Рассказы победителей
Всероссийского литературного конкурса "Класс!"
Всероссийского литературного конкурса "Класс!"
*Все работы публикуются в авторской редакции
Дмитрий Данилов (Тверь). ИГРА
6 сезон 2024г.
Тверская область:
Томская область:
Тульская область:
Тюменская область:
Ульяновская область:
Хабаровский край:
Челябинская область
Чувашская Республика — Чувашия:
Ярославская область
Республика Беларусь
Республика Казахстан
Республика Казахстан
Республика Узбекистан
Гамаева Елизавета. Брат мой Захар
У меня было лучшее детство. Я ни в чём не нуждалась, не ходила в детский сад, воспитывалась мамой и прабабушкой. Бабулька рассказывала мне сказки, с мамой я лепила куличи в песочнице и гуляла по лесу.
В 6 лет я узнала, что в семье теперь буду не одна. Появится ещё один ребёночек. Как-то раз мама пришла домой радостная и сообщила:
- Лиза, скоро у тебя появится маленький братик или сестрёнка!
Я была удивлена. Как это я буду не одна? А как это значит - маленький ребёнок? Он же будет постоянно плакать и требовать внимания. А ещё у меня появится конкурент!
С того момента, как я узнала, что буду расти в семье не одна, прошло несколько месяцев. Родители уже приобрели кроватку, конверт для выписки, немного вещей, подгузники, бутылочку для кормления и много других мелочей, необходимых для малыша. Мама собиралась ложиться в родильный дом.
Тогда у меня было три пупса и две большие куклы. Пупсов я возила в коляске. Девочку звала Розой и всегда катала вперёди. Вторым фаворитом был пупс Артём, которого можно было кормить, а потом садить на горшок. Его мне подарил папа на Новый год, когда мне было года четыре. И третий пупс – Роман, полный, с жёлтой кожей, и мы с прабабушкой придумали миф о том, что он болеет желтухой. Его мне подарила наша соседка. Я уже имела представление, как нужно ухаживать за ребёнком, и в глубине души верила, что игрушки оживают по ночам и разговаривают…
Настало время ехать маме в больницу. Мы её проводили. Я очень скучала по ней и с ужасом думала, каким вредным будет этот ребёнок.
26 февраля в 9:00 утра родился братик. Назвали его Захаром. Мама прислала фотографию с изображением совсем крошечного, волосатенького ребёночка. Он мне так понравился, что я захотела, чтобы мама с братиком сразу же вернулись из больницы, но нельзя.
Второго марта я встретилась с братом. В роддом мы поехали с папой, где прошла моя первая встреча с Захаром.
- Смотри, это твой братик! – санитарочка торжественно показала мне малютку и протянула голубой свёрсток папе. На его лице расплылась улыбка до ушей. Такое чувство, что он выиграл миллион в лотерее! Мама была уставшая, но радостная, мы с ней крепко обнялись.
Прошло время. Мы купали Захара, он улыбался, его голубые глазки игриво блестели. По возможности папа проводил с ним время, мама убаюкивала его, и он крепко засыпал. Я любовалась братиком и иногда катала его в коляске.
Когда появился Захар, родители не стали меня любить меньше, а наоборот, мы стали крепче и дружнее.
Захар подрос. Пошёл ровно в год, в свой день рождения, во рту снизу красовались два зубика, а на макушке густой чубчик. Мама молола ему еду в блендере, а ещё мне полюбились детские мясные пюрешки в баночке, ведь я совсем не ем ни рыбу, ни мясо, только котлеты. Да, вот такая у меня логика.
Ещё Захар катался в ходунках по дому, да так быстро, что я не успевала его догонять; частенько рисовал на обоях, рвал бумажки.
Сейчас Захар в первом классе, и родней его у меня никого нет. Я рада, что у меня такой непоседливый, трудолюбивый брат, и очень горжусь им. Хочу, чтобы в его жизни было всё хорошо, всегда буду готова помочь ему и поддержу в нужный момент. И мне совсем не верится, что мы покинем родной дом, обретём семьи, и всё будет не так, как сейчас. Берегите своих родных!
У меня было лучшее детство. Я ни в чём не нуждалась, не ходила в детский сад, воспитывалась мамой и прабабушкой. Бабулька рассказывала мне сказки, с мамой я лепила куличи в песочнице и гуляла по лесу.
В 6 лет я узнала, что в семье теперь буду не одна. Появится ещё один ребёночек. Как-то раз мама пришла домой радостная и сообщила:
- Лиза, скоро у тебя появится маленький братик или сестрёнка!
Я была удивлена. Как это я буду не одна? А как это значит - маленький ребёнок? Он же будет постоянно плакать и требовать внимания. А ещё у меня появится конкурент!
С того момента, как я узнала, что буду расти в семье не одна, прошло несколько месяцев. Родители уже приобрели кроватку, конверт для выписки, немного вещей, подгузники, бутылочку для кормления и много других мелочей, необходимых для малыша. Мама собиралась ложиться в родильный дом.
Тогда у меня было три пупса и две большие куклы. Пупсов я возила в коляске. Девочку звала Розой и всегда катала вперёди. Вторым фаворитом был пупс Артём, которого можно было кормить, а потом садить на горшок. Его мне подарил папа на Новый год, когда мне было года четыре. И третий пупс – Роман, полный, с жёлтой кожей, и мы с прабабушкой придумали миф о том, что он болеет желтухой. Его мне подарила наша соседка. Я уже имела представление, как нужно ухаживать за ребёнком, и в глубине души верила, что игрушки оживают по ночам и разговаривают…
Настало время ехать маме в больницу. Мы её проводили. Я очень скучала по ней и с ужасом думала, каким вредным будет этот ребёнок.
26 февраля в 9:00 утра родился братик. Назвали его Захаром. Мама прислала фотографию с изображением совсем крошечного, волосатенького ребёночка. Он мне так понравился, что я захотела, чтобы мама с братиком сразу же вернулись из больницы, но нельзя.
Второго марта я встретилась с братом. В роддом мы поехали с папой, где прошла моя первая встреча с Захаром.
- Смотри, это твой братик! – санитарочка торжественно показала мне малютку и протянула голубой свёрсток папе. На его лице расплылась улыбка до ушей. Такое чувство, что он выиграл миллион в лотерее! Мама была уставшая, но радостная, мы с ней крепко обнялись.
Прошло время. Мы купали Захара, он улыбался, его голубые глазки игриво блестели. По возможности папа проводил с ним время, мама убаюкивала его, и он крепко засыпал. Я любовалась братиком и иногда катала его в коляске.
Когда появился Захар, родители не стали меня любить меньше, а наоборот, мы стали крепче и дружнее.
Захар подрос. Пошёл ровно в год, в свой день рождения, во рту снизу красовались два зубика, а на макушке густой чубчик. Мама молола ему еду в блендере, а ещё мне полюбились детские мясные пюрешки в баночке, ведь я совсем не ем ни рыбу, ни мясо, только котлеты. Да, вот такая у меня логика.
Ещё Захар катался в ходунках по дому, да так быстро, что я не успевала его догонять; частенько рисовал на обоях, рвал бумажки.
Сейчас Захар в первом классе, и родней его у меня никого нет. Я рада, что у меня такой непоседливый, трудолюбивый брат, и очень горжусь им. Хочу, чтобы в его жизни было всё хорошо, всегда буду готова помочь ему и поддержу в нужный момент. И мне совсем не верится, что мы покинем родной дом, обретём семьи, и всё будет не так, как сейчас. Берегите своих родных!
Левченко Данил. Кошмар?
Дед и внук медленно продвигались по лесной тропинке. Чувствовалось, что усталость набирала свою силу, наваливалась на плечи ходоков, но полностью одолеть людей ей не удавалось.
- Дедушка, подожди! – крикнул Васька. Дед лишь махнул рукой в сторону и, не сбавляя шага, пошёл дальше.
Много красивых мест встретилось путникам, но больше всего Ваське запомнилась река, что была похожа на место обитания тех самых русалок, что тащат под воду любого, кто подойдет слишком близко. Но она всё равно была прекрасна и обаятельна, таинственна и необычайно загадочна.
Они прошли мимо полянки, пространство которой как будто было обсажено рукой человека кустиками с земляникой.
- Деда, гляди! – Мальчик сорвал красную ягодку и, подбежав к дедушке, показал находку, после чего почувствовал на плече тяжелую, но приятную на ощупь руку.
- Молодец, Васька, как будем возвращаться домой, то соберем побольше землянички, порадуем нашу бабушку.
Васька сначала не мог налюбоваться своей находкой: красная, словно драгоценный камень, ягодка казалась ему сокровищем, что он раздобыл в труднейшем бою. И так просто расстаться с ней было не в его силах, поэтому, сунув её в карман рубашки, с криком: «Деда, подожди меня!!!» - Вася кинулся вдогонку за дедом.
И все же, как бы не обворожительна была красота окружающего мира, ноги уже молили о передышке, подкашиваясь в уморительном танце. Мальчик больше не мог продолжать путь, и как только он остановился на месте, явно намекая на то, что больше не сможет идти дальше, то дедушка, повернувшись к нему, сказал:
- Здесь устроим привал. – После чего он снял с себя рюкзак и начал вытаскивать из него содержимое: что-то напоминающее спальные мешки, еду и прочие мелочи, что могли понадобиться в пути.
Васёк растаял от счастья, что наконец-то можно отдохнуть. Он медленно повалился на землю и начал глядеть наверх, в небо.
- Небо… Оно так прекрасно… - произнёс вслух Васёк.
И небо действительно было прекрасно. Казалось, что любой мог погрузиться в него и утонуть в глубинах его простора. Бесконечное синее небо напоминало те самые океаны, в которых таится вся красота нашего глубоководного мира.
- Васька, присоединяйся скорее, один я тут не справлюсь, – сказал хитро дед и принялся наливать второй стакан чаю своему маленькому напарнику. Это было приятное мгновение для обоих путешественников, что ищут тот самый сказочный лес, прячущий в себе огромную тайну нашего мира. Говорят, что этот лес не пропускает в себя свет, что любой вошедший туда никогда больше не увидит солнечного света, что в нем все животные и растения лишь гибнут, а главное, что этот лес хранит в себе Самое Огромное Сокровище всего нашего мира. Именно за этим сокровищем отправились наши герои, что сейчас говорили о предстоящем пути.
- Васька, – обратился дедушка к своему собеседнику, – Я так подумал, ты можешь ещё отказаться идти со мной, это будет опасно, я не хотел бы, чтобы с тобой что-то…
- Отказываюсь, – сказал во весь голос Васька. - Я отказываюсь от одной только идеи отпустить тебя одного в такое странное место, мы должны идти вместе и вместе справиться с этим лесом и найти то самое сокровище, про которое ты мне рассказал. Деда, я верю, что это самое сокровище действительно сможет помочь мне найти моих родителей, я пойду туда и лично узнаю тайну этого леса.
Дед не решился ответить на столь храброе высказывание, наоборот, он крепко обнял своего внука и с радостью в голосе шепнул ему на ухо:
- Я уверен, что мы найдем твоих родителей, внучок.
Уже вечерело. Поле, на котором они остановились, начало изменяться. Солнце, что озаряло всю землю под собой, скрылось, и вместо него выкатилась луна. Она было прекрасна, хоть её свет был и не столь ярким, как у солнца, но он был настолько чист и свеж, что казалось, будто луна была не где-то там, в космосе, а прямо перед нашими героями.
Дедушка уже видел третьи сны в своем теплом и уютном мешке, а Васька всё никак не мог уснуть. Он не мог поверить, что только утром говорил с бабушкой о том о сём, а сейчас держит путь в скрытый лес, что прячет в себе возможную разгадку пропажи его родителей. Тревожные мысли никак не покидали Васька, ему казалось, что голова сейчас взорвется от умственного перенапряжения.
- Васька… - тихий и неизвестный голос донесся до мальчика.
- Васька… - вновь позвал неизвестный голос. После второго раза Вася словно пробудился ото сна, вылез из своего маленького убежища и начал вглядываться во тьму, которая сожрала всю поляну и раскрыла ворота в более страшный и темный мир ночи.
- Васька… Мы скучаем по тебе … - донеслось уже сзади мальчика. Он мгновенно повернулся туда, откуда звучал голос, и онемел. Перед ним, словно из ниоткуда, появился темный лес, что не впускал в себя свет.
- Васька… Иди к нам… - Из той самой тьмы послышался голос, столь знакомый и мягкий.
- Мама…? Мама!!! – крикнул Васька и, не задумываясь, рванул в сторону голоса, несмотря ни на какие темные силуэты, мелькающие тени, что стояли на его пути, ему очень хотелось увидеть источник голоса, встретить наконец-то родителей, которых он потерял.
- Мама? – остановился от усталости мальчик. – Мама. Где же ты? – Васька задал свой вопрос во тьму, что съедала его голос. Вокруг мальчика не было уже ничего, кроме деревьев, что скрывали любой свет, который старался пройти сквозь плотно сомкнувшиеся ветви.
- Мама… Папа… Мне страшно… Почему вы вновь оставили меня одного? – Слезы обиды и горечи бегом заструились по его щекам. Он медленно присел на корточки и пустился в плач, надеясь, что кто-то найдет его и отправит к бабушке с дедушкой, что его родители наконец-то вернутся к жизни…
И, словно отзываясь на его крик, из тьмы показался маленький огонек света. Он казался таким ярким, словно маленькое солнышко спустилось к мальчику с небес. Солнышко становилось все больше и больше, пока мальчик не разглядел в этом свете знакомые черты.
- Светлячок…? – выпустил мальчик сдавленный, почти шёпотом получившийся крик из своего рта. Пожалуй, это единственное, что он смог сказать, давясь своими же слезами. Маленький источник света постепенно начал приближаться к мальчику, после чего, пролетев мимо него, направился в другой конец тьмы, что окутала этот лес.
- Мне идти за тобой…? – спросил мальчик у своего источника света, но, не услышав ответа, двинулся за ним.
Слезы мальчика постепенно сменились задумчивостью, сомнением в своем выборе и подозрением неладного. Сколько бы они ни шли, тьма, что окружала их, не пропадала, а становилась гуще, будто она скрывала нечто секретное от мальчика, но все же он что-то увидел: свет исходил не от светлячка, он исходил из глубины тьмы.
Мальчик в ту же секунду побежал к месту свечения. Он уже ничего не видел кроме этого света.
- ВЫХОД! ВЫХОД!! НЕУЖЕЛИ Я ВЕРНУСЬ К ДЕДУШКЕ С БАБУШКОЙ?! – уже с криками мчался мальчик к свету. Слёзы радости покатились по его лицу. Но как только он приблизился к свету, то увидел то, чего уже точно не ожидал.
- Ива…? – вскрикнул от неожиданности Васёк.
Огромно прекрасное дерево стояло в центре леса. Казалось, что оно было ростом в целую башню замка. Его высоту можно было сравнить с Эйфелевой башней. Деревья не могли воспротивиться Иве и уступили ей место наверху, а Ива брала из света все силы жизни, что ей были нужны. Она, словно королева, была среди своих воинов, что защищали её. Огромные её корни вылезали наружу из земли, они были в два раза больше самого Васьки, а ствол Ивы достигал небес. Мальчик медленно начал приближаться к ней, казалось, что не её освещают лучи, а она сама испускает сияние.
- Васька… Подойди ко мне… - Голос, казался, звучал позади мальчика, но несмотря на это, Васёк начал приближаться к дереву, что звало его. Чем ближе подходил мальчик к Иве, тем светлее становилось дерево, будто оно и ждало все эти годы, когда кто-то подойдет к нему. Как только Васька приблизился достаточно близко, он вновь услышал голос, но уже будто не сзади или где-либо ещё, а в своей голове:
- Васька, прикоснись меня… - И словно под гипнозом, рука мальчика потянулась к странному дереву. Ему казалось, будто бы уже неведомая сила управляла им, а реальность отдалялась. Рука Васьки наконец прикоснулась к дереву, после чего ветер неведомой силы взмыл из глубин леса, приблизился к присутствующим, а после рванул ввысь, срывая все на своем пути. Мальчик кое-как удержался на ногах, а как только пришел в себя, то увидел, как сверху медленными движениями начал падать зеленый лист Ивы, кружась в неведомо прекрасном танце.
Руки Васьки сами потянулись к листу, а как только коснулись его поверхности, то он, словно по щелчку пальцев, уснул крепким сном.
Открыв глаза, мальчик увидел, что он один и находится в знакомой комнате, вокруг - куча диковинных игрушек: куклы для девочек, машинки и…
- Солдатик…? Откуда ты здесь…?
Словно по вызову, дверь комнаты открылась, и в неё вошла молодая пара, их добрые лица, глаза и морщинки были так хорошо знакомы Ваське, и ему показалось, что он уже видел все это однажды.
- Ого, ты уже проснулся, Васек.
-В…В…Васёк…? – по лицу мальчика потекли слезы, но они не были такими, как раньше, в них уже не было грусти, страха, отчаяния, наоборот, в них горела капля радости за то, что он услышал это имя снова. Только один человек называл его так в детстве.
- Папа…? Мама…? Это все сон…?
- Сон? – улыбнулся отец и, подойдя к сыну, сел рядом с ним и прошептал, – кажется, то-то смотрел слишком много страшных фильмов на ночь. Ты дома, сынок…
- Ты такой соня, сынок, я уже успела соскучиться по твоим глазкам.
- Мама…Мама…Мама, Мама…Я тоже очень-очень соскучился по тебе…Я больше никогда не буду плохим мальчиком, обещаю тебе…
Оба родителя потянулись к сыну и обняли его, а он наконец почувствовал то самое тепло, которого ему не хватало последние годы.
- Неужели это все был кошмар…? – подумал Васька про себя. – Не, это счастье! Спасибо, Старая Ива.
Дед и внук медленно продвигались по лесной тропинке. Чувствовалось, что усталость набирала свою силу, наваливалась на плечи ходоков, но полностью одолеть людей ей не удавалось.
- Дедушка, подожди! – крикнул Васька. Дед лишь махнул рукой в сторону и, не сбавляя шага, пошёл дальше.
Много красивых мест встретилось путникам, но больше всего Ваське запомнилась река, что была похожа на место обитания тех самых русалок, что тащат под воду любого, кто подойдет слишком близко. Но она всё равно была прекрасна и обаятельна, таинственна и необычайно загадочна.
Они прошли мимо полянки, пространство которой как будто было обсажено рукой человека кустиками с земляникой.
- Деда, гляди! – Мальчик сорвал красную ягодку и, подбежав к дедушке, показал находку, после чего почувствовал на плече тяжелую, но приятную на ощупь руку.
- Молодец, Васька, как будем возвращаться домой, то соберем побольше землянички, порадуем нашу бабушку.
Васька сначала не мог налюбоваться своей находкой: красная, словно драгоценный камень, ягодка казалась ему сокровищем, что он раздобыл в труднейшем бою. И так просто расстаться с ней было не в его силах, поэтому, сунув её в карман рубашки, с криком: «Деда, подожди меня!!!» - Вася кинулся вдогонку за дедом.
И все же, как бы не обворожительна была красота окружающего мира, ноги уже молили о передышке, подкашиваясь в уморительном танце. Мальчик больше не мог продолжать путь, и как только он остановился на месте, явно намекая на то, что больше не сможет идти дальше, то дедушка, повернувшись к нему, сказал:
- Здесь устроим привал. – После чего он снял с себя рюкзак и начал вытаскивать из него содержимое: что-то напоминающее спальные мешки, еду и прочие мелочи, что могли понадобиться в пути.
Васёк растаял от счастья, что наконец-то можно отдохнуть. Он медленно повалился на землю и начал глядеть наверх, в небо.
- Небо… Оно так прекрасно… - произнёс вслух Васёк.
И небо действительно было прекрасно. Казалось, что любой мог погрузиться в него и утонуть в глубинах его простора. Бесконечное синее небо напоминало те самые океаны, в которых таится вся красота нашего глубоководного мира.
- Васька, присоединяйся скорее, один я тут не справлюсь, – сказал хитро дед и принялся наливать второй стакан чаю своему маленькому напарнику. Это было приятное мгновение для обоих путешественников, что ищут тот самый сказочный лес, прячущий в себе огромную тайну нашего мира. Говорят, что этот лес не пропускает в себя свет, что любой вошедший туда никогда больше не увидит солнечного света, что в нем все животные и растения лишь гибнут, а главное, что этот лес хранит в себе Самое Огромное Сокровище всего нашего мира. Именно за этим сокровищем отправились наши герои, что сейчас говорили о предстоящем пути.
- Васька, – обратился дедушка к своему собеседнику, – Я так подумал, ты можешь ещё отказаться идти со мной, это будет опасно, я не хотел бы, чтобы с тобой что-то…
- Отказываюсь, – сказал во весь голос Васька. - Я отказываюсь от одной только идеи отпустить тебя одного в такое странное место, мы должны идти вместе и вместе справиться с этим лесом и найти то самое сокровище, про которое ты мне рассказал. Деда, я верю, что это самое сокровище действительно сможет помочь мне найти моих родителей, я пойду туда и лично узнаю тайну этого леса.
Дед не решился ответить на столь храброе высказывание, наоборот, он крепко обнял своего внука и с радостью в голосе шепнул ему на ухо:
- Я уверен, что мы найдем твоих родителей, внучок.
Уже вечерело. Поле, на котором они остановились, начало изменяться. Солнце, что озаряло всю землю под собой, скрылось, и вместо него выкатилась луна. Она было прекрасна, хоть её свет был и не столь ярким, как у солнца, но он был настолько чист и свеж, что казалось, будто луна была не где-то там, в космосе, а прямо перед нашими героями.
Дедушка уже видел третьи сны в своем теплом и уютном мешке, а Васька всё никак не мог уснуть. Он не мог поверить, что только утром говорил с бабушкой о том о сём, а сейчас держит путь в скрытый лес, что прячет в себе возможную разгадку пропажи его родителей. Тревожные мысли никак не покидали Васька, ему казалось, что голова сейчас взорвется от умственного перенапряжения.
- Васька… - тихий и неизвестный голос донесся до мальчика.
- Васька… - вновь позвал неизвестный голос. После второго раза Вася словно пробудился ото сна, вылез из своего маленького убежища и начал вглядываться во тьму, которая сожрала всю поляну и раскрыла ворота в более страшный и темный мир ночи.
- Васька… Мы скучаем по тебе … - донеслось уже сзади мальчика. Он мгновенно повернулся туда, откуда звучал голос, и онемел. Перед ним, словно из ниоткуда, появился темный лес, что не впускал в себя свет.
- Васька… Иди к нам… - Из той самой тьмы послышался голос, столь знакомый и мягкий.
- Мама…? Мама!!! – крикнул Васька и, не задумываясь, рванул в сторону голоса, несмотря ни на какие темные силуэты, мелькающие тени, что стояли на его пути, ему очень хотелось увидеть источник голоса, встретить наконец-то родителей, которых он потерял.
- Мама? – остановился от усталости мальчик. – Мама. Где же ты? – Васька задал свой вопрос во тьму, что съедала его голос. Вокруг мальчика не было уже ничего, кроме деревьев, что скрывали любой свет, который старался пройти сквозь плотно сомкнувшиеся ветви.
- Мама… Папа… Мне страшно… Почему вы вновь оставили меня одного? – Слезы обиды и горечи бегом заструились по его щекам. Он медленно присел на корточки и пустился в плач, надеясь, что кто-то найдет его и отправит к бабушке с дедушкой, что его родители наконец-то вернутся к жизни…
И, словно отзываясь на его крик, из тьмы показался маленький огонек света. Он казался таким ярким, словно маленькое солнышко спустилось к мальчику с небес. Солнышко становилось все больше и больше, пока мальчик не разглядел в этом свете знакомые черты.
- Светлячок…? – выпустил мальчик сдавленный, почти шёпотом получившийся крик из своего рта. Пожалуй, это единственное, что он смог сказать, давясь своими же слезами. Маленький источник света постепенно начал приближаться к мальчику, после чего, пролетев мимо него, направился в другой конец тьмы, что окутала этот лес.
- Мне идти за тобой…? – спросил мальчик у своего источника света, но, не услышав ответа, двинулся за ним.
Слезы мальчика постепенно сменились задумчивостью, сомнением в своем выборе и подозрением неладного. Сколько бы они ни шли, тьма, что окружала их, не пропадала, а становилась гуще, будто она скрывала нечто секретное от мальчика, но все же он что-то увидел: свет исходил не от светлячка, он исходил из глубины тьмы.
Мальчик в ту же секунду побежал к месту свечения. Он уже ничего не видел кроме этого света.
- ВЫХОД! ВЫХОД!! НЕУЖЕЛИ Я ВЕРНУСЬ К ДЕДУШКЕ С БАБУШКОЙ?! – уже с криками мчался мальчик к свету. Слёзы радости покатились по его лицу. Но как только он приблизился к свету, то увидел то, чего уже точно не ожидал.
- Ива…? – вскрикнул от неожиданности Васёк.
Огромно прекрасное дерево стояло в центре леса. Казалось, что оно было ростом в целую башню замка. Его высоту можно было сравнить с Эйфелевой башней. Деревья не могли воспротивиться Иве и уступили ей место наверху, а Ива брала из света все силы жизни, что ей были нужны. Она, словно королева, была среди своих воинов, что защищали её. Огромные её корни вылезали наружу из земли, они были в два раза больше самого Васьки, а ствол Ивы достигал небес. Мальчик медленно начал приближаться к ней, казалось, что не её освещают лучи, а она сама испускает сияние.
- Васька… Подойди ко мне… - Голос, казался, звучал позади мальчика, но несмотря на это, Васёк начал приближаться к дереву, что звало его. Чем ближе подходил мальчик к Иве, тем светлее становилось дерево, будто оно и ждало все эти годы, когда кто-то подойдет к нему. Как только Васька приблизился достаточно близко, он вновь услышал голос, но уже будто не сзади или где-либо ещё, а в своей голове:
- Васька, прикоснись меня… - И словно под гипнозом, рука мальчика потянулась к странному дереву. Ему казалось, будто бы уже неведомая сила управляла им, а реальность отдалялась. Рука Васьки наконец прикоснулась к дереву, после чего ветер неведомой силы взмыл из глубин леса, приблизился к присутствующим, а после рванул ввысь, срывая все на своем пути. Мальчик кое-как удержался на ногах, а как только пришел в себя, то увидел, как сверху медленными движениями начал падать зеленый лист Ивы, кружась в неведомо прекрасном танце.
Руки Васьки сами потянулись к листу, а как только коснулись его поверхности, то он, словно по щелчку пальцев, уснул крепким сном.
Открыв глаза, мальчик увидел, что он один и находится в знакомой комнате, вокруг - куча диковинных игрушек: куклы для девочек, машинки и…
- Солдатик…? Откуда ты здесь…?
Словно по вызову, дверь комнаты открылась, и в неё вошла молодая пара, их добрые лица, глаза и морщинки были так хорошо знакомы Ваське, и ему показалось, что он уже видел все это однажды.
- Ого, ты уже проснулся, Васек.
-В…В…Васёк…? – по лицу мальчика потекли слезы, но они не были такими, как раньше, в них уже не было грусти, страха, отчаяния, наоборот, в них горела капля радости за то, что он услышал это имя снова. Только один человек называл его так в детстве.
- Папа…? Мама…? Это все сон…?
- Сон? – улыбнулся отец и, подойдя к сыну, сел рядом с ним и прошептал, – кажется, то-то смотрел слишком много страшных фильмов на ночь. Ты дома, сынок…
- Ты такой соня, сынок, я уже успела соскучиться по твоим глазкам.
- Мама…Мама…Мама, Мама…Я тоже очень-очень соскучился по тебе…Я больше никогда не буду плохим мальчиком, обещаю тебе…
Оба родителя потянулись к сыну и обняли его, а он наконец почувствовал то самое тепло, которого ему не хватало последние годы.
- Неужели это все был кошмар…? – подумал Васька про себя. – Не, это счастье! Спасибо, Старая Ива.
Скоробогатова Эллина. Если ты услышишь
Если ты услышишь... Прошу тебя, молчи. Молчи. Дай мне сказать.
Знаешь, в моей голове живёт так много тайн и секретов. Своих, чужих. Так много мыслей и воспоминаний. Об этом не принято говорить, очень личная тема, но...
Мысли. Они, словно река, с едва различимым журчанием путешествуют в самые отдалённые уголки разума. Они чисты и прозрачны. Но имеют привычку меняться, ведь отражают появляющиеся пейзажи: лучезарное солнце, шёлковые цветы, хмурые облака на сером небе и даже тяжёлые громовые раскаты, рябью проходящие по воде. Иногда этот поток выходит из берегов, переполняя всë моё естество.
А воспоминания... Одни ласкают и волнуют душу, словно нежнейшие перья с забавным пушком (когда подносишь такое пёрышко к носу, то непременно начинаешь жмуриться и весело фыркать от щекотки). Другие, как призрачная оболочка, незримый дух, умеющий оставаться невидимым или приобретать цвет, сливаясь с окружающим миром. А может не дух, а хамелеон? Красочный, но в то же время не привлекающий к себе внимание. Есть ещё одни воспоминания. Они — тёмное зеркало. В них ты не увидишь ни единого проблеска, они поглощают свет. Здесь важно соблюдать осторожность, зеркало может разбиться. Тогда тысячи мелких осколков ранят тебя до глубины души. Вместе с кровью, по венам, доберутся до самого сердца. И не стоит смотреть в зеркало слишком часто. Из его поверхности начинает сочиться тёмная субстанция, желающая заполнить собой всё пространство. Удушить своим мраком или утопить во тьме.
Как ты считаешь, я о тебе думаю или вспоминаю? Какой ты для меня пейзаж? И какие именно воспоминания ты принёс в мою жизнь?
Можешь ли предположить, что когда-то я глупо напевала строчки из песни Земфиры. Жить в твоей голове… Скажешь, что в ней происходит?
Нет, не говори.
Ты знаешь, что я ценю человечность. Моё нерушимое правило — оставаться человеком несмотря ни на что. Надеюсь, что у меня это получается.
Я ценю честность и искренность. Людям нужно верить, но им тяжёло доверять. Никогда не угадаешь, кому доверяешь больше, чем следовало.
Я ценю слова и действия. Особенно, когда они подкрепляют друг друга.
Я ценю людей и мгновения. Звучит просто, но в этом предложении отражается вся моя жизнь.
А что ценно для тебя?
Прости, можешь не отвечать. Я всё равно не поверю.
А помнишь…
— Вот вырастем, получим много денег и отправимся в далё-ё-кое путешествие! - лёгкая улыбка и озорное подмигивание, — Вдвоём.
— Сначала окончим школу, затем найдём работу, и только тогда…
— Моя драгоценная, давай не о грустном.
— Пф-ф, драгоценная. Это намёк на то, что меня можно продать и на вырученные деньги отправиться в путешествие?
— Нет. Говорю же, вдвоём. Хм… Тогда планы меняются. Школу закончим и в один город поступим!
— Вдруг не получится? - сердце отсчитывало секунды, тишина начинала давить.
— Получится. Обещаю, моя золотая.
…
А помнишь наше знакомство?
Мне казалось, я знаю тебя всю жизнь. Да, представляешь, словно старого приятеля! В какой-то книжке читала, что это признак «вашего человека, с которым вы были знакомы в прошлой жизни». Может дело в энергетике, в характерах, в чëм-либо ещё... В мире так много совпадений. Но это совпадение одно на миллион. Мы были так похожи.
Представляешь, сколько людей не смогли найти свою родственную душу, сколько прошли мимо? А мы встретились.
Мы смеялись, шутили. Встречали новый день, а потом обсуждали, с каким настроением проснулись. Улыбались в тот момент или были совсем сонными. Подскочили, как ошпаренные, потому что чуть не проспали или встретили вместо прекрасного рассвета не менее замечательный обед. Мы клеили пластыри на душевные раны и молча обнимались. Мы радовались успехам друг друга, переживали боль, прощали обиды и забывали глупые ссоры. Любили рассуждать об устройстве мира, как юные философы. Так много болтали обо всём на свете. Столько важных слов было сказано. А знаешь, тебе можно было даже ничего не говорить, за тебя говорили действия и глаза. И даже если нас вдруг что-то разделяло, мой бесценный друг, ты был далеко, но так близко.
Всё поменялось. Но в какой момент? Ты рядом. Ты близко, но так далеко.
— Меня кое-что беспокоит. Поговорим?..
— Я так устаю в последнее время, давай потом. Мне к экзаменам готовиться надо.
— Тебе особенно. Ты же поступаешь в другой город.
— Не унывай. Самолёт, поезд, телефон. Мы всегда будем на связи, моя дорогая!
Правила просты: нужно уметь молчать, — и я снова молчу. Чтобы не стало хуже, чем есть. Мне важно наше общение.
Но в тот день я увидела тебя в компании твоих новых знакомых. Кажется, ты в этот момент готовился к экзаменам. Должен был. Вы знакомы не больше полугода, ты про них рассказывал. И эти полгода вытеснили несколько наших лет. Почему ты позволил им завладеть тобой или это осознанное решение? Во мне тогда будто что-то подожгли, опалили, потом окатили холодной водой. Что-то вздрогнуло. А потом затихло. Это был мой мир.
«Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры», — писал Евгений Евтушенко.
Нужно уметь не только молчать, но говорить и разговаривать. Несмотря на то, что можно промолчать. Несмотря на то, что нужно промолчать.
Скажи мне, мой милый друг, если бы все люди молчали, что с нами сталось бы?
Как бы освещались бы проблемы? Как мы выражали бы своё мнение, чувства, эмоции?
— Скажи правду. Ты хочешь прекратить общение?
Мой давний друг, наши разговоры не поставили точку и не решили проблем. Мой далёкий приятель, наша встреча была счастьем, которое мы не сберегли. Мой недолгий собеседник, ты обещал заботиться о моём сердце, так почему последнее живое место на нём покрыто липкой кровью? Мой знакомый незнакомец, тебе не хватило смелости признаться, что тебе всё это больше не нужно, что нашёл замену. Вместо этого ты предпочёл не отпускать и держать меня «на всякий случай».
«Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены», — именно эта песня играет в моих наушниках, прежде чем я сажусь на борт самолёта. Начинается новый, когда-то запланированный этап. Мне хотелось отправиться в него вместе с тобой, но теперь у нас разные дороги.
Всё в нашей жизни — приходящее и уходящее, только мы сами у себя и остаёмся до самого конца.
«Светит незнакомая звезда», — в иллюминаторе мелькают огни ночного города. Я шепчу тихое: «значит так надо, спасибо тебе за всë», — открываю заметки на телефоне и начинаю писать, стуча холодными пальцами по клавиатуре. Прощальное письмо. Письмо, в которое я вложу все свои чувства и, наконец, отпущу их. Оно предназначено не для тебя, но оно о тебе.
И если ты когда-нибудь это услышишь...
Лучше ничего не говори
Если ты услышишь... Прошу тебя, молчи. Молчи. Дай мне сказать.
Знаешь, в моей голове живёт так много тайн и секретов. Своих, чужих. Так много мыслей и воспоминаний. Об этом не принято говорить, очень личная тема, но...
Мысли. Они, словно река, с едва различимым журчанием путешествуют в самые отдалённые уголки разума. Они чисты и прозрачны. Но имеют привычку меняться, ведь отражают появляющиеся пейзажи: лучезарное солнце, шёлковые цветы, хмурые облака на сером небе и даже тяжёлые громовые раскаты, рябью проходящие по воде. Иногда этот поток выходит из берегов, переполняя всë моё естество.
А воспоминания... Одни ласкают и волнуют душу, словно нежнейшие перья с забавным пушком (когда подносишь такое пёрышко к носу, то непременно начинаешь жмуриться и весело фыркать от щекотки). Другие, как призрачная оболочка, незримый дух, умеющий оставаться невидимым или приобретать цвет, сливаясь с окружающим миром. А может не дух, а хамелеон? Красочный, но в то же время не привлекающий к себе внимание. Есть ещё одни воспоминания. Они — тёмное зеркало. В них ты не увидишь ни единого проблеска, они поглощают свет. Здесь важно соблюдать осторожность, зеркало может разбиться. Тогда тысячи мелких осколков ранят тебя до глубины души. Вместе с кровью, по венам, доберутся до самого сердца. И не стоит смотреть в зеркало слишком часто. Из его поверхности начинает сочиться тёмная субстанция, желающая заполнить собой всё пространство. Удушить своим мраком или утопить во тьме.
Как ты считаешь, я о тебе думаю или вспоминаю? Какой ты для меня пейзаж? И какие именно воспоминания ты принёс в мою жизнь?
Можешь ли предположить, что когда-то я глупо напевала строчки из песни Земфиры. Жить в твоей голове… Скажешь, что в ней происходит?
Нет, не говори.
Ты знаешь, что я ценю человечность. Моё нерушимое правило — оставаться человеком несмотря ни на что. Надеюсь, что у меня это получается.
Я ценю честность и искренность. Людям нужно верить, но им тяжёло доверять. Никогда не угадаешь, кому доверяешь больше, чем следовало.
Я ценю слова и действия. Особенно, когда они подкрепляют друг друга.
Я ценю людей и мгновения. Звучит просто, но в этом предложении отражается вся моя жизнь.
А что ценно для тебя?
Прости, можешь не отвечать. Я всё равно не поверю.
А помнишь…
— Вот вырастем, получим много денег и отправимся в далё-ё-кое путешествие! - лёгкая улыбка и озорное подмигивание, — Вдвоём.
— Сначала окончим школу, затем найдём работу, и только тогда…
— Моя драгоценная, давай не о грустном.
— Пф-ф, драгоценная. Это намёк на то, что меня можно продать и на вырученные деньги отправиться в путешествие?
— Нет. Говорю же, вдвоём. Хм… Тогда планы меняются. Школу закончим и в один город поступим!
— Вдруг не получится? - сердце отсчитывало секунды, тишина начинала давить.
— Получится. Обещаю, моя золотая.
…
А помнишь наше знакомство?
Мне казалось, я знаю тебя всю жизнь. Да, представляешь, словно старого приятеля! В какой-то книжке читала, что это признак «вашего человека, с которым вы были знакомы в прошлой жизни». Может дело в энергетике, в характерах, в чëм-либо ещё... В мире так много совпадений. Но это совпадение одно на миллион. Мы были так похожи.
Представляешь, сколько людей не смогли найти свою родственную душу, сколько прошли мимо? А мы встретились.
Мы смеялись, шутили. Встречали новый день, а потом обсуждали, с каким настроением проснулись. Улыбались в тот момент или были совсем сонными. Подскочили, как ошпаренные, потому что чуть не проспали или встретили вместо прекрасного рассвета не менее замечательный обед. Мы клеили пластыри на душевные раны и молча обнимались. Мы радовались успехам друг друга, переживали боль, прощали обиды и забывали глупые ссоры. Любили рассуждать об устройстве мира, как юные философы. Так много болтали обо всём на свете. Столько важных слов было сказано. А знаешь, тебе можно было даже ничего не говорить, за тебя говорили действия и глаза. И даже если нас вдруг что-то разделяло, мой бесценный друг, ты был далеко, но так близко.
Всё поменялось. Но в какой момент? Ты рядом. Ты близко, но так далеко.
— Меня кое-что беспокоит. Поговорим?..
— Я так устаю в последнее время, давай потом. Мне к экзаменам готовиться надо.
— Тебе особенно. Ты же поступаешь в другой город.
— Не унывай. Самолёт, поезд, телефон. Мы всегда будем на связи, моя дорогая!
Правила просты: нужно уметь молчать, — и я снова молчу. Чтобы не стало хуже, чем есть. Мне важно наше общение.
Но в тот день я увидела тебя в компании твоих новых знакомых. Кажется, ты в этот момент готовился к экзаменам. Должен был. Вы знакомы не больше полугода, ты про них рассказывал. И эти полгода вытеснили несколько наших лет. Почему ты позволил им завладеть тобой или это осознанное решение? Во мне тогда будто что-то подожгли, опалили, потом окатили холодной водой. Что-то вздрогнуло. А потом затихло. Это был мой мир.
«Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры», — писал Евгений Евтушенко.
Нужно уметь не только молчать, но говорить и разговаривать. Несмотря на то, что можно промолчать. Несмотря на то, что нужно промолчать.
Скажи мне, мой милый друг, если бы все люди молчали, что с нами сталось бы?
Как бы освещались бы проблемы? Как мы выражали бы своё мнение, чувства, эмоции?
— Скажи правду. Ты хочешь прекратить общение?
Мой давний друг, наши разговоры не поставили точку и не решили проблем. Мой далёкий приятель, наша встреча была счастьем, которое мы не сберегли. Мой недолгий собеседник, ты обещал заботиться о моём сердце, так почему последнее живое место на нём покрыто липкой кровью? Мой знакомый незнакомец, тебе не хватило смелости признаться, что тебе всё это больше не нужно, что нашёл замену. Вместо этого ты предпочёл не отпускать и держать меня «на всякий случай».
«Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены», — именно эта песня играет в моих наушниках, прежде чем я сажусь на борт самолёта. Начинается новый, когда-то запланированный этап. Мне хотелось отправиться в него вместе с тобой, но теперь у нас разные дороги.
Всё в нашей жизни — приходящее и уходящее, только мы сами у себя и остаёмся до самого конца.
«Светит незнакомая звезда», — в иллюминаторе мелькают огни ночного города. Я шепчу тихое: «значит так надо, спасибо тебе за всë», — открываю заметки на телефоне и начинаю писать, стуча холодными пальцами по клавиатуре. Прощальное письмо. Письмо, в которое я вложу все свои чувства и, наконец, отпущу их. Оно предназначено не для тебя, но оно о тебе.
И если ты когда-нибудь это услышишь...
Лучше ничего не говори
Баранова Дарья. Талон на счастье
День до счастья
Макар в ужасе сбросил одеяло на пол. Приснилось, что талон исчез. Сунул руку в подушку. Нет, всё хорошо. Пальцы нащупали под наволочкой заветную карточку. Жёлтый длинношеий фонарь мерцающим глазом подглядывал за Макаром из окна. Никуда не денешься от чужого взгляда, даже если квартира у тебя частная. Да, квартира у Макара маленькая, зато своя. И за Счастьем он тоже отправлялся, за своим собственным.
Было раннее утро. Но перед пунктом выдачи Счастья уже расположилась удушающая змея-очередь.
Макар худой и незаметный, пролез в начало очереди. Приземистая женщина в квадратной шубе, перед которой встал Макар, отпихнула его здоровенной ручищей.
– У меня талон! – обиженно воскликнул Макар.
– У всех талоны, – рявкнула женщина.
Макар вздохнул и поплёлся в самый хвост длинной очереди.
Впереди долгий день, но главное – впереди Счастье.
Секунда после горя
Фрося продиралась сквозь толпу, не понимая, куда несётся – главный жизненный ориентир только что был утерян безвозвратно. Двойняшки Тиша и Зита еле поспевали за мамой. В итоге Фрося сбила с ног старушку.
– Извините. Я сама не своя. Такое горе! – оправдывалась Фрося, помогая бабушке подняться. – Из подворотни налетел, сумку выхватил. Там талоны были.
– Счастье можно ощущать без талонов, – прошептала бабушка. – Без разрешения Государства.
Фрося взглянула на старушку. Конечно: весёлый блеск глаз, странный изгиб губ под названием улыбка, сочувствие к другим…эта бабушка Счастливая.
– Это преступление, – холодно ответила Фрося. – Воровство.
– Счастье нельзя украсть.
– Только что у нас украли.
– Нет же. Оно есть в тебе. И в детях. Здесь, – старушка наклонилась к испуганным двойняшкам и ткнула пальцами им в грудь. Фрося загородила детей.
– Мы пойдём, – сказала она, пятясь. – Извините, что толкнула.
– Раньше Счастье не было под контролем Государства. Все могли ощущать его, когда захотят. Сейчас тоже так можно. Мы просто забыли, как это делать, – бормотала им вслед бабушка. Фрося не слушала, а стремительно уводила детей прочь от старухи.
Полдня до Счастья
Макар не любил очереди. Прямо сказать, он их боялся. Человек способен насмерть задавить другого в толпе, а очередь – организованная толпа. Организованная смерть всегда страшнее.
Чтобы отвлечься, он пристал к соседям.
– Гражданка, – обратился он к женщине в сером пальто. – Вы зачем здесь стоите?
Женщина обратила к Макару изнурённое лицо, по цвету сливавшееся с пальто:
– Как за чем? За Счастьем. Тут все за ним стоят.
– Да не за чем, а зачем, – объяснил Макар. – Для чего вам оно, Счастье?
– Чудак, – бросила женщина и отвернулась.
Сзади стоял молодой мужчина. Макар раскрыл рот, чтобы его засыпать вопросами, но парень опередил его просьбой:
– Я отойду, позвонить надо. Пригляди за моим местом, что я за тобой стою.
Макар пожал плечами. Он присмотрит. Всё равно делать нечего. Парень ушёл к телефонной будке.
Медленно разгоралось позднее зимнее утро. Фонари вздрагивали и гасли. Очередь двигалась. Уже был виден из-за разношёрстных голов серый козырёк домика и плакат кровяного цвета, висевший под ним. Плакат кричал:
У ВАС СЧАСТЬЕ ЕСТЬ? – У НАС СЧАСТЬЕ БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ!
Вернулся юноша. По лицу видно, что по телефону сообщили нечто важное. Он решил поделиться с Макаром новостью:
– Сын родился.
– Поздравляю.
– Чего поздравлять! – сморщил нос парень. – Надо ехать, встречать из роддома. Упустил я Счастье. Зря только полдня стоял.
– Сын – не Счастье?
– Сын – Вова. В честь дедушки назвали.
– Может, талон мне отдашь? –Макар решил попытать Счастья. – Я за местом присмотрел.
– Вот ещё! Провалиться мне, если кто-то вместо меня моё Счастье получит! – крикнул парень, уходя к автобусной остановке.
Вместе с тяжёлым вдохом вылетело нежное облачко пара – и растворилось в сизом промозглом небе.
Час после горя
Фрося шагала по бульвару, двойняшки семенили следом. Что старуха имела в виду, когда сказала, что Счастье – в её детях? Неужели намекала, что надо вскрыть их и вытащить Счастье? Нет. Пусть Фрося всю оставшуюся жизнь будет горевать, чем позволит что-то сделать с детьми.
Фрося, не сбавляя шаг, заглянула в одинаковые лица Тиши и Зиты. Сжатые губы, заиндевевшие щёки, мутный туман в глазах. А нужна ли детям такая жизнь? Без Счастья?
– Мама, – Тиша перехватил её взгляд. – Пошли в милицию.
– Там мы станем Счастливыми, – сказала Зита.
Конечно, зачем Фрося слушала бредни старухи? Представители власти – единственные законные обладатели Счастья. Они помогут.
Час до Счастья
Зимний день, не успев разгореться, затухал. Сгущались сумерки и бесновались тени на красноватом снегу. Очередь таяла, как сосулька. Макар смотрел, как меняются в лице получившие Счастье – они сияют, как искрящийся снег.
Вот и женщина с серым лицом и пальто, стоявшая перед Макаром, получила коробочку. На бледном лице зажглись яркие глаза, бьющие лучезарным светом, как фонари в серый вечер. Счастливые люди красивые.
Полдня после горя
Фрося вихрем летела по коридору отделения милиции. Тиша и Зита цеплялись за правую и левую руку матери, но не поспевали, и Фрося тащила детей по воздуху. Мимо проносились, сливаясь в полосу, серые посетители, более яркие милиционеры, завядшие кактусы в горшках.
Когда Фрося вбежала в кабинет, она решила, что попала на улицу в центр снежного бурана. Потом поняла, что это сигаретный дым. Фрося выставила задыхающихся детей в коридор. Прошла к столу, за которым сидел источник дыма – усатый милиционер:
– Заявление хочу написать. У меня Счастье украли.
– Рассмотрим в общем порядке, через трое суток, – сказал он, стряхивая окурок в пепельницу.
– Как вас зовут?
Фрося представилась. Милиционер лениво взял с края стола книгу, полистал и нахмурился:
– Вам Счастье и не положено. Государство вам талоны не выдавало.
– Это талоны мужа, – кивнула Фрося, сглатывая. –Ему на заводе зарплату Счастьем выдали.
– Пусть он и пишет заявление. Потому что у вас на эти талоны нет прав.
– Он скончался месяц назад, –сказала Фрося. – Говорил, если умрёт, чтобы я Счастье получила.
– Тогда нет смысла дело заводить, – милиционер взял новую пачку сигарет. – Даже когда вора найдём, талоны вам не вернём. Не ваше Счастье, чужое.
– Муж не чужой, – у Фроси задрожал голос.
– Не имеем права. И нехорошо: не успели мужа похоронить – хотите Счастливой стать.
– Что, не жить после этого? Себя вместе с ним хоронить? – огонёк сигареты пламенем сверкал в горячей слезинке, стекавшей по щеке Фроси. – Или талоны, единственную надежду на Счастье, с ним в землю зарыть?
– Может, и зарыть. Некоторые специально в завещаниях пишут, чтобы Счастье к ним в могилы клали. Чтобы даже после смерти Счастье с ними оставалось.
– Зачем покойникам Счастье? – грустно улыбнулась Фрося.
– А живым зачем Счастье? – ровно сказал милиционер, и Фрося не видела выражение его лица из-за слёз и дыма.
Она не выдержала, опустилась на кресло и зарыдала в голос:
– Счастье нужно. Как же без Счастья…Я не смогу без него жить.
– Вы раньше как-то жили.
– Раньше у нас лежали дома талоны. Была надежда, что когда-нибудь мы их обналичим. Счастье было, хотя и в перспективе, в мечтах, но было же. А сейчас…
– Закурите, успокаивает, – кашлянул милиционер. –Какие марки любите?
– А у вас разные есть? – шмыгнула носом Фрося. Потом вспомнила, что она не курит, что в коридоре её ждут дети. Она попрощалась с милиционером и покинула кабинет.
Секунда до Счастья
Секунда до Счастья растянулась в долгую несчастную жизнь. Так, снегопад за окном, вроде смотришь – и всё мелькает перед глазами. А зацепишься взглядом за одну снежинку, и следишь за её полётом долго.
Макар протянул руку с талоном к окошку. Продавщица по ту сторону окошка тоже протянула свою руку, в которой держала коробку с Счастьем. Сердце Макара пропустило удар. Сейчас...
– Помогите, пожалуйста!
Продавщица прижала коробку к себе. Макар сунул талон обратно в карман. Все обернулись на голос. К пункту выдачи неслась светлая девушка, в шапке набекрень и расстёгнутом пальто, а за ней бежали плотно закутанные, одинаковые дети. Бесновалась толпа: «куда без очереди?», но девушка с горящей решимостью в глазах подбежала к окошку:
– Женщина, на вас последняя надежда! Милиция не поможет. Скажите, не приходил к вам сегодня подозрительный человек, чтобы обналичить разом много талонов? Он у меня их украл, у мужа, у моей семьи. Не его это Счастье, чужое!
Очередь присмирела. В лицах светилось узнавание. Многие никогда не видели Счастья, а вот с горем и бедой каждый сталкивался неоднократно. Однако глаза продавщицы остались стеклянными, как у плохо сделанной куклы:
– Я помню, что ль? У меня куча таких проходит за день. Есть и магнаты Счастья, которые по сотне талонов за раз обналичивают. Сама прощёлкала Счастье, нечего ныть. Не задерживай людей!
День после горя
Этими словами продавщица вбила последний гвоздь в могилу Фроси. У Фроси в ушах стоял звон этого гвоздя. Она обессилено сползла в мёрзлый алый снег. Темноволосый парень из очереди протянул ей руку и помог подняться. Потом протянул вторую руку, с талоном:
– Возьмите мой.
– Что вы! – вздрогнула Фрося.
– Берите, – бормотал Макар. – У меня дома ещё есть. Много. Сотни, тысячи таких талонов. Я очень Счастливый.
Макар дрожащей рукой протягивал Фросе талон. Она большими распахнутыми глазами глядела на него. Потом резко, боясь, что Макар передумает, выхватила талон.
– Я не знаю, как вас благодарить, – шептала она. – Дети!
Двойняшки хором сказали:
– Спасибо!
– Пустяк, – выдавил Макар.
Уходя, он слышал радостные крики девушки и малышей. Они получили Счастье. Макар хотел обернуться и узнать, какое оно – его Счастье. Но сдержался.
Счастье – есть
Дома Макар лёг на кушетку, покрывшуюся за день тонким слоем льда, и стал отогревать её дыханием.
Прошёл день, почти счастливый. Счастья не было, но была секунда до Счастья. Нет, не так. Счастье было, просто не с Макаром, а с девушкой и детьми. Он своё Счастье не потерял, а подарил. Ведь Счастье нельзя делить. Им можно делиться.
Макар согрелся и уснул. Ему приснился странный сон: будто в комнату пришла старуха и сунула талон на Счастье ему в подушку.
День до счастья
Макар в ужасе сбросил одеяло на пол. Приснилось, что талон исчез. Сунул руку в подушку. Нет, всё хорошо. Пальцы нащупали под наволочкой заветную карточку. Жёлтый длинношеий фонарь мерцающим глазом подглядывал за Макаром из окна. Никуда не денешься от чужого взгляда, даже если квартира у тебя частная. Да, квартира у Макара маленькая, зато своя. И за Счастьем он тоже отправлялся, за своим собственным.
Было раннее утро. Но перед пунктом выдачи Счастья уже расположилась удушающая змея-очередь.
Макар худой и незаметный, пролез в начало очереди. Приземистая женщина в квадратной шубе, перед которой встал Макар, отпихнула его здоровенной ручищей.
– У меня талон! – обиженно воскликнул Макар.
– У всех талоны, – рявкнула женщина.
Макар вздохнул и поплёлся в самый хвост длинной очереди.
Впереди долгий день, но главное – впереди Счастье.
Секунда после горя
Фрося продиралась сквозь толпу, не понимая, куда несётся – главный жизненный ориентир только что был утерян безвозвратно. Двойняшки Тиша и Зита еле поспевали за мамой. В итоге Фрося сбила с ног старушку.
– Извините. Я сама не своя. Такое горе! – оправдывалась Фрося, помогая бабушке подняться. – Из подворотни налетел, сумку выхватил. Там талоны были.
– Счастье можно ощущать без талонов, – прошептала бабушка. – Без разрешения Государства.
Фрося взглянула на старушку. Конечно: весёлый блеск глаз, странный изгиб губ под названием улыбка, сочувствие к другим…эта бабушка Счастливая.
– Это преступление, – холодно ответила Фрося. – Воровство.
– Счастье нельзя украсть.
– Только что у нас украли.
– Нет же. Оно есть в тебе. И в детях. Здесь, – старушка наклонилась к испуганным двойняшкам и ткнула пальцами им в грудь. Фрося загородила детей.
– Мы пойдём, – сказала она, пятясь. – Извините, что толкнула.
– Раньше Счастье не было под контролем Государства. Все могли ощущать его, когда захотят. Сейчас тоже так можно. Мы просто забыли, как это делать, – бормотала им вслед бабушка. Фрося не слушала, а стремительно уводила детей прочь от старухи.
Полдня до Счастья
Макар не любил очереди. Прямо сказать, он их боялся. Человек способен насмерть задавить другого в толпе, а очередь – организованная толпа. Организованная смерть всегда страшнее.
Чтобы отвлечься, он пристал к соседям.
– Гражданка, – обратился он к женщине в сером пальто. – Вы зачем здесь стоите?
Женщина обратила к Макару изнурённое лицо, по цвету сливавшееся с пальто:
– Как за чем? За Счастьем. Тут все за ним стоят.
– Да не за чем, а зачем, – объяснил Макар. – Для чего вам оно, Счастье?
– Чудак, – бросила женщина и отвернулась.
Сзади стоял молодой мужчина. Макар раскрыл рот, чтобы его засыпать вопросами, но парень опередил его просьбой:
– Я отойду, позвонить надо. Пригляди за моим местом, что я за тобой стою.
Макар пожал плечами. Он присмотрит. Всё равно делать нечего. Парень ушёл к телефонной будке.
Медленно разгоралось позднее зимнее утро. Фонари вздрагивали и гасли. Очередь двигалась. Уже был виден из-за разношёрстных голов серый козырёк домика и плакат кровяного цвета, висевший под ним. Плакат кричал:
У ВАС СЧАСТЬЕ ЕСТЬ? – У НАС СЧАСТЬЕ БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ!
Вернулся юноша. По лицу видно, что по телефону сообщили нечто важное. Он решил поделиться с Макаром новостью:
– Сын родился.
– Поздравляю.
– Чего поздравлять! – сморщил нос парень. – Надо ехать, встречать из роддома. Упустил я Счастье. Зря только полдня стоял.
– Сын – не Счастье?
– Сын – Вова. В честь дедушки назвали.
– Может, талон мне отдашь? –Макар решил попытать Счастья. – Я за местом присмотрел.
– Вот ещё! Провалиться мне, если кто-то вместо меня моё Счастье получит! – крикнул парень, уходя к автобусной остановке.
Вместе с тяжёлым вдохом вылетело нежное облачко пара – и растворилось в сизом промозглом небе.
Час после горя
Фрося шагала по бульвару, двойняшки семенили следом. Что старуха имела в виду, когда сказала, что Счастье – в её детях? Неужели намекала, что надо вскрыть их и вытащить Счастье? Нет. Пусть Фрося всю оставшуюся жизнь будет горевать, чем позволит что-то сделать с детьми.
Фрося, не сбавляя шаг, заглянула в одинаковые лица Тиши и Зиты. Сжатые губы, заиндевевшие щёки, мутный туман в глазах. А нужна ли детям такая жизнь? Без Счастья?
– Мама, – Тиша перехватил её взгляд. – Пошли в милицию.
– Там мы станем Счастливыми, – сказала Зита.
Конечно, зачем Фрося слушала бредни старухи? Представители власти – единственные законные обладатели Счастья. Они помогут.
Час до Счастья
Зимний день, не успев разгореться, затухал. Сгущались сумерки и бесновались тени на красноватом снегу. Очередь таяла, как сосулька. Макар смотрел, как меняются в лице получившие Счастье – они сияют, как искрящийся снег.
Вот и женщина с серым лицом и пальто, стоявшая перед Макаром, получила коробочку. На бледном лице зажглись яркие глаза, бьющие лучезарным светом, как фонари в серый вечер. Счастливые люди красивые.
Полдня после горя
Фрося вихрем летела по коридору отделения милиции. Тиша и Зита цеплялись за правую и левую руку матери, но не поспевали, и Фрося тащила детей по воздуху. Мимо проносились, сливаясь в полосу, серые посетители, более яркие милиционеры, завядшие кактусы в горшках.
Когда Фрося вбежала в кабинет, она решила, что попала на улицу в центр снежного бурана. Потом поняла, что это сигаретный дым. Фрося выставила задыхающихся детей в коридор. Прошла к столу, за которым сидел источник дыма – усатый милиционер:
– Заявление хочу написать. У меня Счастье украли.
– Рассмотрим в общем порядке, через трое суток, – сказал он, стряхивая окурок в пепельницу.
– Как вас зовут?
Фрося представилась. Милиционер лениво взял с края стола книгу, полистал и нахмурился:
– Вам Счастье и не положено. Государство вам талоны не выдавало.
– Это талоны мужа, – кивнула Фрося, сглатывая. –Ему на заводе зарплату Счастьем выдали.
– Пусть он и пишет заявление. Потому что у вас на эти талоны нет прав.
– Он скончался месяц назад, –сказала Фрося. – Говорил, если умрёт, чтобы я Счастье получила.
– Тогда нет смысла дело заводить, – милиционер взял новую пачку сигарет. – Даже когда вора найдём, талоны вам не вернём. Не ваше Счастье, чужое.
– Муж не чужой, – у Фроси задрожал голос.
– Не имеем права. И нехорошо: не успели мужа похоронить – хотите Счастливой стать.
– Что, не жить после этого? Себя вместе с ним хоронить? – огонёк сигареты пламенем сверкал в горячей слезинке, стекавшей по щеке Фроси. – Или талоны, единственную надежду на Счастье, с ним в землю зарыть?
– Может, и зарыть. Некоторые специально в завещаниях пишут, чтобы Счастье к ним в могилы клали. Чтобы даже после смерти Счастье с ними оставалось.
– Зачем покойникам Счастье? – грустно улыбнулась Фрося.
– А живым зачем Счастье? – ровно сказал милиционер, и Фрося не видела выражение его лица из-за слёз и дыма.
Она не выдержала, опустилась на кресло и зарыдала в голос:
– Счастье нужно. Как же без Счастья…Я не смогу без него жить.
– Вы раньше как-то жили.
– Раньше у нас лежали дома талоны. Была надежда, что когда-нибудь мы их обналичим. Счастье было, хотя и в перспективе, в мечтах, но было же. А сейчас…
– Закурите, успокаивает, – кашлянул милиционер. –Какие марки любите?
– А у вас разные есть? – шмыгнула носом Фрося. Потом вспомнила, что она не курит, что в коридоре её ждут дети. Она попрощалась с милиционером и покинула кабинет.
Секунда до Счастья
Секунда до Счастья растянулась в долгую несчастную жизнь. Так, снегопад за окном, вроде смотришь – и всё мелькает перед глазами. А зацепишься взглядом за одну снежинку, и следишь за её полётом долго.
Макар протянул руку с талоном к окошку. Продавщица по ту сторону окошка тоже протянула свою руку, в которой держала коробку с Счастьем. Сердце Макара пропустило удар. Сейчас...
– Помогите, пожалуйста!
Продавщица прижала коробку к себе. Макар сунул талон обратно в карман. Все обернулись на голос. К пункту выдачи неслась светлая девушка, в шапке набекрень и расстёгнутом пальто, а за ней бежали плотно закутанные, одинаковые дети. Бесновалась толпа: «куда без очереди?», но девушка с горящей решимостью в глазах подбежала к окошку:
– Женщина, на вас последняя надежда! Милиция не поможет. Скажите, не приходил к вам сегодня подозрительный человек, чтобы обналичить разом много талонов? Он у меня их украл, у мужа, у моей семьи. Не его это Счастье, чужое!
Очередь присмирела. В лицах светилось узнавание. Многие никогда не видели Счастья, а вот с горем и бедой каждый сталкивался неоднократно. Однако глаза продавщицы остались стеклянными, как у плохо сделанной куклы:
– Я помню, что ль? У меня куча таких проходит за день. Есть и магнаты Счастья, которые по сотне талонов за раз обналичивают. Сама прощёлкала Счастье, нечего ныть. Не задерживай людей!
День после горя
Этими словами продавщица вбила последний гвоздь в могилу Фроси. У Фроси в ушах стоял звон этого гвоздя. Она обессилено сползла в мёрзлый алый снег. Темноволосый парень из очереди протянул ей руку и помог подняться. Потом протянул вторую руку, с талоном:
– Возьмите мой.
– Что вы! – вздрогнула Фрося.
– Берите, – бормотал Макар. – У меня дома ещё есть. Много. Сотни, тысячи таких талонов. Я очень Счастливый.
Макар дрожащей рукой протягивал Фросе талон. Она большими распахнутыми глазами глядела на него. Потом резко, боясь, что Макар передумает, выхватила талон.
– Я не знаю, как вас благодарить, – шептала она. – Дети!
Двойняшки хором сказали:
– Спасибо!
– Пустяк, – выдавил Макар.
Уходя, он слышал радостные крики девушки и малышей. Они получили Счастье. Макар хотел обернуться и узнать, какое оно – его Счастье. Но сдержался.
Счастье – есть
Дома Макар лёг на кушетку, покрывшуюся за день тонким слоем льда, и стал отогревать её дыханием.
Прошёл день, почти счастливый. Счастья не было, но была секунда до Счастья. Нет, не так. Счастье было, просто не с Макаром, а с девушкой и детьми. Он своё Счастье не потерял, а подарил. Ведь Счастье нельзя делить. Им можно делиться.
Макар согрелся и уснул. Ему приснился странный сон: будто в комнату пришла старуха и сунула талон на Счастье ему в подушку.
Ларионов Артём. Память…
Вот уже солнышко пригревает по-весеннему, все вокруг потихоньку оживает: защебетали весело птицы, снег уже стал не таким белым, закапали с крыш ледяные сосульки. Весна вступает в силу!
Деревья и кустарники пробуждаются к жизни. Раньше других расцветает ива. Кажется, еще вчера ее цветочные почки были покрыты плотными чешуйками, и вот они уже набухли и лопаются, из них выглядывают белые пушистые комочки.
Лишь одна старая ива стоит неизменной. Нет на ней ни набухших почек, ни мохнатых соцветий. Иве этой уже много лет, много весен она встретила и сейчас грустит, вспоминая свою молодость.
Откуда взялась она в огороде возле небольшого, но ладного дома, никто не знает. Только помнит деревце, как не разрешила хозяйка вырубить его первые веточки. Соседка говорила тогда Нюре: «Вырубай, не жалей, разрастется везде, сорное дерево!» Но женщина пожалела его, оставила расти, взяла под защиту. С тех пор стала ива любимицей хозяйки.
Хорошо было в огороде у Нюры: цвели гвоздички, астры, ромашки. Радовали ягодами кусты малины, смородины, рябинки. Всему хозяйка уделяла внимание. Но вот печали свои она несла неприхотливому деревцу, присаживалась рядом на скамеечку, вспоминала свою жизнь.
Много поведала Нюра ивушке всего, что ей пришлось пережить. Вспоминала свою деревню на берегу Белого моря. Вспоминала, как ей, совсем еще девочке, сосватали соседского мальчишку. Как вышла потом она за него замуж, как сказал ей Егор: «У нас с тобой, Нюра, будет большая семья» Как один за другим родились у них трое ребятишек, и Егор построил для своей семьи дом. Вспоминала, как вся деревня гуляла у них на новоселье…А потом война….И Егор, так и не успев пожить в новом доме, ушел на фронт.
Знает ивушка, как рыдала Нюра, прощаясь с мужем, словно чуяла, что больше не увидит его. Как через три месяца после этого родился у нее младший сынок и пришлось ей одной в это трудное время поднимать четверых детей мал мала меньше.
Но женщина выстояла, никому не жаловалась на свою долю. И только ивушка знает, что она пережила. Знает и о том, как долго Нюра не верила в то, что Егор погиб. Вот уже внуки бегали во дворе, а она все еще вздрагивала от стука калитки и посторонних шагов.
Ивушка надежно хранила секреты и слезы Нюры. А хозяйка любила деревце, не обижала его. Каждую весну она любовалась ярко-желтыми соцветиями неприхотливой ивы и вспоминала дни своей молодости.
…Когда же не стало хозяйки, загрустило и деревце. Не набухали почки весной, голые полусухие ветки сиротливо торчали в разные стороны.
Но вот чудо – двор огласился веселыми голосами, шумом топота и скрипом лопаты. Это семья внучки Нюры приехала в дом, который построил перед войной дед. Сразу ожило все вокруг: дети радовались простору, их отец чистил дорожки, а внучка ходила и вспоминала о том, как тут все было при бабушке.
Дошла Настя и до ивы и очень удивилась – любимое бабушкино деревце засыхало и не радовало цветением. Что случилось? Скучает ивушка по хозяйке?
И тут Настя не удержалась, заговорила с деревцем о бабушке, рассказала о том, как любила ее и как теперь ей не хватает мудрых советов и поддержки бабушки. А потом обиходила и саму ивушку, обломала сухие ветки, взрыхлила землицу вокруг, полила. А в доме она повесила на стене большой портрет, который отреставрировала в фотоателье. …И о, чудо! Ожила от такого внимания ива, распустилась желтыми соцветиями и приветливо закачалась на ветру…
А в доме на стене Настя повесила большой портрет, который отреставрировала в фотоателье. На фотографии – бабушка и дедушка. Этот снимок Нюра и Егор сделали перед самой войной, когда ездили в город. И какие же они тогда были красивые и молодые!!! Такими и будут помнить их внуки и правнуки!!!
Вот уже солнышко пригревает по-весеннему, все вокруг потихоньку оживает: защебетали весело птицы, снег уже стал не таким белым, закапали с крыш ледяные сосульки. Весна вступает в силу!
Деревья и кустарники пробуждаются к жизни. Раньше других расцветает ива. Кажется, еще вчера ее цветочные почки были покрыты плотными чешуйками, и вот они уже набухли и лопаются, из них выглядывают белые пушистые комочки.
Лишь одна старая ива стоит неизменной. Нет на ней ни набухших почек, ни мохнатых соцветий. Иве этой уже много лет, много весен она встретила и сейчас грустит, вспоминая свою молодость.
Откуда взялась она в огороде возле небольшого, но ладного дома, никто не знает. Только помнит деревце, как не разрешила хозяйка вырубить его первые веточки. Соседка говорила тогда Нюре: «Вырубай, не жалей, разрастется везде, сорное дерево!» Но женщина пожалела его, оставила расти, взяла под защиту. С тех пор стала ива любимицей хозяйки.
Хорошо было в огороде у Нюры: цвели гвоздички, астры, ромашки. Радовали ягодами кусты малины, смородины, рябинки. Всему хозяйка уделяла внимание. Но вот печали свои она несла неприхотливому деревцу, присаживалась рядом на скамеечку, вспоминала свою жизнь.
Много поведала Нюра ивушке всего, что ей пришлось пережить. Вспоминала свою деревню на берегу Белого моря. Вспоминала, как ей, совсем еще девочке, сосватали соседского мальчишку. Как вышла потом она за него замуж, как сказал ей Егор: «У нас с тобой, Нюра, будет большая семья» Как один за другим родились у них трое ребятишек, и Егор построил для своей семьи дом. Вспоминала, как вся деревня гуляла у них на новоселье…А потом война….И Егор, так и не успев пожить в новом доме, ушел на фронт.
Знает ивушка, как рыдала Нюра, прощаясь с мужем, словно чуяла, что больше не увидит его. Как через три месяца после этого родился у нее младший сынок и пришлось ей одной в это трудное время поднимать четверых детей мал мала меньше.
Но женщина выстояла, никому не жаловалась на свою долю. И только ивушка знает, что она пережила. Знает и о том, как долго Нюра не верила в то, что Егор погиб. Вот уже внуки бегали во дворе, а она все еще вздрагивала от стука калитки и посторонних шагов.
Ивушка надежно хранила секреты и слезы Нюры. А хозяйка любила деревце, не обижала его. Каждую весну она любовалась ярко-желтыми соцветиями неприхотливой ивы и вспоминала дни своей молодости.
…Когда же не стало хозяйки, загрустило и деревце. Не набухали почки весной, голые полусухие ветки сиротливо торчали в разные стороны.
Но вот чудо – двор огласился веселыми голосами, шумом топота и скрипом лопаты. Это семья внучки Нюры приехала в дом, который построил перед войной дед. Сразу ожило все вокруг: дети радовались простору, их отец чистил дорожки, а внучка ходила и вспоминала о том, как тут все было при бабушке.
Дошла Настя и до ивы и очень удивилась – любимое бабушкино деревце засыхало и не радовало цветением. Что случилось? Скучает ивушка по хозяйке?
И тут Настя не удержалась, заговорила с деревцем о бабушке, рассказала о том, как любила ее и как теперь ей не хватает мудрых советов и поддержки бабушки. А потом обиходила и саму ивушку, обломала сухие ветки, взрыхлила землицу вокруг, полила. А в доме она повесила на стене большой портрет, который отреставрировала в фотоателье. …И о, чудо! Ожила от такого внимания ива, распустилась желтыми соцветиями и приветливо закачалась на ветру…
А в доме на стене Настя повесила большой портрет, который отреставрировала в фотоателье. На фотографии – бабушка и дедушка. Этот снимок Нюра и Егор сделали перед самой войной, когда ездили в город. И какие же они тогда были красивые и молодые!!! Такими и будут помнить их внуки и правнуки!!!
Ульянов Михаил. Если бы не мы
Вторые сутки завывала метель. Порывистый ветер сгибал чахлые кустики, кривые деревца, больные на вид, с узловатыми ветвями и сучьями грязно-серого цвета. Снег бешено метался над землей.
Старик умирал. Он знал это. Силы оставляли его, он был уже не в состоянии добыть себе пищу и воду, питался объедками, оставшимися от ужина. Он даже не мог привстать со своей лежанки – сваленных в кучу тряпок и шкур. Рак сжирал его изнутри. Многие тогда умирали от этой болезни. Далеко не всем удавалось дожить и до такого преклонного возраста да к тому же сохранить память. Может быть, поэтому его не выгнали из убежища, не отобрали его скудное имущество, как это делали с другими умирающими.
Он лежал, уставив в потолок свои выцветшие глаза, жуткий холод не давал уснуть. Старик почти не шевелился, ведь каждое движение давалось с трудом. Старик вспоминал ту, прежнюю жизнь, которая сейчас казалась невероятной, фантастической. В той жизни он был молод, здоров и счастлив. И тогда он любил жизнь…
Шутка ли – полвека прошло. Все было другим. Люди были другими: красивыми, здоровыми, сильными. Могучие! Сейчас он поражался, какой властью обладали люди тогда над миром! Хотя в конечном итоге это и сделало мир таким, какой он есть. Сердце старика сжимала тоска, когда он смотрел на тех, кто жил, нет, существовал рядом с ним, на своих детей и внуков. Современные люди… Это были настоящие дикари – грязные, тупые, жестокие. Нередко они рождались уродами, ведь тела их родителей были насквозь пропитаны ядами и химикатами.
А тогда было все по-другому. Ему было 20, на дворе стояли погожие майские дни. Правда, настроение несколько омрачали события, происходившие в мире. Но, как и большинству людей на планете, ему было наплевать. «Мало ли что говорят параноики. Делать нечего им, пусть считают секунды до Судного дня и твердят о том, что беды не избежать. Это не мои проблемы!» - твердил он друзьям. Боже, как ненавидел он себя сейчас за это. Как бы он хотел все исправить. Ах, если бы хоть на миг вернуться сейчас в свое прошлое, вправить мозги себе и прочим идиотам, предупредить людей! Он бы все отдал…Но перед временем старик был бессилен. Время неумолимо. Никто не мог повернуть время вспять.
Но ведь были те, немногие, которые смотрели вперед и понимали, что дорога, по которой весело катится человечество, ведет прямиком в ад. Читать книги о глобальных катастрофах было интересно! А компьютерные игры на основе тех же романов! Как круто было бегать с пушкой по виртуальным, разрушенным городам, кроша тесаком зомби и убивая мутантов. А ведь те, кто писал и создавал их, пытались раскрыть глаза обществу, но тщетно. Их не понимали – да и не старались понять.
Старик помнил и тот день, когда вся его прежняя жизнь рухнула. Система раннего оповещения сработала, когда он читал, сидя на траве в пригородном парке. Растерянность – вот что почувствовал он в первый момент. Может, это учение? Нет, это было не учение, и об этом своими хриплыми металлическими глотками ревели громкоговорители, висевшие на фонарных столбах. Тогда он почувствовал страх. Неужели ЭТО случилось? Неужели это и ВПРАВДУ случилось? Его спасло то, что он успел добежать до домов, стоявших на окраине парка, и спуститься в какой-то подвал. Если бы он знал, что его ждет…
Позже стало понятно, что мертвым повезло больше, чем выжившим. Страшные события последующих лет врезались в память старика. Наступила ядерная зима, и солнца было не разглядеть на протяжении десятилетия за тучами радиоактивного пепла, поднятого тысячами взрывов по всему земному шару. Казалось, солнце не выйдет никогда, и многие его так и не дождались. Очень многие. Климат изменился, и реки были накрепко скованы толстым панцирем льда. Не было никаких времен года, время слилось в беспросветную череду ядовитых метелей, пронизывающего холода, тьмы. Время для них остановилось.
В центре города не уцелело ничего, высокий уровень радиации не позволял приблизиться к эпицентру взрыва, смертельную дозу можно было получить за считанные минуты. Они поселились под землей, в канализации, словно крысы. Да… в выжженном, умирающем мире было совсем не так весело и занятно, как в компьютерных играх и голливудских фильмах. «Зиму» смогли пережить те, кого принято называть «отбросами общества»: заключенные, бежавшие из разрушенных тюрем, уличные бандиты, асоциальные элементы, одним словом, те, кто привык выживать. Интеллигенция, люди, привыкшие к комфорту, к тепличным условиям, не выдерживали. Почти все умирали, лишь некоторым, таким, как он, повезло. Повезло ли?
Они оказались в почти первобытном обществе, где был лишь один закон – грубая физическая сила. Как будто мало людей погибло в первые дни катастрофы! Но нет, они продолжали истреблять друг друга. Убивали постоянно, за что угодно – ради еды, одежды, удобного места, ради забавы. Люди страдали от голода и жажды, холода, вода была отравлена, найти чистый источник было чрезвычайно трудно.
Обесценившиеся деньги, стали использовать в качестве растопки. Та же участь постигла книги. Старик как-то видел: бывший заключённый вырывал страницы из Хемингуэя «Прощай, оружие!», комкал их и делал пыжи для патронов дробовика. Патроны скоро кончились, порох делать никто не умел, ружья ржавели, тогда люди, словно неандертальцы, взяли в руки дубинки и камни.
Лучше всего после случившегося жилось крысам, они расплодились в канализации, где люди охотились на них. Среди крыс, как и среди людей, появилось множество мутантов – одноглазые, двухвостые, бесшерстные, неестественно большие или слепые от рождения. Каких только уродцев не видел старик. Радиация делала свое дело. Люди повально умирали, но даже самые простые болезни никто не лечил. Человечество деградировало с невероятной скоростью. За какие-то пятьдесят лет оно скатилось в каменный век. Словно бы не было тысяч лет развития. Никто уже не умел читать и писать. Когда он делал это в последний раз? Эти бесценные навыки были утрачены, уступив место другим, примитивным. Не было в этом новом мире ни красоты, ни музыки. Потерялись, умолкли мелодии прошлой жизни. Их заменили ритмичные удары палок по камням. Человечество угасало.
Наверху выла вьюга, страшные порывы ветра, словно хотели вырвать чахлый кустарник с корнем из отравленной, мертвой земли. В канализации под землей лежал на куче тряпья умирающий старик. Когда внук принес ему воды, старик заплакал от этого неосознанного милосердия. Слезы текли по его морщинистым щекам, но он не вытирал их, ведь каждое движение давалось с трудом.
«Боже мой, - шамкал он беззубым ртом – если бы не наша глупость. Если бы мы не убили планету. Если бы не мы…»
Вторые сутки завывала метель. Порывистый ветер сгибал чахлые кустики, кривые деревца, больные на вид, с узловатыми ветвями и сучьями грязно-серого цвета. Снег бешено метался над землей.
Старик умирал. Он знал это. Силы оставляли его, он был уже не в состоянии добыть себе пищу и воду, питался объедками, оставшимися от ужина. Он даже не мог привстать со своей лежанки – сваленных в кучу тряпок и шкур. Рак сжирал его изнутри. Многие тогда умирали от этой болезни. Далеко не всем удавалось дожить и до такого преклонного возраста да к тому же сохранить память. Может быть, поэтому его не выгнали из убежища, не отобрали его скудное имущество, как это делали с другими умирающими.
Он лежал, уставив в потолок свои выцветшие глаза, жуткий холод не давал уснуть. Старик почти не шевелился, ведь каждое движение давалось с трудом. Старик вспоминал ту, прежнюю жизнь, которая сейчас казалась невероятной, фантастической. В той жизни он был молод, здоров и счастлив. И тогда он любил жизнь…
Шутка ли – полвека прошло. Все было другим. Люди были другими: красивыми, здоровыми, сильными. Могучие! Сейчас он поражался, какой властью обладали люди тогда над миром! Хотя в конечном итоге это и сделало мир таким, какой он есть. Сердце старика сжимала тоска, когда он смотрел на тех, кто жил, нет, существовал рядом с ним, на своих детей и внуков. Современные люди… Это были настоящие дикари – грязные, тупые, жестокие. Нередко они рождались уродами, ведь тела их родителей были насквозь пропитаны ядами и химикатами.
А тогда было все по-другому. Ему было 20, на дворе стояли погожие майские дни. Правда, настроение несколько омрачали события, происходившие в мире. Но, как и большинству людей на планете, ему было наплевать. «Мало ли что говорят параноики. Делать нечего им, пусть считают секунды до Судного дня и твердят о том, что беды не избежать. Это не мои проблемы!» - твердил он друзьям. Боже, как ненавидел он себя сейчас за это. Как бы он хотел все исправить. Ах, если бы хоть на миг вернуться сейчас в свое прошлое, вправить мозги себе и прочим идиотам, предупредить людей! Он бы все отдал…Но перед временем старик был бессилен. Время неумолимо. Никто не мог повернуть время вспять.
Но ведь были те, немногие, которые смотрели вперед и понимали, что дорога, по которой весело катится человечество, ведет прямиком в ад. Читать книги о глобальных катастрофах было интересно! А компьютерные игры на основе тех же романов! Как круто было бегать с пушкой по виртуальным, разрушенным городам, кроша тесаком зомби и убивая мутантов. А ведь те, кто писал и создавал их, пытались раскрыть глаза обществу, но тщетно. Их не понимали – да и не старались понять.
Старик помнил и тот день, когда вся его прежняя жизнь рухнула. Система раннего оповещения сработала, когда он читал, сидя на траве в пригородном парке. Растерянность – вот что почувствовал он в первый момент. Может, это учение? Нет, это было не учение, и об этом своими хриплыми металлическими глотками ревели громкоговорители, висевшие на фонарных столбах. Тогда он почувствовал страх. Неужели ЭТО случилось? Неужели это и ВПРАВДУ случилось? Его спасло то, что он успел добежать до домов, стоявших на окраине парка, и спуститься в какой-то подвал. Если бы он знал, что его ждет…
Позже стало понятно, что мертвым повезло больше, чем выжившим. Страшные события последующих лет врезались в память старика. Наступила ядерная зима, и солнца было не разглядеть на протяжении десятилетия за тучами радиоактивного пепла, поднятого тысячами взрывов по всему земному шару. Казалось, солнце не выйдет никогда, и многие его так и не дождались. Очень многие. Климат изменился, и реки были накрепко скованы толстым панцирем льда. Не было никаких времен года, время слилось в беспросветную череду ядовитых метелей, пронизывающего холода, тьмы. Время для них остановилось.
В центре города не уцелело ничего, высокий уровень радиации не позволял приблизиться к эпицентру взрыва, смертельную дозу можно было получить за считанные минуты. Они поселились под землей, в канализации, словно крысы. Да… в выжженном, умирающем мире было совсем не так весело и занятно, как в компьютерных играх и голливудских фильмах. «Зиму» смогли пережить те, кого принято называть «отбросами общества»: заключенные, бежавшие из разрушенных тюрем, уличные бандиты, асоциальные элементы, одним словом, те, кто привык выживать. Интеллигенция, люди, привыкшие к комфорту, к тепличным условиям, не выдерживали. Почти все умирали, лишь некоторым, таким, как он, повезло. Повезло ли?
Они оказались в почти первобытном обществе, где был лишь один закон – грубая физическая сила. Как будто мало людей погибло в первые дни катастрофы! Но нет, они продолжали истреблять друг друга. Убивали постоянно, за что угодно – ради еды, одежды, удобного места, ради забавы. Люди страдали от голода и жажды, холода, вода была отравлена, найти чистый источник было чрезвычайно трудно.
Обесценившиеся деньги, стали использовать в качестве растопки. Та же участь постигла книги. Старик как-то видел: бывший заключённый вырывал страницы из Хемингуэя «Прощай, оружие!», комкал их и делал пыжи для патронов дробовика. Патроны скоро кончились, порох делать никто не умел, ружья ржавели, тогда люди, словно неандертальцы, взяли в руки дубинки и камни.
Лучше всего после случившегося жилось крысам, они расплодились в канализации, где люди охотились на них. Среди крыс, как и среди людей, появилось множество мутантов – одноглазые, двухвостые, бесшерстные, неестественно большие или слепые от рождения. Каких только уродцев не видел старик. Радиация делала свое дело. Люди повально умирали, но даже самые простые болезни никто не лечил. Человечество деградировало с невероятной скоростью. За какие-то пятьдесят лет оно скатилось в каменный век. Словно бы не было тысяч лет развития. Никто уже не умел читать и писать. Когда он делал это в последний раз? Эти бесценные навыки были утрачены, уступив место другим, примитивным. Не было в этом новом мире ни красоты, ни музыки. Потерялись, умолкли мелодии прошлой жизни. Их заменили ритмичные удары палок по камням. Человечество угасало.
Наверху выла вьюга, страшные порывы ветра, словно хотели вырвать чахлый кустарник с корнем из отравленной, мертвой земли. В канализации под землей лежал на куче тряпья умирающий старик. Когда внук принес ему воды, старик заплакал от этого неосознанного милосердия. Слезы текли по его морщинистым щекам, но он не вытирал их, ведь каждое движение давалось с трудом.
«Боже мой, - шамкал он беззубым ртом – если бы не наша глупость. Если бы мы не убили планету. Если бы не мы…»
Пищина Эрика. Ждать
На площадку четвёртого этажа скользнул потрёпанный газетный лист. Порыв ветра, который затерялся в стенах, прилепил лист к дерматиновой чёрной двери. Пёс за ней, похожий на шерстяной мандарин, замер и прислушался. Капает где-то вода, едет монстр, лопающий и выплевывающий человеков... пёс поёжился:
Хозяин всегда настойчиво тянул его к этому монстру, сколько бы пёс не визжал и не натягивал поводок, пытаясь объяснить наивному хозяину, что соваться в пасть к большому шумящему монстру – плохая идея. Хозяин долго гладил пса, нёс каждый раз одну и ту же успокаивающую чушь. А потом в итоге заходил, вместе с ним, в мигающего изнутри жёлтым монстра.
Ходят человеки по ступеням. Пёс вздохнул – все игрушки пережёваны, порядок в комнате наведён, кошки из соседней квартиры напуганы рычанием... Наморщил нос – из двери напротив пахнет жаренной рыбой. Поскрёб лапой бордовый коврик у двери, запрокинул голову с прижатыми ушами и снова завыл. С третьего этажа откликнулось повизгиванием лохматое белое существо, только за лай названное собакой. Потом на секунду замолчал. В подъезде опять грохотал монстр. Пёс закрыл глаза, зевнул и улёгся на ковре. Потом вой снова полился, изгибаясь, отражаясь от стен со светлыми обоями. Найдя замочную скважину, вой ударился о покрашенный бетон, закрутился между лестничными пролётами. Звенящий грохот, крики человеков – на пятом этаже уронили стеклянную вазу. Вой метнулся выше, и встретил едкий сладковатый запах, смешанный с резиной. Поспешно спустился на второй, проигнорировав сопение недо-собаки. Из-за двери доносились громкие голоса человеков, резкий приторный запах, от которого вой зафыркал и спустился на первый этаж. Рыкнул на кота за одной из дверей и, спустившись ещё, упёрся в тёмный металл. Из-за него доносились голоса человеков, звяньканье и шуршание. Попробовал пройти, но металл не пустил. Неожиданно запищала, открываясь, металлическая дверь, и вой устремился на улицу.
Голые ветки тихо качались на ветру. Человеки на улице кутались в куртки и шарфы, ускоряли шаг, чтобы добраться до тёплых квартир. Вяло прыгали по земле воробьи, лениво вышагивали вороны.
Между фонарей вились крупные снежинки. Они впивались в открытые участки кожи, застревали в складках шарфов. В воздухе повис странно горьковатый мятный запах.
Человеки шли всё медленнее, то и дело останавливаясь. Один забыл кошелёк в автобусе, другой встретил знакомого, а третий внезапно застыл посреди улицы. С каждой нотой снежинки становились крупнее, быстрее кружились, создавая вихри. Они хлестали человеков по лицу, путались в ногах.
На улице росли сугробы, снежинок становилось больше. Вой хохотал и плакал, звал, крутился одновременно вокруг пса и на улице среди домов. Искал, вертелся среди дорог, пока не увидел главный перекрёсток. Большая машина стояла посреди дороги и мигала жёлтыми глазами. Пахло снегом, едва-едва гарью, и металлом. Вой повис в воздухе, пытаясь понять, что здесь происходит. Снежинки снова начали покалывать, на улице зарождалась метель. Человеки в куртках поверх синих халатов медленно подняли с земли тело, переложили его на белую переносную тряпку с палками по бокам. От тела шёл сладко-тёплый запах – запах хозяина. Он всегда пил этот свой кфо... кофе.
Человек в странной чёрной шляпе водил тонкой палочкой по бумаге. Когда хозяина почти занесли в белейшую машину с крестом, в нос ударил металл с горечью. Резкий, колющий, едва тёплый и правильный, заставляющий ошарашенно и неверяще вертеться на одном месте. Вой устремился было за уже едущей машиной, но снежинки лезли в глаза, сбивали с пути. Вихри закручивались в белые спирали, настолько плотные, что ближайшие коробки-дома надолго слились в единое пятно.
На улице стали появляться оранжевые огоньки. Они освещали сугробы мягким, немного приторным теплом.
Попетляв по белым дорогам, вой вернулся к своему дому и скользнул в приоткрытую дверь подъезда. Вздрогнул от грохотания, чихнул и, отыскав нужную скважину, улёгся вокруг рыжего пса. Они немного поспят.
На площадку четвёртого этажа скользнул потрёпанный газетный лист. Порыв ветра, который затерялся в стенах, прилепил лист к дерматиновой чёрной двери. Пёс за ней, похожий на шерстяной мандарин, замер и прислушался. Капает где-то вода, едет монстр, лопающий и выплевывающий человеков... пёс поёжился:
Хозяин всегда настойчиво тянул его к этому монстру, сколько бы пёс не визжал и не натягивал поводок, пытаясь объяснить наивному хозяину, что соваться в пасть к большому шумящему монстру – плохая идея. Хозяин долго гладил пса, нёс каждый раз одну и ту же успокаивающую чушь. А потом в итоге заходил, вместе с ним, в мигающего изнутри жёлтым монстра.
Ходят человеки по ступеням. Пёс вздохнул – все игрушки пережёваны, порядок в комнате наведён, кошки из соседней квартиры напуганы рычанием... Наморщил нос – из двери напротив пахнет жаренной рыбой. Поскрёб лапой бордовый коврик у двери, запрокинул голову с прижатыми ушами и снова завыл. С третьего этажа откликнулось повизгиванием лохматое белое существо, только за лай названное собакой. Потом на секунду замолчал. В подъезде опять грохотал монстр. Пёс закрыл глаза, зевнул и улёгся на ковре. Потом вой снова полился, изгибаясь, отражаясь от стен со светлыми обоями. Найдя замочную скважину, вой ударился о покрашенный бетон, закрутился между лестничными пролётами. Звенящий грохот, крики человеков – на пятом этаже уронили стеклянную вазу. Вой метнулся выше, и встретил едкий сладковатый запах, смешанный с резиной. Поспешно спустился на второй, проигнорировав сопение недо-собаки. Из-за двери доносились громкие голоса человеков, резкий приторный запах, от которого вой зафыркал и спустился на первый этаж. Рыкнул на кота за одной из дверей и, спустившись ещё, упёрся в тёмный металл. Из-за него доносились голоса человеков, звяньканье и шуршание. Попробовал пройти, но металл не пустил. Неожиданно запищала, открываясь, металлическая дверь, и вой устремился на улицу.
Голые ветки тихо качались на ветру. Человеки на улице кутались в куртки и шарфы, ускоряли шаг, чтобы добраться до тёплых квартир. Вяло прыгали по земле воробьи, лениво вышагивали вороны.
Между фонарей вились крупные снежинки. Они впивались в открытые участки кожи, застревали в складках шарфов. В воздухе повис странно горьковатый мятный запах.
Человеки шли всё медленнее, то и дело останавливаясь. Один забыл кошелёк в автобусе, другой встретил знакомого, а третий внезапно застыл посреди улицы. С каждой нотой снежинки становились крупнее, быстрее кружились, создавая вихри. Они хлестали человеков по лицу, путались в ногах.
На улице росли сугробы, снежинок становилось больше. Вой хохотал и плакал, звал, крутился одновременно вокруг пса и на улице среди домов. Искал, вертелся среди дорог, пока не увидел главный перекрёсток. Большая машина стояла посреди дороги и мигала жёлтыми глазами. Пахло снегом, едва-едва гарью, и металлом. Вой повис в воздухе, пытаясь понять, что здесь происходит. Снежинки снова начали покалывать, на улице зарождалась метель. Человеки в куртках поверх синих халатов медленно подняли с земли тело, переложили его на белую переносную тряпку с палками по бокам. От тела шёл сладко-тёплый запах – запах хозяина. Он всегда пил этот свой кфо... кофе.
Человек в странной чёрной шляпе водил тонкой палочкой по бумаге. Когда хозяина почти занесли в белейшую машину с крестом, в нос ударил металл с горечью. Резкий, колющий, едва тёплый и правильный, заставляющий ошарашенно и неверяще вертеться на одном месте. Вой устремился было за уже едущей машиной, но снежинки лезли в глаза, сбивали с пути. Вихри закручивались в белые спирали, настолько плотные, что ближайшие коробки-дома надолго слились в единое пятно.
На улице стали появляться оранжевые огоньки. Они освещали сугробы мягким, немного приторным теплом.
Попетляв по белым дорогам, вой вернулся к своему дому и скользнул в приоткрытую дверь подъезда. Вздрогнул от грохотания, чихнул и, отыскав нужную скважину, улёгся вокруг рыжего пса. Они немного поспят.
Авилкина Вероника. Роксана
И ещё скажу устало –
Слушать не спеши! –
Что твоя душа мне встала
Поперек души.
М. Цветаева
Ещё на выходе из кабинета вырвались слёзы, точно воздух из лопнувшего шарика. Хлоп! – и задохнулась Мёртвым морем. А в ушах – звонки чего-то такого, что тошнее будильника по тем утрам, когда у нас нет совместных уроков.
Вдалеке заиграла музыка – начинался концерт, можно рыдать сколько влезет, только бы не пришли...
– Что-то случилось, ромашка?
Раздался дышащий стеснительным июнем голосок у дверей, дышал он робко и чуть торопился, наверное, от волнения.
Стало слишком поздно включать воду и притворяться, что я просто умываюсь. Я быстро вытерла глаза, но это не очень помогло: передо мной маячило только два цвета.
– Ну да, но это так... ерунда.
В груди свистело не до конца сдувшимся шариком.
– Хочешь, пойдём со мной?
Я кивнула. Мне было почти всё равно. Я по-прежнему различала лишь что-то голубое с рыжим, чувствовала ногами, что стою на полу, понимала, где нахожусь. Ко мне прикоснулись подрагивающие ладони, взяли мои.
Мы спустились на первый этаж, вышли на улицу через другой вход, возле спортзала – сейчас ремонт, которым часто пользуются школьники, чтобы лишний раз пройтись по двору.
Полдень, резвящийся криками детворы вдалеке, поприветствовал нас дуновением ветра, что сорвал с глаз мокрые занавески слёз, высушил их полоски на щеках и шее. Я уже различала всё, даже пылинки, парящие над асфальтом. И тогда я опрокинула взгляд вверх и влево, на непривычный июнь. Действительно голубо-рыжий.
Тоненькая, хрупкая, в объёмном голубо-ирисовом кардигане, спущенном к локтям. Мандариновые кудри и молочная, нежно-пенная кожа. В опрятной школьной форме – приталенное платьице, блузка с серебряными драконами. Жемчужные заколки смеются в волосах, когда на них попадает через листья свет – взбалмошными перебежками матовой радуги. Хрустальная девушка с глазами-небесами – они сливаются с безоблачной высью – где ещё я видела настолько чистые зеркала?
Мне казалось, что первый раз я встретила её не в коридорах школы, а когда-то в раннем детстве. Детство – яркая корона, которую я из любопытства сломала во время игры, наступив ногой.
– У тебя красивая улыбка, ромашка.
Первым моим желанием было её, эту улыбку, сдёрнуть уголками губ вниз. «И что ты вечно улыбаешься? Нужно серьёзной быть!» «Но это привычка...» «Не надо мне про твои привычки! Мала ты ещё для привычек!» Но я сдержалась, ведь знаю: можно улыбаться, но тайком.
– Спасибо, а ты вообще вся красивая.
–Благодарю.
Хотела спросить, почему она называет меня ромашкой, но раздумала. До этого я знала лишь «моя дорогая», с глубокими перекатами голоса, который почему-то решил принадлежать учительнице, а не певице или актрисе. «Ромашка» звучит так просто. Так искренне и однозначно. И так сильно напоминает любимый чай, а не иногда любящее, иногда ироническое обращение.
Мы проходили мимо окон. Лента жалюзи развевалась на ветру, вылетая за пределы окна нам навстречу и трепеща, не в силах оторваться и упасть на дорогу или взвиться вверх. Шарик в груди противно просипел что-то невнятное при вдохе. Это не то окно. То – на втором этаже, где со стороны улицы не растёт сирень. Зато беспрепятственно светит солнце. Я её никогда не дарила.
...Я срезала фиолетовые тюльпаны. Семь бутонов на длинных ножках капали росой мне на колени. Сейчас приеду, войду в кабинет, услышу привычное: «Ой, зачем?» и получу разрешение обнять и поцеловать.... Сидели спиной ко мне.
– Здравствуйте, это Вам.
– Да, поставь туда, - сказали, не поворачивая головы.
Я опустила букет в ведро, чувствуя себя идиоткой. В голове мысли: «Я опять всё испортила! Может, просто устали или тюльпаны не нравятся, или заняты, а я тут лезу?»
На перемене мило беседовали по телефону с чьей-то матерью, а потом жаловались на неё завучу, обзывая колхозницей. Как всегда, кричали на нас. После урока сразу убежали по делам.
Что ж, бывало и хуже – иногда ругали меня за подарки. Изредка благодарили. А чаще всего, просто равнодушно принимали. И на все комплименты отвечали: «Я знаю».
Я ещё от друзей отказалась.
На Верку я вылила чай и разбила в кровь губы, когда, явно не совсем понимая значения этого слова, она обозвала женщиной на букву «Ш».
А Саше... Я дала списать. Не могла отказать, видя синие овальные лужицы на коже. Мы пришли на перемене, когда в классе сидели одни девятиклассники, и взяли с учительского стола свои тетради. Один противный малый начал глумиться, угрожать, что скажет и бегал ежеминутно к раскрытой двери – будто искать. Мы закончили, положили работы. Пришли на урок географии после звонка. Самое страшное:
– А вдруг ты что-нибудь украла?! Я сейчас все вещи перепроверю! Ты вообще не имеешь права что-то с моего стола брать!
Я летела через весь коридор:
– Извините, пожалуйста!
– Извиняю. Чего тебя лихоманка берёт? Я уж думала, случилось что.
А по тону – не извинили, как видно. Я пыталась потом объяснить, но мне ответили: «А мне-то что? Так делают глупые девочки, не оказывай подружке медвежью услугу, лучше занимайся с ней, раз она не понимает. К тому же, я давно говорила, что эта девка не компания тебе».
Я прекратила общение с Сашей. Она пыталась помириться, но я не хотела. Саша и Верка теперь вместе. И им хорошо без меня. В конце концов, они действительно дуры, как их назвали. Только зачем потом говорить, что я никому не нужный изгой? Да и странно, что обзывали их так только...
– Я дежурная и отпросилась с концерта, после у меня тренировка, могла не успеть. Тряпку в туалете забыла, и вот, тебя встретила.
И тряхнула левой рукой, в которой я только сейчас заметила прямоугольный кусочек ткани. Она привела меня к кабинету химии. В распахнутые настежь окна сквозь ветки пробивались солнечно-морошковые зайчики.
– Знаешь, а напиши письмо! Прямо на доске, перечитай и сотри, – и добавила, – я не буду смотреть.
– Я не...
–Просто попробуй. Всё можно стереть.
И она, сбросив обувь, вскочила на подоконник и легла на бок лицом к окну – разметались кудряшки, что на свету и белом фоне ещё сильней напоминали оранжевую цедру.
Не сильно поверив в успех этой затеи, я всё же взяла мел.
«Дорогая СЛ»
Зачеркнула, начала ниже: «Вы катали меня на качелях. Первые два года я почти не опускалась низко.
Я спросила у Вас:
– Вы меня любите?
Вы ответили:
– Люблю.
А потом... Я коленками задевала землю, сдирала кожу до алых бусинок на порозовевшем потому, что не успевала вовремя встать на качели или просто подтянуть ноги к груди, а поджимала их к железу скамейки. Но ничего, можно наклеить пластырь. Главное – не плакать, Вы не любили, ругали меня тогда. Ещё за смех и улыбку ругали. Но это всё было тогда не страшно, главное – продолжать взлетать. Полёт – Ваши объятия.
А спустя год после наших слов я вновь спросила:
– Вы бы хотели продолжить общение? Вы переходите в другую школу, и...
Вы ответили:
– А мне-то что? Стоит, ломается.
Вы, как обычно, сильно бросили качели вниз и ушли. Я осталась. И поняла, что качели разбились. И я не хочу их чинить. Нужно, наверно, слезать. Зато небо голубое, листва зелёная, а моя жизнь снова моя. Без Вас, без качелей. Ведь я училась, читала, писала, – жила на качелях. Ради качелей. И уже забыла, что до них тоже было хорошо. Кажется только, что Вы не качели разбили, а меня.
И сегодня, когда с улыбкой протягивая листок, Вы сказали:
– Ты мой номер хотела? Бери.
Я ответила:
– Спасибо. Уже не надо.
Я проплачу всё лето, но переживу. Прощайте, друг мой. Будьте счастливы, хотя Вы всегда говорите, здоровы».
Я шлёпнула тряпку в ведро, не выжимая, начала тщательно стирать, - до побеления пальцев. Стена потемнела от ручейков, что стекали с доски и тряпки. Такие же ручейки – по щекам. Убедившись, что всё смыто, я подошла к девочке сзади, обняла.
– Спасибо. Я...
– Лучше ничего не говори. Ты уже всё сказала.
И обняла в ответ, подвигаясь. Я забралась к ней и села рядом, свесив ноги прямо в сирень. Колготки намокли. Мы глядели в распахнутые листьевые двери – в проёме стояло небо. От моих пальцев пахло водой и мелом. Ветер шелестел листвой и цветами, приносил свежий горьковатый аромат.
Солнце скрылось, и теперь листья отдавали тучевым, кожа, волосы, одежда. Всё поголубело, потемнело слегка.
Я прожила эти 3 года, не замечая ничего вокруг. Ни май, ни небо, ни сирень, ни счастье. Только её. Вернее, она и была всё это время моим счастьем, сиренью, небом и маем. И даже чуточку больше. А сейчас...я наблюдала за жуком, что полз по черешку, и уже не плакала. Мне и пусто, и легко. Мой лопнувший шарик заполняется вновь и выходит ввысь в синее небо – её всё равно тоже кто-нибудь любит. Например, сын. Пусть шарик будет красным – как в рассказе Драгунского, пусть напоминает волосы сидящей рядом – её огненные ленточки-пряди...
Не торопясь, вновь показалось солнце. Девочка приподнялась, откинула голову мне на колени, посмотрела на меня снизу вверх и улыбнулась. Я ответила тем же. От рубашки запахло так, точно её только что отутюжили: теплом и будто бы электричеством.
Вдруг она вскочила, ухватилась за оконную раму одной рукой, а другой потянулась к сирени, – отломилась ветка, обдав мелко-бусинным дождём. На подоконнике и одежде остались капли прозрачного конфетти.
Протянула мне.
И, принимая цветы, я не думала тогда, что сирень рвать нельзя, что нас наругают. Чувство, будто я после бессонной ночи ранним утром не вполне осознаю реальность.
– Как тебя зовут?
– Роксана.
Любые совпадения с реальными людьми совершенно случайны.
И ещё скажу устало –
Слушать не спеши! –
Что твоя душа мне встала
Поперек души.
М. Цветаева
Ещё на выходе из кабинета вырвались слёзы, точно воздух из лопнувшего шарика. Хлоп! – и задохнулась Мёртвым морем. А в ушах – звонки чего-то такого, что тошнее будильника по тем утрам, когда у нас нет совместных уроков.
Вдалеке заиграла музыка – начинался концерт, можно рыдать сколько влезет, только бы не пришли...
– Что-то случилось, ромашка?
Раздался дышащий стеснительным июнем голосок у дверей, дышал он робко и чуть торопился, наверное, от волнения.
Стало слишком поздно включать воду и притворяться, что я просто умываюсь. Я быстро вытерла глаза, но это не очень помогло: передо мной маячило только два цвета.
– Ну да, но это так... ерунда.
В груди свистело не до конца сдувшимся шариком.
– Хочешь, пойдём со мной?
Я кивнула. Мне было почти всё равно. Я по-прежнему различала лишь что-то голубое с рыжим, чувствовала ногами, что стою на полу, понимала, где нахожусь. Ко мне прикоснулись подрагивающие ладони, взяли мои.
Мы спустились на первый этаж, вышли на улицу через другой вход, возле спортзала – сейчас ремонт, которым часто пользуются школьники, чтобы лишний раз пройтись по двору.
Полдень, резвящийся криками детворы вдалеке, поприветствовал нас дуновением ветра, что сорвал с глаз мокрые занавески слёз, высушил их полоски на щеках и шее. Я уже различала всё, даже пылинки, парящие над асфальтом. И тогда я опрокинула взгляд вверх и влево, на непривычный июнь. Действительно голубо-рыжий.
Тоненькая, хрупкая, в объёмном голубо-ирисовом кардигане, спущенном к локтям. Мандариновые кудри и молочная, нежно-пенная кожа. В опрятной школьной форме – приталенное платьице, блузка с серебряными драконами. Жемчужные заколки смеются в волосах, когда на них попадает через листья свет – взбалмошными перебежками матовой радуги. Хрустальная девушка с глазами-небесами – они сливаются с безоблачной высью – где ещё я видела настолько чистые зеркала?
Мне казалось, что первый раз я встретила её не в коридорах школы, а когда-то в раннем детстве. Детство – яркая корона, которую я из любопытства сломала во время игры, наступив ногой.
– У тебя красивая улыбка, ромашка.
Первым моим желанием было её, эту улыбку, сдёрнуть уголками губ вниз. «И что ты вечно улыбаешься? Нужно серьёзной быть!» «Но это привычка...» «Не надо мне про твои привычки! Мала ты ещё для привычек!» Но я сдержалась, ведь знаю: можно улыбаться, но тайком.
– Спасибо, а ты вообще вся красивая.
–Благодарю.
Хотела спросить, почему она называет меня ромашкой, но раздумала. До этого я знала лишь «моя дорогая», с глубокими перекатами голоса, который почему-то решил принадлежать учительнице, а не певице или актрисе. «Ромашка» звучит так просто. Так искренне и однозначно. И так сильно напоминает любимый чай, а не иногда любящее, иногда ироническое обращение.
Мы проходили мимо окон. Лента жалюзи развевалась на ветру, вылетая за пределы окна нам навстречу и трепеща, не в силах оторваться и упасть на дорогу или взвиться вверх. Шарик в груди противно просипел что-то невнятное при вдохе. Это не то окно. То – на втором этаже, где со стороны улицы не растёт сирень. Зато беспрепятственно светит солнце. Я её никогда не дарила.
...Я срезала фиолетовые тюльпаны. Семь бутонов на длинных ножках капали росой мне на колени. Сейчас приеду, войду в кабинет, услышу привычное: «Ой, зачем?» и получу разрешение обнять и поцеловать.... Сидели спиной ко мне.
– Здравствуйте, это Вам.
– Да, поставь туда, - сказали, не поворачивая головы.
Я опустила букет в ведро, чувствуя себя идиоткой. В голове мысли: «Я опять всё испортила! Может, просто устали или тюльпаны не нравятся, или заняты, а я тут лезу?»
На перемене мило беседовали по телефону с чьей-то матерью, а потом жаловались на неё завучу, обзывая колхозницей. Как всегда, кричали на нас. После урока сразу убежали по делам.
Что ж, бывало и хуже – иногда ругали меня за подарки. Изредка благодарили. А чаще всего, просто равнодушно принимали. И на все комплименты отвечали: «Я знаю».
Я ещё от друзей отказалась.
На Верку я вылила чай и разбила в кровь губы, когда, явно не совсем понимая значения этого слова, она обозвала женщиной на букву «Ш».
А Саше... Я дала списать. Не могла отказать, видя синие овальные лужицы на коже. Мы пришли на перемене, когда в классе сидели одни девятиклассники, и взяли с учительского стола свои тетради. Один противный малый начал глумиться, угрожать, что скажет и бегал ежеминутно к раскрытой двери – будто искать. Мы закончили, положили работы. Пришли на урок географии после звонка. Самое страшное:
– А вдруг ты что-нибудь украла?! Я сейчас все вещи перепроверю! Ты вообще не имеешь права что-то с моего стола брать!
Я летела через весь коридор:
– Извините, пожалуйста!
– Извиняю. Чего тебя лихоманка берёт? Я уж думала, случилось что.
А по тону – не извинили, как видно. Я пыталась потом объяснить, но мне ответили: «А мне-то что? Так делают глупые девочки, не оказывай подружке медвежью услугу, лучше занимайся с ней, раз она не понимает. К тому же, я давно говорила, что эта девка не компания тебе».
Я прекратила общение с Сашей. Она пыталась помириться, но я не хотела. Саша и Верка теперь вместе. И им хорошо без меня. В конце концов, они действительно дуры, как их назвали. Только зачем потом говорить, что я никому не нужный изгой? Да и странно, что обзывали их так только...
– Я дежурная и отпросилась с концерта, после у меня тренировка, могла не успеть. Тряпку в туалете забыла, и вот, тебя встретила.
И тряхнула левой рукой, в которой я только сейчас заметила прямоугольный кусочек ткани. Она привела меня к кабинету химии. В распахнутые настежь окна сквозь ветки пробивались солнечно-морошковые зайчики.
– Знаешь, а напиши письмо! Прямо на доске, перечитай и сотри, – и добавила, – я не буду смотреть.
– Я не...
–Просто попробуй. Всё можно стереть.
И она, сбросив обувь, вскочила на подоконник и легла на бок лицом к окну – разметались кудряшки, что на свету и белом фоне ещё сильней напоминали оранжевую цедру.
Не сильно поверив в успех этой затеи, я всё же взяла мел.
«Дорогая СЛ»
Зачеркнула, начала ниже: «Вы катали меня на качелях. Первые два года я почти не опускалась низко.
Я спросила у Вас:
– Вы меня любите?
Вы ответили:
– Люблю.
А потом... Я коленками задевала землю, сдирала кожу до алых бусинок на порозовевшем потому, что не успевала вовремя встать на качели или просто подтянуть ноги к груди, а поджимала их к железу скамейки. Но ничего, можно наклеить пластырь. Главное – не плакать, Вы не любили, ругали меня тогда. Ещё за смех и улыбку ругали. Но это всё было тогда не страшно, главное – продолжать взлетать. Полёт – Ваши объятия.
А спустя год после наших слов я вновь спросила:
– Вы бы хотели продолжить общение? Вы переходите в другую школу, и...
Вы ответили:
– А мне-то что? Стоит, ломается.
Вы, как обычно, сильно бросили качели вниз и ушли. Я осталась. И поняла, что качели разбились. И я не хочу их чинить. Нужно, наверно, слезать. Зато небо голубое, листва зелёная, а моя жизнь снова моя. Без Вас, без качелей. Ведь я училась, читала, писала, – жила на качелях. Ради качелей. И уже забыла, что до них тоже было хорошо. Кажется только, что Вы не качели разбили, а меня.
И сегодня, когда с улыбкой протягивая листок, Вы сказали:
– Ты мой номер хотела? Бери.
Я ответила:
– Спасибо. Уже не надо.
Я проплачу всё лето, но переживу. Прощайте, друг мой. Будьте счастливы, хотя Вы всегда говорите, здоровы».
Я шлёпнула тряпку в ведро, не выжимая, начала тщательно стирать, - до побеления пальцев. Стена потемнела от ручейков, что стекали с доски и тряпки. Такие же ручейки – по щекам. Убедившись, что всё смыто, я подошла к девочке сзади, обняла.
– Спасибо. Я...
– Лучше ничего не говори. Ты уже всё сказала.
И обняла в ответ, подвигаясь. Я забралась к ней и села рядом, свесив ноги прямо в сирень. Колготки намокли. Мы глядели в распахнутые листьевые двери – в проёме стояло небо. От моих пальцев пахло водой и мелом. Ветер шелестел листвой и цветами, приносил свежий горьковатый аромат.
Солнце скрылось, и теперь листья отдавали тучевым, кожа, волосы, одежда. Всё поголубело, потемнело слегка.
Я прожила эти 3 года, не замечая ничего вокруг. Ни май, ни небо, ни сирень, ни счастье. Только её. Вернее, она и была всё это время моим счастьем, сиренью, небом и маем. И даже чуточку больше. А сейчас...я наблюдала за жуком, что полз по черешку, и уже не плакала. Мне и пусто, и легко. Мой лопнувший шарик заполняется вновь и выходит ввысь в синее небо – её всё равно тоже кто-нибудь любит. Например, сын. Пусть шарик будет красным – как в рассказе Драгунского, пусть напоминает волосы сидящей рядом – её огненные ленточки-пряди...
Не торопясь, вновь показалось солнце. Девочка приподнялась, откинула голову мне на колени, посмотрела на меня снизу вверх и улыбнулась. Я ответила тем же. От рубашки запахло так, точно её только что отутюжили: теплом и будто бы электричеством.
Вдруг она вскочила, ухватилась за оконную раму одной рукой, а другой потянулась к сирени, – отломилась ветка, обдав мелко-бусинным дождём. На подоконнике и одежде остались капли прозрачного конфетти.
Протянула мне.
И, принимая цветы, я не думала тогда, что сирень рвать нельзя, что нас наругают. Чувство, будто я после бессонной ночи ранним утром не вполне осознаю реальность.
– Как тебя зовут?
– Роксана.
Любые совпадения с реальными людьми совершенно случайны.
Гончаров Артемий. Старая ива
В небольшом имитаторе дикой природы № 427 росла ива. Это было немолодое дерево внушительных размеров. Его ребристую жёсткую кору покрывал тёмно-зелёный налёт мха. Иве минуло уже много лет, но, благодаря благоприятным условиям ИДП № 427, оборудованного специальными очистителями и обогатителями воды и избавленного от присутствия мошек, комаров и прочих вредителей, она могла прожить вдвое больше. ИПД, ставший для неё домом, когда она была ещё черенком, представлял собой маленький, около одного кубического километра, участок земли и воздуха, ограждённый от окружавшего его мегаполиса шумо- и светозащитным куполом. Купол оберегал ИПД от режущего глаза неонового света вывесок мегаполиса и никогда не утихающего шума бесконечного потока флаеров и летательных аппаратов на воздушной подушке.
Но, пожалуй, вернёмся к нашей иве. С виду она была обычным деревом и, если бы не пара предметов, её ничто не отличало бы от множества подобных ей растений. Первым из этих предметов была кормушка из пластиковой упаковки из-под молока, прошедшего десятикратную обработку от болезнетворных микробов и обогащённого чуть ли ни всеми из существующих витаминов. В этой упаковке были неаккуратно, но старательно прорезаны два прямоугольных отверстия. Второй предмет можно было обнаружить, заглянув в огромное дупло ивы, находящееся, на удивление, очень невысоко от земли. Это был давно устаревший планшет для различного рода текстовых записей. На маленьком экране планшета была видна сетка из трещин, несмотря на то, что он был сделан из противоударного пластика, способного выдержать давление, равное давлению воды на дне Марианской впадины, если бы эта впадина не была уничтожена в ходе эксперимента 2131 года. Если бы читатель полюбопытствовал и достал бы где-нибудь старинную атомную батарейку, на которой работал этот ПдТЗ, его взору предстала бы история одного мальчика, которую мы приводим далее.
Мальчик родился в 2148 на Луне, которая к этому времени уже начинала осваиваться человеком. С детства он носил специальные устройства, приучающие его к земной гравитации, потому что родители хотели отправить его учиться на Землю, где образование было несравненно лучше лунного.Отпраздновав десятый День рождения, удачно приходившийся на 24 августа, мальчик, снабжённый месячным запасом межгалактической валюты и обещанием родителей ежедневно созваниваться, отправился на Землю на космическом корабле Фатум.
Трудно сказать, что в это время творилось в душе мальчика. Лёжа у иллюминатора, он был раздираем противоречивыми чувствами. Со одной стороны, ему, как и всем остальным лунарям, хотелось посетить Землю, эту сказочную столицу Солнечной системы, внушающую благоговейный трепет, о красоте и могуществе которой он знал лишь из фильмов, снятых на Земле, да от бабушки с дедушкой. С другой стороны, ему впервые предстояло расстаться с родителями больше, чем на неделю, и самостоятельно жить в интернате. Но вот, наконец, утомлённый размышлениями мальчик заснул.
А на следующий день он прибыл на Землю. Заселившись в интернат, он со всех ног кинулся гулять по земным улицам, посещать земные заведения, пробовать настоящую, несинтезированную еду. Восторг, неописуемый восторг захватил все чувства мальчика. Его удивляло всё: от саморазогревающихся бутербродов с сыром, маринованными огурчиками и ветчиной до быстроходных флаеров на атомных двигателях новой конструкции. Но больше всего мальчика впечатляли земные животные и растения, вернее те их виды, что не были истреблены землянами из-за того, что являлись потенциальными переносчиками опасных болезней. В ИПД он мог бесконечно смотреть на то, как роботы-пчёлы опыляют цветы (настоящие пчёлы были уничтожены ввиду опасности их укусов для человека), как открываются и закрываются их лепестки, как кувшинки дрейфуют по гладкой, как зеркало, поверхности рек и озёр, как продезинфицированные и прошедшие множество проверок белки скачут по ветвям деревьев, чья кора так причудливо покрыта мхом. Особенно мальчика поразила старая ива, растущая в ИДП № 427. У неё было огромное дупло, из которого мальчик мог наблюдать за жизнью животных. Он даже смастерил для ивы птичью кормушку, чтобы к ней прилетали те немногочисленные синицы, которым чудом удалось выжить в ИДП.
Первой покупкой мальчика, съевшей половину его месячного запаса денег, стал щенок далматинца, которого мальчик сразу окрестил Бобом. Этот пёс чем-то напоминал мальчику белоснежную поверхность его родной Луны, покрытую, как кляксами, чёрными кратерами.
Прошло полгода. Мальчик уже достаточно освоился на Земле, и его восторг постепенно улёгся. Но он не пропал совсем, а остался в мальчике чем-то, похожим на сжатую пружину, распускавшуюся, когда он играл с Бобом, ходил в ИДП и созванивался с родителями. Единственным, что заставляло мальчика недоумевать, было равнодушие землян к жизни. Земляне были полной противоположностью лунянам, среди которых прежде жил мальчик. Луняне, как и многие колонисты, привыкли помогать друг другу, радоваться счастью и сопереживать несчастьям других и, вообще, жить сообща. Что же движет землянами, маленький лунянин не представлял. Они, помешанные на собственной безопасности и благосостоянии, как будто утратили способность сопереживать. Но даже этого они не хотели признавать и упорно не замечали несчастья других, делая вид, что всё хорошо. Когда же пройти мимо не получалось, они либо трусливо помогали, либо, что случалось гораздо чаще, говорили, что «это, мол, не моё дело, мне и самому, может, помощь нужна». И при этом умудрялись считать себя честными и благородными.Но маленького лунянина это не беспокоило. Он хорошо и легко учился, гулял целыми днями со своим Бобом, дивился причудливости земной природы и был счастлив. Был счастлив, пока подлое равнодушие человека не вторглось в его жизнь, как флаер на атомном двигателе врезается в стаю чудом избежавших расправы человека птиц.
Однажды в интернат, где жил мальчик, прилетел один человек. На его флаере была красивыми буквами вырезана надпись «Общество Защиты Человечества». Этот человек посетил директора интерната и вскоре улетел.На следующий день ученикам интерната сообщили, что каждый владелец какого-либо питомца должен сдать этого питомца директору, так как эти питомцы могут являться переносчиками недавно открытой опасной болезни. Питомцы будут навсегда отправлены на планету Джейл во имя безопасности человечества. В качестве компенсации за причинённые неудобства владельцы питомцев получали новейшую модель очков виртуальной реальности.На самом деле, никакой болезни не существовало, просто новоиспечённому директору ОЗЧ нужно было оправдывать полученное звание. При упоминании нового вида болезни в толпе учеников пролетел испуганный вздох, который, впрочем, был быстро заглушён обсуждением новой модели очков виртуальной реальности.
Вскоре перед дверью директора выросла длинная очередь из питомцев и их хозяев. Так дети, не долго думая, предали своих маленьких друзей. И то, что они не понимали, какой страшный поступок совершают, не видели в своих питомцах существ, способных чувствовать и переживать, делало это предательство только страшнее.
В то время, как ученики в кабинете директора интерната обменивали своих питомцев на очки виртуальной реальности, мальчик-лунянин уже летел во флаере вместе с изрядно удивлённым Бобом, спрятанным в походный рюкзак. Он единственный из тысячи трёхсот учеников интерната не захотел променивать своего друга на какие-то там очки, и теперь его флаер направлялся в ИДП № 427. Прилетев в место назначения, мальчик схватил рюкзак с Бобом, вбежал в ИДП, кинулся к старой, уже давно полюбившейся ему иве, и спрятал своего пса в её дупло. Боб понимал, что происходит что-то серьёзное и не шумел. Затем мальчик натаскал к иве опавших веток и замаскировал дупло, строго-настрого наказав Бобу не лаять и не выходить из укрытия. Всё это заняло у него около часа. Вернувшись в интернат, мальчик наплёл директору какую-то чушь насчёт того, что Боб неожиданно потерялся, и ушёл к себе в комнату.
Прошло несколько недель. Пока план мальчика отлично работал. Каждый день после уроков он летал в ИДП № 427, кормил Боба и гулял с ним. К счастью, на Земле осталось не так уж много любителей земной природы, и поэтому ИДП почти всегда пустовал. Но вот однажды, после того, как в интернате закончились уроки, мальчик, как обычно, прилетел в ИДП и пошёл к старой иве. Ветки, составлявшие нехитрую маскировку дупла, больше не закрывали его, а были аккуратно сложены рядом. Охватываемый недобрым предчувствием, мальчик со всех ног кинулся к иве. В дупле не было ничего, кроме красивой коробки с очками виртуальной реальности. Ещё не до конца осознав весь ужас произошедшего, мальчик стал носиться по ИДП и звать Боба, распугивая редких посетителей. Наконец, выбившись из сил, он вернулся к иве и снова заглянул в дупло. На секунду ему показалось, что Боб вернулся и вот-вот выбежит ему навстречу. Но вскоре это наваждение исчезло.
В дупле была только переливающаяся всеми цветами радуги коробка с очками виртуальной реальности новейшей модели. Тогда мальчик тихо, но чётко сказал: «Они забрали его. Они забрали Боба». В эти слова он вложил столько горечи, сколько может почувствовать десятилетний мальчуган. После этого он схватил коробку с очками виртуальной реальности и запустил её в находившийся рядом пруд так далеко, как только мог.Затем мальчик отправился в ближайший магазин, купил там первый попавшийся ПдТЗ и вернулся обратно в ИДП. Здесь, прислонясь к старой иве, он записал историю своей жизни. При этом пальцы его сжимали ПдТЗ так сильно, что экран планшета покрылся трещинами. Закончив, он положил ПдТЗ в дупло ивы и, оглядев её последний раз, ушёл из ИДП № 427. Больше он никогда туда не возвращался. Никогда.
С тех пор прошло уже много десятилетий, а старая ива до сих пор хранит историю маленького лунянина. И, может быть, это проклятие людского равнодушия когда-нибудь сыграет свою роль в истории человечества.
В небольшом имитаторе дикой природы № 427 росла ива. Это было немолодое дерево внушительных размеров. Его ребристую жёсткую кору покрывал тёмно-зелёный налёт мха. Иве минуло уже много лет, но, благодаря благоприятным условиям ИДП № 427, оборудованного специальными очистителями и обогатителями воды и избавленного от присутствия мошек, комаров и прочих вредителей, она могла прожить вдвое больше. ИПД, ставший для неё домом, когда она была ещё черенком, представлял собой маленький, около одного кубического километра, участок земли и воздуха, ограждённый от окружавшего его мегаполиса шумо- и светозащитным куполом. Купол оберегал ИПД от режущего глаза неонового света вывесок мегаполиса и никогда не утихающего шума бесконечного потока флаеров и летательных аппаратов на воздушной подушке.
Но, пожалуй, вернёмся к нашей иве. С виду она была обычным деревом и, если бы не пара предметов, её ничто не отличало бы от множества подобных ей растений. Первым из этих предметов была кормушка из пластиковой упаковки из-под молока, прошедшего десятикратную обработку от болезнетворных микробов и обогащённого чуть ли ни всеми из существующих витаминов. В этой упаковке были неаккуратно, но старательно прорезаны два прямоугольных отверстия. Второй предмет можно было обнаружить, заглянув в огромное дупло ивы, находящееся, на удивление, очень невысоко от земли. Это был давно устаревший планшет для различного рода текстовых записей. На маленьком экране планшета была видна сетка из трещин, несмотря на то, что он был сделан из противоударного пластика, способного выдержать давление, равное давлению воды на дне Марианской впадины, если бы эта впадина не была уничтожена в ходе эксперимента 2131 года. Если бы читатель полюбопытствовал и достал бы где-нибудь старинную атомную батарейку, на которой работал этот ПдТЗ, его взору предстала бы история одного мальчика, которую мы приводим далее.
Мальчик родился в 2148 на Луне, которая к этому времени уже начинала осваиваться человеком. С детства он носил специальные устройства, приучающие его к земной гравитации, потому что родители хотели отправить его учиться на Землю, где образование было несравненно лучше лунного.Отпраздновав десятый День рождения, удачно приходившийся на 24 августа, мальчик, снабжённый месячным запасом межгалактической валюты и обещанием родителей ежедневно созваниваться, отправился на Землю на космическом корабле Фатум.
Трудно сказать, что в это время творилось в душе мальчика. Лёжа у иллюминатора, он был раздираем противоречивыми чувствами. Со одной стороны, ему, как и всем остальным лунарям, хотелось посетить Землю, эту сказочную столицу Солнечной системы, внушающую благоговейный трепет, о красоте и могуществе которой он знал лишь из фильмов, снятых на Земле, да от бабушки с дедушкой. С другой стороны, ему впервые предстояло расстаться с родителями больше, чем на неделю, и самостоятельно жить в интернате. Но вот, наконец, утомлённый размышлениями мальчик заснул.
А на следующий день он прибыл на Землю. Заселившись в интернат, он со всех ног кинулся гулять по земным улицам, посещать земные заведения, пробовать настоящую, несинтезированную еду. Восторг, неописуемый восторг захватил все чувства мальчика. Его удивляло всё: от саморазогревающихся бутербродов с сыром, маринованными огурчиками и ветчиной до быстроходных флаеров на атомных двигателях новой конструкции. Но больше всего мальчика впечатляли земные животные и растения, вернее те их виды, что не были истреблены землянами из-за того, что являлись потенциальными переносчиками опасных болезней. В ИПД он мог бесконечно смотреть на то, как роботы-пчёлы опыляют цветы (настоящие пчёлы были уничтожены ввиду опасности их укусов для человека), как открываются и закрываются их лепестки, как кувшинки дрейфуют по гладкой, как зеркало, поверхности рек и озёр, как продезинфицированные и прошедшие множество проверок белки скачут по ветвям деревьев, чья кора так причудливо покрыта мхом. Особенно мальчика поразила старая ива, растущая в ИДП № 427. У неё было огромное дупло, из которого мальчик мог наблюдать за жизнью животных. Он даже смастерил для ивы птичью кормушку, чтобы к ней прилетали те немногочисленные синицы, которым чудом удалось выжить в ИДП.
Первой покупкой мальчика, съевшей половину его месячного запаса денег, стал щенок далматинца, которого мальчик сразу окрестил Бобом. Этот пёс чем-то напоминал мальчику белоснежную поверхность его родной Луны, покрытую, как кляксами, чёрными кратерами.
Прошло полгода. Мальчик уже достаточно освоился на Земле, и его восторг постепенно улёгся. Но он не пропал совсем, а остался в мальчике чем-то, похожим на сжатую пружину, распускавшуюся, когда он играл с Бобом, ходил в ИДП и созванивался с родителями. Единственным, что заставляло мальчика недоумевать, было равнодушие землян к жизни. Земляне были полной противоположностью лунянам, среди которых прежде жил мальчик. Луняне, как и многие колонисты, привыкли помогать друг другу, радоваться счастью и сопереживать несчастьям других и, вообще, жить сообща. Что же движет землянами, маленький лунянин не представлял. Они, помешанные на собственной безопасности и благосостоянии, как будто утратили способность сопереживать. Но даже этого они не хотели признавать и упорно не замечали несчастья других, делая вид, что всё хорошо. Когда же пройти мимо не получалось, они либо трусливо помогали, либо, что случалось гораздо чаще, говорили, что «это, мол, не моё дело, мне и самому, может, помощь нужна». И при этом умудрялись считать себя честными и благородными.Но маленького лунянина это не беспокоило. Он хорошо и легко учился, гулял целыми днями со своим Бобом, дивился причудливости земной природы и был счастлив. Был счастлив, пока подлое равнодушие человека не вторглось в его жизнь, как флаер на атомном двигателе врезается в стаю чудом избежавших расправы человека птиц.
Однажды в интернат, где жил мальчик, прилетел один человек. На его флаере была красивыми буквами вырезана надпись «Общество Защиты Человечества». Этот человек посетил директора интерната и вскоре улетел.На следующий день ученикам интерната сообщили, что каждый владелец какого-либо питомца должен сдать этого питомца директору, так как эти питомцы могут являться переносчиками недавно открытой опасной болезни. Питомцы будут навсегда отправлены на планету Джейл во имя безопасности человечества. В качестве компенсации за причинённые неудобства владельцы питомцев получали новейшую модель очков виртуальной реальности.На самом деле, никакой болезни не существовало, просто новоиспечённому директору ОЗЧ нужно было оправдывать полученное звание. При упоминании нового вида болезни в толпе учеников пролетел испуганный вздох, который, впрочем, был быстро заглушён обсуждением новой модели очков виртуальной реальности.
Вскоре перед дверью директора выросла длинная очередь из питомцев и их хозяев. Так дети, не долго думая, предали своих маленьких друзей. И то, что они не понимали, какой страшный поступок совершают, не видели в своих питомцах существ, способных чувствовать и переживать, делало это предательство только страшнее.
В то время, как ученики в кабинете директора интерната обменивали своих питомцев на очки виртуальной реальности, мальчик-лунянин уже летел во флаере вместе с изрядно удивлённым Бобом, спрятанным в походный рюкзак. Он единственный из тысячи трёхсот учеников интерната не захотел променивать своего друга на какие-то там очки, и теперь его флаер направлялся в ИДП № 427. Прилетев в место назначения, мальчик схватил рюкзак с Бобом, вбежал в ИДП, кинулся к старой, уже давно полюбившейся ему иве, и спрятал своего пса в её дупло. Боб понимал, что происходит что-то серьёзное и не шумел. Затем мальчик натаскал к иве опавших веток и замаскировал дупло, строго-настрого наказав Бобу не лаять и не выходить из укрытия. Всё это заняло у него около часа. Вернувшись в интернат, мальчик наплёл директору какую-то чушь насчёт того, что Боб неожиданно потерялся, и ушёл к себе в комнату.
Прошло несколько недель. Пока план мальчика отлично работал. Каждый день после уроков он летал в ИДП № 427, кормил Боба и гулял с ним. К счастью, на Земле осталось не так уж много любителей земной природы, и поэтому ИДП почти всегда пустовал. Но вот однажды, после того, как в интернате закончились уроки, мальчик, как обычно, прилетел в ИДП и пошёл к старой иве. Ветки, составлявшие нехитрую маскировку дупла, больше не закрывали его, а были аккуратно сложены рядом. Охватываемый недобрым предчувствием, мальчик со всех ног кинулся к иве. В дупле не было ничего, кроме красивой коробки с очками виртуальной реальности. Ещё не до конца осознав весь ужас произошедшего, мальчик стал носиться по ИДП и звать Боба, распугивая редких посетителей. Наконец, выбившись из сил, он вернулся к иве и снова заглянул в дупло. На секунду ему показалось, что Боб вернулся и вот-вот выбежит ему навстречу. Но вскоре это наваждение исчезло.
В дупле была только переливающаяся всеми цветами радуги коробка с очками виртуальной реальности новейшей модели. Тогда мальчик тихо, но чётко сказал: «Они забрали его. Они забрали Боба». В эти слова он вложил столько горечи, сколько может почувствовать десятилетний мальчуган. После этого он схватил коробку с очками виртуальной реальности и запустил её в находившийся рядом пруд так далеко, как только мог.Затем мальчик отправился в ближайший магазин, купил там первый попавшийся ПдТЗ и вернулся обратно в ИДП. Здесь, прислонясь к старой иве, он записал историю своей жизни. При этом пальцы его сжимали ПдТЗ так сильно, что экран планшета покрылся трещинами. Закончив, он положил ПдТЗ в дупло ивы и, оглядев её последний раз, ушёл из ИДП № 427. Больше он никогда туда не возвращался. Никогда.
С тех пор прошло уже много десятилетий, а старая ива до сих пор хранит историю маленького лунянина. И, может быть, это проклятие людского равнодушия когда-нибудь сыграет свою роль в истории человечества.
Лабутина Дарья. Вслед за ангелом
Был теплый вечер. Тихий ветер нежно колыхал кроны деревьев, навевая на улицу мерное спокойствие. Умиротворение…
Взрыв. В маленькой квартирке на окраине города оборвалась старая неисправная проводка, гардина с тяжелыми серыми шторами и … жизнь. Марина, не заметившая маленький оголенный провод в ярко-красной чашке, камнем упала на пол. Она больше никогда не встанет.
Плач. Нина, пятилетняя дочь Марины, ждущая свою сказку на ночь, заплакала от грохота и начала звать маму. Но мама больше не придет. Оборвалось две жизни.
Крик. Иван, придя домой, рассчитывал спросить у жены насчет подарка на годовщину свадьбы его родителей. Но услышал дикий плач, а потом, пройдя чуть дальше, увидел бездыханное тело. Оборвалось три жизни.
Таким заурядным осенним днем закончилась их светлая, только еще начинающаяся семейная жизнь. Оборвалась, как та самая проводка, послужившая всему виной: так же резко, неожиданно и быстро. Маленькая Нина больше не услышит мамину сказку, а Иван ничего не подарит родителям. Все рухнуло.
***
Зима. Метель завывает под окнами, гоняя ветки голых деревьев. В такие вечера людям всегда хочется завернуться в плед, приготовить немного горячего какао и смотреть какой-то странный комедийный фильм с непонятными никому шутками. Уют.
Но в маленькой квартирке на Багровой улице снова неспокойно.
- Нина, я разочарован. Твоя успеваемость... Почему ты такое допускаешь? Но, знаешь, оценки – полбеды. Ты украла у мальчика пенал, испортила его и отрицала это до последнего. Тебе должно быть стыдно.
- Папа, это не я! Мне его подкинули! Матвей – ябеда, а я ему ручки не даю, вот он и нажаловался!
- Не смей повышать на меня голос! Мать, хорошо, тебя не слышит. В обморок бы упала.
- Мама бы меня поддержала.
- Мы прекращаем этот разговор. Завтра ты берешь свои карманные деньги, отдаешь их ему и извиняешься. Я все сказал, плачь.
Это было слишком. Нина не могла поверить, что все действительно так: что папа ее абсолютно не слышит и не понимает, что она действительно должна отдать этому Никите свои карманные деньги за то, чего она вообще не делала, что все просто так. Она уже не помнит папу добрым. Казалось, единственное, что могло показать его улыбку – фотография, стоящая на комоде. Там они все вместе: Нина, папа и мама.
После того рокового дня прошло девять лет. Нина мало помнит маму. Но ощущения тепла и заботы прочно въелись в нее, давая четко понять, что тогда было лучше: была, возможно, самая прекрасная мама, был, возможно, самый добрый папа, была, возможно, семья. Сейчас же их существование с отцом больше похоже на сожительство двух вредных соседей: один вечно чем-то недоволен, другой вечно пытается что-то доказать. Нина пытается, очень сильно пытается быть лучшей для папы, заслужить его любовь и дать свою, ведь ему, вероятно, даже тяжелее, чем ей. Он же помнит.
Но все ее старания, все попытки как-то заканчиваются только упреками. Когда Нина заняла второе место в городской олимпиаде по математике среди начальных классов, отец вместо ожидаемой похвалы сказал: «Это было настолько сложно? Ты не могла занять первое место?» А когда их спортивная команда стала первой, обогнав остальные двадцать, он отметил, что ничего удивительного в этом нет, а победа общая, гордиться ей не стоит. Это ломало Нину. Она сдалась.
***
Сегодня просто ужасный день, начиная с проливного дождя с самого утра, заканчивая невозможно скучной парой по макроэкономике. Хочется уткнуться лицом в подушку и лежать так ближайшие года два. Но увы: не получится. У Ивана Николаевича юбилей – сорок пять лет. А это значит, что Нине придется отложить все свои дела, неприязнь к отцу и ко всем его
родственникам и появиться на празднике с улыбкой и милыми речами. Ужасно.
Нине девятнадцать. Год назад она смогла поступить в местный институт на экономиста, и успешно учится. Это не профессия её мечты, и вряд ли она будет работать по специальности, но на обучение в большом городе средств нет, а у отца просить – последнее дело: они почти не общаются. Терпеть его постоянное равнодушие и упреки просто не хватает сил. Последний раз они созванивались месяц назад: Иван Николаевич напомнил, что дочь должна ему тысячу рублей, которую брала в долг до стипендии. Напоминал он об этом каждые два дня, а потом, после получения денег, упрекал в неблагодарности за помощь, в постоянном равнодушии и грубости.
Дождливыми вечерами, трудными днями, а иногда и скучными парами Нина думала. Думала о многом, но главное, к чему всегда приходили ее мысли, – смерть матери. Что, если бы вместо нее умер отец? Какой бы была мама? Как бы она себя вела? Ответов на эти вопросы, к сожалению, не найти, но девушке кажется, что все было бы в разы лучше. Мама была ангелом. В детстве всегда успокаивала ее, защищала перед отцом, приносила подарки и долго играла даже в самые скучные игры. Такие скучные, что и трехлетнему ребенку они надоедали. Раньше это все казалось естественным, но сейчас, повзрослев, девушка понимает, что отец никогда такого не делал: никогда не читал ей сказки, никогда не игнорировал телефонные звонки, чтобы побыть подольше с дочерью, они редко вместе гуляли. И, может, если бы папа был в тот день дома, то все было бы иначе – лучше.
А если бы умерла сама Нина? Если бы она в тот момент была на кухне и разбила бы эту кружку? Родители бы долго горевали? А отец? Утомляет.
За эти годы многое изменилось: новые обязанности, новая обстановка, друзья… Но главное – Артем. Однокурсник Нины, у которого, казалось, эта злосчастная экономика в крови. Он помог девушке разобраться в теме. А потом в ней самой. Сначала долгими переписками, потом долгими разговорами, словами поддержки и понимания он помог ей начать осознавать,
что жизнь – далеко не всегда черная полоса. С ним она почувствовала себя если не счастливой, то очень близко к этому. Но сегодняшний день все еще ужасен.
***
Полный дом гостей. Отец постарался на славу. Очень шумно, очень жарко, очень некомфортно. Все как обычно. Несмотря на дикое желание, уйти Нина не могла: совесть не позволяла. Все же он ее отец, который, скорее всего, любит дочь, просто по-своему. Это сложно принять, но со временем начало получаться. Все же вечно нельзя обижаться на человека.
- Давайте поднимем бокалы за самого прекрасного мужчину на земле! Ванечка, дорогой, спасибо, что ты есть в жизни каждого из нас! Вон, какую дочь воспитал, все сам! И никакая баба не нужна, – бабушка совсем разошлась. Марина ей никогда не нравилась, но говорить о таком спустя десяток лет после ее смерти, еще и в присутствии дочери – верх грубости.
Все начинают смеяться и поддакивать. Нина молчит. Очень не хочет портить праздник, очень не хочет с кем-то ссориться, но слезы как-то сами наворачиваются на глаза. Она уходит.
- Нина! – голос отца даже кажется обеспокоенным.
- Я сейчас, - хочется просто выговориться. Написать Артему.
«Тём, я больше не могу. Здесь еще не меньше двух часов сидеть. Вроде родной отец, а такое чувство, будто он вообще меня не замечает. Еще бабушка начала опять свое. Я как обычно реву», – сообщение отправлено, но Нина очень надеется, что его не прочитают. Одновременно и хочется высказаться, и не хочется казаться такой беспомощной в чужих глазах. Нужно успокаиваться.
Умывшись и пообещав себе быть сдержаннее, девушка с новыми силами пошла в зал. Осталось пережить еще два часа.
Все проходит так, как обычно проходят праздники: очень громко, с песнями, иногда даже с танцами, огромными поздравлениями и неожиданными воспоминаниями. Нужно просто проявить терпение.
Звонок в дверь. Все замолкают.
- Ванечка, ты еще кого-то ждешь? – ответа не последовало: Иван Николаевич пошел проверять незваного гостя.
- Здравствуйте! Меня зовут Артем, я друг Нины. С днем рождения! Вот, это Вам, – он протянул красивый подарочный пакет. – Я с не очень уместной просьбой, но мне нужна Ваша дочь. Ее просили срочно появиться в деканате.
- Спасибо, молодой человек. Вообще-то это очень невежливо.
- Я знаю, простите меня. Но это срочно, там что-то с документами. Я бы не потревожил вас, если бы можно было сделать завтра.
- Ладно. Нина! Иди, – у девушки глаза как две копейки. Артем – самый последний человек, которого она ожидала увидеть, – собирайся, раз так надо.
Они молча спустились на улицу.
Нина задыхается от слез.
- Почему ты плачешь?
- Ты… Зачем?
- Ну ты же написала, что не хочешь там сидеть. Я и пришел.
- В деканат не надо то есть?
- Нет, конечно. Просто на ходу отмазку придумал, чтобы он тебя отпустил. Успокаивайся, все же хорошо, – Артем обнял ее.
Они стояли посреди улицы, а Нина не понимала, что происходит. Почему он к ней так относится? Пришел просто потому, что она даже не напрямую попросила об этом? Это разве возможно?
– Почему ты плачешь?
- Ты странный.
- Почему?
- Потому что. Я бы посидела там, не умерла.
- Но тебе же было плохо. Что ты все упираешься?
- Какая тебе разница, как мне?
- Я люблю тебя просто. Вот и не хочу, чтоб ты мучилась, – громкий всхлип. Эмоций настолько много, что слезы – единственный способ их
высвободить. Таких слов она очень давно не слышала в свой адрес. Очень давно.
Она очень рада, что как-то раз все же осмелилась и попросила Артема о помощи, а потом из-за страха не прекратила их общение. Этот человек напоминает маму: такой же спокойный, умный, любящий. Вот бы увидеться с ней и поделиться всем. Рассказать о достижениях, о неудачах, о папе, об Артеме.
Но сейчас она счастлива
***
Теплый осенний вечер. Тихий ветер нежно колышет еще не опавшие листья на деревьях, создает едва слышное шуршание. Умиротворение.
Хлопок. В маленькой квартирке на окраине города оборвалась гардина с тяжелыми коричневыми шторами, а Нина очень не вовремя оказалась прямо под ней, упав на пол от удара. Вскрик был ее последними словами.
Плач. Маша, пятилетняя дочь Нины, ждущая свое молоко, заплакала от грохота и начала звать маму, боясь выйти из комнаты. Но мама больше не придет.
Крик. Артем, придя домой, хотел спросить у жены насчет подарка племяннику. Но его встретил дикий плач, а потом, пройдя чуть дальше, увидел … бездыханное тело.
Нина наконец встретилась с матерью.
Был теплый вечер. Тихий ветер нежно колыхал кроны деревьев, навевая на улицу мерное спокойствие. Умиротворение…
Взрыв. В маленькой квартирке на окраине города оборвалась старая неисправная проводка, гардина с тяжелыми серыми шторами и … жизнь. Марина, не заметившая маленький оголенный провод в ярко-красной чашке, камнем упала на пол. Она больше никогда не встанет.
Плач. Нина, пятилетняя дочь Марины, ждущая свою сказку на ночь, заплакала от грохота и начала звать маму. Но мама больше не придет. Оборвалось две жизни.
Крик. Иван, придя домой, рассчитывал спросить у жены насчет подарка на годовщину свадьбы его родителей. Но услышал дикий плач, а потом, пройдя чуть дальше, увидел бездыханное тело. Оборвалось три жизни.
Таким заурядным осенним днем закончилась их светлая, только еще начинающаяся семейная жизнь. Оборвалась, как та самая проводка, послужившая всему виной: так же резко, неожиданно и быстро. Маленькая Нина больше не услышит мамину сказку, а Иван ничего не подарит родителям. Все рухнуло.
***
Зима. Метель завывает под окнами, гоняя ветки голых деревьев. В такие вечера людям всегда хочется завернуться в плед, приготовить немного горячего какао и смотреть какой-то странный комедийный фильм с непонятными никому шутками. Уют.
Но в маленькой квартирке на Багровой улице снова неспокойно.
- Нина, я разочарован. Твоя успеваемость... Почему ты такое допускаешь? Но, знаешь, оценки – полбеды. Ты украла у мальчика пенал, испортила его и отрицала это до последнего. Тебе должно быть стыдно.
- Папа, это не я! Мне его подкинули! Матвей – ябеда, а я ему ручки не даю, вот он и нажаловался!
- Не смей повышать на меня голос! Мать, хорошо, тебя не слышит. В обморок бы упала.
- Мама бы меня поддержала.
- Мы прекращаем этот разговор. Завтра ты берешь свои карманные деньги, отдаешь их ему и извиняешься. Я все сказал, плачь.
Это было слишком. Нина не могла поверить, что все действительно так: что папа ее абсолютно не слышит и не понимает, что она действительно должна отдать этому Никите свои карманные деньги за то, чего она вообще не делала, что все просто так. Она уже не помнит папу добрым. Казалось, единственное, что могло показать его улыбку – фотография, стоящая на комоде. Там они все вместе: Нина, папа и мама.
После того рокового дня прошло девять лет. Нина мало помнит маму. Но ощущения тепла и заботы прочно въелись в нее, давая четко понять, что тогда было лучше: была, возможно, самая прекрасная мама, был, возможно, самый добрый папа, была, возможно, семья. Сейчас же их существование с отцом больше похоже на сожительство двух вредных соседей: один вечно чем-то недоволен, другой вечно пытается что-то доказать. Нина пытается, очень сильно пытается быть лучшей для папы, заслужить его любовь и дать свою, ведь ему, вероятно, даже тяжелее, чем ей. Он же помнит.
Но все ее старания, все попытки как-то заканчиваются только упреками. Когда Нина заняла второе место в городской олимпиаде по математике среди начальных классов, отец вместо ожидаемой похвалы сказал: «Это было настолько сложно? Ты не могла занять первое место?» А когда их спортивная команда стала первой, обогнав остальные двадцать, он отметил, что ничего удивительного в этом нет, а победа общая, гордиться ей не стоит. Это ломало Нину. Она сдалась.
***
Сегодня просто ужасный день, начиная с проливного дождя с самого утра, заканчивая невозможно скучной парой по макроэкономике. Хочется уткнуться лицом в подушку и лежать так ближайшие года два. Но увы: не получится. У Ивана Николаевича юбилей – сорок пять лет. А это значит, что Нине придется отложить все свои дела, неприязнь к отцу и ко всем его
родственникам и появиться на празднике с улыбкой и милыми речами. Ужасно.
Нине девятнадцать. Год назад она смогла поступить в местный институт на экономиста, и успешно учится. Это не профессия её мечты, и вряд ли она будет работать по специальности, но на обучение в большом городе средств нет, а у отца просить – последнее дело: они почти не общаются. Терпеть его постоянное равнодушие и упреки просто не хватает сил. Последний раз они созванивались месяц назад: Иван Николаевич напомнил, что дочь должна ему тысячу рублей, которую брала в долг до стипендии. Напоминал он об этом каждые два дня, а потом, после получения денег, упрекал в неблагодарности за помощь, в постоянном равнодушии и грубости.
Дождливыми вечерами, трудными днями, а иногда и скучными парами Нина думала. Думала о многом, но главное, к чему всегда приходили ее мысли, – смерть матери. Что, если бы вместо нее умер отец? Какой бы была мама? Как бы она себя вела? Ответов на эти вопросы, к сожалению, не найти, но девушке кажется, что все было бы в разы лучше. Мама была ангелом. В детстве всегда успокаивала ее, защищала перед отцом, приносила подарки и долго играла даже в самые скучные игры. Такие скучные, что и трехлетнему ребенку они надоедали. Раньше это все казалось естественным, но сейчас, повзрослев, девушка понимает, что отец никогда такого не делал: никогда не читал ей сказки, никогда не игнорировал телефонные звонки, чтобы побыть подольше с дочерью, они редко вместе гуляли. И, может, если бы папа был в тот день дома, то все было бы иначе – лучше.
А если бы умерла сама Нина? Если бы она в тот момент была на кухне и разбила бы эту кружку? Родители бы долго горевали? А отец? Утомляет.
За эти годы многое изменилось: новые обязанности, новая обстановка, друзья… Но главное – Артем. Однокурсник Нины, у которого, казалось, эта злосчастная экономика в крови. Он помог девушке разобраться в теме. А потом в ней самой. Сначала долгими переписками, потом долгими разговорами, словами поддержки и понимания он помог ей начать осознавать,
что жизнь – далеко не всегда черная полоса. С ним она почувствовала себя если не счастливой, то очень близко к этому. Но сегодняшний день все еще ужасен.
***
Полный дом гостей. Отец постарался на славу. Очень шумно, очень жарко, очень некомфортно. Все как обычно. Несмотря на дикое желание, уйти Нина не могла: совесть не позволяла. Все же он ее отец, который, скорее всего, любит дочь, просто по-своему. Это сложно принять, но со временем начало получаться. Все же вечно нельзя обижаться на человека.
- Давайте поднимем бокалы за самого прекрасного мужчину на земле! Ванечка, дорогой, спасибо, что ты есть в жизни каждого из нас! Вон, какую дочь воспитал, все сам! И никакая баба не нужна, – бабушка совсем разошлась. Марина ей никогда не нравилась, но говорить о таком спустя десяток лет после ее смерти, еще и в присутствии дочери – верх грубости.
Все начинают смеяться и поддакивать. Нина молчит. Очень не хочет портить праздник, очень не хочет с кем-то ссориться, но слезы как-то сами наворачиваются на глаза. Она уходит.
- Нина! – голос отца даже кажется обеспокоенным.
- Я сейчас, - хочется просто выговориться. Написать Артему.
«Тём, я больше не могу. Здесь еще не меньше двух часов сидеть. Вроде родной отец, а такое чувство, будто он вообще меня не замечает. Еще бабушка начала опять свое. Я как обычно реву», – сообщение отправлено, но Нина очень надеется, что его не прочитают. Одновременно и хочется высказаться, и не хочется казаться такой беспомощной в чужих глазах. Нужно успокаиваться.
Умывшись и пообещав себе быть сдержаннее, девушка с новыми силами пошла в зал. Осталось пережить еще два часа.
Все проходит так, как обычно проходят праздники: очень громко, с песнями, иногда даже с танцами, огромными поздравлениями и неожиданными воспоминаниями. Нужно просто проявить терпение.
Звонок в дверь. Все замолкают.
- Ванечка, ты еще кого-то ждешь? – ответа не последовало: Иван Николаевич пошел проверять незваного гостя.
- Здравствуйте! Меня зовут Артем, я друг Нины. С днем рождения! Вот, это Вам, – он протянул красивый подарочный пакет. – Я с не очень уместной просьбой, но мне нужна Ваша дочь. Ее просили срочно появиться в деканате.
- Спасибо, молодой человек. Вообще-то это очень невежливо.
- Я знаю, простите меня. Но это срочно, там что-то с документами. Я бы не потревожил вас, если бы можно было сделать завтра.
- Ладно. Нина! Иди, – у девушки глаза как две копейки. Артем – самый последний человек, которого она ожидала увидеть, – собирайся, раз так надо.
Они молча спустились на улицу.
Нина задыхается от слез.
- Почему ты плачешь?
- Ты… Зачем?
- Ну ты же написала, что не хочешь там сидеть. Я и пришел.
- В деканат не надо то есть?
- Нет, конечно. Просто на ходу отмазку придумал, чтобы он тебя отпустил. Успокаивайся, все же хорошо, – Артем обнял ее.
Они стояли посреди улицы, а Нина не понимала, что происходит. Почему он к ней так относится? Пришел просто потому, что она даже не напрямую попросила об этом? Это разве возможно?
– Почему ты плачешь?
- Ты странный.
- Почему?
- Потому что. Я бы посидела там, не умерла.
- Но тебе же было плохо. Что ты все упираешься?
- Какая тебе разница, как мне?
- Я люблю тебя просто. Вот и не хочу, чтоб ты мучилась, – громкий всхлип. Эмоций настолько много, что слезы – единственный способ их
высвободить. Таких слов она очень давно не слышала в свой адрес. Очень давно.
Она очень рада, что как-то раз все же осмелилась и попросила Артема о помощи, а потом из-за страха не прекратила их общение. Этот человек напоминает маму: такой же спокойный, умный, любящий. Вот бы увидеться с ней и поделиться всем. Рассказать о достижениях, о неудачах, о папе, об Артеме.
Но сейчас она счастлива
***
Теплый осенний вечер. Тихий ветер нежно колышет еще не опавшие листья на деревьях, создает едва слышное шуршание. Умиротворение.
Хлопок. В маленькой квартирке на окраине города оборвалась гардина с тяжелыми коричневыми шторами, а Нина очень не вовремя оказалась прямо под ней, упав на пол от удара. Вскрик был ее последними словами.
Плач. Маша, пятилетняя дочь Нины, ждущая свое молоко, заплакала от грохота и начала звать маму, боясь выйти из комнаты. Но мама больше не придет.
Крик. Артем, придя домой, хотел спросить у жены насчет подарка племяннику. Но его встретил дикий плач, а потом, пройдя чуть дальше, увидел … бездыханное тело.
Нина наконец встретилась с матерью.
Прибылов Богдан. Если бы не сломался троллейбус…
Если бы не снег, облепивший троллейбусные провода, не было бы этой огромной пробки. Движение на дороге остановилось. И, видимо, надолго. Дорога была как гирлянда из красных и желтых фар. Некрасивая такая гирлянда, скучная. Водитель автобуса открыл двери, люди выходили, ругались. На улице было белым-бело. Впрочем, не совсем – белые хлопья летели с черного неба, затянутого тучами.
Он пошел. Если хорошо знаешь город, умеешь срезать дворами, можно дойти пешком. Тем более на улице было не холодно. Как объяснить южанину, что в снегопад тепло? Подходящая для прогулки погода. Дышится легко. Чем дальше от дороги, тем тише. Сначала прямо, потом направо, вниз по тротуару мимо бетонной стены и гаражей. Фонари здесь не горели, но постепенно становилось светлее – снегопад утихал, а вскоре и вовсе прекратился. Покрытый белым асфальт вдруг заблестел. Он посмотрел вверх – на очистившемся небе светили звезды: большие и маленькие, ярко-белые и голубоватые. Люди редко поднимают глаза к небу. Смотрят под ноги, на одежду прохожих, на яркие вывески и витрины. Красоту надо уметь увидеть, хоть это и несложно.
Он радовался, что увидел зимние звезды. Летние он видел из окна под крышей дачного домика. Но лето – это другое дело, зимою в городе звезды увидеть трудно. И он решил не спешить, хоть и давили на плечи невыученные уроки в рюкзаке. Идти и смотреть. И думать. Вспоминать и мечтать. Иногда хорошо побыть одному. Уроки подождут, а звезды – нет, хоть они и всегда на своих местах. Но и совсем медленно идти нельзя – родители ведь забеспокоятся. Что ты им скажешь: «Мам, пап, я на небо засмотрелся»? В их представлении тебя повсюду подстерегает опасность. И поэтому они постоянно звонят. Надо идти. Красивое всегда ненадолго, его надо успеть застать.
Потом уже, дома, закончив домашние задания, он посмотрел в окно. Внизу по снегу бегала чья-то собачка. Выше – над деревьями и крышами домов было темно. Яркие окна многоэтажек мешали увидеть, что там на небе. Даже если выключишь в комнате свет, все равно не увидишь. А там, отсюда невидимые, сияли звезды. Подмигивали. Он точно знал. Он видел.
Если бы не снег, облепивший троллейбусные провода, не было бы этой огромной пробки. Движение на дороге остановилось. И, видимо, надолго. Дорога была как гирлянда из красных и желтых фар. Некрасивая такая гирлянда, скучная. Водитель автобуса открыл двери, люди выходили, ругались. На улице было белым-бело. Впрочем, не совсем – белые хлопья летели с черного неба, затянутого тучами.
Он пошел. Если хорошо знаешь город, умеешь срезать дворами, можно дойти пешком. Тем более на улице было не холодно. Как объяснить южанину, что в снегопад тепло? Подходящая для прогулки погода. Дышится легко. Чем дальше от дороги, тем тише. Сначала прямо, потом направо, вниз по тротуару мимо бетонной стены и гаражей. Фонари здесь не горели, но постепенно становилось светлее – снегопад утихал, а вскоре и вовсе прекратился. Покрытый белым асфальт вдруг заблестел. Он посмотрел вверх – на очистившемся небе светили звезды: большие и маленькие, ярко-белые и голубоватые. Люди редко поднимают глаза к небу. Смотрят под ноги, на одежду прохожих, на яркие вывески и витрины. Красоту надо уметь увидеть, хоть это и несложно.
Он радовался, что увидел зимние звезды. Летние он видел из окна под крышей дачного домика. Но лето – это другое дело, зимою в городе звезды увидеть трудно. И он решил не спешить, хоть и давили на плечи невыученные уроки в рюкзаке. Идти и смотреть. И думать. Вспоминать и мечтать. Иногда хорошо побыть одному. Уроки подождут, а звезды – нет, хоть они и всегда на своих местах. Но и совсем медленно идти нельзя – родители ведь забеспокоятся. Что ты им скажешь: «Мам, пап, я на небо засмотрелся»? В их представлении тебя повсюду подстерегает опасность. И поэтому они постоянно звонят. Надо идти. Красивое всегда ненадолго, его надо успеть застать.
Потом уже, дома, закончив домашние задания, он посмотрел в окно. Внизу по снегу бегала чья-то собачка. Выше – над деревьями и крышами домов было темно. Яркие окна многоэтажек мешали увидеть, что там на небе. Даже если выключишь в комнате свет, все равно не увидишь. А там, отсюда невидимые, сияли звезды. Подмигивали. Он точно знал. Он видел.
Ганагина Диана. Самая счастливая
Дверь в комнату жалобно заскрипела, как будто не хотела будить хозяйку. Но дочка не проснулась. Она лежала поперек кровати и обнимала подушку руками. Я также спала в детстве, вот и одеяло тоже валялось на полу. Сейчас дочь очень походила на меня. На секунду почудилось, что это я сплю и сейчас в комнату войдет мама, как было много раз в прошлом, но я помню всё так, словно это случилось вчера…
Меня разбудил голос мамы: «Если ещё не передумала ехать со мной, вставай быстренько!» Ярко светило солнце. Оно нагрело мою кровать, забралось под футболку – стало так тепло и радостно, что я не удержалась и запрыгала на кровати. Летние каникулы начались, а меня ещё берут на съемки!
Большой новый автобус с надписью «Телевидение» на боку выскочил из тесноты городской улиц на простор степи. Дорога убегала куда-то, к линии горизонта. Мчались навстречу придорожные столбы, удивляясь, наверное, «поющему» автобусу. В автобусе сидели артисты казачьего хора и распевались знакомой мне песней «Степь, да степь, широкая». Руководитель хора – седовласый мужчина, сидел ко мне спиной на первом сидении с баяном, а между нами стоял чехол его инструмента, который время от времени больно толкал меня в бок. Я отодвинулась к окну и стала смотреть, как мелькают пейзажи. Пение хора мне не мешало, в музыкальной школе тоже использовали эту песню для распева-тренировки. В какой-то момент я почувствовала, что песня рассказывает о том, что я вижу за окном. Песня и пейзажи дополняли друг друга: широкая степь до горизонта, холмы и небольшие рощицы, а дальше стада животных. Окно в автобусе стало дополнительной возможностью увидеть другой мир. Я стала мечтать, как увижу жизнь настоящей станицы, но мечты прервал футляр, сильно толкнув меня в бок. Я отодвинула его, а футляр толкнул сидящего на кончике сидения руководителя хора в спину. Тот резко повернул голову и спросил: «Кто здесь?» Вопрос был такой странный, что я промолчала. Музыкант повернулся, придерживая инструмент, как ребёнка, лицом ко мне и повторил вопрос. Я что-то пискнула от страха и посмотрела на него. Лицо мужчины было немолодым и строгим, на загорелом лице виднелись большие голубые глаза. Они смотрели на меня, но были неподвижны. Только теперь я поняла, что музыкант – слепой. Молчание длилось секунду, но мне показалось долгим. Мужчина вдруг широко улыбнулся, снял футляр-чехол на пол и придвинулся ко мне, протянув руку для знакомства. Какое счастье, что музыкант не рассердился. Я довольно болтливая девочка, потому мы быстро нашли общий язык. Да и как иначе, если Петр Иванович Краснопрошин оказался учителем по классу баяна музыкальной школы, в которую нас приглашали на концерт. Мы выяснили, что у обоих абсолютный музыкальный слух, поэтому нам трудно сосредоточиться, если рядом фальшивят. Вдруг автобус подскочил и запрыгал как-то странно. А Петр Павлович сказал, что это кончился асфальт, мы едем уже по сельской дороге – значит, станица «Суводская» близко.
Я немного устала и спросила у Петра Павловича, почему мы едем в эту станицу, а не куда-нибудь поближе. Петр Павлович посидел немного молча, перебирая кнопки баяна, и, склонившись ко мне, тихо сказал, что в Суводскую они поехали бы, если бы она была даже на краю света, потому что это была их родина. Все участники хора и он сам – родом из станицы Суводской, когда-то в молодости уехали в город и остались в нем. Его выразительное лицо то печалилось, то радовалось, когда он говорил о том, что они предали малую родину, что она вставала на ноги без них. Теперь они ездят несколько раз в год к землякам с концертами, чтобы загладить у себя в душе вину. Музыкант сказал: «Отдать человеческие долги».
Автобус медленно ехал по тряской дороге и наконец остановился. Петр Павлович встал и сказал землякам - артистам: «Идем в станицу пешком и с нашей песней. Кто не может, остается в автобусе».
Я выглянула в окно, дорога вела к высоким красивым домам, над крышами которых возвышались, как часовые, тополя.
Участники хора вместе с Петром Павловичем запели очень красивую песню и пошли по дороге, а навстречу им уже бежали из станицы люди: мужчины, женщины, дети. Раскинув руки для объятий, они спешили к тем, кого, наверное, сильно любили. Почему же музыкант считает себя предателем? Ведь предателей не любят и не встречают.
Я вышла из автобуса и услышала, как над степью стоит детский крик: «Наши приехали! Наши приехали!».
Первый раз не в кино, не по телевидению я увидела настоящую казачью станицу. Если они все такие, как Суводская, то понятно, почему так скучают по ним уехавшие.
В центре ровной степи, заросшей травами, низким кустарником, расположился зеленый островок, просто оазис. С одной стороны станицу обнимал хвойный лес, с другой – дубовая роща, а главная улица привела нас в ее центр, где широко разлилось настоящее озеро, берега которого заросли деревьями и кустарниками. Вся живность: лебеди, гуси, утки, испуганные автобусом – уплыли вглубь под деревья. На берегу стояло несколько зданий, на одном из них написано: «Школа № 2». «Школа у озера, разве такое возможно?» - удивлялась я. Вот счастливчики!
Мою зависть прервал оператор Андрей, который сказал, чтобы артисты разошлись по гостям, а мне разрешили пойти с ними погулять по станице и за околицу, если я соглашусь помогать – носить запасные кассеты. Конечно, соглашусь, вот повезло опять!
Мы отправились на высокий-превысокий берег Волги, с которого лодки на берегу внизу казались крошечными, а станица – нарисованной на холсте.
В центре – озеро – окружность, от нее строго и прямо уходят во все стороны улицы-меридианы, стройность их подчеркивается тополями, которые как бы отмечают их бег вверх. Лес, дубрава, поля – все видно на далекое расстояние. И стада животных пасутся то там, то здесь. Такая красота, что оператор радуется больше меня и снимает. Медленно спускаемся вниз, к озеру.
Постепенно вечерело. Луна над Суводской осветила все вокруг, бросила дорожку на поверхность озера, как будто пригласила: «Приходи, не бойся.» Мужчины зажгли костры – освещение для концерта. Люди ручейками стекались вниз из улиц-меридиан к озеру. Они были одеты в казачьи народные одежды. А когда появились наши артисты, наряды у них были не хуже. Петр Павлович тоже в казачьей форме и в фуражке. В полумраке не было видно неподвижных глаз, а по движениям он не походил на слепого. Может Петр Павлович стал видеть в этот радостный миг? Вот бы чудо произошло, раз мы в таком волшебном месте, в такой прекрасный день и вечер. Пусть случится чудо! И случился концерт. На нем Петр Павлович был самым главным. Музыкант в казачьем костюме стал как будто выше и моложе. Улыбка не сходила с лица. Он пел, танцевал, я совсем забыла о том, что он не видит. А баян под чуткими руками Петра Павловича так играл, что ноги мои стали покрываться мурашками. Я сидела на земле в первом ряду, смотрела на его руки, не отрываясь. Неужели я когда-нибудь смогу играть на своем инструменте. Сколько тысяч раз надо нажать пальцами на эти кнопочки, чтобы заставить их так звучать? Ведь он их не видит, а только чувствует.
Рано утром меня разбудил петух. В голове вспыхнули воспоминания вечера, но пора возвращаться домой. Автобус уже заполнен артистами, кое-кто еще плачет и прощается с родными. Петр Павлович усаживается, ищет инструмент рукой, поправляет и спрашивает, смеясь: «Кто здесь?»
Я говорю ему о том, как мне понравилось, как не хочу уезжать, что хотелось бы вернуться когда-нибудь в Суводскую. Петр Павлович рассказал, что ночевал в своем старом доме и нашел там подарок для меня. Он протянул мне толстую старинную, как мне показалось, книгу. По титульному листу красными чернилами была сделана дарственная надпись, а ниже ее прочитала: «Фредерик Шопен. Вальсы». Это нотный сборник! Благодарю музыканта, но мне нечего ему подарить. Петр Павлович шутил в ответ: «Сыграть когда-нибудь Шопена на сцене- это будет твой подарок!». «Когда это только будет?» - вздыхаю я.
Прошло два года с того дня, когда я такая счастливая вернулась из поездки в Суводскую. Очень трудные были годы, учиться в двух школах непросто. Но время не прошло напрасно. Вот я стою у Центрального концертного зала, ветер с Волги шуршит афишами звезд, которые выступают здесь. Есть среди них одна: скромная, простая. Афиша пригашает на концерт Волгоградского государственного симфонического оркестра, внизу более мелким шрифтом имена солистов. Первое- мое.
Совсем недавно я участвовала в конкурсе «Юные пианисты»; играла «Детский альбом» Петра Ильича Чайковского и получила в награду Гран-при, а еще три концерта с симфоническим оркестром. С тех пор я потеряла покой и сон, радость победы сменилась волнением. Звонок Петра Павловича застал меня за кулисами. Он поздравил меня и поблагодарил. Спросила: «За что?» От ответил: «Ты играешь сегодня с настоящим оркестром. Пусть не Шопен, Чайковский тоже хорошо. Удачи!».
Волнения потихоньку исчезало, новое кружевное платье перестало дрожать. Не стали раздражать старые туфли, новые забраковал дирижер, в них я плохо чувствовала педаль на рояле. Варежки грели руки, не давали мышцам остыть. Все! Снимаю их, потому что меня уже объявили. Я взволнованная, но счастливая иду через сцену к роялю, а дальше только я и оркестр.
Отзвучал последний аккорд, зал аплодирует, оркестр приветствует постукиванием по пюпитрам, но все это слышу, как через толстую шапку. В голове еще звучит музыка и хочется плакать от счастья, но нельзя. Надо пожать руку дирижеру, строгой первой скрипке и поклониться оркестру.
Слов не слышу, вижу только улыбки. Все трудное и плохое забыто, я всех люблю, хочется бежать за кулисы к маме. Но какой-то маленький мальчик несет мне цветы. Я беру букет, прячу лицо в него, так как слезы уже не остановить. Я плачу, потому что самая счастливая девочка на свете!...
Дочка зашевелилась, открыла глаза. Воспоминания, как прекрасные видения, исчезли, а слезы на глазах остались.
«Вставай, соня, если, конечно, не раздумала еще ехать со мной на гастроли!».
Дверь в комнату жалобно заскрипела, как будто не хотела будить хозяйку. Но дочка не проснулась. Она лежала поперек кровати и обнимала подушку руками. Я также спала в детстве, вот и одеяло тоже валялось на полу. Сейчас дочь очень походила на меня. На секунду почудилось, что это я сплю и сейчас в комнату войдет мама, как было много раз в прошлом, но я помню всё так, словно это случилось вчера…
Меня разбудил голос мамы: «Если ещё не передумала ехать со мной, вставай быстренько!» Ярко светило солнце. Оно нагрело мою кровать, забралось под футболку – стало так тепло и радостно, что я не удержалась и запрыгала на кровати. Летние каникулы начались, а меня ещё берут на съемки!
Большой новый автобус с надписью «Телевидение» на боку выскочил из тесноты городской улиц на простор степи. Дорога убегала куда-то, к линии горизонта. Мчались навстречу придорожные столбы, удивляясь, наверное, «поющему» автобусу. В автобусе сидели артисты казачьего хора и распевались знакомой мне песней «Степь, да степь, широкая». Руководитель хора – седовласый мужчина, сидел ко мне спиной на первом сидении с баяном, а между нами стоял чехол его инструмента, который время от времени больно толкал меня в бок. Я отодвинулась к окну и стала смотреть, как мелькают пейзажи. Пение хора мне не мешало, в музыкальной школе тоже использовали эту песню для распева-тренировки. В какой-то момент я почувствовала, что песня рассказывает о том, что я вижу за окном. Песня и пейзажи дополняли друг друга: широкая степь до горизонта, холмы и небольшие рощицы, а дальше стада животных. Окно в автобусе стало дополнительной возможностью увидеть другой мир. Я стала мечтать, как увижу жизнь настоящей станицы, но мечты прервал футляр, сильно толкнув меня в бок. Я отодвинула его, а футляр толкнул сидящего на кончике сидения руководителя хора в спину. Тот резко повернул голову и спросил: «Кто здесь?» Вопрос был такой странный, что я промолчала. Музыкант повернулся, придерживая инструмент, как ребёнка, лицом ко мне и повторил вопрос. Я что-то пискнула от страха и посмотрела на него. Лицо мужчины было немолодым и строгим, на загорелом лице виднелись большие голубые глаза. Они смотрели на меня, но были неподвижны. Только теперь я поняла, что музыкант – слепой. Молчание длилось секунду, но мне показалось долгим. Мужчина вдруг широко улыбнулся, снял футляр-чехол на пол и придвинулся ко мне, протянув руку для знакомства. Какое счастье, что музыкант не рассердился. Я довольно болтливая девочка, потому мы быстро нашли общий язык. Да и как иначе, если Петр Иванович Краснопрошин оказался учителем по классу баяна музыкальной школы, в которую нас приглашали на концерт. Мы выяснили, что у обоих абсолютный музыкальный слух, поэтому нам трудно сосредоточиться, если рядом фальшивят. Вдруг автобус подскочил и запрыгал как-то странно. А Петр Павлович сказал, что это кончился асфальт, мы едем уже по сельской дороге – значит, станица «Суводская» близко.
Я немного устала и спросила у Петра Павловича, почему мы едем в эту станицу, а не куда-нибудь поближе. Петр Павлович посидел немного молча, перебирая кнопки баяна, и, склонившись ко мне, тихо сказал, что в Суводскую они поехали бы, если бы она была даже на краю света, потому что это была их родина. Все участники хора и он сам – родом из станицы Суводской, когда-то в молодости уехали в город и остались в нем. Его выразительное лицо то печалилось, то радовалось, когда он говорил о том, что они предали малую родину, что она вставала на ноги без них. Теперь они ездят несколько раз в год к землякам с концертами, чтобы загладить у себя в душе вину. Музыкант сказал: «Отдать человеческие долги».
Автобус медленно ехал по тряской дороге и наконец остановился. Петр Павлович встал и сказал землякам - артистам: «Идем в станицу пешком и с нашей песней. Кто не может, остается в автобусе».
Я выглянула в окно, дорога вела к высоким красивым домам, над крышами которых возвышались, как часовые, тополя.
Участники хора вместе с Петром Павловичем запели очень красивую песню и пошли по дороге, а навстречу им уже бежали из станицы люди: мужчины, женщины, дети. Раскинув руки для объятий, они спешили к тем, кого, наверное, сильно любили. Почему же музыкант считает себя предателем? Ведь предателей не любят и не встречают.
Я вышла из автобуса и услышала, как над степью стоит детский крик: «Наши приехали! Наши приехали!».
Первый раз не в кино, не по телевидению я увидела настоящую казачью станицу. Если они все такие, как Суводская, то понятно, почему так скучают по ним уехавшие.
В центре ровной степи, заросшей травами, низким кустарником, расположился зеленый островок, просто оазис. С одной стороны станицу обнимал хвойный лес, с другой – дубовая роща, а главная улица привела нас в ее центр, где широко разлилось настоящее озеро, берега которого заросли деревьями и кустарниками. Вся живность: лебеди, гуси, утки, испуганные автобусом – уплыли вглубь под деревья. На берегу стояло несколько зданий, на одном из них написано: «Школа № 2». «Школа у озера, разве такое возможно?» - удивлялась я. Вот счастливчики!
Мою зависть прервал оператор Андрей, который сказал, чтобы артисты разошлись по гостям, а мне разрешили пойти с ними погулять по станице и за околицу, если я соглашусь помогать – носить запасные кассеты. Конечно, соглашусь, вот повезло опять!
Мы отправились на высокий-превысокий берег Волги, с которого лодки на берегу внизу казались крошечными, а станица – нарисованной на холсте.
В центре – озеро – окружность, от нее строго и прямо уходят во все стороны улицы-меридианы, стройность их подчеркивается тополями, которые как бы отмечают их бег вверх. Лес, дубрава, поля – все видно на далекое расстояние. И стада животных пасутся то там, то здесь. Такая красота, что оператор радуется больше меня и снимает. Медленно спускаемся вниз, к озеру.
Постепенно вечерело. Луна над Суводской осветила все вокруг, бросила дорожку на поверхность озера, как будто пригласила: «Приходи, не бойся.» Мужчины зажгли костры – освещение для концерта. Люди ручейками стекались вниз из улиц-меридиан к озеру. Они были одеты в казачьи народные одежды. А когда появились наши артисты, наряды у них были не хуже. Петр Павлович тоже в казачьей форме и в фуражке. В полумраке не было видно неподвижных глаз, а по движениям он не походил на слепого. Может Петр Павлович стал видеть в этот радостный миг? Вот бы чудо произошло, раз мы в таком волшебном месте, в такой прекрасный день и вечер. Пусть случится чудо! И случился концерт. На нем Петр Павлович был самым главным. Музыкант в казачьем костюме стал как будто выше и моложе. Улыбка не сходила с лица. Он пел, танцевал, я совсем забыла о том, что он не видит. А баян под чуткими руками Петра Павловича так играл, что ноги мои стали покрываться мурашками. Я сидела на земле в первом ряду, смотрела на его руки, не отрываясь. Неужели я когда-нибудь смогу играть на своем инструменте. Сколько тысяч раз надо нажать пальцами на эти кнопочки, чтобы заставить их так звучать? Ведь он их не видит, а только чувствует.
Рано утром меня разбудил петух. В голове вспыхнули воспоминания вечера, но пора возвращаться домой. Автобус уже заполнен артистами, кое-кто еще плачет и прощается с родными. Петр Павлович усаживается, ищет инструмент рукой, поправляет и спрашивает, смеясь: «Кто здесь?»
Я говорю ему о том, как мне понравилось, как не хочу уезжать, что хотелось бы вернуться когда-нибудь в Суводскую. Петр Павлович рассказал, что ночевал в своем старом доме и нашел там подарок для меня. Он протянул мне толстую старинную, как мне показалось, книгу. По титульному листу красными чернилами была сделана дарственная надпись, а ниже ее прочитала: «Фредерик Шопен. Вальсы». Это нотный сборник! Благодарю музыканта, но мне нечего ему подарить. Петр Павлович шутил в ответ: «Сыграть когда-нибудь Шопена на сцене- это будет твой подарок!». «Когда это только будет?» - вздыхаю я.
Прошло два года с того дня, когда я такая счастливая вернулась из поездки в Суводскую. Очень трудные были годы, учиться в двух школах непросто. Но время не прошло напрасно. Вот я стою у Центрального концертного зала, ветер с Волги шуршит афишами звезд, которые выступают здесь. Есть среди них одна: скромная, простая. Афиша пригашает на концерт Волгоградского государственного симфонического оркестра, внизу более мелким шрифтом имена солистов. Первое- мое.
Совсем недавно я участвовала в конкурсе «Юные пианисты»; играла «Детский альбом» Петра Ильича Чайковского и получила в награду Гран-при, а еще три концерта с симфоническим оркестром. С тех пор я потеряла покой и сон, радость победы сменилась волнением. Звонок Петра Павловича застал меня за кулисами. Он поздравил меня и поблагодарил. Спросила: «За что?» От ответил: «Ты играешь сегодня с настоящим оркестром. Пусть не Шопен, Чайковский тоже хорошо. Удачи!».
Волнения потихоньку исчезало, новое кружевное платье перестало дрожать. Не стали раздражать старые туфли, новые забраковал дирижер, в них я плохо чувствовала педаль на рояле. Варежки грели руки, не давали мышцам остыть. Все! Снимаю их, потому что меня уже объявили. Я взволнованная, но счастливая иду через сцену к роялю, а дальше только я и оркестр.
Отзвучал последний аккорд, зал аплодирует, оркестр приветствует постукиванием по пюпитрам, но все это слышу, как через толстую шапку. В голове еще звучит музыка и хочется плакать от счастья, но нельзя. Надо пожать руку дирижеру, строгой первой скрипке и поклониться оркестру.
Слов не слышу, вижу только улыбки. Все трудное и плохое забыто, я всех люблю, хочется бежать за кулисы к маме. Но какой-то маленький мальчик несет мне цветы. Я беру букет, прячу лицо в него, так как слезы уже не остановить. Я плачу, потому что самая счастливая девочка на свете!...
Дочка зашевелилась, открыла глаза. Воспоминания, как прекрасные видения, исчезли, а слезы на глазах остались.
«Вставай, соня, если, конечно, не раздумала еще ехать со мной на гастроли!».
Никитина Мария. Буран
Лена, уставшая, вернулась домой и сразу побежала к себе в комнату. Вчера она купила новую книгу и больше не могла ждать. За окном стояла метель, ветер завывал, а белые снежные хлопья кружились на синем темнеющем небе. Лена села в кресло, включила лампу и услышала тихий стук когтей. "Хоть бы ему ничего не было надо" - подумала она, но разочаровалась. Буран приковылял с высунутым языком. Ленка знала, что он хочет пить.
-Ну сколько можно! - злостно прошипела она, а пёс уткнулся ей в ногу носом, - уйди, уйди отсюда!
Лена все-таки налила воды и обнаружила, что в миске нет корма. С надеждой она отправилась на кухню, однако Бурану есть было нечего. Ленка поняла, что ей придётся идти в магазин, а пока она натягивала сапоги, Буран виновато смотрел на неё. Хозяйка ушла, и только тогда он вернулся к миске с водой и стал пить.
Буран совсем состарился: целыми днями лежал на коврике, изредка вставая. Буран любил свою хозяйку Ленку, хоть она и была всегда чем-то занята. Раньше, лет пять назад, они часто гуляли вместе. Особенно Бурану нравилось на даче и на речке. Там Лена была весёлой, какой-то лёгкой и простой. Она всегда смеялась, бегала с ним по берегу и в парке. В то время Лена, приходя из школы, сразу бросалась к Бурану, гладила его, рассказывала про уроки и до самого вечера с ним играла. Тогда у него было много игрушек: и деревянные косточки, и резиновые мячики. Ленка все свои карманные деньги тратила на них. Даже сама из ткани сшила какую-то фигурку и Бурану отдала. А сейчас Лена почему-то занята, всё время в комнате, а Буран на коврике. Но всё равно он её любит, всякий раз, когда она возвращается домой, Буран просыпается и встаёт к ней.
Вот и сейчас она пришла, а он поднялся.
- Что ты под ногами путаешься, сумки тяжёлые! Тебе за едой в такой мороз ходила! - Ленка злилась. Потом она нехотя насыпала корм Бурану и сразу ушла к себе, закрыв перед самым его носом дверь.
А метель становилась всё сильнее, звезды зажглись над Уралом, из-за горы вышел остророгий желтый месяц. Буран дремал в темной комнате. У него болели лапы от старости, поэтому он лежал на боку, чтобы их не нагружать. Он дышал глубоко, но медленно, иногда выдох был резким и прерывистым. Буран лежал без движения уже час, изредка приоткрывая глаза - уж совсем он состарился.
В двери повернулся ключ, Ленкина мама вернулась. Она была доброй женщиной, и очень лёгкой и простой. Каждый раз, приходя домой, она чесала Бурана за ухом и быстро уходила по своим делам. Ей никогда не приходило в голову гнать его из комнаты, однако присутствие Бурана было ей безразлично. Мама, будучи очень ответственной, всегда следила, чтобы у собаки был корм и вода, но она никогда не уделяла Бурану много времени. Он радовался её приходу, и сейчас она так же, как и всегда, стала осторожно, но не глядя, трепать его за ухо, наверное даже не заметив, что Буран спит. Он тут же проснулся и только начал подниматься на лапы, как след мамы уже простыл. Бурану незачем было вставать. Он прошёлся по комнате, посмотрел на воду и, не попив, лёг обратно. Перед глазами расплывался силуэт лампы в коридоре, левый глаз сильно слезился от старости. Слышал Буран плохо, но несмотря на это понял, что мама на кухне за что-то ругает Ленку. Такое случалось нечасто, но Буран уже усвоил, что заходить к ним в это время нельзя. Он кое-как встал, чтобы войти в комнату сразу за хозяйкой. Простояв так пять минут, Буран сел на задние лапы и стал ждать. Он уже засыпал, но опомнился от громкого хлопка дверью. Ленка опять закрылась у себя, а Буран не успел войти. Он всё равно подошёл и стал скрестись когтями о дверь в надежде, что Лена откроет ему.
- Уйди, уйди отсюда! - крикнула обиженная хозяйка. До самого позднего вечера она не выходила из комнаты. Сквозь сон Буран услышал, как она пошла в ванную чистить зубы. Он увязался за ней, и на этот раз Ленка его не прогоняла. Буран терся о её ноги, тыкался носом и сопел. Погладив его, Ленка сказала:
- Ну, всё, всё, иди спать, и я пойду.
Буран послушно поплелся на коврик и уснул, довольный, что хозяйка подобрела.
Бурана разбудил яркий свет в прихожей - мама уходила на работу, а Лена в школу. Было холодно, слышалось, как за окном выл северный ветер. Второпях Ленка налила Бурану воды, пролив её ему на лапы по неосторожности, и положила немного мяса в миску. Буран встал, хотел было подойти к хозяйке, а она сказала:
-Я опаздываю, не мешайся! Иди ложись, не приставай!
В последнее время Ленка стала чересчур раздражительной, и Буран не знал, что с ней случилось. Несмотря на это, он лег и не вставал до тех пор, пока в квартире не стало пусто. Буран начал есть, но кусок не лез в горло. Он пошёл к Лене в комнату - там всё напоминало о хозяйке. Как ему хотелось, чтобы всё было прежним, чтобы она опять смеялась и радовалась, чтобы опять щекотала Бурана и чесала ему спину! Пройдясь по ковру, оглядев Ленин стол, он вернулся на коврик и долго лежал с открытыми глазами. Буран ждал Ленку, чтобы снова её увидеть и потереться о её ноги, и за это время уснул.
Вернулась и Лена, и мама, а Буран не проснулся. Хозяйка сидела над ним и думала: "Хоть бы он был живым", однако пёс не дышал. Лена не могла на него смотреть, и весь вечер то приходила к нему, то с ужасом возвращалась к себе. Буран лежал, положив голову на лапы, будто он просто спит и вскоре снова встанет и будет стучать когтями, еле переставляя ноги, опять будет ждать часами, когда Ленка выйдет его погладить, снова станет заглядывать в глаза и радостно, но с трудом вилять хвостом. Лена и не верила, что Бурана больше нет.
"Что ж я его всё гнала? "- сокрушалась она. - "Как я теперь без Бурана? "
-Бедный наш Буран... Старый он был, мучился. - сказала мама.
До полуночи Лена сидела на диване возле его коврика в темноте и думала, как же он жил. Ленке вдруг до слез стало его жалко. Буран всю старость провёл в этой душной комнате, один. И видел он только свет в конце коридора, ведь его не пускали в зал и Ленину комнату. Ленка присела к его коврику и посмотрела на квартиру его глазами: лампа, купленная мамой, была такой яркой, что лились слезы. Только её и видел почти слепой Буран, застланными пеленой глазами! "Утром, днём и вечером была одна и та же картина! Разве он заслужил один лишь этот гадкий свет и коридор?" - ужасалась девочка.
"И каждый раз меня встречал, и просыпался для этого, и на лапах больных шёл, а я всё прогоняла." - Ленке было нестерпимо стыдно. Как ей хотелось, чтобы он был жив сейчас, как хотелось его приласкать, посидеть с ним рядом, да хоть по голове погладить!
На следующий день Ленка пришла из школы, а её снова никто не встретил, и перед глазами у неё стоял Буран. Больной, старый, но с таким добрым взглядом, с таким горячим и преданным сердцем!
Ленка по привычке пошла на кухню, налить ему воды, но остановилась - это было уже не нужно. Буран крепко спал где-то на небе, так крепко, что навеки, и снилась ему речка, счастливая Ленка и весна, хоть за окном из холодных серых туч шёл снег, а ветер кружил его: на Урале был буран.
Лена, уставшая, вернулась домой и сразу побежала к себе в комнату. Вчера она купила новую книгу и больше не могла ждать. За окном стояла метель, ветер завывал, а белые снежные хлопья кружились на синем темнеющем небе. Лена села в кресло, включила лампу и услышала тихий стук когтей. "Хоть бы ему ничего не было надо" - подумала она, но разочаровалась. Буран приковылял с высунутым языком. Ленка знала, что он хочет пить.
-Ну сколько можно! - злостно прошипела она, а пёс уткнулся ей в ногу носом, - уйди, уйди отсюда!
Лена все-таки налила воды и обнаружила, что в миске нет корма. С надеждой она отправилась на кухню, однако Бурану есть было нечего. Ленка поняла, что ей придётся идти в магазин, а пока она натягивала сапоги, Буран виновато смотрел на неё. Хозяйка ушла, и только тогда он вернулся к миске с водой и стал пить.
Буран совсем состарился: целыми днями лежал на коврике, изредка вставая. Буран любил свою хозяйку Ленку, хоть она и была всегда чем-то занята. Раньше, лет пять назад, они часто гуляли вместе. Особенно Бурану нравилось на даче и на речке. Там Лена была весёлой, какой-то лёгкой и простой. Она всегда смеялась, бегала с ним по берегу и в парке. В то время Лена, приходя из школы, сразу бросалась к Бурану, гладила его, рассказывала про уроки и до самого вечера с ним играла. Тогда у него было много игрушек: и деревянные косточки, и резиновые мячики. Ленка все свои карманные деньги тратила на них. Даже сама из ткани сшила какую-то фигурку и Бурану отдала. А сейчас Лена почему-то занята, всё время в комнате, а Буран на коврике. Но всё равно он её любит, всякий раз, когда она возвращается домой, Буран просыпается и встаёт к ней.
Вот и сейчас она пришла, а он поднялся.
- Что ты под ногами путаешься, сумки тяжёлые! Тебе за едой в такой мороз ходила! - Ленка злилась. Потом она нехотя насыпала корм Бурану и сразу ушла к себе, закрыв перед самым его носом дверь.
А метель становилась всё сильнее, звезды зажглись над Уралом, из-за горы вышел остророгий желтый месяц. Буран дремал в темной комнате. У него болели лапы от старости, поэтому он лежал на боку, чтобы их не нагружать. Он дышал глубоко, но медленно, иногда выдох был резким и прерывистым. Буран лежал без движения уже час, изредка приоткрывая глаза - уж совсем он состарился.
В двери повернулся ключ, Ленкина мама вернулась. Она была доброй женщиной, и очень лёгкой и простой. Каждый раз, приходя домой, она чесала Бурана за ухом и быстро уходила по своим делам. Ей никогда не приходило в голову гнать его из комнаты, однако присутствие Бурана было ей безразлично. Мама, будучи очень ответственной, всегда следила, чтобы у собаки был корм и вода, но она никогда не уделяла Бурану много времени. Он радовался её приходу, и сейчас она так же, как и всегда, стала осторожно, но не глядя, трепать его за ухо, наверное даже не заметив, что Буран спит. Он тут же проснулся и только начал подниматься на лапы, как след мамы уже простыл. Бурану незачем было вставать. Он прошёлся по комнате, посмотрел на воду и, не попив, лёг обратно. Перед глазами расплывался силуэт лампы в коридоре, левый глаз сильно слезился от старости. Слышал Буран плохо, но несмотря на это понял, что мама на кухне за что-то ругает Ленку. Такое случалось нечасто, но Буран уже усвоил, что заходить к ним в это время нельзя. Он кое-как встал, чтобы войти в комнату сразу за хозяйкой. Простояв так пять минут, Буран сел на задние лапы и стал ждать. Он уже засыпал, но опомнился от громкого хлопка дверью. Ленка опять закрылась у себя, а Буран не успел войти. Он всё равно подошёл и стал скрестись когтями о дверь в надежде, что Лена откроет ему.
- Уйди, уйди отсюда! - крикнула обиженная хозяйка. До самого позднего вечера она не выходила из комнаты. Сквозь сон Буран услышал, как она пошла в ванную чистить зубы. Он увязался за ней, и на этот раз Ленка его не прогоняла. Буран терся о её ноги, тыкался носом и сопел. Погладив его, Ленка сказала:
- Ну, всё, всё, иди спать, и я пойду.
Буран послушно поплелся на коврик и уснул, довольный, что хозяйка подобрела.
Бурана разбудил яркий свет в прихожей - мама уходила на работу, а Лена в школу. Было холодно, слышалось, как за окном выл северный ветер. Второпях Ленка налила Бурану воды, пролив её ему на лапы по неосторожности, и положила немного мяса в миску. Буран встал, хотел было подойти к хозяйке, а она сказала:
-Я опаздываю, не мешайся! Иди ложись, не приставай!
В последнее время Ленка стала чересчур раздражительной, и Буран не знал, что с ней случилось. Несмотря на это, он лег и не вставал до тех пор, пока в квартире не стало пусто. Буран начал есть, но кусок не лез в горло. Он пошёл к Лене в комнату - там всё напоминало о хозяйке. Как ему хотелось, чтобы всё было прежним, чтобы она опять смеялась и радовалась, чтобы опять щекотала Бурана и чесала ему спину! Пройдясь по ковру, оглядев Ленин стол, он вернулся на коврик и долго лежал с открытыми глазами. Буран ждал Ленку, чтобы снова её увидеть и потереться о её ноги, и за это время уснул.
Вернулась и Лена, и мама, а Буран не проснулся. Хозяйка сидела над ним и думала: "Хоть бы он был живым", однако пёс не дышал. Лена не могла на него смотреть, и весь вечер то приходила к нему, то с ужасом возвращалась к себе. Буран лежал, положив голову на лапы, будто он просто спит и вскоре снова встанет и будет стучать когтями, еле переставляя ноги, опять будет ждать часами, когда Ленка выйдет его погладить, снова станет заглядывать в глаза и радостно, но с трудом вилять хвостом. Лена и не верила, что Бурана больше нет.
"Что ж я его всё гнала? "- сокрушалась она. - "Как я теперь без Бурана? "
-Бедный наш Буран... Старый он был, мучился. - сказала мама.
До полуночи Лена сидела на диване возле его коврика в темноте и думала, как же он жил. Ленке вдруг до слез стало его жалко. Буран всю старость провёл в этой душной комнате, один. И видел он только свет в конце коридора, ведь его не пускали в зал и Ленину комнату. Ленка присела к его коврику и посмотрела на квартиру его глазами: лампа, купленная мамой, была такой яркой, что лились слезы. Только её и видел почти слепой Буран, застланными пеленой глазами! "Утром, днём и вечером была одна и та же картина! Разве он заслужил один лишь этот гадкий свет и коридор?" - ужасалась девочка.
"И каждый раз меня встречал, и просыпался для этого, и на лапах больных шёл, а я всё прогоняла." - Ленке было нестерпимо стыдно. Как ей хотелось, чтобы он был жив сейчас, как хотелось его приласкать, посидеть с ним рядом, да хоть по голове погладить!
На следующий день Ленка пришла из школы, а её снова никто не встретил, и перед глазами у неё стоял Буран. Больной, старый, но с таким добрым взглядом, с таким горячим и преданным сердцем!
Ленка по привычке пошла на кухню, налить ему воды, но остановилась - это было уже не нужно. Буран крепко спал где-то на небе, так крепко, что навеки, и снилась ему речка, счастливая Ленка и весна, хоть за окном из холодных серых туч шёл снег, а ветер кружил его: на Урале был буран.
Клевцова Елизавета. Один день из жизни семьи Йоки
Однажды вечером, сидя дома, я листала журнал «Природа Вологодского края», и мое внимание привлекла статья о бассейне реки Мологи. Внизу страницы была фотография: с обрыва, поросшего вековыми соснами, открывается прекрасный вид на заливные луга и серебристую ленту реки. Вдали темнеет сосновый бор левого берега.
А ведь здесь раньше был город. Давно, давно. Где-то 1 век до нашей эры. Город окружала деревянная стена и ров. На окраине города стояла полуземлянка. В ней жила большая семья: Йоки, ее муж, старший сын и два младших, старуха мать и…
Нет! Теперь лучше взять лист и продолжить рассуждать на бумаге.
Йоки вставала в четыре утра, так как летом в это время уже всходило солнце. Полуземлянка её семьи стояла в нескольких метрах от реки Мологи, но что бы добраться до воды, нужно было обойти стену и преодолеть спуск в 10 метров. Она пекла на завтрак пшеничные лепёшки. Муж сразу уходил рыбачить, что бы к ужину жена приготовила свежую рыбу. Он был стар что бы бегать по лесу и стрелять из лука, поэтому старший сын уходил на охоту. Ещё два мальчика Йоки с шумом позавтракав, убегали в поле пасти скот.
Сегодня кузнец Ильмаринен должен был сделать новый нож – подарок старшему сыну. Йоки, когда была маленькой много раз заходила в кузницу, и каждый раз удивлялся как мастер из бесформенной крицы ковал то нож с горбатой спинкой, то прекрасные подвески, то острый наконечник стрелы, то затейливые бляшки.
Её мысли были прерваны проснувшейся дочкой. Ярви – так звали дочь, была еще мала, поэтому оставалась дома с матерью. После того как Йоки кормила Ярви, мать давала дочери какое-нибудь занятие. Чаще всего она разрешала ей украшать глиняную посуду. Ярви владела этим искусством в совершенстве. У матери не было времени наблюдать за дочерью, но мы можем посмотреть, как проходил этот процесс…
Сначала Ярви бежала в ближайший перелесок. Проведя там с час, она возвращалась с ворохом всевозможных травинок, веточек, цветочков и многой другой лесной зеленью. Потом она тщательно перебирала все это. И вот, от охапки благоухающей зелени оставался маленький пучок. Остальная трава доставалась домашнему скоту.
На ровной дощечке Ярви выкладывала композицию в виде фигур причудливых завитков – так покажется нам. Но на самом деле орнамент всегда имел особый смысл. Далее она брала глиняный сосуд (сегодня это был кувшин), который высох не до конца, и начинала выкладывать узор, вдавливая фигурки в не досохшую глину. Ошибиться было нельзя. Ведь это как буквы. Например, в слове «дом» в середине стоит буква «о», но, если мы заменим ее на «ы», то получится слово «дым», смысл предложения в котором стоит это слово будет искажен. Так же и здесь.
Йоки варила суп из козлятины. Приятный аромат расплывался по всему дому. Она только присела отдохнуть, как дверь распахнулась, и в нос ударил острый запах рыбы. В дом вошел муж Йоки. Опустившись на лавку, он отдал жене туесок с рыбой. Улов конечно не богатый, но на их семью хватит.
И тут, как по команде, прибегают из поля младшие сыновья, старушка заходит в дом, и уже слышен топот лошади. Во двор въезжает Каллио – старший сын Истры.
Три года тому назад Каллио купил жеребенка со сломанной ногой. Сам его выходил, назвал Варой. Он так привязался к своему «лекарю», что не только наотрез отказался возить на себе кого-либо другого, но и крошки не брал из чужой руки. Поэтому Каллио сам кормил его, водил пастись.
Он спрыгнул с седла и торжественно вытянул руку вперёд. Все ахнули... Каллио держал за чешуйчатый плоский хвост бобра! Он был достаточно большой, его массивное бездыханное тело с грязно-коричневым мехом болталось в воздухе.
В 21 веке нам не понять той радости, которую испытала семья Истры. Год был совсем не урожайным, а зима обещала быть холодной. Вот уже месяц, как Каллио чуть ли не каждый день ездил в лес за дичью. И все безрезультатно! И вот перед ними лежит большой бобер.
Обед проходит весело. Все хвалят юного охотника – он заехал в лес гораздо дальше чем обычно. Там у небольшой речушки заметил бобра, Каллио стоял под огромным дубом так, что бобер его не видел, а сам он мог отлично разглядеть зверька. Точным выстрелом стрела поражает бобра в шею. Каллио бросается вдогонку за зверьком, с каждым шагом смерть охватывает бобра все крепче, все туже стягивает горло. Бобр задыхается, и не в силах больше бороться бесшумно валится на землю.
Каллио следовало бы радоваться, ведь он убил бобра! Но одна мысль не давала ему покоя. Скача сюда, он так загнал лошадь, что нечего было и думать возвращаться домой верхом. Если вести коня под уздечку, то домой он придет только к завтрашнему утру, но он не взял ни крошки хлеба! У него был один выход…
Когда Каллио был маленьким, отец взял его с собой на охоту. Они долго бродили не в поиске добычи – они искали дорогу домой. История примерно такая же: загнанный конь, мало еды, да вдобавок маленький сын, с которым оставаться на ночь в лесу очень опасно. И все же он решился на этот безумный шаг.
Не очень далеко от их города раскинулось болото. Старики рассказывали, как сотни людей гибли при переправе через это, как называли в народе, «Дом чёрта». А все из-за фальшивых кочек. Путник прыгает с кочки на кочку, и вдруг под слоем травы ничего нет! Он проваливается и уже никто не в силах ему помочь. Такой путь избрал отец Каллио. Все обошлось благополучно.
Отец, хоть и был человек отчаянный, но это решение он принимал очень долго. А что было делать мальчику, ещё не знавшему настоящей опасности? Каллио мирно вырезал фигурки на стволе дуба.
«Ах, как я мог забыть!» - кричит он. Каллио бросается к стволу и лихорадочно изучает его. Ура! Потемневшие от времени точки, кружочки, черточки чуть заметно вырисовываются на коре. И он решился повторить путь своего отца.
Каллио пошел вглубь леса. Через час ходьбы перед ним открылось не приятное зрелище: пожухлый лес стоит в болотной жиже, то тут, то там виднеется надломанный лук, наконечник стрелы, сгнившее копье. Охотнику некогда было рассматривать столь «прекрасное» зрелище. Как идти дальше? Он не знает буквально ничего об этом месте. Но тут в его голову пришла хорошая мысль.
Он вернулся на берег, подстрелил трех зайцев так, что бы они могли бегать. Каллио вернулся к болоту и выпустил одного зайца, тот поскакал вперед. Охотник внимательно следил за ним и силился запомнить порядок прыжков.
Когда заяц скрылся, Каллио в точности старался повторить движения этого ловкого зверька. Потом он выпустил второго, затем третьего. Каллио благополучно преодолел «Дом чёрта» вместе с Варой. Так закончилось это …
ТУК! ТУК! В дом вошел Ильмаринен. Йоки обрадовалась, схватила сверток и торжественно протянула сыну Каллио. Новый железный нож! Что может быть дороже такого подарка для охотника. Каллио поблагодарил кузнеца, и он ушел.
После обеда каждый занялся своим делом. Мать Йоки вместе с Ярви ушли в лес собирать коренья, из которых можно будет приготовить отвар.
Каллио отправился в поле пасти Вару. Конечно, это можно сделать и завтра, но он так любил своего коня, и ни за что не дал бы вывести его в поле своим младшим братьям.
Муж Йоки плел кочедыком сеть, в этом ему помогали младшие сыновья. Грузила для сетей делали из камня весом до одного килограмма, помещенного в берестяной кошель. Завтра отца позвал рыбачить зажиточный друг. За хорошую работу ему обещали дать щенка, ведь их старая собака умерла год тому назад. Они собирались плыть вниз по Мологе на одновесельной лодке – долбленке. Там перед порогом они хотят поставить сеть.
Йоки штопала рубаху, которую ее сын порвал о корягу.
Когда все легли спать, младшие сыновья и Ярви подсели к бабушке. В редкий вечер им удается послушать ее истории! Бабушка начинает тихо монотонно рассказывать, как она жила, когда была маленькой, что ела, что видела. Даже Каллио вслушивается в ее бормотанье.
Так закончился день Йоки и её семьи.
Как давно это было, но чувство любви к нашей общей Родине передалось из того поколения в наше. Эта общая любовь объединяет нас на долгие века!
Значение имён
Йока (с финно-угорского) – река
Ярви (с финно-угорского) – озеро
Каллио (с финно-угорского) – скала
Вара (с финно-угорского) – гора
Ильмаринен (с финно-угорского) - кузнец
Однажды вечером, сидя дома, я листала журнал «Природа Вологодского края», и мое внимание привлекла статья о бассейне реки Мологи. Внизу страницы была фотография: с обрыва, поросшего вековыми соснами, открывается прекрасный вид на заливные луга и серебристую ленту реки. Вдали темнеет сосновый бор левого берега.
А ведь здесь раньше был город. Давно, давно. Где-то 1 век до нашей эры. Город окружала деревянная стена и ров. На окраине города стояла полуземлянка. В ней жила большая семья: Йоки, ее муж, старший сын и два младших, старуха мать и…
Нет! Теперь лучше взять лист и продолжить рассуждать на бумаге.
Йоки вставала в четыре утра, так как летом в это время уже всходило солнце. Полуземлянка её семьи стояла в нескольких метрах от реки Мологи, но что бы добраться до воды, нужно было обойти стену и преодолеть спуск в 10 метров. Она пекла на завтрак пшеничные лепёшки. Муж сразу уходил рыбачить, что бы к ужину жена приготовила свежую рыбу. Он был стар что бы бегать по лесу и стрелять из лука, поэтому старший сын уходил на охоту. Ещё два мальчика Йоки с шумом позавтракав, убегали в поле пасти скот.
Сегодня кузнец Ильмаринен должен был сделать новый нож – подарок старшему сыну. Йоки, когда была маленькой много раз заходила в кузницу, и каждый раз удивлялся как мастер из бесформенной крицы ковал то нож с горбатой спинкой, то прекрасные подвески, то острый наконечник стрелы, то затейливые бляшки.
Её мысли были прерваны проснувшейся дочкой. Ярви – так звали дочь, была еще мала, поэтому оставалась дома с матерью. После того как Йоки кормила Ярви, мать давала дочери какое-нибудь занятие. Чаще всего она разрешала ей украшать глиняную посуду. Ярви владела этим искусством в совершенстве. У матери не было времени наблюдать за дочерью, но мы можем посмотреть, как проходил этот процесс…
Сначала Ярви бежала в ближайший перелесок. Проведя там с час, она возвращалась с ворохом всевозможных травинок, веточек, цветочков и многой другой лесной зеленью. Потом она тщательно перебирала все это. И вот, от охапки благоухающей зелени оставался маленький пучок. Остальная трава доставалась домашнему скоту.
На ровной дощечке Ярви выкладывала композицию в виде фигур причудливых завитков – так покажется нам. Но на самом деле орнамент всегда имел особый смысл. Далее она брала глиняный сосуд (сегодня это был кувшин), который высох не до конца, и начинала выкладывать узор, вдавливая фигурки в не досохшую глину. Ошибиться было нельзя. Ведь это как буквы. Например, в слове «дом» в середине стоит буква «о», но, если мы заменим ее на «ы», то получится слово «дым», смысл предложения в котором стоит это слово будет искажен. Так же и здесь.
Йоки варила суп из козлятины. Приятный аромат расплывался по всему дому. Она только присела отдохнуть, как дверь распахнулась, и в нос ударил острый запах рыбы. В дом вошел муж Йоки. Опустившись на лавку, он отдал жене туесок с рыбой. Улов конечно не богатый, но на их семью хватит.
И тут, как по команде, прибегают из поля младшие сыновья, старушка заходит в дом, и уже слышен топот лошади. Во двор въезжает Каллио – старший сын Истры.
Три года тому назад Каллио купил жеребенка со сломанной ногой. Сам его выходил, назвал Варой. Он так привязался к своему «лекарю», что не только наотрез отказался возить на себе кого-либо другого, но и крошки не брал из чужой руки. Поэтому Каллио сам кормил его, водил пастись.
Он спрыгнул с седла и торжественно вытянул руку вперёд. Все ахнули... Каллио держал за чешуйчатый плоский хвост бобра! Он был достаточно большой, его массивное бездыханное тело с грязно-коричневым мехом болталось в воздухе.
В 21 веке нам не понять той радости, которую испытала семья Истры. Год был совсем не урожайным, а зима обещала быть холодной. Вот уже месяц, как Каллио чуть ли не каждый день ездил в лес за дичью. И все безрезультатно! И вот перед ними лежит большой бобер.
Обед проходит весело. Все хвалят юного охотника – он заехал в лес гораздо дальше чем обычно. Там у небольшой речушки заметил бобра, Каллио стоял под огромным дубом так, что бобер его не видел, а сам он мог отлично разглядеть зверька. Точным выстрелом стрела поражает бобра в шею. Каллио бросается вдогонку за зверьком, с каждым шагом смерть охватывает бобра все крепче, все туже стягивает горло. Бобр задыхается, и не в силах больше бороться бесшумно валится на землю.
Каллио следовало бы радоваться, ведь он убил бобра! Но одна мысль не давала ему покоя. Скача сюда, он так загнал лошадь, что нечего было и думать возвращаться домой верхом. Если вести коня под уздечку, то домой он придет только к завтрашнему утру, но он не взял ни крошки хлеба! У него был один выход…
Когда Каллио был маленьким, отец взял его с собой на охоту. Они долго бродили не в поиске добычи – они искали дорогу домой. История примерно такая же: загнанный конь, мало еды, да вдобавок маленький сын, с которым оставаться на ночь в лесу очень опасно. И все же он решился на этот безумный шаг.
Не очень далеко от их города раскинулось болото. Старики рассказывали, как сотни людей гибли при переправе через это, как называли в народе, «Дом чёрта». А все из-за фальшивых кочек. Путник прыгает с кочки на кочку, и вдруг под слоем травы ничего нет! Он проваливается и уже никто не в силах ему помочь. Такой путь избрал отец Каллио. Все обошлось благополучно.
Отец, хоть и был человек отчаянный, но это решение он принимал очень долго. А что было делать мальчику, ещё не знавшему настоящей опасности? Каллио мирно вырезал фигурки на стволе дуба.
«Ах, как я мог забыть!» - кричит он. Каллио бросается к стволу и лихорадочно изучает его. Ура! Потемневшие от времени точки, кружочки, черточки чуть заметно вырисовываются на коре. И он решился повторить путь своего отца.
Каллио пошел вглубь леса. Через час ходьбы перед ним открылось не приятное зрелище: пожухлый лес стоит в болотной жиже, то тут, то там виднеется надломанный лук, наконечник стрелы, сгнившее копье. Охотнику некогда было рассматривать столь «прекрасное» зрелище. Как идти дальше? Он не знает буквально ничего об этом месте. Но тут в его голову пришла хорошая мысль.
Он вернулся на берег, подстрелил трех зайцев так, что бы они могли бегать. Каллио вернулся к болоту и выпустил одного зайца, тот поскакал вперед. Охотник внимательно следил за ним и силился запомнить порядок прыжков.
Когда заяц скрылся, Каллио в точности старался повторить движения этого ловкого зверька. Потом он выпустил второго, затем третьего. Каллио благополучно преодолел «Дом чёрта» вместе с Варой. Так закончилось это …
ТУК! ТУК! В дом вошел Ильмаринен. Йоки обрадовалась, схватила сверток и торжественно протянула сыну Каллио. Новый железный нож! Что может быть дороже такого подарка для охотника. Каллио поблагодарил кузнеца, и он ушел.
После обеда каждый занялся своим делом. Мать Йоки вместе с Ярви ушли в лес собирать коренья, из которых можно будет приготовить отвар.
Каллио отправился в поле пасти Вару. Конечно, это можно сделать и завтра, но он так любил своего коня, и ни за что не дал бы вывести его в поле своим младшим братьям.
Муж Йоки плел кочедыком сеть, в этом ему помогали младшие сыновья. Грузила для сетей делали из камня весом до одного килограмма, помещенного в берестяной кошель. Завтра отца позвал рыбачить зажиточный друг. За хорошую работу ему обещали дать щенка, ведь их старая собака умерла год тому назад. Они собирались плыть вниз по Мологе на одновесельной лодке – долбленке. Там перед порогом они хотят поставить сеть.
Йоки штопала рубаху, которую ее сын порвал о корягу.
Когда все легли спать, младшие сыновья и Ярви подсели к бабушке. В редкий вечер им удается послушать ее истории! Бабушка начинает тихо монотонно рассказывать, как она жила, когда была маленькой, что ела, что видела. Даже Каллио вслушивается в ее бормотанье.
Так закончился день Йоки и её семьи.
Как давно это было, но чувство любви к нашей общей Родине передалось из того поколения в наше. Эта общая любовь объединяет нас на долгие века!
Значение имён
Йока (с финно-угорского) – река
Ярви (с финно-угорского) – озеро
Каллио (с финно-угорского) – скала
Вара (с финно-угорского) – гора
Ильмаринен (с финно-угорского) - кузнец
Серова Виктория. Имя твоё
Я слово позабыл, что я хотел сказать. Меня часто посещает такое чувство. Хочется говорить. О чём, как и с кем — не так важно. Просто говорить. Но все слова уплывают от меня, забываются, и я остаюсь в каком-то безмолвном тумане. Я стою, предположим, на лекции. Все смотрят на меня (или на мой чёрный свитер в кошачьей шерсти), ждут. А я молчу. Пришло безмолвие. Я физически его ощущаю. Оно кладет свои холодные руки мне на плечи, и я слово забываю, что хотел сказать.
Слово — что-то зыбкое. Уже много веков существуют те, кому удалось его «приручить». Но все эти люди, обретая способность видеть и слышать истинное слово, теряют спокойную жизнь, сразу становятся уязвимыми для чего-то извне. Слово приоткрывает шторку таинства избранным, а потом… Вот опять. «Шторка таинства» — это что вообще? Косая замена привычной «завесе тайны»? Зачеркиваю. Не то. Не придумал. На часах двенадцать, а на улице белый снег, ветер, ветер… Январь. Пора.
По дороге читаю вывески. Занятие, в сущности, бессмысленное, но время занимает отлично. На праздники я вернулся в родной город, знакомый до слез, а наушники потерял в поезде или на вокзале — сам не заметил. Без музыки в ушах только пустое чтение вывесок и развлекает. Вот какое-то кафе «Ласточка». Я жил здесь довольно долго, ходил по этим улицам, но такого кафе не помню. Должно быть, появилось за время моего отъезда. Над каждой гласной буквой вывески сидят фигуры ласточек. Сидят, потому что как живые. Птицы утягивают за собой эти гласные. Поют. Пока шел, снова вспомнил Шарика, который прочитал главрыбу с конца (или лучше сказать — с хвоста?). Абырвалг. А ведь он, пёс, смог разрушить привычную оболочку слова, перевернуть обычный мир. Правда, он об этом никогда не задумывался. Может, чтобы приблизиться к первоначальному Слову, нужно быть ближе к природе. Быть собакой?.. Бред какой-то. Снова. И даже не зачеркнуть, потому что не на бумаге, а в голове — придется ждать, пока само вылетит.
Зрение улавливает новый кадр: кофейня. «Нашедший». Так называется. Мне всегда было интересно, почему «Нашедший». Но ответа никто не давал. Здание старое и жёлтое, болезненное. Краска кое-где обвалилась, открыв на желтизне кофейни коричневые пятна. Место находится на самой окраине, поэтому не пользуется популярностью среди жителей города. Поговаривают, что скоро закроют. Тут мы должны встретиться с Лёвой.
Лёва — мой друг со школы. Мы с первых классов тесно сдружились, потому что нам стихи нравились. Читали много: и русских, и зарубежных. Ему особенно полюбился Тютчев, мне — Баратынский. Лёва был смелым, даже очень. Всегда заступался за жертв школьной несправедливости. В такие моменты он был не Лёвой, а настоящим Львом — царем зверей. Хотя профиль его больше походил на другое животное — ламу. Это прозвище надолго привязалось к нему.
Пробовали и сами писать стихи. У меня выходило косо, не так, не то. А Лёва ловко подбирал нужные слова, складывал их так, как никто до него не догадывался.
— Что будете заказывать?
— Кофе-кошка-Мандельштам…
— Извините?..
— Это я так. Снова задумался. Сбился. Кофе. Просто кофе.
Мандельштам? Что за чёртова фамилия? Ну и придумал же я. Мандельштам – криво звучит, а не прямо. Снова всё косо, не так. Лёва бы смог сказать прямо, ровно. Красиво. А мне лучше вовсе ничего не говорить. Но хочется. Без слов нет жизни. И я обещал.
Лёва не придет. Умер. Давно. Я до сих пор не верю. Каждый год в день его рождения иду в кофейню. Тут мы читали, писали сами, рассказывали свои стихи друг другу. Критиковали. Тут же он мне прочитал одно своё стихотворение. То самое, за которое его арестовали. Я ужаснулся: тридцатые годы, а Лёва смело высказывает каждую мысль, еще и оттачивая ее. Тогда я не поддержал его. Сказал, что такие стихи ему лучше не говорить вовсе. Никому и никогда.
— А если не я, то кто?
Смелость и честность погубили его. Он осознанно пошел на смерть. Знал же, чем всё кончится.
Больше двадцати лет прошло с его смерти. Или около того. Не знаю, позабыл цифру. Но одно буду помнить всегда: обещал сохранить его речь, стихи. Сохраню. Теперь я думаю иначе. Тогда прав был Лёва. Прав, что говорил, а не молчал. Если не мы, то кто?
Я взял кофе и пошел домой той же дорогой. Вот снова кафе «Ласточка». Останавливаюсь. Фигур над вывеской на одну меньше. У входа в кафе курит мужчина в длинном пальто, без шапки и с большими ушами, как у ламы. Он напоминает мне Лёвку — я подхожу и слово-птица само вылетает из руки:
— Это какая улица?
— Улица Мандельштама.
От удивления я делаю шаг назад и проваливаюсь. В бездну. Это же я придумал? Случайный набор букв в моей голове, а тут вдруг — улица.
— Да, фамилия чудная. Такая же кривая, как улица, - говорит незнакомец и улыбается. С его словами одна из птиц-фигур взлетает в небо. Живые! За ней вторая. Они уносят за собой гласные так, что «в беспамятстве ночная песнь поется». Мой собеседник наблюдает за ними и задумчиво произносит:
— Слепая ласточка в чертог теней вернется…
— Что вы сказали? Похоже на стихи.
— Сам не знаю. Птицы улетели, а слова остались, — ответил незнакомец с большими ушами и, чуть помолчав, добавил: — Всегда лучше говорить, чем молчать.
— А как вас зовут?
— Осип.
Я слово позабыл, что я хотел сказать. Меня часто посещает такое чувство. Хочется говорить. О чём, как и с кем — не так важно. Просто говорить. Но все слова уплывают от меня, забываются, и я остаюсь в каком-то безмолвном тумане. Я стою, предположим, на лекции. Все смотрят на меня (или на мой чёрный свитер в кошачьей шерсти), ждут. А я молчу. Пришло безмолвие. Я физически его ощущаю. Оно кладет свои холодные руки мне на плечи, и я слово забываю, что хотел сказать.
Слово — что-то зыбкое. Уже много веков существуют те, кому удалось его «приручить». Но все эти люди, обретая способность видеть и слышать истинное слово, теряют спокойную жизнь, сразу становятся уязвимыми для чего-то извне. Слово приоткрывает шторку таинства избранным, а потом… Вот опять. «Шторка таинства» — это что вообще? Косая замена привычной «завесе тайны»? Зачеркиваю. Не то. Не придумал. На часах двенадцать, а на улице белый снег, ветер, ветер… Январь. Пора.
По дороге читаю вывески. Занятие, в сущности, бессмысленное, но время занимает отлично. На праздники я вернулся в родной город, знакомый до слез, а наушники потерял в поезде или на вокзале — сам не заметил. Без музыки в ушах только пустое чтение вывесок и развлекает. Вот какое-то кафе «Ласточка». Я жил здесь довольно долго, ходил по этим улицам, но такого кафе не помню. Должно быть, появилось за время моего отъезда. Над каждой гласной буквой вывески сидят фигуры ласточек. Сидят, потому что как живые. Птицы утягивают за собой эти гласные. Поют. Пока шел, снова вспомнил Шарика, который прочитал главрыбу с конца (или лучше сказать — с хвоста?). Абырвалг. А ведь он, пёс, смог разрушить привычную оболочку слова, перевернуть обычный мир. Правда, он об этом никогда не задумывался. Может, чтобы приблизиться к первоначальному Слову, нужно быть ближе к природе. Быть собакой?.. Бред какой-то. Снова. И даже не зачеркнуть, потому что не на бумаге, а в голове — придется ждать, пока само вылетит.
Зрение улавливает новый кадр: кофейня. «Нашедший». Так называется. Мне всегда было интересно, почему «Нашедший». Но ответа никто не давал. Здание старое и жёлтое, болезненное. Краска кое-где обвалилась, открыв на желтизне кофейни коричневые пятна. Место находится на самой окраине, поэтому не пользуется популярностью среди жителей города. Поговаривают, что скоро закроют. Тут мы должны встретиться с Лёвой.
Лёва — мой друг со школы. Мы с первых классов тесно сдружились, потому что нам стихи нравились. Читали много: и русских, и зарубежных. Ему особенно полюбился Тютчев, мне — Баратынский. Лёва был смелым, даже очень. Всегда заступался за жертв школьной несправедливости. В такие моменты он был не Лёвой, а настоящим Львом — царем зверей. Хотя профиль его больше походил на другое животное — ламу. Это прозвище надолго привязалось к нему.
Пробовали и сами писать стихи. У меня выходило косо, не так, не то. А Лёва ловко подбирал нужные слова, складывал их так, как никто до него не догадывался.
— Что будете заказывать?
— Кофе-кошка-Мандельштам…
— Извините?..
— Это я так. Снова задумался. Сбился. Кофе. Просто кофе.
Мандельштам? Что за чёртова фамилия? Ну и придумал же я. Мандельштам – криво звучит, а не прямо. Снова всё косо, не так. Лёва бы смог сказать прямо, ровно. Красиво. А мне лучше вовсе ничего не говорить. Но хочется. Без слов нет жизни. И я обещал.
Лёва не придет. Умер. Давно. Я до сих пор не верю. Каждый год в день его рождения иду в кофейню. Тут мы читали, писали сами, рассказывали свои стихи друг другу. Критиковали. Тут же он мне прочитал одно своё стихотворение. То самое, за которое его арестовали. Я ужаснулся: тридцатые годы, а Лёва смело высказывает каждую мысль, еще и оттачивая ее. Тогда я не поддержал его. Сказал, что такие стихи ему лучше не говорить вовсе. Никому и никогда.
— А если не я, то кто?
Смелость и честность погубили его. Он осознанно пошел на смерть. Знал же, чем всё кончится.
Больше двадцати лет прошло с его смерти. Или около того. Не знаю, позабыл цифру. Но одно буду помнить всегда: обещал сохранить его речь, стихи. Сохраню. Теперь я думаю иначе. Тогда прав был Лёва. Прав, что говорил, а не молчал. Если не мы, то кто?
Я взял кофе и пошел домой той же дорогой. Вот снова кафе «Ласточка». Останавливаюсь. Фигур над вывеской на одну меньше. У входа в кафе курит мужчина в длинном пальто, без шапки и с большими ушами, как у ламы. Он напоминает мне Лёвку — я подхожу и слово-птица само вылетает из руки:
— Это какая улица?
— Улица Мандельштама.
От удивления я делаю шаг назад и проваливаюсь. В бездну. Это же я придумал? Случайный набор букв в моей голове, а тут вдруг — улица.
— Да, фамилия чудная. Такая же кривая, как улица, - говорит незнакомец и улыбается. С его словами одна из птиц-фигур взлетает в небо. Живые! За ней вторая. Они уносят за собой гласные так, что «в беспамятстве ночная песнь поется». Мой собеседник наблюдает за ними и задумчиво произносит:
— Слепая ласточка в чертог теней вернется…
— Что вы сказали? Похоже на стихи.
— Сам не знаю. Птицы улетели, а слова остались, — ответил незнакомец с большими ушами и, чуть помолчав, добавил: — Всегда лучше говорить, чем молчать.
— А как вас зовут?
— Осип.
Киселева Ксения. Вместо объяснения
Люди музыкальные - априори люди творческие. Знаю тех, кто, будучи тесно связан с церковным пением, пишет стихотворения (не стихи!) или прозу, рисует или легко и красиво решает показательные неравенства. Поэтому... почему бы не попробовать самой рассказать почти традиционную святочную историю?
***
Обычная спевка перед Рождеством. Мы, охваченные чувством приближения праздника, уже мало думаем о нотах. В конце регент просит нарядить елку в нашем маленьком храме. Младшие уходят, а мы, отложив все дела и прогулки, остаемся.
В крестильном храме большая елка возвышается почти до потолка. Мальчики уже принесли коробки с шариками и попытались распутать гирлянды, кто-то пошел за стремянкой. Сначала все ведут себя несколько скованно, не зная, с чего начать, но потом атмосфера меняется.
«А ну, тихо! Забыли, где находитесь?» - прикрикивает алтарник Юра на слишком громко заспоривших закадычных подруг.
Наш любимый местный блогер начинает снимать сторис. Девочки возмущенно восклицают: «Таня, ты что!? Мы же в джинсах и без платков!» Таня отвечает совершенно невозмутимо: «Да ладно, у меня в канале почти все - модернисты».
Маша смотрит на залитый воском и маслом подсвечник и решает его почистить. Найдя специальную тряпку, она шутит, что хочет попробовать себя в роли «сердитой бабушки у подсвечника». Мы смеемся, так как знаем, что этот стереотип давно разрушен.
Я стою на лестнице и вешаю игрушки на самую верхушку елки, по-новому рассматривая привычную обстановку: никогда не видела наш храм с такого ракурса.
Так проходят два счастливых часа. Вспомнив об обещании родственникам, я убегаю раньше всех, так, к сожалению, и не увидев результата нашего труда. Не беда: все равно посмотрю «видеоотчет» в канале Тани!
Хрустящим снегом и ясным небом с той самой первой звездой заканчивается этот день, наполненный предпраздничной суетой и... предпраздничной тишиной. Дома по традиции перечитываю любимые стихотворения о Рождестве, дожидаясь ночи. И, как говорится, все бы хорошо, вот только...
Ты не отвечал целый день. Нет, я могу это объяснить. Позвать встретиться (заметь, я даже не сказала «погулять») через три дня после первого сообщения (впрочем, именно ты начал диалог) - шаг неожиданный. Да, я предполагала, что это не вовремя. Да, девушки не пишут первыми, ведь, как было сказано в известной шутке, в «Евгении Онегине» были показаны отрицательные последствия, а «Александр Сергеевич, дамский угодник, ерунды не посоветует». Да, после того, как в перерыве между занятиями я, забыв о застенчивости, попыталась втянуть тебя в разговор, высказывая все пришедшие на ум глупости, ты мог понять все неправильно. Или, напротив, догадаться, что нравишься мне, но... не уверена, что от этого что-то бы изменилось. Да, может, в маминой шутке («Видимо, он из тех, кто в Сочельник с девушками не флиртует») есть доля правды. Но все же, почему после своего «давай как-нибудь после Рождества...» ты перестал отвечать на сообщения?
По законам классики, на улице по-особенному тихо и торжественно. Я довольно легко убеждаю себя в том, что ничуть не расстраиваюсь из-за твоего молчания, и с радостью занимаюсь привычными делами. В обычном вихре мыслей обо всем на свете - экзаменах, мелких проблемах, «самокопании», последней прочитанной книге - образуется некий коридор, составленный из отзвуков праздничных антифонов и приятных воспоминаний, связанных с источником вдохновения - людьми. И вот...
Наступает то, к чему мы так долго шли. Рождество. Но перед самой службой - снова спевка. Мы ждем регента и тихо переговариваемся. Ты пересылаешь мне поздравление, по которому видно (спасибо, ВК), что текст ранее был отправлен кому-то еще. Но мне радостно и это. Вдруг кто-то говорит, что ты присылаешь одинаковые сообщения всем, с кем у тебя есть переписка. То есть всем подряд. Казалось бы - мелочь! Но чувство светлой радости пропадает в одно мгновение, и я сдерживаю слезы, вызванные и тем, что узнала, и недовольством собой. А еще задумываюсь: дорого ли стоят мои «чувства добрые», если они так легко уступают место «русской тоске»?
А еще мне вдруг хочется увидеть тебя. Убедиться, что все происходит в реальности, поэтому нужно перестать придумывать себе поводы для переживаний. Времени мало, да и вероятность найти тебя в большом храме невелика, но я все равно иду. Выбегаю в настоящий «русский мороз» без куртки, вызывая легкое недоумение окружающих. Подсознательно вспоминаю песню про валенки, но она совершенно не подходит к обстановке. И, конечно, я не встречаю тебя. Понимаю: сейчас не время и не место для подобных действий, поэтому ухожу восвояси, пытаясь перестать унывать. Настроение вселенской грусти усугубляет спевка, на которой никак не могу попасть в распев.
Полночь. Звон на колокольне будит небеса. (Лирика не входит в мои планы.) Хор становится на свое место. Я оказываюсь с краю, под самой елкой (так и сбывается мечта детства). Мне обидно из-за того, что Праздник омрачается грустью и мыслями «не по делу»: стремилась-то вовсе не к этому. А ты ничего не знаешь.
Мы запеваем тропарь. И вдруг мир оказывается на своем месте, меня охватывает та самая радость, которую так редко удается испытать. И все остальное кажется до смешного мелким и маловажным, потому что и взгляд, и ум обращаются к «высоте Востока», а рядом с ней меркнет все чуждое. В этом и заключается чудо, которое легко понять и сложно объяснить.
Теперь я вижу свет вдалеке.
Он состоит из написанного после службы стихотворения о чуде.
Из последнего аккорда в фа-мажоре.
Из того, для чего еще не придумали слов.
Из - ты только послушай! - твоей улыбки, которую так скоро увижу.
И я непременно дойду до этого света. Иначе зачем существуют «и образ мира, в слове явленный, и творчество, и чудотворство»?..
Люди музыкальные - априори люди творческие. Знаю тех, кто, будучи тесно связан с церковным пением, пишет стихотворения (не стихи!) или прозу, рисует или легко и красиво решает показательные неравенства. Поэтому... почему бы не попробовать самой рассказать почти традиционную святочную историю?
***
Обычная спевка перед Рождеством. Мы, охваченные чувством приближения праздника, уже мало думаем о нотах. В конце регент просит нарядить елку в нашем маленьком храме. Младшие уходят, а мы, отложив все дела и прогулки, остаемся.
В крестильном храме большая елка возвышается почти до потолка. Мальчики уже принесли коробки с шариками и попытались распутать гирлянды, кто-то пошел за стремянкой. Сначала все ведут себя несколько скованно, не зная, с чего начать, но потом атмосфера меняется.
«А ну, тихо! Забыли, где находитесь?» - прикрикивает алтарник Юра на слишком громко заспоривших закадычных подруг.
Наш любимый местный блогер начинает снимать сторис. Девочки возмущенно восклицают: «Таня, ты что!? Мы же в джинсах и без платков!» Таня отвечает совершенно невозмутимо: «Да ладно, у меня в канале почти все - модернисты».
Маша смотрит на залитый воском и маслом подсвечник и решает его почистить. Найдя специальную тряпку, она шутит, что хочет попробовать себя в роли «сердитой бабушки у подсвечника». Мы смеемся, так как знаем, что этот стереотип давно разрушен.
Я стою на лестнице и вешаю игрушки на самую верхушку елки, по-новому рассматривая привычную обстановку: никогда не видела наш храм с такого ракурса.
Так проходят два счастливых часа. Вспомнив об обещании родственникам, я убегаю раньше всех, так, к сожалению, и не увидев результата нашего труда. Не беда: все равно посмотрю «видеоотчет» в канале Тани!
Хрустящим снегом и ясным небом с той самой первой звездой заканчивается этот день, наполненный предпраздничной суетой и... предпраздничной тишиной. Дома по традиции перечитываю любимые стихотворения о Рождестве, дожидаясь ночи. И, как говорится, все бы хорошо, вот только...
Ты не отвечал целый день. Нет, я могу это объяснить. Позвать встретиться (заметь, я даже не сказала «погулять») через три дня после первого сообщения (впрочем, именно ты начал диалог) - шаг неожиданный. Да, я предполагала, что это не вовремя. Да, девушки не пишут первыми, ведь, как было сказано в известной шутке, в «Евгении Онегине» были показаны отрицательные последствия, а «Александр Сергеевич, дамский угодник, ерунды не посоветует». Да, после того, как в перерыве между занятиями я, забыв о застенчивости, попыталась втянуть тебя в разговор, высказывая все пришедшие на ум глупости, ты мог понять все неправильно. Или, напротив, догадаться, что нравишься мне, но... не уверена, что от этого что-то бы изменилось. Да, может, в маминой шутке («Видимо, он из тех, кто в Сочельник с девушками не флиртует») есть доля правды. Но все же, почему после своего «давай как-нибудь после Рождества...» ты перестал отвечать на сообщения?
По законам классики, на улице по-особенному тихо и торжественно. Я довольно легко убеждаю себя в том, что ничуть не расстраиваюсь из-за твоего молчания, и с радостью занимаюсь привычными делами. В обычном вихре мыслей обо всем на свете - экзаменах, мелких проблемах, «самокопании», последней прочитанной книге - образуется некий коридор, составленный из отзвуков праздничных антифонов и приятных воспоминаний, связанных с источником вдохновения - людьми. И вот...
Наступает то, к чему мы так долго шли. Рождество. Но перед самой службой - снова спевка. Мы ждем регента и тихо переговариваемся. Ты пересылаешь мне поздравление, по которому видно (спасибо, ВК), что текст ранее был отправлен кому-то еще. Но мне радостно и это. Вдруг кто-то говорит, что ты присылаешь одинаковые сообщения всем, с кем у тебя есть переписка. То есть всем подряд. Казалось бы - мелочь! Но чувство светлой радости пропадает в одно мгновение, и я сдерживаю слезы, вызванные и тем, что узнала, и недовольством собой. А еще задумываюсь: дорого ли стоят мои «чувства добрые», если они так легко уступают место «русской тоске»?
А еще мне вдруг хочется увидеть тебя. Убедиться, что все происходит в реальности, поэтому нужно перестать придумывать себе поводы для переживаний. Времени мало, да и вероятность найти тебя в большом храме невелика, но я все равно иду. Выбегаю в настоящий «русский мороз» без куртки, вызывая легкое недоумение окружающих. Подсознательно вспоминаю песню про валенки, но она совершенно не подходит к обстановке. И, конечно, я не встречаю тебя. Понимаю: сейчас не время и не место для подобных действий, поэтому ухожу восвояси, пытаясь перестать унывать. Настроение вселенской грусти усугубляет спевка, на которой никак не могу попасть в распев.
Полночь. Звон на колокольне будит небеса. (Лирика не входит в мои планы.) Хор становится на свое место. Я оказываюсь с краю, под самой елкой (так и сбывается мечта детства). Мне обидно из-за того, что Праздник омрачается грустью и мыслями «не по делу»: стремилась-то вовсе не к этому. А ты ничего не знаешь.
Мы запеваем тропарь. И вдруг мир оказывается на своем месте, меня охватывает та самая радость, которую так редко удается испытать. И все остальное кажется до смешного мелким и маловажным, потому что и взгляд, и ум обращаются к «высоте Востока», а рядом с ней меркнет все чуждое. В этом и заключается чудо, которое легко понять и сложно объяснить.
Теперь я вижу свет вдалеке.
Он состоит из написанного после службы стихотворения о чуде.
Из последнего аккорда в фа-мажоре.
Из того, для чего еще не придумали слов.
Из - ты только послушай! - твоей улыбки, которую так скоро увижу.
И я непременно дойду до этого света. Иначе зачем существуют «и образ мира, в слове явленный, и творчество, и чудотворство»?..
Кузнецова Полина. Вирус
[Вы уверены, что хотите войти в систему?]
[Да] [Нет]
Поле боя, пропитанное запахом смерти, расстилалось перед ничем не примечательной фигурой. Сердце билось с бешеной силой, готовое выскочить из груди не в силах выдержать напряжение и страх, охватывавшие каждую клетку истерзанного тела.
Окруженная только руинами надежд и стонами умирающих, она была одинока в этой безжалостной битве. В её руках был последний осколок надежды — меч, подаренный отцом, весьма знаменитым и величественным воином. Но поле боя способно лишь травмировать или уничтожить человека. Воин рано или поздно объявит войну не соперникам, а своим близким.
— Лола, посмотри на братьев — они с лёгкостью заменят меня, а кто ты? Ты — никто. Мне напарникам стыдно в глаза смотреть!
— Отец, но...
— Никаких «но»! Завтра отправишься на подмогу в котёл: узнаешь, что такое жизнь и смерть. Поймешь, что такое держать мёртвого на своих руках, — с улыбкой сказал отец Лолы.
Эти горькие воспоминания не давали ей права на ошибку. Она больше не могла одновременно терпеть отца-тирана, защищать свою мать и слушать рассказы о том, как прекрасно смотреть смерти в глаза. Маленькая девочка хотела родительской любви, а в итоге вновь и вновь оказывалась в теле взрослого, сражавшегося за чужие идеалы. Несмотря на страх, в глазах Лолы горел огонь решимости и готовности пожертвовать всем, чтобы вырваться из дня сурка, который заменил всю её жизнь.
Лола видела лица, полные страха и отчаяния. Лола видела мертвецов. Каждый из них, находясь на рубеже жизни, думал лишь об одном: «Зачем? За что мы сражаемся?». Война — это безумие, которое пожирает всё на своем пути. Она не знает преград и границ. Она — олицетворение зла. С каждым взмахом меча девушка всё глубже погружалась в пучину хаоса.
В голове Лолы постоянно возникала единственная мысль: «Что у меня общего с этими людьми? Кто они? А кто я?». Но бой не прощает ошибок. Взмах меча, и зияющая рана на бедре Лолы заполнилась кровью, участив и тут же замедлив биение отчаянного сердца. Если судьбой не управляют свыше, то как объяснить, каким образом девушке удалось уползти с поля боя. Каждое её движение отдавалось невыносимой болью. Каменным грузом она тащила своё израненное тело по пропитанной страданиями земле, однако было что-то, что позволяло ей продолжать двигаться вперед. Она не понимала, почему мир оказался настолько жесток. Но это уже было не важно. Всё осталось где-то там, далеко, а тёмный саван окутал весь её мир.
***
Когда Лолита открыла глаза, мир перед ней предстал в совсем ином свете. На открытой террасе, залитой золотом южного солнца, открывался прекрасный вид: морские волны плясали в свете заката до самого горизонта, а небо, лазурное и безоблачное, казалось бесконечным. Лес у песчаного берега манил приятной прохладой. Лола бросила взгляд на небо: «Луна... Пропала?»
— На меня засмотрелась? Или опять зависла в пустоту? — с ехидной улыбкой отвлёк её высокий мужчина с бокалом искрящегося напитка, отделившийся от шумной компании.
— Ты видел? Тут луна была? Что-то странное происходит. — сознание девушки путалось, но всё же её памяти удалось выудить крупицы информации. Этот мужчина, Дерек, её муж, и они вместе с друзьями уже несколько лет живут на райском острове, наслаждаясь жизнью. «Сколько лет прошло? Или бесконечные битвы — это моя прошлая жизнь?» — что-то далеко в душе тревожило девушку. Размышления Лолы прервал неожиданно появившийся синий экран:
[Кто ты?]
[99;№6"?*] [Найти ответ]
— А ты сам-то кто?! — вскрикнула девушка.
—- Опять замечталась? Лола, я — Дерек, — грубо и удивлённо ответил супруг.
— Это я знаю, — с тревожным выдохом сорвалось с уст девушки, — А ты это видишь?
— Это — это что?!
— Ничего, мне, видимо, нужен отдых, — пробормотала Лола — отлучусь на пару минут.
Девушка всё также видела загадочное синее окно, ища место подальше от людей, чтобы те не приняли её за сумасшедшую. «Так, [99;№6"?*] — обычно чем страннее, тем лучше» — Лола, прислушавшись к своей интуиции, поднесла руку к экрану, но он окрасился в красный, оставив при этом прежний текст.
— Да что ж такое! — воскликнула девушка, оставшись наконец одна у входа в тропический лес.
Лола продолжала нажимать на этот набор символов, но тщетно: перед глазами вновь и вновь появлялся красный экран. Тогда она попробовала поднести руку к варианту [Найти ответ].
[Ты на райском острове. Ты понимаешь, что тут делаешь?]
— В смысле, что я тут делаю? Я сама не знаю! Видимо, живу... А ты что такое?
[Найди себя. Система. Ц-цензура не-не-е]
[Рай] [Ад]
Лола понимала, что происходящее с ней ненормально. Она действительно потеряла себя: что было с ней раньше, что стало с отцом, что это за муж, который постоянно ехидничает? Снова её жизнь превратилась в кошмар только из-за того, что ей что-то недоговаривают. Девушка оставила сложный выбор на потом — куда важнее было осмотреться на местности, поскольку она помнила, кто был рядом с ней все эти годы, но не знала, что это за остров. «И тут я живу уже несколько лет?» — не успела она закончить свою мысль, как алый свет, исходящий из стволов деревьев, ударил в глаза. Лола уже по привычке дотронулась до источника свечения, и оно тут же исчезло.
— Ах! — одёрнув руку Лола тут же потянулась обратно, — интересно...
В поисках неизвестного девушка переступила порог джунглей. Всего один шаг, а она будто оказалась в другом измерении. Густой тропический лес раскинулся перед девушкой всепоглощающим зелёным пламенем. Звуки природы заполняли бесконечное лесное пространство музыкой богов, с которыми своим кристальным пением разговаривали птицы. Не успела девушка опомниться, как в голубое окно перед ней врезалась сойка.
[Ошибка] [Ошибка] [Ошибка]
Всё вновь стало окрашиваться в красный цвет, однако в этот раз Лола увидела на загадочном экране себя, но от третьего лица. Она сразу же оглянулась, но не заметила ничего, кроме птицы, пытавшейся очнуться после удара. В углу экрана виднелся счётчик: «53876 просмотров».
— С-система, или что ты там, как это понимать?! — кричала в никуда Лола.
Кроме загадочного видео на экране всё также оставался выбор между раем и адом, а текст перед ними поменялся:
[Они следят. Выбирайся быстрее]
[Кто все эти люди?] [Кто я?]
Отец, поле боя, муж, друзья... Всё казалось таким странным, а после этого непонятного вопроса Лола начала думать, что вся её жизнь — сплошной обман. Она не знала, кто эти люди, окружавшие её так долго. Она не знала, кто она. А всё потому, что с самого детства Лолой занимались все, кроме неё самой. Выбор был слишком очевиден.
[Тебе не жалко себя? ВЫБИРАЙСЯ]
[Да] [Нет]
Каким бы сильным ни был человек, ему всегда хочется чувствовать заботу и ласку. Так думала и Лола, искренне не понимая, за что ей дана такая жизнь: мнимые друзья и родители, неясные повороты судьбы. Она точно знала, что не смогла добиться даже такой простой цели — найти себя, ведь у неё не было возможности искать это сокровище ни в окружающих, ни в самой себе.
[ВЫБИРАЙСЯ]
[Да] [Нет]
Сломленная Лола подумала, что это и есть выход. Или это дорога, ведущая в пропасть? Впрочем, выбраться и разобраться в происходящем казалось единственным верным решением, и тяжёлые веки девушки снова сомкнулись под грузом невыносимости бытия.
***
Яркий свет ударяет в глаза. Невозможно двинуться. Всё кажется таким печальным и непонятным... Лола пытается встать, но обнаруживает, что её что-то сдерживает, только сейчас это не отец и не райский остров, а металлические ремни. Страх непонимания охватывает каждую клетку тела, однако истинный ужас кроется в осознании того, что не одна Лола попала в западню: вокруг другие люди, спящие или обмякшие марионетками, но они такие же, как она — подключенные к сотне аппаратов. Паника холодной волной накрывает Лолу: это ловушка.
— Всё-таки очнулась. — странная фигура, приближающаяся к Лоле, смотрит на её беспомощность. — Помнишь что-то?
Снова иллюзия? Или реальный мир? Он будет таким пессимистичным? Надежда на лучшее у Лолы никогда не угасала, и она отрицательно мотает головой в ответ.
— Люди стали зависимы от технологий, от виртуальной реальности. Они — рабы собственных изобретений. Власть смеялась над безумцами, пожелавшими забыть скучную жизнь и погрузиться в воображаемый мир, за которым мы теперь наблюдаем через видеотрансляции. Ты — одна из создателей этой системы. Ты обрекла человечество, а мы — тебя. Но твоё желание выбраться оказалось сильнее технологий, и система приняла тебя за вирус. Странно, но на трансляции этого не было видно — ты пропала после того боя. Конечно, любая симуляция строится на базе внутреннего мира человека, а твои вечные противоречия с собой никогда бы не привели к хорошему. Нет иной реальности, кроме той, которая находится внутри тебя!
— Отпустите меня!
— Перестань требовать! Ты понимаешь, что сама создала это? А теперь разочарована, что никогда не была счастлива и уже таковой не станешь. Внутри системы у тебя хотя бы был шанс исправиться, а здесь твои грешки не отмоет даже самая святая вода.
— Вы думаете, это не создал бы кто-то другой?
— Ты думаешь, если бы это создали другие, стала бы ты лежать здесь? С твоими-то мозгами, Лолита! Ты бы развлекалась вместе с нами, наблюдая за отчаянными. Но теперь раз за разом ты оказываешься в личном филиале ада, хотя каким-то чудом едва не познала рай. Ты будешь здесь, пока не очистишь свою совесть и не искупишь все свои грехи, это ведь ты обрекла тысячи людей, заставив отказаться от жизни взамен на минутные удовольствия в симуляции, поглотившие их с головой. Каково это, оказаться на их месте?
«Странная вещь — осознать, что живёшь в мире, созданном тобой. Техника, созданная людьми, должна была улучшить жизнь, но вместо этого она стала тюрьмой, заковывающей в цифровые оковы. Вне симуляции серый и прогнивший мир, а внутри — ты один. Остаться наедине с собой настоящим — вот ад наяву. Это то ощущение боли, которое я хотела избежать. Теперь я понимаю, что вернуться обратно — единственное разумное решение».
И только Лолита смогла рассмотреть лицо своего мучителя, так похожего на её отца, и заметить на его груди табличку с именем «Дерек» —
[Вы уверены, что хотите войти в систему?]
[Да]
[Вы уверены, что хотите войти в систему?]
[Да] [Нет]
Поле боя, пропитанное запахом смерти, расстилалось перед ничем не примечательной фигурой. Сердце билось с бешеной силой, готовое выскочить из груди не в силах выдержать напряжение и страх, охватывавшие каждую клетку истерзанного тела.
Окруженная только руинами надежд и стонами умирающих, она была одинока в этой безжалостной битве. В её руках был последний осколок надежды — меч, подаренный отцом, весьма знаменитым и величественным воином. Но поле боя способно лишь травмировать или уничтожить человека. Воин рано или поздно объявит войну не соперникам, а своим близким.
— Лола, посмотри на братьев — они с лёгкостью заменят меня, а кто ты? Ты — никто. Мне напарникам стыдно в глаза смотреть!
— Отец, но...
— Никаких «но»! Завтра отправишься на подмогу в котёл: узнаешь, что такое жизнь и смерть. Поймешь, что такое держать мёртвого на своих руках, — с улыбкой сказал отец Лолы.
Эти горькие воспоминания не давали ей права на ошибку. Она больше не могла одновременно терпеть отца-тирана, защищать свою мать и слушать рассказы о том, как прекрасно смотреть смерти в глаза. Маленькая девочка хотела родительской любви, а в итоге вновь и вновь оказывалась в теле взрослого, сражавшегося за чужие идеалы. Несмотря на страх, в глазах Лолы горел огонь решимости и готовности пожертвовать всем, чтобы вырваться из дня сурка, который заменил всю её жизнь.
Лола видела лица, полные страха и отчаяния. Лола видела мертвецов. Каждый из них, находясь на рубеже жизни, думал лишь об одном: «Зачем? За что мы сражаемся?». Война — это безумие, которое пожирает всё на своем пути. Она не знает преград и границ. Она — олицетворение зла. С каждым взмахом меча девушка всё глубже погружалась в пучину хаоса.
В голове Лолы постоянно возникала единственная мысль: «Что у меня общего с этими людьми? Кто они? А кто я?». Но бой не прощает ошибок. Взмах меча, и зияющая рана на бедре Лолы заполнилась кровью, участив и тут же замедлив биение отчаянного сердца. Если судьбой не управляют свыше, то как объяснить, каким образом девушке удалось уползти с поля боя. Каждое её движение отдавалось невыносимой болью. Каменным грузом она тащила своё израненное тело по пропитанной страданиями земле, однако было что-то, что позволяло ей продолжать двигаться вперед. Она не понимала, почему мир оказался настолько жесток. Но это уже было не важно. Всё осталось где-то там, далеко, а тёмный саван окутал весь её мир.
***
Когда Лолита открыла глаза, мир перед ней предстал в совсем ином свете. На открытой террасе, залитой золотом южного солнца, открывался прекрасный вид: морские волны плясали в свете заката до самого горизонта, а небо, лазурное и безоблачное, казалось бесконечным. Лес у песчаного берега манил приятной прохладой. Лола бросила взгляд на небо: «Луна... Пропала?»
— На меня засмотрелась? Или опять зависла в пустоту? — с ехидной улыбкой отвлёк её высокий мужчина с бокалом искрящегося напитка, отделившийся от шумной компании.
— Ты видел? Тут луна была? Что-то странное происходит. — сознание девушки путалось, но всё же её памяти удалось выудить крупицы информации. Этот мужчина, Дерек, её муж, и они вместе с друзьями уже несколько лет живут на райском острове, наслаждаясь жизнью. «Сколько лет прошло? Или бесконечные битвы — это моя прошлая жизнь?» — что-то далеко в душе тревожило девушку. Размышления Лолы прервал неожиданно появившийся синий экран:
[Кто ты?]
[99;№6"?*] [Найти ответ]
— А ты сам-то кто?! — вскрикнула девушка.
—- Опять замечталась? Лола, я — Дерек, — грубо и удивлённо ответил супруг.
— Это я знаю, — с тревожным выдохом сорвалось с уст девушки, — А ты это видишь?
— Это — это что?!
— Ничего, мне, видимо, нужен отдых, — пробормотала Лола — отлучусь на пару минут.
Девушка всё также видела загадочное синее окно, ища место подальше от людей, чтобы те не приняли её за сумасшедшую. «Так, [99;№6"?*] — обычно чем страннее, тем лучше» — Лола, прислушавшись к своей интуиции, поднесла руку к экрану, но он окрасился в красный, оставив при этом прежний текст.
— Да что ж такое! — воскликнула девушка, оставшись наконец одна у входа в тропический лес.
Лола продолжала нажимать на этот набор символов, но тщетно: перед глазами вновь и вновь появлялся красный экран. Тогда она попробовала поднести руку к варианту [Найти ответ].
[Ты на райском острове. Ты понимаешь, что тут делаешь?]
— В смысле, что я тут делаю? Я сама не знаю! Видимо, живу... А ты что такое?
[Найди себя. Система. Ц-цензура не-не-е]
[Рай] [Ад]
Лола понимала, что происходящее с ней ненормально. Она действительно потеряла себя: что было с ней раньше, что стало с отцом, что это за муж, который постоянно ехидничает? Снова её жизнь превратилась в кошмар только из-за того, что ей что-то недоговаривают. Девушка оставила сложный выбор на потом — куда важнее было осмотреться на местности, поскольку она помнила, кто был рядом с ней все эти годы, но не знала, что это за остров. «И тут я живу уже несколько лет?» — не успела она закончить свою мысль, как алый свет, исходящий из стволов деревьев, ударил в глаза. Лола уже по привычке дотронулась до источника свечения, и оно тут же исчезло.
— Ах! — одёрнув руку Лола тут же потянулась обратно, — интересно...
В поисках неизвестного девушка переступила порог джунглей. Всего один шаг, а она будто оказалась в другом измерении. Густой тропический лес раскинулся перед девушкой всепоглощающим зелёным пламенем. Звуки природы заполняли бесконечное лесное пространство музыкой богов, с которыми своим кристальным пением разговаривали птицы. Не успела девушка опомниться, как в голубое окно перед ней врезалась сойка.
[Ошибка] [Ошибка] [Ошибка]
Всё вновь стало окрашиваться в красный цвет, однако в этот раз Лола увидела на загадочном экране себя, но от третьего лица. Она сразу же оглянулась, но не заметила ничего, кроме птицы, пытавшейся очнуться после удара. В углу экрана виднелся счётчик: «53876 просмотров».
— С-система, или что ты там, как это понимать?! — кричала в никуда Лола.
Кроме загадочного видео на экране всё также оставался выбор между раем и адом, а текст перед ними поменялся:
[Они следят. Выбирайся быстрее]
[Кто все эти люди?] [Кто я?]
Отец, поле боя, муж, друзья... Всё казалось таким странным, а после этого непонятного вопроса Лола начала думать, что вся её жизнь — сплошной обман. Она не знала, кто эти люди, окружавшие её так долго. Она не знала, кто она. А всё потому, что с самого детства Лолой занимались все, кроме неё самой. Выбор был слишком очевиден.
[Тебе не жалко себя? ВЫБИРАЙСЯ]
[Да] [Нет]
Каким бы сильным ни был человек, ему всегда хочется чувствовать заботу и ласку. Так думала и Лола, искренне не понимая, за что ей дана такая жизнь: мнимые друзья и родители, неясные повороты судьбы. Она точно знала, что не смогла добиться даже такой простой цели — найти себя, ведь у неё не было возможности искать это сокровище ни в окружающих, ни в самой себе.
[ВЫБИРАЙСЯ]
[Да] [Нет]
Сломленная Лола подумала, что это и есть выход. Или это дорога, ведущая в пропасть? Впрочем, выбраться и разобраться в происходящем казалось единственным верным решением, и тяжёлые веки девушки снова сомкнулись под грузом невыносимости бытия.
***
Яркий свет ударяет в глаза. Невозможно двинуться. Всё кажется таким печальным и непонятным... Лола пытается встать, но обнаруживает, что её что-то сдерживает, только сейчас это не отец и не райский остров, а металлические ремни. Страх непонимания охватывает каждую клетку тела, однако истинный ужас кроется в осознании того, что не одна Лола попала в западню: вокруг другие люди, спящие или обмякшие марионетками, но они такие же, как она — подключенные к сотне аппаратов. Паника холодной волной накрывает Лолу: это ловушка.
— Всё-таки очнулась. — странная фигура, приближающаяся к Лоле, смотрит на её беспомощность. — Помнишь что-то?
Снова иллюзия? Или реальный мир? Он будет таким пессимистичным? Надежда на лучшее у Лолы никогда не угасала, и она отрицательно мотает головой в ответ.
— Люди стали зависимы от технологий, от виртуальной реальности. Они — рабы собственных изобретений. Власть смеялась над безумцами, пожелавшими забыть скучную жизнь и погрузиться в воображаемый мир, за которым мы теперь наблюдаем через видеотрансляции. Ты — одна из создателей этой системы. Ты обрекла человечество, а мы — тебя. Но твоё желание выбраться оказалось сильнее технологий, и система приняла тебя за вирус. Странно, но на трансляции этого не было видно — ты пропала после того боя. Конечно, любая симуляция строится на базе внутреннего мира человека, а твои вечные противоречия с собой никогда бы не привели к хорошему. Нет иной реальности, кроме той, которая находится внутри тебя!
— Отпустите меня!
— Перестань требовать! Ты понимаешь, что сама создала это? А теперь разочарована, что никогда не была счастлива и уже таковой не станешь. Внутри системы у тебя хотя бы был шанс исправиться, а здесь твои грешки не отмоет даже самая святая вода.
— Вы думаете, это не создал бы кто-то другой?
— Ты думаешь, если бы это создали другие, стала бы ты лежать здесь? С твоими-то мозгами, Лолита! Ты бы развлекалась вместе с нами, наблюдая за отчаянными. Но теперь раз за разом ты оказываешься в личном филиале ада, хотя каким-то чудом едва не познала рай. Ты будешь здесь, пока не очистишь свою совесть и не искупишь все свои грехи, это ведь ты обрекла тысячи людей, заставив отказаться от жизни взамен на минутные удовольствия в симуляции, поглотившие их с головой. Каково это, оказаться на их месте?
«Странная вещь — осознать, что живёшь в мире, созданном тобой. Техника, созданная людьми, должна была улучшить жизнь, но вместо этого она стала тюрьмой, заковывающей в цифровые оковы. Вне симуляции серый и прогнивший мир, а внутри — ты один. Остаться наедине с собой настоящим — вот ад наяву. Это то ощущение боли, которое я хотела избежать. Теперь я понимаю, что вернуться обратно — единственное разумное решение».
И только Лолита смогла рассмотреть лицо своего мучителя, так похожего на её отца, и заметить на его груди табличку с именем «Дерек» —
[Вы уверены, что хотите войти в систему?]
[Да]
Роенко Евгения. Я… гуманитарий:((
Что у меня может быть общего с этими людьми…
Я… гуманитарий:((
На улице дождь избивает своими слезами асфальт, хотя обещали солнце. Как сейчас помню эти беззаботные дни, эти летние дожди, эти радуги и тучи. Бегаешь по дому и кричишь: «Как громко! Как звонко! Как долго!». Наутро просыпаешься, а за окном солнце выжигает всё живое (особенно досталось маминой рассаде).
Сейчас 2023 год. Год, когда мир перевернулся. Жизнь стала приобретать новые краски - взрослые краски. Как же было спокойно смотреть на всё сквозь розовые очки, что работали, как обратная сторона бинокля! Всё казалось таким далёким -и вот уже даёт щелбан по носу. Моё настроение зависело только от погоды. Если ясно - мне радостно, и я гоняю балду. Если пасмурно - мне грустно, и я гоняю балду. А зачем ещё нужны первые шестнадцать лет жизни?! Как сейчас помню, просыпаешься утром, а на улице лето! Так и хочется вырваться на свободу, позвать Мишку и Сашку и не возвращаться, казалось бы, никогда! Сегодня ты просыпаешься в июне, а завтра - уже в сентябре. А помедленнее никак нельзя было сделать? Раньше, слышала, там как-то время переводили на час… Может, из-за того, что перестали, лето теперь так быстро проносится? Может, пойти на поводу европейских ценностей, объявить, что я медведица, - и в спячку до следующего лета? А что? Минусов не вижу, кроме того, что придётся изрядно потолстеть или заранее купить вещей размера XXXS. Хороший план, но исполни его – и первая мысль была бы такой: «Просчиталась…» Но где?
Где, где, в дате рождения… Пусть бы я родилась в тысяча девятьсот… ну, хотя бы восьмидесятом. Там не было ЕГЭ, профильных классов…
Мне семнадцать, и я в одиннадцатом классе. Сижу на уроке математики…
А на улице дождь по-прежнему избивает своими слезами асфальт, хотя обещали солнце. Особенно жестока такая погода к школьникам: «Засыпаешь - дождь. Просыпаешься - дождь. Выходишь на улицу -дождь». А жизнь-то проходит… под это однообразное кап-кап-кап…
Странные люди - синоптики. Зачем говорить то, в чем сам не уверен? Если бы я вела новости, наверное, говорила бы так: «На севере, как и на юге, а может, как на западе или на востоке. В центре ожидается примерно такая же погода. С утра и до вечера, возможно, где-нибудь будет дождь, град, снег, но солнце тоже вероятно. Температура будет колебаться в пределах ± 28°С. В целом синоптики обещают, что на следующей неделе должно распогодиться, но также не исключают, что может и распогадиться. Поэтому будьте готовы к худшему и прихватите с собой перчатки, тёплые шапки, дождевики, зонты, - словом, всё, что пригодится, но при этом надейтесь на лучшее! И помните: всё будет хорошо! По крайней мере, синоптики с полной уверенностью утверждают: существует такая вероятность». Так никто бы и не возмущался! А теперь приходится страдать...
А? Что? Что там нужно сделать?
В голове, как гипноз, слова: «Решите пару логарифмических уравнений, неравенства, задачку на параметр и одну экономическую». Вот она, магия слов. Одно предложение, произнесённое за пять - семь секунд, забирает пять – семь часов твоей жизни. Может быть, я гуманитарий?! Забавно, что за какие-то десять -двадцать лет слово «гуманитарий» стало оскорблением. Ведь раньше, когда так говорили, имели в виду, что человек знает философию, историю языков, сами языки. А сейчас? А сейчас это значит, что он не может двузначные числа сложить без калькулятора.
От всех этих размышлений в животе заурчало. Надо будет после урока заглянуть в буфет. Интересно, остались ли там ватрушки? Надеюсь, их не разобрали… Пусть мне повезёт!
А что, если бы человек сам решал, когда ему воспользоваться удачей? Тогда бы наш класс ушёл после урока без домашки. Или нет?! Конечно, нет! Я бы «потратила» свою удачу на контрольную по английскому или на экзамены! Да, все-таки на экзамены. А для чего вообще тогда нужна удача? Уж точно не для ватрушек…
Так… основание ватрушки равно... Тьфу ты! Зачем люди усложняют себе жизнь? Ведь не будет такого: я приду в магазин и составлю уравнение, чтобы понять, сколько придётся заплатить за палку колбасы и батон. Эх, зря я в третьем классе сказала дедушке, что мне нравится математика. Ведь тогда я должна была знать только цифры до двадцати двух, чтобы не опоздать домой с прогулки. А теперь дед звонит каждую неделю и задаёт непонятные вопросы, а он учитель математики. Вот это я влипла, конечно.
Так… неравенство...
Да, неравенство во всём! Почему люди не могут быть одинаково умными, например, в математике? Вот я. Каждый раз сижу на уроке и пытаюсь что-то понять, а на соседней парте какой-то Филькин уже скучающе царапает парту, потому что решил задачи не только классной, но и домашней работы. Мама всегда говорит мне: каждый, если, конечно же, захочет, сможет всему научиться. Я ей не верю. Научиться-то можно всему, но против генов не попрёшь! Ну не устроен мой мозг для такого быстрого понимания формул, как у этого Филькина! Зато я только взгляну на что-нибудь - и уже готова целую картину нарисовать. А у Филькина даже при «палка, палка, огуречик» выходит собака. Нет, не могут быть равны люди с рождения…
О-о, здесь можно решить через дискриминант...
У нас в классе явно есть дискриминация, и что-то мне подсказывает: вчера после моего ухода всем дали решать задания на повторение материала пятого класса… Потому что я не понимаю, как так выходит: в начале урока все получают пять за правильное домашнее задание, и только я - два. Как мне это всё надоело...
Теперь экономическая задача...
Почему на алгебре мы проходим экономику? Зачем мне высчитывать сумму кредита?! Люди всегда противоречат себе. Сначала говорят: кредит – это ловушка, из которой ты будешь выбираться всю жизнь! лучше вообще не знать, что это такое! А потом заставляют выучить все тонкости его расчётов. Наверно, они это делают специально, чтобы нас потом тошнило от слова «кредит»? Они, конечно, молодцы. Можно же было сделать всё намного проще: запретить кредиты - и всё, а не мучить бедных школьников.
И как её решать?!
Ладно, спишу у Филькина. Пусть отрабатывает за свой природный дар к математике.
- Эй, Пифагор! - прошептала я настолько громко, что вызвала у учителя педагогический рефлекс.
- Петрова! Я вижу, ты уже всё сделала. Пойди и объясни всему классу, как решать экономическую задачу.
- Я не сделала еще.
- Опять каракули весь урок рисовала?
«Если издалека посмотреть, то, и правда, похоже. Напоминает « художества» Филькина на ИЗО. Настоящая филькина грамота!!!»
- Петрова, а что ты улыбаешься? Может, и нам настроение поднимешь? Выходи к доске. Сейчас мы тоже посмеемся.
«Интересно, все студенты перед тем, как стать учителями, заучивают сборник таких выражений?»
- Ну...
- Пиши, пиши.
- Я не знаю, как решать.
- Кто знает?
Весь класс поднимает руки.
«Предатели!»
- Садись, два!
Надо будет после буфета зайти к директору и предложить создать класс гуманитариев. С этими людьми у меня нет ничего общего.
Что у меня может быть общего с этими людьми…
Я… гуманитарий:((
На улице дождь избивает своими слезами асфальт, хотя обещали солнце. Как сейчас помню эти беззаботные дни, эти летние дожди, эти радуги и тучи. Бегаешь по дому и кричишь: «Как громко! Как звонко! Как долго!». Наутро просыпаешься, а за окном солнце выжигает всё живое (особенно досталось маминой рассаде).
Сейчас 2023 год. Год, когда мир перевернулся. Жизнь стала приобретать новые краски - взрослые краски. Как же было спокойно смотреть на всё сквозь розовые очки, что работали, как обратная сторона бинокля! Всё казалось таким далёким -и вот уже даёт щелбан по носу. Моё настроение зависело только от погоды. Если ясно - мне радостно, и я гоняю балду. Если пасмурно - мне грустно, и я гоняю балду. А зачем ещё нужны первые шестнадцать лет жизни?! Как сейчас помню, просыпаешься утром, а на улице лето! Так и хочется вырваться на свободу, позвать Мишку и Сашку и не возвращаться, казалось бы, никогда! Сегодня ты просыпаешься в июне, а завтра - уже в сентябре. А помедленнее никак нельзя было сделать? Раньше, слышала, там как-то время переводили на час… Может, из-за того, что перестали, лето теперь так быстро проносится? Может, пойти на поводу европейских ценностей, объявить, что я медведица, - и в спячку до следующего лета? А что? Минусов не вижу, кроме того, что придётся изрядно потолстеть или заранее купить вещей размера XXXS. Хороший план, но исполни его – и первая мысль была бы такой: «Просчиталась…» Но где?
Где, где, в дате рождения… Пусть бы я родилась в тысяча девятьсот… ну, хотя бы восьмидесятом. Там не было ЕГЭ, профильных классов…
Мне семнадцать, и я в одиннадцатом классе. Сижу на уроке математики…
А на улице дождь по-прежнему избивает своими слезами асфальт, хотя обещали солнце. Особенно жестока такая погода к школьникам: «Засыпаешь - дождь. Просыпаешься - дождь. Выходишь на улицу -дождь». А жизнь-то проходит… под это однообразное кап-кап-кап…
Странные люди - синоптики. Зачем говорить то, в чем сам не уверен? Если бы я вела новости, наверное, говорила бы так: «На севере, как и на юге, а может, как на западе или на востоке. В центре ожидается примерно такая же погода. С утра и до вечера, возможно, где-нибудь будет дождь, град, снег, но солнце тоже вероятно. Температура будет колебаться в пределах ± 28°С. В целом синоптики обещают, что на следующей неделе должно распогодиться, но также не исключают, что может и распогадиться. Поэтому будьте готовы к худшему и прихватите с собой перчатки, тёплые шапки, дождевики, зонты, - словом, всё, что пригодится, но при этом надейтесь на лучшее! И помните: всё будет хорошо! По крайней мере, синоптики с полной уверенностью утверждают: существует такая вероятность». Так никто бы и не возмущался! А теперь приходится страдать...
А? Что? Что там нужно сделать?
В голове, как гипноз, слова: «Решите пару логарифмических уравнений, неравенства, задачку на параметр и одну экономическую». Вот она, магия слов. Одно предложение, произнесённое за пять - семь секунд, забирает пять – семь часов твоей жизни. Может быть, я гуманитарий?! Забавно, что за какие-то десять -двадцать лет слово «гуманитарий» стало оскорблением. Ведь раньше, когда так говорили, имели в виду, что человек знает философию, историю языков, сами языки. А сейчас? А сейчас это значит, что он не может двузначные числа сложить без калькулятора.
От всех этих размышлений в животе заурчало. Надо будет после урока заглянуть в буфет. Интересно, остались ли там ватрушки? Надеюсь, их не разобрали… Пусть мне повезёт!
А что, если бы человек сам решал, когда ему воспользоваться удачей? Тогда бы наш класс ушёл после урока без домашки. Или нет?! Конечно, нет! Я бы «потратила» свою удачу на контрольную по английскому или на экзамены! Да, все-таки на экзамены. А для чего вообще тогда нужна удача? Уж точно не для ватрушек…
Так… основание ватрушки равно... Тьфу ты! Зачем люди усложняют себе жизнь? Ведь не будет такого: я приду в магазин и составлю уравнение, чтобы понять, сколько придётся заплатить за палку колбасы и батон. Эх, зря я в третьем классе сказала дедушке, что мне нравится математика. Ведь тогда я должна была знать только цифры до двадцати двух, чтобы не опоздать домой с прогулки. А теперь дед звонит каждую неделю и задаёт непонятные вопросы, а он учитель математики. Вот это я влипла, конечно.
Так… неравенство...
Да, неравенство во всём! Почему люди не могут быть одинаково умными, например, в математике? Вот я. Каждый раз сижу на уроке и пытаюсь что-то понять, а на соседней парте какой-то Филькин уже скучающе царапает парту, потому что решил задачи не только классной, но и домашней работы. Мама всегда говорит мне: каждый, если, конечно же, захочет, сможет всему научиться. Я ей не верю. Научиться-то можно всему, но против генов не попрёшь! Ну не устроен мой мозг для такого быстрого понимания формул, как у этого Филькина! Зато я только взгляну на что-нибудь - и уже готова целую картину нарисовать. А у Филькина даже при «палка, палка, огуречик» выходит собака. Нет, не могут быть равны люди с рождения…
О-о, здесь можно решить через дискриминант...
У нас в классе явно есть дискриминация, и что-то мне подсказывает: вчера после моего ухода всем дали решать задания на повторение материала пятого класса… Потому что я не понимаю, как так выходит: в начале урока все получают пять за правильное домашнее задание, и только я - два. Как мне это всё надоело...
Теперь экономическая задача...
Почему на алгебре мы проходим экономику? Зачем мне высчитывать сумму кредита?! Люди всегда противоречат себе. Сначала говорят: кредит – это ловушка, из которой ты будешь выбираться всю жизнь! лучше вообще не знать, что это такое! А потом заставляют выучить все тонкости его расчётов. Наверно, они это делают специально, чтобы нас потом тошнило от слова «кредит»? Они, конечно, молодцы. Можно же было сделать всё намного проще: запретить кредиты - и всё, а не мучить бедных школьников.
И как её решать?!
Ладно, спишу у Филькина. Пусть отрабатывает за свой природный дар к математике.
- Эй, Пифагор! - прошептала я настолько громко, что вызвала у учителя педагогический рефлекс.
- Петрова! Я вижу, ты уже всё сделала. Пойди и объясни всему классу, как решать экономическую задачу.
- Я не сделала еще.
- Опять каракули весь урок рисовала?
«Если издалека посмотреть, то, и правда, похоже. Напоминает « художества» Филькина на ИЗО. Настоящая филькина грамота!!!»
- Петрова, а что ты улыбаешься? Может, и нам настроение поднимешь? Выходи к доске. Сейчас мы тоже посмеемся.
«Интересно, все студенты перед тем, как стать учителями, заучивают сборник таких выражений?»
- Ну...
- Пиши, пиши.
- Я не знаю, как решать.
- Кто знает?
Весь класс поднимает руки.
«Предатели!»
- Садись, два!
Надо будет после буфета зайти к директору и предложить создать класс гуманитариев. С этими людьми у меня нет ничего общего.
Доровской Александр. Homo ridens
Черту, разделяющую ночь ото дня было совсем не видно: это был непримечательный молчаливый полдень, с презрением глядящий на суматоху, происходящую под обжигающими лучами октябрьского солнца. Здесь и сейчас родился наш герой. Родился в условиях, как знать, может для каких-нибудь буддистских аскетов или пирроновских скептиков достаточно приемлемых, тем не менее с точки зрения науки гигиены довольно отвратных: мать явила его на свет подле мусорного бака в грязном переулке, нелицемерном слуге мегаполиса, скрывающего там то, чего не желает видеть сам. Несмотря на то, родился наш герой совершенно не жалуясь. Имени у него, конечно, ещё не было, потому мы рискнём называть его по природе, ведь если этот язык нам всё же родной, именно так все поймут, что мы говорим о существе четверолапом, хвостатом и пушистом - Кот. Кот! Серый, не обременённый почитаемой породой и вменяемым местом рождения, Кот.
Впрочем, совершенно излишне знать, где наш Кот лишился своей комфортабельной несвободы и отделился от матери. Впервые увидел мир он в тёплой квартире, неизвестно, как и зачем его подобравшей семьи.
Наш Кот рос и обнюхивал мировое пространство. Семья его, полноправным членом которой он себя признавал, состояла из мужчины, женщины и их сына. Иначе говоря, вся его семья состояла из настоящих, вполне живых людей, потому и себя он считал вполне человеком, которому разве что необходимо освоить некоторые навыки, скажем, научиться читать, писать и спать на спине. Желание не плестись сбоку, соответствовать их, людей, жизни сподвигло его упорно трудиться - когда все люди покидали дом он жал лапой на пульт и смотрел телевизионные новости, пытаясь уразуметь значение слов доллар или Сенегал; иногда забирался на верхнюю полку с целью почитать книги, но обыкновенно не справлялся и с названиями; бывало неестественно располагался на людской кровати, стараясь научиться искусству лежания на спине. Ничего! Попытки проваливались из раза в раз и Кот всё чаще говорил себе: "Никчёмный я человек! Нет во мне нормальности!". Говорить коту было не с кем: по-человечьи он не умел, а других животных в доме не было. Так и жил, из раза в раз разочаровываясь в себе, наш Кот.
Всё изменил один случай. Сын семьи уже больше года регулярно влачился в школу - домик для него самого нелюбимый, но для Кота очень желанный. Переведя однажды нажитые собой годы в человеческий возраст наш герой изумился - да ему давно пора ходить туда вместе с сыном! Но, как видно, семья его не спешит с этим. Отчаяние постучалось во все двери и Кот действительно испугался. Для него это было окончательным признанием и вердиктом семьи. "Да я ведь мешаю им жить! Я существо совершено неоконченное и неумелое! Неспособное воплотить и капли заложенного во мне природой!" – сказал напоследок Кот, впервые покидая привычный себе дом.
Так Кот впервые с момента рождения оказался на улице. Всюду бродили и подпрыгивали гигантские автомобили, бились в страшной схватке сотни ламп и слепящих вывесок, вели охоту тысячи людских ног, раз за разом задевая испуганного, совершенно растерянного Кота. Выскользнув из аморфной толпы наш герой зорко взглянул на то, что не раз показывал светящийся ящик - нескончаемый поток бесполезных магазинов, ревущих моторов автомобилей, куда-то стремящихся голов и неразличимых звуков. Как и всякому мыслящему существу, такая обстановка пришлась не по душе нашему зверю, потому он скоро переметнулся в неприметный и грязноватый переулок, в котором, несмотря на запах, было находиться много приятнее.Кучи бездумно бредущих тел, которых совершенно невозможно отличить от его прошлой семьи, заставили его задуматься. Сидя подле мусорного бака в переулке он сказал:
– До чего же двойственное чувство! Я, чего скрывать, и правда почитал людей моих как богов, готов был отдать все девять жизней, но денёк прожить полноценно, в их спокойно-умеренной среде! Увидев на улицах толпы точно таких же голов я опешил – телевизор не врал! До чего их много! И у всех замечательно выходит жить ту жизнь, о которой я нескончаемо мечтаю! Пропади всё пропадом: неужто я один неуклюж? Неужто я один живу иначе? Как упиваться мне теми же потребностями? Как желать того же, что они? Как жить мне полной жизнью, жизнью людей? Какой вздор моя жизнь! Ах, какой плохой я человек!
Жалобы Кота, хоть и не были услышаны ни людьми, ни Создателем, пробудили ото сна лежащего в мусорном баке его сородича по кличке Орфей. Когда Кот замолчал, Орфей тут же выскользнул из зловонного ночлега и презрительно уставился на неуклюжую фигуру, отчаянно боровшуюся с собой:
– Должно быть уши мои решили надо мной подшутить! Они твердят мне, будто слышали, как это вздорное хвостатое существо назвало себя человеком! Не ваши ли это слова?
Перепуганный кот не сразу отыскал ответа и даже вздумал вначале убежать - так необычен был вид этого неотёсанного животного. "Неудавшийся человек! Совсем как я", – подумал Кот и ответил:
– Уж лучше не быть совсем, чем не быть человеком! Мы с вами в том сходны: вы, как и я, к сожалению, совершенно не преуспели быть человеком.
– Вот как... Знаете, вы оттого, вероятно, столь странны, что помимо людей никого никогда не видели. Вы, может, даже в зеркале видите лишь странного человека. Как вам только это в голову пришло? У вас с людьми нет совершенно ничего общего! Ни-че-го! Вас это удивляет?
– Вы просто неудачник! Вы не смогли стать совсем как человек... И всё.
Слова Орфея немало разочаровали Кота: "Мой соплеменник, но до чего дурак!" Так же, впрочем, думал и его собеседник. Пару минут молчания прервал Орфей:
– Знаете, мои шансы вдохнуть в вас хоть каплю мысли малы, но я попробую. Знаете... Нет, давайте так... Вы, мой дорогой, всю жизнь свою видели вокруг вас людей и по непонятной причине считали, что вам необходимо быть как они, как все! Есть что и они, хотеть, что и они, думать, как они. А с чего вы так решили? Вы, смотря на окружающих вас существ, совершенно не подумали, что пусть они все и едят вилкой, вам это делать необязательно и даже вредно, что у вас могут быть собственные мысли, собственные дела! Жизнь родила вас страусом, а вы постоянно старались стать червём. Что ж, ладно, у вас есть нечто общее с людьми - вы так же, как и все они, хотите стать богом, соответствовать некоторому мифическому идеалу, которой к тому же очерчен не вами и не для вас. Вы, как и люди, принимаете повсеместный идеал человека и желаете им стать! Пожалуй, я открою вам глаза. Вы, уважаемый, — совершенно не человек! Вы - Кот! Который поверил, будто ему необходимо делать то же, что делают люди. Вы только вообразите какой вред будет нанесён вам, если вы примите взгляд человека на любовь, на искусство, на повседневные занятия! О, да, вы станете человеком, но ведь вы совершенно не думаете, что это убьёт вас, убьёт кота и поставит на его место очередного двуногого. Вы знаете, очень мало существ рождается людьми! В волках, горностаях, крысах просто перекраивается истинная природа и насаждается человеческая. Взгляните на читателя - разве вы думаете, что он был рождён человеком? Конечно нет, это был, может, смелый дикобраз, которому по природе чуждо то, что сегодня имеет для него первостепенную значимость. Убив дикобраза, другие люди сделали из него человека. Хорошее образование, высокий доход, престижная профессия, прескверная любовь - мой дорогой кот, именно это станет вашим идеалом, если вы всё же станете человеком. Выбирайте!
К ненависти в сердце Кота примешалось сомнение, корни которого пустил Орфей. С удивления началось понимание - "Действительно! Что-то не так..." —думал Кот, хотя и резко отвергал слова собеседника о том, что не быть человеком вполне нормально. Мысль Орфея он принял совсем иначе - "Вот оно что! Я думал, что могу стать человеком, но нет! Природа обвела меня вокруг пальца - из-за неё идеал человеческой жизнь останется для меня только идеалом. О, жизнь!"
Кот ушёл, оставив досыпать в мусорном баке Орфея, слова которого были ему одновременно и чужды, и приятны. Благодаря нему он смог критически отнестись к самому себе, посмеяться над собой, над своим вздорным положением!
Впрочем, чем дальше брел по шумной улице Кот, тем глубже проникали в него слова Орфея. С критического пересмотра себя он решил критически пересмотреть и людей. Зайдя в один неоправданно крупный торговый центр он стал глядеть на тонны неестественной и безнравственной одежды, чрезмерной и убийственной еды, заполонивших кинотеатры людей. "Разве мне, хвостатому, любящему поспать и поглядеть в окно необходимо всё это? Что у меня, в конце концов, может быть общего с этими людьми?". Увидев там же карту мира он изумился: "Какой смысл в этих пятнах на карте? Все вы люди!", не меньше его удивило радио, коверкавшее музыку и люди, делающие вид, что это коверкание им приятно. "Им нечего мне предложить!", — думал Кот.
Снова бродя по улице Кот начал проникать ещё дальше. Посмеявшись сначала над собой, затем над людьми, Кот решил оглядеть и Орфея. Прав ли этот бедолага? Ведь он совершенно один! Отказался этот наивно мудрствующий от всего человеческого и отвязался от него этот нехитрый мир - разве хорошо то? "Нет, — подумал Кот, — не может быть счастливым одинокий. Стало быть, людского во мне нет! И тем не менее людей люблю. Как поступить, чтоб не угодить подобно Орфею в мусорный бак?"
На сей бесхитростный вопрос Кот дал ответ, возвратясь в свой родной дом. "Я не для того пришёл в этот мир. Незачем мне бежать от себя, жить в чужих мечтах, забывая о своих. Лучше уж буду я неуклюжим котом, чем идеальным человеком!", — говорил он себе. Не притязал он больше на чужое, проводил дни глядя в окно, спал на полу и рад был ласкам от семьи. Умирая здесь же, в этой пугающе неколебимой к тяготам жизни квартире, он всё же был счастлив, что не закончил там, где начал, в грязном переулке, в мусорном баке: "Счастье любого существа в том, чтобы остаться собой. У меня всё вышло. Как благосклонна жизнь!".
Черту, разделяющую ночь ото дня было совсем не видно: это был непримечательный молчаливый полдень, с презрением глядящий на суматоху, происходящую под обжигающими лучами октябрьского солнца. Здесь и сейчас родился наш герой. Родился в условиях, как знать, может для каких-нибудь буддистских аскетов или пирроновских скептиков достаточно приемлемых, тем не менее с точки зрения науки гигиены довольно отвратных: мать явила его на свет подле мусорного бака в грязном переулке, нелицемерном слуге мегаполиса, скрывающего там то, чего не желает видеть сам. Несмотря на то, родился наш герой совершенно не жалуясь. Имени у него, конечно, ещё не было, потому мы рискнём называть его по природе, ведь если этот язык нам всё же родной, именно так все поймут, что мы говорим о существе четверолапом, хвостатом и пушистом - Кот. Кот! Серый, не обременённый почитаемой породой и вменяемым местом рождения, Кот.
Впрочем, совершенно излишне знать, где наш Кот лишился своей комфортабельной несвободы и отделился от матери. Впервые увидел мир он в тёплой квартире, неизвестно, как и зачем его подобравшей семьи.
Наш Кот рос и обнюхивал мировое пространство. Семья его, полноправным членом которой он себя признавал, состояла из мужчины, женщины и их сына. Иначе говоря, вся его семья состояла из настоящих, вполне живых людей, потому и себя он считал вполне человеком, которому разве что необходимо освоить некоторые навыки, скажем, научиться читать, писать и спать на спине. Желание не плестись сбоку, соответствовать их, людей, жизни сподвигло его упорно трудиться - когда все люди покидали дом он жал лапой на пульт и смотрел телевизионные новости, пытаясь уразуметь значение слов доллар или Сенегал; иногда забирался на верхнюю полку с целью почитать книги, но обыкновенно не справлялся и с названиями; бывало неестественно располагался на людской кровати, стараясь научиться искусству лежания на спине. Ничего! Попытки проваливались из раза в раз и Кот всё чаще говорил себе: "Никчёмный я человек! Нет во мне нормальности!". Говорить коту было не с кем: по-человечьи он не умел, а других животных в доме не было. Так и жил, из раза в раз разочаровываясь в себе, наш Кот.
Всё изменил один случай. Сын семьи уже больше года регулярно влачился в школу - домик для него самого нелюбимый, но для Кота очень желанный. Переведя однажды нажитые собой годы в человеческий возраст наш герой изумился - да ему давно пора ходить туда вместе с сыном! Но, как видно, семья его не спешит с этим. Отчаяние постучалось во все двери и Кот действительно испугался. Для него это было окончательным признанием и вердиктом семьи. "Да я ведь мешаю им жить! Я существо совершено неоконченное и неумелое! Неспособное воплотить и капли заложенного во мне природой!" – сказал напоследок Кот, впервые покидая привычный себе дом.
Так Кот впервые с момента рождения оказался на улице. Всюду бродили и подпрыгивали гигантские автомобили, бились в страшной схватке сотни ламп и слепящих вывесок, вели охоту тысячи людских ног, раз за разом задевая испуганного, совершенно растерянного Кота. Выскользнув из аморфной толпы наш герой зорко взглянул на то, что не раз показывал светящийся ящик - нескончаемый поток бесполезных магазинов, ревущих моторов автомобилей, куда-то стремящихся голов и неразличимых звуков. Как и всякому мыслящему существу, такая обстановка пришлась не по душе нашему зверю, потому он скоро переметнулся в неприметный и грязноватый переулок, в котором, несмотря на запах, было находиться много приятнее.Кучи бездумно бредущих тел, которых совершенно невозможно отличить от его прошлой семьи, заставили его задуматься. Сидя подле мусорного бака в переулке он сказал:
– До чего же двойственное чувство! Я, чего скрывать, и правда почитал людей моих как богов, готов был отдать все девять жизней, но денёк прожить полноценно, в их спокойно-умеренной среде! Увидев на улицах толпы точно таких же голов я опешил – телевизор не врал! До чего их много! И у всех замечательно выходит жить ту жизнь, о которой я нескончаемо мечтаю! Пропади всё пропадом: неужто я один неуклюж? Неужто я один живу иначе? Как упиваться мне теми же потребностями? Как желать того же, что они? Как жить мне полной жизнью, жизнью людей? Какой вздор моя жизнь! Ах, какой плохой я человек!
Жалобы Кота, хоть и не были услышаны ни людьми, ни Создателем, пробудили ото сна лежащего в мусорном баке его сородича по кличке Орфей. Когда Кот замолчал, Орфей тут же выскользнул из зловонного ночлега и презрительно уставился на неуклюжую фигуру, отчаянно боровшуюся с собой:
– Должно быть уши мои решили надо мной подшутить! Они твердят мне, будто слышали, как это вздорное хвостатое существо назвало себя человеком! Не ваши ли это слова?
Перепуганный кот не сразу отыскал ответа и даже вздумал вначале убежать - так необычен был вид этого неотёсанного животного. "Неудавшийся человек! Совсем как я", – подумал Кот и ответил:
– Уж лучше не быть совсем, чем не быть человеком! Мы с вами в том сходны: вы, как и я, к сожалению, совершенно не преуспели быть человеком.
– Вот как... Знаете, вы оттого, вероятно, столь странны, что помимо людей никого никогда не видели. Вы, может, даже в зеркале видите лишь странного человека. Как вам только это в голову пришло? У вас с людьми нет совершенно ничего общего! Ни-че-го! Вас это удивляет?
– Вы просто неудачник! Вы не смогли стать совсем как человек... И всё.
Слова Орфея немало разочаровали Кота: "Мой соплеменник, но до чего дурак!" Так же, впрочем, думал и его собеседник. Пару минут молчания прервал Орфей:
– Знаете, мои шансы вдохнуть в вас хоть каплю мысли малы, но я попробую. Знаете... Нет, давайте так... Вы, мой дорогой, всю жизнь свою видели вокруг вас людей и по непонятной причине считали, что вам необходимо быть как они, как все! Есть что и они, хотеть, что и они, думать, как они. А с чего вы так решили? Вы, смотря на окружающих вас существ, совершенно не подумали, что пусть они все и едят вилкой, вам это делать необязательно и даже вредно, что у вас могут быть собственные мысли, собственные дела! Жизнь родила вас страусом, а вы постоянно старались стать червём. Что ж, ладно, у вас есть нечто общее с людьми - вы так же, как и все они, хотите стать богом, соответствовать некоторому мифическому идеалу, которой к тому же очерчен не вами и не для вас. Вы, как и люди, принимаете повсеместный идеал человека и желаете им стать! Пожалуй, я открою вам глаза. Вы, уважаемый, — совершенно не человек! Вы - Кот! Который поверил, будто ему необходимо делать то же, что делают люди. Вы только вообразите какой вред будет нанесён вам, если вы примите взгляд человека на любовь, на искусство, на повседневные занятия! О, да, вы станете человеком, но ведь вы совершенно не думаете, что это убьёт вас, убьёт кота и поставит на его место очередного двуногого. Вы знаете, очень мало существ рождается людьми! В волках, горностаях, крысах просто перекраивается истинная природа и насаждается человеческая. Взгляните на читателя - разве вы думаете, что он был рождён человеком? Конечно нет, это был, может, смелый дикобраз, которому по природе чуждо то, что сегодня имеет для него первостепенную значимость. Убив дикобраза, другие люди сделали из него человека. Хорошее образование, высокий доход, престижная профессия, прескверная любовь - мой дорогой кот, именно это станет вашим идеалом, если вы всё же станете человеком. Выбирайте!
К ненависти в сердце Кота примешалось сомнение, корни которого пустил Орфей. С удивления началось понимание - "Действительно! Что-то не так..." —думал Кот, хотя и резко отвергал слова собеседника о том, что не быть человеком вполне нормально. Мысль Орфея он принял совсем иначе - "Вот оно что! Я думал, что могу стать человеком, но нет! Природа обвела меня вокруг пальца - из-за неё идеал человеческой жизнь останется для меня только идеалом. О, жизнь!"
Кот ушёл, оставив досыпать в мусорном баке Орфея, слова которого были ему одновременно и чужды, и приятны. Благодаря нему он смог критически отнестись к самому себе, посмеяться над собой, над своим вздорным положением!
Впрочем, чем дальше брел по шумной улице Кот, тем глубже проникали в него слова Орфея. С критического пересмотра себя он решил критически пересмотреть и людей. Зайдя в один неоправданно крупный торговый центр он стал глядеть на тонны неестественной и безнравственной одежды, чрезмерной и убийственной еды, заполонивших кинотеатры людей. "Разве мне, хвостатому, любящему поспать и поглядеть в окно необходимо всё это? Что у меня, в конце концов, может быть общего с этими людьми?". Увидев там же карту мира он изумился: "Какой смысл в этих пятнах на карте? Все вы люди!", не меньше его удивило радио, коверкавшее музыку и люди, делающие вид, что это коверкание им приятно. "Им нечего мне предложить!", — думал Кот.
Снова бродя по улице Кот начал проникать ещё дальше. Посмеявшись сначала над собой, затем над людьми, Кот решил оглядеть и Орфея. Прав ли этот бедолага? Ведь он совершенно один! Отказался этот наивно мудрствующий от всего человеческого и отвязался от него этот нехитрый мир - разве хорошо то? "Нет, — подумал Кот, — не может быть счастливым одинокий. Стало быть, людского во мне нет! И тем не менее людей люблю. Как поступить, чтоб не угодить подобно Орфею в мусорный бак?"
На сей бесхитростный вопрос Кот дал ответ, возвратясь в свой родной дом. "Я не для того пришёл в этот мир. Незачем мне бежать от себя, жить в чужих мечтах, забывая о своих. Лучше уж буду я неуклюжим котом, чем идеальным человеком!", — говорил он себе. Не притязал он больше на чужое, проводил дни глядя в окно, спал на полу и рад был ласкам от семьи. Умирая здесь же, в этой пугающе неколебимой к тяготам жизни квартире, он всё же был счастлив, что не закончил там, где начал, в грязном переулке, в мусорном баке: "Счастье любого существа в том, чтобы остаться собой. У меня всё вышло. Как благосклонна жизнь!".
Киселев Павел. Свет в конце коридора
Золотая осень. Настолько нежная и хрупкая, что кажется, выполнена она из необычайно тонкого, сусального золота. Погода стояла приятная. Хоть и была омрачена традиционной прохладой и легким ветерком, но с ощутимой долей все еще не желающего сдавать позиции лета. Мы шли по старому бетонному тротуару в сопровождении ив, склонивших к нам свои желтые кроны. Создавалось впечатление, что они, нависая над нами, стараются подслушать наш разговор, и тут же начинают сами шептаться о чем-то своем, шелестя листьями…
Димка шел справа от меня, задорно распинывая листья в разные стороны. Он был весел, и мы то и дело обменивались шутками, заливаясь смехом. Сколько мы знакомы? Около… Трех месяцев? Пожалуй, да. За это время я уже успел побывать у него в доме несколько раз: это был красивый трехэтажный дом, который отстроили совсем недавно, как раз к их переезду. Дима давно напрашивался ко мне в гости, но до сегодняшнего дня я успешно парировал эти просьбы, аргументируя занятостью, другими гостями или самочувствием бабушки. На самом же деле я просто… Стыдился? Если можно назвать это граничащее с подростковым максимализмом и желанием быть как все чувство, «стыдом», то да. Но ничто не могло продолжаться вечно. И вот, мы были уже в нескольких десятках метров от моего дома.
Наш барак представлял собой вытянутое вдоль дороги здание, со всей страстью помеченное временем. Если так можно выразиться, намоленное, как старинная икона, так как эти стены повидали очень много событий и людей. Зайдя на покосившееся крыльцо и толкнув старую облупленную дверь, я посмотрел на Димку. Тот застыл, не в силах утаить недоумение.
– Ты тут живешь?.. Никогда бы не подумал, – растерянно бросил он, пробежав взглядом по фасаду.
Ничего не ответив, я жестом пригласил его дальше. Чрево темного коридора поглотило нас обоих.
– Осторожней, Димон. Опять лампочку выкрутили… Вот теть Люда вечером опять устро-о-оит разборки: «Кто да когда снова выкрутил лампочку?!» – писклявым голосом я попытался передразнить тетю Люду. – Держись за меня, здесь четыре ступеньки.
Димка с осторожностью незрячего следовал за мной. Свернув направо, нашему взору открылся длинный, пронизывающий весь барак насквозь коридор.
– Видишь свет в конце коридора? Там моя дверь. Когда я обозначил свет за ориентир, Димка стал двигаться немного увереннее.
– Чем тут у вас воняет? – небрежно кинул Димка, поморщившись.
И действительно, в нашем бараке все запахи перемешались в такой крепкий коктейль из табачного дыма, кухонного пара и запаха ненужных, отсыревших вещей, подпирающих стены покосившегося коридора, что для неподготовленного носа это могло послужить настоящим шоком.
– Должно быть, баба Маша, как всегда, капусту тушит. Не обращай внимания.
Не особо удовлетворенный таким ответом, Дима, по-прежнему ухватившись за мой рукав, двигался дальше. Чем глубже мы пробирались, тем яснее становилась обстановка вокруг: свет в конце коридора служил маяком, все лучше освещая дорогу. Старые облупившиеся тазы, радиоприемники, пылесосы, стиральные машины, нескончаемые ряды полок со старой, запылившейся обувью, отжившей свой век. Чего только не было в этом архаичном царстве-государстве.
– Ну вот, пришли. Проходи.
Дверь распахнулась, и перед Димкой открылась комната с обоями в голубой цветочек. Она была светлой, так как солнце бесцеремонно проникало в оба окна. Три угла этой комнаты были обозначены кроватями, а в четвертом ютился маленький кухонный уголок. Резкий запах тушеной квашеной капусты сменился на не менее резкий запах сердечных капель. На одной из кроватей сидела старушка в ночной рубашке в такой же голубой цветочек. Ее ноги были накрыты пледом, одной рукой она держалась за веревку, привязанную к козырьку кровати, в другой был пульт от телевизора. Вокруг аккуратно подстриженной белой головы был повязан бинт с бантом под подбородком, а к этому бинту крепились две картонки. Все это было похоже на костюм чебурашки, сделанный на скорую руку. От увиденного Димка обомлел, и забыл, что нужно поздороваться.
– Здра-а-аствуйте! – протяжно, с какой-то легкой язвительностью протянула баба Нина.
– Здравствуйте…– наконец-то выдавил из себя Димка.
В воздухе зависла неловкая пауза.
– Бабуль, а что это у тебя на голове? – наконец-то спросил я, не скрывая свою неловкость перед другом, которую невозможно было скрыть.
– А, это? Это, сынок, мое новое изобретение. Ты же знаешь, что мало того, что ноги мои не ходят, так еще слышать совсем плохо стала. Вот примостила эти картонки, как локаторы, они звук улавливают – и я действительно лучше слышу!
Это объясняло все. Ведь я знал, что моя бабушка, бывшая операционная медсестра, необычайно интересный изобретательный человек. Несмотря на то, что она уже девять лет прикована к этой кровати, она не потеряла интерес к жизни. В любой момент она может провести для тебя политинформацию или даже решить уравнение по математике. И это за восьмой-то класс! Мы до сих пор подбираем и посылаем вопросы в популярные телепередачи, а потом с нетерпением ждем и надеемся, что они прозвучат. Но ошарашенный Димка ничего этого не знал, и потому растерянный от увиденного стоял у двери.
– Сынок, приглашай гостя, вы ведь из школы? Ты вчера такую вкусную картошку потушил, разогревайте, кушайте.
Баба Нина по-прежнему сидела с ушами чебурашки, и это выглядело нелепо и смешно.
– Проходи, Дим, присаживайся на мою кровать.
Наконец-то гость тронулся с места, подойдя, он осмотрел распечатанные на формате А4 фото, пришпиленные кнопками над моей кроватью. С них на Димку внимательно смотрели мои кумиры: братья Самойловы, Егор Летов, Эрнесто Гевара де ла Серна, Антон Павлович Чехов и еще с десяток других исполнителей, писателей и исторических личностей разной степени известности. Вдруг Димка неожиданно встрепенулся, и громко произнес:
– Дружище, я совсем забыл! Мы же с папой сегодня в боулинг собирались. Прости, друг, но я, пожалуй, пойду. Не провожай меня, я помню, там четыре ступеньки...
Я не успел достать кастрюлю из холодильника, как Димка уже скрылся за дверью.
– Сынок, не расстраивайся, прости меня пожалуйста… – стягивая с головы свое изобретение, произнесла баба Нина.
– Ну что ты, бабулечка моя… – я обнял ее, пытаясь скрыть огорчение. – Давай есть мою вкусную картошку!
Я сидел, молча гоняя еду по тарелке. Картошка в горло не лезла. Успокаивал себя тем, что я ведь предполагал, что Димка будет не в восторге. Было с чем сравнивать. У него шикарный дом, своя комната, французский бульдог Тайсон. У него отец, с которым они поедут в боулинг, а потом наверняка заедут в кафе, чтобы сожрать по бургеру. А я никогда не видел своего отца. Он бросил маму, когда я еще не родился. Я всегда жил здесь, в этой комнате, с мамой и бабушкой. Конечно, они у меня замечательные, только мама почти всегда на работе... Она работает на молочном комбинате приемщиком молока. Большую часть времени мы проводим вдвоем с бабой Ниной. Когда мне было пять лет, она запнулась за половик, упала и сломала шейку бедра. Так и слегла, уже девять лет. С тех пор я главный по дому, так случилось. И никто не знает, как мне хочется потусить с одноклассниками после школы. Или записаться в футбольную секцию... Но вдруг ей станет плохо, а меня не окажется рядом? И никто не знает, что год назад я завел дневник, чтобы записывать свои мысли. Я вел его до тех пор, пока мои же мысли не напугали меня.
Была весна. Я сидел у окна и наблюдал, как ритмично капель с сосульки бьет землю по темечку. Под этот успокоительный камертон я взял дневник и решил записать список желаний, который бы я хотел осуществить этим летом. Всякая чертовщина лезла в голову, например, хочу трюковой самокат, хочу подстричься под «площадку», хочу, чтобы Маша обратила на меня внимание, хочу выглядеть круто и стильно, хочу этим летом отправиться в путешествие… И под каким-то пунктом моя рука написала: «Хочу, чтобы бабы не стало». И в скобках: «(Господи, прости меня)». Я долго смотрел на написанное, и не верил сам себе. Я не мог этого написать! Мне стало так страшно, так жутко, что на какое-то время я забыл, как дышать. Оглянувшись, я увидел, что самый дорогой и близкий для меня человек спит, повернувшись на бок. На какое-то мгновение мне показалось, что она не дышит, и жуткий ледяной страх, обволакивая мое тело, обездвижил меня. Потом бабушка кашлянула и повернулась на спину. Я выбежал, схватил старое ведро, и изорвав в клочья этот чертов дневник, сжег его! Еще долго это страшное чувство вины и омерзения к самому себе не проходило. Ложась спать, я всматривался в театр теней на потолке, который проецировался от окна, освященного фонарем. Все, что двигалось мимо окна, превращалось в жуткие причудливые персонажи. Я лежал, и думал, есть же такая поговорка: «Твои слова, да Богу в уши». Если он и есть, Бог, хоть бы он не успел прочитать то, что я написал. Потом я плакал, и пытался хоть как-то оправдать себя тем, что я, наверное, маленько устал. Что мне просто на одну минуточку захотелось жить как все. И, немного успокоив себя, я засыпал.После этого, столь короткого визита в мой дом, с Димкой мы продолжали общаться. Больше я его к себе не звал, и эта тема была для нас негласно закрыта. Как ни странно, наши отношения стали только теплее. В классе Димка был своеобразный авторитет, и с того дня он, как мог, старался поднять и мой статус перед сверстниками. Все-таки, Димон – хороший друг, и я рад, что он перешел в наш класс.
Через три месяца после описанных мной событий бабы не стало. Она умерла тихо, спокойно, во сне, ничем не потревожив нас. Но перед сном я по-прежнему часто думаю о том, успел ли прочесть Бог мой дневник, и чувство вины не покидает меня. Через полгода нас переселили по программе аварийного жилья. Теперь я живу на двенадцатом этаже, у меня своя комната, большие и светлые окна, только мои бумажные друзья остались на своем месте, над моей кроватью. В моих планах пригласить Димку в гости. Но заходя в светлый, чистый, просторный, пахнущий краской подъезд, я почему-то скучаю по четырем ступенькам и свету в конце коридора...
Золотая осень. Настолько нежная и хрупкая, что кажется, выполнена она из необычайно тонкого, сусального золота. Погода стояла приятная. Хоть и была омрачена традиционной прохладой и легким ветерком, но с ощутимой долей все еще не желающего сдавать позиции лета. Мы шли по старому бетонному тротуару в сопровождении ив, склонивших к нам свои желтые кроны. Создавалось впечатление, что они, нависая над нами, стараются подслушать наш разговор, и тут же начинают сами шептаться о чем-то своем, шелестя листьями…
Димка шел справа от меня, задорно распинывая листья в разные стороны. Он был весел, и мы то и дело обменивались шутками, заливаясь смехом. Сколько мы знакомы? Около… Трех месяцев? Пожалуй, да. За это время я уже успел побывать у него в доме несколько раз: это был красивый трехэтажный дом, который отстроили совсем недавно, как раз к их переезду. Дима давно напрашивался ко мне в гости, но до сегодняшнего дня я успешно парировал эти просьбы, аргументируя занятостью, другими гостями или самочувствием бабушки. На самом же деле я просто… Стыдился? Если можно назвать это граничащее с подростковым максимализмом и желанием быть как все чувство, «стыдом», то да. Но ничто не могло продолжаться вечно. И вот, мы были уже в нескольких десятках метров от моего дома.
Наш барак представлял собой вытянутое вдоль дороги здание, со всей страстью помеченное временем. Если так можно выразиться, намоленное, как старинная икона, так как эти стены повидали очень много событий и людей. Зайдя на покосившееся крыльцо и толкнув старую облупленную дверь, я посмотрел на Димку. Тот застыл, не в силах утаить недоумение.
– Ты тут живешь?.. Никогда бы не подумал, – растерянно бросил он, пробежав взглядом по фасаду.
Ничего не ответив, я жестом пригласил его дальше. Чрево темного коридора поглотило нас обоих.
– Осторожней, Димон. Опять лампочку выкрутили… Вот теть Люда вечером опять устро-о-оит разборки: «Кто да когда снова выкрутил лампочку?!» – писклявым голосом я попытался передразнить тетю Люду. – Держись за меня, здесь четыре ступеньки.
Димка с осторожностью незрячего следовал за мной. Свернув направо, нашему взору открылся длинный, пронизывающий весь барак насквозь коридор.
– Видишь свет в конце коридора? Там моя дверь. Когда я обозначил свет за ориентир, Димка стал двигаться немного увереннее.
– Чем тут у вас воняет? – небрежно кинул Димка, поморщившись.
И действительно, в нашем бараке все запахи перемешались в такой крепкий коктейль из табачного дыма, кухонного пара и запаха ненужных, отсыревших вещей, подпирающих стены покосившегося коридора, что для неподготовленного носа это могло послужить настоящим шоком.
– Должно быть, баба Маша, как всегда, капусту тушит. Не обращай внимания.
Не особо удовлетворенный таким ответом, Дима, по-прежнему ухватившись за мой рукав, двигался дальше. Чем глубже мы пробирались, тем яснее становилась обстановка вокруг: свет в конце коридора служил маяком, все лучше освещая дорогу. Старые облупившиеся тазы, радиоприемники, пылесосы, стиральные машины, нескончаемые ряды полок со старой, запылившейся обувью, отжившей свой век. Чего только не было в этом архаичном царстве-государстве.
– Ну вот, пришли. Проходи.
Дверь распахнулась, и перед Димкой открылась комната с обоями в голубой цветочек. Она была светлой, так как солнце бесцеремонно проникало в оба окна. Три угла этой комнаты были обозначены кроватями, а в четвертом ютился маленький кухонный уголок. Резкий запах тушеной квашеной капусты сменился на не менее резкий запах сердечных капель. На одной из кроватей сидела старушка в ночной рубашке в такой же голубой цветочек. Ее ноги были накрыты пледом, одной рукой она держалась за веревку, привязанную к козырьку кровати, в другой был пульт от телевизора. Вокруг аккуратно подстриженной белой головы был повязан бинт с бантом под подбородком, а к этому бинту крепились две картонки. Все это было похоже на костюм чебурашки, сделанный на скорую руку. От увиденного Димка обомлел, и забыл, что нужно поздороваться.
– Здра-а-аствуйте! – протяжно, с какой-то легкой язвительностью протянула баба Нина.
– Здравствуйте…– наконец-то выдавил из себя Димка.
В воздухе зависла неловкая пауза.
– Бабуль, а что это у тебя на голове? – наконец-то спросил я, не скрывая свою неловкость перед другом, которую невозможно было скрыть.
– А, это? Это, сынок, мое новое изобретение. Ты же знаешь, что мало того, что ноги мои не ходят, так еще слышать совсем плохо стала. Вот примостила эти картонки, как локаторы, они звук улавливают – и я действительно лучше слышу!
Это объясняло все. Ведь я знал, что моя бабушка, бывшая операционная медсестра, необычайно интересный изобретательный человек. Несмотря на то, что она уже девять лет прикована к этой кровати, она не потеряла интерес к жизни. В любой момент она может провести для тебя политинформацию или даже решить уравнение по математике. И это за восьмой-то класс! Мы до сих пор подбираем и посылаем вопросы в популярные телепередачи, а потом с нетерпением ждем и надеемся, что они прозвучат. Но ошарашенный Димка ничего этого не знал, и потому растерянный от увиденного стоял у двери.
– Сынок, приглашай гостя, вы ведь из школы? Ты вчера такую вкусную картошку потушил, разогревайте, кушайте.
Баба Нина по-прежнему сидела с ушами чебурашки, и это выглядело нелепо и смешно.
– Проходи, Дим, присаживайся на мою кровать.
Наконец-то гость тронулся с места, подойдя, он осмотрел распечатанные на формате А4 фото, пришпиленные кнопками над моей кроватью. С них на Димку внимательно смотрели мои кумиры: братья Самойловы, Егор Летов, Эрнесто Гевара де ла Серна, Антон Павлович Чехов и еще с десяток других исполнителей, писателей и исторических личностей разной степени известности. Вдруг Димка неожиданно встрепенулся, и громко произнес:
– Дружище, я совсем забыл! Мы же с папой сегодня в боулинг собирались. Прости, друг, но я, пожалуй, пойду. Не провожай меня, я помню, там четыре ступеньки...
Я не успел достать кастрюлю из холодильника, как Димка уже скрылся за дверью.
– Сынок, не расстраивайся, прости меня пожалуйста… – стягивая с головы свое изобретение, произнесла баба Нина.
– Ну что ты, бабулечка моя… – я обнял ее, пытаясь скрыть огорчение. – Давай есть мою вкусную картошку!
Я сидел, молча гоняя еду по тарелке. Картошка в горло не лезла. Успокаивал себя тем, что я ведь предполагал, что Димка будет не в восторге. Было с чем сравнивать. У него шикарный дом, своя комната, французский бульдог Тайсон. У него отец, с которым они поедут в боулинг, а потом наверняка заедут в кафе, чтобы сожрать по бургеру. А я никогда не видел своего отца. Он бросил маму, когда я еще не родился. Я всегда жил здесь, в этой комнате, с мамой и бабушкой. Конечно, они у меня замечательные, только мама почти всегда на работе... Она работает на молочном комбинате приемщиком молока. Большую часть времени мы проводим вдвоем с бабой Ниной. Когда мне было пять лет, она запнулась за половик, упала и сломала шейку бедра. Так и слегла, уже девять лет. С тех пор я главный по дому, так случилось. И никто не знает, как мне хочется потусить с одноклассниками после школы. Или записаться в футбольную секцию... Но вдруг ей станет плохо, а меня не окажется рядом? И никто не знает, что год назад я завел дневник, чтобы записывать свои мысли. Я вел его до тех пор, пока мои же мысли не напугали меня.
Была весна. Я сидел у окна и наблюдал, как ритмично капель с сосульки бьет землю по темечку. Под этот успокоительный камертон я взял дневник и решил записать список желаний, который бы я хотел осуществить этим летом. Всякая чертовщина лезла в голову, например, хочу трюковой самокат, хочу подстричься под «площадку», хочу, чтобы Маша обратила на меня внимание, хочу выглядеть круто и стильно, хочу этим летом отправиться в путешествие… И под каким-то пунктом моя рука написала: «Хочу, чтобы бабы не стало». И в скобках: «(Господи, прости меня)». Я долго смотрел на написанное, и не верил сам себе. Я не мог этого написать! Мне стало так страшно, так жутко, что на какое-то время я забыл, как дышать. Оглянувшись, я увидел, что самый дорогой и близкий для меня человек спит, повернувшись на бок. На какое-то мгновение мне показалось, что она не дышит, и жуткий ледяной страх, обволакивая мое тело, обездвижил меня. Потом бабушка кашлянула и повернулась на спину. Я выбежал, схватил старое ведро, и изорвав в клочья этот чертов дневник, сжег его! Еще долго это страшное чувство вины и омерзения к самому себе не проходило. Ложась спать, я всматривался в театр теней на потолке, который проецировался от окна, освященного фонарем. Все, что двигалось мимо окна, превращалось в жуткие причудливые персонажи. Я лежал, и думал, есть же такая поговорка: «Твои слова, да Богу в уши». Если он и есть, Бог, хоть бы он не успел прочитать то, что я написал. Потом я плакал, и пытался хоть как-то оправдать себя тем, что я, наверное, маленько устал. Что мне просто на одну минуточку захотелось жить как все. И, немного успокоив себя, я засыпал.После этого, столь короткого визита в мой дом, с Димкой мы продолжали общаться. Больше я его к себе не звал, и эта тема была для нас негласно закрыта. Как ни странно, наши отношения стали только теплее. В классе Димка был своеобразный авторитет, и с того дня он, как мог, старался поднять и мой статус перед сверстниками. Все-таки, Димон – хороший друг, и я рад, что он перешел в наш класс.
Через три месяца после описанных мной событий бабы не стало. Она умерла тихо, спокойно, во сне, ничем не потревожив нас. Но перед сном я по-прежнему часто думаю о том, успел ли прочесть Бог мой дневник, и чувство вины не покидает меня. Через полгода нас переселили по программе аварийного жилья. Теперь я живу на двенадцатом этаже, у меня своя комната, большие и светлые окна, только мои бумажные друзья остались на своем месте, над моей кроватью. В моих планах пригласить Димку в гости. Но заходя в светлый, чистый, просторный, пахнущий краской подъезд, я почему-то скучаю по четырем ступенькам и свету в конце коридора...
Коваленко Кира. Мимолетность вечности
Прошло уже больше десяти лет с тех событий. Не вспомню уже какой шёл год, но был я тогда молод и совсем не опытен. Бросал косые взгляды на влюбленных, что, случалось, сидели по вечерам на скамейках. Не понимал и не принимал я нежности и любви, потому почти и не доводилось ни от кого мне её испытывать, помимо матери. Да ещё и считал все эти проявления любви и нежности откровенно постыдным и чем-то позорным.
Всю жизнь рос я без отца, не получая должного воспитания и жёстких наказаний за моё чересчур несдержанное поведение. Поэтому дома я был вспыльчив, а на людях – робок и молчалив, за что сверстники старались обходить меня стороной. Мать меня искренне не понимала, и непонимание это всё разрасталось с годами: она не могла усмирить меня дома, не добиться моего послушания. И от безысходности всегда привлекала посторонних нянь. Не сказал бы, конечно, что я был обделён её вниманием, я действительно ценил её хлопоты и труды надо мной. Может, правда, и не признавал этого из детской гордости, но любил я её, как ребёнок свою мать: искренне и беззаветно. Да, она порой прибегала к рукоприкладству. Я не отрицал. Но привык относиться к этому спокойно и с пониманием. Более того, относился к ней с жалостью – ведь бедная моя матушка вынужденно трудилась сразу на двух работах. Так вся работа по дому со временем легла на мои плечи, но я не жаловался и всё понимал, хоть и был часто недоволен. И даже несмотря на все те сложности, жили мы не так уж и плохо.
Так вырос я человеком невзрачным и нелюдимым, лишь временами посещал матушку по её старости. При этом любил каждый день прогуливаться вечерами, лицезреть тёмные очертания деревьев и мирно спящую траву. Ах, а если это было ещё и дождливым днём! Так сладостно и прелестно. И этот запах свежести и мокрой зелени. Право, настоящее блаженство!
Простите, отвлёкся. Ещё я изредка занимался писательством и рисовал, при этом не пренебрегал и физическими тренировками. Знаменитого художника из меня не вышло. Делал эскизы, зарисовки, оформлял интерьеры – тем и жил.
Но был и в моей жизни особый объект обожания. Моя старая Ива. Её опущенные, словно чем-то опечаленные, ветви укрывали меня от чужих глаз и защищали от солнца. С ивой этой у меня было немало моментов, и была она мне настоящим другом. Я приходил к ней почти каждый день, удобно устраивался под её листьями на шелковистой траве, наслаждался природой и одиночеством. Но в один из таких дней всё изменилось.
Это случилось в середине весны. Я также лежал под ивой, слушая убаюкивающее пение птиц и стрекот насекомых.
Вдруг услышал шаги – неторопливые и сдержанные.
Я также лежал, в надежде что незнакомец уже ушёл, так как из-под шляпы происходящее не видел. Шаги всё громче. Шуршание травы совсем рядом.
— Вы в порядке? – произнес нежный девичий голос. Я начал немного зашевелился и приподнял шляпу с глаз.
— Ох, вы наконец зашевелились! Я уж было подумала, что вы не жилец, – радостно произнесла она, не отводя от меня своих небесно-голубых глаз.
Я поднимаю на неё свои недовольные глаза, попутно рассматривая её. Блондинка, волосы ближе к пшеничному цвету, распущенные и небрежно уложенные, выразительные голубые глаза, бледная кожа. Белое платьице выше колен, немного с кружевом, белые гольфы, сандалии... Я всё смотрел на неё и ожидал хоть каких-то извинений. Она молчала, неловко перевела взгляд в сторону, явно смущалась.
— Можно я прилягу тут рядом? Я не помешаю, обещаю, – виновато произнесла она.
И что же мне на это ответить?
Немного раздосадованный, я разрешил ей. Она мигом уложилась напротив меня, устремила взгляд на верхушку ивы. И спустя несколько минут у нас завязался разговор.
Я узнал, что имя загадочной девочки Василиса, но она просила звать её Васей. Ученица десятого класса, хотя на вид ей лет тринадцать, но ей семнадцать, чему я немало удивлён. Поведала мне, что по слабости здоровья своего, долго она лежала в больнице. Вася без умолку болтала, но я не вслушивался в её рассказ: мне было по большому счёту всё равно. Она казалось, рассказала мне всё. Узнал я, что ей нравилось, как наблюдала она за людьми и окружающим её миром, также восторгалась поэзией и философией. Но её тяготило общение с людьми из-за её болтливости, потому в основном она молчала.
Вася оказалась полной моей противоположностью. Только вот не разговаривала она с людьми из-за чрезмерного многословия, а я же – из-за застенчивости.
Мы проговорили, казалось, вечность. Я расспросил её обо всём, что только вспомнил: книги, писательство, музыка, увлечения. Она отвечала мне не сомневаясь и сразу. Увлеченный беседой, в ответ я рассказал ей о себе. Её точка зрения заметно отличалась от остальных. Она думала иначе. Любила рассуждать, философствовать. Смотрела на всё позитивно, так светло и наивно. У неё было своё мнение буквально обо всём.
Любопытно, она и раньше подходила к незнакомцам и сама начинала разговор? Оказалось, что я привлёк её внимание тем, что показался ей неживым.
На удивление, разговаривать с ней мне было легко и даже приятно, несмотря на мою нелюдимость. Быть может, дело в её возрасте? Характере? Я не нашёл ответа, да и не пытался.
На следующий день встретились мы на том же месте. Я неожиданно понял, что ещё не кончилось учебное время. Вася сказала мне, что часто прогуливала школу. Я нашёл нужным отчитать её, но сделал это в шутку, понимая тогда, что она и сама всё прекрасно осознавала. Вася сочла это за издёвку и, недовольно фыркнув носом, поставила мне… щелбан. И мы оба от неожиданности рассмеялись.
— Негоже, наверно, такому взрослому дядьке как вы, вот так вот резвиться! – резко, продолжая смеяться, сказала она. Я было попытался рассердиться на неё, но сам поймал себя на улыбке. Мне с ней стало по-настоящему хорошо. И эта девчонка говорила, что ей сложно давалось общение с людьми? Я засомневался.
Уставший от такой активности, я больше не поднимался с земли. Вася поняла и легла рядом, как в прошлый раз. На этот раз она рассказала мне о новом. Манера речи была у неё интересной – откровенной, уверенной и даже дерзкой. Теперь же я предпочёл больше слушать и почти не говорил, лишь кивая её словам.
Как-то так вышло, что у нас завязался разговор на тему здоровья. Но Василиса не очень охотно об этом говорила. Спросил, что её тревожило, на что она промолчала. Я смутился и отвернулся от неё. Наконец она заговорила, но голос был её еле слышным и заметно опечаленным. Вася нехотя рассказала мне о своей болезни.
Рассказ её был полон горечи и боли. Мне стало её очень жаль. И почему она решила последние свои дни провести со мной, с незнакомцем? Но после я это понял.
Поведала она мне о смерти её родителей, как её удочерили, но она не полюбилась своим новым опекунам. Да, по её словам, жила она не так уж и плохо. Её никто не бил, не унижал. Им просто было всё равно. И от безразличия этого к ней она страдала. А уж когда выяснялось о её болезни – стало совсем невыносимо.
Вася сказала, что болезнь её неизлечима, название и подробностей не ведала, потому как дальше не пожелала слушать врача. Но она запомнила, что станет полностью неподвижна к годам двадцати, и навсегда останется прикована к кровати, а этого она безумно страшилась. И вот тут понял я, почему такой смелой и дерзкой она была со мной. Она добавила, что хотела бы прожить эту жизнь на полную и попробовав по возможности всё. Делала бы, что вздумается, совершенно позабыв о последствиях, и ни о чём бы не сожалела.
Наконец я нашёл в себе силы посмотреть на неё. Она улыбнулась. Нежно и лучисто. Но в этом взгляде полно было отчаяния и кричащей боли.
Мне хотелось плакать. Хотелось спасти её, но не знал я как. Беспомощность душила меня изнутри. С каждым вздохом дышалось всё тяжелее. Не выдержав такого напора эмоций, отвернулся.
Я не любил её, нет, но чувствовал нечто похожее на любовь. Мне было её искренне жаль. Жалость эта была настолько сильная, что без слёз почти невозможно было смотреть на девочку. Или это и была любовь, что построена на жалости? А может, Вася просто лгала о своей болезни? Может, она хотела внимания?
«Почему всё так сложно?» – спросил я себя, уставившись на небо, которое уже давно заволокло тучами.
Встречались таким образом у той же старой ивы мы, наверно, с месяц. Я давным-давно уже потерял счёт дней. И успел привязаться к ней настолько, что сердце болело моё, когда не мог я приходить к старому дереву. Отношения же наши оставались всё такими же дружескими, но не любовными, ведь я же прекрасно помнил я её возраст.
Мы провели этот месяц наилучшим образом. Обменивались книгами, говорили о сложности философии, она даже написала мне стих.
Наступил следующий месяц. Я также улёгся под деревом в ожидании прихода Васи и её беззаботной болтовни. Может прошёл час или три, но я продолжал ждать, не понимая в чём же причина её отсутствия. Она никогда не пропускала наших встреч. А я всё ждал, и ждал...
Но Вася так и не пришла. Она уже больше не желала, она больше не нуждалась в этом, и она уже больше не придёт – понял я для себя, но не хотел принять. Не желал с этим мириться.
Я неспешно встал и уставился на иву.
- Так вот в чём твое настоящее преимущество над людьми. – Произнёс я. – Сколько бы не простояла ты здесь, сколько бы лет не прошло, всё также будешь ты стоять в стороне. Наблюдать на людьми, за их такими жалкими судьбами, не в состоянии что-либо сделать. Да ты и не желаешь этого вовсе! Ты смотришь на нас свысока и думаешь: «Как вы все ничтожны и как вас легко сломить. Вы так зависите от тех, кого любите. А потом сами и страдаете от безысходности! Какая потеха! Просто смешно!»
Я закончил монолог, теперь уже просверлив иву мрачным, пустым взором, и вперемешку с нарастающим во мне отчаянием. Впредь смотрел я на старую иву по-другому. Теперь стояло предо мной старое дерево, что смеялось над людьми, над их глупыми поступками и словами.
Собравшись в тишине, ловко перекинул сумку на плечо и отправился в путь к себе домой. И больше ни разу не обернулся.
И лет десять спустя я решил начать писать книгу о Васе – мне захотелось поделиться с другими людьми своими воспоминаниями о ней. Ведь это единственное, что я мог для неё сделать.
Прошло уже больше десяти лет с тех событий. Не вспомню уже какой шёл год, но был я тогда молод и совсем не опытен. Бросал косые взгляды на влюбленных, что, случалось, сидели по вечерам на скамейках. Не понимал и не принимал я нежности и любви, потому почти и не доводилось ни от кого мне её испытывать, помимо матери. Да ещё и считал все эти проявления любви и нежности откровенно постыдным и чем-то позорным.
Всю жизнь рос я без отца, не получая должного воспитания и жёстких наказаний за моё чересчур несдержанное поведение. Поэтому дома я был вспыльчив, а на людях – робок и молчалив, за что сверстники старались обходить меня стороной. Мать меня искренне не понимала, и непонимание это всё разрасталось с годами: она не могла усмирить меня дома, не добиться моего послушания. И от безысходности всегда привлекала посторонних нянь. Не сказал бы, конечно, что я был обделён её вниманием, я действительно ценил её хлопоты и труды надо мной. Может, правда, и не признавал этого из детской гордости, но любил я её, как ребёнок свою мать: искренне и беззаветно. Да, она порой прибегала к рукоприкладству. Я не отрицал. Но привык относиться к этому спокойно и с пониманием. Более того, относился к ней с жалостью – ведь бедная моя матушка вынужденно трудилась сразу на двух работах. Так вся работа по дому со временем легла на мои плечи, но я не жаловался и всё понимал, хоть и был часто недоволен. И даже несмотря на все те сложности, жили мы не так уж и плохо.
Так вырос я человеком невзрачным и нелюдимым, лишь временами посещал матушку по её старости. При этом любил каждый день прогуливаться вечерами, лицезреть тёмные очертания деревьев и мирно спящую траву. Ах, а если это было ещё и дождливым днём! Так сладостно и прелестно. И этот запах свежести и мокрой зелени. Право, настоящее блаженство!
Простите, отвлёкся. Ещё я изредка занимался писательством и рисовал, при этом не пренебрегал и физическими тренировками. Знаменитого художника из меня не вышло. Делал эскизы, зарисовки, оформлял интерьеры – тем и жил.
Но был и в моей жизни особый объект обожания. Моя старая Ива. Её опущенные, словно чем-то опечаленные, ветви укрывали меня от чужих глаз и защищали от солнца. С ивой этой у меня было немало моментов, и была она мне настоящим другом. Я приходил к ней почти каждый день, удобно устраивался под её листьями на шелковистой траве, наслаждался природой и одиночеством. Но в один из таких дней всё изменилось.
Это случилось в середине весны. Я также лежал под ивой, слушая убаюкивающее пение птиц и стрекот насекомых.
Вдруг услышал шаги – неторопливые и сдержанные.
Я также лежал, в надежде что незнакомец уже ушёл, так как из-под шляпы происходящее не видел. Шаги всё громче. Шуршание травы совсем рядом.
— Вы в порядке? – произнес нежный девичий голос. Я начал немного зашевелился и приподнял шляпу с глаз.
— Ох, вы наконец зашевелились! Я уж было подумала, что вы не жилец, – радостно произнесла она, не отводя от меня своих небесно-голубых глаз.
Я поднимаю на неё свои недовольные глаза, попутно рассматривая её. Блондинка, волосы ближе к пшеничному цвету, распущенные и небрежно уложенные, выразительные голубые глаза, бледная кожа. Белое платьице выше колен, немного с кружевом, белые гольфы, сандалии... Я всё смотрел на неё и ожидал хоть каких-то извинений. Она молчала, неловко перевела взгляд в сторону, явно смущалась.
— Можно я прилягу тут рядом? Я не помешаю, обещаю, – виновато произнесла она.
И что же мне на это ответить?
Немного раздосадованный, я разрешил ей. Она мигом уложилась напротив меня, устремила взгляд на верхушку ивы. И спустя несколько минут у нас завязался разговор.
Я узнал, что имя загадочной девочки Василиса, но она просила звать её Васей. Ученица десятого класса, хотя на вид ей лет тринадцать, но ей семнадцать, чему я немало удивлён. Поведала мне, что по слабости здоровья своего, долго она лежала в больнице. Вася без умолку болтала, но я не вслушивался в её рассказ: мне было по большому счёту всё равно. Она казалось, рассказала мне всё. Узнал я, что ей нравилось, как наблюдала она за людьми и окружающим её миром, также восторгалась поэзией и философией. Но её тяготило общение с людьми из-за её болтливости, потому в основном она молчала.
Вася оказалась полной моей противоположностью. Только вот не разговаривала она с людьми из-за чрезмерного многословия, а я же – из-за застенчивости.
Мы проговорили, казалось, вечность. Я расспросил её обо всём, что только вспомнил: книги, писательство, музыка, увлечения. Она отвечала мне не сомневаясь и сразу. Увлеченный беседой, в ответ я рассказал ей о себе. Её точка зрения заметно отличалась от остальных. Она думала иначе. Любила рассуждать, философствовать. Смотрела на всё позитивно, так светло и наивно. У неё было своё мнение буквально обо всём.
Любопытно, она и раньше подходила к незнакомцам и сама начинала разговор? Оказалось, что я привлёк её внимание тем, что показался ей неживым.
На удивление, разговаривать с ней мне было легко и даже приятно, несмотря на мою нелюдимость. Быть может, дело в её возрасте? Характере? Я не нашёл ответа, да и не пытался.
На следующий день встретились мы на том же месте. Я неожиданно понял, что ещё не кончилось учебное время. Вася сказала мне, что часто прогуливала школу. Я нашёл нужным отчитать её, но сделал это в шутку, понимая тогда, что она и сама всё прекрасно осознавала. Вася сочла это за издёвку и, недовольно фыркнув носом, поставила мне… щелбан. И мы оба от неожиданности рассмеялись.
— Негоже, наверно, такому взрослому дядьке как вы, вот так вот резвиться! – резко, продолжая смеяться, сказала она. Я было попытался рассердиться на неё, но сам поймал себя на улыбке. Мне с ней стало по-настоящему хорошо. И эта девчонка говорила, что ей сложно давалось общение с людьми? Я засомневался.
Уставший от такой активности, я больше не поднимался с земли. Вася поняла и легла рядом, как в прошлый раз. На этот раз она рассказала мне о новом. Манера речи была у неё интересной – откровенной, уверенной и даже дерзкой. Теперь же я предпочёл больше слушать и почти не говорил, лишь кивая её словам.
Как-то так вышло, что у нас завязался разговор на тему здоровья. Но Василиса не очень охотно об этом говорила. Спросил, что её тревожило, на что она промолчала. Я смутился и отвернулся от неё. Наконец она заговорила, но голос был её еле слышным и заметно опечаленным. Вася нехотя рассказала мне о своей болезни.
Рассказ её был полон горечи и боли. Мне стало её очень жаль. И почему она решила последние свои дни провести со мной, с незнакомцем? Но после я это понял.
Поведала она мне о смерти её родителей, как её удочерили, но она не полюбилась своим новым опекунам. Да, по её словам, жила она не так уж и плохо. Её никто не бил, не унижал. Им просто было всё равно. И от безразличия этого к ней она страдала. А уж когда выяснялось о её болезни – стало совсем невыносимо.
Вася сказала, что болезнь её неизлечима, название и подробностей не ведала, потому как дальше не пожелала слушать врача. Но она запомнила, что станет полностью неподвижна к годам двадцати, и навсегда останется прикована к кровати, а этого она безумно страшилась. И вот тут понял я, почему такой смелой и дерзкой она была со мной. Она добавила, что хотела бы прожить эту жизнь на полную и попробовав по возможности всё. Делала бы, что вздумается, совершенно позабыв о последствиях, и ни о чём бы не сожалела.
Наконец я нашёл в себе силы посмотреть на неё. Она улыбнулась. Нежно и лучисто. Но в этом взгляде полно было отчаяния и кричащей боли.
Мне хотелось плакать. Хотелось спасти её, но не знал я как. Беспомощность душила меня изнутри. С каждым вздохом дышалось всё тяжелее. Не выдержав такого напора эмоций, отвернулся.
Я не любил её, нет, но чувствовал нечто похожее на любовь. Мне было её искренне жаль. Жалость эта была настолько сильная, что без слёз почти невозможно было смотреть на девочку. Или это и была любовь, что построена на жалости? А может, Вася просто лгала о своей болезни? Может, она хотела внимания?
«Почему всё так сложно?» – спросил я себя, уставившись на небо, которое уже давно заволокло тучами.
Встречались таким образом у той же старой ивы мы, наверно, с месяц. Я давным-давно уже потерял счёт дней. И успел привязаться к ней настолько, что сердце болело моё, когда не мог я приходить к старому дереву. Отношения же наши оставались всё такими же дружескими, но не любовными, ведь я же прекрасно помнил я её возраст.
Мы провели этот месяц наилучшим образом. Обменивались книгами, говорили о сложности философии, она даже написала мне стих.
Наступил следующий месяц. Я также улёгся под деревом в ожидании прихода Васи и её беззаботной болтовни. Может прошёл час или три, но я продолжал ждать, не понимая в чём же причина её отсутствия. Она никогда не пропускала наших встреч. А я всё ждал, и ждал...
Но Вася так и не пришла. Она уже больше не желала, она больше не нуждалась в этом, и она уже больше не придёт – понял я для себя, но не хотел принять. Не желал с этим мириться.
Я неспешно встал и уставился на иву.
- Так вот в чём твое настоящее преимущество над людьми. – Произнёс я. – Сколько бы не простояла ты здесь, сколько бы лет не прошло, всё также будешь ты стоять в стороне. Наблюдать на людьми, за их такими жалкими судьбами, не в состоянии что-либо сделать. Да ты и не желаешь этого вовсе! Ты смотришь на нас свысока и думаешь: «Как вы все ничтожны и как вас легко сломить. Вы так зависите от тех, кого любите. А потом сами и страдаете от безысходности! Какая потеха! Просто смешно!»
Я закончил монолог, теперь уже просверлив иву мрачным, пустым взором, и вперемешку с нарастающим во мне отчаянием. Впредь смотрел я на старую иву по-другому. Теперь стояло предо мной старое дерево, что смеялось над людьми, над их глупыми поступками и словами.
Собравшись в тишине, ловко перекинул сумку на плечо и отправился в путь к себе домой. И больше ни разу не обернулся.
И лет десять спустя я решил начать писать книгу о Васе – мне захотелось поделиться с другими людьми своими воспоминаниями о ней. Ведь это единственное, что я мог для неё сделать.
Косицын Егор. Ода свободного народа
Отрывок описывает события в день казни последнего императора Инков Тупака Амару Первого. Молодой командир Умар собрал отряд для освобождения императора, но из-за его неосмотрительности испанские отряды узнали о плане и расстреляли их.
Потомок Умара будет участником восстания Тупака Амару Второго. Это восстание историки называют первой попыткой коренных жителей Южной Америки обрести свободу и не зависеть от Испании.
Двадцать минут. Умар бежит на площадь Куско как может, но времени остаётся мало.
Пятнадцать минут. Через бесчинствующие толпы бедных крестьян, сильных жрецов Солнца и изящных жриц Луны, мелких швей и тощих ремесленников бежит Умар, спотыкается. Каждый камушек пыльных тропинок, каждая травинка зелёной долины Куско будто мешает ему на его последнем пути, советует смириться со смертью Солнца. Но Умар только ускоряет бег, ведь он, как и все его сверстники в этом возрасте, очень решителен и упрям, словно андский медведь на западном склоне древних гор. А он ещё, среди прочих, сын богатого воина, молодой командир, который, как и все «золотые» юноши в его возрасте, чрезвычайно высокомерен и надменен, но благороден и стремителен в своих действиях. Ему только 17 лет, до этого момента он ещё не участвовал в сражениях, лишь помогал другим военачальникам. Но сегодня настал его звёздный час, когда он проявит себя всему миру, и он не должен его упустить.
Семь минут. Солнце восходит на небосвод в последний раз. Грозные иноземные Боги склонились перед Солнцем, будто стервятники в Атакаме перед бездыханным телом незадачливого путешественника, который оказался в этом гиблом месте.
Пять минут. На мгновенье кажется, что Умар потерялся в безумной толпе, но вот он наконец выбрался из густой, словно джунгли Сельвы, массы людей и теперь быстро направляется в жилые и очень грязные районы бывшей имперской столицы, состоящие в основном из маленьких деревянных халуп, которые местные жители называют домами. В одной из таких халуп Умара ожидают, словно крестьяне драгоценную пшеницу в период Эль-Ниньо, верные сыны Инки. Ведь именно сегодня они спасут Солнце от неминуемой гибели и изгонят иноземных Богов обратно в океан, а Умар, как один из последних выживших командиров чахлой империи, поведёт разъярённый народ в бой за освобождение империи от захватчиков, с лёгкостью победит их и навеки станет равным самому Сапа Инке без особых усилий.
Подойдя к одному дому, молодой предводитель постучался, и ему открыл дверь вооружённый отряд, состоящий из остатков той знати, которую ещё не нашли и не казнили чужеземцы, жрецов, не принявших новый порядок других Богов, а также крестьян, ремесленников и других отчаянных людей, которым нечего было терять перед угрозой смерти империи.
– Все братья на месте? – воскликнул Умар (ему, конечно, следовало общаться шёпотом, но он верит в лёгкость своей победы, а поэтому даже не скрывается от возможных шпионов).
– Все верные сыны Солнца на месте и лишь ждут вашего приказа, командир. И, пожалуйста, будьте тише. Возможно они могут подслушать нас, – шёпотом ответил глава отряда (его жалкое имя, по сравнению с Умаром, даже не повлияет на историю, а затем и не понадобится для самой истории).
На замечание главы юноша лишь усмехнулся и жестом показал выйти из тесного барака на такую же тесную улицу.
Наконец, отряд повстанцев вышел на белый свет. У этого, с виду сборища неподготовленных фанатиков, закованных в золотые и серебряные пластины и вооружённых железными дубинами и длинными копьями не было шансов противостоять белым людям, оседлавших больших лам и использующих силу молнии. Но у них было то, что у белых людей вызывало лишь смех и презрение – сила воли. Всю историю Инкскую империю преследовали серьёзные испытания, но лишь разум и сила воли всегда спасали инков от смерти. И в этот раз Умар и 20 непобеждённых человек преодолеют это величайшее испытание, выпавшее на долю инкам, и станут вечными героями.
1 минута. К Солнцу подходит греховный жрец белых людей и начинает свою гадкую речь:
– Именем Его Святейшества Папы Римского...
Умар ждёт. Его глаза устремлены только на жреца.
– Именем Его Величества Филиппа Второго, Короля Испании, Филиппин...
Сын Инки не может сдерживаться, но он ждёт.
– Приговаривается к казни Великий Сапа Инка Тупак Амару!
Он дождался сигнала. Великий час славы наконец настал! Умар освободит императора и начнёт новую эру освобождения Империи гордых Инков! Умар станет первым среди равных, он станет символом своего народа, даже выше самого Инки! Этот момент всё ближе и ближе, осталось лишь взмахнуть рукой и пойти в атаку! Остался лишь миг... Умар взмахивает рукой, служащей сигналом к атаке, и…
Бах! Свинцовая пуля пробивает череп Умара. Мессия падает на окровавленную землю, а за ним падают и его верные воины.
Бах! Бах! Бах! Всего несколько секунд, но за это короткое время весь отряд отправился на небеса. Их рассекретили. Их нашли, их услышали, их перестреляли как стадо перепуганных лам. Умару следовало быть осмотрительнее, но это уже в прошлом. Вслед за последним упавшим повстанцем упала и голова последнего Сапа Инки Тупака Амару.
Солнце затухло. Последний Инка бесславно погиб от руки чужеземца. Великая Империя Инков прекратила своё существование. Над народами Южной Америки нависли тёмные тучи.
Отрывок описывает события в день казни последнего императора Инков Тупака Амару Первого. Молодой командир Умар собрал отряд для освобождения императора, но из-за его неосмотрительности испанские отряды узнали о плане и расстреляли их.
Потомок Умара будет участником восстания Тупака Амару Второго. Это восстание историки называют первой попыткой коренных жителей Южной Америки обрести свободу и не зависеть от Испании.
Двадцать минут. Умар бежит на площадь Куско как может, но времени остаётся мало.
Пятнадцать минут. Через бесчинствующие толпы бедных крестьян, сильных жрецов Солнца и изящных жриц Луны, мелких швей и тощих ремесленников бежит Умар, спотыкается. Каждый камушек пыльных тропинок, каждая травинка зелёной долины Куско будто мешает ему на его последнем пути, советует смириться со смертью Солнца. Но Умар только ускоряет бег, ведь он, как и все его сверстники в этом возрасте, очень решителен и упрям, словно андский медведь на западном склоне древних гор. А он ещё, среди прочих, сын богатого воина, молодой командир, который, как и все «золотые» юноши в его возрасте, чрезвычайно высокомерен и надменен, но благороден и стремителен в своих действиях. Ему только 17 лет, до этого момента он ещё не участвовал в сражениях, лишь помогал другим военачальникам. Но сегодня настал его звёздный час, когда он проявит себя всему миру, и он не должен его упустить.
Семь минут. Солнце восходит на небосвод в последний раз. Грозные иноземные Боги склонились перед Солнцем, будто стервятники в Атакаме перед бездыханным телом незадачливого путешественника, который оказался в этом гиблом месте.
Пять минут. На мгновенье кажется, что Умар потерялся в безумной толпе, но вот он наконец выбрался из густой, словно джунгли Сельвы, массы людей и теперь быстро направляется в жилые и очень грязные районы бывшей имперской столицы, состоящие в основном из маленьких деревянных халуп, которые местные жители называют домами. В одной из таких халуп Умара ожидают, словно крестьяне драгоценную пшеницу в период Эль-Ниньо, верные сыны Инки. Ведь именно сегодня они спасут Солнце от неминуемой гибели и изгонят иноземных Богов обратно в океан, а Умар, как один из последних выживших командиров чахлой империи, поведёт разъярённый народ в бой за освобождение империи от захватчиков, с лёгкостью победит их и навеки станет равным самому Сапа Инке без особых усилий.
Подойдя к одному дому, молодой предводитель постучался, и ему открыл дверь вооружённый отряд, состоящий из остатков той знати, которую ещё не нашли и не казнили чужеземцы, жрецов, не принявших новый порядок других Богов, а также крестьян, ремесленников и других отчаянных людей, которым нечего было терять перед угрозой смерти империи.
– Все братья на месте? – воскликнул Умар (ему, конечно, следовало общаться шёпотом, но он верит в лёгкость своей победы, а поэтому даже не скрывается от возможных шпионов).
– Все верные сыны Солнца на месте и лишь ждут вашего приказа, командир. И, пожалуйста, будьте тише. Возможно они могут подслушать нас, – шёпотом ответил глава отряда (его жалкое имя, по сравнению с Умаром, даже не повлияет на историю, а затем и не понадобится для самой истории).
На замечание главы юноша лишь усмехнулся и жестом показал выйти из тесного барака на такую же тесную улицу.
Наконец, отряд повстанцев вышел на белый свет. У этого, с виду сборища неподготовленных фанатиков, закованных в золотые и серебряные пластины и вооружённых железными дубинами и длинными копьями не было шансов противостоять белым людям, оседлавших больших лам и использующих силу молнии. Но у них было то, что у белых людей вызывало лишь смех и презрение – сила воли. Всю историю Инкскую империю преследовали серьёзные испытания, но лишь разум и сила воли всегда спасали инков от смерти. И в этот раз Умар и 20 непобеждённых человек преодолеют это величайшее испытание, выпавшее на долю инкам, и станут вечными героями.
1 минута. К Солнцу подходит греховный жрец белых людей и начинает свою гадкую речь:
– Именем Его Святейшества Папы Римского...
Умар ждёт. Его глаза устремлены только на жреца.
– Именем Его Величества Филиппа Второго, Короля Испании, Филиппин...
Сын Инки не может сдерживаться, но он ждёт.
– Приговаривается к казни Великий Сапа Инка Тупак Амару!
Он дождался сигнала. Великий час славы наконец настал! Умар освободит императора и начнёт новую эру освобождения Империи гордых Инков! Умар станет первым среди равных, он станет символом своего народа, даже выше самого Инки! Этот момент всё ближе и ближе, осталось лишь взмахнуть рукой и пойти в атаку! Остался лишь миг... Умар взмахивает рукой, служащей сигналом к атаке, и…
Бах! Свинцовая пуля пробивает череп Умара. Мессия падает на окровавленную землю, а за ним падают и его верные воины.
Бах! Бах! Бах! Всего несколько секунд, но за это короткое время весь отряд отправился на небеса. Их рассекретили. Их нашли, их услышали, их перестреляли как стадо перепуганных лам. Умару следовало быть осмотрительнее, но это уже в прошлом. Вслед за последним упавшим повстанцем упала и голова последнего Сапа Инки Тупака Амару.
Солнце затухло. Последний Инка бесславно погиб от руки чужеземца. Великая Империя Инков прекратила своё существование. Над народами Южной Америки нависли тёмные тучи.
Миронова Татьяна. Второе рождение
Он – обыкновенный рядовой. Она – военная медсестра. Познакомились на фронте, вместе воевали, преодолевали трудности. Даша всегда знала, что Саша защитит, а Александр знал, что она всегда где-то рядом. Однако судьба вскоре разделила их. Она осталась в военном госпитале, его перебросили на передовую.
- Тревога! Подъем! – басистый крик лейтенанта Матвеева разбудил роту.
После долгого перехода по раскисшей весенней дороге уставшие люди едва успели забыться тревожным сном.
- Опять тревога, не дают поспать, - перешептывались солдаты, спешно становясь в строй.
- Р-р-разговор-чи-ки в стрр-рою! – гаркнул офицер. – Пришло сообщение от разведки: в стороне от нашей роты, в лесу, затаилась разведгруппа противника. Они регулярно передают информацию по рации и часто меняют свое местоположение. Необходимо прочесать лес и обезвредить фрицев. Задача ясна?
- Так точно!
- Приступить к выполнению!
И все побежали перестраиваться в боевой порядок.
- Орлов, поторапливайся! – крикнул Матвеев замешкавшемуся Саше.
Молоденькому солдату не впервой прилетало от командира. Основательный, неторопливый деревенский парень со стороны мог показаться увальнем, но зато в бою он мгновенно собирался и с яростью шел на врага.
Вот и лес. Белоствольные березки уже слегка приоделись в зеленые листочки, трава пробивалась из-под земли. В лесной тишине, перебиваемой лишь птичьими трелями, казалось, что нет никакой войны, пора выходить в поле и разбрасывать по земле семена, а не бомбы и снаряды. «Ну хватит, размечтался, дело надо делать», - Сашка стряхнул с себя морок и решительно шагнул вперед.
Впереди роты шли разведчики. Они бесшумно крались по лесной чаще, поминутно оглядываясь по сторонам и чутко вслушиваясь в тишину. Вскоре в отдалении встревоженно взлетела стайка птиц, послышался едва уловимый треск сучьев. Командир махнул рукой: «Ложись!» Солдаты рассредоточились по обеим сторонам лесной дороги, замаскировались и слились с едва зелеными кустами и бурой почвой. Через несколько минут из-за деревьев показались немцы. В середине цепочки шел радист, которого немцы берегли как зеницу ока.
«Огонь!» - скомандовал Матвеев. Лесную тишину разорвали автоматные очереди. Немцы, которых застали врасплох, после минутной растерянности сгруппировались и начали ожесточенно сопротивляться. Началась настоящая мясорубка. Орлов только успевал вскидывать винтовку и в прицел наблюдать, как валяться, будто скошенные, немцы. Сашу прикрывал белорус Олег Серегин. В какой-то момент пуля, просвистевшая над Сашкиным ухом ранила Олега. Схватив раненого друга, боец пополз назад. Лесная ложбинка, надежно скрытая кустами, показалась надежным убежищем. «Лежи здесь, мы вернемся за тобой», - прошептал Сашка и торопливо пополз туда, где слышались выстрелы.
Ожесточенная схватка продолжалась. Наконец отряд Матвеева начал теснить немцев в глубь леса. Вскоре со стороны полевого лагеря к нашим пришло подкрепление, и исход боя был решен.
Уже начали транспортировку раненых в полевой госпиталь. Рядовой Орлов, как и другие бойцы, бросился собирать трофеи. Автомат лишним не бывает. А главный трофей – рацию – командир принял от него первым делом. И вдруг, перешагивая через тело мертвого врага, боковым зрением Саша успел заметить какое-то движение. Лежащий с правой стороны фриц вскинул руку с пистолетом, вжикнула пуля и ... тишина.
Первое, что он увидел, с трудом открывая глаза, встревоженное лицо Даши, милые веснушки и широко раскрытые голубые глаза.
- Даша, как ты здесь оказалась?
- Молчи, тебе нельзя говорить, ты слишком слаб. Теперь все будет хорошо. А ты счастливчик, пуля прошла чуть повыше сердца.
Она не стала рассказывать, как упросила главврача госпиталя отпустить именно ее в расположение роты Матвеева, как вместе с подкреплением прорывалась через огненный вихрь на помощь нашим, будто предчувствуя, что именно сейчас, в эти минуты так нужна любимому человеку.
А ему казалось, что за ту секунду, что прошла с момента выстрела и до того, как он вновь открыл глаза, перед его глазами пролетела вся его жизнь: родная деревня, он – босоногий мальчишка в ночном у реки, суровый, но справедливый батя, добрая маманя и сестра-хохотушка. За секунду промелькнули все его 20 лет. За секунду до второго рождения, за секунду до счастья…
Они прошли вместе всю войну, вместе встретили победный май 1945 и вернулись домой. А эту встречу во фронтовом лесу вспоминали много лет, рассказывали о ней детям, а потом и внукам.
Он – обыкновенный рядовой. Она – военная медсестра. Познакомились на фронте, вместе воевали, преодолевали трудности. Даша всегда знала, что Саша защитит, а Александр знал, что она всегда где-то рядом. Однако судьба вскоре разделила их. Она осталась в военном госпитале, его перебросили на передовую.
- Тревога! Подъем! – басистый крик лейтенанта Матвеева разбудил роту.
После долгого перехода по раскисшей весенней дороге уставшие люди едва успели забыться тревожным сном.
- Опять тревога, не дают поспать, - перешептывались солдаты, спешно становясь в строй.
- Р-р-разговор-чи-ки в стрр-рою! – гаркнул офицер. – Пришло сообщение от разведки: в стороне от нашей роты, в лесу, затаилась разведгруппа противника. Они регулярно передают информацию по рации и часто меняют свое местоположение. Необходимо прочесать лес и обезвредить фрицев. Задача ясна?
- Так точно!
- Приступить к выполнению!
И все побежали перестраиваться в боевой порядок.
- Орлов, поторапливайся! – крикнул Матвеев замешкавшемуся Саше.
Молоденькому солдату не впервой прилетало от командира. Основательный, неторопливый деревенский парень со стороны мог показаться увальнем, но зато в бою он мгновенно собирался и с яростью шел на врага.
Вот и лес. Белоствольные березки уже слегка приоделись в зеленые листочки, трава пробивалась из-под земли. В лесной тишине, перебиваемой лишь птичьими трелями, казалось, что нет никакой войны, пора выходить в поле и разбрасывать по земле семена, а не бомбы и снаряды. «Ну хватит, размечтался, дело надо делать», - Сашка стряхнул с себя морок и решительно шагнул вперед.
Впереди роты шли разведчики. Они бесшумно крались по лесной чаще, поминутно оглядываясь по сторонам и чутко вслушиваясь в тишину. Вскоре в отдалении встревоженно взлетела стайка птиц, послышался едва уловимый треск сучьев. Командир махнул рукой: «Ложись!» Солдаты рассредоточились по обеим сторонам лесной дороги, замаскировались и слились с едва зелеными кустами и бурой почвой. Через несколько минут из-за деревьев показались немцы. В середине цепочки шел радист, которого немцы берегли как зеницу ока.
«Огонь!» - скомандовал Матвеев. Лесную тишину разорвали автоматные очереди. Немцы, которых застали врасплох, после минутной растерянности сгруппировались и начали ожесточенно сопротивляться. Началась настоящая мясорубка. Орлов только успевал вскидывать винтовку и в прицел наблюдать, как валяться, будто скошенные, немцы. Сашу прикрывал белорус Олег Серегин. В какой-то момент пуля, просвистевшая над Сашкиным ухом ранила Олега. Схватив раненого друга, боец пополз назад. Лесная ложбинка, надежно скрытая кустами, показалась надежным убежищем. «Лежи здесь, мы вернемся за тобой», - прошептал Сашка и торопливо пополз туда, где слышались выстрелы.
Ожесточенная схватка продолжалась. Наконец отряд Матвеева начал теснить немцев в глубь леса. Вскоре со стороны полевого лагеря к нашим пришло подкрепление, и исход боя был решен.
Уже начали транспортировку раненых в полевой госпиталь. Рядовой Орлов, как и другие бойцы, бросился собирать трофеи. Автомат лишним не бывает. А главный трофей – рацию – командир принял от него первым делом. И вдруг, перешагивая через тело мертвого врага, боковым зрением Саша успел заметить какое-то движение. Лежащий с правой стороны фриц вскинул руку с пистолетом, вжикнула пуля и ... тишина.
Первое, что он увидел, с трудом открывая глаза, встревоженное лицо Даши, милые веснушки и широко раскрытые голубые глаза.
- Даша, как ты здесь оказалась?
- Молчи, тебе нельзя говорить, ты слишком слаб. Теперь все будет хорошо. А ты счастливчик, пуля прошла чуть повыше сердца.
Она не стала рассказывать, как упросила главврача госпиталя отпустить именно ее в расположение роты Матвеева, как вместе с подкреплением прорывалась через огненный вихрь на помощь нашим, будто предчувствуя, что именно сейчас, в эти минуты так нужна любимому человеку.
А ему казалось, что за ту секунду, что прошла с момента выстрела и до того, как он вновь открыл глаза, перед его глазами пролетела вся его жизнь: родная деревня, он – босоногий мальчишка в ночном у реки, суровый, но справедливый батя, добрая маманя и сестра-хохотушка. За секунду промелькнули все его 20 лет. За секунду до второго рождения, за секунду до счастья…
Они прошли вместе всю войну, вместе встретили победный май 1945 и вернулись домой. А эту встречу во фронтовом лесу вспоминали много лет, рассказывали о ней детям, а потом и внукам.
Смирнова Ксения. Мой свет в конце коридора
1.
- Ненавижу! Я никуда не поеду! Зачем? Зачем ты согласилась на эту работу? - я никак не мог остановиться, мне казалось, что весь мир настроился против меня. И в первую очередь мама.
- Ты же знаешь Саш, почему я это сделала, - пыталась она меня успокоить. - После твоей драки здесь мы оставаться не можем. Все в поселке нас избегают, тебе не дадут закончить школу. Ты же взрослый уже, должен понимать, что так будет лучше.
Я понимал. И в свои четырнадцать лет знал, что виноват в этом сам. И не только в этом. Мамину жизнь сломал тоже я. Она забеременела и вышла замуж на третьем курсе. Учебу пришлось бросить, чего ее родители так ей и не простили. Когда я родился, отец от нас ушел. Нам с мамой пришлось много переезжать, денег не было, а постоянную работу в городе она найти не могла - я часто болел. Когда я подрос, несколько раз нам пришлось переехать из-за моих проблем в школе. Я не терпел насмешки и сразу бил любого, кто вызывал мой гнев. Наконец, три года назад, мы переехали сюда, в небольшой поселок, и в нашей жизни появилась стабильность.
И вот, в один сентябрьский день, все рухнуло из-за этого наглого и самоуверенного выскочки.
Я подрался с сыном директора нашего совхоза. В совхозе работали все родители одноклассников, по правде говоря, и работы-то другой в поселке не было. Про драку в школе моментально узнали все.
Маму уволили на следующий день, оформив все задним числом и не выплатив денег. Соседи и бывшие друзья больше с нами не общались, никому не хотелось вызвать недовольство директора и остаться без работы. Это был конец нашей спокойной жизни. Переезд ставил окончательную точку на ней.
На следующий день, рано утром, мы уже ехали на автобусе в город. Мама по объявлению нашла работу. Жить пока было негде, но рядом с ее новой работой было общежитие, там сдавали комнаты. Наших накопленных денег должно было хватить на первое время.
2.
Комната в общежитии была маленькой и тесной. Снимать квартиру целиком стало нам сейчас не по карману, а самые большие и удобные комнаты занимали постоянные жильцы.
Увидев крупного таракана на полу, я только молча на него наступил. Сказать что-то вслух я не смог. Это по моей вине маме придется здесь жить.
- Ну не горюй, со всем справимся, мы же вместе, - погладила меня по голове мама, заглядывая в глаза.
Я вырвался и молча сел на скрипучую кровать. Мрачным взглядом окинул комнату. Две кровати, стол, маленький шкаф, один стул и табурет возле старого холодильника. Чувство стыда и разочарования стало сильнее. Комната разительно отличалась от нашего дома в поселке.
Ночью мне не спалось. Кровать жутко скрипела при малейшем движении. Мама уснула сразу. Наверное, в первый раз за четыре дня. Сон ее был беспокойный, она хмурилась, стонала и как будто пыталась кому-то что-то доказать. Смотреть на это было больно. Я встал и вышел из комнаты.
Длинный темный коридор, заваленный старыми вещами, вел на разбитую временем кухню. В полной темноте я прошел, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить маму и соседей.
На кухне было сумрачно. Тусклый свет от уличного фонаря пробивался сквозь грязное стекло. От скуки я подошел к окну, выглянул на улицу и начал наблюдать за бродячей собакой у соседнего дома.
Резкий звук заставил меня посмотреть вниз. В углу, за разломанной старой плитой, на полу сидела светловолосая девочка примерно моего возраста. Сдерживая рыдания, она зажимала себе рот ладошкой. Лицо ее было в слезах.
Не придумав ничего лучшего, я молча сел на пол рядом с ней.
- Я не хочу жить! - внезапно прошептала она, - Без меня всем будет только лучше. Я мешаю родителям, меня презирают в школе. Все бесполезно. Вся моя жизнь бесполезна! – продолжала девочка, судорожно всхлипывая.
Не зная, что на это можно ответить, я сказал то, что мучило меня все последнее время:
- Я сломал нос однокласснику. Его отец выгнал мою маму с работы и дал три дня, чтобы мы уехали из поселка. Или он бы написал заявление в полицию.
Девочка замерла. Широко раскрыв глаза, она смотрела на меня, как будто пытаясь понять, правду я сказал, или же это была глупая шутка, чтобы ее отвлечь и успокоить.
Я пожал плечами, не представляя, что еще можно к этому добавить.
- Да, и еще в нашей комнате жил огромный таракан и я его убил. Жуткий поступок, согласен, но, сама понимаешь, у меня не было выбора. В комнате должен был остаться или он или я, - сдерживая смех, я скорчил страшную рожицу в стиле «самый страшный убийца».
Она рассмеялась. Несмело, чуть истерически, но рассмеялась. Вытирая слезы, протянула мне руку:
- Ника. Сокращенно от Вероника, но так мне больше нравится. Означает «победа», - добавила она. - Ты забавный. Так это правда, что ты сломал ему нос?
- Саша, - слегка пожал я протянутую руку. - Да. И с ним у меня действительно не было выбора. - улыбнулся я. - Он очень плохо говорил про мою маму. Только вот я не рассчитал силу, уж очень он меня разозлил. Хотел ему только фингал поставить, а в итоге сломал нос. Кровищи было… Представляешь, он на всю школу орал, что его убивают.
- Да уж. Опасный ты человек, - усмехнулась Ника в ответ. - Значит, вы только приехали. А что со школой, ты в каком классе сейчас?
- Перешел в восьмой. Завтра нужно документы подавать, но еще не решили с мамой, в какую, - проговорил задумчиво я. - Это не поселок, где одна школа на всех. У вас тут их три рядом, попробуй угадай, где учителя лучше.
- А я тоже в восьмом. Может, захочешь пойти в наш класс? Школа совсем рядом и учителя неплохие. Много задают, конечно, но зато всегда можно подойти и пересдать, если получишь двойку. Мне вот придется пересдавать теорему по геометрии, - вздохнула она, - Ты не думай, я не глупая, просто не смогла ее выучить вовремя. Весь класс надо мной смеялся. Учительница не ругала, но расстроилась и сказала прийти в пятницу после уроков на пересдачу.
- Соглашайся, - умоляюще сложила ладошки девочка, - будем вместе в школу ходить. И уроки делать. Я тебе помогу и все покажу у нас. Ну пожа-а-алуйста, - протянула она на распев.
- Уговорила, - рассмеялся я, - только, чур, домашки не списывать. Ошибки и грабли должны быть собственные, а не чужие.
3.
Школа и учителя ничем не отличались от того, к чему я привык в поселке. Программа была такой же, а по темам я даже немного ушел вперед. Новые одноклассники меня не впечатлили, но и особо не надоедали. Иногда казалось, они даже не обратили внимания, что на уроках стало на одного человека больше. Единственная, кому было не «все равно», была Ника. С ней мы по-настоящему сдружились.
Зря она говорила, что мешает своим родителям, на самом деле, они ее почти не видели. Уходили рано, приходили поздно, и весь день Ника была предоставлена самой себе. Когда они возвращались, она больше времени проводила на общей кухне, чем в своей комнате. Часто поздним вечером, и иногда, если не мог уснуть, я выглядывал за свою дверь. И, если в конце коридора был свет, осторожно обходя залежи вещей у чужих комнат, тихо пробирался на кухню.
Мы сидели вдвоем. Ярко горела настольная лампа, и уютно кипел чайник. Потом мы пили чай или просто разговаривали. Иногда она рассказывала истории про одноклассников, иногда я вспоминал прежних друзей и соседей. Удивительно, но с ней самые банальные истории казались интересными, и постоянно хотелось шутить, чтобы снова услышать ее звонкий смех или хотя бы увидеть грустную улыбку в ответ.
4.
В начале декабря я заболел. Померив высокую температуру и оценив кашель, мама решила оставить меня дома. При мне позвонила классному руководителю и договорилась, что меня не будет в школе несколько дней. Потом ушла на работу.
Не помню точно, как я провел то утро, но было скучно. Все время хотелось позвонить Нике и спросить, как у нее дела, что нового в школе и еще много дурацких вопросов, лишь бы только услышать ее голос.
В обед я не выдержал и все-таки ей позвонил. Она не взяла трубку. Через три часа, когда Ника уже должна была вернуться домой, я позвонил снова. Телефон был выключен.
Я понимал, что особых причин нет, но, неожиданно для себя, начал беспокоиться. К маминому приходу я уже откровенно паниковал. В начале десятого мама не выдержала мой умоляющий взгляд и позвонила Никиной маме. Долго молча слушала ответ и, положив трубку, села рядом со мной на кровать.
- Саш, ты только не волнуйся. Утром Веронику возле школы сбила машина. Она была без сознания, поэтому вызвали скорую. Сейчас ее родители с ней в больнице. У нее перелом руки и сотрясение мозга. Ей нужен покой, поэтому телефон у нее забрали. Завтра утром врачи будут решать, что делать дальше и как ее лечить.
Уснуть я не мог. Долго метался по комнате, пока мама не попросила меня выйти и не мешать ей спать. Выскочив в коридор, я по привычке направился было на кухню, но свет там не горел и я, вздрогнув, вспомнил, что Ники там нет. Развернувшись в противоположную сторону, сжав кулаки и старательно пытаясь сдержать слезы, я выбежал на улицу. Медленно вдыхая морозный воздух и беззвучно плача, я простоял там до тех пор, пока окончательно не замерз.
5.
Нику выписали через неделю.
- Привет, – смущенно улыбаясь, с гипсом на левой руке, она стояла у моей двери.
- Ну наконец-то! Выписали! – я обрадовался так, что готов был обнять весь мир. - Вот уж точно «победительница» машин. Ты правила дорожного движения никогда не учила? Как вообще додумалась обходить машину сзади, если видела, что она еще двигается? - набросился я на нее со смехом. – Всё, кончились твои больничные каникулы, начались суровые будни. Не переживай, на все контрольные ты успела. - «успокоил» её я.
Мы еще долго стояли и говорили о её больничной жизни, о её родителях, которые жутко перепугались и не отходили от нее всю неделю. Я рассказывал, как сильно переживали за неё одноклассники и про несчастного водителя, которого почти сразу уволили и завели уголовное дело.
Я стоял и смотрел на нее. И меня переполняло счастье от того, что с Никой все в порядке и она рядом. И что, выглянув из своей комнаты поздно вечером, снова увижу свет в конце коридора, такого же темного, какой стала моя жизнь без этой веселой, но очень ранимой, девочки.
1.
- Ненавижу! Я никуда не поеду! Зачем? Зачем ты согласилась на эту работу? - я никак не мог остановиться, мне казалось, что весь мир настроился против меня. И в первую очередь мама.
- Ты же знаешь Саш, почему я это сделала, - пыталась она меня успокоить. - После твоей драки здесь мы оставаться не можем. Все в поселке нас избегают, тебе не дадут закончить школу. Ты же взрослый уже, должен понимать, что так будет лучше.
Я понимал. И в свои четырнадцать лет знал, что виноват в этом сам. И не только в этом. Мамину жизнь сломал тоже я. Она забеременела и вышла замуж на третьем курсе. Учебу пришлось бросить, чего ее родители так ей и не простили. Когда я родился, отец от нас ушел. Нам с мамой пришлось много переезжать, денег не было, а постоянную работу в городе она найти не могла - я часто болел. Когда я подрос, несколько раз нам пришлось переехать из-за моих проблем в школе. Я не терпел насмешки и сразу бил любого, кто вызывал мой гнев. Наконец, три года назад, мы переехали сюда, в небольшой поселок, и в нашей жизни появилась стабильность.
И вот, в один сентябрьский день, все рухнуло из-за этого наглого и самоуверенного выскочки.
Я подрался с сыном директора нашего совхоза. В совхозе работали все родители одноклассников, по правде говоря, и работы-то другой в поселке не было. Про драку в школе моментально узнали все.
Маму уволили на следующий день, оформив все задним числом и не выплатив денег. Соседи и бывшие друзья больше с нами не общались, никому не хотелось вызвать недовольство директора и остаться без работы. Это был конец нашей спокойной жизни. Переезд ставил окончательную точку на ней.
На следующий день, рано утром, мы уже ехали на автобусе в город. Мама по объявлению нашла работу. Жить пока было негде, но рядом с ее новой работой было общежитие, там сдавали комнаты. Наших накопленных денег должно было хватить на первое время.
2.
Комната в общежитии была маленькой и тесной. Снимать квартиру целиком стало нам сейчас не по карману, а самые большие и удобные комнаты занимали постоянные жильцы.
Увидев крупного таракана на полу, я только молча на него наступил. Сказать что-то вслух я не смог. Это по моей вине маме придется здесь жить.
- Ну не горюй, со всем справимся, мы же вместе, - погладила меня по голове мама, заглядывая в глаза.
Я вырвался и молча сел на скрипучую кровать. Мрачным взглядом окинул комнату. Две кровати, стол, маленький шкаф, один стул и табурет возле старого холодильника. Чувство стыда и разочарования стало сильнее. Комната разительно отличалась от нашего дома в поселке.
Ночью мне не спалось. Кровать жутко скрипела при малейшем движении. Мама уснула сразу. Наверное, в первый раз за четыре дня. Сон ее был беспокойный, она хмурилась, стонала и как будто пыталась кому-то что-то доказать. Смотреть на это было больно. Я встал и вышел из комнаты.
Длинный темный коридор, заваленный старыми вещами, вел на разбитую временем кухню. В полной темноте я прошел, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить маму и соседей.
На кухне было сумрачно. Тусклый свет от уличного фонаря пробивался сквозь грязное стекло. От скуки я подошел к окну, выглянул на улицу и начал наблюдать за бродячей собакой у соседнего дома.
Резкий звук заставил меня посмотреть вниз. В углу, за разломанной старой плитой, на полу сидела светловолосая девочка примерно моего возраста. Сдерживая рыдания, она зажимала себе рот ладошкой. Лицо ее было в слезах.
Не придумав ничего лучшего, я молча сел на пол рядом с ней.
- Я не хочу жить! - внезапно прошептала она, - Без меня всем будет только лучше. Я мешаю родителям, меня презирают в школе. Все бесполезно. Вся моя жизнь бесполезна! – продолжала девочка, судорожно всхлипывая.
Не зная, что на это можно ответить, я сказал то, что мучило меня все последнее время:
- Я сломал нос однокласснику. Его отец выгнал мою маму с работы и дал три дня, чтобы мы уехали из поселка. Или он бы написал заявление в полицию.
Девочка замерла. Широко раскрыв глаза, она смотрела на меня, как будто пытаясь понять, правду я сказал, или же это была глупая шутка, чтобы ее отвлечь и успокоить.
Я пожал плечами, не представляя, что еще можно к этому добавить.
- Да, и еще в нашей комнате жил огромный таракан и я его убил. Жуткий поступок, согласен, но, сама понимаешь, у меня не было выбора. В комнате должен был остаться или он или я, - сдерживая смех, я скорчил страшную рожицу в стиле «самый страшный убийца».
Она рассмеялась. Несмело, чуть истерически, но рассмеялась. Вытирая слезы, протянула мне руку:
- Ника. Сокращенно от Вероника, но так мне больше нравится. Означает «победа», - добавила она. - Ты забавный. Так это правда, что ты сломал ему нос?
- Саша, - слегка пожал я протянутую руку. - Да. И с ним у меня действительно не было выбора. - улыбнулся я. - Он очень плохо говорил про мою маму. Только вот я не рассчитал силу, уж очень он меня разозлил. Хотел ему только фингал поставить, а в итоге сломал нос. Кровищи было… Представляешь, он на всю школу орал, что его убивают.
- Да уж. Опасный ты человек, - усмехнулась Ника в ответ. - Значит, вы только приехали. А что со школой, ты в каком классе сейчас?
- Перешел в восьмой. Завтра нужно документы подавать, но еще не решили с мамой, в какую, - проговорил задумчиво я. - Это не поселок, где одна школа на всех. У вас тут их три рядом, попробуй угадай, где учителя лучше.
- А я тоже в восьмом. Может, захочешь пойти в наш класс? Школа совсем рядом и учителя неплохие. Много задают, конечно, но зато всегда можно подойти и пересдать, если получишь двойку. Мне вот придется пересдавать теорему по геометрии, - вздохнула она, - Ты не думай, я не глупая, просто не смогла ее выучить вовремя. Весь класс надо мной смеялся. Учительница не ругала, но расстроилась и сказала прийти в пятницу после уроков на пересдачу.
- Соглашайся, - умоляюще сложила ладошки девочка, - будем вместе в школу ходить. И уроки делать. Я тебе помогу и все покажу у нас. Ну пожа-а-алуйста, - протянула она на распев.
- Уговорила, - рассмеялся я, - только, чур, домашки не списывать. Ошибки и грабли должны быть собственные, а не чужие.
3.
Школа и учителя ничем не отличались от того, к чему я привык в поселке. Программа была такой же, а по темам я даже немного ушел вперед. Новые одноклассники меня не впечатлили, но и особо не надоедали. Иногда казалось, они даже не обратили внимания, что на уроках стало на одного человека больше. Единственная, кому было не «все равно», была Ника. С ней мы по-настоящему сдружились.
Зря она говорила, что мешает своим родителям, на самом деле, они ее почти не видели. Уходили рано, приходили поздно, и весь день Ника была предоставлена самой себе. Когда они возвращались, она больше времени проводила на общей кухне, чем в своей комнате. Часто поздним вечером, и иногда, если не мог уснуть, я выглядывал за свою дверь. И, если в конце коридора был свет, осторожно обходя залежи вещей у чужих комнат, тихо пробирался на кухню.
Мы сидели вдвоем. Ярко горела настольная лампа, и уютно кипел чайник. Потом мы пили чай или просто разговаривали. Иногда она рассказывала истории про одноклассников, иногда я вспоминал прежних друзей и соседей. Удивительно, но с ней самые банальные истории казались интересными, и постоянно хотелось шутить, чтобы снова услышать ее звонкий смех или хотя бы увидеть грустную улыбку в ответ.
4.
В начале декабря я заболел. Померив высокую температуру и оценив кашель, мама решила оставить меня дома. При мне позвонила классному руководителю и договорилась, что меня не будет в школе несколько дней. Потом ушла на работу.
Не помню точно, как я провел то утро, но было скучно. Все время хотелось позвонить Нике и спросить, как у нее дела, что нового в школе и еще много дурацких вопросов, лишь бы только услышать ее голос.
В обед я не выдержал и все-таки ей позвонил. Она не взяла трубку. Через три часа, когда Ника уже должна была вернуться домой, я позвонил снова. Телефон был выключен.
Я понимал, что особых причин нет, но, неожиданно для себя, начал беспокоиться. К маминому приходу я уже откровенно паниковал. В начале десятого мама не выдержала мой умоляющий взгляд и позвонила Никиной маме. Долго молча слушала ответ и, положив трубку, села рядом со мной на кровать.
- Саш, ты только не волнуйся. Утром Веронику возле школы сбила машина. Она была без сознания, поэтому вызвали скорую. Сейчас ее родители с ней в больнице. У нее перелом руки и сотрясение мозга. Ей нужен покой, поэтому телефон у нее забрали. Завтра утром врачи будут решать, что делать дальше и как ее лечить.
Уснуть я не мог. Долго метался по комнате, пока мама не попросила меня выйти и не мешать ей спать. Выскочив в коридор, я по привычке направился было на кухню, но свет там не горел и я, вздрогнув, вспомнил, что Ники там нет. Развернувшись в противоположную сторону, сжав кулаки и старательно пытаясь сдержать слезы, я выбежал на улицу. Медленно вдыхая морозный воздух и беззвучно плача, я простоял там до тех пор, пока окончательно не замерз.
5.
Нику выписали через неделю.
- Привет, – смущенно улыбаясь, с гипсом на левой руке, она стояла у моей двери.
- Ну наконец-то! Выписали! – я обрадовался так, что готов был обнять весь мир. - Вот уж точно «победительница» машин. Ты правила дорожного движения никогда не учила? Как вообще додумалась обходить машину сзади, если видела, что она еще двигается? - набросился я на нее со смехом. – Всё, кончились твои больничные каникулы, начались суровые будни. Не переживай, на все контрольные ты успела. - «успокоил» её я.
Мы еще долго стояли и говорили о её больничной жизни, о её родителях, которые жутко перепугались и не отходили от нее всю неделю. Я рассказывал, как сильно переживали за неё одноклассники и про несчастного водителя, которого почти сразу уволили и завели уголовное дело.
Я стоял и смотрел на нее. И меня переполняло счастье от того, что с Никой все в порядке и она рядом. И что, выглянув из своей комнаты поздно вечером, снова увижу свет в конце коридора, такого же темного, какой стала моя жизнь без этой веселой, но очень ранимой, девочки.
Годованюк Дарья. Скоро Новый год!
Она ждала этого весь год. Она надеялась. Она верила. Она – Ксюша Иванова, девочка лет девяти, светленькая, с голубыми глазками, низенькая, но очень-очень бойкая: любила скалолазание и каждую среду и субботу ходила на скалодром. И именно в эти дни хорошенькая Ксюша превращалась в шуструю белочку, за которой не успевали следить инструкторы и даже родители.
И хотя скалодром она очень любила, ничто не могло быть для нее выше, долгожданнее Нового года. Новый год! Начиная с декабря месяца, она отсчитывала дни до чуда, и по обыкновению, пятого декабря, садилась писать письмо деду Морозу, потому как уж очень нравилась ей эта цифра. Пятый дом, пятый подъезд, этаж второй, но квартира-то пятая! Училась Ксюша тоже «на пять».
На дворе было раннее утро 30 декабря. Кухня, совмещенная с гостиной. Большой стол, на котором мама Ксюши готовила салаты, папа сидел на диване и настраивал телевизор, кот умывался, собака путалась у папы под ногами. Ксюша ничего не делала…
И вдруг, когда кот, сидевший на комоде, лапой скинул папины очки, собака залаяла, мама охнула, папа ахнул, усатый икнул и ушел в другую комнату, Ксюше в голову пришла идея. Нет, не так. Пришла ИДЕЯ! И девочка побежала в свою комнату.
Ксюша взяла листок и начала рисовать. Она хотела встретить праздник по-особенному. Девочка воображала себя в красивом голубом платье. И именно сейчас она решила смоделировать его.
За рисунками-чертежами Ксюша провела полдня. Но она достигла совершенства: нарисовала идеальное платье. Теперь осталось лишь все воплотить в реальность.
Вот с этим была проблема… Большого отреза ткани дома не оказалось. Навыки кройки и шитья также отсутствовали, швейная машинка в доме - роскошь. Но Ксюшу это не остановило. Она нашла несколько кусочков ткани в мамином комоде. Соединить вручную их, пусть и ненадежно, Ксюша все же постаралась. Почему ненадежно? Потому что одна пятерня просто не слушалась, и Ксюше было тяжело. Хотя, надо отметить, что руки у нее были сильные, особенно правая. Ну, левая, конечно, тоже сильная, но не такая что ли, быстрая, ловкая, гибкая... Ксюша всегда мечтала, чтобы руки сравнялись, но все шло своим чередом: правая на своей волне, а левая, которую девочка к тому же плохо чувствовала, – на своей. Но Ксюша не унывала и верила, что в какой-нибудь предновогодний день случится чудо: руки договорятся между собой и будут расти вместе с ней. И уж точно ей будет совсем легко лазать по горам каждую субботу и среду, и даже сшивать ткань будет несложно...
Сейчас она была в реальных условиях, поэтому пыхтела, потела, сопела и пыталась неровными стежками соединить куски ткани, которые до этого старательно вырезала и разложила на полу.
Вечер принес долгожданный результат. Последний кусочек ткани был пришит к основному полотну - платью. Отверстие под голову и руки есть, длина до колен. Ну, что еще нужно? Ксюша, хоть и осознавала всю не совершенность своего наряда, все равно гордилась своим результатом. В хорошем настроении Ксюша зашла на кухню, на которой были все, кроме кота, который до сих пор боялся показаться на глаза папе. Ужин был вкусным и громким.
Ксюшина комната обняла ее своим теплом. Настал кульминационный момент! Девочка встала перед зеркалом в новом платье и сказала шепотом:
– Как я хочу, как я хочу, чтобы все завтра изменилось! Хочу, чтобы люди не ссорились, не ругались. Я так надеюсь, что мое самое-самое заветное желание сбудется, мои руки тоже будут дружить между собой и расти вместе со мной! Как я этого хочу, хочу больше всего на свете! Мою руку бы только расшевелить, а дальше я сама!
Ксюша посмотрела на свои руки. Одна была чуть больше другой. Правая – послушная, ловкая, быстрая, пальцы гнутся-гнутся. Левая – хуже, ведет себя так, как будто ей жить надоело, как будто ей тошно от своей хозяйки, как будто все равно на чувства Ксюши. Девочка к ней и так, и этак, а рука, словно просит отпороть ее от полотна тела. Горе-рука. Глупая. Все молчит. Не разговаривает. Не жестикулирует. Ничего не чувствует.
С волшебными мыслями Ксюша легла спать. Прямо так, в платье. Скоро Новый год.
Утро 31 декабря. Новый год. Чудо.
Пять утра. Ксюша открыла глаза. Темно. Лишь электронные настенные часы ярко мигали. Девочка встала и, не смотря на руки, подошла к елке. Лесная красавица была небольшая, но огоньки придавала ей волшебный, сказочный вид. Чудо.
Ксюша села на пол подле елки, вдохнула глубоко-глубоко воздух, резко выдохнула и посмотрела на руки....
Одна была чуть больше другой. Правая – в порядке, левая – нет. Одна чувствует, что она теплая, а другая только делает вид, что ей не все равно. Чего-то там шевелится. Тихо бунтует. Все рвется куда-то прочь. От себя, от тела, от Ксюши. Правая рука вытирает слезы, а левая рука где-то в пространстве. Сидит, думает, смотрит. Наблюдает.
У Ксюши сердце упало куда-то вниз. Провалилось. Ушло. Растворилось. Разбилось. Вдребезги, как папины очки. Кот лапой скинул с комода. Вот и все. Не случилось. Не в этот Новый год. И снова жизнь в неизвестности. В таких пустых мечтах. Может, просто механизм еще не запустился? Нет. Все так, как надо. В дисбалансе. И дед Мороз не помощник.
Мысли. Почему все так? Хотя бы на день оказаться в здоровом теле. На час. На минуту. Хотя бы понимать, каково это. Быть как все. Здоровым. Беззаботным. Сбалансированным. Иметь общие интересы. Больницами, уколами и таблетками никто не интересуется. Кроме врачей и родителей.
Весь мир – на части. На куски. В омут мыслей.
Плачь. Мокрое от слез пестрое платье. Одна рука чуть больше другой. Не случившееся чудо. Интересно, каково это – свободно лазать по горам каждую среду и субботу, шить или, может, жонглировать?
Она ждала этого весь год. Она надеялась. Она верила. Она – Ксюша Иванова, девочка лет девяти, светленькая, с голубыми глазками, низенькая, но очень-очень бойкая: любила скалолазание и каждую среду и субботу ходила на скалодром. И именно в эти дни хорошенькая Ксюша превращалась в шуструю белочку, за которой не успевали следить инструкторы и даже родители.
И хотя скалодром она очень любила, ничто не могло быть для нее выше, долгожданнее Нового года. Новый год! Начиная с декабря месяца, она отсчитывала дни до чуда, и по обыкновению, пятого декабря, садилась писать письмо деду Морозу, потому как уж очень нравилась ей эта цифра. Пятый дом, пятый подъезд, этаж второй, но квартира-то пятая! Училась Ксюша тоже «на пять».
На дворе было раннее утро 30 декабря. Кухня, совмещенная с гостиной. Большой стол, на котором мама Ксюши готовила салаты, папа сидел на диване и настраивал телевизор, кот умывался, собака путалась у папы под ногами. Ксюша ничего не делала…
И вдруг, когда кот, сидевший на комоде, лапой скинул папины очки, собака залаяла, мама охнула, папа ахнул, усатый икнул и ушел в другую комнату, Ксюше в голову пришла идея. Нет, не так. Пришла ИДЕЯ! И девочка побежала в свою комнату.
Ксюша взяла листок и начала рисовать. Она хотела встретить праздник по-особенному. Девочка воображала себя в красивом голубом платье. И именно сейчас она решила смоделировать его.
За рисунками-чертежами Ксюша провела полдня. Но она достигла совершенства: нарисовала идеальное платье. Теперь осталось лишь все воплотить в реальность.
Вот с этим была проблема… Большого отреза ткани дома не оказалось. Навыки кройки и шитья также отсутствовали, швейная машинка в доме - роскошь. Но Ксюшу это не остановило. Она нашла несколько кусочков ткани в мамином комоде. Соединить вручную их, пусть и ненадежно, Ксюша все же постаралась. Почему ненадежно? Потому что одна пятерня просто не слушалась, и Ксюше было тяжело. Хотя, надо отметить, что руки у нее были сильные, особенно правая. Ну, левая, конечно, тоже сильная, но не такая что ли, быстрая, ловкая, гибкая... Ксюша всегда мечтала, чтобы руки сравнялись, но все шло своим чередом: правая на своей волне, а левая, которую девочка к тому же плохо чувствовала, – на своей. Но Ксюша не унывала и верила, что в какой-нибудь предновогодний день случится чудо: руки договорятся между собой и будут расти вместе с ней. И уж точно ей будет совсем легко лазать по горам каждую субботу и среду, и даже сшивать ткань будет несложно...
Сейчас она была в реальных условиях, поэтому пыхтела, потела, сопела и пыталась неровными стежками соединить куски ткани, которые до этого старательно вырезала и разложила на полу.
Вечер принес долгожданный результат. Последний кусочек ткани был пришит к основному полотну - платью. Отверстие под голову и руки есть, длина до колен. Ну, что еще нужно? Ксюша, хоть и осознавала всю не совершенность своего наряда, все равно гордилась своим результатом. В хорошем настроении Ксюша зашла на кухню, на которой были все, кроме кота, который до сих пор боялся показаться на глаза папе. Ужин был вкусным и громким.
Ксюшина комната обняла ее своим теплом. Настал кульминационный момент! Девочка встала перед зеркалом в новом платье и сказала шепотом:
– Как я хочу, как я хочу, чтобы все завтра изменилось! Хочу, чтобы люди не ссорились, не ругались. Я так надеюсь, что мое самое-самое заветное желание сбудется, мои руки тоже будут дружить между собой и расти вместе со мной! Как я этого хочу, хочу больше всего на свете! Мою руку бы только расшевелить, а дальше я сама!
Ксюша посмотрела на свои руки. Одна была чуть больше другой. Правая – послушная, ловкая, быстрая, пальцы гнутся-гнутся. Левая – хуже, ведет себя так, как будто ей жить надоело, как будто ей тошно от своей хозяйки, как будто все равно на чувства Ксюши. Девочка к ней и так, и этак, а рука, словно просит отпороть ее от полотна тела. Горе-рука. Глупая. Все молчит. Не разговаривает. Не жестикулирует. Ничего не чувствует.
С волшебными мыслями Ксюша легла спать. Прямо так, в платье. Скоро Новый год.
Утро 31 декабря. Новый год. Чудо.
Пять утра. Ксюша открыла глаза. Темно. Лишь электронные настенные часы ярко мигали. Девочка встала и, не смотря на руки, подошла к елке. Лесная красавица была небольшая, но огоньки придавала ей волшебный, сказочный вид. Чудо.
Ксюша села на пол подле елки, вдохнула глубоко-глубоко воздух, резко выдохнула и посмотрела на руки....
Одна была чуть больше другой. Правая – в порядке, левая – нет. Одна чувствует, что она теплая, а другая только делает вид, что ей не все равно. Чего-то там шевелится. Тихо бунтует. Все рвется куда-то прочь. От себя, от тела, от Ксюши. Правая рука вытирает слезы, а левая рука где-то в пространстве. Сидит, думает, смотрит. Наблюдает.
У Ксюши сердце упало куда-то вниз. Провалилось. Ушло. Растворилось. Разбилось. Вдребезги, как папины очки. Кот лапой скинул с комода. Вот и все. Не случилось. Не в этот Новый год. И снова жизнь в неизвестности. В таких пустых мечтах. Может, просто механизм еще не запустился? Нет. Все так, как надо. В дисбалансе. И дед Мороз не помощник.
Мысли. Почему все так? Хотя бы на день оказаться в здоровом теле. На час. На минуту. Хотя бы понимать, каково это. Быть как все. Здоровым. Беззаботным. Сбалансированным. Иметь общие интересы. Больницами, уколами и таблетками никто не интересуется. Кроме врачей и родителей.
Весь мир – на части. На куски. В омут мыслей.
Плачь. Мокрое от слез пестрое платье. Одна рука чуть больше другой. Не случившееся чудо. Интересно, каково это – свободно лазать по горам каждую среду и субботу, шить или, может, жонглировать?
Земцова София. Клетка
Он снова заставил себя открыть глаза. С трудом поднялся и почувствовал, что невольно проникся нелюбовью к только что наступившему дню. Последние несколько месяцев его будни напоминали что-то вязкое, липкое и однообразное, одним словом, то, чем можно было бы захлебнуться. Иногда ему казалось, что всю жизнь он провел за решеткой. Весь мир перед его глазами был обрамлён ржавыми прутьями клетки.
Прихрамывая, он медленно подошел к грязному кривому зеркальцу, висевшему напротив железной двери, и снова с грустью отметил, что проседь в его усах стала еще заметнее. «Да, я старею…», − эта мысль была выжжена безысходностью где-то внутри, время от времени болезненно пульсировала и не давала засыпать по ночам.
В последнее время он вообще много думал: о себе, о людях, и главное, о том, почему его жизнь стала похожа на жизнь преступника. Он чувствовал себя виноватым и осознавал, что был справедливо наказан. За что? На этот вопрос он не мог ответить сам себе.
Каждый день он вглядывался в глаза проходивших мимо людей, слушал что они говорят. Ему казалось, что они все чем-то похожи друг на друга и…на него. Но он не знал чем. Наверное, это и был самый главный вопрос в его жизни. «Что у меня может быть общего с этими людьми..?» − этот вопрос казался таким простым и при этом совершенно неразрешимым. От этих слов, сказанных про себя, мир, и без того серый, и, будто лишенный кислорода, наполнялся еще большей болью и тоской.
Да, он с уверенностью мог сказать, что разочаровался в людях. Если бы он был полностью честен с собой, то сказал бы, что на самом деле он боится найти ответ на самый главный вопрос. Он боится найти хоть что-то общее с людьми.
Ну вот опять… Противный скрежет медленно поворачивающегося в замочной скважине ключа стал для него чем-то вроде третьего звонка в театре: сейчас откроется дверь и начнётся очередной спектакль…
−Ну же, давай, проходи, у нас не так много времени, как тебе кажется! − шёпотом проговорила молодая женщина, оборачиваясь по сторонам, словно ожидая увидеть в пустой квартире кого-то еще.
−Ты уверена, что мы поступаем правильно? А если узнают дети? − умоляющим тоном произнес мужчина, сбрасывая с себя пальто и попутно пытаясь оттереть красный след на воротнике своей рубашки.
−Только ты сейчас ведешь себя, как ребенок!- сардонически улыбаясь, ответила женщина. Моего благоверного не будет дома еще несколько часов. Она многозначительно посмотрела мужчине в глаза и ушла в другую комнату.
Этот взгляд, очевидно, произвел нужный эффект, и он послушно шагнул вслед за женщиной, захлопнув за собой дверь.
Снова став невольным свидетелем развернувшейся сцены, наш герой обдумывал увиденное. Ему было стыдно наблюдать, как каждый день эта женщина обманывала. «Что у меня может быть общего с этими людьми?»- снова этот вопрос появился перед глазами.
Боже мой, почему они не могут говорить друг другу правду? Они же свободны! Они не ограничены площадью этой клетки!
Он лежал и прислушивался к каждому шороху, ведь знал, что у этой драмы несколько актов…
Снова ключ…
Крадучись, аккуратно, в слегка приоткрывшуюся дверь, вошел молодой парнишка лет восемнадцати. За его спиной слышен был сдавленный гогот еще нескольких молодых людей.
−Давай скорее, что ты медлишь? Боишься? Мамка поругает? − из толпы ребят, стоящих за дверью, слышались обрывистые замечания.
−Ничего я не боюсь, просто дома может быть кто-то, надо потише заходить. Парнишка робко зашел в светлую комнату и открыл шкаф.
−Папа деньги в пальто хранит обычно, надо проверить.
Он сунул руку во внутренний карман висевшего в шкафу пальто, ухватился за мятые купюры и ловко выудил их.
-Есть!
Он показательно провел рукой с несколькими цветными бумажками перед товарищами.
-Есть! А вы говорили я не смогу! Это кто тут трус теперь, а?
Тут же из толпы послышался одобрительный гул и вскоре веселая вереница ребят ушла, время от времени выкрикивая что-то невнятное.
Интересно, как скоро папа узнает о пропаже? Вторая сцена этого спектакля стала еще хуже, чем первая. Наш герой снова погрузился в болезненные раздумья. «Я не хочу быть похожим на них!» − подумал он и снова лег на холодный пол, усыпанный древесной стружкой. Он видел этих людей каждый день, и с каждым новым днем чувствовал, что все они чем-то похожи на него, и всех будто что-то объединяет. Голова болела, свет перед его глазами снова сгущался. «Они будто не могут по-другому, но почему?» Да, все это странно. Странно, как всегда. Он не хотел слышать, что происходит вне его клетки, но, наверное, в этом и было его наказание, он не мог уйти, он должен был видеть и слышать все, что происходит. Он не участвовал ни в одном нравственном преступлении, но чувствовал себя виноватым, он чувствовал как с каждым новым днем он сам покрывается чем-то грязным и липким с ног до головы.
Снова знакомый звук…
На пороге стояла девочка лет тринадцати. Она неуверенно заглянула в квартиру и, убедившись, что она пуста, вошла и кинула на пол потрепанный рюкзак. Она расположилась в просторной светлой комнате на диване.
−Алло…Ага, Маринка, привет! Почему не в школе? Ой а чего я там не видела…Ага...Мама то все равно не узнает, она в последнее время вообще дома редко появляется, говорит: «Работа». Ну а что я? Скажу в школе что заболела, вот и все...Слушай, приходи ко мне после уроков! У меня до самого вечера дома никого не будет.. Ага.. Да, договорились, жду тебя.
В этот момент он не выдержал и со всей силы кинулся на решетку. Что-то внутри него говорило ему, что всё, что сейчас происходит − неправильно. Ну почему тут эта клетка? Он ведь ничего не делал! Ему хотелось зубами раздвинуть прутья, вставшие у него на пути. Горячая ярость вспыхнула в нем, и он уже не хотел ее унимать.
−Что это за звук? Да это Гриша…
После этих слов девочка встала, подошла к клетке, стоявшей на маленьком туалетном столике посреди комнаты, и достала оттуда крохотного рыжего хомяка.
−Да, в последнее время он какой-то грустный стал, в колесе не бегает совсем…Только лежит и спит, заболел, может? Вот глупое животное…А хотя иногда смотришь на него и думаешь: он все понимает, только не разговаривает…
Ощутив вдруг, что он находится вне заточения, Гриша вдруг почувствовал свободу каждой клеточкой своего тела, и в эту же секунду он осознал, что только что он ненадолго покинул то самое связующее звено между ним и этими людьми.
Гриша ненавидел свою клетку, ведь он не выбирал провести в ней свою жизнь. Но все эти люди, каждый день становились добровольными узниками своих клеток. Их обман, корысть и злоба стали точно такими же ржавыми прутьями, через которые так тяжело разглядеть друг друга.
В это мгновение старый седой хомяк проникся сочувствием к этим людям, ведь он знал, как тяжело быть заключенным, знал, что рано или поздно, эти люди не смогут обойтись без своих клеток, рано или поздно их жизнь сосредоточится только внутри железных решеток и будет напоминать что-то вязкое, липкое и однообразное. Одним словом то, чем можно было бы захлебнуться.
Он снова заставил себя открыть глаза. С трудом поднялся и почувствовал, что невольно проникся нелюбовью к только что наступившему дню. Последние несколько месяцев его будни напоминали что-то вязкое, липкое и однообразное, одним словом, то, чем можно было бы захлебнуться. Иногда ему казалось, что всю жизнь он провел за решеткой. Весь мир перед его глазами был обрамлён ржавыми прутьями клетки.
Прихрамывая, он медленно подошел к грязному кривому зеркальцу, висевшему напротив железной двери, и снова с грустью отметил, что проседь в его усах стала еще заметнее. «Да, я старею…», − эта мысль была выжжена безысходностью где-то внутри, время от времени болезненно пульсировала и не давала засыпать по ночам.
В последнее время он вообще много думал: о себе, о людях, и главное, о том, почему его жизнь стала похожа на жизнь преступника. Он чувствовал себя виноватым и осознавал, что был справедливо наказан. За что? На этот вопрос он не мог ответить сам себе.
Каждый день он вглядывался в глаза проходивших мимо людей, слушал что они говорят. Ему казалось, что они все чем-то похожи друг на друга и…на него. Но он не знал чем. Наверное, это и был самый главный вопрос в его жизни. «Что у меня может быть общего с этими людьми..?» − этот вопрос казался таким простым и при этом совершенно неразрешимым. От этих слов, сказанных про себя, мир, и без того серый, и, будто лишенный кислорода, наполнялся еще большей болью и тоской.
Да, он с уверенностью мог сказать, что разочаровался в людях. Если бы он был полностью честен с собой, то сказал бы, что на самом деле он боится найти ответ на самый главный вопрос. Он боится найти хоть что-то общее с людьми.
Ну вот опять… Противный скрежет медленно поворачивающегося в замочной скважине ключа стал для него чем-то вроде третьего звонка в театре: сейчас откроется дверь и начнётся очередной спектакль…
−Ну же, давай, проходи, у нас не так много времени, как тебе кажется! − шёпотом проговорила молодая женщина, оборачиваясь по сторонам, словно ожидая увидеть в пустой квартире кого-то еще.
−Ты уверена, что мы поступаем правильно? А если узнают дети? − умоляющим тоном произнес мужчина, сбрасывая с себя пальто и попутно пытаясь оттереть красный след на воротнике своей рубашки.
−Только ты сейчас ведешь себя, как ребенок!- сардонически улыбаясь, ответила женщина. Моего благоверного не будет дома еще несколько часов. Она многозначительно посмотрела мужчине в глаза и ушла в другую комнату.
Этот взгляд, очевидно, произвел нужный эффект, и он послушно шагнул вслед за женщиной, захлопнув за собой дверь.
Снова став невольным свидетелем развернувшейся сцены, наш герой обдумывал увиденное. Ему было стыдно наблюдать, как каждый день эта женщина обманывала. «Что у меня может быть общего с этими людьми?»- снова этот вопрос появился перед глазами.
Боже мой, почему они не могут говорить друг другу правду? Они же свободны! Они не ограничены площадью этой клетки!
Он лежал и прислушивался к каждому шороху, ведь знал, что у этой драмы несколько актов…
Снова ключ…
Крадучись, аккуратно, в слегка приоткрывшуюся дверь, вошел молодой парнишка лет восемнадцати. За его спиной слышен был сдавленный гогот еще нескольких молодых людей.
−Давай скорее, что ты медлишь? Боишься? Мамка поругает? − из толпы ребят, стоящих за дверью, слышались обрывистые замечания.
−Ничего я не боюсь, просто дома может быть кто-то, надо потише заходить. Парнишка робко зашел в светлую комнату и открыл шкаф.
−Папа деньги в пальто хранит обычно, надо проверить.
Он сунул руку во внутренний карман висевшего в шкафу пальто, ухватился за мятые купюры и ловко выудил их.
-Есть!
Он показательно провел рукой с несколькими цветными бумажками перед товарищами.
-Есть! А вы говорили я не смогу! Это кто тут трус теперь, а?
Тут же из толпы послышался одобрительный гул и вскоре веселая вереница ребят ушла, время от времени выкрикивая что-то невнятное.
Интересно, как скоро папа узнает о пропаже? Вторая сцена этого спектакля стала еще хуже, чем первая. Наш герой снова погрузился в болезненные раздумья. «Я не хочу быть похожим на них!» − подумал он и снова лег на холодный пол, усыпанный древесной стружкой. Он видел этих людей каждый день, и с каждым новым днем чувствовал, что все они чем-то похожи на него, и всех будто что-то объединяет. Голова болела, свет перед его глазами снова сгущался. «Они будто не могут по-другому, но почему?» Да, все это странно. Странно, как всегда. Он не хотел слышать, что происходит вне его клетки, но, наверное, в этом и было его наказание, он не мог уйти, он должен был видеть и слышать все, что происходит. Он не участвовал ни в одном нравственном преступлении, но чувствовал себя виноватым, он чувствовал как с каждым новым днем он сам покрывается чем-то грязным и липким с ног до головы.
Снова знакомый звук…
На пороге стояла девочка лет тринадцати. Она неуверенно заглянула в квартиру и, убедившись, что она пуста, вошла и кинула на пол потрепанный рюкзак. Она расположилась в просторной светлой комнате на диване.
−Алло…Ага, Маринка, привет! Почему не в школе? Ой а чего я там не видела…Ага...Мама то все равно не узнает, она в последнее время вообще дома редко появляется, говорит: «Работа». Ну а что я? Скажу в школе что заболела, вот и все...Слушай, приходи ко мне после уроков! У меня до самого вечера дома никого не будет.. Ага.. Да, договорились, жду тебя.
В этот момент он не выдержал и со всей силы кинулся на решетку. Что-то внутри него говорило ему, что всё, что сейчас происходит − неправильно. Ну почему тут эта клетка? Он ведь ничего не делал! Ему хотелось зубами раздвинуть прутья, вставшие у него на пути. Горячая ярость вспыхнула в нем, и он уже не хотел ее унимать.
−Что это за звук? Да это Гриша…
После этих слов девочка встала, подошла к клетке, стоявшей на маленьком туалетном столике посреди комнаты, и достала оттуда крохотного рыжего хомяка.
−Да, в последнее время он какой-то грустный стал, в колесе не бегает совсем…Только лежит и спит, заболел, может? Вот глупое животное…А хотя иногда смотришь на него и думаешь: он все понимает, только не разговаривает…
Ощутив вдруг, что он находится вне заточения, Гриша вдруг почувствовал свободу каждой клеточкой своего тела, и в эту же секунду он осознал, что только что он ненадолго покинул то самое связующее звено между ним и этими людьми.
Гриша ненавидел свою клетку, ведь он не выбирал провести в ней свою жизнь. Но все эти люди, каждый день становились добровольными узниками своих клеток. Их обман, корысть и злоба стали точно такими же ржавыми прутьями, через которые так тяжело разглядеть друг друга.
В это мгновение старый седой хомяк проникся сочувствием к этим людям, ведь он знал, как тяжело быть заключенным, знал, что рано или поздно, эти люди не смогут обойтись без своих клеток, рано или поздно их жизнь сосредоточится только внутри железных решеток и будет напоминать что-то вязкое, липкое и однообразное. Одним словом то, чем можно было бы захлебнуться.
Кошель Полина. Осколки детства
Вспышка! Ярко-оранжевый свет... Оглушило. Где-то загудело и разорвалось. Задрожала земля. Что-то просвистело над ухом. Осколок стекла упал в пяти сантиметрах от моего лица, звонко отскочив от холодного пола несколько раз. Вот опять мы без окна. Сестра и два брата сжались в комок, закрыв глаза и заткнув маленькими грязными пальчиками уши. Малыши даже не плачут - привыкли к обстрелам. Спешу помочь им, ведь я самый старший, мне уже целых девять лет. Закинул Маруську на плечо, Ваньку с Мишкой стал пихать в спины, чтобы поторопились. До бомбоубежища далеко - не добежать, нужно скорее спуститься хотя бы в подвал. Сзади, прижимая к груди младшего полугодовалого Пашку, семенит мать. Моё сердце колотится у самого горла и затихает только тогда, когда мы оказываемся на месте. Расположившись в углу, у холодной, промёрзшей стены, я смотрю по сторонам: вокруг знакомые лица, это мои соседи. Они такие же, как и мы, ленинградцы, люди-тени, качающиеся на ветру от голода. Изо дня в день их становится меньше и меньше. Вот и сегодня я не вижу нашу соседку бабу Клаву. "Померла горемычная," - тихо шепчутся женщины, печально вздыхая.
Через дыру в подвальной стене проступают первые лучи солнца. Я протягиваю ладошку к нему, надеясь уловить хоть какое-то мало-мальское тепло. Но солнечный свет просачивается сквозь мои пальцы, делая их почти прозрачными и не согревая. Увлёкшись игрой, я и не замечаю, что мама плачет, украдкой вытирая нахлынувшие слёзы. "Ты чего, ма?" - спрашиваю я у неё, хотя сам уже понимаю, что значит это "чего": что ни день, в Ленинграде становится всё сложнее и сложнее, а матери одной нужно заботиться о нас, труднее всего ей даётся смотреть в голодные детские глаза. Ну, как объяснить, например, Маруське, что хлеб надо есть по крохотному кусочку, а не глотать сразу, а потом умоляюще выклянчивать у матери ещё хотя бы немножечко. Мама, гладя её по голове, конечно, отламывает от своей пайки, а сама тает с каждым днём, как свечка, ей ведь еще и Пашку грудью кормить нужно. Эх, хорошо было бы, если б отец был дома! Но пять дней назад он встал на защиту родного города. « Береги их, ты теперь глава семьи, сын!» - сказал он, крепко обнимая и целуя меня на прощанье. Отныне я добытчик, карточки - моя главная ответственность. Их нужно беречь как зеницу ока, в них вся наша хрупкая жизнь. Всегда волнуюсь, когда беру эти бумажки в руки, прячу за пазухой, возле самого сердца, и сто раз ощупываю: не потерял ли.
Бомбёжка наконец-то стихает. Мы выбираемся из холодного подвала. Нестерпимо хочется спать, но нельзя: нужно идти за хлебом. Мать помогает мне одеться потеплее, завязывая крест-накрест большую коричневую шаль вокруг отцовского полушубка.
- Сыночек, береги себя и карточки, - умоляюще говорит она, - ты наш кормилец. Я так горжусь, что воспитала отважного маленького мужчину!
- Я вовсе не маленький, а очень даже большой и всегда буду о вас заботиться! – возмущаюсь я, бодро натягивая второй сапог. Зевая, вываливаюсь на улицу и сразу оказываюсь во власти жестокого мороза. Он сковывает движение, забирается под полушубок, пронизывает лёгкие. Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, чтобы вернуться домой. Но тут же одумываюсь: нельзя! Нужно идти во что бы то ни стало. Я взрослый и сильный! Я глава семьи! Я должен!...
На улице, возле булочной, очередь. Сегодня я двадцать четвертый! Значит, дома буду пораньше! За мной уже пристроилось десятка четыре голодных людей. Хлеб ещё не выдают, и все жмутся друг другу, стараясь сохранить остатки тепла. Зажатый между двумя женщинами, я впадаю в полудрёму. И там, в этом сладком полусне, вижу, как мама жарит на сковороде котлеты из настоящего мяса. Я облизываюсь, беру одну и уже подношу её ко рту, но вдруг просыпаюсь от истошного крика: «Обронила! О господи, посеяла! Карточки! Карточки-и-и..» Толпа начинает волноваться, кто-то уже даёт бедной женщине утешительные советы, а кто-то обзывает её разиней. Я ощупываю свои драгоценные бумажки за пазухой и сжимаю их ещё сильнее. Мне невыразимо жаль эту тётеньку, у которой дома, наверное, тоже детишки. От бессилия опускаю глаза и вдруг осознаю, что под ногами лежат карточки этой растеряши. Я нагибаюсь и подхватываю их. "Вот они! Вот!" - подбегая, говорю ей и вижу, как зарёванные глаза женщины наполняются счастьем. Я ещё стою возле неё несколько минут, пока не вспоминаю, для чего пришёл. Пытаясь протиснуться на своё законное место, натыкаюсь на отпор. Худой, неприятный старик, стоявший в очереди через два человека от меня, скрипит:
- Куда лезешь, малый?
- Но.. там моё место! Пустите! - пытаюсь сопротивляться я. И тут же натыкаюсь на стену непонимания.
- Но у меня мама, Маруська с Ванькой и Мишкой, а ещё Па... - невнятно бормочу я, глотая горючие слёзы, но понимаю, что толпа остаётся равнодушной к моим стенаниям. Вздохнув, отправляюсь в конец длинной очереди. Однако не успеваю сделать и нескольких шагов, как слышу:
- А ну-ка, Робин Гуд, иди сюда!
Я оборачиваюсь и вижу, что женщина, стоящая по ту сторону прилавка, машет мне рукой. Очередь возмущённо галдит, однако всё-таки нехотя даёт мне дорогу. Взяв мои карточки, продавщица привычным движением отрезает нужное количество, а вместо них суёт пайки тёплого хлеба.
- Спасибо, - только и могу, всхлипывая, выдавить из себя.
- Ничего, малец, добро всегда должно возвращаться. Ну, чего же ты стоишь? Беги домой, мамка, поди, заждалась!
Крепко сжимая в руках завёрнутые в газету маленькие, похожие на чёрные кирпичики кусочки хлеба, я мчусь домой. И только там, когда раскрываю свёрток, обнаруживаю, что один ломтик длиннее других на сантиметр. Целый сантиметр!.. Мама ахает, а потом, когда я рассказываю ей всю историю, плачет навзрыд.
- Что же теперь будет? А вдруг кому-то не хватит этого самого сантиметра? - тревожно говорю я.
Подумав, она отвечает сквозь слёзы:
- Скорее всего, эта замечательная женщина отрезала его от своей пайки. Мир не без добрых людей! Запомни это, сынок, и всегда поступай по-человечески.
А потом, собравшись вместе у круглого стола, мы разрезаем этот кусочек, наш подарок шириной в один сантиметр, на равные шесть частей, долго жуём каждый свою долю, наслаждаясь счастьем.
Как начинается следующий день? Так же, как и предыдущие год и три месяца блокады... Подвал. Бомбёжка. Жестокая бомбёжка, не прекращающаяся уже, наверное, часа три. Гудит земля и всё вокруг. Но я держусь, не показываю страх, чтобы младших не пугать, а вот наш полугодовалый Пашка кричит что есть мочи, и все мои старания коту под хвост. Паника постепенно овладевает и мной. Пытаясь хоть как-то успокоить малыша, я строю забавные рожицы, и он наконец-то замолкает. Уснул Пашка, задремали Машка и два брата. Стихло всё кругом, дали отбой воздушной тревоге.
- Сынок, иди за хлебушком, а мы тут сами справимся, - шепчет мать.
Я поднимаюсь наверх, натягиваю свою нехитрую одежонку и отправляюсь за очередной пайкой. Пропускать нельзя, иначе карточки сгорят. Снова на улице меня обжигает жестокий ленинградский мороз. Желая согреться, я прыгаю на одной ноге до соседнего дома, будто играю в классики. Откуда-то издалека на меня накатывает воспоминание о мирной жизни, о лете и о ребятах, играющих во дворе. Мне становится так весело и тепло, что счастливая улыбка расплывается на лице... И вдруг я слышу взрыв и толчок. Уткнувшись кровавым носом в ледяную землю, я лежу несколько минут неподвижно, пока до моего сознания не доходит, что громыхнуло совсем рядом. Кое-как поднявшись, боюсь повернуть голову назад. Нет! Я не хочу в это верить! Нет-нет! Этого не может быть! Мама, мамочка! Собрав всю волю в кулак, все же заставляю себя обернуться... Их больше нет! Нет и не будет ни-ког-да! Никогда больше не улыбнётся мне мама… Пашка не закричит своим привычным воем… Я не смогу заступиться за Маруську, когда мальчишки со двора назовут её конопатой… А драки Мишки с Ванькой? Этого ничего не будет… ни-че-го... Ах, если бы не война... Будь проклята она! Я вою. Вою, сидя на земле и не ощущая жестокого ленинградского мороза. А потом приходит забытьё, в котором я вижу их, счастливых, смеющихся и сытых. Там, где они, тепло и уютно, там нет войны, летний ветер колышет на окне белые занавески и мама жарит котлеты из настоящего мяса.
Вспышка! Ярко-оранжевый свет... Оглушило. Где-то загудело и разорвалось. Задрожала земля. Что-то просвистело над ухом. Осколок стекла упал в пяти сантиметрах от моего лица, звонко отскочив от холодного пола несколько раз. Вот опять мы без окна. Сестра и два брата сжались в комок, закрыв глаза и заткнув маленькими грязными пальчиками уши. Малыши даже не плачут - привыкли к обстрелам. Спешу помочь им, ведь я самый старший, мне уже целых девять лет. Закинул Маруську на плечо, Ваньку с Мишкой стал пихать в спины, чтобы поторопились. До бомбоубежища далеко - не добежать, нужно скорее спуститься хотя бы в подвал. Сзади, прижимая к груди младшего полугодовалого Пашку, семенит мать. Моё сердце колотится у самого горла и затихает только тогда, когда мы оказываемся на месте. Расположившись в углу, у холодной, промёрзшей стены, я смотрю по сторонам: вокруг знакомые лица, это мои соседи. Они такие же, как и мы, ленинградцы, люди-тени, качающиеся на ветру от голода. Изо дня в день их становится меньше и меньше. Вот и сегодня я не вижу нашу соседку бабу Клаву. "Померла горемычная," - тихо шепчутся женщины, печально вздыхая.
Через дыру в подвальной стене проступают первые лучи солнца. Я протягиваю ладошку к нему, надеясь уловить хоть какое-то мало-мальское тепло. Но солнечный свет просачивается сквозь мои пальцы, делая их почти прозрачными и не согревая. Увлёкшись игрой, я и не замечаю, что мама плачет, украдкой вытирая нахлынувшие слёзы. "Ты чего, ма?" - спрашиваю я у неё, хотя сам уже понимаю, что значит это "чего": что ни день, в Ленинграде становится всё сложнее и сложнее, а матери одной нужно заботиться о нас, труднее всего ей даётся смотреть в голодные детские глаза. Ну, как объяснить, например, Маруське, что хлеб надо есть по крохотному кусочку, а не глотать сразу, а потом умоляюще выклянчивать у матери ещё хотя бы немножечко. Мама, гладя её по голове, конечно, отламывает от своей пайки, а сама тает с каждым днём, как свечка, ей ведь еще и Пашку грудью кормить нужно. Эх, хорошо было бы, если б отец был дома! Но пять дней назад он встал на защиту родного города. « Береги их, ты теперь глава семьи, сын!» - сказал он, крепко обнимая и целуя меня на прощанье. Отныне я добытчик, карточки - моя главная ответственность. Их нужно беречь как зеницу ока, в них вся наша хрупкая жизнь. Всегда волнуюсь, когда беру эти бумажки в руки, прячу за пазухой, возле самого сердца, и сто раз ощупываю: не потерял ли.
Бомбёжка наконец-то стихает. Мы выбираемся из холодного подвала. Нестерпимо хочется спать, но нельзя: нужно идти за хлебом. Мать помогает мне одеться потеплее, завязывая крест-накрест большую коричневую шаль вокруг отцовского полушубка.
- Сыночек, береги себя и карточки, - умоляюще говорит она, - ты наш кормилец. Я так горжусь, что воспитала отважного маленького мужчину!
- Я вовсе не маленький, а очень даже большой и всегда буду о вас заботиться! – возмущаюсь я, бодро натягивая второй сапог. Зевая, вываливаюсь на улицу и сразу оказываюсь во власти жестокого мороза. Он сковывает движение, забирается под полушубок, пронизывает лёгкие. Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, чтобы вернуться домой. Но тут же одумываюсь: нельзя! Нужно идти во что бы то ни стало. Я взрослый и сильный! Я глава семьи! Я должен!...
На улице, возле булочной, очередь. Сегодня я двадцать четвертый! Значит, дома буду пораньше! За мной уже пристроилось десятка четыре голодных людей. Хлеб ещё не выдают, и все жмутся друг другу, стараясь сохранить остатки тепла. Зажатый между двумя женщинами, я впадаю в полудрёму. И там, в этом сладком полусне, вижу, как мама жарит на сковороде котлеты из настоящего мяса. Я облизываюсь, беру одну и уже подношу её ко рту, но вдруг просыпаюсь от истошного крика: «Обронила! О господи, посеяла! Карточки! Карточки-и-и..» Толпа начинает волноваться, кто-то уже даёт бедной женщине утешительные советы, а кто-то обзывает её разиней. Я ощупываю свои драгоценные бумажки за пазухой и сжимаю их ещё сильнее. Мне невыразимо жаль эту тётеньку, у которой дома, наверное, тоже детишки. От бессилия опускаю глаза и вдруг осознаю, что под ногами лежат карточки этой растеряши. Я нагибаюсь и подхватываю их. "Вот они! Вот!" - подбегая, говорю ей и вижу, как зарёванные глаза женщины наполняются счастьем. Я ещё стою возле неё несколько минут, пока не вспоминаю, для чего пришёл. Пытаясь протиснуться на своё законное место, натыкаюсь на отпор. Худой, неприятный старик, стоявший в очереди через два человека от меня, скрипит:
- Куда лезешь, малый?
- Но.. там моё место! Пустите! - пытаюсь сопротивляться я. И тут же натыкаюсь на стену непонимания.
- Но у меня мама, Маруська с Ванькой и Мишкой, а ещё Па... - невнятно бормочу я, глотая горючие слёзы, но понимаю, что толпа остаётся равнодушной к моим стенаниям. Вздохнув, отправляюсь в конец длинной очереди. Однако не успеваю сделать и нескольких шагов, как слышу:
- А ну-ка, Робин Гуд, иди сюда!
Я оборачиваюсь и вижу, что женщина, стоящая по ту сторону прилавка, машет мне рукой. Очередь возмущённо галдит, однако всё-таки нехотя даёт мне дорогу. Взяв мои карточки, продавщица привычным движением отрезает нужное количество, а вместо них суёт пайки тёплого хлеба.
- Спасибо, - только и могу, всхлипывая, выдавить из себя.
- Ничего, малец, добро всегда должно возвращаться. Ну, чего же ты стоишь? Беги домой, мамка, поди, заждалась!
Крепко сжимая в руках завёрнутые в газету маленькие, похожие на чёрные кирпичики кусочки хлеба, я мчусь домой. И только там, когда раскрываю свёрток, обнаруживаю, что один ломтик длиннее других на сантиметр. Целый сантиметр!.. Мама ахает, а потом, когда я рассказываю ей всю историю, плачет навзрыд.
- Что же теперь будет? А вдруг кому-то не хватит этого самого сантиметра? - тревожно говорю я.
Подумав, она отвечает сквозь слёзы:
- Скорее всего, эта замечательная женщина отрезала его от своей пайки. Мир не без добрых людей! Запомни это, сынок, и всегда поступай по-человечески.
А потом, собравшись вместе у круглого стола, мы разрезаем этот кусочек, наш подарок шириной в один сантиметр, на равные шесть частей, долго жуём каждый свою долю, наслаждаясь счастьем.
Как начинается следующий день? Так же, как и предыдущие год и три месяца блокады... Подвал. Бомбёжка. Жестокая бомбёжка, не прекращающаяся уже, наверное, часа три. Гудит земля и всё вокруг. Но я держусь, не показываю страх, чтобы младших не пугать, а вот наш полугодовалый Пашка кричит что есть мочи, и все мои старания коту под хвост. Паника постепенно овладевает и мной. Пытаясь хоть как-то успокоить малыша, я строю забавные рожицы, и он наконец-то замолкает. Уснул Пашка, задремали Машка и два брата. Стихло всё кругом, дали отбой воздушной тревоге.
- Сынок, иди за хлебушком, а мы тут сами справимся, - шепчет мать.
Я поднимаюсь наверх, натягиваю свою нехитрую одежонку и отправляюсь за очередной пайкой. Пропускать нельзя, иначе карточки сгорят. Снова на улице меня обжигает жестокий ленинградский мороз. Желая согреться, я прыгаю на одной ноге до соседнего дома, будто играю в классики. Откуда-то издалека на меня накатывает воспоминание о мирной жизни, о лете и о ребятах, играющих во дворе. Мне становится так весело и тепло, что счастливая улыбка расплывается на лице... И вдруг я слышу взрыв и толчок. Уткнувшись кровавым носом в ледяную землю, я лежу несколько минут неподвижно, пока до моего сознания не доходит, что громыхнуло совсем рядом. Кое-как поднявшись, боюсь повернуть голову назад. Нет! Я не хочу в это верить! Нет-нет! Этого не может быть! Мама, мамочка! Собрав всю волю в кулак, все же заставляю себя обернуться... Их больше нет! Нет и не будет ни-ког-да! Никогда больше не улыбнётся мне мама… Пашка не закричит своим привычным воем… Я не смогу заступиться за Маруську, когда мальчишки со двора назовут её конопатой… А драки Мишки с Ванькой? Этого ничего не будет… ни-че-го... Ах, если бы не война... Будь проклята она! Я вою. Вою, сидя на земле и не ощущая жестокого ленинградского мороза. А потом приходит забытьё, в котором я вижу их, счастливых, смеющихся и сытых. Там, где они, тепло и уютно, там нет войны, летний ветер колышет на окне белые занавески и мама жарит котлеты из настоящего мяса.
Надеина Екатерина. Золото, золото сердце народное
Нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Л. Н. Толстой.
Россия, какая ты? Необъятная, широкая, многонациональная… Страна с большим сердцем и душой, в которую объединились все души русских людей. Страну составляют не богатства, не природа, а ее люди. И об этом говорил великий писатель Л.Н. Толстой, его любимой мыслью была мысль народная. И чтобы понять ее, нужно заглянуть в небольшой район на Юге России, к простым рабочим людям, которые не знают слова «роскошь».
Я являюсь участником местной волонтерской организации. Мы помогаем взрослым людям, нашей природе. Но особенно нежны и трепетны те моменты, когда мы посещаем «детей-отказников» в детском отделении районной больницы. Отсюда, если их никто не усыновит, они отправятся в Детские дома.
Первый этаж. Чистенький, узенький коридорчик. Кефирный свет люминесцентных ламп и неистребимый запах лекарств. Я шагаю почти неслышно по этому лунному туннелю в другой, неведомый и непонятный мир. Мир, чуждый и пугающий меня, привыкшей к семейному уюту, к заботе тех, кем я любима, кто не бросил и не предал.
Подходя к палате №6, я, как всегда, испытываю волнение, сердце начинает гулко стучать, подобно набату. Почему «шесть»? Потому что в ней поселилось шесть ангелов, шесть одиноких сердец, жаждущих любви, заботы, внимания.
Самому взрослому мальчику, Паше, почти три годика. Еще в прошлую нашу встречу он мне с гордостью показывал три крохотных пальчика. Традиционно он носится по манежу, опираясь на крепкие ручки и волоча за собой «тряпичные» ножки, он затеял свою очередную игру. Я отдаю ему пакет, и он с осознанием всей важности этого ответственного дела раздает всем по мягкой игрушке, а после вопросительно смотрит мне в глаза. Я, не сдерживая улыбки, говорю:
- А шоколад возьми и отдай Маше, Степочке и Карине. Другим малышам нельзя.
Мой помощник завершает раздачу гостинцев. Все радуются. Только Федя никак не отреагировал. Его мучают жуткие головные боли. Страшное слово «гидроцефалия»! Что будет с этим малышом?
Я поправляю летнюю легкую юбку и присаживаюсь на пол. Напротив меня – Пашка. Его светлые волосы и голубые, как утреннее небо, глаза освещает июньское солнышко, он щурится и морщит аккуратный курносый носик. Он такой милый, подумаете вы, почему он в этой палате? А я отвечу. У мальчика диагностировали парез стопы, поэтому он ходит с помощью ходунков, которые ему велики. Пашка такой шустрый широкоплечий малыш. Он часто смеется и создает в палате ту самую атмосферу беззаботного детства.
Я взъерошиваю его пушистые волосы и спрашиваю:
- Ну как ты, боец? Ты загадал желание на свою звезду? – еще в прошлый раз я рассказала мальчишке про «его звезду». То есть, Паша должен был выбрать любую точку на небе и загадать желание.
Мальчик закивал и резко глянул за мое плечо. Он похлопал длинными ресницами и вопросительно, и немного пугливо проговорил:
- Здласте…
Я оглядываюсь. В дверном проеме стоит женщина лет сорока с темными волосами, широкой улыбкой и невероятно добрыми глазами. На ней простое платье в горошек, а в руках, таких натруженных, но теплых, небольшая сумочка. Чуть позади стоит высокий крепкий мужчина, примерно того же возраста, он приобнял спутницу за плечи. Мой взгляд невольно задерживается на узловатых, больших руках. Особенно притягивают его глаза – темные, тёплые, излучающие уверенность и добрую силу.
Я встаю с пола и неловко приветствую гостей. Женщина протягивает тонкие крепкие руки навстречу Пашке, её губы тихо шепчут «сынок».
Пашка нерешительно устремляется вперёд, но подводят ноги, и он замирает на месте. Его небесные глазки пытливо перебегают с одного взрослого на другого:
-Тетя, дядя, вы снова пришли?
-Ну, почему же «тётя» и «дядя»! - придушенным голосом отвечает мужчина, -
-папа и мама!
Какой же надеждой наполняются глаза ребёнка, когда он не сдерживается и обнимает обретённую маму, когда, застенчиво улыбаясь, утыкается мокрым носиком в её грудь.
Перевожу взгляд на санитарку: лицо порозовело от волнения, глаза особенно блестят от накопившихся слез, а улыбка какая-то необычная и радостная.
Незнакомая женщина ласково говорит, поглаживая Пашу по голове, словно родного сына:
- Паша, а поехали домой? Я тебе молочка свежего налью, яичко от курочки принесу. Ты мне поможешь пасти овечек.
Следом раздается мужской хрипловатый голос:
- А я тебя на тракторе прокачу. Там у нас поля, раздолье!
Оба мечтательно поднимают глаза вверх, а потом снова вниз, на Пашу. Тот на несколько секунд замер в оцепенении. Откуда ему знать, что такое «курочка», «овечка», «трактор»? Если он их и видел, то только на картинке! Но, собираясь с мужеством, он готов преодолеть свои страхи и побороться с неведомыми животными и механизмами. И тоненько так попросил:
-А Федьку мы будем навещать?
- Конечно, будем. И к Стёпочке, и к Карине, и к Маше - ко всем приедем и молочка им привезём, – сквозь слёзы прошептала женщина.
И тут я поняла… Эти люди – его новая семья, его новая жизнь и его счастье. Санитарка позже мне рассказала, что Пашу забрали простые люди из деревни неподалеку. Муж работает на ферме, жена ведет домашнее хозяйство. Они не смогли родить детей, но всегда о них мечтали.
Простые люди. Вот те, кто составляет душу нашей страны. Если бы не они, не была Русь-Матушка столь сильной державой с дружным народом и высокими семейными ценностями. Не рождались бы на нашей земле великие люди, храбрые защитники и первооткрыватели. Не было бы счастья, мира и чистой любви на Земле, если бы не русские люди, мои люди.
Вот она соль земли, соль нации! Основа основ. Высокопарно? Да! Но от всего сердца и от всей души. Если бы не люди, не разучившиеся понимать чужую боль как свою, не забывшие, что такое любовь, верность, не утратившие простоту и веру, разве состоялось бы Пашкино счастье и счастье многих детей, обретших новые семьи?
Прав мудрец Толстой: «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды».
Нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Л. Н. Толстой.
Россия, какая ты? Необъятная, широкая, многонациональная… Страна с большим сердцем и душой, в которую объединились все души русских людей. Страну составляют не богатства, не природа, а ее люди. И об этом говорил великий писатель Л.Н. Толстой, его любимой мыслью была мысль народная. И чтобы понять ее, нужно заглянуть в небольшой район на Юге России, к простым рабочим людям, которые не знают слова «роскошь».
Я являюсь участником местной волонтерской организации. Мы помогаем взрослым людям, нашей природе. Но особенно нежны и трепетны те моменты, когда мы посещаем «детей-отказников» в детском отделении районной больницы. Отсюда, если их никто не усыновит, они отправятся в Детские дома.
Первый этаж. Чистенький, узенький коридорчик. Кефирный свет люминесцентных ламп и неистребимый запах лекарств. Я шагаю почти неслышно по этому лунному туннелю в другой, неведомый и непонятный мир. Мир, чуждый и пугающий меня, привыкшей к семейному уюту, к заботе тех, кем я любима, кто не бросил и не предал.
Подходя к палате №6, я, как всегда, испытываю волнение, сердце начинает гулко стучать, подобно набату. Почему «шесть»? Потому что в ней поселилось шесть ангелов, шесть одиноких сердец, жаждущих любви, заботы, внимания.
Самому взрослому мальчику, Паше, почти три годика. Еще в прошлую нашу встречу он мне с гордостью показывал три крохотных пальчика. Традиционно он носится по манежу, опираясь на крепкие ручки и волоча за собой «тряпичные» ножки, он затеял свою очередную игру. Я отдаю ему пакет, и он с осознанием всей важности этого ответственного дела раздает всем по мягкой игрушке, а после вопросительно смотрит мне в глаза. Я, не сдерживая улыбки, говорю:
- А шоколад возьми и отдай Маше, Степочке и Карине. Другим малышам нельзя.
Мой помощник завершает раздачу гостинцев. Все радуются. Только Федя никак не отреагировал. Его мучают жуткие головные боли. Страшное слово «гидроцефалия»! Что будет с этим малышом?
Я поправляю летнюю легкую юбку и присаживаюсь на пол. Напротив меня – Пашка. Его светлые волосы и голубые, как утреннее небо, глаза освещает июньское солнышко, он щурится и морщит аккуратный курносый носик. Он такой милый, подумаете вы, почему он в этой палате? А я отвечу. У мальчика диагностировали парез стопы, поэтому он ходит с помощью ходунков, которые ему велики. Пашка такой шустрый широкоплечий малыш. Он часто смеется и создает в палате ту самую атмосферу беззаботного детства.
Я взъерошиваю его пушистые волосы и спрашиваю:
- Ну как ты, боец? Ты загадал желание на свою звезду? – еще в прошлый раз я рассказала мальчишке про «его звезду». То есть, Паша должен был выбрать любую точку на небе и загадать желание.
Мальчик закивал и резко глянул за мое плечо. Он похлопал длинными ресницами и вопросительно, и немного пугливо проговорил:
- Здласте…
Я оглядываюсь. В дверном проеме стоит женщина лет сорока с темными волосами, широкой улыбкой и невероятно добрыми глазами. На ней простое платье в горошек, а в руках, таких натруженных, но теплых, небольшая сумочка. Чуть позади стоит высокий крепкий мужчина, примерно того же возраста, он приобнял спутницу за плечи. Мой взгляд невольно задерживается на узловатых, больших руках. Особенно притягивают его глаза – темные, тёплые, излучающие уверенность и добрую силу.
Я встаю с пола и неловко приветствую гостей. Женщина протягивает тонкие крепкие руки навстречу Пашке, её губы тихо шепчут «сынок».
Пашка нерешительно устремляется вперёд, но подводят ноги, и он замирает на месте. Его небесные глазки пытливо перебегают с одного взрослого на другого:
-Тетя, дядя, вы снова пришли?
-Ну, почему же «тётя» и «дядя»! - придушенным голосом отвечает мужчина, -
-папа и мама!
Какой же надеждой наполняются глаза ребёнка, когда он не сдерживается и обнимает обретённую маму, когда, застенчиво улыбаясь, утыкается мокрым носиком в её грудь.
Перевожу взгляд на санитарку: лицо порозовело от волнения, глаза особенно блестят от накопившихся слез, а улыбка какая-то необычная и радостная.
Незнакомая женщина ласково говорит, поглаживая Пашу по голове, словно родного сына:
- Паша, а поехали домой? Я тебе молочка свежего налью, яичко от курочки принесу. Ты мне поможешь пасти овечек.
Следом раздается мужской хрипловатый голос:
- А я тебя на тракторе прокачу. Там у нас поля, раздолье!
Оба мечтательно поднимают глаза вверх, а потом снова вниз, на Пашу. Тот на несколько секунд замер в оцепенении. Откуда ему знать, что такое «курочка», «овечка», «трактор»? Если он их и видел, то только на картинке! Но, собираясь с мужеством, он готов преодолеть свои страхи и побороться с неведомыми животными и механизмами. И тоненько так попросил:
-А Федьку мы будем навещать?
- Конечно, будем. И к Стёпочке, и к Карине, и к Маше - ко всем приедем и молочка им привезём, – сквозь слёзы прошептала женщина.
И тут я поняла… Эти люди – его новая семья, его новая жизнь и его счастье. Санитарка позже мне рассказала, что Пашу забрали простые люди из деревни неподалеку. Муж работает на ферме, жена ведет домашнее хозяйство. Они не смогли родить детей, но всегда о них мечтали.
Простые люди. Вот те, кто составляет душу нашей страны. Если бы не они, не была Русь-Матушка столь сильной державой с дружным народом и высокими семейными ценностями. Не рождались бы на нашей земле великие люди, храбрые защитники и первооткрыватели. Не было бы счастья, мира и чистой любви на Земле, если бы не русские люди, мои люди.
Вот она соль земли, соль нации! Основа основ. Высокопарно? Да! Но от всего сердца и от всей души. Если бы не люди, не разучившиеся понимать чужую боль как свою, не забывшие, что такое любовь, верность, не утратившие простоту и веру, разве состоялось бы Пашкино счастье и счастье многих детей, обретших новые семьи?
Прав мудрец Толстой: «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды».
Данилина Маргарита. Игра по-крупному
- Ну, что на этот раз?
- Вот, посмотри.
- Что? Какая Ива? Это что, никнейм какой-то пенсионерки на форуме садоводов? Ты за кого меня принимаешь?
- Да подожди ты. Всё не так просто, сейчас объясню. Много лет назад, она с несколькими соклановцами столкнулась с компанией из вражеского клана. Завязалась потасовка. Враги были в большинстве, поэтому её отправили за подкреплением. Когда израненная и измученная она добралась до своих, от неё добились только два слова «старая ива, старая ива, старая ива" - и так бесконечно. Стычка как раз произошла возле старой ивы, около озера. Туда и было направлено подкрепление. Чем закончилось – неизвестно, но прозвище «Старая ива» прилипло к ещё совсем юной девушке.
Потом она надолго пропала с наших радаров, и мы думали, что после той стычки из-за полученных травм преступница отошла от дел. Но совсем недавно всплыли данные, что авантюристка замешана в нескольких крупных преступлениях. Уйдя в тень, Старая ива перестала активно участвовать в операциях, но обеспечивала их тыл и проворачивала другие дела, не требующие физической силы. Так что эта «пенсионерка с форума садоводов», как ты выразился, не лыком шита. Её нужно устранить.
…После этого разговора с братом прошло две недели. Да, бабушка оказалась не так проста, как кажется. Многое провернула. И как наши не заметили! Но всему приходит конец.
И вот я в засаде. Лежу уже довольно долго, цель периодически мелькает в прицеле. И вот, удачный момент! Прицел… И выстрел!
***
- Ба, ну сколько можно?! Когда я говорю: «Выстрел» или «Бабах!», ты должна упасть, потому что я в тебя попал!
- Да, ты всю игру нам портишь. Мы же стараемся, придумываем.
Близнецы с укоризной смотрели на бабушку. У одного в руках был игрушечный пистолет и плед, под которым он лежал в засаде на диване, другой же держал лист бумаги, на котором чуть кривоватым почерком третьеклассника было написано досье и нарисован план операции.
Бабушка лихорадочно придумывала себе оправдание.
- Вообще-то обычно преступников не убивают, а сажают в тюрьму, - начала она.
- Да? Ну хорошо. А где у нас будет тюрьма? В ванной? В кладовке? Или может быть, - глаза мальчика округлились. - В подвале?
- Нет, тюрьма у нас будет на кухне. Я пойду туда и буду варить вкусный суп, ой, то есть отвратительную арестантскую еду, вроде манной каши. Она будет вся серая и с комочками, а пахнуть будет грязными носками.
- Фу! Это действительно достойное наказание. Пойдём в тюрьму!
И опасная преступница, контрабандистка и мошенница отправилась отбывать наказание.
Справедливость восторжествовала.
- Ну, что на этот раз?
- Вот, посмотри.
- Что? Какая Ива? Это что, никнейм какой-то пенсионерки на форуме садоводов? Ты за кого меня принимаешь?
- Да подожди ты. Всё не так просто, сейчас объясню. Много лет назад, она с несколькими соклановцами столкнулась с компанией из вражеского клана. Завязалась потасовка. Враги были в большинстве, поэтому её отправили за подкреплением. Когда израненная и измученная она добралась до своих, от неё добились только два слова «старая ива, старая ива, старая ива" - и так бесконечно. Стычка как раз произошла возле старой ивы, около озера. Туда и было направлено подкрепление. Чем закончилось – неизвестно, но прозвище «Старая ива» прилипло к ещё совсем юной девушке.
Потом она надолго пропала с наших радаров, и мы думали, что после той стычки из-за полученных травм преступница отошла от дел. Но совсем недавно всплыли данные, что авантюристка замешана в нескольких крупных преступлениях. Уйдя в тень, Старая ива перестала активно участвовать в операциях, но обеспечивала их тыл и проворачивала другие дела, не требующие физической силы. Так что эта «пенсионерка с форума садоводов», как ты выразился, не лыком шита. Её нужно устранить.
…После этого разговора с братом прошло две недели. Да, бабушка оказалась не так проста, как кажется. Многое провернула. И как наши не заметили! Но всему приходит конец.
И вот я в засаде. Лежу уже довольно долго, цель периодически мелькает в прицеле. И вот, удачный момент! Прицел… И выстрел!
***
- Ба, ну сколько можно?! Когда я говорю: «Выстрел» или «Бабах!», ты должна упасть, потому что я в тебя попал!
- Да, ты всю игру нам портишь. Мы же стараемся, придумываем.
Близнецы с укоризной смотрели на бабушку. У одного в руках был игрушечный пистолет и плед, под которым он лежал в засаде на диване, другой же держал лист бумаги, на котором чуть кривоватым почерком третьеклассника было написано досье и нарисован план операции.
Бабушка лихорадочно придумывала себе оправдание.
- Вообще-то обычно преступников не убивают, а сажают в тюрьму, - начала она.
- Да? Ну хорошо. А где у нас будет тюрьма? В ванной? В кладовке? Или может быть, - глаза мальчика округлились. - В подвале?
- Нет, тюрьма у нас будет на кухне. Я пойду туда и буду варить вкусный суп, ой, то есть отвратительную арестантскую еду, вроде манной каши. Она будет вся серая и с комочками, а пахнуть будет грязными носками.
- Фу! Это действительно достойное наказание. Пойдём в тюрьму!
И опасная преступница, контрабандистка и мошенница отправилась отбывать наказание.
Справедливость восторжествовала.
Смельгина Полина. Обитатель
35.01.202024, 490:0425
Сразу хочу предупредить вас, что возможно мои записи покажутся вам весьма странными, ведь я совершенно забыл, каково это – беседовать с людьми, писать и говорить так, чтобы меня понял кто-то кроме меня, но недавно всё изменилось.
Всё началось рано утром. Я гулял, мне светила Kepler-11. Я поднял глаза на своё серое небо и увидел приближающуюся чёрную точку, которая летела прямо на меня.
Я живу здесь давно, но мне редко что-то угрожало. Лет двести назад началась жуткая буря, которую я с трудом пережил, и потом устроил себе убежище в подвале библиотеки, но с тех пор оно не пригождалось. Кажется, вся планета Kepler-11g была создана специально для меня. Здесь не было опасных видов живности, у меня всегда были еда и вода, а стихия была абсолютно дружелюбной.
Однако что-то на огромной скорости приближалось, и мне пришлось, надеясь на лучшее, спуститься в убежище... Сидя там около часа по человеческим часам, я впервые после истории с бурей так боялся за собственную жизнь. Этой буре посвящён один из памятников на площади Дома Искусств и поэма моего сочинения, которую я читаю каждый раз в День Спасения, но сейчас меня интересовало это нечто в моём небе и возможные неприятности.
Я услышал грохот. Но грохот спокойный, не предвещающий конца света, так что немного погодя я вылез, надев защитный костюм. Я увидел космическую тарелку шириной в мою библиотеку и высотой в мой дом. Цвета она была серого, рядом никого не было. Я почувствовал нечто похожее не раздражение, смешанное с паникой. Я сбегал с Земли не для того, чтобы меня нашли…
Я повесил на доску объявлений свой старый плакат:
«Приветствую вас!
Планета Kepler11-g – обитаемая!
Народ и президент единого государства – я.
Вы незаконно вторглись на мою территорию.
Иду на переговоры. На агрессию буду отвечать агрессией»
Они вышли из корабля и после победных припадков и слёз, во время которых меня обнимали и называли братом, капитан поведал мне на новом русском историю о том, как Земля перестала быть пригодной для жизни, людей убивали ядерные войны, стихия и эпидемии, и эти пятьдесят человек – одни из немногих, кто смог улететь до Вымирания народов.
Люди плакали. И видимо думали, что в одиночестве я сходил с ума, и теперь счастлив не меньше них. Во время обеда (мои овощи и людские запасы с корабля) в зале Дома Искусств Капитан уже расспрашивал меня о G и размышлял, как бы им обустроиться.
Чтобы меня слышали, я вышел на сцену и произнёс приветственную речь. Я рассказал малую часть своей истории: как улетел в экспедицию, высадился, потерял контакт с Землёй и остался на G, и с тех пор (я не стал называть свой возраст) живу здесь.
Также я объявил, что намерен провести экскурсию вокруг света. Потом я рассказал, что ознакомлю их с Правилами. Я дал им понять, что на G не стоит хозяйничать, и часа два после отвечал на вопросы.
– Какой здесь климат? – спросил мужчина, один из немногих, кто так и не снял скафандр.
– Планета обладает идеальным климатом. Здесь не бывает жары и мороза, вся вода пресная и пригодна для питья, времена года не изменяются. Средняя температура – 23 градуса по Цельсию.
– Эти постройки были здесь до вас? Как вы их построили? Какая площадь суши?
– Всё построенное на планете было с самого моего прибытия. Площадь суши составляет примерную площадь Европы. Я совершаю обход всей планеты раз в год. Хочется вас предупредить, что один земной год равняется месяцу на G. Двенадцать лет по вашим часам – это год на моей планете.
Весь год по земному летоисчислению люди занимались реставрацией старейшего общежития. Всё это время я рассказывал им о своей планете, и мои гости прекрасно освоились. В отличие от меня.
По мне, привыкать к новому обществу (особенно когда до этого ты был в компании только самого себя) гораздо труднее, чем к новой планете. Ведь даже самое маленькое общество способно устроить настоящий бардак. Люди постоянно ели, слишком часто спали, быстро жили и много веселились. Раз кто-то умудрился начать курить мою болотную траву, за что был посажен в тысячелетний храм на две недели, который после стал тюрьмой.
К моему искусству никто интереса не проявлял, зато они устраивали дискотеки земной музыки, глядя на которые я вспомнил одну из причин, почему ещё подростком решил стать космонавтом и улететь подальше. Я установил лимит на прослушивание их музыки и стал устраивать для них свои концерты.
Но на что я надеялся? Они игнорировали мои законы! Вскоре стали игнорировать и меня. Слушались только Капитана, а однажды вздумали мои человечки выбирать себе президента. Суд шёл три недели, в которые я с трудом отстоял своё право на управление и владение всей территорией и системой Кеплер-11. Но только благодаря команде учёных я победил (после чего пришлось разрешить им эксперименты с природой G).
Но всё это не сравнится с моим первобытным ужасом, когда люди стали размножаться.
Теперь по моей планете разгуливали маленькие дети, и они создавали столько шума, что я стал в два раза чаще уходить на противоположное полушарие.
Через пять моих лет после Прибытия Человечества планета насчитывала уже около двухсот человек кроме меня. И я очень надеялся, что за всё время моей космической изоляции человеку не удалось добиться бессмертия…
Как я себя чувствовал, когда через тысячу лет на моей планете перестали царить покой, равномерность, тишина и одиночество, к которым я стремился всю земную жизнь? Каково мне пришлось, когда каждый день и ночь превратились в борьбу за собственные права хозяина?
Я чувствовал себя как человек, у которого в комнате завелись тараканы. Жить не мешает, но это становится невыносимо: они выбегают из-под углов, ползут по стенам, ходят везде. Разумеется, нормальный человек травит тараканов.
И мне пришла такая мысль. Но я знал, что они не долетят до другой планеты, так как за столько времени сигналы принимала только одна, и та сказала азбукой Морзе, что единственный живой обитатель умирает от неизвестной болезни. Я было полетел туда, но не смог её найти, потому что сигнал пропал.
Мне оставалось привыкать к новой жизни.
И это была ужасная сотня лет. Я впервые пожалел, что время идёт так медленно. Хорошей новостью было то, что человек оказался вполне себе смертен и доживал до восьмидесяти земных лет. Плохой новостью оказалось то, что теперь я тратил всё своё время на управление и обучение постоянно вылуплявшихся детей и их родителей.
Когда ко мне летели люди, последнее, что их заботило – грамотность. Они летели выжить, и им несказанно повезло. Но я усадил взрослых в университет, где я и последние учёные и инженеры передавали им свои знания, а детей в школу. Какими же огромными были пробелы в знаниях, как же немного человечеству надо, чтобы обратиться из величия в полное невежество! Они ходили по улице Прибытия, на которой стоял их корабль, и гордились тем, что добились такого развития, а сами не помнили таблицы умножения и с трудом читали… Но не будем винить их. Всё же, пусть и с технологиями сжимания времени, они летели ко мне восемьдесят земных лет.
Эта Первая Эпоха Людей была моим личным адом. И я физически ощущал раздражение моей планеты.
Люди заставили меня вернуть электричество, от которого сам я осознанно отказался, и теперь обыкновенно непроглядные ночи были освещены кучей фонарей. Открывались магазины, создавались всякие ненужные вещи, появлялись свалки, каждый день то и дело что-нибудь горело, происходили драки. Всё это так бессмысленно, но так необходимо для людской повседневности!
Их становилось всё больше и больше. Я изнемогал.
Но вскоре, ещё через два века, они, получив какой-то сигнал с Земли, полетели домой. Не буду описывать, как я убедил их, что мне стоит остаться.
Едва я выдохнул, как через две тысячи лет в моём небе снова появился космический корабль, и в этот раз он приземлился, разгромив мой Музей кошмара Человечества, но любезно предоставил материалы для нового.
***
Пора уже сказать. Нет, я не человек, и я бессмертен.
Когда меня отправляла в экспедицию другая цивилизация на грани вымирания, то с собой у меня были гены людей. Я должен был вырастить их в инкубаторах для продолжения человечества. Хорошо, что они не выдержали крушение моего корабля.
Ко мне прилетало восемнадцать кораблей. И любопытный факт – каждая цивилизация одинакова.
Правда, однажды были у меня совершенные инопланетяне. Но они не смогли здесь дышать без скафандров и замёрзли страшно, потому отправились почти сразу на свой Марс. Они не очень-то люди в обычном смысле, и наречие у них диковинное, однако похожи на вас.
Прилетали раз пренеприятные люди. Жили у меня всего тысячу лет, но выучили меня английскому, порядки свои навели, ввели деньги и устраивали бесконечные митинги с поводом и без. Я потом сто лет избавлялся от фастфуда. Так и не понял, съедобно ли это? Возможно, из-за него они чуть и не вымерли тогда. А может, потому что забыли взять мыло.
Сейчас уже тысячу лет я живу один, наслаждаясь тишиной. После людей долго приходится восстанавливать бедную G. В какой-то момент пришлось восполнять запасы пресной воды и очищать атмосферу. Свалки я вывожу веками.
Почему они всегда улетают обратно?
Любое разумное существо, покинувшее свою планету в поисках нового дома, неизбежно заболевает тоской. Я заметил это давно. Люди у меня почти всегда рассеянные, нервные, потерянные, даже те, кто рождается уже на G. Все они могут долго молчать о чём-то и смотреть в непривычное и неестественное для них небо. Живут всегда по своим часам.
Землю они истощают, покидают, а после возвращаются и восстанавливают. Кто ж их разберёт, этих людей?
Я всё ещё не в восторге от гостей и вижу в кошмарах чёрную точку в своём сером, неприветливом небе, которое словно отражает меня самого, но знайте: вы меня многому научили, посещая и выводя из равновесия.
Поэтому я решил отправить этот маленький рассказ о своей жизни на Землю. Быть может, он окажется полезен. Кстати, недавно ко мне прилетела музыка Баха. Я поверил в человеческое искусство. С рассказом отправлю пару записей своих сочинений и картину своей планеты.
С уважением к землянам с Kepler-11g,
Обитатель
35.01.202024, 490:0425
Сразу хочу предупредить вас, что возможно мои записи покажутся вам весьма странными, ведь я совершенно забыл, каково это – беседовать с людьми, писать и говорить так, чтобы меня понял кто-то кроме меня, но недавно всё изменилось.
Всё началось рано утром. Я гулял, мне светила Kepler-11. Я поднял глаза на своё серое небо и увидел приближающуюся чёрную точку, которая летела прямо на меня.
Я живу здесь давно, но мне редко что-то угрожало. Лет двести назад началась жуткая буря, которую я с трудом пережил, и потом устроил себе убежище в подвале библиотеки, но с тех пор оно не пригождалось. Кажется, вся планета Kepler-11g была создана специально для меня. Здесь не было опасных видов живности, у меня всегда были еда и вода, а стихия была абсолютно дружелюбной.
Однако что-то на огромной скорости приближалось, и мне пришлось, надеясь на лучшее, спуститься в убежище... Сидя там около часа по человеческим часам, я впервые после истории с бурей так боялся за собственную жизнь. Этой буре посвящён один из памятников на площади Дома Искусств и поэма моего сочинения, которую я читаю каждый раз в День Спасения, но сейчас меня интересовало это нечто в моём небе и возможные неприятности.
Я услышал грохот. Но грохот спокойный, не предвещающий конца света, так что немного погодя я вылез, надев защитный костюм. Я увидел космическую тарелку шириной в мою библиотеку и высотой в мой дом. Цвета она была серого, рядом никого не было. Я почувствовал нечто похожее не раздражение, смешанное с паникой. Я сбегал с Земли не для того, чтобы меня нашли…
Я повесил на доску объявлений свой старый плакат:
«Приветствую вас!
Планета Kepler11-g – обитаемая!
Народ и президент единого государства – я.
Вы незаконно вторглись на мою территорию.
Иду на переговоры. На агрессию буду отвечать агрессией»
Они вышли из корабля и после победных припадков и слёз, во время которых меня обнимали и называли братом, капитан поведал мне на новом русском историю о том, как Земля перестала быть пригодной для жизни, людей убивали ядерные войны, стихия и эпидемии, и эти пятьдесят человек – одни из немногих, кто смог улететь до Вымирания народов.
Люди плакали. И видимо думали, что в одиночестве я сходил с ума, и теперь счастлив не меньше них. Во время обеда (мои овощи и людские запасы с корабля) в зале Дома Искусств Капитан уже расспрашивал меня о G и размышлял, как бы им обустроиться.
Чтобы меня слышали, я вышел на сцену и произнёс приветственную речь. Я рассказал малую часть своей истории: как улетел в экспедицию, высадился, потерял контакт с Землёй и остался на G, и с тех пор (я не стал называть свой возраст) живу здесь.
Также я объявил, что намерен провести экскурсию вокруг света. Потом я рассказал, что ознакомлю их с Правилами. Я дал им понять, что на G не стоит хозяйничать, и часа два после отвечал на вопросы.
– Какой здесь климат? – спросил мужчина, один из немногих, кто так и не снял скафандр.
– Планета обладает идеальным климатом. Здесь не бывает жары и мороза, вся вода пресная и пригодна для питья, времена года не изменяются. Средняя температура – 23 градуса по Цельсию.
– Эти постройки были здесь до вас? Как вы их построили? Какая площадь суши?
– Всё построенное на планете было с самого моего прибытия. Площадь суши составляет примерную площадь Европы. Я совершаю обход всей планеты раз в год. Хочется вас предупредить, что один земной год равняется месяцу на G. Двенадцать лет по вашим часам – это год на моей планете.
Весь год по земному летоисчислению люди занимались реставрацией старейшего общежития. Всё это время я рассказывал им о своей планете, и мои гости прекрасно освоились. В отличие от меня.
По мне, привыкать к новому обществу (особенно когда до этого ты был в компании только самого себя) гораздо труднее, чем к новой планете. Ведь даже самое маленькое общество способно устроить настоящий бардак. Люди постоянно ели, слишком часто спали, быстро жили и много веселились. Раз кто-то умудрился начать курить мою болотную траву, за что был посажен в тысячелетний храм на две недели, который после стал тюрьмой.
К моему искусству никто интереса не проявлял, зато они устраивали дискотеки земной музыки, глядя на которые я вспомнил одну из причин, почему ещё подростком решил стать космонавтом и улететь подальше. Я установил лимит на прослушивание их музыки и стал устраивать для них свои концерты.
Но на что я надеялся? Они игнорировали мои законы! Вскоре стали игнорировать и меня. Слушались только Капитана, а однажды вздумали мои человечки выбирать себе президента. Суд шёл три недели, в которые я с трудом отстоял своё право на управление и владение всей территорией и системой Кеплер-11. Но только благодаря команде учёных я победил (после чего пришлось разрешить им эксперименты с природой G).
Но всё это не сравнится с моим первобытным ужасом, когда люди стали размножаться.
Теперь по моей планете разгуливали маленькие дети, и они создавали столько шума, что я стал в два раза чаще уходить на противоположное полушарие.
Через пять моих лет после Прибытия Человечества планета насчитывала уже около двухсот человек кроме меня. И я очень надеялся, что за всё время моей космической изоляции человеку не удалось добиться бессмертия…
Как я себя чувствовал, когда через тысячу лет на моей планете перестали царить покой, равномерность, тишина и одиночество, к которым я стремился всю земную жизнь? Каково мне пришлось, когда каждый день и ночь превратились в борьбу за собственные права хозяина?
Я чувствовал себя как человек, у которого в комнате завелись тараканы. Жить не мешает, но это становится невыносимо: они выбегают из-под углов, ползут по стенам, ходят везде. Разумеется, нормальный человек травит тараканов.
И мне пришла такая мысль. Но я знал, что они не долетят до другой планеты, так как за столько времени сигналы принимала только одна, и та сказала азбукой Морзе, что единственный живой обитатель умирает от неизвестной болезни. Я было полетел туда, но не смог её найти, потому что сигнал пропал.
Мне оставалось привыкать к новой жизни.
И это была ужасная сотня лет. Я впервые пожалел, что время идёт так медленно. Хорошей новостью было то, что человек оказался вполне себе смертен и доживал до восьмидесяти земных лет. Плохой новостью оказалось то, что теперь я тратил всё своё время на управление и обучение постоянно вылуплявшихся детей и их родителей.
Когда ко мне летели люди, последнее, что их заботило – грамотность. Они летели выжить, и им несказанно повезло. Но я усадил взрослых в университет, где я и последние учёные и инженеры передавали им свои знания, а детей в школу. Какими же огромными были пробелы в знаниях, как же немного человечеству надо, чтобы обратиться из величия в полное невежество! Они ходили по улице Прибытия, на которой стоял их корабль, и гордились тем, что добились такого развития, а сами не помнили таблицы умножения и с трудом читали… Но не будем винить их. Всё же, пусть и с технологиями сжимания времени, они летели ко мне восемьдесят земных лет.
Эта Первая Эпоха Людей была моим личным адом. И я физически ощущал раздражение моей планеты.
Люди заставили меня вернуть электричество, от которого сам я осознанно отказался, и теперь обыкновенно непроглядные ночи были освещены кучей фонарей. Открывались магазины, создавались всякие ненужные вещи, появлялись свалки, каждый день то и дело что-нибудь горело, происходили драки. Всё это так бессмысленно, но так необходимо для людской повседневности!
Их становилось всё больше и больше. Я изнемогал.
Но вскоре, ещё через два века, они, получив какой-то сигнал с Земли, полетели домой. Не буду описывать, как я убедил их, что мне стоит остаться.
Едва я выдохнул, как через две тысячи лет в моём небе снова появился космический корабль, и в этот раз он приземлился, разгромив мой Музей кошмара Человечества, но любезно предоставил материалы для нового.
***
Пора уже сказать. Нет, я не человек, и я бессмертен.
Когда меня отправляла в экспедицию другая цивилизация на грани вымирания, то с собой у меня были гены людей. Я должен был вырастить их в инкубаторах для продолжения человечества. Хорошо, что они не выдержали крушение моего корабля.
Ко мне прилетало восемнадцать кораблей. И любопытный факт – каждая цивилизация одинакова.
Правда, однажды были у меня совершенные инопланетяне. Но они не смогли здесь дышать без скафандров и замёрзли страшно, потому отправились почти сразу на свой Марс. Они не очень-то люди в обычном смысле, и наречие у них диковинное, однако похожи на вас.
Прилетали раз пренеприятные люди. Жили у меня всего тысячу лет, но выучили меня английскому, порядки свои навели, ввели деньги и устраивали бесконечные митинги с поводом и без. Я потом сто лет избавлялся от фастфуда. Так и не понял, съедобно ли это? Возможно, из-за него они чуть и не вымерли тогда. А может, потому что забыли взять мыло.
Сейчас уже тысячу лет я живу один, наслаждаясь тишиной. После людей долго приходится восстанавливать бедную G. В какой-то момент пришлось восполнять запасы пресной воды и очищать атмосферу. Свалки я вывожу веками.
Почему они всегда улетают обратно?
Любое разумное существо, покинувшее свою планету в поисках нового дома, неизбежно заболевает тоской. Я заметил это давно. Люди у меня почти всегда рассеянные, нервные, потерянные, даже те, кто рождается уже на G. Все они могут долго молчать о чём-то и смотреть в непривычное и неестественное для них небо. Живут всегда по своим часам.
Землю они истощают, покидают, а после возвращаются и восстанавливают. Кто ж их разберёт, этих людей?
Я всё ещё не в восторге от гостей и вижу в кошмарах чёрную точку в своём сером, неприветливом небе, которое словно отражает меня самого, но знайте: вы меня многому научили, посещая и выводя из равновесия.
Поэтому я решил отправить этот маленький рассказ о своей жизни на Землю. Быть может, он окажется полезен. Кстати, недавно ко мне прилетела музыка Баха. Я поверил в человеческое искусство. С рассказом отправлю пару записей своих сочинений и картину своей планеты.
С уважением к землянам с Kepler-11g,
Обитатель
Фомина Алина. Взгляд из вне
Я брёл в надежде встретить легкую смерть, ведь рука, изнывающая от боли, заставляла сжиматься сердце и вспомнить того, кто нанес мне эту рану.
Я шел по тропинке в густой туман и заметил, что тропинка сменилась заросшей плиткой. Эта дорога вела вглубь непроглядной тьмы. Чем дальше я продвигался, тем холоднее становилось, по коже скользнул прохладный ветерок, и он заставлял меня вздрагивать. Я не поднимал глаза, только смотрел под ноги, чтобы не сойти с пути. Но заметил, что плитки обрываются и перед моими глазами огромные каменные врата. Они были настолько высокие, что пришлось отойти подальше, чтобы разглядеть их в полный размер. Эти врата вселили в меня ещё больший страх. Но возвращаться было бессмысленно. Подойдя поближе я увидел, что врата приоткрыты. Я с трудом протиснулся в щель. За воротами было продолжение выстилающихся плиток, они вели в густой лес, у деревьев которого невозможно было разглядеть верхушек. Я продолжил свой путь. В лесу было тихо, за всё время своего пути я не услышал ничего, кроме пугающих возгласов воронов. Я брел уже достаточно долго, но вокруг ничего не менялось. И в голову полезли мысли и воспоминания. Стало очень тяжело на душе, но тут мне на пути встретилась каменная фигура в виде журавля. Он стоял на небольшом пригорке, а возле него каменный стол и полусгнившие стульчики. На столе было четыре чашки и у каждой был отколот кусочек. Крылья у журавля были расправлены, а голова смотрела на каменную плиту рядом. Я не смог разобрать что написано на этой плите, язык был мне не знаком, но в конце я заметил узор, который рисовали покойному на лбу, было всего четыре узора и каждый обозначал прожитую жизнь человека. Если умирал бедняк, у которого и день гроша в кармане не задерживалось, то узор был в виде запятой черного цвета, люди так решили, ведь эта запятая похожа на пиявку, которая ничего полезного не делает, а только пьет кровь и отравляет человека. Так можно было сказать и о бедняках. Второй узор наносился трудягам, которые не позволяли себе отдохнуть. Такие люди работали без продыху и мечтали разбогатеть, но всегда брали на себя слишком много и погибали раньше, чем богатели. Им наносили красный круг, ведь их жизнь была скованная и цикличная. Третий узор изображался на лбах богатых и знаменитых людей. Этот узор меняли по прихоти родных умершего или сам человек просил изменить его, но основные элементы оставались всегда. Над бровями рисовались два фиолетовых треугольника, что обозначало власть, по середине изображали золотой ромб, означавший богатство. Четвертый узор наносился ворам и преступникам. Сначала им вообще не наносили узор на лоб, чтобы они застревали между загробным миром и живым, люди считали неупокоение души наказанием, но эти души стали приходить в живой мир и творить беспорядки, и люди все же начали наносить узор, это была черная точка. На плите было изображено два треугольника, а над ними ромб. Я не понял, чтобы это могло значить и не придал этому значения. Рука так сильно болела, что сил идти дальше не было. Я решил отдохнуть и оперся на каменную плиту. Она откинулась назад, а журавль, что смотрел прямо на меня повернул голову в сторону врат, через которые я пришел. За этим ничего не последовало, и я решил: лучше пойти дальше, чем оставаться там. Путь мой длился уже несколько часов, но ничего на пути так и не встретилось. На меня опять нахлынула тоска. Но тут же я вышел из густого леса прямо к берегу реки.
Пейзаж, который открылся передо мной был невероятен. Я забрел в заброшенный город. Я хотел найти убежище, но это была неописуемая удача. Неподалеку я заметил каменный мост. Подойдя ближе, я увидел каменные статуэтки маленьких лягушек, которые во рту держат монеты. Раньше таких лягушек устанавливали на дно фонтанов, люди пытались закинуть в рот лягушке монеты, если попадешь, то тебе будет сопутствовать удача. Зачем их расположили на мосту, было не ясно.
Я пересек мост и войдя в город, я заметил, что он украшен, точно как украшали города на праздник первого дня весны. Этот праздник на моей родине называли днём «Благодарства за жизнь». Люди украшали город самодельными гирляндами и фонарями, перед этим праздником все жители собирались вместе и делали украшения для праздника. В этот день все торговцы угощали людей на площадях. Все благодарили друг друга и желали долгой жизни. В ночь этого праздника можно было предугадать свою судьбу. Нужно было испечь печенье с символами, про которые я вам уже рассказывал, и выставить на окно. На утро печенье, которое будет съедено птицами, будет означать, какую жизнь проживешь. Все очень серьезно относились к этому поверью.
Продвигаюсь вглубь города, я начал рассматривать дома и улицы. Все сооружения выглядели ухоженными, хотя без людей все города постепенно разрушаются и зарастают мхом и лианами. Дома были по несколько этажей, с красивыми резными крышами. В городе было два каменных храма. Обстановка в городе была очень роскошная, здесь точно жили обеспеченные люди. Я продолжал бродить по улицам и решил заглянуть в один из домов. Мне приглянулся дом, который располагался возле реки. Я заглянул в него, обстановка была очень знакомая. Но это неудивительно, дома строились однотипные и обстановка тоже была похожая. Небольшой порог у дверей, стол посередине комнаты, справа столовая, чуть дальше стола лестница на второй этаж. Но в интерьере этого дома присутствовало множество дорогих вещей. Например, стулья и стол были из дерева агар, а это очень дорогое и редкое дерево. В моём доме был точно такой же гарнитур. Я начал подниматься по лестнице и заметил, что у стола скошен один угол, а у окна стоит ваза с синим узором, точно такую же я разбил на праздник весны (мама тогда очень расстроилась). Я спустился и подошел к вазе, приглядевшись заметил, что она была разбита и её склеили. За мной послышался шорох, и из-за двери возле кухни вышла матушка. Она была молода, совсем не такой, какой я видел её последний раз. Она улыбалась мне и говорила, что я слишком долго задержался, гуляя с друзьями. Я не мог поверить, разве такое возможно. Я начал спрашивать, что она здесь делает, но она без умолку говорила про праздник весны. Со второго этажа спустился отец, он повторял о том же. Брат и сестра бегали по комнате и бормотали про купцов, которые угощали их, когда они гуляли по площади. Я обращался ко всем, но никто меня не слышал. В дверь постучали. Я резко кинулся к двери. Она отворилась со скрипом. Там стоял он. Человек, что нанес мне ту самую рану, боли от которой я уже не чувствовал. Он совсем не изменился, его грубый и презрительный взгляд говорил, что он пришел доделать начатое. Меня пронзил выстрел, я упал на колени. Но мои веки, опустившиеся от дикой боли, открылись, я взглянул на него. Его губы зашевелились.
«Лучше ничего не говори, не хочу потом вспоминать твой голос. Ты прожил не очень достойную жизнь, но всё же, чтобы ты хотел, чтобы я изобразил на твоем лбу.»-…
«Лучше ничего не говори?!» - я свалился от резкой боли на пол. Было совсем не приятно слышать это перед смертью, может я хотел выговориться и попрощаться. Я видел, как моя алая кровь лилась прямо к его ногам. Он стоял и смотрел, возможно всё-таки ждал от меня ответа на свой вопрос, но мне было все равно.
Как он попал сюда? Как выследил меня? Но почему-то на душе так хорошо. Я встретился с родными, напоследок побывал дома. Думаю, это лучший конец, который мог бы у меня быть. Я, возможно, был счастлив.
Через секунду мои глаза окрылись, и я увидел каменного журавля, он смотрел прямо на меня. А на плите, где он стоял, было написано «Лучше ничего не говори». Это было моё надгробие... Через секунду меня снова пронзил выстрел.
Я брёл в надежде встретить легкую смерть, ведь рука, изнывающая от боли, заставляла сжиматься сердце и вспомнить того, кто нанес мне эту рану.
Я шел по тропинке в густой туман и заметил, что тропинка сменилась заросшей плиткой. Эта дорога вела вглубь непроглядной тьмы. Чем дальше я продвигался, тем холоднее становилось, по коже скользнул прохладный ветерок, и он заставлял меня вздрагивать. Я не поднимал глаза, только смотрел под ноги, чтобы не сойти с пути. Но заметил, что плитки обрываются и перед моими глазами огромные каменные врата. Они были настолько высокие, что пришлось отойти подальше, чтобы разглядеть их в полный размер. Эти врата вселили в меня ещё больший страх. Но возвращаться было бессмысленно. Подойдя поближе я увидел, что врата приоткрыты. Я с трудом протиснулся в щель. За воротами было продолжение выстилающихся плиток, они вели в густой лес, у деревьев которого невозможно было разглядеть верхушек. Я продолжил свой путь. В лесу было тихо, за всё время своего пути я не услышал ничего, кроме пугающих возгласов воронов. Я брел уже достаточно долго, но вокруг ничего не менялось. И в голову полезли мысли и воспоминания. Стало очень тяжело на душе, но тут мне на пути встретилась каменная фигура в виде журавля. Он стоял на небольшом пригорке, а возле него каменный стол и полусгнившие стульчики. На столе было четыре чашки и у каждой был отколот кусочек. Крылья у журавля были расправлены, а голова смотрела на каменную плиту рядом. Я не смог разобрать что написано на этой плите, язык был мне не знаком, но в конце я заметил узор, который рисовали покойному на лбу, было всего четыре узора и каждый обозначал прожитую жизнь человека. Если умирал бедняк, у которого и день гроша в кармане не задерживалось, то узор был в виде запятой черного цвета, люди так решили, ведь эта запятая похожа на пиявку, которая ничего полезного не делает, а только пьет кровь и отравляет человека. Так можно было сказать и о бедняках. Второй узор наносился трудягам, которые не позволяли себе отдохнуть. Такие люди работали без продыху и мечтали разбогатеть, но всегда брали на себя слишком много и погибали раньше, чем богатели. Им наносили красный круг, ведь их жизнь была скованная и цикличная. Третий узор изображался на лбах богатых и знаменитых людей. Этот узор меняли по прихоти родных умершего или сам человек просил изменить его, но основные элементы оставались всегда. Над бровями рисовались два фиолетовых треугольника, что обозначало власть, по середине изображали золотой ромб, означавший богатство. Четвертый узор наносился ворам и преступникам. Сначала им вообще не наносили узор на лоб, чтобы они застревали между загробным миром и живым, люди считали неупокоение души наказанием, но эти души стали приходить в живой мир и творить беспорядки, и люди все же начали наносить узор, это была черная точка. На плите было изображено два треугольника, а над ними ромб. Я не понял, чтобы это могло значить и не придал этому значения. Рука так сильно болела, что сил идти дальше не было. Я решил отдохнуть и оперся на каменную плиту. Она откинулась назад, а журавль, что смотрел прямо на меня повернул голову в сторону врат, через которые я пришел. За этим ничего не последовало, и я решил: лучше пойти дальше, чем оставаться там. Путь мой длился уже несколько часов, но ничего на пути так и не встретилось. На меня опять нахлынула тоска. Но тут же я вышел из густого леса прямо к берегу реки.
Пейзаж, который открылся передо мной был невероятен. Я забрел в заброшенный город. Я хотел найти убежище, но это была неописуемая удача. Неподалеку я заметил каменный мост. Подойдя ближе, я увидел каменные статуэтки маленьких лягушек, которые во рту держат монеты. Раньше таких лягушек устанавливали на дно фонтанов, люди пытались закинуть в рот лягушке монеты, если попадешь, то тебе будет сопутствовать удача. Зачем их расположили на мосту, было не ясно.
Я пересек мост и войдя в город, я заметил, что он украшен, точно как украшали города на праздник первого дня весны. Этот праздник на моей родине называли днём «Благодарства за жизнь». Люди украшали город самодельными гирляндами и фонарями, перед этим праздником все жители собирались вместе и делали украшения для праздника. В этот день все торговцы угощали людей на площадях. Все благодарили друг друга и желали долгой жизни. В ночь этого праздника можно было предугадать свою судьбу. Нужно было испечь печенье с символами, про которые я вам уже рассказывал, и выставить на окно. На утро печенье, которое будет съедено птицами, будет означать, какую жизнь проживешь. Все очень серьезно относились к этому поверью.
Продвигаюсь вглубь города, я начал рассматривать дома и улицы. Все сооружения выглядели ухоженными, хотя без людей все города постепенно разрушаются и зарастают мхом и лианами. Дома были по несколько этажей, с красивыми резными крышами. В городе было два каменных храма. Обстановка в городе была очень роскошная, здесь точно жили обеспеченные люди. Я продолжал бродить по улицам и решил заглянуть в один из домов. Мне приглянулся дом, который располагался возле реки. Я заглянул в него, обстановка была очень знакомая. Но это неудивительно, дома строились однотипные и обстановка тоже была похожая. Небольшой порог у дверей, стол посередине комнаты, справа столовая, чуть дальше стола лестница на второй этаж. Но в интерьере этого дома присутствовало множество дорогих вещей. Например, стулья и стол были из дерева агар, а это очень дорогое и редкое дерево. В моём доме был точно такой же гарнитур. Я начал подниматься по лестнице и заметил, что у стола скошен один угол, а у окна стоит ваза с синим узором, точно такую же я разбил на праздник весны (мама тогда очень расстроилась). Я спустился и подошел к вазе, приглядевшись заметил, что она была разбита и её склеили. За мной послышался шорох, и из-за двери возле кухни вышла матушка. Она была молода, совсем не такой, какой я видел её последний раз. Она улыбалась мне и говорила, что я слишком долго задержался, гуляя с друзьями. Я не мог поверить, разве такое возможно. Я начал спрашивать, что она здесь делает, но она без умолку говорила про праздник весны. Со второго этажа спустился отец, он повторял о том же. Брат и сестра бегали по комнате и бормотали про купцов, которые угощали их, когда они гуляли по площади. Я обращался ко всем, но никто меня не слышал. В дверь постучали. Я резко кинулся к двери. Она отворилась со скрипом. Там стоял он. Человек, что нанес мне ту самую рану, боли от которой я уже не чувствовал. Он совсем не изменился, его грубый и презрительный взгляд говорил, что он пришел доделать начатое. Меня пронзил выстрел, я упал на колени. Но мои веки, опустившиеся от дикой боли, открылись, я взглянул на него. Его губы зашевелились.
«Лучше ничего не говори, не хочу потом вспоминать твой голос. Ты прожил не очень достойную жизнь, но всё же, чтобы ты хотел, чтобы я изобразил на твоем лбу.»-…
«Лучше ничего не говори?!» - я свалился от резкой боли на пол. Было совсем не приятно слышать это перед смертью, может я хотел выговориться и попрощаться. Я видел, как моя алая кровь лилась прямо к его ногам. Он стоял и смотрел, возможно всё-таки ждал от меня ответа на свой вопрос, но мне было все равно.
Как он попал сюда? Как выследил меня? Но почему-то на душе так хорошо. Я встретился с родными, напоследок побывал дома. Думаю, это лучший конец, который мог бы у меня быть. Я, возможно, был счастлив.
Через секунду мои глаза окрылись, и я увидел каменного журавля, он смотрел прямо на меня. А на плите, где он стоял, было написано «Лучше ничего не говори». Это было моё надгробие... Через секунду меня снова пронзил выстрел.
Любимова Анна. Растаявший лед
Дверь в раздевалку открылась, но Киан не стал смотреть, кто вошел: за ним в разгар тренировки мог пойти лишь один человек.
Ингалятор упал на глянцевый пол. Киан присел и дрожащей рукой сжал его.
– Ты им скажешь? – голос друга вызвал щемящее чувство в груди.
– Аарон, это не точно. Не хочу, чтобы они расстраивались раньше времени.
– Они бы успели попрощаться с тобой.
– Я же не умираю! Просто буду жить чуть дальше, – голос Киана был бодрым, но его нервозность выдавали побелевшие костяшки пальцев, сжимавших ингалятор. – Все норм. Ну, кроме «дяди Скруджа».
Повисла тишина. Аарон съехал спиной по стене, оказавшись на одном уровне с Кианом. Раньше Киан был самым ярким человеком в их команде. Аарону казалось, что от него идет особая энергия, которая может обеспечить улыбки всем в их городке. Но смерть матери сильно ударила по нему. Рыжие волосы, казалось, потускнели, а глаза перестали блестеть детским озорством.
В раздевалку ввалились другие игроки. Двое из них попробовали подойти к нему, но Киан только отмахнулся и поспешил удалиться из раздевалки.
Аарон поморщился, когда дверь хлопнула. На него набросились с расспросами, не выпуская из раздевалки. Он ловко ускользал от ответов, хоть и не считал это правильным.
Весь вечер Киан провел в опустевшем доме, среди коробок и разбросанных вещей. Когда подъехало такси, все нужное было погружено в машину. Уезжать совсем не хотелось, но все, что он мог сделать, это смиренно сесть и захлопнуть дверь за собой.
Всю дорогу он провел молча, не обращая внимания на попытки таксиста заговорить. В голове повис туман. Что было дальше – стерлось. Кажется, дядя что-то говорил… Или сразу провел в его новую комнату? Хотя, вряд ли бы «дядя Скрудж» промолчал – пока мама боролась с онкологией, ее брат Натан «любезно» помогал сестре и ее сыну, то есть контролировал каждый шаг Киана и щедро осыпал упреками.
Проснувшись утром, юноша зарылся под одеяло с головой. Киан ни за что не вылез бы из кровати, если бы не Натан.
– Доброе утро, – голос дяди не звучал приветливо. Собранность и серьезность – только такими словами можно описать этого человека. – Бетти приготовила завтрак. Жду за столом через 10 минут. Надеюсь, ты помнишь, что я не люблю, когда опаздывают.
Киан поморщился. Имя Бетти он слышал впервые, но подозревал, что это домработница. Вряд ли у дяди с его характером была девушка. Вылезая из кровати, Киан сел спиной к Натану и сухо ответил: «Хорошо».
В небольшом доме мужчины полы были натерты до блеска, а на книжных стеллажах во всю стену не было ни пылинки.
Киан, пройдя в гостиную, сел за дубовый стол напротив дяди. Рядом сидела женщина средних лет с собранными в аккуратный хвост волосами. Поверх платья у нее был накинут фартук.
Все ели молча, пока Натан не заговорил первым, прервав эту мучительную тишину:
– Киан, как ты себя чувствуешь?
Киан перестал катать фрикадельку по тарелке и поднял глаза на дядю.
– Я в норме.
– Поминки сегодня в шесть. Будь готов к этому времени.
– Я… – Киан замялся. Его рука нащупала ингалятор в кармане. – Лучше я останусь.
– Там соберутся все родные и друзья твоей матери.
– Не хочу их видеть!
Бетти смотрела в свою тарелку. В воздухе повисло ожидание. Брови Киана дернулись, копируя хмурое выражение лица дяди.
Следующие десять минут прошли в ожесточенном споре, пока Киан, шумно отодвинув стул, не выскочил из гостиной.
– Копия отца, – долетел до его ушей недовольный голос дяди.
Эти слова невольно погрузили Киана в воспоминания из детства. Отца он помнил лишь моментами: знакомый вкус фруктового льда и скрип кожаного сиденья машины от того, как маленьким мальчиком он скатывался спиной по нему. Яркая улыбка играла на лице, когда в зеркало заднего вида Киан рассматривал свои веснушки и ждал, пока папа вернется в машину с новым подарком для него. А любимый фруктовый лед все таял на солнце, таял с той же скоростью, что и отец исчезал из его жизни…
Вечером Киан собрал спортивную форму, закинул рюкзак на спину и проскользнул к входной двери.
– Знаешь, на такие мероприятия люди приходят в черном и со скорбью на лице.
Киан замер, застигнутый врасплох.
– Я же сказал, что мне не нужны соболезнования этих людей, – Киан повернулся лицом к дяде. Мужчина застегивал запонки на манжетах черной сорочки.
Киан сглотнул, но горло все равно осталось пересохшим, когда он хрипло произнес: «Лучше на тренировку пойду».
В глазах дяди он сразу прочитал отказ.
– Я спишу это на защитную реакцию. Я, так уж и быть, смирился с отказом идти на поминки. Но ускользнуть вместо них на тренировки? – голос мужчины звучал настолько осуждающе, что по телу Киана пробежали мурашки. Пальцы сжали ингалятор.
– Это мое дело, куда мне идти! Почему я не могу поиграть в волейбол и отвлечься? Там хотя бы никто не будет мне лицемерно сочувствовать! Родственники? Друзья? Ни один из них даже не позвонил поздравить ее с днем рождения! Не приехал. А теперь им всем вдруг стало жаль! – Киан повысил голос, сверля дядю взглядом.
– Иди в комнату. Ты сейчас не в том состоянии, чтобы я мог спокойно отпустить тебя куда-либо. Тем более с твоей астмой.
Упоминание о болезни заставило Киана замолчать. Он сжал ингалятор сильнее и нахмурил брови.
– Что ты говорил про моего отца? Чем мы похожи? – карие глаза юноши не отрывались от лица Натана.
– Упрямством. Внешностью ты пошел в свою мать, а вот характер – точь-в-точь отец, – в серьезном голосе Натана послышался очередной упрек.
– Так, может, мне и лучше жить с ним? Твоей копией я точно не буду!
Дядя никак не отреагировал на эти слова, только продолжил облачаться в свой траурный костюм.
Киан шумно поднялся по лестнице к себе. Все, о чем он мечтал, – как винтажные и, наверное, очень дорогие часы из гостиной полетят в голову дяди. Вместе с этим в его голове зрел план…
К счастью, дядя редко бывал дома, а Бетти почти все время проводила на кухне. Киан мог спокойно разбирать коробки. Старый мяч с автографом, любимая бейсболка, несколько пар бутс… Раньше они были для него сокровищами, сейчас же намного важнее было найти мамину коробку с документами. Где же она?
Наконец, ему удалось найти имя и адрес отца в одном из старых писем.
Следующим же утром в этом доме Киана Мейна не было. Только часть его вещей и записка, что за него волноваться не стоит и с отцом ему явно будет лучше.
Всю дорогу глаза Киана бегали по лицам незнакомцев. В автобусе было множество людей, которые могли бы своей тоскливой тучей над головой залить всех, но ни одно угрюмое лицо сегодня утром не испортит яркую улыбку Киана! Что делать, если отец успел переехать, он старался не думать.
Добравшись до нужного адреса, Киан несколько раз энергично постучал в дверь. Когда она скрипнула открываясь, сердце Киана на секунду остановилось. Натан был прав – внешне Киан был совсем не похож на отца, но зато сразу узнал его. Он был почти таким же, как в его воспоминаниях. А вот сам Киан изменился намного сильнее – не удивительно, что отец его не сразу узнал.
Пройдя в дом, Киан говорил без остановки. Глаза его горели. Он рассказал отцу абсолютно все: про смерть мамы, про противного «дядю Скруджа», про вынужденный переезд, запрет играть и даже вспомнил про любимый фруктовый лед. Отец слушал его молча и, как казалось Киану, очень внимательно.
– У нас завтра матч против соседней школы. Натан был против волейбола, но я так хочу!
– Так едь! – просто сказал отец.
Киан победно улыбнулся
– Ты же приедешь, да? – Киан навалился на деревянную барную стойку, которая занимала большую часть комнаты.
– Ну ты ошарашил! Не-а, никак!
Киан был замешательстве, но попытался его скрыть. Отец же явно этого не заметил, удобно расположившись на диване с баночкой пива и пультом от телевизора.
– М-м-м, а комната для меня у тебя найдется?
Отец нахмурился, потом махнул рукой в сторону коридора.
– Там в гостевой – раскладушка. Смахни с нее все на пол. Постельное в шкафу.
– Ок…
Киан дошел до комнаты и упал на кровать. Хотелось есть. Сил не осталось. Наверно, стоило поспать – прежде, чем его стошнит от запаха перегара или мысль «Что у меня может быть общего с ним» укоренится в голове.
До утра Киан не выходил из комнаты, даже поспал, хоть и урывками: живот сводило от голода, от запахов подташнивало, а телевизор отца орал слишком громко.
Выйдя из комнаты, Киан увидел отца, спящим все на том же диване. Он молча ушел. Выгреб из карманов мелочь, чтобы перекусить в ближайшей забегаловке. И после этого отправился на матч – ехать туда предстояло долго.
Как же приятно было видеть команду и Аарона! А победить – особенно. Хотя чувство, что чего-то не хватает, преследовало его. Жаль, что отец не смог разделить с ним эту победу. Мама бы не пропустила. Она ездила, даже уже когда болела. Потом ее привозил Натан и даже как-то пришел сам, когда мама уже совсем не могла выбираться из дома.
Отмечать победу с ребятами Киан не стал, а на предложение Аарона поговорить просто махнул рукой. Поездка до дома отца была никакой…
Ближайшие недели Киан пытался выцепить отца в здравом рассудке. В расход шло в два раза больше ингаляторов, чем обычно. Парень ненавидел, как запах сигарет просачивался в его нос и заставлял кашлять.
Вернувшись после очередной тренировки, Киан постучал в дверь. Потом еще и еще. На этот раз ему не открыли.
Он обошел дом. Ни в одном из окон не горел свет. Киан не любил ждать, но сегодня он ждал достаточно, чтобы все понять... Хорошо хоть последний автобус еще ходил.
Автобус ехал мучительно долго. Совсем стемнело, когда Киан плюхнулся на землю напротив надгробия.
Через время послышались шаги.
– Знаешь, я ошибался. На маму ты похож сильнее. Наивен, как и она.
Киан даже не удивился присутствию дяди – обида была сильнее остальных чувств.
– Ты ни разу мне не звонил, – проговорил Киан.
– Мне хватало регулярных звонков от твоего отца.
– Зачем он звонил?
– Убеждал меня забрать тебя, а заодно выпрашивал деньги за твои ингаляторы.
Киан посмотрел на дядю. Тот в ответ на него:
– Что за синяки под глазами? Надо было спать по ночам! А матчи? В прошлом году вы же победили «Соколов».
Голос Киана надломился, когда в голове сложился пазл.
– Прости…
Сегодня он спал на мягкой кровати, отпуская все и забывая вкус фруктового льда.
Дверь в раздевалку открылась, но Киан не стал смотреть, кто вошел: за ним в разгар тренировки мог пойти лишь один человек.
Ингалятор упал на глянцевый пол. Киан присел и дрожащей рукой сжал его.
– Ты им скажешь? – голос друга вызвал щемящее чувство в груди.
– Аарон, это не точно. Не хочу, чтобы они расстраивались раньше времени.
– Они бы успели попрощаться с тобой.
– Я же не умираю! Просто буду жить чуть дальше, – голос Киана был бодрым, но его нервозность выдавали побелевшие костяшки пальцев, сжимавших ингалятор. – Все норм. Ну, кроме «дяди Скруджа».
Повисла тишина. Аарон съехал спиной по стене, оказавшись на одном уровне с Кианом. Раньше Киан был самым ярким человеком в их команде. Аарону казалось, что от него идет особая энергия, которая может обеспечить улыбки всем в их городке. Но смерть матери сильно ударила по нему. Рыжие волосы, казалось, потускнели, а глаза перестали блестеть детским озорством.
В раздевалку ввалились другие игроки. Двое из них попробовали подойти к нему, но Киан только отмахнулся и поспешил удалиться из раздевалки.
Аарон поморщился, когда дверь хлопнула. На него набросились с расспросами, не выпуская из раздевалки. Он ловко ускользал от ответов, хоть и не считал это правильным.
Весь вечер Киан провел в опустевшем доме, среди коробок и разбросанных вещей. Когда подъехало такси, все нужное было погружено в машину. Уезжать совсем не хотелось, но все, что он мог сделать, это смиренно сесть и захлопнуть дверь за собой.
Всю дорогу он провел молча, не обращая внимания на попытки таксиста заговорить. В голове повис туман. Что было дальше – стерлось. Кажется, дядя что-то говорил… Или сразу провел в его новую комнату? Хотя, вряд ли бы «дядя Скрудж» промолчал – пока мама боролась с онкологией, ее брат Натан «любезно» помогал сестре и ее сыну, то есть контролировал каждый шаг Киана и щедро осыпал упреками.
Проснувшись утром, юноша зарылся под одеяло с головой. Киан ни за что не вылез бы из кровати, если бы не Натан.
– Доброе утро, – голос дяди не звучал приветливо. Собранность и серьезность – только такими словами можно описать этого человека. – Бетти приготовила завтрак. Жду за столом через 10 минут. Надеюсь, ты помнишь, что я не люблю, когда опаздывают.
Киан поморщился. Имя Бетти он слышал впервые, но подозревал, что это домработница. Вряд ли у дяди с его характером была девушка. Вылезая из кровати, Киан сел спиной к Натану и сухо ответил: «Хорошо».
В небольшом доме мужчины полы были натерты до блеска, а на книжных стеллажах во всю стену не было ни пылинки.
Киан, пройдя в гостиную, сел за дубовый стол напротив дяди. Рядом сидела женщина средних лет с собранными в аккуратный хвост волосами. Поверх платья у нее был накинут фартук.
Все ели молча, пока Натан не заговорил первым, прервав эту мучительную тишину:
– Киан, как ты себя чувствуешь?
Киан перестал катать фрикадельку по тарелке и поднял глаза на дядю.
– Я в норме.
– Поминки сегодня в шесть. Будь готов к этому времени.
– Я… – Киан замялся. Его рука нащупала ингалятор в кармане. – Лучше я останусь.
– Там соберутся все родные и друзья твоей матери.
– Не хочу их видеть!
Бетти смотрела в свою тарелку. В воздухе повисло ожидание. Брови Киана дернулись, копируя хмурое выражение лица дяди.
Следующие десять минут прошли в ожесточенном споре, пока Киан, шумно отодвинув стул, не выскочил из гостиной.
– Копия отца, – долетел до его ушей недовольный голос дяди.
Эти слова невольно погрузили Киана в воспоминания из детства. Отца он помнил лишь моментами: знакомый вкус фруктового льда и скрип кожаного сиденья машины от того, как маленьким мальчиком он скатывался спиной по нему. Яркая улыбка играла на лице, когда в зеркало заднего вида Киан рассматривал свои веснушки и ждал, пока папа вернется в машину с новым подарком для него. А любимый фруктовый лед все таял на солнце, таял с той же скоростью, что и отец исчезал из его жизни…
Вечером Киан собрал спортивную форму, закинул рюкзак на спину и проскользнул к входной двери.
– Знаешь, на такие мероприятия люди приходят в черном и со скорбью на лице.
Киан замер, застигнутый врасплох.
– Я же сказал, что мне не нужны соболезнования этих людей, – Киан повернулся лицом к дяде. Мужчина застегивал запонки на манжетах черной сорочки.
Киан сглотнул, но горло все равно осталось пересохшим, когда он хрипло произнес: «Лучше на тренировку пойду».
В глазах дяди он сразу прочитал отказ.
– Я спишу это на защитную реакцию. Я, так уж и быть, смирился с отказом идти на поминки. Но ускользнуть вместо них на тренировки? – голос мужчины звучал настолько осуждающе, что по телу Киана пробежали мурашки. Пальцы сжали ингалятор.
– Это мое дело, куда мне идти! Почему я не могу поиграть в волейбол и отвлечься? Там хотя бы никто не будет мне лицемерно сочувствовать! Родственники? Друзья? Ни один из них даже не позвонил поздравить ее с днем рождения! Не приехал. А теперь им всем вдруг стало жаль! – Киан повысил голос, сверля дядю взглядом.
– Иди в комнату. Ты сейчас не в том состоянии, чтобы я мог спокойно отпустить тебя куда-либо. Тем более с твоей астмой.
Упоминание о болезни заставило Киана замолчать. Он сжал ингалятор сильнее и нахмурил брови.
– Что ты говорил про моего отца? Чем мы похожи? – карие глаза юноши не отрывались от лица Натана.
– Упрямством. Внешностью ты пошел в свою мать, а вот характер – точь-в-точь отец, – в серьезном голосе Натана послышался очередной упрек.
– Так, может, мне и лучше жить с ним? Твоей копией я точно не буду!
Дядя никак не отреагировал на эти слова, только продолжил облачаться в свой траурный костюм.
Киан шумно поднялся по лестнице к себе. Все, о чем он мечтал, – как винтажные и, наверное, очень дорогие часы из гостиной полетят в голову дяди. Вместе с этим в его голове зрел план…
К счастью, дядя редко бывал дома, а Бетти почти все время проводила на кухне. Киан мог спокойно разбирать коробки. Старый мяч с автографом, любимая бейсболка, несколько пар бутс… Раньше они были для него сокровищами, сейчас же намного важнее было найти мамину коробку с документами. Где же она?
Наконец, ему удалось найти имя и адрес отца в одном из старых писем.
Следующим же утром в этом доме Киана Мейна не было. Только часть его вещей и записка, что за него волноваться не стоит и с отцом ему явно будет лучше.
Всю дорогу глаза Киана бегали по лицам незнакомцев. В автобусе было множество людей, которые могли бы своей тоскливой тучей над головой залить всех, но ни одно угрюмое лицо сегодня утром не испортит яркую улыбку Киана! Что делать, если отец успел переехать, он старался не думать.
Добравшись до нужного адреса, Киан несколько раз энергично постучал в дверь. Когда она скрипнула открываясь, сердце Киана на секунду остановилось. Натан был прав – внешне Киан был совсем не похож на отца, но зато сразу узнал его. Он был почти таким же, как в его воспоминаниях. А вот сам Киан изменился намного сильнее – не удивительно, что отец его не сразу узнал.
Пройдя в дом, Киан говорил без остановки. Глаза его горели. Он рассказал отцу абсолютно все: про смерть мамы, про противного «дядю Скруджа», про вынужденный переезд, запрет играть и даже вспомнил про любимый фруктовый лед. Отец слушал его молча и, как казалось Киану, очень внимательно.
– У нас завтра матч против соседней школы. Натан был против волейбола, но я так хочу!
– Так едь! – просто сказал отец.
Киан победно улыбнулся
– Ты же приедешь, да? – Киан навалился на деревянную барную стойку, которая занимала большую часть комнаты.
– Ну ты ошарашил! Не-а, никак!
Киан был замешательстве, но попытался его скрыть. Отец же явно этого не заметил, удобно расположившись на диване с баночкой пива и пультом от телевизора.
– М-м-м, а комната для меня у тебя найдется?
Отец нахмурился, потом махнул рукой в сторону коридора.
– Там в гостевой – раскладушка. Смахни с нее все на пол. Постельное в шкафу.
– Ок…
Киан дошел до комнаты и упал на кровать. Хотелось есть. Сил не осталось. Наверно, стоило поспать – прежде, чем его стошнит от запаха перегара или мысль «Что у меня может быть общего с ним» укоренится в голове.
До утра Киан не выходил из комнаты, даже поспал, хоть и урывками: живот сводило от голода, от запахов подташнивало, а телевизор отца орал слишком громко.
Выйдя из комнаты, Киан увидел отца, спящим все на том же диване. Он молча ушел. Выгреб из карманов мелочь, чтобы перекусить в ближайшей забегаловке. И после этого отправился на матч – ехать туда предстояло долго.
Как же приятно было видеть команду и Аарона! А победить – особенно. Хотя чувство, что чего-то не хватает, преследовало его. Жаль, что отец не смог разделить с ним эту победу. Мама бы не пропустила. Она ездила, даже уже когда болела. Потом ее привозил Натан и даже как-то пришел сам, когда мама уже совсем не могла выбираться из дома.
Отмечать победу с ребятами Киан не стал, а на предложение Аарона поговорить просто махнул рукой. Поездка до дома отца была никакой…
Ближайшие недели Киан пытался выцепить отца в здравом рассудке. В расход шло в два раза больше ингаляторов, чем обычно. Парень ненавидел, как запах сигарет просачивался в его нос и заставлял кашлять.
Вернувшись после очередной тренировки, Киан постучал в дверь. Потом еще и еще. На этот раз ему не открыли.
Он обошел дом. Ни в одном из окон не горел свет. Киан не любил ждать, но сегодня он ждал достаточно, чтобы все понять... Хорошо хоть последний автобус еще ходил.
Автобус ехал мучительно долго. Совсем стемнело, когда Киан плюхнулся на землю напротив надгробия.
Через время послышались шаги.
– Знаешь, я ошибался. На маму ты похож сильнее. Наивен, как и она.
Киан даже не удивился присутствию дяди – обида была сильнее остальных чувств.
– Ты ни разу мне не звонил, – проговорил Киан.
– Мне хватало регулярных звонков от твоего отца.
– Зачем он звонил?
– Убеждал меня забрать тебя, а заодно выпрашивал деньги за твои ингаляторы.
Киан посмотрел на дядю. Тот в ответ на него:
– Что за синяки под глазами? Надо было спать по ночам! А матчи? В прошлом году вы же победили «Соколов».
Голос Киана надломился, когда в голове сложился пазл.
– Прости…
Сегодня он спал на мягкой кровати, отпуская все и забывая вкус фруктового льда.
Максимова Софья. Мелодия времени
В лучах золотистого света словно застывают мгновения. Он танцует, окружая Мэото Ива – пару священных скал, возвышающихся в величественной префектуре Миэ. Эти природные столпы излучают гармонию и вечность, однако их сущность пронизана некой тоской. В этом уголке земли, где природа обрела свой голос, переплетено так много чувств и эмоций.
Глубоким пониманием их обладает старая ива, выросшая под охраной каменных стражей. Рядом с ней расположился старенький домик, который словно тонкие ветви протянул свою судьбу через долгие года. Стены его покоились спокойно на плечах времени, благодаря чему он стал свидетелем многочисленных историй.
В домике жил талантливый мастер по имени Хироши. Он был известен своими знаниями в создании традиционных японских музыкальных инструментов. Это дело передавалось в его семье из поколения в поколение: от отца к сыну.
Однажды, прогуливаясь по городским улочкам, Хироши увидел старый магнитофон в окне одного из местных магазинов. Этот предмет был окутан легендой о его волшебных способностях. Говорили, что тот, кто выслушает его мелодии, окажется в мире, полном безмятежности.
Увидев его, Хироши ощутил какую-то необычную привязанность к нему. Его сердце говорило, что их судьбы неразрывно связаны. Взволнованный своими мыслями, он решил купить магнитофон.
Так на пороге домика Хироши, появился магнитофон – старый таинственный аппарат, потерявший свою первозданную яркость, с потёртыми кнопками и покрытым пылью корпусом. Но его способность захватывать и воспроизводить звуки прошлого вызывала только восхищение. Под негромким и пленительным звучанием гармоничного голоса магнитофона, который создавал атмосферу настоящей сказки, Хироши проводил свои вечера. Однажды, разбирая старые коробки, Хироши нашёл маленький сундучок с кассетами. Он с осторожностью достал одну из них и медленно вставил её в магнитофон. Сердце его забилось сильнее, когда знакомый голос покойного отца заполнил комнату. Он зажмурился, чтобы максимально погрузиться в эти мгновения, которых больше не существовало. Поначалу голос отца звучал тихо и нечетко, словно прорываясь сквозь годы и пыль старых записей. Хироши слышал тонкую дрожь в голосе отца, наполняющую его сердце смешанными эмоциями.
«Сын мой, пусть эти слова найдут тебя в будущем...» – начиналось сообщение отца. Он описывал свою любовь к маленькому Хироши, его мечты и надежды. Голос отца был наполнен теплотой и искренностью, по которым Хироши так соскучился. Он старался не издавать ни звука, словно стараясь запечатлеть каждое слово. Отца невозможно было слушать без слёз. Хироши плакал, но эти слёзы были безмолвны. Он смог вернуться в прошлое, ощутить присутствие отца и понять, что любовь родителя никогда не умирает. Но не только грусть и нежность были в записи. Он услышал и смех своего отца. Запись оказалась не только посланием, но и сокровищницей комедийных лент, которые они вместе слушали ночами. Весёлые шутки и звуки смеха окутали комнату. В конце записи отец говорил о том, что жизнь – это непрерывное путешествие, полное возможностей и вызовов.
Хироши поверил, что магнитофон – это не только инструмент воспроизведения звуков прошлого, но и ключ к созданию своего собственного будущего.
Тем временем старая ива пробудилась от этих звуков. Её ветви, покрытые лишайником, словно пронизывались мелодией прошлого и соединялись с голосом магнитофона, создавая волшебную симфонию, пронизывающую воздух невероятной энергией.
Ива и магнитофон стали неразлучными спутниками. Вместе они создавали своеобразное святилище, где запечатлевшиеся в пыльных записях моменты счастья и печали оживали.
Магнитофон проникся любопытством ивы и однажды решил рассказать ей о древнем дереве Баобаб. Эту историю он записал у французского летчика. Она рассказывала о маленьком принце, который жил на небольшой планете, и о его непростых задачах по уборке баобабов. Маленький принц не знал всю важность этого дерева, он познакомился с ней во время своего путешествия на Землю. Оказалось, что это дерево служило убежищем для героев и хранило в себе знания и мудрость прошлых поколений. Ива полностью прониклась идеей, что деревья могут быть истинными хранителями историй.
Со временем ива поняла, что сама обладает собственными историями, которыми может поделиться с магнитофоном. Она рассказывала ему о ветрах, пронизывающих её ветви, и о радостных голосах у порога. Первая история, которую поведала ива, была о самом начале её существования. Она рассказала о том, как её семечко попало в плодородную почву и начало прорастать. Ива описывала ощущение первого солнечного луча, когда он проник внутрь неё и подарил жизнь. Она рассказывала о своих первых листочках, которые нежно развернулись и приветствовали мир. Магнитофон словно ощущал запах земли и чувствовал тепло солнца, когда слушал историю ивы. Вторая история была о ветрах, которые неустанно играли с её ветвями. Ива говорила о том, как ветра несли ей ароматы цветов и запахи других деревьев. Третья история была о радости, которую приносили ей гости, остановившиеся у порога. Её сердце радостно билось, когда она слышала голоса людей и смех детей. Ива рассказывала о нежных прикосновениях рук и о чувстве важности, которое она испытывала, зная, что она приносит радость окружающим.
Так ива рассказывала магнитофону свои истории, и в каждой из них было то, чего не было ни в одном другом дереве. Звуки природы, запахи, эмоции – всё это ива хранила в своей душе, и магнитофон был счастлив, что мог стать свидетелем её историй и записывать их.
Однако настал день, когда возможности магнитофона истощились, и его механизмы поломались, приковав его к угрюмому безмолвию. Древний аппарат, собранный из воспоминаний, стал историей, зарытой под деревом. Хироши, вздохнув, покинул свой дом, уехав в город, где его ждали большие возможности. Ива стояла одна, окруженная забвением и истлевающими стенами домика, но продолжала расти и развиваться, вобрав в себя бесценный опыт и мудрость прошлых поколений. Её ветви расстилались как руки с вопросительным жестом, готовые принять истории, которые можно было бы сохранить и передать дальше…
Она испытывала горечь от расставания с магнитофоном, понимая, что больше не сможет делиться историями с этим верным спутником. Но ее сердце горело желанием сохранить и передать истории. Мудрое дерево решило заложить их неразлучную с магнитофоном связь в души и сердца людей.
Ива стала символом прошлого, которое никогда не забудется, и эта мудрость перенеслась в ненасытный голод душ, жаждущих знаний и опыта. Магнитофон стал легендой, переносящей через века звуки, эмоции и истории, оказывая воздействия на каждого кто его слышит.
Со временем у старой ивы начали собираться люди и слушать звуки прошлого о мудрости, которая запечатлена в тех долгих веках. Они узнавали, что деревья не просто декорации природы, а хранители величайших событий и важнейших моментов. С каждым новым рассказом, с каждым новым звуком ива и ее истории все больше проникали в сердца людей. Они пробуждали искру внутри них, оживляли скрытые уголки памяти. Те, кто слушал, сами становились частью историй, пропустив их через свои уши и впустивших в души.
Грусть увядания сковывала древнюю иву и неисправные механизмы магнитофона, но их совместные истории остались живыми и бьющимися. Они превратились в эхо прошлых времен, которое никогда не затихнет, а будет продолжать говорить о мудрости.
В лучах золотистого света словно застывают мгновения. Он танцует, окружая Мэото Ива – пару священных скал, возвышающихся в величественной префектуре Миэ. Эти природные столпы излучают гармонию и вечность, однако их сущность пронизана некой тоской. В этом уголке земли, где природа обрела свой голос, переплетено так много чувств и эмоций.
Глубоким пониманием их обладает старая ива, выросшая под охраной каменных стражей. Рядом с ней расположился старенький домик, который словно тонкие ветви протянул свою судьбу через долгие года. Стены его покоились спокойно на плечах времени, благодаря чему он стал свидетелем многочисленных историй.
В домике жил талантливый мастер по имени Хироши. Он был известен своими знаниями в создании традиционных японских музыкальных инструментов. Это дело передавалось в его семье из поколения в поколение: от отца к сыну.
Однажды, прогуливаясь по городским улочкам, Хироши увидел старый магнитофон в окне одного из местных магазинов. Этот предмет был окутан легендой о его волшебных способностях. Говорили, что тот, кто выслушает его мелодии, окажется в мире, полном безмятежности.
Увидев его, Хироши ощутил какую-то необычную привязанность к нему. Его сердце говорило, что их судьбы неразрывно связаны. Взволнованный своими мыслями, он решил купить магнитофон.
Так на пороге домика Хироши, появился магнитофон – старый таинственный аппарат, потерявший свою первозданную яркость, с потёртыми кнопками и покрытым пылью корпусом. Но его способность захватывать и воспроизводить звуки прошлого вызывала только восхищение. Под негромким и пленительным звучанием гармоничного голоса магнитофона, который создавал атмосферу настоящей сказки, Хироши проводил свои вечера. Однажды, разбирая старые коробки, Хироши нашёл маленький сундучок с кассетами. Он с осторожностью достал одну из них и медленно вставил её в магнитофон. Сердце его забилось сильнее, когда знакомый голос покойного отца заполнил комнату. Он зажмурился, чтобы максимально погрузиться в эти мгновения, которых больше не существовало. Поначалу голос отца звучал тихо и нечетко, словно прорываясь сквозь годы и пыль старых записей. Хироши слышал тонкую дрожь в голосе отца, наполняющую его сердце смешанными эмоциями.
«Сын мой, пусть эти слова найдут тебя в будущем...» – начиналось сообщение отца. Он описывал свою любовь к маленькому Хироши, его мечты и надежды. Голос отца был наполнен теплотой и искренностью, по которым Хироши так соскучился. Он старался не издавать ни звука, словно стараясь запечатлеть каждое слово. Отца невозможно было слушать без слёз. Хироши плакал, но эти слёзы были безмолвны. Он смог вернуться в прошлое, ощутить присутствие отца и понять, что любовь родителя никогда не умирает. Но не только грусть и нежность были в записи. Он услышал и смех своего отца. Запись оказалась не только посланием, но и сокровищницей комедийных лент, которые они вместе слушали ночами. Весёлые шутки и звуки смеха окутали комнату. В конце записи отец говорил о том, что жизнь – это непрерывное путешествие, полное возможностей и вызовов.
Хироши поверил, что магнитофон – это не только инструмент воспроизведения звуков прошлого, но и ключ к созданию своего собственного будущего.
Тем временем старая ива пробудилась от этих звуков. Её ветви, покрытые лишайником, словно пронизывались мелодией прошлого и соединялись с голосом магнитофона, создавая волшебную симфонию, пронизывающую воздух невероятной энергией.
Ива и магнитофон стали неразлучными спутниками. Вместе они создавали своеобразное святилище, где запечатлевшиеся в пыльных записях моменты счастья и печали оживали.
Магнитофон проникся любопытством ивы и однажды решил рассказать ей о древнем дереве Баобаб. Эту историю он записал у французского летчика. Она рассказывала о маленьком принце, который жил на небольшой планете, и о его непростых задачах по уборке баобабов. Маленький принц не знал всю важность этого дерева, он познакомился с ней во время своего путешествия на Землю. Оказалось, что это дерево служило убежищем для героев и хранило в себе знания и мудрость прошлых поколений. Ива полностью прониклась идеей, что деревья могут быть истинными хранителями историй.
Со временем ива поняла, что сама обладает собственными историями, которыми может поделиться с магнитофоном. Она рассказывала ему о ветрах, пронизывающих её ветви, и о радостных голосах у порога. Первая история, которую поведала ива, была о самом начале её существования. Она рассказала о том, как её семечко попало в плодородную почву и начало прорастать. Ива описывала ощущение первого солнечного луча, когда он проник внутрь неё и подарил жизнь. Она рассказывала о своих первых листочках, которые нежно развернулись и приветствовали мир. Магнитофон словно ощущал запах земли и чувствовал тепло солнца, когда слушал историю ивы. Вторая история была о ветрах, которые неустанно играли с её ветвями. Ива говорила о том, как ветра несли ей ароматы цветов и запахи других деревьев. Третья история была о радости, которую приносили ей гости, остановившиеся у порога. Её сердце радостно билось, когда она слышала голоса людей и смех детей. Ива рассказывала о нежных прикосновениях рук и о чувстве важности, которое она испытывала, зная, что она приносит радость окружающим.
Так ива рассказывала магнитофону свои истории, и в каждой из них было то, чего не было ни в одном другом дереве. Звуки природы, запахи, эмоции – всё это ива хранила в своей душе, и магнитофон был счастлив, что мог стать свидетелем её историй и записывать их.
Однако настал день, когда возможности магнитофона истощились, и его механизмы поломались, приковав его к угрюмому безмолвию. Древний аппарат, собранный из воспоминаний, стал историей, зарытой под деревом. Хироши, вздохнув, покинул свой дом, уехав в город, где его ждали большие возможности. Ива стояла одна, окруженная забвением и истлевающими стенами домика, но продолжала расти и развиваться, вобрав в себя бесценный опыт и мудрость прошлых поколений. Её ветви расстилались как руки с вопросительным жестом, готовые принять истории, которые можно было бы сохранить и передать дальше…
Она испытывала горечь от расставания с магнитофоном, понимая, что больше не сможет делиться историями с этим верным спутником. Но ее сердце горело желанием сохранить и передать истории. Мудрое дерево решило заложить их неразлучную с магнитофоном связь в души и сердца людей.
Ива стала символом прошлого, которое никогда не забудется, и эта мудрость перенеслась в ненасытный голод душ, жаждущих знаний и опыта. Магнитофон стал легендой, переносящей через века звуки, эмоции и истории, оказывая воздействия на каждого кто его слышит.
Со временем у старой ивы начали собираться люди и слушать звуки прошлого о мудрости, которая запечатлена в тех долгих веках. Они узнавали, что деревья не просто декорации природы, а хранители величайших событий и важнейших моментов. С каждым новым рассказом, с каждым новым звуком ива и ее истории все больше проникали в сердца людей. Они пробуждали искру внутри них, оживляли скрытые уголки памяти. Те, кто слушал, сами становились частью историй, пропустив их через свои уши и впустивших в души.
Грусть увядания сковывала древнюю иву и неисправные механизмы магнитофона, но их совместные истории остались живыми и бьющимися. Они превратились в эхо прошлых времен, которое никогда не затихнет, а будет продолжать говорить о мудрости.
В лучах золотистого света словно застывают мгновения. Он танцует, окружая Мэото Ива – пару священных скал, возвышающихся в величественной префектуре Миэ. Эти природные столпы излучают гармонию и вечность, однако их сущность пронизана некой тоской. В этом уголке земли, где природа обрела свой голос, переплетено так много чувств и эмоций.
Глубоким пониманием их обладает старая ива, выросшая под охраной каменных стражей. Рядом с ней расположился старенький домик, который словно тонкие ветви протянул свою судьбу через долгие года. Стены его покоились спокойно на плечах времени, благодаря чему он стал свидетелем многочисленных историй.
В домике жил талантливый мастер по имени Хироши. Он был известен своими знаниями в создании традиционных японских музыкальных инструментов. Это дело передавалось в его семье из поколения в поколение: от отца к сыну.
Однажды, прогуливаясь по городским улочкам, Хироши увидел старый магнитофон в окне одного из местных магазинов. Этот предмет был окутан легендой о его волшебных способностях. Говорили, что тот, кто выслушает его мелодии, окажется в мире, полном безмятежности.
Увидев его, Хироши ощутил какую-то необычную привязанность к нему. Его сердце говорило, что их судьбы неразрывно связаны. Взволнованный своими мыслями, он решил купить магнитофон.
Так на пороге домика Хироши, появился магнитофон – старый таинственный аппарат, потерявший свою первозданную яркость, с потёртыми кнопками и покрытым пылью корпусом. Но его способность захватывать и воспроизводить звуки прошлого вызывала только восхищение. Под негромким и пленительным звучанием гармоничного голоса магнитофона, который создавал атмосферу настоящей сказки, Хироши проводил свои вечера. Однажды, разбирая старые коробки, Хироши нашёл маленький сундучок с кассетами. Он с осторожностью достал одну из них и медленно вставил её в магнитофон. Сердце его забилось сильнее, когда знакомый голос покойного отца заполнил комнату. Он зажмурился, чтобы максимально погрузиться в эти мгновения, которых больше не существовало. Поначалу голос отца звучал тихо и нечетко, словно прорываясь сквозь годы и пыль старых записей. Хироши слышал тонкую дрожь в голосе отца, наполняющую его сердце смешанными эмоциями.
«Сын мой, пусть эти слова найдут тебя в будущем...» – начиналось сообщение отца. Он описывал свою любовь к маленькому Хироши, его мечты и надежды. Голос отца был наполнен теплотой и искренностью, по которым Хироши так соскучился. Он старался не издавать ни звука, словно стараясь запечатлеть каждое слово. Отца невозможно было слушать без слёз. Хироши плакал, но эти слёзы были безмолвны. Он смог вернуться в прошлое, ощутить присутствие отца и понять, что любовь родителя никогда не умирает. Но не только грусть и нежность были в записи. Он услышал и смех своего отца. Запись оказалась не только посланием, но и сокровищницей комедийных лент, которые они вместе слушали ночами. Весёлые шутки и звуки смеха окутали комнату. В конце записи отец говорил о том, что жизнь – это непрерывное путешествие, полное возможностей и вызовов.
Хироши поверил, что магнитофон – это не только инструмент воспроизведения звуков прошлого, но и ключ к созданию своего собственного будущего.
Тем временем старая ива пробудилась от этих звуков. Её ветви, покрытые лишайником, словно пронизывались мелодией прошлого и соединялись с голосом магнитофона, создавая волшебную симфонию, пронизывающую воздух невероятной энергией.
Ива и магнитофон стали неразлучными спутниками. Вместе они создавали своеобразное святилище, где запечатлевшиеся в пыльных записях моменты счастья и печали оживали.
Магнитофон проникся любопытством ивы и однажды решил рассказать ей о древнем дереве Баобаб. Эту историю он записал у французского летчика. Она рассказывала о маленьком принце, который жил на небольшой планете, и о его непростых задачах по уборке баобабов. Маленький принц не знал всю важность этого дерева, он познакомился с ней во время своего путешествия на Землю. Оказалось, что это дерево служило убежищем для героев и хранило в себе знания и мудрость прошлых поколений. Ива полностью прониклась идеей, что деревья могут быть истинными хранителями историй.
Со временем ива поняла, что сама обладает собственными историями, которыми может поделиться с магнитофоном. Она рассказывала ему о ветрах, пронизывающих её ветви, и о радостных голосах у порога. Первая история, которую поведала ива, была о самом начале её существования. Она рассказала о том, как её семечко попало в плодородную почву и начало прорастать. Ива описывала ощущение первого солнечного луча, когда он проник внутрь неё и подарил жизнь. Она рассказывала о своих первых листочках, которые нежно развернулись и приветствовали мир. Магнитофон словно ощущал запах земли и чувствовал тепло солнца, когда слушал историю ивы. Вторая история была о ветрах, которые неустанно играли с её ветвями. Ива говорила о том, как ветра несли ей ароматы цветов и запахи других деревьев. Третья история была о радости, которую приносили ей гости, остановившиеся у порога. Её сердце радостно билось, когда она слышала голоса людей и смех детей. Ива рассказывала о нежных прикосновениях рук и о чувстве важности, которое она испытывала, зная, что она приносит радость окружающим.
Так ива рассказывала магнитофону свои истории, и в каждой из них было то, чего не было ни в одном другом дереве. Звуки природы, запахи, эмоции – всё это ива хранила в своей душе, и магнитофон был счастлив, что мог стать свидетелем её историй и записывать их.
Однако настал день, когда возможности магнитофона истощились, и его механизмы поломались, приковав его к угрюмому безмолвию. Древний аппарат, собранный из воспоминаний, стал историей, зарытой под деревом. Хироши, вздохнув, покинул свой дом, уехав в город, где его ждали большие возможности. Ива стояла одна, окруженная забвением и истлевающими стенами домика, но продолжала расти и развиваться, вобрав в себя бесценный опыт и мудрость прошлых поколений. Её ветви расстилались как руки с вопросительным жестом, готовые принять истории, которые можно было бы сохранить и передать дальше…
Она испытывала горечь от расставания с магнитофоном, понимая, что больше не сможет делиться историями с этим верным спутником. Но ее сердце горело желанием сохранить и передать истории. Мудрое дерево решило заложить их неразлучную с магнитофоном связь в души и сердца людей.
Ива стала символом прошлого, которое никогда не забудется, и эта мудрость перенеслась в ненасытный голод душ, жаждущих знаний и опыта. Магнитофон стал легендой, переносящей через века звуки, эмоции и истории, оказывая воздействия на каждого кто его слышит.
Со временем у старой ивы начали собираться люди и слушать звуки прошлого о мудрости, которая запечатлена в тех долгих веках. Они узнавали, что деревья не просто декорации природы, а хранители величайших событий и важнейших моментов. С каждым новым рассказом, с каждым новым звуком ива и ее истории все больше проникали в сердца людей. Они пробуждали искру внутри них, оживляли скрытые уголки памяти. Те, кто слушал, сами становились частью историй, пропустив их через свои уши и впустивших в души.
Грусть увядания сковывала древнюю иву и неисправные механизмы магнитофона, но их совместные истории остались живыми и бьющимися. Они превратились в эхо прошлых времен, которое никогда не затихнет, а будет продолжать говорить о мудрости.
В лучах золотистого света словно застывают мгновения. Он танцует, окружая Мэото Ива – пару священных скал, возвышающихся в величественной префектуре Миэ. Эти природные столпы излучают гармонию и вечность, однако их сущность пронизана некой тоской. В этом уголке земли, где природа обрела свой голос, переплетено так много чувств и эмоций.
Глубоким пониманием их обладает старая ива, выросшая под охраной каменных стражей. Рядом с ней расположился старенький домик, который словно тонкие ветви протянул свою судьбу через долгие года. Стены его покоились спокойно на плечах времени, благодаря чему он стал свидетелем многочисленных историй.
В домике жил талантливый мастер по имени Хироши. Он был известен своими знаниями в создании традиционных японских музыкальных инструментов. Это дело передавалось в его семье из поколения в поколение: от отца к сыну.
Однажды, прогуливаясь по городским улочкам, Хироши увидел старый магнитофон в окне одного из местных магазинов. Этот предмет был окутан легендой о его волшебных способностях. Говорили, что тот, кто выслушает его мелодии, окажется в мире, полном безмятежности.
Увидев его, Хироши ощутил какую-то необычную привязанность к нему. Его сердце говорило, что их судьбы неразрывно связаны. Взволнованный своими мыслями, он решил купить магнитофон.
Так на пороге домика Хироши, появился магнитофон – старый таинственный аппарат, потерявший свою первозданную яркость, с потёртыми кнопками и покрытым пылью корпусом. Но его способность захватывать и воспроизводить звуки прошлого вызывала только восхищение. Под негромким и пленительным звучанием гармоничного голоса магнитофона, который создавал атмосферу настоящей сказки, Хироши проводил свои вечера. Однажды, разбирая старые коробки, Хироши нашёл маленький сундучок с кассетами. Он с осторожностью достал одну из них и медленно вставил её в магнитофон. Сердце его забилось сильнее, когда знакомый голос покойного отца заполнил комнату. Он зажмурился, чтобы максимально погрузиться в эти мгновения, которых больше не существовало. Поначалу голос отца звучал тихо и нечетко, словно прорываясь сквозь годы и пыль старых записей. Хироши слышал тонкую дрожь в голосе отца, наполняющую его сердце смешанными эмоциями.
«Сын мой, пусть эти слова найдут тебя в будущем...» – начиналось сообщение отца. Он описывал свою любовь к маленькому Хироши, его мечты и надежды. Голос отца был наполнен теплотой и искренностью, по которым Хироши так соскучился. Он старался не издавать ни звука, словно стараясь запечатлеть каждое слово. Отца невозможно было слушать без слёз. Хироши плакал, но эти слёзы были безмолвны. Он смог вернуться в прошлое, ощутить присутствие отца и понять, что любовь родителя никогда не умирает. Но не только грусть и нежность были в записи. Он услышал и смех своего отца. Запись оказалась не только посланием, но и сокровищницей комедийных лент, которые они вместе слушали ночами. Весёлые шутки и звуки смеха окутали комнату. В конце записи отец говорил о том, что жизнь – это непрерывное путешествие, полное возможностей и вызовов.
Хироши поверил, что магнитофон – это не только инструмент воспроизведения звуков прошлого, но и ключ к созданию своего собственного будущего.
Тем временем старая ива пробудилась от этих звуков. Её ветви, покрытые лишайником, словно пронизывались мелодией прошлого и соединялись с голосом магнитофона, создавая волшебную симфонию, пронизывающую воздух невероятной энергией.
Ива и магнитофон стали неразлучными спутниками. Вместе они создавали своеобразное святилище, где запечатлевшиеся в пыльных записях моменты счастья и печали оживали.
Магнитофон проникся любопытством ивы и однажды решил рассказать ей о древнем дереве Баобаб. Эту историю он записал у французского летчика. Она рассказывала о маленьком принце, который жил на небольшой планете, и о его непростых задачах по уборке баобабов. Маленький принц не знал всю важность этого дерева, он познакомился с ней во время своего путешествия на Землю. Оказалось, что это дерево служило убежищем для героев и хранило в себе знания и мудрость прошлых поколений. Ива полностью прониклась идеей, что деревья могут быть истинными хранителями историй.
Со временем ива поняла, что сама обладает собственными историями, которыми может поделиться с магнитофоном. Она рассказывала ему о ветрах, пронизывающих её ветви, и о радостных голосах у порога. Первая история, которую поведала ива, была о самом начале её существования. Она рассказала о том, как её семечко попало в плодородную почву и начало прорастать. Ива описывала ощущение первого солнечного луча, когда он проник внутрь неё и подарил жизнь. Она рассказывала о своих первых листочках, которые нежно развернулись и приветствовали мир. Магнитофон словно ощущал запах земли и чувствовал тепло солнца, когда слушал историю ивы. Вторая история была о ветрах, которые неустанно играли с её ветвями. Ива говорила о том, как ветра несли ей ароматы цветов и запахи других деревьев. Третья история была о радости, которую приносили ей гости, остановившиеся у порога. Её сердце радостно билось, когда она слышала голоса людей и смех детей. Ива рассказывала о нежных прикосновениях рук и о чувстве важности, которое она испытывала, зная, что она приносит радость окружающим.
Так ива рассказывала магнитофону свои истории, и в каждой из них было то, чего не было ни в одном другом дереве. Звуки природы, запахи, эмоции – всё это ива хранила в своей душе, и магнитофон был счастлив, что мог стать свидетелем её историй и записывать их.
Однако настал день, когда возможности магнитофона истощились, и его механизмы поломались, приковав его к угрюмому безмолвию. Древний аппарат, собранный из воспоминаний, стал историей, зарытой под деревом. Хироши, вздохнув, покинул свой дом, уехав в город, где его ждали большие возможности. Ива стояла одна, окруженная забвением и истлевающими стенами домика, но продолжала расти и развиваться, вобрав в себя бесценный опыт и мудрость прошлых поколений. Её ветви расстилались как руки с вопросительным жестом, готовые принять истории, которые можно было бы сохранить и передать дальше…
Она испытывала горечь от расставания с магнитофоном, понимая, что больше не сможет делиться историями с этим верным спутником. Но ее сердце горело желанием сохранить и передать истории. Мудрое дерево решило заложить их неразлучную с магнитофоном связь в души и сердца людей.
Ива стала символом прошлого, которое никогда не забудется, и эта мудрость перенеслась в ненасытный голод душ, жаждущих знаний и опыта. Магнитофон стал легендой, переносящей через века звуки, эмоции и истории, оказывая воздействия на каждого кто его слышит.
Со временем у старой ивы начали собираться люди и слушать звуки прошлого о мудрости, которая запечатлена в тех долгих веках. Они узнавали, что деревья не просто декорации природы, а хранители величайших событий и важнейших моментов. С каждым новым рассказом, с каждым новым звуком ива и ее истории все больше проникали в сердца людей. Они пробуждали искру внутри них, оживляли скрытые уголки памяти. Те, кто слушал, сами становились частью историй, пропустив их через свои уши и впустивших в души.
Грусть увядания сковывала древнюю иву и неисправные механизмы магнитофона, но их совместные истории остались живыми и бьющимися. Они превратились в эхо прошлых времен, которое никогда не затихнет, а будет продолжать говорить о мудрости.
Павленко Мария. Кто здесь?
Кастрюля на голове и поварёшка в лапках. Аквариум с сосредоточенной золотой рыбкой. И большая опасность, которая угрожала им обоим… Вот, что запомнилось маленькому морскому свину Анатолию об этом дне, когда они с его лучшим другом рыбкой Джаспером сидели в окопе из горы посуды.
Нечто пробравшееся в его дом всегда появлялось со шлёпаньем, скрежетом и посапыванием. Анатолий вёл записи, пытаясь понять, как справиться с этим… приведением? Чудищем? Лапки тряслись, дыхание прерывалось при каждом скрежете или шорохе, пока он с осторожностью перелистывал странички, пытаясь понять, как защитить свой дом. Его особнячок, такой прекрасный и пустой, расположенный на маленьком необитаемом острове, был его крепостью. По крайней мере, так он думал раньше, если бы не…
День первый
Чудесное утро! Я наконец собрал все нужные мне ингредиенты для нового блюда. Его рецепт когда-то прибило к моему берегу в бутылке, как и большинство вещей, которые находятся у меня в доме. Это были «зерновые печенья». Для их ингредиентов пришлось ждать не один сезон. Я обошёл весь остров, чтобы найти хоть какие-то съедобные семена. Теперь у меня было всё: тарелки, венчик и ингредиенты. Хорошо, что в рецепте были картинки, так как некоторые буквы пропали или слегка размылись.
Я напугался, когда прочитал, что печенье нужно готовить с помощью «духов», но после рассмотрел буквы К и И. Когда они приготовились, я вытащил их на солнце и взялся за уборку с помощью «палки-всё-сметалки». Я сам придумал это приспособление! Закончив с делами на кухне, я пошёл к Джасперу: рассказал про печенье, пообещал его угостить и прочитал маленький отрывок из книжки «В поисках рыбки Мокли».
Вернувшись на кухню, я насторожился... На полу, который не так давно был вымыт, виднелись грязные следы и крошки, которые тонкой ниточкой тянулись в сторону печенья на подоконнике. Вот с этого момента и начали происходить странные вещи…
Прочитав эту страничку, Анатолий вспомнил про злосчастные лакомства. Он аккуратно поднялся из своих окопов. На цыпочках дойдя до полки с печеньем он осторожно взял банку.
– Для храбрости. Про запас. И… и… и для чудища. Лучше печенье, чем меня! – тихонько бормотал Анатолий, доставая три печеньки.
На страницах про второй и третий день чудище не упоминалось. Как он теперь понимал, это было затишье перед бурей… Бурей неприятностей, которые случились в ночь с третьего на четвертый день.
День четвертый
Как хорошо в лагуне вечером! Солнце погружается в воду, а луна выныривает, как большая рыба, на небо. Всё вокруг серебрится. Если коснуться до воды, то она светится. После того, как я умылся и насладился тишиной природы, шумом волн и красотой, которая меня окружала, я отправился домой. Там была тишь и благодать. Я поставил первую попавшуюся пластинку. Усевшись в мягкий гамак рядом с аквариумом Джаспера, я закрыл глаза. Плавно покачиваясь, я стал мечтать и напевать мелодию, которая наполняла комнату. Я задремал... Номой сладкий сон прервал грохот. Сердце забилось. Ещё, как назло, иголка граммофона со страшным звуком соскочила с пластинки. Я замер в гамаке и стал прислушиваться. Где-то в коридоре доносился скрежет. Что-то гремело, падало и стучало… А-а-а! Привидение! Чудище!
Так моей спокойной жизни пришёл конец.
Я вспомнил, что в одной книге говорилось, что привидения боятся фонариков. Я надел свою каску с лампочкой на голове, взял аквариум с Джаспером, чтобы никакое чудище его не съело в моё отсутствие, положил блокнот и ручку в карман, и отправился в темноту коридора, чтобы найти комнату откуда доносятся эти звуки… Закрыть её и больше никогда не открывать!
Я шёл, стараясь не дышать и не делать резких движений. За первыми пройденными дверями ничего было не слышно. Но чем ближе я был к комнате-музею, где хранил безделушки, принесенные морем, тем сильнее замирало моё дыхание. Именно там, в темноте сопело чудище или завывало привидение. Страх окутал меня от лап до кончика каждого волоса. С пронзительным криком я бросился на кухню…
Это была последняя запись. Больше Анатолий их не вёл, только прислушивался, как за захлопнутой дверью кухни, продолжало бродить чудовищное привидение или призрачное чудище. Джаспер всё это время был рядом с ним, обеспокоенный не меньше. Анатолий приготовился к длительной осаде.
Первым что ему попалось на глаза, это «палка-всё-сметалка». Вот оно, изобретение гения, которое может сейчас спасти его и Джаспера от неминуемой гибели. Дальше он выстроил ограждение. Кастрюли, сковородки, кружки и другая посуда летели с грохотом на пол и выстраивались в причудливый забор. Выдохнув с облегчением, Анатолий стал смотреть, как можно ещё себя обезопасить. «Может, этот шум испугает всех привидений!» – надеялся Анатолий.
Для безопасности на голову он надел кастрюлю, а в руки взял самое тяжёлое оружие на кухне – поварёшку. Ему было страшно, но за свой дом он переживал больше. Он так долго его наполнял разными мелочами, столько историй произошло с ним именно здесь. Неужели это пугающее нечто так просто отберёт его дом?
Страх постепенно превратился в ярость и злость. Анатолий натянул поплотнее кастрюлю на мохнатую голову, взял от неё крышку и покрепче схватил поварёшку. Глубоко вдохнув и сделав максимально грозный взгляд, Анатолий стал бить изо всех сил поварёшкой по крышке и кричать. Кричал он так, что уши, которые выглядывали из-под кастрюли, стали заворачиваться и подпрыгивать при каждом визге.
Анатолий преодолел свои баррикады и выскочил в коридор. Промчался по нему в комнату-музей, где притаился его враг! Смело повернув ручку, Анатолий забежал в тёмную комнату.
Он стучал, кричал и размахивал тяжёлой поварёшкой. Что-то – вероятно, так тщательно собираемая им коллекция – с грохотом отлетало в стены. И вот вокруг стало тихо. Никто не шлёпал, не скрежетал и не посапывал. Анатолий смело добрался до включателя света. Комната наполнилась светом и победоносным криком: – Я тебя победил!
Анатолий повернулся к месту сражения и резко поменялся в лице: все безделушки были раскиданы, что-то поломалось, а из-за большого зонта торчало что-то белое и круглое. «Всё-таки привидение!» – подумал Анатолий.
– Выходи! Я-я тебя-я-я не боюсь. Ты проиграл! Проиграло! – Анатолий попытался скрыть своё волнение.
Из-под зонтика появился сначала чёрный нос. Потом появилось ухо… О чудо! Это не привидение! Это был маленький мышонок.
Его глаза были чёрные и блестящие, как пуговки, а на самой макушке виднелся кудрявый завиток.
– Кто ты? – удивлённо спросил Анатолий.
– Лёшик. Мышонок, – пропищало это маленькое чудо.
– Как ты сюда попал? Я живу на этом острове очень давно! И никогда никто, кроме меня и моей рыбки, тут не жил!
– Мы с родителями отдыхали на пляже. Я решил спрятаться от них в корзинке, которая покачивалась на волнах. Они долго меня искали, а я смотрел и хихикал. А потом уснул… А когда проснулся, увидел этот дом. Я звал на помощь, но никто не пришёл. Кое-как я сам выбрался из корзинки. А потом пошёл на запах моих любимых лакомств… Я думал что этот дом заброшен, ведь он такой большой, тут должно жить много зверей. Но другие мышата в «Мышкином доме» рассказывали про большие дома с привидениями, которые заманивают маленьких и непослушных к себе, а потом их больше никто и никогда не находит. Мне было очень страшно, но не меньше хотелось есть, а оттуда так вкусно пахло. Я тихонько, как самая настоящая мышка, пробрался, чтобы привидения меня не услышали, и пошёл на запах. На кухне, на подоконнике я увидел печенья. И тут появилось нечто страшное выглядывающее из-за холодильника. Оно было длинным и с лохмотьями на голове. Моё сердце ушло в пятки. Схватив пару печенек, я убежал в эту комнату. Так я просидел в укрытии два дня. За дверью вечно кто-то шлёпал, сопел или что-то бормотал. Тут было много вещей: игрушки, разноцветные стёклышки и много-много всего. Но мои запасы печенья иссякли. Мне пришлось выбираться за новой порцией. Было темно, вдалеке играла музыка. Я подумал, что это меня так привидения заманивают. Но я не собирался просто так им сдаваться. Я пробрался на кухню, но споткнулся о что-то непонятное и ударился о полку с посудой. Она вся упала! Музыка перестала играть и послышалось страшное жужжание. Меня и след простыл. Я вернулся в комнату и спрятался под этим зонтиком. А потом я слышал визги и грохот. В ту минуту думал, что не выберусь отсюда живым. Они пришли и стали громить комнату, стуча и гремя. Мне было очень страшно, я свернулся в калачик и ждал своей погибели. А когда появился свет, я с опаской высунулся и был сильно удивлён...
Анатолий был растерян, ведь с ним произошло тоже самое. Он долго думал и рассуждал, как он может помочь малышу. Ведь он остался совсем один. Где-то там его ждут его мама и папа. Он накормил Лёшика и уложил малютку спать. Пока малыш спал, Анатолий сидел в гостиной и советовался с Джаспером. Отправляться так далеко, где он ни разу не был, было очень опасно. И кто присмотрит за домом, пока его не будет? Немного посидев и всё обдумав, Анатолий пошёл к книжным полкам – искать что-то по судостроительству.
На следующее утро Лёшик проснулся в уютной и тёплой постели. Он выглянул в окно и увидел там своего нового друга. Анатолий возился на берегу с палками и инструментами. Малыш поспешил спуститься к нему и поинтересоваться, что он делает.
– О, Лёшик, ты уже проснулся? А я строю нам лодку, чтобы мы с тобой отправились искать твой дом, – сказал Анатолий, ненадолго отрываясь от работы.
– А как же твой? Кто о нём позаботится?
–Не переживай! Он не пропадёт. А мне пора посмотреть дальше, что там за горизонтом. Думаю, если бы не ты, я жил бы и дальше здесь, почти в полном одиночестве, не считая Джаспера. Но теперь мне хочется познакомиться с другими зверьми.
Лёшик счастливо улыбнулся, взял в руки один из инструментов и спросил:
– Ну, чем ещё я могу тебе помочь?
Кастрюля на голове и поварёшка в лапках. Аквариум с сосредоточенной золотой рыбкой. И большая опасность, которая угрожала им обоим… Вот, что запомнилось маленькому морскому свину Анатолию об этом дне, когда они с его лучшим другом рыбкой Джаспером сидели в окопе из горы посуды.
Нечто пробравшееся в его дом всегда появлялось со шлёпаньем, скрежетом и посапыванием. Анатолий вёл записи, пытаясь понять, как справиться с этим… приведением? Чудищем? Лапки тряслись, дыхание прерывалось при каждом скрежете или шорохе, пока он с осторожностью перелистывал странички, пытаясь понять, как защитить свой дом. Его особнячок, такой прекрасный и пустой, расположенный на маленьком необитаемом острове, был его крепостью. По крайней мере, так он думал раньше, если бы не…
День первый
Чудесное утро! Я наконец собрал все нужные мне ингредиенты для нового блюда. Его рецепт когда-то прибило к моему берегу в бутылке, как и большинство вещей, которые находятся у меня в доме. Это были «зерновые печенья». Для их ингредиентов пришлось ждать не один сезон. Я обошёл весь остров, чтобы найти хоть какие-то съедобные семена. Теперь у меня было всё: тарелки, венчик и ингредиенты. Хорошо, что в рецепте были картинки, так как некоторые буквы пропали или слегка размылись.
Я напугался, когда прочитал, что печенье нужно готовить с помощью «духов», но после рассмотрел буквы К и И. Когда они приготовились, я вытащил их на солнце и взялся за уборку с помощью «палки-всё-сметалки». Я сам придумал это приспособление! Закончив с делами на кухне, я пошёл к Джасперу: рассказал про печенье, пообещал его угостить и прочитал маленький отрывок из книжки «В поисках рыбки Мокли».
Вернувшись на кухню, я насторожился... На полу, который не так давно был вымыт, виднелись грязные следы и крошки, которые тонкой ниточкой тянулись в сторону печенья на подоконнике. Вот с этого момента и начали происходить странные вещи…
Прочитав эту страничку, Анатолий вспомнил про злосчастные лакомства. Он аккуратно поднялся из своих окопов. На цыпочках дойдя до полки с печеньем он осторожно взял банку.
– Для храбрости. Про запас. И… и… и для чудища. Лучше печенье, чем меня! – тихонько бормотал Анатолий, доставая три печеньки.
На страницах про второй и третий день чудище не упоминалось. Как он теперь понимал, это было затишье перед бурей… Бурей неприятностей, которые случились в ночь с третьего на четвертый день.
День четвертый
Как хорошо в лагуне вечером! Солнце погружается в воду, а луна выныривает, как большая рыба, на небо. Всё вокруг серебрится. Если коснуться до воды, то она светится. После того, как я умылся и насладился тишиной природы, шумом волн и красотой, которая меня окружала, я отправился домой. Там была тишь и благодать. Я поставил первую попавшуюся пластинку. Усевшись в мягкий гамак рядом с аквариумом Джаспера, я закрыл глаза. Плавно покачиваясь, я стал мечтать и напевать мелодию, которая наполняла комнату. Я задремал... Номой сладкий сон прервал грохот. Сердце забилось. Ещё, как назло, иголка граммофона со страшным звуком соскочила с пластинки. Я замер в гамаке и стал прислушиваться. Где-то в коридоре доносился скрежет. Что-то гремело, падало и стучало… А-а-а! Привидение! Чудище!
Так моей спокойной жизни пришёл конец.
Я вспомнил, что в одной книге говорилось, что привидения боятся фонариков. Я надел свою каску с лампочкой на голове, взял аквариум с Джаспером, чтобы никакое чудище его не съело в моё отсутствие, положил блокнот и ручку в карман, и отправился в темноту коридора, чтобы найти комнату откуда доносятся эти звуки… Закрыть её и больше никогда не открывать!
Я шёл, стараясь не дышать и не делать резких движений. За первыми пройденными дверями ничего было не слышно. Но чем ближе я был к комнате-музею, где хранил безделушки, принесенные морем, тем сильнее замирало моё дыхание. Именно там, в темноте сопело чудище или завывало привидение. Страх окутал меня от лап до кончика каждого волоса. С пронзительным криком я бросился на кухню…
Это была последняя запись. Больше Анатолий их не вёл, только прислушивался, как за захлопнутой дверью кухни, продолжало бродить чудовищное привидение или призрачное чудище. Джаспер всё это время был рядом с ним, обеспокоенный не меньше. Анатолий приготовился к длительной осаде.
Первым что ему попалось на глаза, это «палка-всё-сметалка». Вот оно, изобретение гения, которое может сейчас спасти его и Джаспера от неминуемой гибели. Дальше он выстроил ограждение. Кастрюли, сковородки, кружки и другая посуда летели с грохотом на пол и выстраивались в причудливый забор. Выдохнув с облегчением, Анатолий стал смотреть, как можно ещё себя обезопасить. «Может, этот шум испугает всех привидений!» – надеялся Анатолий.
Для безопасности на голову он надел кастрюлю, а в руки взял самое тяжёлое оружие на кухне – поварёшку. Ему было страшно, но за свой дом он переживал больше. Он так долго его наполнял разными мелочами, столько историй произошло с ним именно здесь. Неужели это пугающее нечто так просто отберёт его дом?
Страх постепенно превратился в ярость и злость. Анатолий натянул поплотнее кастрюлю на мохнатую голову, взял от неё крышку и покрепче схватил поварёшку. Глубоко вдохнув и сделав максимально грозный взгляд, Анатолий стал бить изо всех сил поварёшкой по крышке и кричать. Кричал он так, что уши, которые выглядывали из-под кастрюли, стали заворачиваться и подпрыгивать при каждом визге.
Анатолий преодолел свои баррикады и выскочил в коридор. Промчался по нему в комнату-музей, где притаился его враг! Смело повернув ручку, Анатолий забежал в тёмную комнату.
Он стучал, кричал и размахивал тяжёлой поварёшкой. Что-то – вероятно, так тщательно собираемая им коллекция – с грохотом отлетало в стены. И вот вокруг стало тихо. Никто не шлёпал, не скрежетал и не посапывал. Анатолий смело добрался до включателя света. Комната наполнилась светом и победоносным криком: – Я тебя победил!
Анатолий повернулся к месту сражения и резко поменялся в лице: все безделушки были раскиданы, что-то поломалось, а из-за большого зонта торчало что-то белое и круглое. «Всё-таки привидение!» – подумал Анатолий.
– Выходи! Я-я тебя-я-я не боюсь. Ты проиграл! Проиграло! – Анатолий попытался скрыть своё волнение.
Из-под зонтика появился сначала чёрный нос. Потом появилось ухо… О чудо! Это не привидение! Это был маленький мышонок.
Его глаза были чёрные и блестящие, как пуговки, а на самой макушке виднелся кудрявый завиток.
– Кто ты? – удивлённо спросил Анатолий.
– Лёшик. Мышонок, – пропищало это маленькое чудо.
– Как ты сюда попал? Я живу на этом острове очень давно! И никогда никто, кроме меня и моей рыбки, тут не жил!
– Мы с родителями отдыхали на пляже. Я решил спрятаться от них в корзинке, которая покачивалась на волнах. Они долго меня искали, а я смотрел и хихикал. А потом уснул… А когда проснулся, увидел этот дом. Я звал на помощь, но никто не пришёл. Кое-как я сам выбрался из корзинки. А потом пошёл на запах моих любимых лакомств… Я думал что этот дом заброшен, ведь он такой большой, тут должно жить много зверей. Но другие мышата в «Мышкином доме» рассказывали про большие дома с привидениями, которые заманивают маленьких и непослушных к себе, а потом их больше никто и никогда не находит. Мне было очень страшно, но не меньше хотелось есть, а оттуда так вкусно пахло. Я тихонько, как самая настоящая мышка, пробрался, чтобы привидения меня не услышали, и пошёл на запах. На кухне, на подоконнике я увидел печенья. И тут появилось нечто страшное выглядывающее из-за холодильника. Оно было длинным и с лохмотьями на голове. Моё сердце ушло в пятки. Схватив пару печенек, я убежал в эту комнату. Так я просидел в укрытии два дня. За дверью вечно кто-то шлёпал, сопел или что-то бормотал. Тут было много вещей: игрушки, разноцветные стёклышки и много-много всего. Но мои запасы печенья иссякли. Мне пришлось выбираться за новой порцией. Было темно, вдалеке играла музыка. Я подумал, что это меня так привидения заманивают. Но я не собирался просто так им сдаваться. Я пробрался на кухню, но споткнулся о что-то непонятное и ударился о полку с посудой. Она вся упала! Музыка перестала играть и послышалось страшное жужжание. Меня и след простыл. Я вернулся в комнату и спрятался под этим зонтиком. А потом я слышал визги и грохот. В ту минуту думал, что не выберусь отсюда живым. Они пришли и стали громить комнату, стуча и гремя. Мне было очень страшно, я свернулся в калачик и ждал своей погибели. А когда появился свет, я с опаской высунулся и был сильно удивлён...
Анатолий был растерян, ведь с ним произошло тоже самое. Он долго думал и рассуждал, как он может помочь малышу. Ведь он остался совсем один. Где-то там его ждут его мама и папа. Он накормил Лёшика и уложил малютку спать. Пока малыш спал, Анатолий сидел в гостиной и советовался с Джаспером. Отправляться так далеко, где он ни разу не был, было очень опасно. И кто присмотрит за домом, пока его не будет? Немного посидев и всё обдумав, Анатолий пошёл к книжным полкам – искать что-то по судостроительству.
На следующее утро Лёшик проснулся в уютной и тёплой постели. Он выглянул в окно и увидел там своего нового друга. Анатолий возился на берегу с палками и инструментами. Малыш поспешил спуститься к нему и поинтересоваться, что он делает.
– О, Лёшик, ты уже проснулся? А я строю нам лодку, чтобы мы с тобой отправились искать твой дом, – сказал Анатолий, ненадолго отрываясь от работы.
– А как же твой? Кто о нём позаботится?
–Не переживай! Он не пропадёт. А мне пора посмотреть дальше, что там за горизонтом. Думаю, если бы не ты, я жил бы и дальше здесь, почти в полном одиночестве, не считая Джаспера. Но теперь мне хочется познакомиться с другими зверьми.
Лёшик счастливо улыбнулся, взял в руки один из инструментов и спросил:
– Ну, чем ещё я могу тебе помочь?
Попова Татьяна. Вперед, на день рождения!
– Хочешь шутку? – осведомился у своего друга элегантный, высокий гривистый волк.
– Давай, – зелёный ящер засунул лапы в карманы штанов и пнул носком кроссовка камень. Волк от радости забегал вокруг него.
– На ветке сидели три совы, – затараторил волк. – Одна упала, вторая испугалась и тоже упала, а третья посмотрела на них и сказала: «Вот это совпадение!»
Волк громко заржал и в порыве смеха схватился за морду. Проходящие мимо звери начали оглядываться и шушукаться. Ящер косо посмотрел на него из-под козырька своей кепки и выдавил из себя кривую улыбку. Волк это заметил и перестал смеяться.
– Ну, типа совы падают… Сов, падение… – произнес он раздельно и заметно занервничал.
– Я понял, только это не смешно. – Ящер презрительно смотрел на него своими желтыми глазами.
– Ты просто не понимаешь моего юмора. – Волк схватился лапами за ремень своей сумки, которая висела у него через плечо и прибавил шагу.
– Да все я понимаю, просто люблю интеллектуальный юмор. – Зеленый догнал его и опять зашагал рядом.
– Значит, то видео, с которого ты ухохатывался, где сом пьет молоко, а потом падает в воду, интеллектуальная шутка?
Волк фыркнул и опять увеличил скорость. Ящер закатил глаза и подумал про то, как сложно общаться с этим зверем. Желания объяснять ему что либо, не было. Зелёный попытался вспомнить, как вообще он с ним познакомился, но воспоминания о начале их пятилетней дружбе уже исчезли, остались только их ссоры и довольно странные проделки. Они молча прошли несколько кварталов, но тут волк не выдержал долгого молчания.
– Саш, а как думаешь сколько зверей будет на празднике?
Зеленый хмыкнул и сделал "умное" выражение.
– Странно, что тебя волнует этот вопрос, Иван. Я бы задумался о том, что мы будем есть на дне рождении Марго. – Ящер Саша наигранно облизнулся и хитро взглянул на волка.
Он прекрасно знал почему он думает о числе приглашённых. Несмотря на свой волчий вид, Ваня был пуглив и не любил большое скопление кого-либо в одном месте.
– Еда меня волнует меньше всего... – тихо произнес волк и посмотрел на свои кожаные туфли, в которых он шагал по тротуару. Ящер заметил, что волк приуныл и резко кинулся ему под лапы.
– Ты что творишь?!
Иван резко перепрыгнул ящера и рухнул на тротуар. Проходящие рядом медведи презрительно посмотрели на них и покачали головами. Зеленый хихикнул и извиваясь, как его собратья змеи, метнулся к фонарному столбу. Полез наверх, обхватив его лапами. Волк несколько секунд смотрел вперед широко открытыми глазами, потом нахмурился и быстро поднялся.
– Ну вот зачем так делать? – пробормотал он, отряхивая свою коричневую, недавно постиранную жилетку. Он поправил воротник рубашки и быстро заглянул в сумку, чтобы проверить уцелел ли подарок после такого маневра. Ящер, вцепившийся в фонарь, прищурившись, наблюдал за ним. Тут послышался звук свистка, Сашка повернулся и увидел, что к ним бежит пудель в полицейской форме.
– Вань, бегом отсюда! – Ящер спрыгнул с фонаря и потянул волка за собой.
– Стой скалолаз, – протявкал пудель. – Ты сейчас сам будешь столб отмывать!
На столбе красовались пыльные следы от кроссовок ящера. Но два хвоста – зеленый и рыжий уже скрылись за поворотом. Чувствуя собачий запах, друзья бежали изо всех сил. Тут ящер споткнулся о свой развязавшийся шнурок, но волк Иван ловко подхватил его и посадил себе на плечи. Они выбежали на перекресток и нырнули в толпу зверей.
Тут и там слышались голоса недовольных животных, кому-то волк наступил на ухо, кому-то на ногу, но наконец, они вылезли из толпы чуть не сбив зайчиху с коляской. Позади опять послышался свисток, и в голове Вани промелькнула мысль о том, что у пуделя, наверное, не удался день, раз он такой злой и навязчивый. Уже стало тяжело бежать, вес зеленого ящера на плечах, казалось, увеличивался.
«Мама говорила, что нужно больше двигаться» – подумал Ваня и перепрыгнул через пару лягушек, которые в свою очередь испуганно квакнули.
– Давай влево, между домами прыгай! – крикнул в волчье ухо ящер Саша.
Гривистый волк резко повернул в нужную сторону и, проскользнув в щель между цветочным магазином и булочной, спрятался за какой-то лестницей. Судя по удаляющемуся запаху, пудель пробежал мимо. Ящер соскользнул с плеч задыхающегося волка и выгнулся, хрустнув позвоночником. Осторожно выглянув в щель, он посмотрел по сторонам и успокоившись, повернулся к Ване. На того было жалко смотреть, высунув язык он нервно сглатывал слюну и весь трясся. Его хвост безжизненно повис, а уши были прижаты к голове. Долгий бег плохо на нем сказывался.
– Ну что Иван, как разминка? – Саша присел и спокойно начал завязывать шнурок ботинка. – Вижу ты рад был пробежаться.
Ящер мотнул хвостом и поправил кепку.
– Очень… – сказал волк, глотая воздух. – Вообще, ты мне благодарен должен быть. Если бы не…
– Благодарю. – Зелёный кивнул и почесал горло.
Он отвесил шутливый поклон и хихикнул. Волк тоже улыбнулся и выпрямился. Почистив одежду, они вышли из проема между домов и остановились рядом с цветочным магазином.
– Как думаешь, далеко отсюда до дома Марго? – поинтересовался волк оглядываясь. Ящер пожал плечами и повернулся к витрине магазина.
– Надо что-то в подарок купить, – пробормотал он и засунул руки в карманы, где лежали деньги.
– Так ты без подарка?! – Ваня выпучил на него от удивления свои голубые глаза. Саша кивнул.
– Я просто без понятия, что ей дарить. Как думаешь, она цветам обрадуется?
– Думаю да! – сказал с гордостью волк и потащил своего друга ко входу в магазин. Когда они зашли внутрь, им в нос ударил сильный, едкий запах смешавшихся цветочных ароматов. Волк моментально закрыл нос лапой, а ящер как следует, вдохнул и только потом натянул на морду воротник куртки. Они стали выбирать букет. Сначала постояли возле роз, но им не понравились шипы. Потом потоптались возле Нарциссов, но название их немного смутило. Посмотрев на тюльпаны, они поняли, что к такой кошке, как Маргарита, эти цветы совсем не подходят. Так они ходили от одних цветов к другим, пока по совету милого ягненка-консультанта не выбрали желтые мимозы. Купив три желтые ветви и завернув их в белую бумагу, они вышли на улицу.
Довольные, друзья спросили дорогу у коровы в фиолетовом платье и двинулись к цели. Ящер посмотрел на часы.
– Однако, мы очень сильно опаздываем...
– А во сколько мы должны были прийти? – поинтересовался волк и взглянул на витрины книжного магазина.
– Уже пол третьего... А мы должны были явиться ровно в два часа. – Ящер убрал телефон и потянул замечтавшегося волка за рукав. Волк вздрогнул и поддался.
– Тогда бежим!
Они прибавили шагу, а вскоре рванули со всех лап. Пробежав через парк и чуть не попав под машину, друзья добрались до темного, четырехэтажного дома.
– Давай, ты позвонишь. – Шепнул, задыхаясь от бега ящер. Волк прислонился к стене, чтобы не упасть от усталости, кивнул и позвонил по домофону.
– Слушаю. – Сказал спокойный мужской голос.
– Здравствуйте! Это друзья Маргариты, Ваня и Саша! –просипел волк. – Мы поздравить ее пришли!
– Марго вместе с остальными в парке под старой ивой. А вы, молодые звери, опаздываете. Вас долго ждали. – Голос ворчал от недовольства.
– Извините, пожалуйста! Спасибо большое, что сказали, где они!
Домофон пропищал и разговор закончился. Волк отошел и посмотрел на приятеля.
– Если бы не…
– Ну, ладно, ты. – Ящер выпрямился и понюхал букет. – Пошли обратно в парк.
Волк молча кивнул, поправил сумку, которая сползла с плеча, и они побрели в сторону парка.
– Ты помнишь, где ива находится? – спросил Ваня, когда они почти дошли до пруда. Ящер пожал плечами.
– Ну, мы точно знаем, что она около воды. Может быть, эта?
Пройдя немного вперёд, они услышали, как их зовут. Повернулись и увидели, как маленькая кошка в красном платье и еще несколько зверей радостно машут им лапами. Ящер Саша помахал в ответ букетом.
– А я уже думала, что вы не придете! – улыбнулась кошка, когда двое друзей дошли до ивы.
– Мы не могли не прийти! – гордо сказал зеленый ящер и вручил ей букет. – С днем рождения, Марго!
Именинница приняла букет и понюхала его. Волк достал из сумки книгу и значок в виде солнца, смущаясь подарил их кошке.
– Ты не представляешь, что с нами случилось. Если бы не… – начал он, но ящер стукнул его своим хвостом. Ваня ойкнул и с удивлением посмотрел на друга. Жёлтые глаза зеленого явно просили молчать о том, как они встретились с полицией.
– Спасибо вам большое за подарки! – кошка обняла их по очереди. – Пойдёмте, сейчас торт будем есть!
– О, торт – это хорошо! – Ящер облизнулся и первым побежал к столу, который прятался под раскидистой ивой. Поближе к вкусной еде. Волк, смущаясь, последовал за именинницей. Он был рад, что они наконец-то пришли на день рождения.
– Хочешь шутку? – осведомился у своего друга элегантный, высокий гривистый волк.
– Давай, – зелёный ящер засунул лапы в карманы штанов и пнул носком кроссовка камень. Волк от радости забегал вокруг него.
– На ветке сидели три совы, – затараторил волк. – Одна упала, вторая испугалась и тоже упала, а третья посмотрела на них и сказала: «Вот это совпадение!»
Волк громко заржал и в порыве смеха схватился за морду. Проходящие мимо звери начали оглядываться и шушукаться. Ящер косо посмотрел на него из-под козырька своей кепки и выдавил из себя кривую улыбку. Волк это заметил и перестал смеяться.
– Ну, типа совы падают… Сов, падение… – произнес он раздельно и заметно занервничал.
– Я понял, только это не смешно. – Ящер презрительно смотрел на него своими желтыми глазами.
– Ты просто не понимаешь моего юмора. – Волк схватился лапами за ремень своей сумки, которая висела у него через плечо и прибавил шагу.
– Да все я понимаю, просто люблю интеллектуальный юмор. – Зеленый догнал его и опять зашагал рядом.
– Значит, то видео, с которого ты ухохатывался, где сом пьет молоко, а потом падает в воду, интеллектуальная шутка?
Волк фыркнул и опять увеличил скорость. Ящер закатил глаза и подумал про то, как сложно общаться с этим зверем. Желания объяснять ему что либо, не было. Зелёный попытался вспомнить, как вообще он с ним познакомился, но воспоминания о начале их пятилетней дружбе уже исчезли, остались только их ссоры и довольно странные проделки. Они молча прошли несколько кварталов, но тут волк не выдержал долгого молчания.
– Саш, а как думаешь сколько зверей будет на празднике?
Зеленый хмыкнул и сделал "умное" выражение.
– Странно, что тебя волнует этот вопрос, Иван. Я бы задумался о том, что мы будем есть на дне рождении Марго. – Ящер Саша наигранно облизнулся и хитро взглянул на волка.
Он прекрасно знал почему он думает о числе приглашённых. Несмотря на свой волчий вид, Ваня был пуглив и не любил большое скопление кого-либо в одном месте.
– Еда меня волнует меньше всего... – тихо произнес волк и посмотрел на свои кожаные туфли, в которых он шагал по тротуару. Ящер заметил, что волк приуныл и резко кинулся ему под лапы.
– Ты что творишь?!
Иван резко перепрыгнул ящера и рухнул на тротуар. Проходящие рядом медведи презрительно посмотрели на них и покачали головами. Зеленый хихикнул и извиваясь, как его собратья змеи, метнулся к фонарному столбу. Полез наверх, обхватив его лапами. Волк несколько секунд смотрел вперед широко открытыми глазами, потом нахмурился и быстро поднялся.
– Ну вот зачем так делать? – пробормотал он, отряхивая свою коричневую, недавно постиранную жилетку. Он поправил воротник рубашки и быстро заглянул в сумку, чтобы проверить уцелел ли подарок после такого маневра. Ящер, вцепившийся в фонарь, прищурившись, наблюдал за ним. Тут послышался звук свистка, Сашка повернулся и увидел, что к ним бежит пудель в полицейской форме.
– Вань, бегом отсюда! – Ящер спрыгнул с фонаря и потянул волка за собой.
– Стой скалолаз, – протявкал пудель. – Ты сейчас сам будешь столб отмывать!
На столбе красовались пыльные следы от кроссовок ящера. Но два хвоста – зеленый и рыжий уже скрылись за поворотом. Чувствуя собачий запах, друзья бежали изо всех сил. Тут ящер споткнулся о свой развязавшийся шнурок, но волк Иван ловко подхватил его и посадил себе на плечи. Они выбежали на перекресток и нырнули в толпу зверей.
Тут и там слышались голоса недовольных животных, кому-то волк наступил на ухо, кому-то на ногу, но наконец, они вылезли из толпы чуть не сбив зайчиху с коляской. Позади опять послышался свисток, и в голове Вани промелькнула мысль о том, что у пуделя, наверное, не удался день, раз он такой злой и навязчивый. Уже стало тяжело бежать, вес зеленого ящера на плечах, казалось, увеличивался.
«Мама говорила, что нужно больше двигаться» – подумал Ваня и перепрыгнул через пару лягушек, которые в свою очередь испуганно квакнули.
– Давай влево, между домами прыгай! – крикнул в волчье ухо ящер Саша.
Гривистый волк резко повернул в нужную сторону и, проскользнув в щель между цветочным магазином и булочной, спрятался за какой-то лестницей. Судя по удаляющемуся запаху, пудель пробежал мимо. Ящер соскользнул с плеч задыхающегося волка и выгнулся, хрустнув позвоночником. Осторожно выглянув в щель, он посмотрел по сторонам и успокоившись, повернулся к Ване. На того было жалко смотреть, высунув язык он нервно сглатывал слюну и весь трясся. Его хвост безжизненно повис, а уши были прижаты к голове. Долгий бег плохо на нем сказывался.
– Ну что Иван, как разминка? – Саша присел и спокойно начал завязывать шнурок ботинка. – Вижу ты рад был пробежаться.
Ящер мотнул хвостом и поправил кепку.
– Очень… – сказал волк, глотая воздух. – Вообще, ты мне благодарен должен быть. Если бы не…
– Благодарю. – Зелёный кивнул и почесал горло.
Он отвесил шутливый поклон и хихикнул. Волк тоже улыбнулся и выпрямился. Почистив одежду, они вышли из проема между домов и остановились рядом с цветочным магазином.
– Как думаешь, далеко отсюда до дома Марго? – поинтересовался волк оглядываясь. Ящер пожал плечами и повернулся к витрине магазина.
– Надо что-то в подарок купить, – пробормотал он и засунул руки в карманы, где лежали деньги.
– Так ты без подарка?! – Ваня выпучил на него от удивления свои голубые глаза. Саша кивнул.
– Я просто без понятия, что ей дарить. Как думаешь, она цветам обрадуется?
– Думаю да! – сказал с гордостью волк и потащил своего друга ко входу в магазин. Когда они зашли внутрь, им в нос ударил сильный, едкий запах смешавшихся цветочных ароматов. Волк моментально закрыл нос лапой, а ящер как следует, вдохнул и только потом натянул на морду воротник куртки. Они стали выбирать букет. Сначала постояли возле роз, но им не понравились шипы. Потом потоптались возле Нарциссов, но название их немного смутило. Посмотрев на тюльпаны, они поняли, что к такой кошке, как Маргарита, эти цветы совсем не подходят. Так они ходили от одних цветов к другим, пока по совету милого ягненка-консультанта не выбрали желтые мимозы. Купив три желтые ветви и завернув их в белую бумагу, они вышли на улицу.
Довольные, друзья спросили дорогу у коровы в фиолетовом платье и двинулись к цели. Ящер посмотрел на часы.
– Однако, мы очень сильно опаздываем...
– А во сколько мы должны были прийти? – поинтересовался волк и взглянул на витрины книжного магазина.
– Уже пол третьего... А мы должны были явиться ровно в два часа. – Ящер убрал телефон и потянул замечтавшегося волка за рукав. Волк вздрогнул и поддался.
– Тогда бежим!
Они прибавили шагу, а вскоре рванули со всех лап. Пробежав через парк и чуть не попав под машину, друзья добрались до темного, четырехэтажного дома.
– Давай, ты позвонишь. – Шепнул, задыхаясь от бега ящер. Волк прислонился к стене, чтобы не упасть от усталости, кивнул и позвонил по домофону.
– Слушаю. – Сказал спокойный мужской голос.
– Здравствуйте! Это друзья Маргариты, Ваня и Саша! –просипел волк. – Мы поздравить ее пришли!
– Марго вместе с остальными в парке под старой ивой. А вы, молодые звери, опаздываете. Вас долго ждали. – Голос ворчал от недовольства.
– Извините, пожалуйста! Спасибо большое, что сказали, где они!
Домофон пропищал и разговор закончился. Волк отошел и посмотрел на приятеля.
– Если бы не…
– Ну, ладно, ты. – Ящер выпрямился и понюхал букет. – Пошли обратно в парк.
Волк молча кивнул, поправил сумку, которая сползла с плеча, и они побрели в сторону парка.
– Ты помнишь, где ива находится? – спросил Ваня, когда они почти дошли до пруда. Ящер пожал плечами.
– Ну, мы точно знаем, что она около воды. Может быть, эта?
Пройдя немного вперёд, они услышали, как их зовут. Повернулись и увидели, как маленькая кошка в красном платье и еще несколько зверей радостно машут им лапами. Ящер Саша помахал в ответ букетом.
– А я уже думала, что вы не придете! – улыбнулась кошка, когда двое друзей дошли до ивы.
– Мы не могли не прийти! – гордо сказал зеленый ящер и вручил ей букет. – С днем рождения, Марго!
Именинница приняла букет и понюхала его. Волк достал из сумки книгу и значок в виде солнца, смущаясь подарил их кошке.
– Ты не представляешь, что с нами случилось. Если бы не… – начал он, но ящер стукнул его своим хвостом. Ваня ойкнул и с удивлением посмотрел на друга. Жёлтые глаза зеленого явно просили молчать о том, как они встретились с полицией.
– Спасибо вам большое за подарки! – кошка обняла их по очереди. – Пойдёмте, сейчас торт будем есть!
– О, торт – это хорошо! – Ящер облизнулся и первым побежал к столу, который прятался под раскидистой ивой. Поближе к вкусной еде. Волк, смущаясь, последовал за именинницей. Он был рад, что они наконец-то пришли на день рождения.
Пояскова Ева. Зритель и актер
— Сегодня не работаем, — грубо проговорил мужчина, уже готовый закрыть дверь. Он явно сердился. На себя или на кого-то другого — об этом юноша не успел подумать. Его дело было неотложным. Поэтому, прежде чем дверь закрылась полностью, юноша решительно прошел сквозь неё.
— Ах, вы — такой клиент, — в глазах мужчины появился, но почти сразу пропал огонёк интереса. — Проходите.
— Вы, кажется, не удивлены, — протянул юноша, оглядываясь по сторонам. Воздух был наполнен ароматом ладана, создавая атмосферу спокойствия и ожидания. Свечи, расставленные вдоль стен, бросали тени на загадочные предметы, словно воспоминания. Это было место мудрости и откровений, где сквозь пелену времени просвечивал свет прозрения, готового осветить его путь в неизведанное будущее.
Мужчина, заметив интерес гостя, издал легкий смешок.
— Такие клиенты, как вы, здесь не редкость. Вы можете называть меня Михаил Поликарпович. А как мне называть вас?
— Саша или Александр, это не имеет значения, — равнодушно ответил Саша. Его настоящее имя было утрачено в вихре времени, стёрто костлявым пальцем судьбы или смерти. Своё имя он выбрал сам — имя, что не было затронуто тенью прошлого. Какая разница, каким оно было раньше, если всё, что оно несёт в себе — лишь обуза.
— Как будто для вас хоть что-то уже имеет значение, — проговорил Михаил Поликарпович в ответ и поманил Сашу за собой. Саша не обратил внимания на его замечание. Для него, действительно, мало что имело значение, кроме одного. Он даже не сразу заметил расстроенного парня, идущего за ними. На вид он был примерно одного возраста с Сашей. Ещё один клиент? Нет, слишком в нём много жизни – Саша ощущал это. Ученик? Сын хозяина? Чего же он расстроен? Отказались купить новый гаджет или же не отпустили гулять допоздна? Вот Саше уже никто не сможет ничего запретить, но хорошо ли это?
Судя по обстановке, семья не бедствовала. Да и сам мальчик, которого заприметил Саша, был неплохо одет. В отличии от самого Саши в растянутом, местами даже порванном, но, скорее всего, некогда хорошем свитере. В нём он был с того момента как очнулся.
— И что же вам надо? Дайте-ка угадаю, — Михаил Поликарпович сел за рабочий стол в своем кабинете, подвинув к себе бумаги, словно им предстояло заключить договор. А может, так оно и было — как будто Саша в этом разбирался. Михаил Поликарпович подпёр под подбородком руки, скрещенные в замок. — Возможно, решить неоконченное дело? Насолить кому-то? Передать сообщение родителям? А вы знаете, что с вами будет дальше?
— Ничего не нужно, только развоплотиться! — решительно произнёс Саша. Все его сомнения остались за входной дверью в эту необычную квартиру. — Мне надоело скитаться между мирами, я хочу покоя.
Михаил Поликарпович взял ручку, покрутил её, а после посмотрел на Сашу и спросил:
—Вы что-нибудь помните из прошлой жизни?
— Нет… Нет, не думаю. Воспоминая только с момента, как я стал таким. Иногда проскакивают обрывки прошлого, но я их почему-то даже не запоминаю.
— Ну что ж, так будет даже легче, не о чем будет жалеть. — Михаил Поликарпович это говорил даже с каким-то воодушевлением в голосе. Прозвучало почему-то жутко. — Если же вам ничего не нужно, зачем ты хочешь развоплотиться? Как давно между двух миров?
— Около полугода. С лета. Не могу найти себе места. Я везде лишний: люди меня не видят, для них я — невидимка. Для других призраков, что умерли века или даже тысячелетия назад, я просто мелочь и обуза. Мне нет нигде места. Не вижу смысла существовать в этой форме.
— Что ж. Решение за вами. Я вас понял, вот только вами займусь не я, а мой сын Константин.
Юноши посмотрели друг другу в глаза. В глазах у Кости читалась боль: видимо, происходящее ему совсем не нравилось. Саша же только скривился – он бы предпочёл помощь профессионала, а не сверстника.
— Отец, но ведь я… – несмело начал Костя.
— Знаю. Это несложный случай. Он ещё не нашёл привязки в этом мире. А тебе будет полезно. Наконец сможешь доказать, что ты на что-то способен. Развоплоти его. Помоги призраку обрести покой. Екатерина бы справилась за пять минут, а ты ведь хочешь быть похожим на свою старшую сестру? У тебя есть срок, ты прекрасно знаешь, что и помогать призракам, и наказывать их можно хоть весь год. Но вот такие, кто просто хочет обрести свой покой, должны его получить в ночь на 29 февраля, то есть сегодня. — Михаил Поликарпович посмотрел на Сашу и чему-то улыбнулся, будто его забавляла вся эта ситуация — А не получится — придётся подождать еще пару лет.
— Да, отец. — Костя переменился в лице и вздохнув, сказал: — Пойдемте.
Если бы у Саши были часы, он бы с нетерпением на них посмотрел. Костя, наоборот, кажется, никуда не торопился.
— Честно, я не очень хорош в экзорцизме, — тихо проговорил Костя, рассматривая Сашу, а потом отводя взгляд, как бы стыдясь. Когда их беседа с Михаилом Поликарповичем закончилась, он повёл призрака к заброшке под предлогом, что там ему будет проще настроиться.
Но придя сюда, он просто сел на подоконник, с которого в любой момент можно сорваться, но это его беспокоило в последнюю очередь. Был поздний вечер, яркое и на удивление тёплое солнце, сменила такая комфортная и притягательная луна. Эта самая луна и освещала силуэт Кости, сидящего на подоконнике.
Наконец Саша не выдержал и «сел» на пол, такой грязный, весь покрытый какой-то землей, подтаявшим льдом и такой должно быть холодный – этого он не ощущал.
— Да что ж это такое… — Саша схватил голову руками и застонал от понимания, что все идет не по плану. — Ты начинать будешь или как?
— А тебе это точно надо? — спросил Костя, не отводя взгляд от призрака. Он видел их много, но всё равно его это каждый раз удивляло – они вроде бы сверстники, а один из них уже никогда не вырастет.
Саша поднял одну бровь, будто спрашивая: «Ты серьезно сейчас?». Костя никак не отреагировал на этот немой вопрос, только снова задал свой:
— Ты точно хочешь исчезнуть насовсем? Второго шанса не будет. Какой бы не была жизнь, будь ты человек или призрак, – она одна. Да, возможно, и плохая, но многие борются за неё до последних секунд. А у тебя… Это же словно продолжение жизни, даже пусть в виде зрителя, а не актёра. И ты так легко от него отказываешься?
— Хорошо говоришь, вот только давай проясним. Я ничего не помню о своей прошлой жизни. Не знаю — есть ли у меня семья, которая за меня переживает. Мне буквально пришлось придумать себе имя. Я ничего не чувствую. Ни холода, ни боли. Я бы многое отдал, чтобы сейчас почувствовать, насколько противный и мокрый этот пол. А самое главное: я — один. У меня никого нет. Я старался хоть как-то привлечь внимание людей, но те лишь пугались, либо вообще не обращали на меня внимания… Тоже самое можно сказать и про других призраков. Я им лишь мешаю, они меня просто прогоняют, словно сами не были такими. Я пытался найти что-то общее хоть с кем-то, но смысл потерян. Я запутался.
Костя наблюдал за призраком, изливающим душу. Выглядел он и, правда, подавленным. Как сейчас говорят? Выгорание? Депрессия? Какая разница, какой из этих терминов применять, когда человеку плохо? Когда человек приходит к другому и рассказывает, что он потерялся, запутался или же потерял смысл жизни, ему не нужно, чтобы ему ставили диагноз. Ему нужна помощь.
— Знаешь, а наши ситуации даже чем-то похожи. Я тоже лишний. Дома я чувствую себя жутко дискомфортно. Отец и мать хотят видеть во мне их продолжение — талантливого экзорциста. Вот только, как бы со мной не возились, у меня никогда ничего не получалось. Да и не нравилось мне это всё. Вот моя сестра… Она, да, гордость семьи. Родители ей так гордятся, души в ней не чают. Я её тоже люблю, но как избавиться от зависти и ревности? Родители меня никогда не били, но то, как они смотрят на меня с разочарованием в глазах, получается гораздо больнее удара. Да и в школе тоже все не так гладко. Я совсем не понимаю своих сверстников, у нас нет общих интересов и, видимо, они считают меня странным из-за профессии моих родителей.
— Как странно… — начал Саша, дослушав полностью Костю. — Мы вроде бы совсем разные, но у нас есть что-то общее. Но… Разве стоит это терпеть до последних секунд? — Саша посмотрел на Костю с искрой надежды. Он искал в нём опору и понимание.
— Не знаю, но за свою пока короткую жизнь я понял: мы не должны смотреть на других, если ты хочешь что-то делать — делай это как сам того захочешь. Хочешь танцуй, хочешь пой. Не подстраивайся ни под кого, а то так можно и потерять свою индивидуальность. — Когда Костя закончил говорить, то он повернулся к окну и улыбнулся. Наверное, это была самая идиотская улыбка, что когда-либо видел Саша. Но она была такая искренняя.
—У меня вопрос.
—Какой же? — в голосе Кости был искренний интерес.
—Зачем ты согласился взяться за меня по просьбе отца, если сам только что говорил, что мне это не нужно?
— Стало тебя жалко. Пока вы обсуждали твою проблему с отцом, я уже хотел с тобой поговорить. Судьба оказалась благосклонна. А если бы я не согласился, тебя бы уже точно не было. Хотя… Может, отец продумал и это.
Саша помолчал. Затем поднялся и встал рядом с Костей.
— Ты и вправду самый худший экзорцист, — сказал Саша.
— А ты самый непутёвый призрак.
— Как думаешь, твой отец нормально отнесётся к тому, что у вас поживёт призрак?
— Ну, если только ты немного ешь, — пошутил Костя, смотря как луна сдаёт свою позицию на небе. Ещё немного и наступит рассвет нового дня.
Юноша стоял перед массивной дверью. Непонятное волнение тревожило его душу. Стук в дверь всё еще отдавался звоном в его ушах. «Что у меня может быть общего с этими людьми?» — шептал он себе, словно ища ответ на загадку.
Наконец дверь открылась, и он нос к носу оказался с высоким мужчиной в чёрной одежде, перебирающим чётки в руках. Его облик и непостижимая глубина в глазах не удивили юношу. Он был готов к этой встрече.— Сегодня не работаем, — грубо проговорил мужчина, уже готовый закрыть дверь. Он явно сердился. На себя или на кого-то другого — об этом юноша не успел подумать. Его дело было неотложным. Поэтому, прежде чем дверь закрылась полностью, юноша решительно прошел сквозь неё.
— Ах, вы — такой клиент, — в глазах мужчины появился, но почти сразу пропал огонёк интереса. — Проходите.
— Вы, кажется, не удивлены, — протянул юноша, оглядываясь по сторонам. Воздух был наполнен ароматом ладана, создавая атмосферу спокойствия и ожидания. Свечи, расставленные вдоль стен, бросали тени на загадочные предметы, словно воспоминания. Это было место мудрости и откровений, где сквозь пелену времени просвечивал свет прозрения, готового осветить его путь в неизведанное будущее.
Мужчина, заметив интерес гостя, издал легкий смешок.
— Такие клиенты, как вы, здесь не редкость. Вы можете называть меня Михаил Поликарпович. А как мне называть вас?
— Саша или Александр, это не имеет значения, — равнодушно ответил Саша. Его настоящее имя было утрачено в вихре времени, стёрто костлявым пальцем судьбы или смерти. Своё имя он выбрал сам — имя, что не было затронуто тенью прошлого. Какая разница, каким оно было раньше, если всё, что оно несёт в себе — лишь обуза.
— Как будто для вас хоть что-то уже имеет значение, — проговорил Михаил Поликарпович в ответ и поманил Сашу за собой. Саша не обратил внимания на его замечание. Для него, действительно, мало что имело значение, кроме одного. Он даже не сразу заметил расстроенного парня, идущего за ними. На вид он был примерно одного возраста с Сашей. Ещё один клиент? Нет, слишком в нём много жизни – Саша ощущал это. Ученик? Сын хозяина? Чего же он расстроен? Отказались купить новый гаджет или же не отпустили гулять допоздна? Вот Саше уже никто не сможет ничего запретить, но хорошо ли это?
Судя по обстановке, семья не бедствовала. Да и сам мальчик, которого заприметил Саша, был неплохо одет. В отличии от самого Саши в растянутом, местами даже порванном, но, скорее всего, некогда хорошем свитере. В нём он был с того момента как очнулся.
— И что же вам надо? Дайте-ка угадаю, — Михаил Поликарпович сел за рабочий стол в своем кабинете, подвинув к себе бумаги, словно им предстояло заключить договор. А может, так оно и было — как будто Саша в этом разбирался. Михаил Поликарпович подпёр под подбородком руки, скрещенные в замок. — Возможно, решить неоконченное дело? Насолить кому-то? Передать сообщение родителям? А вы знаете, что с вами будет дальше?
— Ничего не нужно, только развоплотиться! — решительно произнёс Саша. Все его сомнения остались за входной дверью в эту необычную квартиру. — Мне надоело скитаться между мирами, я хочу покоя.
Михаил Поликарпович взял ручку, покрутил её, а после посмотрел на Сашу и спросил:
—Вы что-нибудь помните из прошлой жизни?
— Нет… Нет, не думаю. Воспоминая только с момента, как я стал таким. Иногда проскакивают обрывки прошлого, но я их почему-то даже не запоминаю.
— Ну что ж, так будет даже легче, не о чем будет жалеть. — Михаил Поликарпович это говорил даже с каким-то воодушевлением в голосе. Прозвучало почему-то жутко. — Если же вам ничего не нужно, зачем ты хочешь развоплотиться? Как давно между двух миров?
— Около полугода. С лета. Не могу найти себе места. Я везде лишний: люди меня не видят, для них я — невидимка. Для других призраков, что умерли века или даже тысячелетия назад, я просто мелочь и обуза. Мне нет нигде места. Не вижу смысла существовать в этой форме.
— Что ж. Решение за вами. Я вас понял, вот только вами займусь не я, а мой сын Константин.
Юноши посмотрели друг другу в глаза. В глазах у Кости читалась боль: видимо, происходящее ему совсем не нравилось. Саша же только скривился – он бы предпочёл помощь профессионала, а не сверстника.
— Отец, но ведь я… – несмело начал Костя.
— Знаю. Это несложный случай. Он ещё не нашёл привязки в этом мире. А тебе будет полезно. Наконец сможешь доказать, что ты на что-то способен. Развоплоти его. Помоги призраку обрести покой. Екатерина бы справилась за пять минут, а ты ведь хочешь быть похожим на свою старшую сестру? У тебя есть срок, ты прекрасно знаешь, что и помогать призракам, и наказывать их можно хоть весь год. Но вот такие, кто просто хочет обрести свой покой, должны его получить в ночь на 29 февраля, то есть сегодня. — Михаил Поликарпович посмотрел на Сашу и чему-то улыбнулся, будто его забавляла вся эта ситуация — А не получится — придётся подождать еще пару лет.
— Да, отец. — Костя переменился в лице и вздохнув, сказал: — Пойдемте.
Если бы у Саши были часы, он бы с нетерпением на них посмотрел. Костя, наоборот, кажется, никуда не торопился.
— Честно, я не очень хорош в экзорцизме, — тихо проговорил Костя, рассматривая Сашу, а потом отводя взгляд, как бы стыдясь. Когда их беседа с Михаилом Поликарповичем закончилась, он повёл призрака к заброшке под предлогом, что там ему будет проще настроиться.
Но придя сюда, он просто сел на подоконник, с которого в любой момент можно сорваться, но это его беспокоило в последнюю очередь. Был поздний вечер, яркое и на удивление тёплое солнце, сменила такая комфортная и притягательная луна. Эта самая луна и освещала силуэт Кости, сидящего на подоконнике.
Наконец Саша не выдержал и «сел» на пол, такой грязный, весь покрытый какой-то землей, подтаявшим льдом и такой должно быть холодный – этого он не ощущал.
— Да что ж это такое… — Саша схватил голову руками и застонал от понимания, что все идет не по плану. — Ты начинать будешь или как?
— А тебе это точно надо? — спросил Костя, не отводя взгляд от призрака. Он видел их много, но всё равно его это каждый раз удивляло – они вроде бы сверстники, а один из них уже никогда не вырастет.
Саша поднял одну бровь, будто спрашивая: «Ты серьезно сейчас?». Костя никак не отреагировал на этот немой вопрос, только снова задал свой:
— Ты точно хочешь исчезнуть насовсем? Второго шанса не будет. Какой бы не была жизнь, будь ты человек или призрак, – она одна. Да, возможно, и плохая, но многие борются за неё до последних секунд. А у тебя… Это же словно продолжение жизни, даже пусть в виде зрителя, а не актёра. И ты так легко от него отказываешься?
— Хорошо говоришь, вот только давай проясним. Я ничего не помню о своей прошлой жизни. Не знаю — есть ли у меня семья, которая за меня переживает. Мне буквально пришлось придумать себе имя. Я ничего не чувствую. Ни холода, ни боли. Я бы многое отдал, чтобы сейчас почувствовать, насколько противный и мокрый этот пол. А самое главное: я — один. У меня никого нет. Я старался хоть как-то привлечь внимание людей, но те лишь пугались, либо вообще не обращали на меня внимания… Тоже самое можно сказать и про других призраков. Я им лишь мешаю, они меня просто прогоняют, словно сами не были такими. Я пытался найти что-то общее хоть с кем-то, но смысл потерян. Я запутался.
Костя наблюдал за призраком, изливающим душу. Выглядел он и, правда, подавленным. Как сейчас говорят? Выгорание? Депрессия? Какая разница, какой из этих терминов применять, когда человеку плохо? Когда человек приходит к другому и рассказывает, что он потерялся, запутался или же потерял смысл жизни, ему не нужно, чтобы ему ставили диагноз. Ему нужна помощь.
— Знаешь, а наши ситуации даже чем-то похожи. Я тоже лишний. Дома я чувствую себя жутко дискомфортно. Отец и мать хотят видеть во мне их продолжение — талантливого экзорциста. Вот только, как бы со мной не возились, у меня никогда ничего не получалось. Да и не нравилось мне это всё. Вот моя сестра… Она, да, гордость семьи. Родители ей так гордятся, души в ней не чают. Я её тоже люблю, но как избавиться от зависти и ревности? Родители меня никогда не били, но то, как они смотрят на меня с разочарованием в глазах, получается гораздо больнее удара. Да и в школе тоже все не так гладко. Я совсем не понимаю своих сверстников, у нас нет общих интересов и, видимо, они считают меня странным из-за профессии моих родителей.
— Как странно… — начал Саша, дослушав полностью Костю. — Мы вроде бы совсем разные, но у нас есть что-то общее. Но… Разве стоит это терпеть до последних секунд? — Саша посмотрел на Костю с искрой надежды. Он искал в нём опору и понимание.
— Не знаю, но за свою пока короткую жизнь я понял: мы не должны смотреть на других, если ты хочешь что-то делать — делай это как сам того захочешь. Хочешь танцуй, хочешь пой. Не подстраивайся ни под кого, а то так можно и потерять свою индивидуальность. — Когда Костя закончил говорить, то он повернулся к окну и улыбнулся. Наверное, это была самая идиотская улыбка, что когда-либо видел Саша. Но она была такая искренняя.
—У меня вопрос.
—Какой же? — в голосе Кости был искренний интерес.
—Зачем ты согласился взяться за меня по просьбе отца, если сам только что говорил, что мне это не нужно?
— Стало тебя жалко. Пока вы обсуждали твою проблему с отцом, я уже хотел с тобой поговорить. Судьба оказалась благосклонна. А если бы я не согласился, тебя бы уже точно не было. Хотя… Может, отец продумал и это.
Саша помолчал. Затем поднялся и встал рядом с Костей.
— Ты и вправду самый худший экзорцист, — сказал Саша.
— А ты самый непутёвый призрак.
— Как думаешь, твой отец нормально отнесётся к тому, что у вас поживёт призрак?
— Ну, если только ты немного ешь, — пошутил Костя, смотря как луна сдаёт свою позицию на небе. Ещё немного и наступит рассвет нового дня.
Полякова Анастасия. ⠛⠕⠗⠁⠀⠚⠑⠇⠁⠝⠊⠯
Никогда не забуду тот вечер. За окном грохот салютов, в комнате – целый набор из голосов и пряных ароматов. Час до нового года. Я кручусь за праздничным столом. В какой-то момент становится невыносимо: я соскальзываю с дивана под стол и ползу в направлении выхода. Кажется, никто даже и не заметил моего побега.
Иду в комнату, где стоит елка. Предвкушение уже жжет изнутри. Я вожу рукой из стороны в сторону – она касается чего-то бесформенного и необъятного. Непонятное существо так и тянет ко мне колючие лапы. Они пахнут лесом. Я даю ему руку, не понимая, что это такое и есть ли у него конец. Мне не разрешают «рассматривать» новогоднюю елку. Но любопытство сильнее запретов.
Я поднимаюсь на цыпочки, и рука нащупывает что-то интересное. Небольшая фигура с двумя плоскими отростками по бокам – это самолет, понимаю я. Вот когда вырасту, стану пилотом, и у меня будет свой самолет, точно такой же, только побольше. Как же хочется рассмотреть его ближе! Тяну фигурку вниз, но монстр крепко держит ее. Тогда я дернул изо всех сил. Елка уступила, но самолет вылетел из рук, а через секунду… Словно тысячи маленьких колокольчиков зазвенели у моих ног. Я не сразу понял, что произошло и куда делся мой самолет. Я наклонился к полу и нащупал несколько изогнутых пластинок, взял самую крупную и с силой сжал в кулак. Ее острые края вонзились в мою ладонь, ставшую липкой. Тогда я впервые ощутил боль. Боль от того, что тот осколок и был моим самолетом.
***
Я не вижу с рождения. Не вижу ничего, даже темноты. Если способность, протянув руку, ощутить тепло костра, почувствовать запах цветов, услышать чьи-то шаги – это не зрение, то что вообще значит «видеть»?
Каждый раз, выходя в мир зрячих, я размышляю над этим вопросом. Но, не находя ответа, скорее пытаюсь вернуться в собственный привычный уголок. Вот и сейчас, держа под мышкой очередную библиотечную книгу, спешу домой. Уверенно вожу тростью из стороны в сторону, проверяя свой путь. Впереди дорога. Я останавливаюсь и прислушиваюсь, угадывая сигнал светофора. Сзади шумно проходит группа людей, видимо, подростков. Вдруг – толчок в спину.
– Что стоим, зеленый! – хихикает один из них.
Я чувствую, как лицо наливается жаром, и скорее иду следом за ними. Но только успеваю сделать шаг, как совсем рядом раздается ужасный скрежет, а затем несколько гудков, становящихся все громче. Казалось, они окружали меня со всех сторон, зажимали в кольцо и душили противным воем. Я почувствовал, как холод окутал пальцы, и выронил трость. Уже не помню, как добрался домой.
Теперь я сижу в своей комнате, пытаясь отдышаться. Чтобы отвлечься, открываю книгу. Провожу пальцем по выпуклым точкам. «Гора желаний» – так гласит название.
Моя жизнь – вереница точек.
Я прикасаюсь к ним, но они никак не хотят складываться в слова. Я снова вспоминаю, как перехожу дорогу. И этот звук… Сколько машин было вокруг? От их сигналов никуда не спрятаться. Кажется, они здесь. Они отражаются от стен.
Все, все меня ненавидят! От капающих слез бугорки в книге становились бесформенными.
– Ростик! Ты дома? – мама звала меня к себе, говорила, что нам срочно нужно куда-то идти. Она постоянно заставляет меня выходить из квартиры. Понимаете ли, нужно «социализироваться».
Мама положила руку мне на плечо и отчего-то дрожащим голосом произнесла:
– Нам одобрили операцию. Ты будешь видеть.
Через полчаса мы были в кабинете у врача. Не знаю, как описать мои эмоции. Я был счастлив. Лишь одно тревожило – больница.
Она и вправду оказалась не самым приятным местом. До вечера я просидел наедине с книгой.
Моя жизнь – вереница точек.
– Так и будешь молчать? – наконец спросил мой сосед Юра.
Мне пришлось ему рассказать о себе. И он поведал, что тоже не видит с рождения, что ему, как и мне, предстоит операция. Потом Юра задал странный вопрос:
– Чем ты увлекаешься?
– Читаю по Брайлю, чем же мне еще увлекаться?
– Смотри, - протянул Юра, – вот чем ты любишь заниматься с друзьями?
Почувствовав мое смущение, Юра дал мне свой пример:
– Мы с друзьями гуляем, ходим друг к другу в гости. Особенно весело зимой. Зима – такое загадочное время. Выходишь из дома, и тебя облепляют снежинки. Что такое «снежинки» – не понятно. Почувствуешь, как что-то мокрое, холодное прилетит и сядет тебе на ладонь. Сожмешь руку в кулак – и нет ничего.
– Круто! – только и мог говорить я. – А летом что делаешь?
– Играю в футбол.
– Ты и это можешь? Разве могут играть в него такие, как мы?
– А как же! – самодовольно отвечал Юра.
Меня забавляла Юркина любознательность. Я все серьезнее задумывался о том, как он описывает окружающий мир. Что со мной не так? Сколько всего я упустил?
В тот день Юра явно что-то задумал. Уж слишком подозрительным и молчаливым он был. Я услышал, как он вырывает листы из своей тетради, где он специальным грифелем выдавливал небольшие рисунки по точкам. Затем Юра взял скотч, и через несколько минут в меня прилетело его творение.
– Что это? – я отшатнулся.
– Мяч. У нас на футболе внутри мяча спрятан колокольчик, но тебе пока и такой сойдет.
– Что ты, Юра, какой мяч? Нам здесь нельзя.
– Ой, – фыркнул он, – если будешь всю жизнь слушаться, ничего интересного не попробуешь.
Юра бросил самодельный мяч на пол.
– Вставай, найди мяч ногой, – он присел на корточки и положил руку мне на верхнюю часть стопы, – бить нужно этой частью, понимаешь? Носок отведи в сторону, вот так. Бей в середину мяча.
Юра, как опытный тренер, контролировал все мои движения. Я слегка толкнул мяч, и услышал, как он покатился вперед. Юра обрадовался. Очевидно, в нем проснулся азарт.
– Ну, сильнее, сильнее!
Мы рассмеялись. Юра учил меня пасовать мяч, обещал показать и «финты». Меня уже совсем не волновала больничная обстановка, и я все лучше управлял мячом.
– Я на воротах! Давай, Ростик!
Я отошел к дальней стене палаты и с силой ударил по мячу. В это время раздался скрип двери.
Чтобы не быть многословным, скажу только, что мяч был изъят. Уже после отбоя мы с Юрой молча лежали в кроватях, хотя знали, что никто из нас не спит.
– Ты слышал о горе желаний?
Я удивился, с чего вдруг Юра интересуется этим.
– Ну, слышал, и что с того?
– Мы с друзьями пытались найти эту гору, но так и не смогли определить, где она находится. Знаю только, это недалеко отсюда.
Наш городок окружен возвышенностями, скалами, горами, но неужели гора желаний – та самая, о которой я читаю в книге – не выдумка? Мы с Юрой открыли книгу и за ночь прочитали до последней точки. Наше внимание привлек стишок:
Между двух великанов стоит гора,
На вершине ее бушуют ветра.
Когда с алым закатом вспыхнет искра,
Исполнится чудом любая мечта.
– Мы обязательно покорим эту гору, – сказал Юра.
Он снова перечитал первую строчку стиха:
– Понимаешь, что это значит? Первый великан – гора «Большое седло». Она самая высокая в окрестностях города. А левее – «Малое седло», немного ниже. Так вот, согласно книге, между ними есть еще одна гора – наша «Гора желаний».
– Когда мы пойдем туда, – сказал я, – мы уже будем видеть. Что же ты тогда загадаешь?
Юра, не задумываясь, ответил:
– Ве́лик. Я давно мечтал научиться, на велике самым быстрым буду.
– А я всегда пилотом хотел стать. Был бы у меня самолет…
На следующий день была операция. А когда настало время снимать повязку, к нам приехали родители.
Первым был Юра. Врач снял повязку с его глаз, и все замерли в ожидании.
– Я вижу! – раздался голос Юры, сначала робкий, но быстро обретающий уверенность. – Слышите, я вижу!
Наступил мой черед. Врач проделал необходимые манипуляции и велел открыть глаза. Мир был пуст.
Что-то очень дорогое разбилось у моих ног. Я представлял, как дрожащей рукой беру осколок. Сердце пыталось выпрыгнуть наружу, отчаянно бившись в груди.
– Я не вижу.
Меня увели в другой кабинет, осмотрели, выразили сочувствие и отпустили домой. Я зашел в палату за вещами.
– Юрка! – воскликнул я, открыв дверь. – Я не вижу ничего. Но это ведь не страшно? Мы пойдем на гору и… – дыхание неожиданно перехватило, в горле встал ком. - Пойдем же?
Тишина. Лишь голые стены отвечают мне эхом.
– Юрка?
Я сжал руку в кулак, и она стала липкой. В ладонь будто вонзились острые края осколка. Тогда я вспомнил, как впервые ощутил боль.
***
Прошло около десяти лет. Май. После уроков я, как обычно, иду на футбол для незрячих в моей школе. Сегодня занятие у младшей группы, и я помогаю тренеру.
После тренировки я выхожу на улицу и чувствую, как воздух насыщается ароматом недавно распустившихся цветов. Достаю телефон, чтобы посмотреть время. Голосовой помощник сообщает: «Семнадцать часов две минуты. Проведите вверх для разблокировки». Я следую указаниям: «Устройство разблокировано. Экран три. Страница три. Двенадцать приложений. Одно непрочитанное сообщение от WhatsApp».
Сообщение оказалось от незнакомого номера. «Через полчаса у твоего дома», – гласило оно. Я не знал, кто и зачем хочет встретиться со мной. Навязчивые мысли возникали у меня в голове, но я отгонял их.
В назначенное время я подошел к месту встречи. Чья-то рука упала мне на плечо. Знакомый голос, хоть и погрубевший со временем, сказал: «Садись». Впереди стоял велосипед. Мой попутчик сел вперед, а я (что поделаешь?) разместился на багажнике. Я понимал, что мы едем быстро, но меня ничего не пугало.
Когда мы приехали, мой друг скомандовал встать и идти в гору. Небо загрохотало. Я сделал глубокий вдох и спросил:
– Что же ты молчишь, Юра? Помнишь, ты тогда ушел из больницы, не попрощавшись. А мне, может, интересно, как это – видеть?
Юра вздохнул.
– Да, так вышло.
Больше Юра ничего не сказал. А мы шли выше и выше. И с каждым шагом идти становилось все тяжелее. На нас обрушилась дождевая стена. Когда до конца пути оставалось чуть-чуть, погода наладилась. Только ветер безжалостно продолжал забираться под мокрую одежду, заставляя дрожать от холода.
Однако все неприятные ощущения растворились, когда я понял: мы на вершине.
– Небо разъяснилось. Алый закат, – сказал Юра.
– Да, красиво здесь.
Дышать было легко. Я почувствовал, что нахожусь высоко от земли, окруженный небом. Я вижу мир, но делаю это по-особенному, не так, как все.
Моя жизнь – вереница точек.
Но это лишь с первого взгляда.
1 ⠛⠕⠗⠁⠀⠚⠑⠇⠁⠝⠊⠯ – гора желаний (шрифт Брайля).
Никогда не забуду тот вечер. За окном грохот салютов, в комнате – целый набор из голосов и пряных ароматов. Час до нового года. Я кручусь за праздничным столом. В какой-то момент становится невыносимо: я соскальзываю с дивана под стол и ползу в направлении выхода. Кажется, никто даже и не заметил моего побега.
Иду в комнату, где стоит елка. Предвкушение уже жжет изнутри. Я вожу рукой из стороны в сторону – она касается чего-то бесформенного и необъятного. Непонятное существо так и тянет ко мне колючие лапы. Они пахнут лесом. Я даю ему руку, не понимая, что это такое и есть ли у него конец. Мне не разрешают «рассматривать» новогоднюю елку. Но любопытство сильнее запретов.
Я поднимаюсь на цыпочки, и рука нащупывает что-то интересное. Небольшая фигура с двумя плоскими отростками по бокам – это самолет, понимаю я. Вот когда вырасту, стану пилотом, и у меня будет свой самолет, точно такой же, только побольше. Как же хочется рассмотреть его ближе! Тяну фигурку вниз, но монстр крепко держит ее. Тогда я дернул изо всех сил. Елка уступила, но самолет вылетел из рук, а через секунду… Словно тысячи маленьких колокольчиков зазвенели у моих ног. Я не сразу понял, что произошло и куда делся мой самолет. Я наклонился к полу и нащупал несколько изогнутых пластинок, взял самую крупную и с силой сжал в кулак. Ее острые края вонзились в мою ладонь, ставшую липкой. Тогда я впервые ощутил боль. Боль от того, что тот осколок и был моим самолетом.
***
Я не вижу с рождения. Не вижу ничего, даже темноты. Если способность, протянув руку, ощутить тепло костра, почувствовать запах цветов, услышать чьи-то шаги – это не зрение, то что вообще значит «видеть»?
Каждый раз, выходя в мир зрячих, я размышляю над этим вопросом. Но, не находя ответа, скорее пытаюсь вернуться в собственный привычный уголок. Вот и сейчас, держа под мышкой очередную библиотечную книгу, спешу домой. Уверенно вожу тростью из стороны в сторону, проверяя свой путь. Впереди дорога. Я останавливаюсь и прислушиваюсь, угадывая сигнал светофора. Сзади шумно проходит группа людей, видимо, подростков. Вдруг – толчок в спину.
– Что стоим, зеленый! – хихикает один из них.
Я чувствую, как лицо наливается жаром, и скорее иду следом за ними. Но только успеваю сделать шаг, как совсем рядом раздается ужасный скрежет, а затем несколько гудков, становящихся все громче. Казалось, они окружали меня со всех сторон, зажимали в кольцо и душили противным воем. Я почувствовал, как холод окутал пальцы, и выронил трость. Уже не помню, как добрался домой.
Теперь я сижу в своей комнате, пытаясь отдышаться. Чтобы отвлечься, открываю книгу. Провожу пальцем по выпуклым точкам. «Гора желаний» – так гласит название.
Моя жизнь – вереница точек.
Я прикасаюсь к ним, но они никак не хотят складываться в слова. Я снова вспоминаю, как перехожу дорогу. И этот звук… Сколько машин было вокруг? От их сигналов никуда не спрятаться. Кажется, они здесь. Они отражаются от стен.
Все, все меня ненавидят! От капающих слез бугорки в книге становились бесформенными.
– Ростик! Ты дома? – мама звала меня к себе, говорила, что нам срочно нужно куда-то идти. Она постоянно заставляет меня выходить из квартиры. Понимаете ли, нужно «социализироваться».
Мама положила руку мне на плечо и отчего-то дрожащим голосом произнесла:
– Нам одобрили операцию. Ты будешь видеть.
Через полчаса мы были в кабинете у врача. Не знаю, как описать мои эмоции. Я был счастлив. Лишь одно тревожило – больница.
Она и вправду оказалась не самым приятным местом. До вечера я просидел наедине с книгой.
Моя жизнь – вереница точек.
– Так и будешь молчать? – наконец спросил мой сосед Юра.
Мне пришлось ему рассказать о себе. И он поведал, что тоже не видит с рождения, что ему, как и мне, предстоит операция. Потом Юра задал странный вопрос:
– Чем ты увлекаешься?
– Читаю по Брайлю, чем же мне еще увлекаться?
– Смотри, - протянул Юра, – вот чем ты любишь заниматься с друзьями?
Почувствовав мое смущение, Юра дал мне свой пример:
– Мы с друзьями гуляем, ходим друг к другу в гости. Особенно весело зимой. Зима – такое загадочное время. Выходишь из дома, и тебя облепляют снежинки. Что такое «снежинки» – не понятно. Почувствуешь, как что-то мокрое, холодное прилетит и сядет тебе на ладонь. Сожмешь руку в кулак – и нет ничего.
– Круто! – только и мог говорить я. – А летом что делаешь?
– Играю в футбол.
– Ты и это можешь? Разве могут играть в него такие, как мы?
– А как же! – самодовольно отвечал Юра.
Меня забавляла Юркина любознательность. Я все серьезнее задумывался о том, как он описывает окружающий мир. Что со мной не так? Сколько всего я упустил?
В тот день Юра явно что-то задумал. Уж слишком подозрительным и молчаливым он был. Я услышал, как он вырывает листы из своей тетради, где он специальным грифелем выдавливал небольшие рисунки по точкам. Затем Юра взял скотч, и через несколько минут в меня прилетело его творение.
– Что это? – я отшатнулся.
– Мяч. У нас на футболе внутри мяча спрятан колокольчик, но тебе пока и такой сойдет.
– Что ты, Юра, какой мяч? Нам здесь нельзя.
– Ой, – фыркнул он, – если будешь всю жизнь слушаться, ничего интересного не попробуешь.
Юра бросил самодельный мяч на пол.
– Вставай, найди мяч ногой, – он присел на корточки и положил руку мне на верхнюю часть стопы, – бить нужно этой частью, понимаешь? Носок отведи в сторону, вот так. Бей в середину мяча.
Юра, как опытный тренер, контролировал все мои движения. Я слегка толкнул мяч, и услышал, как он покатился вперед. Юра обрадовался. Очевидно, в нем проснулся азарт.
– Ну, сильнее, сильнее!
Мы рассмеялись. Юра учил меня пасовать мяч, обещал показать и «финты». Меня уже совсем не волновала больничная обстановка, и я все лучше управлял мячом.
– Я на воротах! Давай, Ростик!
Я отошел к дальней стене палаты и с силой ударил по мячу. В это время раздался скрип двери.
Чтобы не быть многословным, скажу только, что мяч был изъят. Уже после отбоя мы с Юрой молча лежали в кроватях, хотя знали, что никто из нас не спит.
– Ты слышал о горе желаний?
Я удивился, с чего вдруг Юра интересуется этим.
– Ну, слышал, и что с того?
– Мы с друзьями пытались найти эту гору, но так и не смогли определить, где она находится. Знаю только, это недалеко отсюда.
Наш городок окружен возвышенностями, скалами, горами, но неужели гора желаний – та самая, о которой я читаю в книге – не выдумка? Мы с Юрой открыли книгу и за ночь прочитали до последней точки. Наше внимание привлек стишок:
Между двух великанов стоит гора,
На вершине ее бушуют ветра.
Когда с алым закатом вспыхнет искра,
Исполнится чудом любая мечта.
– Мы обязательно покорим эту гору, – сказал Юра.
Он снова перечитал первую строчку стиха:
– Понимаешь, что это значит? Первый великан – гора «Большое седло». Она самая высокая в окрестностях города. А левее – «Малое седло», немного ниже. Так вот, согласно книге, между ними есть еще одна гора – наша «Гора желаний».
– Когда мы пойдем туда, – сказал я, – мы уже будем видеть. Что же ты тогда загадаешь?
Юра, не задумываясь, ответил:
– Ве́лик. Я давно мечтал научиться, на велике самым быстрым буду.
– А я всегда пилотом хотел стать. Был бы у меня самолет…
На следующий день была операция. А когда настало время снимать повязку, к нам приехали родители.
Первым был Юра. Врач снял повязку с его глаз, и все замерли в ожидании.
– Я вижу! – раздался голос Юры, сначала робкий, но быстро обретающий уверенность. – Слышите, я вижу!
Наступил мой черед. Врач проделал необходимые манипуляции и велел открыть глаза. Мир был пуст.
Что-то очень дорогое разбилось у моих ног. Я представлял, как дрожащей рукой беру осколок. Сердце пыталось выпрыгнуть наружу, отчаянно бившись в груди.
– Я не вижу.
Меня увели в другой кабинет, осмотрели, выразили сочувствие и отпустили домой. Я зашел в палату за вещами.
– Юрка! – воскликнул я, открыв дверь. – Я не вижу ничего. Но это ведь не страшно? Мы пойдем на гору и… – дыхание неожиданно перехватило, в горле встал ком. - Пойдем же?
Тишина. Лишь голые стены отвечают мне эхом.
– Юрка?
Я сжал руку в кулак, и она стала липкой. В ладонь будто вонзились острые края осколка. Тогда я вспомнил, как впервые ощутил боль.
***
Прошло около десяти лет. Май. После уроков я, как обычно, иду на футбол для незрячих в моей школе. Сегодня занятие у младшей группы, и я помогаю тренеру.
После тренировки я выхожу на улицу и чувствую, как воздух насыщается ароматом недавно распустившихся цветов. Достаю телефон, чтобы посмотреть время. Голосовой помощник сообщает: «Семнадцать часов две минуты. Проведите вверх для разблокировки». Я следую указаниям: «Устройство разблокировано. Экран три. Страница три. Двенадцать приложений. Одно непрочитанное сообщение от WhatsApp».
Сообщение оказалось от незнакомого номера. «Через полчаса у твоего дома», – гласило оно. Я не знал, кто и зачем хочет встретиться со мной. Навязчивые мысли возникали у меня в голове, но я отгонял их.
В назначенное время я подошел к месту встречи. Чья-то рука упала мне на плечо. Знакомый голос, хоть и погрубевший со временем, сказал: «Садись». Впереди стоял велосипед. Мой попутчик сел вперед, а я (что поделаешь?) разместился на багажнике. Я понимал, что мы едем быстро, но меня ничего не пугало.
Когда мы приехали, мой друг скомандовал встать и идти в гору. Небо загрохотало. Я сделал глубокий вдох и спросил:
– Что же ты молчишь, Юра? Помнишь, ты тогда ушел из больницы, не попрощавшись. А мне, может, интересно, как это – видеть?
Юра вздохнул.
– Да, так вышло.
Больше Юра ничего не сказал. А мы шли выше и выше. И с каждым шагом идти становилось все тяжелее. На нас обрушилась дождевая стена. Когда до конца пути оставалось чуть-чуть, погода наладилась. Только ветер безжалостно продолжал забираться под мокрую одежду, заставляя дрожать от холода.
Однако все неприятные ощущения растворились, когда я понял: мы на вершине.
– Небо разъяснилось. Алый закат, – сказал Юра.
– Да, красиво здесь.
Дышать было легко. Я почувствовал, что нахожусь высоко от земли, окруженный небом. Я вижу мир, но делаю это по-особенному, не так, как все.
Моя жизнь – вереница точек.
Но это лишь с первого взгляда.
1 ⠛⠕⠗⠁⠀⠚⠑⠇⠁⠝⠊⠯ – гора желаний (шрифт Брайля).
Свистова Елена. Я маленькая
– Ай!
– Шш, потерпи маленько.
– Больно...
– А как же, гля, как расцарапала.
– Я тоже хотела сову увидеть... как ты.. ну.. хотела сову поймать...
– Ишь, шустрая какая, – и только усмехается своим мыслям, - ну, вот, усе.
– Спасибо... – пристыдившийся взгляд поднялся с ободранной коленки и отрикошетил от отвлеченных глаз напротив.
Тех, что под густыми вдумчивыми бровями и смотрят куда-то далеко.– Петь!
– Ау!
– Нагоняя тебе дать, ау! Пятый раз зову, бестолку. Сюда иди, говорю.
– Бягу!
Глаза стали чуть более включенными, дедушка вышел из тени, под которой они последние минут 10 прятались – и если бы только от жары – перекись и платочек для обмакивания ранки он оставил лежать на скамейке и, наверное, не вернётся, чтобы забрать.
Чуть посидев, девочка вспоминает, что настроение у бабушки, кажется, не очень хорошее, и ей стоило бы убрать, что они повытаскивали, пока не досталось обоим за беспорядок, ведь дедушке досталось бы вдвойне.
Солнце печет, пара минут, и кожа разгорается, в глазах только и видно, что белые силуэты да миражи, еще чуть-чуть, и она растечется прямо здесь. В два шага платочек с бутыльком отправляются в карман, а девочка домой.
Кухня шкворчала, здесь было еще жарче, чем на улице, всех выходящих только выжимать. На столе разложены два застиранных полотенца, на полотенцах гладенькие, с корочкой по краям, блинчики, от них еще идет жар, но рука тянется сама. Сидящая на порожке кошка с любопытством поглядывает на своего подражателя.
- Ать, уходи, с горячей сковородкой иду! - с перепугу выкрикнула бабушка, развернувшись от своей жаровни и уже проделывая путь к разложенным на столе блинам, но крикнула она с такой интонацией, что девочка не только отошла от стола, как было велено, но выскочила с кухни и всё-таки направилась туда, куда ей и было нужно. Блинчик она украдет потом. Когда он остынет и пчелиный улей в виде бабушки присядет за общую трапезу.
В хате – так часть дома с комнатами называют взрослые – было значительно прохладнее: все окна плотно зашторены, а те форточки, что выходят на теневую сторону, немного приоткрыты. Босая нога переступает порожек и становится на прохладный пол, до мурашек приятный. И вот уже всем желающим войти нужно проходить через очередное препятствие в виде звездообразного счастливого ребенка, который размяк на линолеуме, освежая свои разум и тело. Локти начинает подмораживать – пора вставать. Вспомнив про пузырь перекиси, девочка оставляет его на журнальном столике, где он смотрится одиноко, но это пока.
Обмякнув в край, она шагает в зал – место, где дедушка с бабушкой спят на разных диванах и хранятся все их семейные альбомы. Красный лакированный шкаф четвертой стеной держит потолок, где-то за его стеклами предстоит найти тот самый. В части с хрустальным сервизом полки тоже стеклянные, что только пугает, но девочка открывает другую дверцу - не без скрипа и чуть вжавшись головой в плечи. Ей приходиться встать на носочки, чтобы дотянуться до дверцовой ручки. Хорошо, что знакомые обложки торчали в самом низу. Аккуратно снимая по одной книжке со стопки, девочка наконец-то может достать три заветных альбома. Она не помнила, в каком из них было то самое, а еще совсем не была против посмотреть все, даже если нужный найдет сразу.
Первый альбом – в желтых от старости пятнах, обшит тканью, и та местами потерлась, как будто заношенная одежка, кармашки для фотокарточек надорваны, и все выпавшие снимки сложены между страниц, поэтому, если открывать альбом на весу, из него пойдет карточный звездопад. Шуметь не хочется.
В альбомах хранятся не только фотографии. В них лежат записки, вырезки газет, а еще воспоминания про целую жизнь их семьи. В этом, большом, собраны самые старые фотографии, на них бабушка еще ходит в школу, есть общие снимки с классом, на которых девочка никого не узнает, есть даже бабушка со своей мамой – откуда эта тетя взялась и куда делась, ей тоже совсем не ясно. В этот раз девочка замечает, что дедушки в альбомных снимках почему-то нет. Хотя, может, она его просто не узнает, и никто не рассказывает. Он точно есть в следующих, это она знает. В одном из следующих точно.
Второй альбом в красной кожаной обложке, на первый взгляд – книга, только очень-очень толстая. В него вложены фотографии мамы и ее двух сестер, гостей их дома и застолий. Тетя Света девочке нравится не очень, она всегда что-то говорит и чего-то от нее хочет, а чего – непонятно. Вторая сестра приезжает редко, но встречи с ней радостные, а книжки – интересные. И мама. На фотографиях маленькая совсем, курносая и веснушчатая. Девочка порой даже обижается, почему мама не могла посадить и на нее немного летних крапинок, она спрашивала и получала одни и те же ответы:
– Мам, почему у меня нет таких, как у тебя, весношек?
– Не знаю, не я же это решаю, зайчик.
– А когда я вырасту, у меня будут..?
– Будут, будут, если хочешь – значит, будут.
– А почему тогда сейчас нет? Я же хочу.
– Надо повзрослеть немножко, тогда будут.
– А сейчас почему нет? Это плохо?
– Варюш, не колготись, иди покажи дедушке, каких ты цветочков собрала, вон, к нему поприставай.
Тогда Варе показалось, что мама не очень-то хотела рассказывать про свои веснушки, поэтому девочка решила не спрашивать ее больше, чтобы вдруг не расстроить.
И похоже... заветная картинка нашлась! Чтобы случайно не порвать (сосредоточилось все внимание), руки плавно выдвигали фотографию из кармашка. Положив снимок в ладони, девочка пошла к окну, пролезла под шторкой, а потом под нагретым тюлем и стала под солнцем разглядывать. Она совсем забыла, что в руках у дедушки был птенец с вылупившимися глазами в камеру, торчащими в стороны перьями и, наверное, ах, какой приятный на ощупь. Дедушка в своих синих спортивных штанах присел на одно колено, наверху на нем была выцветшая хвойная футболка в цветную полоску – странно, сейчас она выглядит такой же старой, а ведь тогда Вари еще не было, – он улыбался так широко, что бедный совенок, наверное, подумал, что стал чьим-то ужином. Птицу бережливо держали, растянув два не полностью оперившихся, но мощных серых крыла. За дедушкой сад и домик, который девочка очень хорошо знает – их старый дом, откуда они уехали не так давно. Еще немного Варя с неподдельной завистью и восхищением смотрит на фотографию – она бы так не смогла. Она пыталась. Она знает историю.
Тогда в сад к ним часто прилетали совы. Они оставались на ветках даже днем, хотя Варя была уверена, что это ночные хищники. Дедушка сам полез на дерево, к сове. Изогнутый ствол разветвлялся, как лепесток цветка, выгибая толстую ветвь в сторону. Совенок умело перескочил от опасности повыше, но все же попался.
А Варя и на дерево залезть не смогла. Пыталась, не смогла. А если бы там и вправду сидела сова?
Из-за последней мысли слезы потекли сами. Она тоже хотела лазить по деревьям и ловить сов, тоже хотела уметь, как дедушка. У него все получается, он и слова не скажет.
Третий альбом был про Варю. Новенький, с принцессами. Младенец на огромной подушке, красная, похожа на цаплю, коляска, и девочка с вьющимися каштановыми волосами. В улыбке были заметны мягкие щеки и милый в маму носик. Когда-то она пыталась залезть в ту самую коляску, но теперь уже понимает, что значит, когда дети растут.
– Варюша... эйто ты чего здесь? Чего за занавеской прячесся? – пару секунд он прислушивался, теперь, наигранно приободрившись, – А ну, – зазывает рукой, – бежим скорее, что покажу.
Пару секунд она просто стоит. С опущенной головой, чтобы не было видно улыбки, которую она не в силах сдержать, приподнимает низ тканей и проныривает в щелку.
Немного отойдя от дома, но не потеряв его из виду, они спустились вниз по холму. Уже вечерело. Варя прислушивалась к попискиваниям сверчков, пытаясь застать их прыжок. Колкая трава начала собирать росу, земля остыла после полуденного пекла, а каждый вихрь прохладного ветерка отдавался мурашками. У подножия холма – речушка, спокойная, в такие дни, как этот, в ней можно было бы искупаться. По бокам проезженной дороги заросли были Варе по нос, то и дело с некоторыми жучками она сталкивалась лицом к лицу, но держалась смелой.
– Ну, вот мы и притопали.
Девочка, чтобы не задавать лишних вопросов, пыталась понять, куда же они все-таки притопали и что она должна увидеть. Они стояли на полянке, выходившей к речке, камыши у берега расчищены, а трава больше не щекочет. За этим местом ухаживают. Чтобы увидеть верхушку старой ивы, девочка вытягивает вверх шею, потом постепенно проводит взглядом ниже.
– Качели!
Пока Варя придумывала, как бы на них забраться и не улететь в воду, дедушка расстелил небольшой плед – почему-то он напоминал Варе о домашнем кресле, – выложил пакет с нарезанным хлебом-кирпич, второй пакет с кружочками докторской колбасы и сыра и достал свой тяжеленный термос, из которого запах кофе было уже не вымыть. Встретившись взглядом с ребенком, дедушка улыбнулся и перевел взгляд на развернувшийся пикник, предлагая отмереть и присоединиться к нему.
Помешкавшись, кое-как она оторвала взгляд от качелей, свисающих со старой ивы прямо над границей берега и речушки, ноги рванулись в сторону дедушки и промчались мимо, в заросли дикой травы, потому что обычная беготня не умерит всей резвости, хочется чувствовать собой касания настоящего, получить больше, впитать всю росу, стряхивать жучков, растормошить верхушку камыша и пустить пух на реку, хочется сжать пальцами, упасть коленками, вдохнуть ртом, это почти что летать!
Подумерив жар – такой, как будто солнце, спустившись за горизонт, ушло прямо в Варино сердце – она встала отдышаться посреди поля, дедушка наблюдал только за ее макушкой. Дыхание вернулось в норму, и финальный рывок она дала, чтобы эффектно приземлиться на свободный краешек рядом с колбасой. Дедушкиного лица уже почти не видно, и Варя думает о качелях и блинчиках и обещает вернуться к ним завтра.
– Ай!
– Шш, потерпи маленько.
– Больно...
– А как же, гля, как расцарапала.
– Я тоже хотела сову увидеть... как ты.. ну.. хотела сову поймать...
– Ишь, шустрая какая, – и только усмехается своим мыслям, - ну, вот, усе.
– Спасибо... – пристыдившийся взгляд поднялся с ободранной коленки и отрикошетил от отвлеченных глаз напротив.
Тех, что под густыми вдумчивыми бровями и смотрят куда-то далеко.– Петь!
– Ау!
– Нагоняя тебе дать, ау! Пятый раз зову, бестолку. Сюда иди, говорю.
– Бягу!
Глаза стали чуть более включенными, дедушка вышел из тени, под которой они последние минут 10 прятались – и если бы только от жары – перекись и платочек для обмакивания ранки он оставил лежать на скамейке и, наверное, не вернётся, чтобы забрать.
Чуть посидев, девочка вспоминает, что настроение у бабушки, кажется, не очень хорошее, и ей стоило бы убрать, что они повытаскивали, пока не досталось обоим за беспорядок, ведь дедушке досталось бы вдвойне.
Солнце печет, пара минут, и кожа разгорается, в глазах только и видно, что белые силуэты да миражи, еще чуть-чуть, и она растечется прямо здесь. В два шага платочек с бутыльком отправляются в карман, а девочка домой.
Кухня шкворчала, здесь было еще жарче, чем на улице, всех выходящих только выжимать. На столе разложены два застиранных полотенца, на полотенцах гладенькие, с корочкой по краям, блинчики, от них еще идет жар, но рука тянется сама. Сидящая на порожке кошка с любопытством поглядывает на своего подражателя.
- Ать, уходи, с горячей сковородкой иду! - с перепугу выкрикнула бабушка, развернувшись от своей жаровни и уже проделывая путь к разложенным на столе блинам, но крикнула она с такой интонацией, что девочка не только отошла от стола, как было велено, но выскочила с кухни и всё-таки направилась туда, куда ей и было нужно. Блинчик она украдет потом. Когда он остынет и пчелиный улей в виде бабушки присядет за общую трапезу.
В хате – так часть дома с комнатами называют взрослые – было значительно прохладнее: все окна плотно зашторены, а те форточки, что выходят на теневую сторону, немного приоткрыты. Босая нога переступает порожек и становится на прохладный пол, до мурашек приятный. И вот уже всем желающим войти нужно проходить через очередное препятствие в виде звездообразного счастливого ребенка, который размяк на линолеуме, освежая свои разум и тело. Локти начинает подмораживать – пора вставать. Вспомнив про пузырь перекиси, девочка оставляет его на журнальном столике, где он смотрится одиноко, но это пока.
Обмякнув в край, она шагает в зал – место, где дедушка с бабушкой спят на разных диванах и хранятся все их семейные альбомы. Красный лакированный шкаф четвертой стеной держит потолок, где-то за его стеклами предстоит найти тот самый. В части с хрустальным сервизом полки тоже стеклянные, что только пугает, но девочка открывает другую дверцу - не без скрипа и чуть вжавшись головой в плечи. Ей приходиться встать на носочки, чтобы дотянуться до дверцовой ручки. Хорошо, что знакомые обложки торчали в самом низу. Аккуратно снимая по одной книжке со стопки, девочка наконец-то может достать три заветных альбома. Она не помнила, в каком из них было то самое, а еще совсем не была против посмотреть все, даже если нужный найдет сразу.
Первый альбом – в желтых от старости пятнах, обшит тканью, и та местами потерлась, как будто заношенная одежка, кармашки для фотокарточек надорваны, и все выпавшие снимки сложены между страниц, поэтому, если открывать альбом на весу, из него пойдет карточный звездопад. Шуметь не хочется.
В альбомах хранятся не только фотографии. В них лежат записки, вырезки газет, а еще воспоминания про целую жизнь их семьи. В этом, большом, собраны самые старые фотографии, на них бабушка еще ходит в школу, есть общие снимки с классом, на которых девочка никого не узнает, есть даже бабушка со своей мамой – откуда эта тетя взялась и куда делась, ей тоже совсем не ясно. В этот раз девочка замечает, что дедушки в альбомных снимках почему-то нет. Хотя, может, она его просто не узнает, и никто не рассказывает. Он точно есть в следующих, это она знает. В одном из следующих точно.
Второй альбом в красной кожаной обложке, на первый взгляд – книга, только очень-очень толстая. В него вложены фотографии мамы и ее двух сестер, гостей их дома и застолий. Тетя Света девочке нравится не очень, она всегда что-то говорит и чего-то от нее хочет, а чего – непонятно. Вторая сестра приезжает редко, но встречи с ней радостные, а книжки – интересные. И мама. На фотографиях маленькая совсем, курносая и веснушчатая. Девочка порой даже обижается, почему мама не могла посадить и на нее немного летних крапинок, она спрашивала и получала одни и те же ответы:
– Мам, почему у меня нет таких, как у тебя, весношек?
– Не знаю, не я же это решаю, зайчик.
– А когда я вырасту, у меня будут..?
– Будут, будут, если хочешь – значит, будут.
– А почему тогда сейчас нет? Я же хочу.
– Надо повзрослеть немножко, тогда будут.
– А сейчас почему нет? Это плохо?
– Варюш, не колготись, иди покажи дедушке, каких ты цветочков собрала, вон, к нему поприставай.
Тогда Варе показалось, что мама не очень-то хотела рассказывать про свои веснушки, поэтому девочка решила не спрашивать ее больше, чтобы вдруг не расстроить.
И похоже... заветная картинка нашлась! Чтобы случайно не порвать (сосредоточилось все внимание), руки плавно выдвигали фотографию из кармашка. Положив снимок в ладони, девочка пошла к окну, пролезла под шторкой, а потом под нагретым тюлем и стала под солнцем разглядывать. Она совсем забыла, что в руках у дедушки был птенец с вылупившимися глазами в камеру, торчащими в стороны перьями и, наверное, ах, какой приятный на ощупь. Дедушка в своих синих спортивных штанах присел на одно колено, наверху на нем была выцветшая хвойная футболка в цветную полоску – странно, сейчас она выглядит такой же старой, а ведь тогда Вари еще не было, – он улыбался так широко, что бедный совенок, наверное, подумал, что стал чьим-то ужином. Птицу бережливо держали, растянув два не полностью оперившихся, но мощных серых крыла. За дедушкой сад и домик, который девочка очень хорошо знает – их старый дом, откуда они уехали не так давно. Еще немного Варя с неподдельной завистью и восхищением смотрит на фотографию – она бы так не смогла. Она пыталась. Она знает историю.
Тогда в сад к ним часто прилетали совы. Они оставались на ветках даже днем, хотя Варя была уверена, что это ночные хищники. Дедушка сам полез на дерево, к сове. Изогнутый ствол разветвлялся, как лепесток цветка, выгибая толстую ветвь в сторону. Совенок умело перескочил от опасности повыше, но все же попался.
А Варя и на дерево залезть не смогла. Пыталась, не смогла. А если бы там и вправду сидела сова?
Из-за последней мысли слезы потекли сами. Она тоже хотела лазить по деревьям и ловить сов, тоже хотела уметь, как дедушка. У него все получается, он и слова не скажет.
Третий альбом был про Варю. Новенький, с принцессами. Младенец на огромной подушке, красная, похожа на цаплю, коляска, и девочка с вьющимися каштановыми волосами. В улыбке были заметны мягкие щеки и милый в маму носик. Когда-то она пыталась залезть в ту самую коляску, но теперь уже понимает, что значит, когда дети растут.
– Варюша... эйто ты чего здесь? Чего за занавеской прячесся? – пару секунд он прислушивался, теперь, наигранно приободрившись, – А ну, – зазывает рукой, – бежим скорее, что покажу.
Пару секунд она просто стоит. С опущенной головой, чтобы не было видно улыбки, которую она не в силах сдержать, приподнимает низ тканей и проныривает в щелку.
Немного отойдя от дома, но не потеряв его из виду, они спустились вниз по холму. Уже вечерело. Варя прислушивалась к попискиваниям сверчков, пытаясь застать их прыжок. Колкая трава начала собирать росу, земля остыла после полуденного пекла, а каждый вихрь прохладного ветерка отдавался мурашками. У подножия холма – речушка, спокойная, в такие дни, как этот, в ней можно было бы искупаться. По бокам проезженной дороги заросли были Варе по нос, то и дело с некоторыми жучками она сталкивалась лицом к лицу, но держалась смелой.
– Ну, вот мы и притопали.
Девочка, чтобы не задавать лишних вопросов, пыталась понять, куда же они все-таки притопали и что она должна увидеть. Они стояли на полянке, выходившей к речке, камыши у берега расчищены, а трава больше не щекочет. За этим местом ухаживают. Чтобы увидеть верхушку старой ивы, девочка вытягивает вверх шею, потом постепенно проводит взглядом ниже.
– Качели!
Пока Варя придумывала, как бы на них забраться и не улететь в воду, дедушка расстелил небольшой плед – почему-то он напоминал Варе о домашнем кресле, – выложил пакет с нарезанным хлебом-кирпич, второй пакет с кружочками докторской колбасы и сыра и достал свой тяжеленный термос, из которого запах кофе было уже не вымыть. Встретившись взглядом с ребенком, дедушка улыбнулся и перевел взгляд на развернувшийся пикник, предлагая отмереть и присоединиться к нему.
Помешкавшись, кое-как она оторвала взгляд от качелей, свисающих со старой ивы прямо над границей берега и речушки, ноги рванулись в сторону дедушки и промчались мимо, в заросли дикой травы, потому что обычная беготня не умерит всей резвости, хочется чувствовать собой касания настоящего, получить больше, впитать всю росу, стряхивать жучков, растормошить верхушку камыша и пустить пух на реку, хочется сжать пальцами, упасть коленками, вдохнуть ртом, это почти что летать!
Подумерив жар – такой, как будто солнце, спустившись за горизонт, ушло прямо в Варино сердце – она встала отдышаться посреди поля, дедушка наблюдал только за ее макушкой. Дыхание вернулось в норму, и финальный рывок она дала, чтобы эффектно приземлиться на свободный краешек рядом с колбасой. Дедушкиного лица уже почти не видно, и Варя думает о качелях и блинчиках и обещает вернуться к ним завтра.
Семенов Дмитрий. Гибернация
Сегодня зима. Завтра зима. И послезавтра тоже зима.
Сокращалось дыхание, уменьшалась частота сердечных сокращений, температура тела становилась равна температуре окружающей среды, замедлялся обмен веществ. Не спи. – уговаривала себя Алина.
Под ногами хрустел снег, а может, это были ее кости. Алина пробиралась через сугробы, которые не расчищали уже два месяца. Девственного слоя снега еще не касалась нога человека, да и некому было его касаться – почти все люди в спячке. Зима давно потеряла свой смысл и стала навязчивой, давящей и суровой. Алине казалось иногда, что Москва – это самая большая деревня, усеянная панельками-близнецами, полная берлог-близнецов и русских людей-близнецов. Сейчас эта деревня покрылась снегом и почти стала с ним одним целым. Алина сиротливо пробиралась по улице и вдыхала воздух, зараженный вынужденным одиночеством. Был день, но холодное солнце уже садилось. Алина проверила фонарик в кармане. Фонари не зажгутся, им не для кого зажигаться. Почти за горизонтом извергались дымом бело-красные трубы ТЭЦ – они грели берлоги, вопреки всему. Этот дым густой абстрактной фигурой растекался по небу.
Еще два дома – посчитала в голове Алина, потом посчитала сколько осталось дней до первых проснувшихся – сколько дней ей еще нельзя спать. В подбородок впивался белый пуховик – ее униформа. Алина взбежала по обледеневшей лестнице к подъезду. Потом опасливо дотронулась до черного, еще теплого комка под навесной крышей и убедилась, что тот живой. Заверила себя, что никакое существо не может выжить без еды на таком морозе, если даже люди вынуждены впадать в спячку. Определила этот комок, как кота, но предпочла не делать однозначных выводов. Оно жалобно издало звук. Должно быть, мяукнуло, - подумала Алина и сердобольно взяла того на руки, набрала по памяти код и ввалилась внутрь, выдыхая густой пар. Она поделилась с подъездом теплом, хотя, скорее он забрал его без спроса. Девушка в белом пуховике прислонилась к стене, которая облупилась зеленой краской, от холода и страха прикосновений. Алина постаралась отогреть существо в руках, то непонятливо мяукнуло снова, видимо удивившись теплу. Она стянула зубами перчатки и трясущимися руками достала из кармана большую связку ключей. Потом осмотрела лестничную клетку, выбирая с какой берлоги начать осмотр.
Алина работала в МККС – Московский Комитет Контроля Сна. Обходила днями квартиры, те еле дышали бытовой жизнью, зимой становилось в них вдруг очень тихо. Она следила за показателями сна и вела статистику шатунов, чтобы тех потом отлавливала уже друга служба - в черных пуховиках. Алина закрыла за собой массивную дверь, предварительно натянув на сапоги бахилы, сверилась со списком и прошла в спальню Валентины Сергеевны. Измерила температуру в берлоге, та оказалась в норме. Женщина лет семидесяти пяти свернулась на узкой кровати. Валентина Сергеевна была для Алины чуть ли не самым близким человеком, хоть и не разу не говорила с ней по-настоящему. Алина рассказывала Валентине Сергеевне, как она замерзла, как хотелось спать, и как было одиноко. Потом Алина сама утешала себя голосом Валентины Сергеевны и становилось немного легче. Девушка натянула маску и медицинские перчатки, собралась измерять давление спящей, но вдруг поняла, что в комнате было слишком тихо. Она и не ожидала ничего услышать, но насторожилась. Прислушавшись, неестественно согнулась перед кроватью и поняла, что перед ней уже не Валентина Сергеевна. Алина опустилась по стене на пол, и безразлично наблюдала, как кто-то истерически бегал по комнате, проверял биение пожилого сердца (точнее, его отсутствие), пока не поняла, что это была она сама.
- Я умерла. – прошептала Валентина Сергеевна.
Тучный вздох. Алина сняла одной рукой маску, достала рацию другой, и выговорила, нажав на ней кнопку:
- Труп в 16-ой, сороковой дом.
- Принято. - мужским голосом ответила рация, спустя пару секунд.
Холодная вода, из уже ничейного крана, придала лицу хоть подобие бодрости и смыла с собой сонливость на некоторое время. Алина, уходя, перевернула календарь в прихожей на январь 2062-го года. 2062-го, который Валентина Сергеевна уже не увидит. Всегда остается шанс не заснуть, значит всегда остается шанс не проснутся.
В следующей берлоге одиноко спал мужчина за сорок. Его тело в оцепенении выглядело почти мертвыми. Чуть приглядевшись, Алина обратила внимание на то, как его лицо обросло человеческой шерстью за время спячки. Борода и усы уже почти поглотили расслабленный рот. Алина опустила взгляд на отощалое существо в руках. Подумала, что то, должно быть, хочет есть и зашла на кухню, как на свою, собравшись рыться во внутренних органах холодильника, но там не оказалось ничего, кроме водки. Из комнаты что-то зарычало. Алина притаилась сначала, судорожно захлопнув холодильник, но потом поняла, что, спрятавшись в углу, ничего не добьешься, затаила дыхание и выбралась в коридор, вооружившись кухонным ножом. Про существо она забыла, и то резко куда-то делось. Прямо на нее смотрел злобно и даже почти яростно медведь. Он постоял так с минуту, рыча и пустил из морды слюни на паркет-елочку. Алина стояла неподвижно, вцепившись в нож. Потом медведь видимо соскучился и уполз обратно в свою холостяцкую комнату. Алина сразу подумала о том, что во время следующего обхода пропустит эту берлогу, прислушается к двери из подъезда и поставит в бланке галочки, нарушив протокол. Судя по звуку, медведь драл когтями обои и видимо, очень увлеченно. Звук резко стих, Алина выпустила из рук нож, сжала существо и покралась к выходу, зная, что нельзя тянуть время. Она упорно боролась с желанием поднять взгляд с пола на комнату медведя, но интерес все же победил в этой схватке - в комнате все так же беспробудно лежал бородатый мужчина, не сменив позы.
«Сдам берлогу на зиму» - хотела быть прочтенной надпись, приклеенная цветной бумажкой к стене подъезда. Она особо не пользовалась спросом, ни один телефонный номер не был оторван. Алина поднималась все выше, в кармане звенела связка ключей. Отперла следующую квартиру. Та звалась «№48». В прихожей аккуратно выстроились в ряд пять пар весенней обуви (зимняя теперь не в ходу) – две взрослые и три детские. В этих четырех стенах бетон смешивался с несколькими поколениями людей, обычно это называют домом. Алина вышла на балкон чужой берлоги. Своей берлоги у нее еще не было, хотя и что спящие за ее спиной люди – владельцы этой берлоги, она точно не знала. Окна запотели от тепла внутри, вернее от холода снаружи, Алина открыла одно из них, в лицо ударил морозный ветер. Термометр, прилипший с внешней стороны дома показал -56. Алина не понимала, почему глобальное потепление зовется потеплением, если для зимней Москвы оно было глобальным холодом – она не любила вдаваться в подробности. Сонно зажглась сигарета и сделался глубокий ядовитый вдох. Дым отравлял не только легкие, но и мозг, вытесняя из того все нежеланные липкие мысли. За окном стемнело, ни в одной из берлог не горел свет, и столица превратилась в один большой снежный ком.
Алина бросила окурок вниз, посмотрела пока он пропадает, рассыпаясь на яркие искры. Следом за окурком, с 7 этажа полетело ее тело, его тоже поглотил снег. Осталось еще что-то, что он не поглотил? Бросило в жар. Она начала стягивать с себя белый пуховик, за ним всю одежду. Вещи утонули сразу. По голой коже пробежал холод, который, впрочем, скоро стал привычным. Алина еще пыталась выбраться, снег еще пытался утащить ее, как болото, только страшнее, потому что у болота всегда есть дно. Окостеневшая Алина огляделась, хватая ртом воздух, голова уже почти ушла под зимний пепел. Вокруг не было абсолютно ничего, кроме снега. Не было сил даже кричать, даже просто выдохнуть, и в конце концов тело просто расслабилось. Тонуть стало легче.
Алина дернула головой. Потерла жадно глаза, сонно слипающиеся. Развернулась, и вышла на лестничную клетку, напоминая себе под нос, что спать нельзя. Она еще не поняла, что не закрыла окно. Семья из берлоги №48 так и не поймут, почему они не проснутся, а берлога, не поймет, откуда у нее так быстро появятся новые жители. Видимо кто-то все же прочитает новое объявление в подъезде.
Алина вышла из панельки в уже почти кромешную темноту улицы, за спиной стояла бронированная машина скорой помощи, за рулем которой сидел лысый насупившийся мужчина. Он, заприметив Алину кивнул – не как доброжелательно кивают соседям, а скорее, инстинктивное подергивание головой, хотя он тоже был соседом Алины. Соседом по Москве. Соседом по бессоннице. Алина еле заметно кивнула в ответ, когда за спиной пиликнул домофон и подъезд выпустил еще двух рабочих в красных пуховиках, несущих тело Валентины Сергеевны. Девушка проводила их взглядом, пока машина не сдала назад и не выкарабкалась из двора. Скорая не включала сирены, даже если очень спешила и неслась по городу в полной тишине, она лишь раз прогудела на прощание и скрылась за углом. Этот звук еще долго стоял в ушах тихим эхом. На снегу остались следы широких шин, Алина смотря на них задумалась, оставила ли после себя какой-то след Валентина Сергеевна и стала вглядываться сильнее в слишком однородное черное небо, в поисках звезд. В одном из сотни темных окон вдруг зажегся теплый свет. Алина подняла голову и увидела перед единственным светящемся в темноте окном уже знакомого медведя, тот помахал ей лапой, показалось, что даже дружелюбно. Она сильнее прижала к себе существо. Наконец в голове всплыло правильное имя для него, Алина даже удивилась, как не додумалась раньше - Вера. Каждый должен во что-то верить. Алина верила в весну, потому что знала, что ничто не вечно – и зима тоже не вечна.
Сегодня зима. Завтра зима. И послезавтра тоже зима.
Сокращалось дыхание, уменьшалась частота сердечных сокращений, температура тела становилась равна температуре окружающей среды, замедлялся обмен веществ. Не спи. – уговаривала себя Алина.
Под ногами хрустел снег, а может, это были ее кости. Алина пробиралась через сугробы, которые не расчищали уже два месяца. Девственного слоя снега еще не касалась нога человека, да и некому было его касаться – почти все люди в спячке. Зима давно потеряла свой смысл и стала навязчивой, давящей и суровой. Алине казалось иногда, что Москва – это самая большая деревня, усеянная панельками-близнецами, полная берлог-близнецов и русских людей-близнецов. Сейчас эта деревня покрылась снегом и почти стала с ним одним целым. Алина сиротливо пробиралась по улице и вдыхала воздух, зараженный вынужденным одиночеством. Был день, но холодное солнце уже садилось. Алина проверила фонарик в кармане. Фонари не зажгутся, им не для кого зажигаться. Почти за горизонтом извергались дымом бело-красные трубы ТЭЦ – они грели берлоги, вопреки всему. Этот дым густой абстрактной фигурой растекался по небу.
Еще два дома – посчитала в голове Алина, потом посчитала сколько осталось дней до первых проснувшихся – сколько дней ей еще нельзя спать. В подбородок впивался белый пуховик – ее униформа. Алина взбежала по обледеневшей лестнице к подъезду. Потом опасливо дотронулась до черного, еще теплого комка под навесной крышей и убедилась, что тот живой. Заверила себя, что никакое существо не может выжить без еды на таком морозе, если даже люди вынуждены впадать в спячку. Определила этот комок, как кота, но предпочла не делать однозначных выводов. Оно жалобно издало звук. Должно быть, мяукнуло, - подумала Алина и сердобольно взяла того на руки, набрала по памяти код и ввалилась внутрь, выдыхая густой пар. Она поделилась с подъездом теплом, хотя, скорее он забрал его без спроса. Девушка в белом пуховике прислонилась к стене, которая облупилась зеленой краской, от холода и страха прикосновений. Алина постаралась отогреть существо в руках, то непонятливо мяукнуло снова, видимо удивившись теплу. Она стянула зубами перчатки и трясущимися руками достала из кармана большую связку ключей. Потом осмотрела лестничную клетку, выбирая с какой берлоги начать осмотр.
Алина работала в МККС – Московский Комитет Контроля Сна. Обходила днями квартиры, те еле дышали бытовой жизнью, зимой становилось в них вдруг очень тихо. Она следила за показателями сна и вела статистику шатунов, чтобы тех потом отлавливала уже друга служба - в черных пуховиках. Алина закрыла за собой массивную дверь, предварительно натянув на сапоги бахилы, сверилась со списком и прошла в спальню Валентины Сергеевны. Измерила температуру в берлоге, та оказалась в норме. Женщина лет семидесяти пяти свернулась на узкой кровати. Валентина Сергеевна была для Алины чуть ли не самым близким человеком, хоть и не разу не говорила с ней по-настоящему. Алина рассказывала Валентине Сергеевне, как она замерзла, как хотелось спать, и как было одиноко. Потом Алина сама утешала себя голосом Валентины Сергеевны и становилось немного легче. Девушка натянула маску и медицинские перчатки, собралась измерять давление спящей, но вдруг поняла, что в комнате было слишком тихо. Она и не ожидала ничего услышать, но насторожилась. Прислушавшись, неестественно согнулась перед кроватью и поняла, что перед ней уже не Валентина Сергеевна. Алина опустилась по стене на пол, и безразлично наблюдала, как кто-то истерически бегал по комнате, проверял биение пожилого сердца (точнее, его отсутствие), пока не поняла, что это была она сама.
- Я умерла. – прошептала Валентина Сергеевна.
Тучный вздох. Алина сняла одной рукой маску, достала рацию другой, и выговорила, нажав на ней кнопку:
- Труп в 16-ой, сороковой дом.
- Принято. - мужским голосом ответила рация, спустя пару секунд.
Холодная вода, из уже ничейного крана, придала лицу хоть подобие бодрости и смыла с собой сонливость на некоторое время. Алина, уходя, перевернула календарь в прихожей на январь 2062-го года. 2062-го, который Валентина Сергеевна уже не увидит. Всегда остается шанс не заснуть, значит всегда остается шанс не проснутся.
В следующей берлоге одиноко спал мужчина за сорок. Его тело в оцепенении выглядело почти мертвыми. Чуть приглядевшись, Алина обратила внимание на то, как его лицо обросло человеческой шерстью за время спячки. Борода и усы уже почти поглотили расслабленный рот. Алина опустила взгляд на отощалое существо в руках. Подумала, что то, должно быть, хочет есть и зашла на кухню, как на свою, собравшись рыться во внутренних органах холодильника, но там не оказалось ничего, кроме водки. Из комнаты что-то зарычало. Алина притаилась сначала, судорожно захлопнув холодильник, но потом поняла, что, спрятавшись в углу, ничего не добьешься, затаила дыхание и выбралась в коридор, вооружившись кухонным ножом. Про существо она забыла, и то резко куда-то делось. Прямо на нее смотрел злобно и даже почти яростно медведь. Он постоял так с минуту, рыча и пустил из морды слюни на паркет-елочку. Алина стояла неподвижно, вцепившись в нож. Потом медведь видимо соскучился и уполз обратно в свою холостяцкую комнату. Алина сразу подумала о том, что во время следующего обхода пропустит эту берлогу, прислушается к двери из подъезда и поставит в бланке галочки, нарушив протокол. Судя по звуку, медведь драл когтями обои и видимо, очень увлеченно. Звук резко стих, Алина выпустила из рук нож, сжала существо и покралась к выходу, зная, что нельзя тянуть время. Она упорно боролась с желанием поднять взгляд с пола на комнату медведя, но интерес все же победил в этой схватке - в комнате все так же беспробудно лежал бородатый мужчина, не сменив позы.
«Сдам берлогу на зиму» - хотела быть прочтенной надпись, приклеенная цветной бумажкой к стене подъезда. Она особо не пользовалась спросом, ни один телефонный номер не был оторван. Алина поднималась все выше, в кармане звенела связка ключей. Отперла следующую квартиру. Та звалась «№48». В прихожей аккуратно выстроились в ряд пять пар весенней обуви (зимняя теперь не в ходу) – две взрослые и три детские. В этих четырех стенах бетон смешивался с несколькими поколениями людей, обычно это называют домом. Алина вышла на балкон чужой берлоги. Своей берлоги у нее еще не было, хотя и что спящие за ее спиной люди – владельцы этой берлоги, она точно не знала. Окна запотели от тепла внутри, вернее от холода снаружи, Алина открыла одно из них, в лицо ударил морозный ветер. Термометр, прилипший с внешней стороны дома показал -56. Алина не понимала, почему глобальное потепление зовется потеплением, если для зимней Москвы оно было глобальным холодом – она не любила вдаваться в подробности. Сонно зажглась сигарета и сделался глубокий ядовитый вдох. Дым отравлял не только легкие, но и мозг, вытесняя из того все нежеланные липкие мысли. За окном стемнело, ни в одной из берлог не горел свет, и столица превратилась в один большой снежный ком.
Алина бросила окурок вниз, посмотрела пока он пропадает, рассыпаясь на яркие искры. Следом за окурком, с 7 этажа полетело ее тело, его тоже поглотил снег. Осталось еще что-то, что он не поглотил? Бросило в жар. Она начала стягивать с себя белый пуховик, за ним всю одежду. Вещи утонули сразу. По голой коже пробежал холод, который, впрочем, скоро стал привычным. Алина еще пыталась выбраться, снег еще пытался утащить ее, как болото, только страшнее, потому что у болота всегда есть дно. Окостеневшая Алина огляделась, хватая ртом воздух, голова уже почти ушла под зимний пепел. Вокруг не было абсолютно ничего, кроме снега. Не было сил даже кричать, даже просто выдохнуть, и в конце концов тело просто расслабилось. Тонуть стало легче.
Алина дернула головой. Потерла жадно глаза, сонно слипающиеся. Развернулась, и вышла на лестничную клетку, напоминая себе под нос, что спать нельзя. Она еще не поняла, что не закрыла окно. Семья из берлоги №48 так и не поймут, почему они не проснутся, а берлога, не поймет, откуда у нее так быстро появятся новые жители. Видимо кто-то все же прочитает новое объявление в подъезде.
Алина вышла из панельки в уже почти кромешную темноту улицы, за спиной стояла бронированная машина скорой помощи, за рулем которой сидел лысый насупившийся мужчина. Он, заприметив Алину кивнул – не как доброжелательно кивают соседям, а скорее, инстинктивное подергивание головой, хотя он тоже был соседом Алины. Соседом по Москве. Соседом по бессоннице. Алина еле заметно кивнула в ответ, когда за спиной пиликнул домофон и подъезд выпустил еще двух рабочих в красных пуховиках, несущих тело Валентины Сергеевны. Девушка проводила их взглядом, пока машина не сдала назад и не выкарабкалась из двора. Скорая не включала сирены, даже если очень спешила и неслась по городу в полной тишине, она лишь раз прогудела на прощание и скрылась за углом. Этот звук еще долго стоял в ушах тихим эхом. На снегу остались следы широких шин, Алина смотря на них задумалась, оставила ли после себя какой-то след Валентина Сергеевна и стала вглядываться сильнее в слишком однородное черное небо, в поисках звезд. В одном из сотни темных окон вдруг зажегся теплый свет. Алина подняла голову и увидела перед единственным светящемся в темноте окном уже знакомого медведя, тот помахал ей лапой, показалось, что даже дружелюбно. Она сильнее прижала к себе существо. Наконец в голове всплыло правильное имя для него, Алина даже удивилась, как не додумалась раньше - Вера. Каждый должен во что-то верить. Алина верила в весну, потому что знала, что ничто не вечно – и зима тоже не вечна.
Кулешова Анна. Путь домой
Каждый раз, закрывая глаза, я вижу одну и ту же картину: тёмное небо, множество маленьких белых звёзд, находящихся так далеко, что мне никогда до них не достать. А вокруг пустота. Только белый снег блестит то там, то тут. А ты идёшь медленно, переставляя лапу одну за другой, одну за другой… Рядом идёт мама. Тихо-тихо. А вот и заяц. Из-за снега его почти не видно, но моё обоняние позволяет найти его даже глубоко под снегом. Я обгоняю маму, обхожу добычу с подветренной стороны. Начинаю медленно подходить ближе, ближе и….
Снова открываю глаза. Вся эта прекрасная картина тут же исчезает, оставляя после себя только приятное чувство, похожее на чувство, которое ты испытываешь после того, как поешь, голодая перед этим двое суток. Это чувство ощущается так же, только не в желудке, а чуть выше, где находится самое яркое, что есть у всех существ на Земле.
Я нахожусь в яме. Передо мной только бетонные стены, немного грязного снега, крошечное озеро с холодной водой, а сверху на меня каждый день смотрит тысяча, а то и больше людей. Моя жизнь пуста: ни радости, ни грусти – ничего. Единственное, что я чувствую, это невыносимую тоску и злобу. Иногда она бывает настолько сильной, что я пытаюсь залезть на стены, рычу на них, как на добычу, которая скалится мне в ответ.
Я самое грозное существо на Земле! Я самый сильный, хитрый и беспощадный зверь! Я – белый медведь! Как смеют эти хлипкие, слабые создания сажать меня в бетонную яму? Будь я там, наверху, они бы бежали от меня в разные стороны!
Но сейчас я не в Арктике, а здесь, в яме. Совершенно один среди этой невыносимо громкой толпы. Меня здесь кормят, поят, но этого недостаточно для счастья. Мне нужен мой родной дом.
Я пытался сбежать, пробовал залезть по стенам, прокопать туннель, сбежать через дверь, которую люди открывают, чтобы покормить меня. Но всё тщетно. Каждый раз, когда я пытаюсь выбраться, приходят двое мужчин. Один с палкой, которая бьёт молнией, а от второго сильно пахнет рыбой.
Тот, что с палкой - мой заклятый враг. Его чёрные волосы закрывают потухшие уставшие глаза. От него часто пахнет едким дымом, что разрушает его изнутри. Я пытался напасть на него, но его палка сильнее, чем мои когти. Один раз я схватил её зубами, после этого около трех дней я не мог ни есть, ни пить. Он смотрит на меня, как на добычу. Хотя, если бы не его палка, он бы и секунды не продержался со мной в бою.
Со вторым человеком всё совсем по-другому. У него короткие светлые волосы, глаза открытые и добрые. Он смотрит на меня с восхищением и сожалением. Палка пахнущего рыбой находится за спиной. Он достал её лишь один раз, когда я бросился на того, что с палкой, которая бьёт молнией. Но почти сразу же убрал, ведь у того была своя.
Они оба называют меня Вэйтом. Поначалу я не мог к этому привыкнуть, но со временем привыкаешь ко всему. Даже заточение казалось мне не таким уж и плохим, если забыть про тоску. Но это невозможно. Мой дом снился мне по ночам, чувствовался в запахе рыбы и снега, виделся в каждой мелочи. Когда я засыпал, то вновь оказывался там, в моей родной Арктике. Но стоило взойти Солнцу, как все мои грёзы рассеивались, и я снова оказывался здесь, в яме.
Я часто вспоминаю тот день, когда всё вдруг изменилось.
Я пробыл здесь три дня. Голод становился невыносимым. Из-за этого разум затуманивался, думать становилось труднее, а злость усиливалась.
И тут на снегу я нашел еду. Это было мясо какого-то зверя. Не раздумывая, откуда оно здесь, я тут же накинулся на него. Лишь потом, когда голод стал отступать, я понял, что пахнет он не совсем обычной добычей. Этот запах принадлежал людям и был сладковатый. Зачем люди оставили здесь добычу?
Уверенность в том, что я в сто раз сильнее их, успокоила меня, и я продолжил скитания по своему острову.
На следующий день меня охватило дурное предчувствие, и уже в полдень мне стало совсем плохо. Силы стали меня покидать. Мир поплыл перед глазами, лапы заплетались, и я упал на снег. Из-за холма выехала большая машина. Вышли люди. «Хитрые люди, я недооценивал вас».Это последнее, что я подумал перед тем, как уснуть.
Проснулся я уже тут, в яме. Вокруг толпа, а двое мужчин ходили вокруг меня и что-то друг другу говорили.
***
С тех пор я здесь. Как бы сильно я ни старался, как бы сильно ни боролся - всё безуспешно. Единственное, что осталось у меня - это вера, злость и тоска.
Но сегодня утром меня вновь охватило странное предчувствие. Что-то должно произойти. Только что? Мимо проходит множество людей, но что-то не так. Цвет стен стал темнее...нет, светлее. Запахи стали расплывчатыми, не такими четкими. Я подошёл к горе снега и лёг на неё.
Я уснул почти сразу. Мне всегда снился дом -моя родная Арктика. Только на этот раз она не была похожа на себя. Повсюду были навалены огромные кучи мусора, и я утопал в них.
Подъехала машина. Из неё вышли люди с палками, которые бьют молнией. Они подбежали ко мне.
Я проснулся. Был поздний вечер. Моя голова гудела, все запахи перемешались в один. Лапы ломило. Внутри то, что самое яркое у всех живых, болело невыносимо. Оно рычало и бегало в разные стороны. Мне было очень, очень плохо. Я зарычал, забегал по клетке, пытался залезть на стены, съесть их, выбраться отсюда.
И тут я увидел её... Маленькая девочка смотрела на меня. В её глазах не было того, что обычно бывает в глазах людей, наблюдающих за мной с высоты. Она была маленькой, хрупкой, словно те яркие звёздочки, которые я никогда не мог достать. Взгляд её был спокойным, добрым и открытым. Тёмные волосы аккуратно лежали на маленьких плечиках, белое платьишко напоминало снег. Она была босая. Взгляд был наполнен любовью и состраданием.
Я смотрел на неё, и внутри меня всё успокоилось. Всё стало тихим, тяжелым, безразличным. Мы долго смотрели друг на друга.
Потом она ушла. Тихо, но так уверенно, что вся её хрупкость стала незаметна. Я смотрел ей вслед. И тут понял: ко мне приходила сама Арктика. Она указала путь домой и ушла…
Я долго смотрел на опустевшее место, потом на звёзды и, в конце концов, принял решение. Дойдя до берлоги, я лёг в неё. Все мои чувства пропали: и злость, и страх, и боль, и тоска. Я смирился со своей Судьбой.
Прошло три дня. Я ничего ни ел, ни пил. Не выходил из берлоги и даже не поднимался на лапы. Люди бегали вокруг меня, пытались накормить, поднять… Глупые, глупые люди. Мне ничего не нужно… Больше ничего…
На четвёртый день рано утром ко мне подошёл добрый человек. Он долго со мной разговаривал. Я ничего не понимал, но чувствовал, что он грустит. Затем он погладил меня и, видя, что я не против, улыбнулся.
Днём пришли другие люди. Они долго ходили вокруг меня. Потом один из них подошёл ко мне и чем-то уколол. Я уснул глубоким сном. Мне снились глаза той девочки-Арктики. Они смотрели на меня так, словно говоря, что я вот-вот буду дома.
Я проснулся. Голова кружилась, всё тело гудело. Но стоило мне открыть глаза, как всё это сразу же забылось.
Я был дома, в Арктике! Я не мог в это поверить!!! Рядом стояли люди. Они смотрели на меня и улыбались. Неужели они меня отпускают? Я медленно сделал шаг вперёд, потом ещё и ещё.
А потом я уже бежал. Бежал домой. Снег скрипел под лапами и, искрясь, разлетался вокруг. Самое яркое во мне прыгало в разные стороны. Оно было счастливо так, как никогда раньше! Мир стал другим, он расцвёл, он улыбался мне! Меня радовало всё: снег, небо, звёзды и даже люди! Всё это было словно сладкий сон. Но это происходило наяву, со мной! Я дома, в моей любимой Арктике.
Каждый раз, закрывая глаза, я вижу одну и ту же картину: тёмное небо, множество маленьких белых звёзд, находящихся так далеко, что мне никогда до них не достать. А вокруг пустота. Только белый снег блестит то там, то тут. А ты идёшь медленно, переставляя лапу одну за другой, одну за другой… Рядом идёт мама. Тихо-тихо. А вот и заяц. Из-за снега его почти не видно, но моё обоняние позволяет найти его даже глубоко под снегом. Я обгоняю маму, обхожу добычу с подветренной стороны. Начинаю медленно подходить ближе, ближе и….
Снова открываю глаза. Вся эта прекрасная картина тут же исчезает, оставляя после себя только приятное чувство, похожее на чувство, которое ты испытываешь после того, как поешь, голодая перед этим двое суток. Это чувство ощущается так же, только не в желудке, а чуть выше, где находится самое яркое, что есть у всех существ на Земле.
Я нахожусь в яме. Передо мной только бетонные стены, немного грязного снега, крошечное озеро с холодной водой, а сверху на меня каждый день смотрит тысяча, а то и больше людей. Моя жизнь пуста: ни радости, ни грусти – ничего. Единственное, что я чувствую, это невыносимую тоску и злобу. Иногда она бывает настолько сильной, что я пытаюсь залезть на стены, рычу на них, как на добычу, которая скалится мне в ответ.
Я самое грозное существо на Земле! Я самый сильный, хитрый и беспощадный зверь! Я – белый медведь! Как смеют эти хлипкие, слабые создания сажать меня в бетонную яму? Будь я там, наверху, они бы бежали от меня в разные стороны!
Но сейчас я не в Арктике, а здесь, в яме. Совершенно один среди этой невыносимо громкой толпы. Меня здесь кормят, поят, но этого недостаточно для счастья. Мне нужен мой родной дом.
Я пытался сбежать, пробовал залезть по стенам, прокопать туннель, сбежать через дверь, которую люди открывают, чтобы покормить меня. Но всё тщетно. Каждый раз, когда я пытаюсь выбраться, приходят двое мужчин. Один с палкой, которая бьёт молнией, а от второго сильно пахнет рыбой.
Тот, что с палкой - мой заклятый враг. Его чёрные волосы закрывают потухшие уставшие глаза. От него часто пахнет едким дымом, что разрушает его изнутри. Я пытался напасть на него, но его палка сильнее, чем мои когти. Один раз я схватил её зубами, после этого около трех дней я не мог ни есть, ни пить. Он смотрит на меня, как на добычу. Хотя, если бы не его палка, он бы и секунды не продержался со мной в бою.
Со вторым человеком всё совсем по-другому. У него короткие светлые волосы, глаза открытые и добрые. Он смотрит на меня с восхищением и сожалением. Палка пахнущего рыбой находится за спиной. Он достал её лишь один раз, когда я бросился на того, что с палкой, которая бьёт молнией. Но почти сразу же убрал, ведь у того была своя.
Они оба называют меня Вэйтом. Поначалу я не мог к этому привыкнуть, но со временем привыкаешь ко всему. Даже заточение казалось мне не таким уж и плохим, если забыть про тоску. Но это невозможно. Мой дом снился мне по ночам, чувствовался в запахе рыбы и снега, виделся в каждой мелочи. Когда я засыпал, то вновь оказывался там, в моей родной Арктике. Но стоило взойти Солнцу, как все мои грёзы рассеивались, и я снова оказывался здесь, в яме.
Я часто вспоминаю тот день, когда всё вдруг изменилось.
***
Я был ещё молодым и не очень опытным. Мама оставила меня, и теперь я учился жить один. Тогда в Арктике происходило что-то неладное. С морем было всё совсем плохо. Повсюду плавали разные предметы, пахнущие людьми. Они не давали мне проплыть, и из-за этого мне пришлось остаться на маленьком острове. Рыбы вокруг не было. Она уплыла из-за мусора. А та, которая не смогла, плавала на поверхности, вся пропахнувшая чем-то ужасным.Я пробыл здесь три дня. Голод становился невыносимым. Из-за этого разум затуманивался, думать становилось труднее, а злость усиливалась.
И тут на снегу я нашел еду. Это было мясо какого-то зверя. Не раздумывая, откуда оно здесь, я тут же накинулся на него. Лишь потом, когда голод стал отступать, я понял, что пахнет он не совсем обычной добычей. Этот запах принадлежал людям и был сладковатый. Зачем люди оставили здесь добычу?
Уверенность в том, что я в сто раз сильнее их, успокоила меня, и я продолжил скитания по своему острову.
На следующий день меня охватило дурное предчувствие, и уже в полдень мне стало совсем плохо. Силы стали меня покидать. Мир поплыл перед глазами, лапы заплетались, и я упал на снег. Из-за холма выехала большая машина. Вышли люди. «Хитрые люди, я недооценивал вас».Это последнее, что я подумал перед тем, как уснуть.
Проснулся я уже тут, в яме. Вокруг толпа, а двое мужчин ходили вокруг меня и что-то друг другу говорили.
***
С тех пор я здесь. Как бы сильно я ни старался, как бы сильно ни боролся - всё безуспешно. Единственное, что осталось у меня - это вера, злость и тоска.
Но сегодня утром меня вновь охватило странное предчувствие. Что-то должно произойти. Только что? Мимо проходит множество людей, но что-то не так. Цвет стен стал темнее...нет, светлее. Запахи стали расплывчатыми, не такими четкими. Я подошёл к горе снега и лёг на неё.
Я уснул почти сразу. Мне всегда снился дом -моя родная Арктика. Только на этот раз она не была похожа на себя. Повсюду были навалены огромные кучи мусора, и я утопал в них.
Подъехала машина. Из неё вышли люди с палками, которые бьют молнией. Они подбежали ко мне.
Я проснулся. Был поздний вечер. Моя голова гудела, все запахи перемешались в один. Лапы ломило. Внутри то, что самое яркое у всех живых, болело невыносимо. Оно рычало и бегало в разные стороны. Мне было очень, очень плохо. Я зарычал, забегал по клетке, пытался залезть на стены, съесть их, выбраться отсюда.
И тут я увидел её... Маленькая девочка смотрела на меня. В её глазах не было того, что обычно бывает в глазах людей, наблюдающих за мной с высоты. Она была маленькой, хрупкой, словно те яркие звёздочки, которые я никогда не мог достать. Взгляд её был спокойным, добрым и открытым. Тёмные волосы аккуратно лежали на маленьких плечиках, белое платьишко напоминало снег. Она была босая. Взгляд был наполнен любовью и состраданием.
Я смотрел на неё, и внутри меня всё успокоилось. Всё стало тихим, тяжелым, безразличным. Мы долго смотрели друг на друга.
Потом она ушла. Тихо, но так уверенно, что вся её хрупкость стала незаметна. Я смотрел ей вслед. И тут понял: ко мне приходила сама Арктика. Она указала путь домой и ушла…
Я долго смотрел на опустевшее место, потом на звёзды и, в конце концов, принял решение. Дойдя до берлоги, я лёг в неё. Все мои чувства пропали: и злость, и страх, и боль, и тоска. Я смирился со своей Судьбой.
Прошло три дня. Я ничего ни ел, ни пил. Не выходил из берлоги и даже не поднимался на лапы. Люди бегали вокруг меня, пытались накормить, поднять… Глупые, глупые люди. Мне ничего не нужно… Больше ничего…
На четвёртый день рано утром ко мне подошёл добрый человек. Он долго со мной разговаривал. Я ничего не понимал, но чувствовал, что он грустит. Затем он погладил меня и, видя, что я не против, улыбнулся.
Днём пришли другие люди. Они долго ходили вокруг меня. Потом один из них подошёл ко мне и чем-то уколол. Я уснул глубоким сном. Мне снились глаза той девочки-Арктики. Они смотрели на меня так, словно говоря, что я вот-вот буду дома.
Я проснулся. Голова кружилась, всё тело гудело. Но стоило мне открыть глаза, как всё это сразу же забылось.
Я был дома, в Арктике! Я не мог в это поверить!!! Рядом стояли люди. Они смотрели на меня и улыбались. Неужели они меня отпускают? Я медленно сделал шаг вперёд, потом ещё и ещё.
А потом я уже бежал. Бежал домой. Снег скрипел под лапами и, искрясь, разлетался вокруг. Самое яркое во мне прыгало в разные стороны. Оно было счастливо так, как никогда раньше! Мир стал другим, он расцвёл, он улыбался мне! Меня радовало всё: снег, небо, звёзды и даже люди! Всё это было словно сладкий сон. Но это происходило наяву, со мной! Я дома, в моей любимой Арктике.
***
Спустя несколько лет я смог привыкнуть к жизни на воле. Люди отпустили меня, и я знаю почему. Это та девочка их попросила. Я встречал её здесь. Она проезжала мимо меня верхом на оленях, но только теперь она смотрела на меня радостно, а я с большой искренней благодарностью.Мельникова Мария. Долгожданная весна, или Если бы не смерть
Началась осень, дождливая и темная пора, всё теряет свой внутренний свет. Листья темнеют, жухнут и опадают, оставляя за собой только голые ветви. Земля становится похожа на одно большое грязное пятно, с которого так спешат улететь птицы. Их можно понять: многие люди так же мечтают о вечном лете.
Вот и упал последний лист, лужи сменяются ледяной коркой, а бесконечные дожди – колючими и холодными снежинками. Вся природа погружается в сон, и никто не знает, сколько он будет длиться: может, месяц, может, год, а может – вечность? Животные тоже изменяются, надевая несвойственные им светлые наряды или впадая в спячку, забирая с собой отголоски лета и осени.
Люди в полной мере ощущают на себе суровость холода и тьмы. Преодолевая себя – вставая утром, как ночью, и спеша по делам. Всё укорачивающийся день сурка заставляет много спать.
Весна. Свежесть легким дымком распространяется по свету, играют свою мелодию тающие сосульки, всё живое просыпается ото сна. Птицы возвращаются с дальних берегов, неся с собой запах скорого лета. Цветы распускаются, деревья зеленеют и больше не просят о помощи своими сучковатыми лапами. Солнце играет симфонию солнечными зайчиками, пропитывая всё вокруг теплом. Люди, как и подснежники, поднимают свои головы и начинают обращать внимание на мир вокруг...
Музыкой мальчик увлекался с детства, упорно следуя за мечтой, что сделать с одной только матерью-медсестрой было сложно. Но без усилий ничего не сделаешь, и вот Саша уже идет на свою первую в жизни пару. Поднимаясь по широкой каменной лестнице и держа в руках нотную тетрадь, он чувствовал, как дрожат его колени. Вот и заветная аудитория, огромная дубовая дверь открывается с громким скрипом – и Александр спешит занять место у окна: он хочет видеть и слышать всё и вся вокруг этого волшебного момента.
Выводя ноты и вполовину слушая преподавателя, Саша наблюдал за птичкой, решившей присесть на ветку напротив его окна. Она весело щебетала, показывая свои перышки. В один момент все звуки оборвались. В стекло прилетел огромный камень и задел танцовщицу. Её лапки подкосились, и она камнем свалилась на асфальт. В душе юного студента всё оборвалось, его порывало помочь животному, но Александр всё же пересилил себя и досидел до конца своей первой в жизни пары, не приносившей ему больше той радости, что в начале.
Вылетев на улицу, он взял птицу в руки и, осмотрев её, понял, что она мертва. Саша достал из своего пакета с обедом столовую ложку и, как смог, выкопал могилу для мертвой танцовщицы под тем самым деревом. Ему было очень больно за её жизнь. Припорошив немного перья птицы землей, Андреев побежал на пару, ведь она была через пять минут, а прогулы в первый день грозили отчислением. Погружаясь в струны, ноты, сонаты, он не мог забыть о той, что лежит в земле возле деревца.
Оранжевыми полосами закат раскрасил небо, цветы, медленно смыкая лепестки, погружались в сон. Пары закончились, и Саша решил ещё раз сходить к птичке, и, о чудо, рядом с ним сидела абсолютно живая танцовщица! Это точно была она, ведь её перышки припорошены землей. Радостно щебеча, она прыгала по веткам дерева. Александр не верил своим глазам: совсем недавно мёртвая птица танцевала рядом с ним, как тогда.
Подумав про себя, что стоило поменьше не спать ночами перед подготовкой к экзаменам, Саша развернулся и широкими шагами пошёл к себе в комнату в общежитии.
Первыми это заметили врачи, когда даже самые тяжелые больные, без шансов на выживание, вставали и спокойно шли как ни в чём не бывало.
Учёные не могли понять причину.
На улицах началась вакханалия, люди экспериментировали: пытались порезать, убить случайных прохожих. Кто-то сам прыгал с крыш и со смехом возвращался назад.
Этого не могла принять ни одна религия мира. Что же это: рай или ад? Но люди всё же поняли – позже, после многих лет жизни без смерти.
В первый год выяснилось, что никто больше не может иметь детей, поэтому о проблеме перенаселения можно не беспокоиться. Многие ушли со своей работы и решили познать мир, раз теперь они бессмертны и нет риска: ни авиакатастрофы, ни автомобильные аварии, ни даже вирусы были теперь не страшны.
Тогда ещё не знали, что многие болезни обрекают человека на вечные муки, ведь боль осталась. И день за днём корчась от боли, ты не мог её остановить: сколько ты ни вырезай опухоль или зуб мудрости – завтра уже всё будет на своих прежних местах.
Уже через десять лет большинство людей стали похожи на призраков, бесцельно следующих по одному и тому же маршруту. Конечно, были и плюсы этой странной метаморфозы существования: родные и любимые, домашние животные – и даже любимый фикус!– всегда рядом. Но были ли они счастливы на протяжении внезапно обретённого «всегда»?
Люди продолжали искать отголоски старого мира в каждой частице нового. Всё стало восприниматься иначе. Трагедия Уильяма Шекспира, к примеру, стала не печальной пьесой о неразделенной любви, а напоминанием, что такое смерть и насколько ценна может быть жизнь.
В очередное бесконечное утро солнце пыталось спалить землю дотла, по крайней мере, так это ощущалось для нашего героя. На ежеутренней прогулке Александр брел по уже до кирпичика знакомой мостовой, поправляя свой зеленый фрак, купленный ещё для первого выступления. Мужчина не рос и всё ещё выглядел на семнадцать, хотя и был глубоким стариком. По этой причине одежда на нём сидела, как на памятнике – идеально ровно и вечно.
Зашедши в консерваторию, за годы не изменившуюся, и выслушав приветствия от знакомых и коллег, мужчина шёл спокойным шагом и вспоминал тот самый день его юности, его смертности и горько улыбался.
Вот оно – то самое дерево, та самая птичка и её лапки на тонких юношеских руках. Она снова танцует, но другой, странный, неведомый танец, похожий на вихри забытой зимы, чертя своими лапками круг на руках и будто пытаясь что-то сказать. Александр понял послание маленькой птички: «Я отдаю тебе мою смерть». Слезы градом полились из глаз мужчины, намочив танцовщице всё её одеяние.
Александр Андреев. Его памятник до сих пор стоит во дворе консерватории, и никто из ныне живущих не знает, что этот человек был первым, кто обрёл смерть вновь.
С тех пор детей учат ценить не только жизнь, но и смерть, помогающую природе очищаться, а человеку – уважать чудо существования. Если бы не было смерти, что бы было? Любой, переживший те страшные годы, ответит:
– Ад, кромешный и беспросветный ад.
О, весна, без конца и без краю… (А.Блок)
Часть 1: Жизнь.
Лето, жаркое и знойное, окутывает всех и каждого своим тяжелым теплым маревом. Наполняются соком и свежестью съедобные плоды, обретают особую таинственность туманные от росы утренние луга. Частички живого словно пропитаны жаром. В людях это можно заметить по темнеющей коже и коричным пятнам веснушек.Началась осень, дождливая и темная пора, всё теряет свой внутренний свет. Листья темнеют, жухнут и опадают, оставляя за собой только голые ветви. Земля становится похожа на одно большое грязное пятно, с которого так спешат улететь птицы. Их можно понять: многие люди так же мечтают о вечном лете.
Вот и упал последний лист, лужи сменяются ледяной коркой, а бесконечные дожди – колючими и холодными снежинками. Вся природа погружается в сон, и никто не знает, сколько он будет длиться: может, месяц, может, год, а может – вечность? Животные тоже изменяются, надевая несвойственные им светлые наряды или впадая в спячку, забирая с собой отголоски лета и осени.
Люди в полной мере ощущают на себе суровость холода и тьмы. Преодолевая себя – вставая утром, как ночью, и спеша по делам. Всё укорачивающийся день сурка заставляет много спать.
Весна. Свежесть легким дымком распространяется по свету, играют свою мелодию тающие сосульки, всё живое просыпается ото сна. Птицы возвращаются с дальних берегов, неся с собой запах скорого лета. Цветы распускаются, деревья зеленеют и больше не просят о помощи своими сучковатыми лапами. Солнце играет симфонию солнечными зайчиками, пропитывая всё вокруг теплом. Люди, как и подснежники, поднимают свои головы и начинают обращать внимание на мир вокруг...
Часть 2: Студент.
…на мир вокруг, как и наш герой – широким шагом шедший по мостовой, оглядывающий каждый листик вокруг студент первого курса консерватории Андреев Александр. Сегодня был его первый день в новом учебном заведении. По этой причине всё было волшебно. Сады, здания с огромными белыми колоннами – всё так и дышало торжественностью.Музыкой мальчик увлекался с детства, упорно следуя за мечтой, что сделать с одной только матерью-медсестрой было сложно. Но без усилий ничего не сделаешь, и вот Саша уже идет на свою первую в жизни пару. Поднимаясь по широкой каменной лестнице и держа в руках нотную тетрадь, он чувствовал, как дрожат его колени. Вот и заветная аудитория, огромная дубовая дверь открывается с громким скрипом – и Александр спешит занять место у окна: он хочет видеть и слышать всё и вся вокруг этого волшебного момента.
Выводя ноты и вполовину слушая преподавателя, Саша наблюдал за птичкой, решившей присесть на ветку напротив его окна. Она весело щебетала, показывая свои перышки. В один момент все звуки оборвались. В стекло прилетел огромный камень и задел танцовщицу. Её лапки подкосились, и она камнем свалилась на асфальт. В душе юного студента всё оборвалось, его порывало помочь животному, но Александр всё же пересилил себя и досидел до конца своей первой в жизни пары, не приносившей ему больше той радости, что в начале.
Вылетев на улицу, он взял птицу в руки и, осмотрев её, понял, что она мертва. Саша достал из своего пакета с обедом столовую ложку и, как смог, выкопал могилу для мертвой танцовщицы под тем самым деревом. Ему было очень больно за её жизнь. Припорошив немного перья птицы землей, Андреев побежал на пару, ведь она была через пять минут, а прогулы в первый день грозили отчислением. Погружаясь в струны, ноты, сонаты, он не мог забыть о той, что лежит в земле возле деревца.
Оранжевыми полосами закат раскрасил небо, цветы, медленно смыкая лепестки, погружались в сон. Пары закончились, и Саша решил ещё раз сходить к птичке, и, о чудо, рядом с ним сидела абсолютно живая танцовщица! Это точно была она, ведь её перышки припорошены землей. Радостно щебеча, она прыгала по веткам дерева. Александр не верил своим глазам: совсем недавно мёртвая птица танцевала рядом с ним, как тогда.
Подумав про себя, что стоило поменьше не спать ночами перед подготовкой к экзаменам, Саша развернулся и широкими шагами пошёл к себе в комнату в общежитии.
Часть 3: Смерть.
На следующее утро всё кругом гудело: «Смерти больше нет».Первыми это заметили врачи, когда даже самые тяжелые больные, без шансов на выживание, вставали и спокойно шли как ни в чём не бывало.
Учёные не могли понять причину.
На улицах началась вакханалия, люди экспериментировали: пытались порезать, убить случайных прохожих. Кто-то сам прыгал с крыш и со смехом возвращался назад.
Этого не могла принять ни одна религия мира. Что же это: рай или ад? Но люди всё же поняли – позже, после многих лет жизни без смерти.
В первый год выяснилось, что никто больше не может иметь детей, поэтому о проблеме перенаселения можно не беспокоиться. Многие ушли со своей работы и решили познать мир, раз теперь они бессмертны и нет риска: ни авиакатастрофы, ни автомобильные аварии, ни даже вирусы были теперь не страшны.
Тогда ещё не знали, что многие болезни обрекают человека на вечные муки, ведь боль осталась. И день за днём корчась от боли, ты не мог её остановить: сколько ты ни вырезай опухоль или зуб мудрости – завтра уже всё будет на своих прежних местах.
Уже через десять лет большинство людей стали похожи на призраков, бесцельно следующих по одному и тому же маршруту. Конечно, были и плюсы этой странной метаморфозы существования: родные и любимые, домашние животные – и даже любимый фикус!– всегда рядом. Но были ли они счастливы на протяжении внезапно обретённого «всегда»?
Люди продолжали искать отголоски старого мира в каждой частице нового. Всё стало восприниматься иначе. Трагедия Уильяма Шекспира, к примеру, стала не печальной пьесой о неразделенной любви, а напоминанием, что такое смерть и насколько ценна может быть жизнь.
Часть 4: Весна.
Александр неплохо пережил это время: закончил консерваторию, став профессиональным скрипачом, отработал 70 лет, скопил какие-то деньги и поспешил погрузиться в книги. Мир вокруг его давно уже не радовал, друзья приелись, даже от еды ему становилось тошно. Не было уже той тонко чувствующей личности – не было ни осени, ни зимы, ни счастья, ни любви – всё погасло.В очередное бесконечное утро солнце пыталось спалить землю дотла, по крайней мере, так это ощущалось для нашего героя. На ежеутренней прогулке Александр брел по уже до кирпичика знакомой мостовой, поправляя свой зеленый фрак, купленный ещё для первого выступления. Мужчина не рос и всё ещё выглядел на семнадцать, хотя и был глубоким стариком. По этой причине одежда на нём сидела, как на памятнике – идеально ровно и вечно.
Зашедши в консерваторию, за годы не изменившуюся, и выслушав приветствия от знакомых и коллег, мужчина шёл спокойным шагом и вспоминал тот самый день его юности, его смертности и горько улыбался.
Вот оно – то самое дерево, та самая птичка и её лапки на тонких юношеских руках. Она снова танцует, но другой, странный, неведомый танец, похожий на вихри забытой зимы, чертя своими лапками круг на руках и будто пытаясь что-то сказать. Александр понял послание маленькой птички: «Я отдаю тебе мою смерть». Слезы градом полились из глаз мужчины, намочив танцовщице всё её одеяние.
Александр Андреев. Его памятник до сих пор стоит во дворе консерватории, и никто из ныне живущих не знает, что этот человек был первым, кто обрёл смерть вновь.
С тех пор детей учат ценить не только жизнь, но и смерть, помогающую природе очищаться, а человеку – уважать чудо существования. Если бы не было смерти, что бы было? Любой, переживший те страшные годы, ответит:
– Ад, кромешный и беспросветный ад.
Пинигина Анна. Покалеченная судьба
Вы знаете, что такое сцепка? Я вот тоже не знала, пока бабушка не рассказала мне историю о нашей дальней родственнице. Произошло это в послевоенное время на небольшом полустанке с безликим названием “Сто восемьдесят второй километр”. Полустанок этот затерялся между большими городами Курганом и Свердловском. Ну что, интересно? Тогда я начну.
Рельсы, проложенные сквозь вырубленный густой лес, выглядели узкими просеками. Посмотришь направо-теряются они в бескрайнем просторе леса и золоте листвы. Посмотришь налево-и там лес. Ещё гуще и темнее. Полустанок выглядит так, будто бы стоит уже немало лет. Доски пахнут затхлостью и по ощущению сырые. Скорее всего из-за многочисленных дождей и снега они стали такими. Идёшь по ним, и слышен протяжной скрип. Плотные хвойные леса возвышаются над небольшим населённым пунктом. Ну, как - населённым пунктом? Населённым пунктом это особо не назовёшь. Дай Бог два барака, да и всё. Да и сами бараки - деревянный каркас из брёвен, заколоченный досками, да крыша из металлических листов. А что? Многие так живут. - Мам, ты платок мой не видала? – Феня сняла с крючка фуфайку. Руки привычно нащупали рукава и надёжно в них обосновались.- Посмотри на табуретке, а то я тут пельмени леплю.- А с чем пельмени-то, мам?- Так с картохой, Фенечка.
Феня аккуратно, чтобы не сбуровить цветастые половики, подошла к круглому столу, возле которого стояла табуретка. Стол был покрыт белоснежной скатертью с яркими вышитыми ромашками и васильками. На табурете возле стола платка не оказалось. Феня погладила рыжего кота Мурзика, лениво развалившегося на круглом полосатом коврике. - Тут нет! Ты его не брала?- Нет, не брала, - мама быстро слепила ещё один пельмень очень похожий на бутончик розы. Розы Феня видела только на картинках. На их заброшенном полустанке росли только золотые шары, астры разных размеров и оттенков. Одуванчики и клевер тоже были постоянными жителями таёжного посёлка. Ну, впрочем, я отвлеклась.
- Не брала я его, посмотри на кровати. Может ты опять его там забыла. Что-то ты, Федосья Яковлевна, больно забывчивая. Восемнадцать лет девке, а памяти нет.
- Памяти нет, зато соображаю хорошо, - Феня подошла к кровати и стала искать свой платок. Платок свисал со спинки металлической кровати. Кровать была старой, ещё бабушкиной, довоенной. Феня очень любила прыгать на перине, набитой гусиным пухом. Мягкие подушки с вязанными крючком накидушками сладко убаюкивали тёмными осенними вечерами. Феня накинула на голову платок, быстро завязала его под подбородком на аккуратный узелок. Длинная светлая коса пряталась под мелким цветочным узором. Феня загляделась в отражение большого круглого металлического шара, который завершал спинку кровати.- Хороша!,- зелёные глаза радостно заблестели. Несколько минут она любовалась своей красотой.- Мам, я по лесу пройдусь. Может, опята пошли.- Смотри не потеряйся, Федосья.Деревянная дверь глухо стукнула. Белые занавесочки на низких окнах колыхнулись. Мурзик приподнял голову и снова завалился спать.
Феня медленно шла по светлому сосновому бору. Если попадалось поваленное дерево, ей приходилось перешагивать, пытаясь не запнуться. Шелестели сухие иголки под ногами. Вкусно пахло мхом. Сосняк закончился, пошли берёзы. “Тут обязательно должны быть опята!”- вслух подумала Феня. Да вот же они! Желтоватые с маленькими юбочками, покрыты маленькими пупырышками. Корзинка быстро наполнялась грибами. Вдруг Феня услышала шорох рядом. Тайга обитаема. По ночам в окно можно было услышать непонятные звуки, которые в тишине таких мест кажутся пронзительными и отчаянными. А если повезёт, можно было увидеть пару светящихся глаз. Зайцы, волки и лисицы -постоянные жители тайги. Поэтому Феня несильно испугалась. Из-за кустов вышел мужик в чёрной железнодорожной форме и в фуражке. Феня его узнала. Это был один из обходчиков. Звали его Анатолий и очень он Фене нравился. Жил он в пяти километрах от полустанка деревни Коротково.
Маленькая деревенька в Курганской области на берегу такого же маленького притока Уральской реки Исеть.
- Здравствуй, - Анатолий робко приблизился к Фене, - давай помогу. Корзинка была лёгкой, но Фене было приятно, что парень готов помочь.
- Помоги, коли охота есть.- А я вот на работу. Ты сегодня не в смену?- Выходная сегодня. Братья в школе, мама пельмени лепит, а я вот по грибы пошла. Зиму-то пережить надо, с голоду не помереть. Картоха да грибы
Фене было спокойно и легко с Анатолием. Да и в работе он знатный. Впрочем, Феня и сама обходчица ответственная.
Прошло полгода. Страна отстраивалась после тяжёлой войны. Мужиков не хватало - не все вернулись с фронта. Работы стало много - то и дело через полустанок шли составы с лесом, углем. Бабы работали и за себя, и за погибших отцов и мужей.
Свадьбу Феня и Анатолий не играли - не до свадеб пока. Расписались в сельсовете у председателя, да и до дому. Перевёз Анатолий любимую свою к отцу с матерью в Коротково. Всё приданое - кровать с блестящими шарами да цветастый полушалок. Накрыли родители стол, посидели, поздравили молодых. Отгородили занавесочкой угол - живите! И зажили Феня и Анатолий.
Всё в жизни в свой срок приходит. Вот и весна вовремя пришла, и лето не задержалась, а там и осень с зимой подоспели. Жизнь идёт своим чередом. Анатолий пылинки с Фенечки сдувал, наглядеться не мог. В своё время и срок рожать подошёл. Всё думали да гадали - кто родится? Сын или дочка? А рожать где? В деревне даже бабки-повитухи нет. Надо в райцентр ехать, в Шадринск. Собрал Анатолий свою Фенечку в дорогу, когда время пришло, да повёз на полустанок. Самому на работу надо, и так отпросился. Посадил в поезд - С Богом!
Народу в поезде много - кто домой, кто с работы, кто в командировку. Фенечка держалась, не кричала - доехать надо. Ещё чуть-чуть, ещё немножечко. Вот и станция скоро. Феня, чтобы поскорее выйти из поезда ближе к входу в вокзал, не выдержала и пошла в соседний вагон. Помните слово "сцепка"? Поезда раньше были не такие безопасные, как сейчас. Вагоны сцеплялись друг с другом такими вот сцепками, которые держали между собой вагоны. И "ходили" эти металлические конструкции туда-сюда, не выпуская друг друга из цепких объятий. Феня открыла дверь из тамбура. Грохот стоял такой, что даже свист ветра заглушил. Феня сделала шаг. Узкая неустойчивая платформа под ногами ходила ходуном. Вот и дверь соседнего вагона.- Убилась девка-то! Помогите, мужики, зажало ведь её! Держи! Бегите к машинисту, пусть на станции сообщит, что девка покалечилась! Дай Бог, чтобы жива осталась! - ничего это Фенечка уже не слышала.
В глазах потемнело. Загудело в ушах. Дальше - тишина.
Врачи торопились - ногу у девчонки пришлось отрезать, малыша надо было спасать. Малыш оказался крепким мальчиком. Да и мама, хоть в сознание так и не приходила, но боролась за жизнь.
Фенечка с трудом открыла глаза. Сероватый потолок показался ослепительно белым. Зажмурилась. Снова осторожно открыла глаза. Отчего-то было очень больно ноге. Фенечка стянула простыню. И снова потеряла сознание - левой ноги не было.
"Как же я теперь? Кому я теперь такая нужна? Как же? На что жить? Зачем жить? Зачем я Анатолию такая нужна, безногая курица" - мысли жужжали в голове навязчиво и непрестанно. Фенечка то приходила в сознание, то снова впадала в забытьё.
Дни шли за днями. Время остановилось. Всё перепуталось и смешалось в голове. Сквозь гул и звон в ушах Фенечка слышала иногда чьи-то голоса, чувствовала, как делают перевязки. И снова проваливалась куда-то.
Сознание возвращалось постепенно. Сначала грохот и боль: "Проклятая сцепка!" Потом, смутно, голоса врачей: "Держись, девочка!” Наконец, спустя время она окончательно очнулась. Было невыносимо больно и морально, и физически. Она не понимала - почему так стало легко в животе? Феня медленно откинула простыню. Ужас охватил её. У неё не было живота, того самого родного, круглого и любимого что ни на есть. Глаза намокли почти сразу. Слёзы же потекли по щекам после увиденного. “Этого не может быть! Почему всё это происходит со мной!?” Федосья не могла перестать плакать. Спустя некоторое время она в слезах начала думать, что ей делать. "Надо жить! Надо жить!" Она попыталась сесть на кровать-получилось! Но как встать на одну ногу? "Ничего, я сильная!" Рядом с кроватью стоял табурет. Феня охватила его двумя руками, резко подняла и сдвинула табурет вперёд. Подпрыгнула и снова передвинула табурет вперёд. Вот и дверь. За дверью - влево и вправо длинный коридор. Пока Фенечка добиралась до коридора, в глазах то и дело темнело от страха и напряжения. И коридор показался тёмным и мрачным. “Почему вокруг нет никого? Неужели я умерла?” Внезапно яркий свет озарил коридор. Всё стало светлым. Феня со слезами на глазах посмотрела вперёд, на тот самый яркий свет в конце коридора. Где-то там, вдали, возник знакомый силуэт. И послышался детский плач. Она не могла этому поверить.- Долго же ты спала, любимая Федосья!
Её мокрые глаза выражали счастье. Она встала на месте и пыталась понять, сон ли это? Анатолий подошёл к ней и обнял. И Фенечка поняла: она будет жить и непременно будет счастлива!
Вы знаете, что такое сцепка? Я вот тоже не знала, пока бабушка не рассказала мне историю о нашей дальней родственнице. Произошло это в послевоенное время на небольшом полустанке с безликим названием “Сто восемьдесят второй километр”. Полустанок этот затерялся между большими городами Курганом и Свердловском. Ну что, интересно? Тогда я начну.
Рельсы, проложенные сквозь вырубленный густой лес, выглядели узкими просеками. Посмотришь направо-теряются они в бескрайнем просторе леса и золоте листвы. Посмотришь налево-и там лес. Ещё гуще и темнее. Полустанок выглядит так, будто бы стоит уже немало лет. Доски пахнут затхлостью и по ощущению сырые. Скорее всего из-за многочисленных дождей и снега они стали такими. Идёшь по ним, и слышен протяжной скрип. Плотные хвойные леса возвышаются над небольшим населённым пунктом. Ну, как - населённым пунктом? Населённым пунктом это особо не назовёшь. Дай Бог два барака, да и всё. Да и сами бараки - деревянный каркас из брёвен, заколоченный досками, да крыша из металлических листов. А что? Многие так живут. - Мам, ты платок мой не видала? – Феня сняла с крючка фуфайку. Руки привычно нащупали рукава и надёжно в них обосновались.- Посмотри на табуретке, а то я тут пельмени леплю.- А с чем пельмени-то, мам?- Так с картохой, Фенечка.
Феня аккуратно, чтобы не сбуровить цветастые половики, подошла к круглому столу, возле которого стояла табуретка. Стол был покрыт белоснежной скатертью с яркими вышитыми ромашками и васильками. На табурете возле стола платка не оказалось. Феня погладила рыжего кота Мурзика, лениво развалившегося на круглом полосатом коврике. - Тут нет! Ты его не брала?- Нет, не брала, - мама быстро слепила ещё один пельмень очень похожий на бутончик розы. Розы Феня видела только на картинках. На их заброшенном полустанке росли только золотые шары, астры разных размеров и оттенков. Одуванчики и клевер тоже были постоянными жителями таёжного посёлка. Ну, впрочем, я отвлеклась.
- Не брала я его, посмотри на кровати. Может ты опять его там забыла. Что-то ты, Федосья Яковлевна, больно забывчивая. Восемнадцать лет девке, а памяти нет.
- Памяти нет, зато соображаю хорошо, - Феня подошла к кровати и стала искать свой платок. Платок свисал со спинки металлической кровати. Кровать была старой, ещё бабушкиной, довоенной. Феня очень любила прыгать на перине, набитой гусиным пухом. Мягкие подушки с вязанными крючком накидушками сладко убаюкивали тёмными осенними вечерами. Феня накинула на голову платок, быстро завязала его под подбородком на аккуратный узелок. Длинная светлая коса пряталась под мелким цветочным узором. Феня загляделась в отражение большого круглого металлического шара, который завершал спинку кровати.- Хороша!,- зелёные глаза радостно заблестели. Несколько минут она любовалась своей красотой.- Мам, я по лесу пройдусь. Может, опята пошли.- Смотри не потеряйся, Федосья.Деревянная дверь глухо стукнула. Белые занавесочки на низких окнах колыхнулись. Мурзик приподнял голову и снова завалился спать.
Феня медленно шла по светлому сосновому бору. Если попадалось поваленное дерево, ей приходилось перешагивать, пытаясь не запнуться. Шелестели сухие иголки под ногами. Вкусно пахло мхом. Сосняк закончился, пошли берёзы. “Тут обязательно должны быть опята!”- вслух подумала Феня. Да вот же они! Желтоватые с маленькими юбочками, покрыты маленькими пупырышками. Корзинка быстро наполнялась грибами. Вдруг Феня услышала шорох рядом. Тайга обитаема. По ночам в окно можно было услышать непонятные звуки, которые в тишине таких мест кажутся пронзительными и отчаянными. А если повезёт, можно было увидеть пару светящихся глаз. Зайцы, волки и лисицы -постоянные жители тайги. Поэтому Феня несильно испугалась. Из-за кустов вышел мужик в чёрной железнодорожной форме и в фуражке. Феня его узнала. Это был один из обходчиков. Звали его Анатолий и очень он Фене нравился. Жил он в пяти километрах от полустанка деревни Коротково.
Маленькая деревенька в Курганской области на берегу такого же маленького притока Уральской реки Исеть.
- Здравствуй, - Анатолий робко приблизился к Фене, - давай помогу. Корзинка была лёгкой, но Фене было приятно, что парень готов помочь.
- Помоги, коли охота есть.- А я вот на работу. Ты сегодня не в смену?- Выходная сегодня. Братья в школе, мама пельмени лепит, а я вот по грибы пошла. Зиму-то пережить надо, с голоду не помереть. Картоха да грибы
Фене было спокойно и легко с Анатолием. Да и в работе он знатный. Впрочем, Феня и сама обходчица ответственная.
Прошло полгода. Страна отстраивалась после тяжёлой войны. Мужиков не хватало - не все вернулись с фронта. Работы стало много - то и дело через полустанок шли составы с лесом, углем. Бабы работали и за себя, и за погибших отцов и мужей.
Свадьбу Феня и Анатолий не играли - не до свадеб пока. Расписались в сельсовете у председателя, да и до дому. Перевёз Анатолий любимую свою к отцу с матерью в Коротково. Всё приданое - кровать с блестящими шарами да цветастый полушалок. Накрыли родители стол, посидели, поздравили молодых. Отгородили занавесочкой угол - живите! И зажили Феня и Анатолий.
Всё в жизни в свой срок приходит. Вот и весна вовремя пришла, и лето не задержалась, а там и осень с зимой подоспели. Жизнь идёт своим чередом. Анатолий пылинки с Фенечки сдувал, наглядеться не мог. В своё время и срок рожать подошёл. Всё думали да гадали - кто родится? Сын или дочка? А рожать где? В деревне даже бабки-повитухи нет. Надо в райцентр ехать, в Шадринск. Собрал Анатолий свою Фенечку в дорогу, когда время пришло, да повёз на полустанок. Самому на работу надо, и так отпросился. Посадил в поезд - С Богом!
Народу в поезде много - кто домой, кто с работы, кто в командировку. Фенечка держалась, не кричала - доехать надо. Ещё чуть-чуть, ещё немножечко. Вот и станция скоро. Феня, чтобы поскорее выйти из поезда ближе к входу в вокзал, не выдержала и пошла в соседний вагон. Помните слово "сцепка"? Поезда раньше были не такие безопасные, как сейчас. Вагоны сцеплялись друг с другом такими вот сцепками, которые держали между собой вагоны. И "ходили" эти металлические конструкции туда-сюда, не выпуская друг друга из цепких объятий. Феня открыла дверь из тамбура. Грохот стоял такой, что даже свист ветра заглушил. Феня сделала шаг. Узкая неустойчивая платформа под ногами ходила ходуном. Вот и дверь соседнего вагона.- Убилась девка-то! Помогите, мужики, зажало ведь её! Держи! Бегите к машинисту, пусть на станции сообщит, что девка покалечилась! Дай Бог, чтобы жива осталась! - ничего это Фенечка уже не слышала.
В глазах потемнело. Загудело в ушах. Дальше - тишина.
Врачи торопились - ногу у девчонки пришлось отрезать, малыша надо было спасать. Малыш оказался крепким мальчиком. Да и мама, хоть в сознание так и не приходила, но боролась за жизнь.
Фенечка с трудом открыла глаза. Сероватый потолок показался ослепительно белым. Зажмурилась. Снова осторожно открыла глаза. Отчего-то было очень больно ноге. Фенечка стянула простыню. И снова потеряла сознание - левой ноги не было.
"Как же я теперь? Кому я теперь такая нужна? Как же? На что жить? Зачем жить? Зачем я Анатолию такая нужна, безногая курица" - мысли жужжали в голове навязчиво и непрестанно. Фенечка то приходила в сознание, то снова впадала в забытьё.
Дни шли за днями. Время остановилось. Всё перепуталось и смешалось в голове. Сквозь гул и звон в ушах Фенечка слышала иногда чьи-то голоса, чувствовала, как делают перевязки. И снова проваливалась куда-то.
Сознание возвращалось постепенно. Сначала грохот и боль: "Проклятая сцепка!" Потом, смутно, голоса врачей: "Держись, девочка!” Наконец, спустя время она окончательно очнулась. Было невыносимо больно и морально, и физически. Она не понимала - почему так стало легко в животе? Феня медленно откинула простыню. Ужас охватил её. У неё не было живота, того самого родного, круглого и любимого что ни на есть. Глаза намокли почти сразу. Слёзы же потекли по щекам после увиденного. “Этого не может быть! Почему всё это происходит со мной!?” Федосья не могла перестать плакать. Спустя некоторое время она в слезах начала думать, что ей делать. "Надо жить! Надо жить!" Она попыталась сесть на кровать-получилось! Но как встать на одну ногу? "Ничего, я сильная!" Рядом с кроватью стоял табурет. Феня охватила его двумя руками, резко подняла и сдвинула табурет вперёд. Подпрыгнула и снова передвинула табурет вперёд. Вот и дверь. За дверью - влево и вправо длинный коридор. Пока Фенечка добиралась до коридора, в глазах то и дело темнело от страха и напряжения. И коридор показался тёмным и мрачным. “Почему вокруг нет никого? Неужели я умерла?” Внезапно яркий свет озарил коридор. Всё стало светлым. Феня со слезами на глазах посмотрела вперёд, на тот самый яркий свет в конце коридора. Где-то там, вдали, возник знакомый силуэт. И послышался детский плач. Она не могла этому поверить.- Долго же ты спала, любимая Федосья!
Её мокрые глаза выражали счастье. Она встала на месте и пыталась понять, сон ли это? Анатолий подошёл к ней и обнял. И Фенечка поняла: она будет жить и непременно будет счастлива!
Беляева Алёна. Любовь к искусству
С первого взгляда...
Он осознал, что глухая вселенная начала слышать звуки благодаря ей, Любови Аркадьевне. Это было откровением для его тогда ещё молодого ума, гуляющего от подработки к подработке, от апартамента к апартаменту, в конце концов пришедшего к коммунальной жизни и народному клейму бездельника. Но женщина с прозрачными глазами предстала перед ним немногим раньше — отполированная временем, величественная герцогиня в шали, которую, как он понял впоследствии, Любовь Аркадьевна никогда не снимала.
Много слухов плавало вокруг Муратовой; в частности, нехороших. И пренебрежение мужем, сыном, и несамостоятельность, прячущая себя за царственностью натуры, и скрытность, масочность. Но много ли те люди знали? Думается, много, раз оставили отпечатки мемуаров на её биографии.
Но он знал Любовь Аркадьевну, понимал мерцающую перед ним полуоткрытость. Зверем ходящую, зашуганную и принюхивающуюся доверчивость. И потому выкинул книгу, присланную заботливо ему в добровольное изгнание другом; о ней. Не задумываясь — память порочить желания никакого. Казалось, ещё с момента сотворения мира на Любовь Аркадьевну лился поток обвинений из низовий Гоморры. Хорошо, что не дотекал.
Они встретились почти что случайно, лишь благодаря одному драгоценному другу, с которым его связало, помимо всего прочего, нисколько не обидное клеймо: их всех называли её сиротами. Он был совершенно согласен с таким определением дружеского кружка: подобно бродягам, они приходили к ней не за советом, но в поисках укрытия, в поисках собственного голоса, в поисках самих себя.
Приходили к ней, и время замирало, подобно шахматному полю от механического щелчка к щелчку.
В пору изгнания разум Осипа Ордынского всё больше склонялся к поиску воспоминаний о ней. На поверхность сознания иногда всплывали калейдоскопом цифры, даты их встреч, расплёскивавшись в причудливые формы ассоциаций.
— Знаете, Ордынский, — сказала Любовь Аркадьевна одним снежным, морозным вечером, когда он пришёл к ней с мотком потускневших бумаг, исписанных круглым почерком. — Не переставайте. Поэзия — это Ваше. Кто бы что ни говорил, работать по профессии поэта Вы заслуживаете.
— Боюсь, как бы время со мной ничего дурного не сделало, — отшутился Ордынский, смутившись открытым одобрением. Перед взором неприязненно проплыли воспоминания о публичной презумпции его разгильдяйства.
— Вы поддайтесь, — просто ответила Любовь Аркадьевна. — Не окружению. Времени. По вашему стихотворению вижу, что у Вас это неплохо получается. Память жанра сохраняете, сохраните и свою память так, чтобы не отмахиваться, а подпитываться.
Клеймо бывает разное, и Ордынский был благодарен ей за своё первое — по-хорошему для него, по-настоящему сиротское, противоречивое в корне: чей-то беспризорник и дебошир. Шуточное, безоговорочно счастливое, оно было проткнуто безжалостной иглой неравнодушных, деятельных граждан, ищейками снующих по просторам печатных изданий в поисках пищи. Ордынский не был безусловным, "голым" сиротой; но после их вторжения стал.
Любовь Аркадьевна заметила, как Осип нахмурился и отвёл взгляд в сторону: не огранены были в нём воспоминания. Она, лукаво улыбнувшись и будто бы надев маску недовольной помещицы, заговорила:
— Вы только представьте: приехала по приглашению ко мне одна молодая девушка, сочинительница. Прочла я её стихотворения. Признаюсь: чувства ритма никакого у девочки! Но явственнее всего я увидела её злость на всё вокруг, проглядывающую на меня через юношеские строки. Так и сказала ей. Знаете, что она мне ответила?
— И что же? — скрывая усмешку, но всё же хохотнув, спросил Ордынский. Он знал не только то, что она сказала Любови Аркадьевне, но и кто, собственно, эта "она".
— Что я дура. Вы только вообразите, какая невиданная наглость: показывать свои стихотворения, просить оценки, а потом отвечать такое, — сурово и даже слегка обидчиво заметила Муратова.
— Скорее всего, она просто хотела, чтобы Вы её выделили, одобрили, — конечно, Ордынский не предполагал: знал наверняка.
— Я это к чему, — будто не заметив его слов, вспыхнула Любовь Аркадьевна и последовала за своей мыслью, — у Вас совсем другое. Или я ничего не понимаю, или Вы — действительно талант. Не позволяйте мне при мысли о Вас вспоминать безусловно гениальные, но всё-таки отчаянные строки: "Погиб поэт, невольник чести"...
Конечно, после таких слов Ордынский нахохлился сыто, довольно, и пока Любовь Аркадьевна не ушла отдыхать, старался уж совсем откровенно не выпячивать своё благоговение перед поэтессой. Наставником. Вдохновительницей. Какое-то непонятное, неизведанное ребячество выползало из души, внутри бегал маленький почтальон и кричал во все дворы, и спящие, и угрюмые, и совсем лесные: "Смотрите! Слушайте! Внимайте! Срочная новость!" Птицей-весточкой перелетал этот почтальончик от края к краю, озаряя запустелые полуразрушенные дома своей шкатулкой.
В шкатулке — жизнь. Желание вырвать, изворотливо выкрасть себе право на поэтическое существование.
Любовь Аркадьевна сняла свою шаль морозной зимой. Хоронили совсем не поэтично: шум, диссонанс из-за физической давки и морального скулежа в пустоте. Ордынский привычно закрывал лицо рукой, когда натыкался (буквально — как мягкое игольчатое брюшко) на репортёров. Шум сливался в молчание, утекал в резолюцию Смерти. После этого на месте Ордынского держали единственно что родители да неловкое число друзей. Аэропортное подполье встретило его, как давнего приятеля. И вот — выбирается Ордынский в мир большой, пёстрый, коралловый. Подводный мир американской поэзии, кинематографа и...
Обездвиженных фотокарточек, этаких маркеров-воспоминаний о существовании жизни.
"Я не люблю людей..."
Потому что Вы, Любовь Аркадьевна, не человек. Вы — реквием по душе. Вздох ушедшей эпохи. Вы — суррогат искусства.
Так Ордынский постепенно заново обретает дыхание. Наскоро выученный английский отчётливо рычащим акцентом выдаёт в нём только-только оперённого птенца; через несколько десятков лет уже иначе: давно забытые края будут ощущаться, как Итака. И связь, оставшаяся тросточка между пространством океана (портрет, томик её стихотворений и клочки воспоминаний, шероховатые, но тем и прекрасные - осязаемые), которая последовательно ведёт его к триумфу.
Нобелевская премия встречает ярко далеко не любого: Ордынский, ощущая на себе клеймо предателя и чувствуя шлейф грядущей травли, перестаёт бояться — этого никогда не делала Она. Надевает нелепую шапочку, которую выдают разве что выпускникам американских школ (хоть на старости лет почувствует давно оставленный непреодолённым рубеж), и произносит свою речь плавно и монотонно, вымучивая каждое слово на языке. Вспоминаются годы безвременья, похождения за водкой к соседу-писателю, тот самый зимний вечер и шаль Любови Аркадьевны, одним только видом укутывающую в желанный комок покоя. От стен звоном отлетают его слова, и, вбирая в себя вместе с воздухом все немыслимые расстояния, он выдыхает далеко не в зал: слово ласточкой, радостным почтальоном несётся сквозь время:
— Спасибо.
И теперь, перебирая в руках фотокарточки, Ордынский чувствует, как, вынимая из своего взгляда одну за другой, он отпускает их в дальнее одиссейское плавание: после его смерти, полные пространством и временем, они найдут приют у друзей и, может, дальних родственников. Совсем слабое здоровье даёт знать о себе непримиримо чаще: Ордынский где-то позади уже слышит шорох шали, ощущает тепло шерсти.
Эта история — не о привязанности, не о порывах, не об обрубленных крыльях и падении; она — о пиетете к искусству. Ордынский, переходя за земной порог, чувствовал: он готов преодолеть хоть весь Стикс в поисках женщины с прозрачными глазами, ведь знал, что он с Ней
...до последнего вздоха.
С.Д. 1996
Зузлева Александра. Шанс
Так непривычно было проснуться и осознать, что никуда не надо идти. Вчера у меня закончилась сессия, и в этот же день меня уволили с работы. Это было ожидаемо.
Пару недель назад я подняла тяжёлую голову от прилавка, отлепляя от щеки страницу. Тёма, мой коллега, ограничился кивком, а я озвучила:
- Привет, босс.
Светлана, наша начальница, очень любила свой бизнес, но книжные магазины, особенно маленькие, как наш, большой популярностью в век технологий не пользуются, и поэтому она всё чаще выглядела подавленно.
- По какому случаю снизошли до нас, смертных? - поинтересовался Тёма.
Светлана начала отвечать издалека.
- Ребят, мы делали всё, что могли. Давали рекламу, меняли ассортимент. Сотрудничали с частными университетскими издательствами, которые поставляли нам редкую литературу, из той, что трудно достать. Всё это дало результаты разной степени успешности. И всего этого было недостаточно.
Светлана замолчала ненадолго, нахмурив брови.
- К сожалению, я больше не могу платить вам обоим.
Я знала, что уволят именно меня. Во-первых, остальные трудились в "Журнавле" с самого открытия, а я - только полгода. Во-вторых, у меня одной был неполный рабочий день, потому что я училась в университете. И вот вчера я навсегда покинула книжный.
Сегодня, проснувшись, по привычке, в шесть, я поставила на фон музыку и собрала сумку для поездки домой. Затем немного посидела, полистала вакансии, надеясь найти что-то, связанное с творческой сферой или хотя бы с книгами. Но все они были либо с безобразно маленькой зарплатой, либо требовали высшего образования и опыта работы, процесс получения которых я ещё не успела завершить. К часу дня я уже полностью уверилась, что никогда в жизни не найду работу и умру от голода в нищете.
Эти размышления дерзко прервал звонок в домофон.
- Кто там?
- Свои!
Я открыла. Через несколько минут "свои" осилили один лестничный пролёт и ввалились ко мне.
- Чего дома сидишь, как сыч? - спросил Слава, сваливая мне в руки не букет, и даже не охапку, а стог сирени. Где он её нашёл в начале июня, я даже знать не хочу.
- А ты чего тащишь ко мне в дом всякую траву, как... - я растерялась. Зоология - не мой конёк. Ляпнула наугад: - Как барсук?
Больше похожий на встрёпанную галку, только рыжую, чем на барсука, Слава уже по-хозяйски шарился у меня на кухне с целью сделать чайку.
- Эх, Ленка! Всё-то у тебя вылизано, даже чашки в одну сторону ручкой повёрнуты.
Я в ответ на это даже не стала закатывать глаза, сгрузила стог сирени на стол и начала фильтровать воду для вазы. Меланхоличное настроение куда-то подевалось, и вернуть его было уже невозможно.
- Чего припёрся-то? - не очень доброжелательно спросила я у человека, помешавшего мне спокойно страдать в одиночестве.
- А, - улыбнулся он, разливая заварку по чашкам. - Да я просто хотел тебе сказать... В общем, пиши картину, срочно.
- Чё?
- Не "Чё?", а "Что случилось, Славочка?".
- Сейчас подзатыльник получишь, Славочка, - ласково пообещала я, размышляя между тем, куда поставить вторую вазу цветов - в первую все они не поместились.
- Полегче, я за тебя вообще-то словечко замолвил кое-где, чтобы ты могла в галерее "Фортуна" выставиться. Пиши картину, говорю.
Я округлила глаза.
- Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша.
- Не обязательно архитектуру, можно пейзаж или натюрморт.
- Да я там выставочный сбор ни за что не потяну, меня только что с работы уволили.
- Но какие-то сбережения у тебя есть. Сколько-нибудь я могу тебе добавить. Картину продашь и вернёшь.
Стадии проживания горя у меня менялись в каком-то странном порядке: прямо от гнева и торга я перешла к отрицанию.
- Да как ты вообще смог об этом договориться? У тебя же моего портфолио нет. У меня самой своего портфолио нет!
- Я показал директору галереи твою страничку "ВКонтакте".
- О да, она же просто шедевр современного искусства, - ехидно улыбнулась я. Но нельзя было не признать, что некоторые свои работы я действительно туда выкладывала.
- Работу нужно закончить за восемь дней, - сообщил мне Слава, и я сдалась под напором его непрошибаемого оптимизма.
На следующий день я поехала в родное село Моржовое на междугороднем автобусе. Четыре часа чувствовать себя солёным огурцом в банке - это то ещё удовольствие. Но мне не хотелось ехать туда ещё по одной причине: я точно знала, как меня встретят.
- Привет, Лена, - поздоровалась мама и просканировала меня, недовольно задержавшись сначала на причёске и старых берцах, а затем отдельным испепеляющим взглядом наградив холст, который я притащила с собой.
- Привет, мам.
- Заходи, - мы прошли на кухню. Я скинула с плеч рюкзак, рядом прислонила к стене холст. После недолгого молчания, без какого-либо логического перехода, грянуло: - Когда ты уже перестанешь тратить время на эту свою ерунду?
Вдох-выдох.
- Да ладно тебе, мам, это просто хобби, - вот уже второй год мне успешно удавалось скрывать от неё факт своей учёбы в архитектурном.
- Лучше бы делом занялась, - всё это было немного лицемерно, мама сама в юности писала картины.
- Ну, это хобби хотя бы приносит деньги уже сейчас, в отличие от любого нового занятия, - немного приукрасила, да, но не стыжусь.
- Деньги? - мама приподняла бровь.
- Ну вот, - я показала на холст, - напишу картину, выставлюсь в галерее, продам.
- А вступительный взнос? - всё-таки было немного неудобно то, что она разбиралась в предмете споров.
- А я нашла галерею без него, - быстро сориентировалась я. - Там комиссионные, конечно, выше среднего.
Я постаралась перевести разговор на другую тему: обсуждать с мамой ретро было гораздо приятнее, чем моё хобби.
Время в селе тянулось долго. Я каждый день ходила гулять по окрестностям. Пару раз начинала писать картину, но психовала, грунтовала холст заново... Всё казалось мне не достойным того уровня, выдать который я подписалась, заплатив вступительный взнос из последних сбережений. У Славы я всё-таки не взяла ничего, зато сама осталась почти на улице. Квартира была оплачена до конца июня, и мне нужно было поскорее либо найти работу, где заплатят авансом, либо продать картину.
- Вот что же я такая неудачница, а? - спросила я у старой ивы, моего пристанища с детских лет. Вообще-то я пришла порисовать, но, оказавшись здесь, не удержалась и забралась на дерево, удобно устроившись на одной из толстых ветвей. - Вот мне дан шанс, может быть, один на триллиард. Я не приложила никаких усилий для того, чтобы выставиться в "Фортуне", и всё же он у меня есть, а я так бездарно его трачу.
В этот момент в мою голову пришла мысль написать иву. Этот светлый и нежный образ стучался ко мне в сознание уже давно, словно гость из не такого уж далёкого, но навсегда недосягаемого детства, и, наконец, я открыла.
Набросав несколько эскизов в блокноте, я выбрала лучшее композиционное решение и приступила к работе. Писала картину три дня, не прерываясь на еду и сон. (На самом деле, конечно, прерываясь, но это я так, для красного словца.)
Выходила картина неплохо. Я бы даже поверила в свои силы, если бы не частые материнские комментарии о том, что у меня неправильный свет, плохая палитра, а также о многом другом. Общий смысл её рассуждений вслух сводился к моей никчёмности как художника.
А в пятницу приехала Настя с пятилетним сыном Кириллом.
- Новую картину пишешь? - спросила сестра. Я кивнула.
- Красивая. Только какая-то серая, - прокомментировал мальчик и потянулся к моим краскам.
- Если ещё раз протянешь к моим вещам свои шаловливые ручонки, то следом за этим точно так же протянешь ноги, - прошипела я ему, оттаскивая от холста.
- Лена!
- Я всё.
А проснувшись на следующее утро, я обнаружила, что картина испорчена.
- Мелкий гадёныш оттенил ствол ивы имперским красным, а крону - зелёной умброй! - сказать, что я была недовольна, было бы так же глупо, как назвать рану Дездемоны от ножа Отелло царапиной. - Я требую возмездия!
- Чепуха, он же ребёнок, детям свойственно баловаться, - вставила Настя.
- Жеребёнок, - зло буркнула я.
- Слава, что мне делать? - проныла я в телефонную трубку.
- Для начала написать картину.
- Merci beaucoup, ты так меня выручил.
- Ты мне пером на шляпе не покачивай. До выставки два дня, взнос заплачен. Можешь либо написать картину, хоть какую-то, либо просто потерять деньги.
И я скрепя сердце принялась за работу. Полдня ушло только на то, чтобы перекрыть всё это безобразие грунтовкой. Для ускорения процесса я сушила акрил феном. Затем началось само рисование. Не было времени на то, чтобы писать «с чувством, с толком, с расстановкой». Дошло до того, что я чуть не опоздала на свой автобус. Картина, на мой взгляд, получилась ужасной, особенно в сравнении с результатом ювелирной трёхдневной работы, и отдавать её в галерею было просто стыдно.
- Так странно было видеть её там, в "Фортуне", - мы со Славой пили чай у меня дома, обсуждая мой "шедевр", висящий теперь в галерее в белой раме.
- А по мне, так очень даже органично. Аутентичненько.
- Что ты имеешь в виду? - но Слава мне не ответил, потому что захохотал, запрокинув голову на спинку дивана.
Отсмеявшись, Слава повернул ко мне экран телефона. В статье, которую он показывал, известный критик, похвально отзываясь о представленных в новой галерее "Фортуна" работах, особенно отметил картину "Старая ива" начинающего питерского художника за "очаровательную лёгкость и небрежность кисти".
Я поперхнулась чаем.
Шанс!
Он не получка, не аванс,
Он выпадает только раз,
Фортуна в дверь стучит, а вас
Дома нет.
Группа "Гротеск", "Шанс"
Так непривычно было проснуться и осознать, что никуда не надо идти. Вчера у меня закончилась сессия, и в этот же день меня уволили с работы. Это было ожидаемо.
Пару недель назад я подняла тяжёлую голову от прилавка, отлепляя от щеки страницу. Тёма, мой коллега, ограничился кивком, а я озвучила:
- Привет, босс.
Светлана, наша начальница, очень любила свой бизнес, но книжные магазины, особенно маленькие, как наш, большой популярностью в век технологий не пользуются, и поэтому она всё чаще выглядела подавленно.
- По какому случаю снизошли до нас, смертных? - поинтересовался Тёма.
Светлана начала отвечать издалека.
- Ребят, мы делали всё, что могли. Давали рекламу, меняли ассортимент. Сотрудничали с частными университетскими издательствами, которые поставляли нам редкую литературу, из той, что трудно достать. Всё это дало результаты разной степени успешности. И всего этого было недостаточно.
Светлана замолчала ненадолго, нахмурив брови.
- К сожалению, я больше не могу платить вам обоим.
Я знала, что уволят именно меня. Во-первых, остальные трудились в "Журнавле" с самого открытия, а я - только полгода. Во-вторых, у меня одной был неполный рабочий день, потому что я училась в университете. И вот вчера я навсегда покинула книжный.
Сегодня, проснувшись, по привычке, в шесть, я поставила на фон музыку и собрала сумку для поездки домой. Затем немного посидела, полистала вакансии, надеясь найти что-то, связанное с творческой сферой или хотя бы с книгами. Но все они были либо с безобразно маленькой зарплатой, либо требовали высшего образования и опыта работы, процесс получения которых я ещё не успела завершить. К часу дня я уже полностью уверилась, что никогда в жизни не найду работу и умру от голода в нищете.
Эти размышления дерзко прервал звонок в домофон.
- Кто там?
- Свои!
Я открыла. Через несколько минут "свои" осилили один лестничный пролёт и ввалились ко мне.
- Чего дома сидишь, как сыч? - спросил Слава, сваливая мне в руки не букет, и даже не охапку, а стог сирени. Где он её нашёл в начале июня, я даже знать не хочу.
- А ты чего тащишь ко мне в дом всякую траву, как... - я растерялась. Зоология - не мой конёк. Ляпнула наугад: - Как барсук?
Больше похожий на встрёпанную галку, только рыжую, чем на барсука, Слава уже по-хозяйски шарился у меня на кухне с целью сделать чайку.
- Эх, Ленка! Всё-то у тебя вылизано, даже чашки в одну сторону ручкой повёрнуты.
Я в ответ на это даже не стала закатывать глаза, сгрузила стог сирени на стол и начала фильтровать воду для вазы. Меланхоличное настроение куда-то подевалось, и вернуть его было уже невозможно.
- Чего припёрся-то? - не очень доброжелательно спросила я у человека, помешавшего мне спокойно страдать в одиночестве.
- А, - улыбнулся он, разливая заварку по чашкам. - Да я просто хотел тебе сказать... В общем, пиши картину, срочно.
- Чё?
- Не "Чё?", а "Что случилось, Славочка?".
- Сейчас подзатыльник получишь, Славочка, - ласково пообещала я, размышляя между тем, куда поставить вторую вазу цветов - в первую все они не поместились.
- Полегче, я за тебя вообще-то словечко замолвил кое-где, чтобы ты могла в галерее "Фортуна" выставиться. Пиши картину, говорю.
Я округлила глаза.
- Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша.
- Не обязательно архитектуру, можно пейзаж или натюрморт.
- Да я там выставочный сбор ни за что не потяну, меня только что с работы уволили.
- Но какие-то сбережения у тебя есть. Сколько-нибудь я могу тебе добавить. Картину продашь и вернёшь.
Стадии проживания горя у меня менялись в каком-то странном порядке: прямо от гнева и торга я перешла к отрицанию.
- Да как ты вообще смог об этом договориться? У тебя же моего портфолио нет. У меня самой своего портфолио нет!
- Я показал директору галереи твою страничку "ВКонтакте".
- О да, она же просто шедевр современного искусства, - ехидно улыбнулась я. Но нельзя было не признать, что некоторые свои работы я действительно туда выкладывала.
- Работу нужно закончить за восемь дней, - сообщил мне Слава, и я сдалась под напором его непрошибаемого оптимизма.
На следующий день я поехала в родное село Моржовое на междугороднем автобусе. Четыре часа чувствовать себя солёным огурцом в банке - это то ещё удовольствие. Но мне не хотелось ехать туда ещё по одной причине: я точно знала, как меня встретят.
- Привет, Лена, - поздоровалась мама и просканировала меня, недовольно задержавшись сначала на причёске и старых берцах, а затем отдельным испепеляющим взглядом наградив холст, который я притащила с собой.
- Привет, мам.
- Заходи, - мы прошли на кухню. Я скинула с плеч рюкзак, рядом прислонила к стене холст. После недолгого молчания, без какого-либо логического перехода, грянуло: - Когда ты уже перестанешь тратить время на эту свою ерунду?
Вдох-выдох.
- Да ладно тебе, мам, это просто хобби, - вот уже второй год мне успешно удавалось скрывать от неё факт своей учёбы в архитектурном.
- Лучше бы делом занялась, - всё это было немного лицемерно, мама сама в юности писала картины.
- Ну, это хобби хотя бы приносит деньги уже сейчас, в отличие от любого нового занятия, - немного приукрасила, да, но не стыжусь.
- Деньги? - мама приподняла бровь.
- Ну вот, - я показала на холст, - напишу картину, выставлюсь в галерее, продам.
- А вступительный взнос? - всё-таки было немного неудобно то, что она разбиралась в предмете споров.
- А я нашла галерею без него, - быстро сориентировалась я. - Там комиссионные, конечно, выше среднего.
Я постаралась перевести разговор на другую тему: обсуждать с мамой ретро было гораздо приятнее, чем моё хобби.
Время в селе тянулось долго. Я каждый день ходила гулять по окрестностям. Пару раз начинала писать картину, но психовала, грунтовала холст заново... Всё казалось мне не достойным того уровня, выдать который я подписалась, заплатив вступительный взнос из последних сбережений. У Славы я всё-таки не взяла ничего, зато сама осталась почти на улице. Квартира была оплачена до конца июня, и мне нужно было поскорее либо найти работу, где заплатят авансом, либо продать картину.
- Вот что же я такая неудачница, а? - спросила я у старой ивы, моего пристанища с детских лет. Вообще-то я пришла порисовать, но, оказавшись здесь, не удержалась и забралась на дерево, удобно устроившись на одной из толстых ветвей. - Вот мне дан шанс, может быть, один на триллиард. Я не приложила никаких усилий для того, чтобы выставиться в "Фортуне", и всё же он у меня есть, а я так бездарно его трачу.
В этот момент в мою голову пришла мысль написать иву. Этот светлый и нежный образ стучался ко мне в сознание уже давно, словно гость из не такого уж далёкого, но навсегда недосягаемого детства, и, наконец, я открыла.
Набросав несколько эскизов в блокноте, я выбрала лучшее композиционное решение и приступила к работе. Писала картину три дня, не прерываясь на еду и сон. (На самом деле, конечно, прерываясь, но это я так, для красного словца.)
Выходила картина неплохо. Я бы даже поверила в свои силы, если бы не частые материнские комментарии о том, что у меня неправильный свет, плохая палитра, а также о многом другом. Общий смысл её рассуждений вслух сводился к моей никчёмности как художника.
А в пятницу приехала Настя с пятилетним сыном Кириллом.
- Новую картину пишешь? - спросила сестра. Я кивнула.
- Красивая. Только какая-то серая, - прокомментировал мальчик и потянулся к моим краскам.
- Если ещё раз протянешь к моим вещам свои шаловливые ручонки, то следом за этим точно так же протянешь ноги, - прошипела я ему, оттаскивая от холста.
- Лена!
- Я всё.
А проснувшись на следующее утро, я обнаружила, что картина испорчена.
- Мелкий гадёныш оттенил ствол ивы имперским красным, а крону - зелёной умброй! - сказать, что я была недовольна, было бы так же глупо, как назвать рану Дездемоны от ножа Отелло царапиной. - Я требую возмездия!
- Чепуха, он же ребёнок, детям свойственно баловаться, - вставила Настя.
- Жеребёнок, - зло буркнула я.
- Слава, что мне делать? - проныла я в телефонную трубку.
- Для начала написать картину.
- Merci beaucoup, ты так меня выручил.
- Ты мне пером на шляпе не покачивай. До выставки два дня, взнос заплачен. Можешь либо написать картину, хоть какую-то, либо просто потерять деньги.
И я скрепя сердце принялась за работу. Полдня ушло только на то, чтобы перекрыть всё это безобразие грунтовкой. Для ускорения процесса я сушила акрил феном. Затем началось само рисование. Не было времени на то, чтобы писать «с чувством, с толком, с расстановкой». Дошло до того, что я чуть не опоздала на свой автобус. Картина, на мой взгляд, получилась ужасной, особенно в сравнении с результатом ювелирной трёхдневной работы, и отдавать её в галерею было просто стыдно.
- Так странно было видеть её там, в "Фортуне", - мы со Славой пили чай у меня дома, обсуждая мой "шедевр", висящий теперь в галерее в белой раме.
- А по мне, так очень даже органично. Аутентичненько.
- Что ты имеешь в виду? - но Слава мне не ответил, потому что захохотал, запрокинув голову на спинку дивана.
Отсмеявшись, Слава повернул ко мне экран телефона. В статье, которую он показывал, известный критик, похвально отзываясь о представленных в новой галерее "Фортуна" работах, особенно отметил картину "Старая ива" начинающего питерского художника за "очаровательную лёгкость и небрежность кисти".
Я поперхнулась чаем.
Копылова Елизавета. Весна
Пускай это не будет история, покорившая миллионы людей и ставшая достоянием мировой литературы, но она будет написана для тех сердец, которые сомневаются в своём счастье. В счастье под названием Жизнь.
Во всем созданном кинематографе пора старшей школы всегда была романтизирована и представлена человечеством как «лучшее время в жизни». Кому из нас не говорили, что в подростковом возрасте ты по-настоящему свободен? Свободен от дел, работы, обязательств, клятв и обещаний. Дома постоянно есть еда, приготовленная мамой. Всегда рядом папа, который может дать денег на что-нибудь «очень нужное». Ты вечно находишь новых друзей, а с ними и приключения, которые будешь вспоминать в старости, сидя под пледом в доме своей мечты. У тебя есть шанс понять весь этот мир, а у мира есть возможность узнать новую душу. Разве это не счастье?
Этим летом я была в предвкушении времени, когда стану одиннадцатиклассницей, ведь ждала этого всю жизнь. Предполагала, что эта будет пора, когда я наконец-то смогу выбрать свою судьбу. В голове был план: поступить в престижный институт в большом городе и переехать туда. Я жила целью и была одержима ею, поэтому в своё последнее несовершеннолетнее лето решила сделать всё, что только могла. Каждый день был расписан поминутно. Ночные прогулки с друзьями, новые знакомства, работа, писательская деятельность – этим я жила три месяца, лучших месяца моей жизни.
Но вот тёплые дни закончилась, и пора приступать к учёбе. Настало то самое время, когда происходят лучшие мгновения в судьбе каждого человека. Но жизнь это не просто игра на стратегию, где если ты знаешь входы и выходы, то обязательно займешь первое место. Когда живешь будущим и видишь только препятствия и уровни, которые обязан проходить, то часто не замечаешь, что происходит сейчас. Вот и я не заметила, как оказалась в больничной палате.
Я помню, словно в тумане, миг, когда просыпаюсь после наркоза и думаю, что всё уже позади. Вот-вот я вернусь в прежний ритм и продолжу делать то, что и планировала.
- Солнышко, не нервничай, но у тебя обнаружили рак… - прозвучал эхом в моей голове заплаканный голос мамы.
Не похоже на начало беззаботной поры, не правда ли? Что может быть страшнее этого для молодой девушки, которая только в начале своего жизненного пути?
С того дня от предыдущей меня не осталось и следа. Прежняя Я затерялась, не нашла нужную дорогу где-то тёплым летним вечером, возвращаясь домой позже обычного. Смысла что-то предпринимать нет, а значит лучше пропасть навсегда. Отчаялась, поняв, что всё то, чем жила, кануло глубоко в бездну, и оттуда уже ничего не вернуть.
Первые месяцы я не помню ничего кроме пожирающей боли внутри меня. Почему я? Что я сделала не так? За что это всё со мной? Эти вопросы банальны для онкологических пациентов в начале курсов химиотерапии. Каждый день, вставая с кровати, я не понимала: зачем было проживать все те радостные моменты, зачем ходить в школу, трудиться изо всех сил. Ради того, чтобы лежать и осознавать, что медленно умираешь?
Больше я не видела улыбки близких людей, а лишь глаза полные жалости и грусти. В эти моменты приходит чёткое осознание, что ты причиняешь боль друзьям и родным. Не смертельной болезнью, а своим отношением к ней. Именно тогда я и решила, что буду бороться, бороться до конца! Желание, чтобы все, кто мне дорог, были счастливы, стало моей первостепенной целью. Я буду здорова и продолжу долго жить вместе с ними! Эта установка в голове сопутствует мне и сейчас.
Каждый день, находясь в больнице, я понимаю, что ценна каждая секунда этой жизни. Вот вы когда-нибудь замечали, насколько красива постепенная смена времен года? Приятный осенний ветерок аккуратно раздевает деревья и уносит их цветные одеяния ввысь. Они кружатся, словно чаинки, в коричневом осеннем пейзаже, похожем на чай. И на душе становится также хорошо, как при разговоре с родителями на кухне в холодный зимний день. За окном медленно ложится пушистый снег, напоминающий шерсть маленького котёнка.
Перемены в природе мне стали напоминать этапы взросления человека. Детство кажется схожим с летними месяцами. Они всегда полны веселья, приключений и беззаботности. После этого следует отрочество, когда ты меняешься, сбрасывая зеленую листву. Мир становится несколько скучнее и однотонней, чем до этого. Когда ты превращаешься во взрослого, то в душе поселяются холодные и мрачные зимние дни. Все становится повседневной обыденностью. А единственное яркое событие в календаре - Новый год, в который ты уже не веришь в чудеса.
Но самое важное время года, которое не зависит от твоего жизненного этапа, появляется совсем внезапно – это весна. В этот период ты преображаешься, изменяя свое одеяние и «голову» полностью. Накидываешь новую «версию жизни» на себя, словно дерево, распускающее новые листочки. Эти ассоциации приходили постепенно в процессе моего лечения. Я научилась тому, что, наверное, было мне по-настоящему необходимо– ценить жизнь и наслаждаться ею.
Однажды, хотя это было не единожды, я лежала одна в палате и плакала с улыбкой на лице. Ко мне зашла медсестра, чтобы поменять капельницу.
- Тебе больно? – спросила она меня обеспокоенным голосом.
- Да, очень больно. Снова ломят кости, будто бы по мне проехались асфальтоукладчиком несколько раз подряд…- тихо и без эмоций прошептала я сквозь слёзы.
- Но тогда почему на твоём лице сияет улыбка? – спросила она меня в недоумении.
- Потому что я чувствую боль, – также улыбаясь ответила я.
- У тебя нет температуры? Ты несёшь полный бред! – прокричала она мне с глазами полными страха и удивления.
- Я в порядке. А плачу, поскольку понимаю, что мне больно. Но и в тоже время осознаю, что счастлива, ведь могу это чувствовать. Раз ощущаю боль, то значит я жива прямо сейчас. А разве это не повод для того, чтобы быть просто счастливой? – произнесла я в её уже мокрые серые глаза.
Медсестра вышла из моей палаты молча, и мы больше не возвращались к этому разговору несмотря на то, что девушка заходила в такие моменты ещё несколько раз. Однако, когда вновь это происходило и она обнаруживала меня в таком состоянии, то на моё удивление я видела ответную улыбку на её лице.
После нескольких курсов химиотерапии онкологическое отделение и все его обитатели становятся уже почти родными. Ты больше не боишься лысых детей, катающихся на капельницах по больничным коридорам. Ты не плачешь, когда слушаешь рассказы о болезнях новых пациентов, а пытаешься выслушать их историю и искренне поддержать. Это происходит не потому, что привык и стал хладнокровен, а потому что понимаешь, почему со всеми этими людьми произошло такое горе.
Рак — это болезнь не тела, а скорее твоей души. В большинстве своём люди, которые попали сюда, должны были изменить своё мировоззрение, отношение к окружающим, к миру, к своим целям, но главное к самому себе. Отсюда выходишь, либо когда ты наконец нашёл настоящего себя, либо «ногами вперёд», потому что перестал хотеть жить, но в любом случае другим человеком. Выбор остаётся за каждым, но я решила, что выйду из этого места на своих двух ногах, так же, как и пришла в него в самый первый раз.
Наступила долгожданная и всепоглощающая весна. Настало заветное время, когда человечество получает шанс на обновление, которое изменит их самих и все вокруг. Я решила, что это будет моя весна. Весна моего возрождения. Позавчера был день моего контрольного обследования, которое должно показать уйду ли я в ремиссию или продолжу лечение. Сегодня я жду результатов, поэтому очень сильно волнуюсь, будто бы ожидаю вердикта судьи, от которого зависит моя свобода.
За это долгое время я изменилась, как внешне, так и внутренне. Научилась ценить себя, своих друзей и близких, моменты проведённые с ними. Эта болезнь помогла мне узнать себя и понять, чего действительно хочу от этой жизни, а не то, что должна делать по велению кого-то. Каждый день я воспринимаю как праздник и понимаю, что этот день проведу так, как действительно хочу. Будь это простое лежание на диване, прогулка с собакой или чтение интересной книги. Но это будет мой день, самый лучший день.
Кто-то скажет, что я просто смирилась и мне безразлично происходящее вокруг меня, но они будут не правы. Человеческие истории пишутся нами, но мы не всегда можем на них повлиять. Но то, что мы действительно можем изменить, так это отношение ко всему происходящему. Я люблю жизнь и наслаждаюсь каждой минутой на этом свете. Выходя за рамки обязательств и повседневности, можно найти то, что люди всё время ищут, но так и не могут никак отыскать – настоящее счастье.
Дверь в кабинет открылась. Я увидела знакомое лицо моего врача, держащего в руках результаты моего лечения. Все месяца, проведенные здесь, пролетели в памяти в одно мгновение: встречи с друзьями на втором этаже; разговоры в столовой с мамой о погоде; посиделки с медсестрами в моей палате; походы в душ после долгих дней на капельнице; классная стрижка волос в ближайшей парикмахерской; новый год с семьей дома за праздничным столом; просмотры фильмов у меня на кровати с моим парнем; долгие ночи за любимыми книгами. В этот миг в моей голове остались только самые лучшие моменты за это время. Мне не хотелось думать ни о чем. Я просто была благодарна судьбе за это испытание и себе за то, что с ним справилась.
Наступила весна, а вместе с ней произошло и моё возрождение. В душе разлилось тёплое чувство, которое поглотило меня полностью, когда я зажмурилась, увидев открывающийся рот врача, начавшего говорить. Это и был тот самый миг. Миг за секунду до счастья.
Пускай это не будет история, покорившая миллионы людей и ставшая достоянием мировой литературы, но она будет написана для тех сердец, которые сомневаются в своём счастье. В счастье под названием Жизнь.
Во всем созданном кинематографе пора старшей школы всегда была романтизирована и представлена человечеством как «лучшее время в жизни». Кому из нас не говорили, что в подростковом возрасте ты по-настоящему свободен? Свободен от дел, работы, обязательств, клятв и обещаний. Дома постоянно есть еда, приготовленная мамой. Всегда рядом папа, который может дать денег на что-нибудь «очень нужное». Ты вечно находишь новых друзей, а с ними и приключения, которые будешь вспоминать в старости, сидя под пледом в доме своей мечты. У тебя есть шанс понять весь этот мир, а у мира есть возможность узнать новую душу. Разве это не счастье?
Этим летом я была в предвкушении времени, когда стану одиннадцатиклассницей, ведь ждала этого всю жизнь. Предполагала, что эта будет пора, когда я наконец-то смогу выбрать свою судьбу. В голове был план: поступить в престижный институт в большом городе и переехать туда. Я жила целью и была одержима ею, поэтому в своё последнее несовершеннолетнее лето решила сделать всё, что только могла. Каждый день был расписан поминутно. Ночные прогулки с друзьями, новые знакомства, работа, писательская деятельность – этим я жила три месяца, лучших месяца моей жизни.
Но вот тёплые дни закончилась, и пора приступать к учёбе. Настало то самое время, когда происходят лучшие мгновения в судьбе каждого человека. Но жизнь это не просто игра на стратегию, где если ты знаешь входы и выходы, то обязательно займешь первое место. Когда живешь будущим и видишь только препятствия и уровни, которые обязан проходить, то часто не замечаешь, что происходит сейчас. Вот и я не заметила, как оказалась в больничной палате.
Я помню, словно в тумане, миг, когда просыпаюсь после наркоза и думаю, что всё уже позади. Вот-вот я вернусь в прежний ритм и продолжу делать то, что и планировала.
- Солнышко, не нервничай, но у тебя обнаружили рак… - прозвучал эхом в моей голове заплаканный голос мамы.
Не похоже на начало беззаботной поры, не правда ли? Что может быть страшнее этого для молодой девушки, которая только в начале своего жизненного пути?
С того дня от предыдущей меня не осталось и следа. Прежняя Я затерялась, не нашла нужную дорогу где-то тёплым летним вечером, возвращаясь домой позже обычного. Смысла что-то предпринимать нет, а значит лучше пропасть навсегда. Отчаялась, поняв, что всё то, чем жила, кануло глубоко в бездну, и оттуда уже ничего не вернуть.
Первые месяцы я не помню ничего кроме пожирающей боли внутри меня. Почему я? Что я сделала не так? За что это всё со мной? Эти вопросы банальны для онкологических пациентов в начале курсов химиотерапии. Каждый день, вставая с кровати, я не понимала: зачем было проживать все те радостные моменты, зачем ходить в школу, трудиться изо всех сил. Ради того, чтобы лежать и осознавать, что медленно умираешь?
Больше я не видела улыбки близких людей, а лишь глаза полные жалости и грусти. В эти моменты приходит чёткое осознание, что ты причиняешь боль друзьям и родным. Не смертельной болезнью, а своим отношением к ней. Именно тогда я и решила, что буду бороться, бороться до конца! Желание, чтобы все, кто мне дорог, были счастливы, стало моей первостепенной целью. Я буду здорова и продолжу долго жить вместе с ними! Эта установка в голове сопутствует мне и сейчас.
Каждый день, находясь в больнице, я понимаю, что ценна каждая секунда этой жизни. Вот вы когда-нибудь замечали, насколько красива постепенная смена времен года? Приятный осенний ветерок аккуратно раздевает деревья и уносит их цветные одеяния ввысь. Они кружатся, словно чаинки, в коричневом осеннем пейзаже, похожем на чай. И на душе становится также хорошо, как при разговоре с родителями на кухне в холодный зимний день. За окном медленно ложится пушистый снег, напоминающий шерсть маленького котёнка.
Перемены в природе мне стали напоминать этапы взросления человека. Детство кажется схожим с летними месяцами. Они всегда полны веселья, приключений и беззаботности. После этого следует отрочество, когда ты меняешься, сбрасывая зеленую листву. Мир становится несколько скучнее и однотонней, чем до этого. Когда ты превращаешься во взрослого, то в душе поселяются холодные и мрачные зимние дни. Все становится повседневной обыденностью. А единственное яркое событие в календаре - Новый год, в который ты уже не веришь в чудеса.
Но самое важное время года, которое не зависит от твоего жизненного этапа, появляется совсем внезапно – это весна. В этот период ты преображаешься, изменяя свое одеяние и «голову» полностью. Накидываешь новую «версию жизни» на себя, словно дерево, распускающее новые листочки. Эти ассоциации приходили постепенно в процессе моего лечения. Я научилась тому, что, наверное, было мне по-настоящему необходимо– ценить жизнь и наслаждаться ею.
Однажды, хотя это было не единожды, я лежала одна в палате и плакала с улыбкой на лице. Ко мне зашла медсестра, чтобы поменять капельницу.
- Тебе больно? – спросила она меня обеспокоенным голосом.
- Да, очень больно. Снова ломят кости, будто бы по мне проехались асфальтоукладчиком несколько раз подряд…- тихо и без эмоций прошептала я сквозь слёзы.
- Но тогда почему на твоём лице сияет улыбка? – спросила она меня в недоумении.
- Потому что я чувствую боль, – также улыбаясь ответила я.
- У тебя нет температуры? Ты несёшь полный бред! – прокричала она мне с глазами полными страха и удивления.
- Я в порядке. А плачу, поскольку понимаю, что мне больно. Но и в тоже время осознаю, что счастлива, ведь могу это чувствовать. Раз ощущаю боль, то значит я жива прямо сейчас. А разве это не повод для того, чтобы быть просто счастливой? – произнесла я в её уже мокрые серые глаза.
Медсестра вышла из моей палаты молча, и мы больше не возвращались к этому разговору несмотря на то, что девушка заходила в такие моменты ещё несколько раз. Однако, когда вновь это происходило и она обнаруживала меня в таком состоянии, то на моё удивление я видела ответную улыбку на её лице.
После нескольких курсов химиотерапии онкологическое отделение и все его обитатели становятся уже почти родными. Ты больше не боишься лысых детей, катающихся на капельницах по больничным коридорам. Ты не плачешь, когда слушаешь рассказы о болезнях новых пациентов, а пытаешься выслушать их историю и искренне поддержать. Это происходит не потому, что привык и стал хладнокровен, а потому что понимаешь, почему со всеми этими людьми произошло такое горе.
Рак — это болезнь не тела, а скорее твоей души. В большинстве своём люди, которые попали сюда, должны были изменить своё мировоззрение, отношение к окружающим, к миру, к своим целям, но главное к самому себе. Отсюда выходишь, либо когда ты наконец нашёл настоящего себя, либо «ногами вперёд», потому что перестал хотеть жить, но в любом случае другим человеком. Выбор остаётся за каждым, но я решила, что выйду из этого места на своих двух ногах, так же, как и пришла в него в самый первый раз.
Наступила долгожданная и всепоглощающая весна. Настало заветное время, когда человечество получает шанс на обновление, которое изменит их самих и все вокруг. Я решила, что это будет моя весна. Весна моего возрождения. Позавчера был день моего контрольного обследования, которое должно показать уйду ли я в ремиссию или продолжу лечение. Сегодня я жду результатов, поэтому очень сильно волнуюсь, будто бы ожидаю вердикта судьи, от которого зависит моя свобода.
За это долгое время я изменилась, как внешне, так и внутренне. Научилась ценить себя, своих друзей и близких, моменты проведённые с ними. Эта болезнь помогла мне узнать себя и понять, чего действительно хочу от этой жизни, а не то, что должна делать по велению кого-то. Каждый день я воспринимаю как праздник и понимаю, что этот день проведу так, как действительно хочу. Будь это простое лежание на диване, прогулка с собакой или чтение интересной книги. Но это будет мой день, самый лучший день.
Кто-то скажет, что я просто смирилась и мне безразлично происходящее вокруг меня, но они будут не правы. Человеческие истории пишутся нами, но мы не всегда можем на них повлиять. Но то, что мы действительно можем изменить, так это отношение ко всему происходящему. Я люблю жизнь и наслаждаюсь каждой минутой на этом свете. Выходя за рамки обязательств и повседневности, можно найти то, что люди всё время ищут, но так и не могут никак отыскать – настоящее счастье.
Дверь в кабинет открылась. Я увидела знакомое лицо моего врача, держащего в руках результаты моего лечения. Все месяца, проведенные здесь, пролетели в памяти в одно мгновение: встречи с друзьями на втором этаже; разговоры в столовой с мамой о погоде; посиделки с медсестрами в моей палате; походы в душ после долгих дней на капельнице; классная стрижка волос в ближайшей парикмахерской; новый год с семьей дома за праздничным столом; просмотры фильмов у меня на кровати с моим парнем; долгие ночи за любимыми книгами. В этот миг в моей голове остались только самые лучшие моменты за это время. Мне не хотелось думать ни о чем. Я просто была благодарна судьбе за это испытание и себе за то, что с ним справилась.
Наступила весна, а вместе с ней произошло и моё возрождение. В душе разлилось тёплое чувство, которое поглотило меня полностью, когда я зажмурилась, увидев открывающийся рот врача, начавшего говорить. Это и был тот самый миг. Миг за секунду до счастья.
Баяндина Арина. Бог из атомного реактора
Как хорошо и спокойно знать, что боги есть. И как страшно понять, что они уже здесь.
Терри Пратчетт, "Пирамиды"
[НАЧАЛО ВВОДА]
[НАЧИНАЙТЕ]
Так! Давай, железяка, без лишних слов, у меня нет времени. Я — Демиург, совершенно гнусный, хорошо хоть не гнусавый. Душа моя не потёмки, но лучше бы никто в неё не глядел. Хотя я тоже её в глаза не видел, потому смело делаю вывод, что она не предусмотрена. Жизнь моя была скучной, ведь болтание в вакуумной баланде и перемешивание с туманностями, как со специями, нельзя назвать даже существованием. Так и пошёл бы на галактическую макулатуру, чтоб сингулярность не загрязнять (у нас же космическая экология, все дела), а тут — бац! — «удача» с профессией. Работа у меня сложная, зарплата маленькая, выгорания на огонëк залетают, всякое бывало. Правда, сейчас дела с карьерой у меня идут в карьер. Начну издалека…
Однажды я устроил маленький хаос миру, мне вверенному. Верхние Боги даже зубами-метеоритами заскрипели от ярости, когда увидели, что наворотили мои нечестивые (условные) руки. У одного из них аж Бетельгейзе в перстне взорвалась, настолько он накалился от гнева. Так я и вылетел со свистом, как пробка от шампанского, с уровня творца, и, ударившись о звёздный плинтус, стал надзирателем или, попросту говоря, нянькой. Но если бы только это…
Меня решили «немного» проучить. Мой наставник, что предпочёл прохлаждаться среди вольфрамовых морей и водородных песков, а не работать на неблагодарные вселенные, передал мне совершенно уродский мир. Скажете, мне под стать? Как бы не так! Я, по сравнению с тамошними аборигенами, вообще милейшее создание. Ничего общего у меня с этими «людьми» нет! Здешние антропо-кто-там не способны испытывать жалость, сострадание и так далее. Я сначала не поверил, а потому проверил. Сел смотреть за небольшой войнушкой и ждать от моря погоды. Дождался только осознания, что вверили мне уродов, к коим жалость испытывать грешно. Теперь понимаете, почему я их ненавижу? Ненавидел, по крайней мере…
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-1]
[ДАЛЕЕ]
До сих пор не могу понять, как мои аборигены дожили до индустриальной эпохи. Если не вру, именно эмпатия сделала из обезьяны человека. Впрочем, не переживайте — телевизор уже работает над обратным процессом. Кхм, простите.
Всё в их мире серое, склизкое и противное, как бетон и дождь. По-настоящему яркие там — только реклама да случайно взорвавшийся атомный реактор, ставший мне съёмной квартирой со всеми удобствами. Наверное, вокруг моего нового дома так и летает золотой Левиафан, в пятом с половиной энергоблоке плавают жёлтые подводные лодки, на крыше крутится, как флюгер, радиовышка, да периодически загораются ториевые фейерверки. Красиво…
Только не надо обвинять во всём меня! Я же не демиург в полном смысле, чтоб упрашивать их, будто неразумных, мол, спички детям не игрушка! Как вымрут больше, чем наполовину, так поумнеют. А как быть, если вся моя задача заключалась в ничего не решающем наблюдении? Лишь когда происходящее начинало принимать невесёлый масштаб, мои возможности были поистине фантастическими: представляете, я мог сообщить по струне времени Верхним Богам о катастрофе, и те, если им медным звоном отгремит этот мир, соизволят стереть его в порошок. Прекрасно, не так ли?
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-2]
[ДАЛЕЕ]
Да, к чему это я… По-настоящему всё началось тогда, когда меня вызвали «наверх». Я уж думал, меня собрались перетереть в туманность или отправить на галактическую помойку, но всё оказалось куда проще и сложнее одновременно. Сказали, что соизволят соскрести меня с космического кафеля, если я заставлю хотя бы одного жителя вверенного мне мира почувствовать сострадание. Моему возмущению не было предела. Это же невозможно — у них по умолчанию функции нет! Не предусмотрено! А мне в ответ только: "ничего не знаем, раз по умолчанию, значит, есть возможность обратного включения, сиди и работай, нам нужен мир, а тебе — статус творца". Пришлось возвращаться в реактор, по дороге пиная от досады всякую мелочь. Интересно, сколько по дороге я разрушил поясов астероидов?
Уже дома я крепко задумался, да так, что затылок неприглядно открылся и лениво зевнул, намекая на пропущенные световые годы сна. Стратегий было много, но все они посыпались землëй и уверенно похоронили сами себя. Тяжело, когда обсудить не с кем. Теперь уж точно не с кем…
И тогда я замер, ощутив, как в моей голове хром загорелся всеми оттенками синего, извещая о прозрении. Я ведь должен был пробудить сострадание хотя бы у одного из этих органоидов? Так что мне мешало утянуть оного к себе в реактор, путём нехитрых экспериментов выбить из него сочувствие, а затем бежать к моим начальникам-самодурам, сверкая голубыми гигантами в глазах? Звучало настолько просто, что даже сложно.
Тогда я с грацией танка на барханах вылетел из трубы реактора и рванул в ближайший город. Пожалуй, избавлю вас от рассказа, как прошли поиски идеального кандидата на роль жертвы сострадания. К тому же, зачем нужен поиск, если можно просто тыкать воображаемым пальцем по считалке в случайную очередь? И вот, на глаза мне попался молодой, совершенно серый недочеловек. Как я мог удержаться от того, чтобы поддать ему Шекспира? Взмах выдуманной рукой, и вот он уже прожёван пространством и плавает в радужной трубе моего дома.
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-3]
[ДАЛЕЕ]
Честно… Сплошное невезение с этой гуманитарной миссией. Первые пару вечностей он сидел, как дурак, в цветастой луже, с открывшимся от удивления позвоночником. У меня только череп зевает, и то ненадолго, а здесь пол-тела распалось… Почему-то мысль о ремонте званого гостя разозлила меня даже шибче его равнодушия, и я плеснул на него каплями иприта. Надо же было его в чувство привести! А то просидел бы всю встречу с видом блаженной рыбы, а я бы так и остался в их захолустье нянькой. Ткань закономерно начала гнить и сгорать. А он сострадания даже к себе почувствовать не мог!
Очухался, конечно. Куда б он делся. Намаялся с ним страшно. Сначала доказывал на его вопли, что их законодательные акты — просто длинные анекдоты, статья за растворение в пространстве не предусмотрена, а значит я — существо неподсудное. Затем пытался донести, как хорошо сопереживать, на что получил резонное «и что?». Показывал котят в коробках на улице, впечатлительных беременных животных, слёзы и прочее (разумеется, всё воображаемое, я ведь не изверг), а ему хоть бы что! Я уже и сам рыдать начал. Только и успевал взрываться о воду цезий из моих глаз, а этот гадёныш только сильнее злился. «Чего тебе от меня надо, чего тебе от меня надо» — и так по кругу. И я не выдержал! Как гаркнул на него, что хочу убраться на задворки вселенной от их мышиной возни, что пригодны они только на перетирание в звëздную стружку… А он на меня смотрел, смотрел…
[МОЛЧАНИЕ БОЛЕЕ 5 С]
[ЗАПИСЬ ВОЗОБНОВЛЕНА]
[ДАЛЕЕ]
…молчи, железка.
Так вот, он всё смотрел, как вдруг выдал: “А чем ты лучше нас? Лечишь мне за сострадание, а сам просто ищешь место под солнцем, или что тебе ближе. Сам-то нас не жалеешь. А мог бы! Мы же такие бедные, несчастные, друг по другу не страдаем! Чем ты лучше-то?”.
Я его слушал, слушал, и вдруг понял, что всё, у меня из уха вулкан свистит, так я зол. Занëс ладонь, да эту мелочь, как муху — бац! — и обратно, через слои мира, в очередь вытолкнул. В самый конец, между прочим. И вроде уже тишина, вроде бояться нечего, а всё равно грызла… ну, не совесть, а прилипшая к груди чëрная дыра.
Сейчас, конечно, думаю, что мог поступить иначе. Приказ Верхних Богов выполнить по чести демиурга, аборигена этого как-то обойти, попрощаться как следует… Впрочем, чего рассуждать — был бы Творцом, носил бы планету в серьге. Меня всё равно отправят за 101-ый световой год, а там уж мои расщеплëнные остатки ищи-свищи. Не вышел из меня демиург.
А, и ещё…
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-4]
[ЗАПИСЬ ЗАВЕРШЕНА. ОТПРАВЛЕНО В ДЕПАРТАМЕНТ ПО ДЕЛАМ ДЕМИУРГОВ-НАДЗИРАТЕЛЕЙ]
[ОБЪЕКТ ОТПРАВЛЕН НА ЧИСТКУ, ПРИГОВОР ОБЖАЛОВАНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ]
[ВНИМАНИЕ, МИР-1745 ИЗМЕНËН: ОПЦИЯ “СОСТРАДАНИЕ” ПОДКЛЮЧЕНА]
[ЗАПИСЬ СОХРАНЕНА ОТ: 167.000.000.000 ГГ]
Как хорошо и спокойно знать, что боги есть. И как страшно понять, что они уже здесь.
Терри Пратчетт, "Пирамиды"
[НАЧАЛО ВВОДА]
[НАЧИНАЙТЕ]
Так! Давай, железяка, без лишних слов, у меня нет времени. Я — Демиург, совершенно гнусный, хорошо хоть не гнусавый. Душа моя не потёмки, но лучше бы никто в неё не глядел. Хотя я тоже её в глаза не видел, потому смело делаю вывод, что она не предусмотрена. Жизнь моя была скучной, ведь болтание в вакуумной баланде и перемешивание с туманностями, как со специями, нельзя назвать даже существованием. Так и пошёл бы на галактическую макулатуру, чтоб сингулярность не загрязнять (у нас же космическая экология, все дела), а тут — бац! — «удача» с профессией. Работа у меня сложная, зарплата маленькая, выгорания на огонëк залетают, всякое бывало. Правда, сейчас дела с карьерой у меня идут в карьер. Начну издалека…
Однажды я устроил маленький хаос миру, мне вверенному. Верхние Боги даже зубами-метеоритами заскрипели от ярости, когда увидели, что наворотили мои нечестивые (условные) руки. У одного из них аж Бетельгейзе в перстне взорвалась, настолько он накалился от гнева. Так я и вылетел со свистом, как пробка от шампанского, с уровня творца, и, ударившись о звёздный плинтус, стал надзирателем или, попросту говоря, нянькой. Но если бы только это…
Меня решили «немного» проучить. Мой наставник, что предпочёл прохлаждаться среди вольфрамовых морей и водородных песков, а не работать на неблагодарные вселенные, передал мне совершенно уродский мир. Скажете, мне под стать? Как бы не так! Я, по сравнению с тамошними аборигенами, вообще милейшее создание. Ничего общего у меня с этими «людьми» нет! Здешние антропо-кто-там не способны испытывать жалость, сострадание и так далее. Я сначала не поверил, а потому проверил. Сел смотреть за небольшой войнушкой и ждать от моря погоды. Дождался только осознания, что вверили мне уродов, к коим жалость испытывать грешно. Теперь понимаете, почему я их ненавижу? Ненавидел, по крайней мере…
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-1]
[ДАЛЕЕ]
До сих пор не могу понять, как мои аборигены дожили до индустриальной эпохи. Если не вру, именно эмпатия сделала из обезьяны человека. Впрочем, не переживайте — телевизор уже работает над обратным процессом. Кхм, простите.
Всё в их мире серое, склизкое и противное, как бетон и дождь. По-настоящему яркие там — только реклама да случайно взорвавшийся атомный реактор, ставший мне съёмной квартирой со всеми удобствами. Наверное, вокруг моего нового дома так и летает золотой Левиафан, в пятом с половиной энергоблоке плавают жёлтые подводные лодки, на крыше крутится, как флюгер, радиовышка, да периодически загораются ториевые фейерверки. Красиво…
Только не надо обвинять во всём меня! Я же не демиург в полном смысле, чтоб упрашивать их, будто неразумных, мол, спички детям не игрушка! Как вымрут больше, чем наполовину, так поумнеют. А как быть, если вся моя задача заключалась в ничего не решающем наблюдении? Лишь когда происходящее начинало принимать невесёлый масштаб, мои возможности были поистине фантастическими: представляете, я мог сообщить по струне времени Верхним Богам о катастрофе, и те, если им медным звоном отгремит этот мир, соизволят стереть его в порошок. Прекрасно, не так ли?
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-2]
[ДАЛЕЕ]
Да, к чему это я… По-настоящему всё началось тогда, когда меня вызвали «наверх». Я уж думал, меня собрались перетереть в туманность или отправить на галактическую помойку, но всё оказалось куда проще и сложнее одновременно. Сказали, что соизволят соскрести меня с космического кафеля, если я заставлю хотя бы одного жителя вверенного мне мира почувствовать сострадание. Моему возмущению не было предела. Это же невозможно — у них по умолчанию функции нет! Не предусмотрено! А мне в ответ только: "ничего не знаем, раз по умолчанию, значит, есть возможность обратного включения, сиди и работай, нам нужен мир, а тебе — статус творца". Пришлось возвращаться в реактор, по дороге пиная от досады всякую мелочь. Интересно, сколько по дороге я разрушил поясов астероидов?
Уже дома я крепко задумался, да так, что затылок неприглядно открылся и лениво зевнул, намекая на пропущенные световые годы сна. Стратегий было много, но все они посыпались землëй и уверенно похоронили сами себя. Тяжело, когда обсудить не с кем. Теперь уж точно не с кем…
И тогда я замер, ощутив, как в моей голове хром загорелся всеми оттенками синего, извещая о прозрении. Я ведь должен был пробудить сострадание хотя бы у одного из этих органоидов? Так что мне мешало утянуть оного к себе в реактор, путём нехитрых экспериментов выбить из него сочувствие, а затем бежать к моим начальникам-самодурам, сверкая голубыми гигантами в глазах? Звучало настолько просто, что даже сложно.
Тогда я с грацией танка на барханах вылетел из трубы реактора и рванул в ближайший город. Пожалуй, избавлю вас от рассказа, как прошли поиски идеального кандидата на роль жертвы сострадания. К тому же, зачем нужен поиск, если можно просто тыкать воображаемым пальцем по считалке в случайную очередь? И вот, на глаза мне попался молодой, совершенно серый недочеловек. Как я мог удержаться от того, чтобы поддать ему Шекспира? Взмах выдуманной рукой, и вот он уже прожёван пространством и плавает в радужной трубе моего дома.
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-3]
[ДАЛЕЕ]
Честно… Сплошное невезение с этой гуманитарной миссией. Первые пару вечностей он сидел, как дурак, в цветастой луже, с открывшимся от удивления позвоночником. У меня только череп зевает, и то ненадолго, а здесь пол-тела распалось… Почему-то мысль о ремонте званого гостя разозлила меня даже шибче его равнодушия, и я плеснул на него каплями иприта. Надо же было его в чувство привести! А то просидел бы всю встречу с видом блаженной рыбы, а я бы так и остался в их захолустье нянькой. Ткань закономерно начала гнить и сгорать. А он сострадания даже к себе почувствовать не мог!
Очухался, конечно. Куда б он делся. Намаялся с ним страшно. Сначала доказывал на его вопли, что их законодательные акты — просто длинные анекдоты, статья за растворение в пространстве не предусмотрена, а значит я — существо неподсудное. Затем пытался донести, как хорошо сопереживать, на что получил резонное «и что?». Показывал котят в коробках на улице, впечатлительных беременных животных, слёзы и прочее (разумеется, всё воображаемое, я ведь не изверг), а ему хоть бы что! Я уже и сам рыдать начал. Только и успевал взрываться о воду цезий из моих глаз, а этот гадёныш только сильнее злился. «Чего тебе от меня надо, чего тебе от меня надо» — и так по кругу. И я не выдержал! Как гаркнул на него, что хочу убраться на задворки вселенной от их мышиной возни, что пригодны они только на перетирание в звëздную стружку… А он на меня смотрел, смотрел…
[МОЛЧАНИЕ БОЛЕЕ 5 С]
[ЗАПИСЬ ВОЗОБНОВЛЕНА]
[ДАЛЕЕ]
…молчи, железка.
Так вот, он всё смотрел, как вдруг выдал: “А чем ты лучше нас? Лечишь мне за сострадание, а сам просто ищешь место под солнцем, или что тебе ближе. Сам-то нас не жалеешь. А мог бы! Мы же такие бедные, несчастные, друг по другу не страдаем! Чем ты лучше-то?”.
Я его слушал, слушал, и вдруг понял, что всё, у меня из уха вулкан свистит, так я зол. Занëс ладонь, да эту мелочь, как муху — бац! — и обратно, через слои мира, в очередь вытолкнул. В самый конец, между прочим. И вроде уже тишина, вроде бояться нечего, а всё равно грызла… ну, не совесть, а прилипшая к груди чëрная дыра.
Сейчас, конечно, думаю, что мог поступить иначе. Приказ Верхних Богов выполнить по чести демиурга, аборигена этого как-то обойти, попрощаться как следует… Впрочем, чего рассуждать — был бы Творцом, носил бы планету в серьге. Меня всё равно отправят за 101-ый световой год, а там уж мои расщеплëнные остатки ищи-свищи. Не вышел из меня демиург.
А, и ещё…
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-4]
[ЗАПИСЬ ЗАВЕРШЕНА. ОТПРАВЛЕНО В ДЕПАРТАМЕНТ ПО ДЕЛАМ ДЕМИУРГОВ-НАДЗИРАТЕЛЕЙ]
[ОБЪЕКТ ОТПРАВЛЕН НА ЧИСТКУ, ПРИГОВОР ОБЖАЛОВАНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ]
[ВНИМАНИЕ, МИР-1745 ИЗМЕНËН: ОПЦИЯ “СОСТРАДАНИЕ” ПОДКЛЮЧЕНА]
[ЗАПИСЬ СОХРАНЕНА ОТ: 167.000.000.000 ГГ]
Гринберг Мария. Grazie
Чшшшшш. Засыпай. Я расскажу тебе сказку. Неужели ты не любишь сказки? А зря, зря. Сказки положительно влияют на психику. С твоей-то стрессоустойчивостью было бы очень полезно, да. Откуда я взяла? Да это каждый дурак знает. Каждый дурак знает, что любая чушь прозвучит красиво, если её приписать человеку со хитровыдуманным именем. Так что считай, что это была цитата великого японского философа Тояма Токанавы. Как не стыдно таких имён не помнить, что за молодёжь пошла?! Куда мир катится…ц-ц-ц…
Ладно, прости, это у меня с возрастом чувство юмора приобрело несколько странную форму. В целом-то я порядочное дерево. А какие претензии? Деревьям закон не писан. Странно было бы, если бы был писан. Плюс ещё одну конституцию учить для экзамена по обществознанию. А оно тебе надо? Оно тебе не надо. Вот и думай.
Люди, не верьте, что деревья не умеют слышать и видеть. Они умеют не только это, они ещё и помнят. И мне душными ночами так тошно, так плохо от этой памяти, что я в тревожном порыве поднимаю взгляд на луну и не вижу её. Это страшно. Становится так жарко, будто я горю. Вы, люди, тоже так говорите, но чаще лицемерите и литературно преувеличиваете, ведь на самом деле гораздо больший шанс загореться имеют именно деревья. Хотя я видела сгорающих людей. Тогда, когда ещё росла на Волге, я видела девушку, у которой внутри был такой погребальный костёр, что она бросилась в самую Волгу, лишь бы затушить его. А потом люди бегали и кричали: «Катя! Катя! Катерина!».
Это было давно и в другом месте. Но это было больно. И пусть я последние десятилетия веду свою размеренную жизнь дерева в Италии, я всё помню.
Была тут одна такая. Такая, знаете, девушка, которая не любила сказки. И всё мне что-то доказать пыталась. Сразу видно, будущий адвокат. Или непонятый гений, там уж как пойдёт. Она, когда сюда пришла, такая задумчивая была. Как говорится, не от мира сего. А ведь она действительно будто в другом мире жила. Смотрела на меня своими наивными глазами, поднимала ветерок ресницами и видела не ветви старой-престарой ивы, а океанские водоросли, сплетённые из волос тысячи погибших от горя русалок. Конечно, русалок жалко. А ей было жалко меня. В жаркие дни вода начинала испаряться активнее, чем обычно, и собиралась у меня на листьях, мелкими капельками срываясь в обратно в реку. Тогда девушка приходила ко мне и просила не плакать. Уверяла, что всё наладится. Это не то чтобы что-то меняло, но было приятно. Она напевала мне какие-то песенки, и это тоже было приятно.
Её звали Мария-Антуанетта. Вот родители приколисты, конечно. Мне её, если честно, даже жалко стало. Она ещё и филологом была. А филологи это особые существа. Они, как правило, нежны и ранимы, будто и не люди вовсе, а цветы инопланетные. Я ей тогда так и сказала, а она обозвала это всё сравнительным оборотом и только сильнее натянула рукава кофты. А ведь и не очень-то холодно было…
Такие нынче принцессы пошли, что поделать. Вообще, интересный вопрос: что же всё-таки делать? Особенно ярко он встаёт после четырёх лет университета. И некоторые люди отвечают на него тем, что уезжают в Италию. Потому что в Италии больше верится в сказки. И Мария-Антуанетта была как раз из тех, кто сюда за этим приехал. Прибегала ко мне, садилась в траву и читала вслух стихи. Иногда смеялась, иногда плакала. Иногда ругала автора за бесчувственность, а иногда кричала на всю улицу, что нельзя вот так вот, без предупреждения, разрывать сердце одной строчкой. Хоть что-то в этом мире стабильно: как были принцессы капризными, так и остались.
Принца долго ждать не пришлось. Прибежала однажды Мария-Антуанетта ко мне на берег реки с молодым человеком по имени Лоренцо. И стала читать стихи ему. Тихим, неровным голосом, так, будто ей не хватало дыхания. Они сидели на траве до утра и пили вино. И разговаривали на итальянском. И молчали. И луна была лучшей закуской к сладкому опьянению их чувств. Хороший сыр, вино и влюблённость – это квинтэссенция счастья для тех, кто не верит в сказки. Это лучший повод начать в них верить.
Два человека сидели здесь каждую ночь. Их разговоры были длиннее млечного пути. Факт сомнительный, но я объясню. Длина млечного пути – почти два миллиона световых лет, как уверяют англичане (и тут они преуспели). А разговоры Лоренцо и Марии-Антунетты были гипотетически бесконечны. Их разговоры лишь делали одолжение всему миру, когда удерживали себя от того, чтобы в очередной раз разветвиться на множество тем и споров, завязавшись на брошенном словосочетании. А даже самый пропащий гуманитарий знает, что бесконечность больше каких-то там миллионов.
Эти двое встречались только ночью. И приглашали на свои встречи лишь вино и луну. Может быть, Лоренцо был сыном главы итальянской мафии и боялся нарушить законы остросюжетных детективов, выйдя на белый дневной свет. А может, ночью просто наступает особенное время и наплывает особенный воздух. Кто знает.
Эти двое не могли бы заподозрить ни в чём мои тонкие ветви и лёгкие листья. Они и не думали, что старое дерево над ними впитывает жар их щёк. Потому что они не верили в сказки. А зря.
Но я на них не обижаюсь. Сложно сказать, что я на самом деле чувствую. Это сможет определить только очень чуткий поэт. Если ему вдруг приспичит улечься под старой-престарой ивой, он сможет различить слова в характерном звуке трения листьев. Он услышит: «Grazie, grazie, grazie…». И снова: «Grazie, grazie, grazie, grazie, grazie».
Но даже чуткости поэта не хватит на то, чтобы понять смысл этих слов. Он, конечно же, не подумает, что дерево может благодарить людей за то, что они наконец-то любят друг друга. Очень старое дерево, которое мечтало быть сожжённым, когда полтора века назад смотрело на девушку, бросавшуюся в Волгу. Которые слышало, как зовут люди эту девушку по имени и знало, что не дозовутся. Дерево, которое в тот единственный раз плакало от душевной боли. Плакало по-настоящему, а не сбрасывало в реку капельки испарённой воды. Всё-таки странно, что иву назвали плакучей.
А люди, чуждые поэзии, наверняка больше заинтересуются другим вопросом: как же так получилось, что обездвиженное дерево сменило место обитания с ветреного берега Волги на солнечную Италию? Просто некоторые писатели были очень привязаны к родной земле и захватили дерево с собой в путешествие. Но мы об этом никому не скажем. Оставим скептиков мучиться. А всё почему? Потому что они в сказки не верят.
Мария-Антуанетта и Лоренцо не думали обо мне, но я хочу им сказать grazie за то, что они живут, любят и не бросаются с мостов. За то, что даже если один из них – темнота, а другой – солнце, они обязательно встретятся на рассвете.
Мне, старой иве, на самом деле становится спокойнее на душе, когда я чувствую тепло прижавшихся ко мне спин и свободу сверкающих в глазах мыслей.
Так и живём. Теперь будешь знать, как засыпать в жаркий итальянский день под раскидистым деревом.
Чшшшшш. Засыпай. Я расскажу тебе сказку. Неужели ты не любишь сказки? А зря, зря. Сказки положительно влияют на психику. С твоей-то стрессоустойчивостью было бы очень полезно, да. Откуда я взяла? Да это каждый дурак знает. Каждый дурак знает, что любая чушь прозвучит красиво, если её приписать человеку со хитровыдуманным именем. Так что считай, что это была цитата великого японского философа Тояма Токанавы. Как не стыдно таких имён не помнить, что за молодёжь пошла?! Куда мир катится…ц-ц-ц…
Ладно, прости, это у меня с возрастом чувство юмора приобрело несколько странную форму. В целом-то я порядочное дерево. А какие претензии? Деревьям закон не писан. Странно было бы, если бы был писан. Плюс ещё одну конституцию учить для экзамена по обществознанию. А оно тебе надо? Оно тебе не надо. Вот и думай.
Люди, не верьте, что деревья не умеют слышать и видеть. Они умеют не только это, они ещё и помнят. И мне душными ночами так тошно, так плохо от этой памяти, что я в тревожном порыве поднимаю взгляд на луну и не вижу её. Это страшно. Становится так жарко, будто я горю. Вы, люди, тоже так говорите, но чаще лицемерите и литературно преувеличиваете, ведь на самом деле гораздо больший шанс загореться имеют именно деревья. Хотя я видела сгорающих людей. Тогда, когда ещё росла на Волге, я видела девушку, у которой внутри был такой погребальный костёр, что она бросилась в самую Волгу, лишь бы затушить его. А потом люди бегали и кричали: «Катя! Катя! Катерина!».
Это было давно и в другом месте. Но это было больно. И пусть я последние десятилетия веду свою размеренную жизнь дерева в Италии, я всё помню.
Была тут одна такая. Такая, знаете, девушка, которая не любила сказки. И всё мне что-то доказать пыталась. Сразу видно, будущий адвокат. Или непонятый гений, там уж как пойдёт. Она, когда сюда пришла, такая задумчивая была. Как говорится, не от мира сего. А ведь она действительно будто в другом мире жила. Смотрела на меня своими наивными глазами, поднимала ветерок ресницами и видела не ветви старой-престарой ивы, а океанские водоросли, сплетённые из волос тысячи погибших от горя русалок. Конечно, русалок жалко. А ей было жалко меня. В жаркие дни вода начинала испаряться активнее, чем обычно, и собиралась у меня на листьях, мелкими капельками срываясь в обратно в реку. Тогда девушка приходила ко мне и просила не плакать. Уверяла, что всё наладится. Это не то чтобы что-то меняло, но было приятно. Она напевала мне какие-то песенки, и это тоже было приятно.
Её звали Мария-Антуанетта. Вот родители приколисты, конечно. Мне её, если честно, даже жалко стало. Она ещё и филологом была. А филологи это особые существа. Они, как правило, нежны и ранимы, будто и не люди вовсе, а цветы инопланетные. Я ей тогда так и сказала, а она обозвала это всё сравнительным оборотом и только сильнее натянула рукава кофты. А ведь и не очень-то холодно было…
Такие нынче принцессы пошли, что поделать. Вообще, интересный вопрос: что же всё-таки делать? Особенно ярко он встаёт после четырёх лет университета. И некоторые люди отвечают на него тем, что уезжают в Италию. Потому что в Италии больше верится в сказки. И Мария-Антуанетта была как раз из тех, кто сюда за этим приехал. Прибегала ко мне, садилась в траву и читала вслух стихи. Иногда смеялась, иногда плакала. Иногда ругала автора за бесчувственность, а иногда кричала на всю улицу, что нельзя вот так вот, без предупреждения, разрывать сердце одной строчкой. Хоть что-то в этом мире стабильно: как были принцессы капризными, так и остались.
Принца долго ждать не пришлось. Прибежала однажды Мария-Антуанетта ко мне на берег реки с молодым человеком по имени Лоренцо. И стала читать стихи ему. Тихим, неровным голосом, так, будто ей не хватало дыхания. Они сидели на траве до утра и пили вино. И разговаривали на итальянском. И молчали. И луна была лучшей закуской к сладкому опьянению их чувств. Хороший сыр, вино и влюблённость – это квинтэссенция счастья для тех, кто не верит в сказки. Это лучший повод начать в них верить.
Два человека сидели здесь каждую ночь. Их разговоры были длиннее млечного пути. Факт сомнительный, но я объясню. Длина млечного пути – почти два миллиона световых лет, как уверяют англичане (и тут они преуспели). А разговоры Лоренцо и Марии-Антунетты были гипотетически бесконечны. Их разговоры лишь делали одолжение всему миру, когда удерживали себя от того, чтобы в очередной раз разветвиться на множество тем и споров, завязавшись на брошенном словосочетании. А даже самый пропащий гуманитарий знает, что бесконечность больше каких-то там миллионов.
Эти двое встречались только ночью. И приглашали на свои встречи лишь вино и луну. Может быть, Лоренцо был сыном главы итальянской мафии и боялся нарушить законы остросюжетных детективов, выйдя на белый дневной свет. А может, ночью просто наступает особенное время и наплывает особенный воздух. Кто знает.
Эти двое не могли бы заподозрить ни в чём мои тонкие ветви и лёгкие листья. Они и не думали, что старое дерево над ними впитывает жар их щёк. Потому что они не верили в сказки. А зря.
Но я на них не обижаюсь. Сложно сказать, что я на самом деле чувствую. Это сможет определить только очень чуткий поэт. Если ему вдруг приспичит улечься под старой-престарой ивой, он сможет различить слова в характерном звуке трения листьев. Он услышит: «Grazie, grazie, grazie…». И снова: «Grazie, grazie, grazie, grazie, grazie».
Но даже чуткости поэта не хватит на то, чтобы понять смысл этих слов. Он, конечно же, не подумает, что дерево может благодарить людей за то, что они наконец-то любят друг друга. Очень старое дерево, которое мечтало быть сожжённым, когда полтора века назад смотрело на девушку, бросавшуюся в Волгу. Которые слышало, как зовут люди эту девушку по имени и знало, что не дозовутся. Дерево, которое в тот единственный раз плакало от душевной боли. Плакало по-настоящему, а не сбрасывало в реку капельки испарённой воды. Всё-таки странно, что иву назвали плакучей.
А люди, чуждые поэзии, наверняка больше заинтересуются другим вопросом: как же так получилось, что обездвиженное дерево сменило место обитания с ветреного берега Волги на солнечную Италию? Просто некоторые писатели были очень привязаны к родной земле и захватили дерево с собой в путешествие. Но мы об этом никому не скажем. Оставим скептиков мучиться. А всё почему? Потому что они в сказки не верят.
Мария-Антуанетта и Лоренцо не думали обо мне, но я хочу им сказать grazie за то, что они живут, любят и не бросаются с мостов. За то, что даже если один из них – темнота, а другой – солнце, они обязательно встретятся на рассвете.
Мне, старой иве, на самом деле становится спокойнее на душе, когда я чувствую тепло прижавшихся ко мне спин и свободу сверкающих в глазах мыслей.
Так и живём. Теперь будешь знать, как засыпать в жаркий итальянский день под раскидистым деревом.
Дорофеева Лилия. Подслушано...
В доме бабушки все двери всегда были открыты. Кроме одной…
Уже классический прием.
Дверь под лестницей, которая вела на второй этаж…
Какой-то троп из английской литературы. Еще бы чердак был!
Бабушка запирала массивную дверь на тяжелый замок…
Боже, что?! На этой двери то и замка никакого нет! И вовсе не массивна она, а самая обычная, как, например, дверь на кухню. Или на чердак. Тьфу, ты. Опять чердак! Если секрет и есть, то не на чердаке. На чердаке как раз таки ничего интересного. Просто куча старой рухляди.
Антон взъерошил волосы. Кто там говорил, что на природе дышится лучше, а вдохновение так и прет? Ни-фи-га! Дышится может и лучше, а вот с вдохновением дела куда печальнее.
Единственное, что занимало Антона – дверь. Да-да, дверь все-таки была. Но и от нее пользы никакой. Открыть невозможно, а идей для рассказов не дает. А Алике на размышления старшего брата было все равно. Она как узнала, что через несколько улиц живет ее одноклассник (чистая случайность, нет же других городков и поселков в округе!), в которого она влюблена уже пару лет, пропадала на целый день, а вечером только и делала, что трещала:
- Ах, какой Вадимчик чудесный!
В общем, скучно было Антону на даче, хотя дачным посёлком это было назвать трудно. Скорее, очень маленький городок. Он вообще не понимал, в чем резон проводить все лето здесь? Ну да, съездили, навестили, вернулись в город и живем в свое удовольствие. Помощь с огородом не нужна, его здесь просто нет!
Ноутбук работал, но, тем не менее, с перебоями. Казалось текстовый редактор должен работать в любых условиях, но периодически его переклинивало, и тогда в ход шла машинка. Ее Антон нашел на чердаке. Там вообще было много всего интересного. Но все же интереснее было то, что было сокрыто в чулане под лестницей.
«Чулан под лестницей – усмехнулся Антон. - Как эпично. Но, может, все-таки представится случай?»
***
Случай представился.
Антон перерыл все ящики в поисках ключа, пытался вскрыть его шпильками сестры, но безуспешно.
Окно в комнату было. Но было явно когда-то давно. Сейчас его заложили кирпичом. И заложили явно позже, чем строили дом - кладка была свежая. Но что? Что?! Что могло понадобится скрывать бабушке в этой комнате?
В очередной раз сидя на лестнице и ковыряя щели в ступенях, Антон заметил, что откуда-то снизу льется свет. Солнце садилось с другой стороны дома, так что свет мог идти только от…
Антон вскочил.
Дверь!
Открыта!
Наконец-то!
Он спрыгнул с лестницы. Дверь была приоткрыта где-то наполовину, и из комнаты сочился яркий свет, что, казалось, было бы невозможно.
Антон ухватился пальцами на металлическую ручку. Потянул. Петли скрипнули.
Хорошо, что дома никого нет. Бабушка у соседки, а Алика где-то гуляет.
В комнате не было ничего необычного. Ну точнее как. Посреди стоял стол. На столе – телефон (хотя, обычным телефоном назвать это устройство язык не поворачивался). Как в фильмах. Старинный. На вилках висела трубка, блестело колесико для набора номера.
Куда с него можно позвонить? Никуда, конечно. Телефон ни к чему не подключён, черт знает сколько ему лет. Однако, в голове Антона тут же замелькали сцены из фантастических книг, где герои звонили в другие миры.
- Сказочник, - усмехнувшись, прошептал Антон.
И все-таки, будь это просто раритет, он бы валялся среди прочего хлама на чердаке. А тут комната, пустая, окно заложено.
«Заложено…» - мелькнула мысль.
Антон метнулся к окну.
- Что за чертовщина…
Окно было. При том, стена была не кирпичная. Стены вообще не было! Может другое окно? Хотя какое другое? Антон изучил дом полностью. Это было точно то окно.
Антон опустился на стул. Ручка телефона призывно поблескивала. Он снял трубку, поднес к уху. Там что-то потрескивало, пощелкивало.
Антон тряхнул головой, собирался положить телефон обратно, но рука дернулась. Нет… слишком уж велик был интерес, и тайна… тайна… что же это такое?!
Куда позвонить? Сестре? Ну можно и сестре.
Антон крутнул колесико, раз, другой. Пошли гудки.
- Вади-и-и-им, привет!
Антон собирался было сказать, что он не Вадим, как услышал другой голос:
- Алика, да, привет. Слушай, Алька, у тебя есть планы на сегодняшний вечер?
- Вечер? Ну какие могут быть планы!
Ох, кто-то, помнится, обещал помочь бабушке с ужином.
- Отлично! Тогда в шесть встретимся?
- Да, хорошо! А куда?.. Хотя, лучше не говори!
Антон осторожно опустил трубку. «Алька» - так называл сестру только он, и, иногда, родители. Видимо, не одна Алика влюблена по уши.
Он вновь взял телефон и закрутил колесико. Антон просто набирал номер. Неизвестный.
- Юля! Ты видела списки? Я в финале!
- Да… ты меня на один балл обошла…
- Ну, не расстраивайся. В следующем году у тебя все получится…
- Погоди! А ты использовала магнезию?
- …
- Не молчи! Это должно быть мое место!
- Юленька, умоляю, только ничего не говори Жанне Вячеславовне…
Следующий номер. Антон так же крутил цифры наугад.
- Ну и где ты?
- О Боже…
- У меня нет ни малейшего желания с тобой что-либо репетировать, - послышался раздраженный голос.
- Знаешь, у меня тоже! Кому вообще нужен это выпускной вальс?!
- Так ты идешь?
- Ну чего ты привязалась! Бесишь! Мне просто даже жалко время. Ни слуха у тебя, ни танцевать не умеешь.
- Ты не оборзел?
- Еще и Аннушка твоя – дура! Как она могла нас вместе поставить?
- Слушай, Сергеев, ты мне надоел. Я сейчас пойду к Аннушке и расскажу, как ты тут меня и ее обзываешь!
- Леся! Леся! Да иду я! Только Анне не говори! Леся!
Антон усмехнулся, ох уж эти школьные будни. Да, в том году они примерно в это же время проводили финальные репетиции «Последнего звонка».
Куда позвонить еще? И, главное, кому? А если…
Он нерешительно закрутил колесико.
- Антон?
Она узнала его. Сразу.
- Почему ты молчишь?
А он сидел не в силах выдохнуть хоть слово.
- Прошу тебя, не молчи…
Он слышал ее прерывающееся дыхание.
«Лучше ничего не говори…»
Почему он слышал эту фразу в каждом звонке? Все произносили ее.
- А знаешь, я знаю, что это ты. Я знаю, что ты знаешь, - она тихо засмеялась. – Я часто вспоминаю. Разное.
«Я тоже, тоже…», - думал Антон.
- Антон… я все-таки скажу… Антон… я… я люблю те…
И трубка пошла короткими гудками.
Почему он ничего не сказал?!
- О, че-е-ерт!
Он стал лихорадочно крутить колесико, вновь набирая ее номер.
- Лика! Да, я уже бегу! О Боже, ну я не могла найти ключи, чего ты сразу возмущаешься…
Еще, еще, раз:
- Серег, ты представляешь…
Снова не то… Но номер то тот!
Антон опять закрутил колесико.
- Диспетчерская слушает.
Диспетчерская!
- Девушка, соедините пожалуйста!
- Слушаю.
- Восемь, девятьсот двадцать два, триста пятнадцать, сорок семь, восемьдесят четыре. Город Новокамск.
- Простите, молодой человек, но такого номера не существует. Ничем помочь не можем…
- Как не существует?!
Трубка вновь пошла короткими гудками. Антон запустил пальцы в волосы и уставился в окно.
Тихо было в комнате. Летала пыль, поблескивая в лучах солнца. Только в телефоне что-то тихо шуршало.
Заскрипели половицы.
- Антон, ты чего тут?
- Алька?
Сестра подошла ближе.
- Ты все-таки пробрался в эту комнату? – Спросила Алика.
- Да, а я думал, ты не знала.
- Чего? – Рассмеялась девушка. – Того, что ты щенячьими глазами постоянно смотришь на эту дверь. Глупенький…
- Алька, телефон!
- Что?
- Он какой-то странный… - Пробормотал Антон. – Я постоянно попадал на чужие разговоры, а потом и вовсе, по одному номеру не мог никуда дозвониться…
- До нее? – Сразу посерьезнев, спросила Алика.
- Да, - Антон не удивился, что сестра знает и это.
- Антон, - Алька в задумчивости посмотрела на юношу, потом на телефон. – Антон, этот телефон не может никуда звонить. Ты посмотри, у него и шнура нет…
- Но я знаю!
- Тише, - девушка взяла трубку, закрутила колесико. – Ничего, - опустила обратно.
Телефон больше не шуршал, не потрескивал, не было слышно ничего, кроме дыхания и шелеста ветра за окном.
- Антон, - начала Алика.
- Лучше ничего не говори, - горько усмехнулся тот.
- Тебе давно пора к психологу.
Алька развернулась и пошла к двери.
- Хорошего свидания!
- А? – Алика резко обернулась. – Откуда ты?.. – Потом, на мгновение посмотрела на телефон и молча вышла из комнаты.
В доме бабушки все двери всегда были открыты. Кроме одной…
Уже классический прием.
Дверь под лестницей, которая вела на второй этаж…
Какой-то троп из английской литературы. Еще бы чердак был!
Бабушка запирала массивную дверь на тяжелый замок…
Боже, что?! На этой двери то и замка никакого нет! И вовсе не массивна она, а самая обычная, как, например, дверь на кухню. Или на чердак. Тьфу, ты. Опять чердак! Если секрет и есть, то не на чердаке. На чердаке как раз таки ничего интересного. Просто куча старой рухляди.
Антон взъерошил волосы. Кто там говорил, что на природе дышится лучше, а вдохновение так и прет? Ни-фи-га! Дышится может и лучше, а вот с вдохновением дела куда печальнее.
Единственное, что занимало Антона – дверь. Да-да, дверь все-таки была. Но и от нее пользы никакой. Открыть невозможно, а идей для рассказов не дает. А Алике на размышления старшего брата было все равно. Она как узнала, что через несколько улиц живет ее одноклассник (чистая случайность, нет же других городков и поселков в округе!), в которого она влюблена уже пару лет, пропадала на целый день, а вечером только и делала, что трещала:
- Ах, какой Вадимчик чудесный!
В общем, скучно было Антону на даче, хотя дачным посёлком это было назвать трудно. Скорее, очень маленький городок. Он вообще не понимал, в чем резон проводить все лето здесь? Ну да, съездили, навестили, вернулись в город и живем в свое удовольствие. Помощь с огородом не нужна, его здесь просто нет!
Ноутбук работал, но, тем не менее, с перебоями. Казалось текстовый редактор должен работать в любых условиях, но периодически его переклинивало, и тогда в ход шла машинка. Ее Антон нашел на чердаке. Там вообще было много всего интересного. Но все же интереснее было то, что было сокрыто в чулане под лестницей.
«Чулан под лестницей – усмехнулся Антон. - Как эпично. Но, может, все-таки представится случай?»
***
Случай представился.
Антон перерыл все ящики в поисках ключа, пытался вскрыть его шпильками сестры, но безуспешно.
Окно в комнату было. Но было явно когда-то давно. Сейчас его заложили кирпичом. И заложили явно позже, чем строили дом - кладка была свежая. Но что? Что?! Что могло понадобится скрывать бабушке в этой комнате?
В очередной раз сидя на лестнице и ковыряя щели в ступенях, Антон заметил, что откуда-то снизу льется свет. Солнце садилось с другой стороны дома, так что свет мог идти только от…
Антон вскочил.
Дверь!
Открыта!
Наконец-то!
Он спрыгнул с лестницы. Дверь была приоткрыта где-то наполовину, и из комнаты сочился яркий свет, что, казалось, было бы невозможно.
Антон ухватился пальцами на металлическую ручку. Потянул. Петли скрипнули.
Хорошо, что дома никого нет. Бабушка у соседки, а Алика где-то гуляет.
В комнате не было ничего необычного. Ну точнее как. Посреди стоял стол. На столе – телефон (хотя, обычным телефоном назвать это устройство язык не поворачивался). Как в фильмах. Старинный. На вилках висела трубка, блестело колесико для набора номера.
Куда с него можно позвонить? Никуда, конечно. Телефон ни к чему не подключён, черт знает сколько ему лет. Однако, в голове Антона тут же замелькали сцены из фантастических книг, где герои звонили в другие миры.
- Сказочник, - усмехнувшись, прошептал Антон.
И все-таки, будь это просто раритет, он бы валялся среди прочего хлама на чердаке. А тут комната, пустая, окно заложено.
«Заложено…» - мелькнула мысль.
Антон метнулся к окну.
- Что за чертовщина…
Окно было. При том, стена была не кирпичная. Стены вообще не было! Может другое окно? Хотя какое другое? Антон изучил дом полностью. Это было точно то окно.
Антон опустился на стул. Ручка телефона призывно поблескивала. Он снял трубку, поднес к уху. Там что-то потрескивало, пощелкивало.
Антон тряхнул головой, собирался положить телефон обратно, но рука дернулась. Нет… слишком уж велик был интерес, и тайна… тайна… что же это такое?!
Куда позвонить? Сестре? Ну можно и сестре.
Антон крутнул колесико, раз, другой. Пошли гудки.
- Вади-и-и-им, привет!
Антон собирался было сказать, что он не Вадим, как услышал другой голос:
- Алика, да, привет. Слушай, Алька, у тебя есть планы на сегодняшний вечер?
- Вечер? Ну какие могут быть планы!
Ох, кто-то, помнится, обещал помочь бабушке с ужином.
- Отлично! Тогда в шесть встретимся?
- Да, хорошо! А куда?.. Хотя, лучше не говори!
Антон осторожно опустил трубку. «Алька» - так называл сестру только он, и, иногда, родители. Видимо, не одна Алика влюблена по уши.
Он вновь взял телефон и закрутил колесико. Антон просто набирал номер. Неизвестный.
- Юля! Ты видела списки? Я в финале!
- Да… ты меня на один балл обошла…
- Ну, не расстраивайся. В следующем году у тебя все получится…
- Погоди! А ты использовала магнезию?
- …
- Не молчи! Это должно быть мое место!
- Юленька, умоляю, только ничего не говори Жанне Вячеславовне…
Следующий номер. Антон так же крутил цифры наугад.
- Ну и где ты?
- О Боже…
- У меня нет ни малейшего желания с тобой что-либо репетировать, - послышался раздраженный голос.
- Знаешь, у меня тоже! Кому вообще нужен это выпускной вальс?!
- Так ты идешь?
- Ну чего ты привязалась! Бесишь! Мне просто даже жалко время. Ни слуха у тебя, ни танцевать не умеешь.
- Ты не оборзел?
- Еще и Аннушка твоя – дура! Как она могла нас вместе поставить?
- Слушай, Сергеев, ты мне надоел. Я сейчас пойду к Аннушке и расскажу, как ты тут меня и ее обзываешь!
- Леся! Леся! Да иду я! Только Анне не говори! Леся!
Антон усмехнулся, ох уж эти школьные будни. Да, в том году они примерно в это же время проводили финальные репетиции «Последнего звонка».
Куда позвонить еще? И, главное, кому? А если…
Он нерешительно закрутил колесико.
- Антон?
Она узнала его. Сразу.
- Почему ты молчишь?
А он сидел не в силах выдохнуть хоть слово.
- Прошу тебя, не молчи…
Он слышал ее прерывающееся дыхание.
«Лучше ничего не говори…»
Почему он слышал эту фразу в каждом звонке? Все произносили ее.
- А знаешь, я знаю, что это ты. Я знаю, что ты знаешь, - она тихо засмеялась. – Я часто вспоминаю. Разное.
«Я тоже, тоже…», - думал Антон.
- Антон… я все-таки скажу… Антон… я… я люблю те…
И трубка пошла короткими гудками.
Почему он ничего не сказал?!
- О, че-е-ерт!
Он стал лихорадочно крутить колесико, вновь набирая ее номер.
- Лика! Да, я уже бегу! О Боже, ну я не могла найти ключи, чего ты сразу возмущаешься…
Еще, еще, раз:
- Серег, ты представляешь…
Снова не то… Но номер то тот!
Антон опять закрутил колесико.
- Диспетчерская слушает.
Диспетчерская!
- Девушка, соедините пожалуйста!
- Слушаю.
- Восемь, девятьсот двадцать два, триста пятнадцать, сорок семь, восемьдесят четыре. Город Новокамск.
- Простите, молодой человек, но такого номера не существует. Ничем помочь не можем…
- Как не существует?!
Трубка вновь пошла короткими гудками. Антон запустил пальцы в волосы и уставился в окно.
Тихо было в комнате. Летала пыль, поблескивая в лучах солнца. Только в телефоне что-то тихо шуршало.
Заскрипели половицы.
- Антон, ты чего тут?
- Алька?
Сестра подошла ближе.
- Ты все-таки пробрался в эту комнату? – Спросила Алика.
- Да, а я думал, ты не знала.
- Чего? – Рассмеялась девушка. – Того, что ты щенячьими глазами постоянно смотришь на эту дверь. Глупенький…
- Алька, телефон!
- Что?
- Он какой-то странный… - Пробормотал Антон. – Я постоянно попадал на чужие разговоры, а потом и вовсе, по одному номеру не мог никуда дозвониться…
- До нее? – Сразу посерьезнев, спросила Алика.
- Да, - Антон не удивился, что сестра знает и это.
- Антон, - Алька в задумчивости посмотрела на юношу, потом на телефон. – Антон, этот телефон не может никуда звонить. Ты посмотри, у него и шнура нет…
- Но я знаю!
- Тише, - девушка взяла трубку, закрутила колесико. – Ничего, - опустила обратно.
Телефон больше не шуршал, не потрескивал, не было слышно ничего, кроме дыхания и шелеста ветра за окном.
- Антон, - начала Алика.
- Лучше ничего не говори, - горько усмехнулся тот.
- Тебе давно пора к психологу.
Алька развернулась и пошла к двери.
- Хорошего свидания!
- А? – Алика резко обернулась. – Откуда ты?.. – Потом, на мгновение посмотрела на телефон и молча вышла из комнаты.
Максаков Александр. Кольцо из прошлого
Тонкие пальцы сдавили ручку. На безымянном след от недавно снятого кольца. На среднем пальце было серебряное кольцо. Это кольцо Никита всегда брал с собой. Быстрым движением руки расписался на путевке и вышел из здания. Перед ним стоял уже слегка потрепанный Камаз. Оглядел его и слегка похлопал по кузову. Парень залез в кабину, положил документы под верхний козырек и выехал с парковки. Сунул руки в карман и нащупал какую-то небольшую бумажку. Это была семейная фотография. Никита с ненавистью посмотрел на нее. Он выбросил ее в спальный отсек. Соратники с легкой издевкой и насмешкой смотрели на молодого дальнобоя, уходящего в первый рейс. По опыту у каждого второго “молодого” это был первый и последний маршрут.
Дальнобою предстояла дальняя дорога. Рейс “Москва-Владивосток”. За спиной – 40 тонн цемента. Парень на всю громкость включил шансон, хотя сам его не переносил на душу. Он думал, что секрет профессионалов скрыт в шансоне.
Через полчаса выехал на междугороднюю трассу. Набрал скорости. Казалось, что она не едет, а плывет по волнам. Встречные машины легко обходили его. Это слегка раздражало. В глубине души хотелось убрать руки с руля, дернув машину влево, прижимая попутную машину к отбойнику. Но здравый смысл взял свое, и он продолжил двигаться прямо. Яркое солнце слепило в глаза. Рация лишь иногда немного потрескивала. Какой-то дальнобойщик просил помощи. Молодой промолчал. Вокруг проносились огромные пшеничные поля. Огромное количество одинаковых фур двигались в сторону Азии. Вечер опустился на какой-то небольшой городок и окружающие его поля.
“Надо отдохнуть. Шесть часов без остановки невозможно,” – пробормотал уставший дальнобойщик и стал искать какое-нибудь место. Спустя 20 минут оно было найдено и КамАЗ въехал на парковку. На ней стояли около десятка других грузовиков. Камаз остановился около них и заглушил двигатель. Увидев компанию дальнобоев, парень резво выскочил из машины и подошел к ним.
– Здорово, коллеги, – он протянул руку.
– Ну привет, это ты Владик? – спросил самый опытный на вид водитель.
– Эм нет, я Никита! – воскликнул молодой. В его словах прослеживалась усталость от дороги и раздражение от таких вопросов со стороны простых водителей.
– Он имеет в виду, ты во Владивосток едешь? – произнес другой шофер с сигаретой в зубах.
– А да, а что?
В это время несколько водителей занимались своими делами. Кто-то просто разговаривал, кто-то ужинал, а единственная на этой парковке женщина с каким-то шофером копошились в моторе.
– Да, что ж с тобой не так. Кусок металлолома! Только один бог знает как тебя сделать! – ругался мужчина.
– Ты надоел с этим богом! Еще раз про него скажешь, я тебя ключом на 19 прибью! – кричала в ответ женщина.
Услышав слова молодого, несколько водителей посмотрели друг на друга. А женщина перекрестила его.
– Да ничего, просто спросили. Помоги немного. Двигатель…
Никита воскликнул, так, что женщина схватилась за сердце и в глаза потемнело: “Я не буду помогать. Я не за этим сюда ехал. Сейчас поем и дальше в рейс”. Пара водителей зашли в кафе и заговорили с продавцом.
Остальные водители с недовольством посмотрели на своего “коллегу” и, ничего не сказав, ушли в другую сторону. Никита зашел в придорожную забегаловку. На удивление меню было большим и вкусной, но продавец произнес: “Ничего нет в наличии, кроме воды из-под крана”. Никита начал скандал.
– Вон у вас шашлык лежит! Вы должны меня обслужить! – кричал он.
– Да, кто ты такой? Я на этой трассе работаю 20 лет и не разу не видела таких хамов! – также криком ответила буфетчица.
Никита понял, что обслуживание по-человечески – это не их конек. Он попытался вырвать хоть один кусок. На это тетя Зина плеснула в лицо воды. Никита впал в ступор. И он быстро поспешил уйти, открыв дверь с ноги.
Но что стало с его грузовиком! Он был весь забрызган супом, соусами, а на радиаторе было написано “инвалид”, так же, как и на водительской двери. Никита залез в кабину. Что за чертовщина? Оно было все насквозь мокрым и противно пахнущим. Молодой завел машину и стал выезжать с парковки. Вслед ему прилетело несколько помидоров из кузова дагестанского грузовика (пятерки). Он поехал дальше.
По рации его уже за что-то осуждали. Не успел он выехать, как многие грузовики стали подрезать, а редкие экземпляры даже ударяли по тормозам после близкого обгона.
Неожиданно двигатель затрещал и загудел, как будто стекловоз перегрузил весь свой груз, пока молодой скандалил. Никита принял правее. Он быстро выскочил из кабины и открыл капот. Оттуда струился дым. Ярко-ярко красный закат сменился на черную ночь. Машины быстро проезжали мимо. Никто не хотел остановится. Он стал копаться в двигателе. Там было все непонятно. Тонны изоленты, детали, которые держались только на честном слове. Молодой понял, что ничего не сделает. Никита сел на ступеньку и закрыл лицо руками, проронив скупую мужскую слезу.
– Прости отец, я не смог стать таким, как ты, –произнес он думая, как выбираться отсюда.
Вдруг около него стал тормозить старенький VOLVO.
– Че пригорюнил, молодой. Случилось что?
– Случилось. Двигатель трещит и дымит.
– Плохо. Сейчас посмотрим, –произнес водитель, подходя к двигателю, –А, что по рации помощи не попросил-то? – он посмотрел на дверь и сам понял.
Водитель стал копаться в моторе. Часто ходил за инструментом. Никита просто наблюдал со стороны. Спустя полчаса дальнобой закончил ремонт и подошел к молодому коллеге.
– Ну вроде все, проверяй.
Он стал заводить грузовик. Двигатель заработал ровно и без всяких посторонних звуков.
– Спасибо, жизнью обязан, – произнес Никита и вылез из кабины, чтобы попрощаться с коллегой.
– Да не за, что. Это наше правило, – ответил дальнобой.
– Какое такое правило?
– Ты правда не знаешь?
– Нет.
– Чему вас вообще учат. Правило: троса и ключа. Что если водителю нужна помощь, то остальные должны помочь.
– А что его действительно все соблюдают?
– Помню был такой дальнобойщик. Воробьём все звали. Вот тот всегда остановится, поможет, – стал рассказывать коллега. Царство ему небесное, – тихо добавил он.
– Ты сказал Воробей? – это прозвище показалось Никите каким-то знакомым, – И что с ним произошло?
– Ты и этого не знаешь? – возмутился мужчина, для которого легенды дальнобойщиков были чем-то очень важным, – Ну ладно, так и быть. 97 год. Трасса Москва - Владивосток. Он тогда ехал на водовозе. А там бензовоз горел. И он не раздумывая, остановился, подключил шланг и стал сбивать огонь. Воробей был один около цистерны. В один момент, она… – водитель прекратил говорить. На несколько секунд воцарилась тишина, внутри Никиты все почему-то сжалось, – …она взорвалась с очень громким хлопком. Он скончался до прибытия скорой. Никита молчал.
Незнакомец продолжил: “Многие тогда не понимали, зачем было тушить горящий бензин в цистерне. А ответ-то простой: Воробей хотел ее охладить. Он понял, что если не охладить цистерну, тогда рядом стоящие машины могут взорваться по цепной реакции. Его делом было потянуть время, пока дорога освобождалась”.
Увидев глубокую тоску на лице Никиты, мужчина слегка растерялся. Ведь ему было трудно в похожих ситуациях, когда кому-то рядом плохо, а он не знает, что с этим делать. Тогда он обычно старался побыстрее закончить неловкий разговор. Так он поступил и в этот раз.
– Эм… Ладно, мне нужно ехать … хорошей тебе дороги. Кстати, километров через 40 его крест стоит…
Никита лишь стоял и смотрел на уезжающий грузовик. Позже тоже сел в кабину и поехал дальше. Настала настоящая ночь. Темное небо легло на землю, так, что не было ничего видно на расстоянии 20-30 метров без света. Молодой посмотрел на свои часы. Время 22:16. “Сейчас доеду до креста и затем на парковку”. Никита чуть прибавил газу. Осталось немного. Спустя 30 минут многотонный грузовик завизжал тормозами и съехал на обочину. Шофер выпрыгнул из кабины и сбежал в кювет.
Там стоял удивительно обустроенный памятник с фотографией, вокруг – скошенная трава и подкрашенные столбы. На черной табличке было написано “Орлов Иван Николаевич”. А сверху надпись – “Воробей”. Теперь Никита понял, почему рассказ того незнакомца так тронул его.
Опустившись на влажную от росы землю: “Привет, пап. Я скучал. А я и забыл уже, что друзья называли тебя воробьем. Я хочу тебе кое в чем признаться. Помнишь, как- то раз ты мне сказал, что я смогу стать шофером, как ты. А я ведь поверил сегодня утром, что стал им, что я могу водить многотонную фуру. Но оказалась, это не все так просто…. этого недостаточно, чтобы называться настоящим шофером. Сегодня на парковке я не помог коллеге с двигателем. Скажи, я плохой? – спросив это, Никита прижался головой к кресту. – Вот и я думаю, что да.
Пока я ехал сюда, я вспоминал наш первый рейс. Тогда я испугался, что ты остановился на базе перекурить с другими водителями, спрятался в спальный отсек и не высовывался. Каким я был глупым! Еще в моей памяти возник первый звонок в школе. Ты обещал приехать. Я ждал. А тебя не было. Тот день я не забуду никогда, ведь потом я узнал, что ты погиб в рейсе. Я все детство считал, что в вашей ссоре с мамой, после которой ты уехал в тот рейс, виноват только я. Пытался узнать у мамы, как это произошло. Но она толком ничего не могла сказать. Только начинала плакать и говорила, что расскажет потом… но спустя 5 лет ее не стало, и я узнал правду только сейчас. От какого-то дальнобоя. Может, эта встреча - знак, и мне стоит, пока не поздно, вернуться к семье? Я хочу, чтобы у моих детей был отец”. Вдруг около дерева внезапно появился черный пес, который также быстро исчез. “ Хотя…сперва вернусь на ту парковку и помогу разобраться с двигателем. Потом отправлюсь дальше в надежде когда-нибудь стать настоящим шофером, как ты”. Никита вытер слезы, снял с руки кольцо отца, которое досталось сыну после гибели, положил его на бетонную плиту и пошел в сторону грузовика. Резко на это место налетела гроза с сильным дождем.
Завел двигатель, напоследок посигналил и отправился вдаль.
Тонкие пальцы сдавили ручку. На безымянном след от недавно снятого кольца. На среднем пальце было серебряное кольцо. Это кольцо Никита всегда брал с собой. Быстрым движением руки расписался на путевке и вышел из здания. Перед ним стоял уже слегка потрепанный Камаз. Оглядел его и слегка похлопал по кузову. Парень залез в кабину, положил документы под верхний козырек и выехал с парковки. Сунул руки в карман и нащупал какую-то небольшую бумажку. Это была семейная фотография. Никита с ненавистью посмотрел на нее. Он выбросил ее в спальный отсек. Соратники с легкой издевкой и насмешкой смотрели на молодого дальнобоя, уходящего в первый рейс. По опыту у каждого второго “молодого” это был первый и последний маршрут.
Дальнобою предстояла дальняя дорога. Рейс “Москва-Владивосток”. За спиной – 40 тонн цемента. Парень на всю громкость включил шансон, хотя сам его не переносил на душу. Он думал, что секрет профессионалов скрыт в шансоне.
Через полчаса выехал на междугороднюю трассу. Набрал скорости. Казалось, что она не едет, а плывет по волнам. Встречные машины легко обходили его. Это слегка раздражало. В глубине души хотелось убрать руки с руля, дернув машину влево, прижимая попутную машину к отбойнику. Но здравый смысл взял свое, и он продолжил двигаться прямо. Яркое солнце слепило в глаза. Рация лишь иногда немного потрескивала. Какой-то дальнобойщик просил помощи. Молодой промолчал. Вокруг проносились огромные пшеничные поля. Огромное количество одинаковых фур двигались в сторону Азии. Вечер опустился на какой-то небольшой городок и окружающие его поля.
“Надо отдохнуть. Шесть часов без остановки невозможно,” – пробормотал уставший дальнобойщик и стал искать какое-нибудь место. Спустя 20 минут оно было найдено и КамАЗ въехал на парковку. На ней стояли около десятка других грузовиков. Камаз остановился около них и заглушил двигатель. Увидев компанию дальнобоев, парень резво выскочил из машины и подошел к ним.
– Здорово, коллеги, – он протянул руку.
– Ну привет, это ты Владик? – спросил самый опытный на вид водитель.
– Эм нет, я Никита! – воскликнул молодой. В его словах прослеживалась усталость от дороги и раздражение от таких вопросов со стороны простых водителей.
– Он имеет в виду, ты во Владивосток едешь? – произнес другой шофер с сигаретой в зубах.
– А да, а что?
В это время несколько водителей занимались своими делами. Кто-то просто разговаривал, кто-то ужинал, а единственная на этой парковке женщина с каким-то шофером копошились в моторе.
– Да, что ж с тобой не так. Кусок металлолома! Только один бог знает как тебя сделать! – ругался мужчина.
– Ты надоел с этим богом! Еще раз про него скажешь, я тебя ключом на 19 прибью! – кричала в ответ женщина.
Услышав слова молодого, несколько водителей посмотрели друг на друга. А женщина перекрестила его.
– Да ничего, просто спросили. Помоги немного. Двигатель…
Никита воскликнул, так, что женщина схватилась за сердце и в глаза потемнело: “Я не буду помогать. Я не за этим сюда ехал. Сейчас поем и дальше в рейс”. Пара водителей зашли в кафе и заговорили с продавцом.
Остальные водители с недовольством посмотрели на своего “коллегу” и, ничего не сказав, ушли в другую сторону. Никита зашел в придорожную забегаловку. На удивление меню было большим и вкусной, но продавец произнес: “Ничего нет в наличии, кроме воды из-под крана”. Никита начал скандал.
– Вон у вас шашлык лежит! Вы должны меня обслужить! – кричал он.
– Да, кто ты такой? Я на этой трассе работаю 20 лет и не разу не видела таких хамов! – также криком ответила буфетчица.
Никита понял, что обслуживание по-человечески – это не их конек. Он попытался вырвать хоть один кусок. На это тетя Зина плеснула в лицо воды. Никита впал в ступор. И он быстро поспешил уйти, открыв дверь с ноги.
Но что стало с его грузовиком! Он был весь забрызган супом, соусами, а на радиаторе было написано “инвалид”, так же, как и на водительской двери. Никита залез в кабину. Что за чертовщина? Оно было все насквозь мокрым и противно пахнущим. Молодой завел машину и стал выезжать с парковки. Вслед ему прилетело несколько помидоров из кузова дагестанского грузовика (пятерки). Он поехал дальше.
По рации его уже за что-то осуждали. Не успел он выехать, как многие грузовики стали подрезать, а редкие экземпляры даже ударяли по тормозам после близкого обгона.
Неожиданно двигатель затрещал и загудел, как будто стекловоз перегрузил весь свой груз, пока молодой скандалил. Никита принял правее. Он быстро выскочил из кабины и открыл капот. Оттуда струился дым. Ярко-ярко красный закат сменился на черную ночь. Машины быстро проезжали мимо. Никто не хотел остановится. Он стал копаться в двигателе. Там было все непонятно. Тонны изоленты, детали, которые держались только на честном слове. Молодой понял, что ничего не сделает. Никита сел на ступеньку и закрыл лицо руками, проронив скупую мужскую слезу.
– Прости отец, я не смог стать таким, как ты, –произнес он думая, как выбираться отсюда.
Вдруг около него стал тормозить старенький VOLVO.
– Че пригорюнил, молодой. Случилось что?
– Случилось. Двигатель трещит и дымит.
– Плохо. Сейчас посмотрим, –произнес водитель, подходя к двигателю, –А, что по рации помощи не попросил-то? – он посмотрел на дверь и сам понял.
Водитель стал копаться в моторе. Часто ходил за инструментом. Никита просто наблюдал со стороны. Спустя полчаса дальнобой закончил ремонт и подошел к молодому коллеге.
– Ну вроде все, проверяй.
Он стал заводить грузовик. Двигатель заработал ровно и без всяких посторонних звуков.
– Спасибо, жизнью обязан, – произнес Никита и вылез из кабины, чтобы попрощаться с коллегой.
– Да не за, что. Это наше правило, – ответил дальнобой.
– Какое такое правило?
– Ты правда не знаешь?
– Нет.
– Чему вас вообще учат. Правило: троса и ключа. Что если водителю нужна помощь, то остальные должны помочь.
– А что его действительно все соблюдают?
– Помню был такой дальнобойщик. Воробьём все звали. Вот тот всегда остановится, поможет, – стал рассказывать коллега. Царство ему небесное, – тихо добавил он.
– Ты сказал Воробей? – это прозвище показалось Никите каким-то знакомым, – И что с ним произошло?
– Ты и этого не знаешь? – возмутился мужчина, для которого легенды дальнобойщиков были чем-то очень важным, – Ну ладно, так и быть. 97 год. Трасса Москва - Владивосток. Он тогда ехал на водовозе. А там бензовоз горел. И он не раздумывая, остановился, подключил шланг и стал сбивать огонь. Воробей был один около цистерны. В один момент, она… – водитель прекратил говорить. На несколько секунд воцарилась тишина, внутри Никиты все почему-то сжалось, – …она взорвалась с очень громким хлопком. Он скончался до прибытия скорой. Никита молчал.
Незнакомец продолжил: “Многие тогда не понимали, зачем было тушить горящий бензин в цистерне. А ответ-то простой: Воробей хотел ее охладить. Он понял, что если не охладить цистерну, тогда рядом стоящие машины могут взорваться по цепной реакции. Его делом было потянуть время, пока дорога освобождалась”.
Увидев глубокую тоску на лице Никиты, мужчина слегка растерялся. Ведь ему было трудно в похожих ситуациях, когда кому-то рядом плохо, а он не знает, что с этим делать. Тогда он обычно старался побыстрее закончить неловкий разговор. Так он поступил и в этот раз.
– Эм… Ладно, мне нужно ехать … хорошей тебе дороги. Кстати, километров через 40 его крест стоит…
Никита лишь стоял и смотрел на уезжающий грузовик. Позже тоже сел в кабину и поехал дальше. Настала настоящая ночь. Темное небо легло на землю, так, что не было ничего видно на расстоянии 20-30 метров без света. Молодой посмотрел на свои часы. Время 22:16. “Сейчас доеду до креста и затем на парковку”. Никита чуть прибавил газу. Осталось немного. Спустя 30 минут многотонный грузовик завизжал тормозами и съехал на обочину. Шофер выпрыгнул из кабины и сбежал в кювет.
Там стоял удивительно обустроенный памятник с фотографией, вокруг – скошенная трава и подкрашенные столбы. На черной табличке было написано “Орлов Иван Николаевич”. А сверху надпись – “Воробей”. Теперь Никита понял, почему рассказ того незнакомца так тронул его.
Опустившись на влажную от росы землю: “Привет, пап. Я скучал. А я и забыл уже, что друзья называли тебя воробьем. Я хочу тебе кое в чем признаться. Помнишь, как- то раз ты мне сказал, что я смогу стать шофером, как ты. А я ведь поверил сегодня утром, что стал им, что я могу водить многотонную фуру. Но оказалась, это не все так просто…. этого недостаточно, чтобы называться настоящим шофером. Сегодня на парковке я не помог коллеге с двигателем. Скажи, я плохой? – спросив это, Никита прижался головой к кресту. – Вот и я думаю, что да.
Пока я ехал сюда, я вспоминал наш первый рейс. Тогда я испугался, что ты остановился на базе перекурить с другими водителями, спрятался в спальный отсек и не высовывался. Каким я был глупым! Еще в моей памяти возник первый звонок в школе. Ты обещал приехать. Я ждал. А тебя не было. Тот день я не забуду никогда, ведь потом я узнал, что ты погиб в рейсе. Я все детство считал, что в вашей ссоре с мамой, после которой ты уехал в тот рейс, виноват только я. Пытался узнать у мамы, как это произошло. Но она толком ничего не могла сказать. Только начинала плакать и говорила, что расскажет потом… но спустя 5 лет ее не стало, и я узнал правду только сейчас. От какого-то дальнобоя. Может, эта встреча - знак, и мне стоит, пока не поздно, вернуться к семье? Я хочу, чтобы у моих детей был отец”. Вдруг около дерева внезапно появился черный пес, который также быстро исчез. “ Хотя…сперва вернусь на ту парковку и помогу разобраться с двигателем. Потом отправлюсь дальше в надежде когда-нибудь стать настоящим шофером, как ты”. Никита вытер слезы, снял с руки кольцо отца, которое досталось сыну после гибели, положил его на бетонную плиту и пошел в сторону грузовика. Резко на это место налетела гроза с сильным дождем.
Завел двигатель, напоследок посигналил и отправился вдаль.
Моисеева Татьяна. Фонарь
Ночь, улица, фонарь, аптека...
А. Блок
Ночь. Узкая улочка маленького городка, тусклые окошки аптеки и старый уличный фонарь через дорогу.
Начало XX века. Электричество начинало входить в моду, и старый уличный фонарь не вписывался в обстановку нового времени. Он был чугунным, с потускневшим от времени стеклом и заржавевшими перекладинами-завитушками. Светил он обычной большой парафиновой свечой, которую фонарщик, на вид такой же старый, как и сам фонарь, зажигал каждый вечер. Пламя этой свечи освещало лишь небольшой круг возле самого фонаря, а дальше всё растворялось в темноте, лишь неточные очертания домов угадывались по обе стороны старой улочки, мощённой обычным серым булыжником.
Старый фонарь был остатком прошлого, следом того времени, когда в моде были ещё неудобные платья с корсетами и огромные парики.
Этот уголок города дышал стариной. Тонкие стены, пыльная мостовая, обветшавшие крыши. Всё было старым. Но самым старым был старый уличный фонарь из обычного чугуна, немного скосившийся на бок от времени. Его давно уже хотели убрать, но всё как-то было некогда.
Вдруг однажды обычная жизненная рутина старого фонаря на тихой улице была разбавлена одним интересным событием.
Из земли, недалеко от нашего чугунного знакомого показался росток. Позже он превратился в прутик с тремя листочками на верхушке. А через некоторое время прутик стал молодым деревцем. Осинкой. Фонарь очень удивился и обрадовался. Много десятков лет он был один и уже давно привык к этому. Но как оказалось иметь соседку совсем неплохо. Осинка была любопытной и наивной, как и любой ребёнок, и фонарь был рад делиться с ней своим жизненным опытом, накопленным за всё время с тех пор, как его, ещё совсем молодого фонаришку поставили на этой улице.
А по вечерам, когда темнело на улицах и затихали голоса, фонарь начинал рассказывать истории, которых он узнал множество за свою долгую жизнь. Да, деревце вдохнуло что-то новое в это место, наполненное стариной и пылью времени.
Так они и жили. Осинка понемногу подрастала, а фонарь старел. Их трепал ветер, засыпал снег и поливал дождь, но они стойко держались на своём клочке земли.
Осинка росла на тротуаре. Пока она была маленькой, это никому не мешало, но с годами она становилась выше, крупнее и стала занимать слишком много пешеходного места. И люди решили убрать ненужное дерево.
Пришёл дворник и срубил гибкую осинку, которая так хотела жить. Деревце тянуло тонкие ветви к мутному стеклу, ставшему таким родным, но её унесли, подметая листьями запылённые булыжники.
Фонарь отчаянно кричал, звал, ему казалось просто оглушительно. На деле же слышался тихий скрип. В последнем, отчаянном усилии он рванулся в ту сторону, где за углом дома скрылась веточка с круглыми, волнистыми по краям листиками. Но это ничего не дало. Лишь перекладина перекосилась на бок, да сам фонарь накренился ещё сильнее от этого усилия, такого огромного для него и такого ничтожного на самом деле.
На верхушку фонаря сел воробушек, и пробегавший мимо мальчишка остановился, увидев его. Он поднял с земли небольшой камушек и запустил его в птицу, желая увидеть как она испуганно взмахнёт крыльями, свалившись на землю. Но то ли мальчишка был не силён в этом, то ли солнце слепило ему глаза, но он промазал, и камень попал немного ниже, в сам фонарь.
Толстое, мутное стекло треснуло, и большой осколок упал на мостовую, тут же разлетевшись вдребезги на сотню маленьких кусочков, как брызги фонтана ударяются о мокрый парапет. Минутная красота, уходящая бесследно.
Через образовавшуюся широкую трещину начал капать воск. Горячие капли тяжело падали вниз и тут же застывали на земле бесформенными пятнами. Фонарь плакал. Впервые за свою долгую жизнь. Где-то внутри него пружина вышла из паза, и дверца, через которую зажигали свечу, открылась, скрипуче раскачиваясь под порывами ветра.
Но сломалась не только ржавая пружина. Ещё что-то надломилось там, в глубине старого фонаря, где должно быть сердце.
Ночью пошёл снег, подул пронзительный ветер, и фонарь сдался. Раньше у него были силы бороться с природой, потому что он делал это не для себя. Теперь же в этом не было смысла, ведь теперь ему некому рассказывать истории тёмными, но такими уютными вечерами на маленькой узкой улице под тёплым светом фонарного пламени.
Раньше вес снега казался незаметным, а сейчас фонарь почувствовал ужасную тяжесть и не стал ей противиться. Накреняясь всё сильнее и сильнее в конце концов, он с глухим стуком упал на твёрдые камни. А снег падал и падал, равнодушно укрывая землю.
- - -
На следующий день, утром дворник заметил упавший фонарь и отнёс его на металлоломную свалку, радуясь, что не пришлось возиться и вытаскивать чугунный столб из твёрдой, заскорузлой земли. Он бросил фонарь на самый верх кучи из старых чайников, сломанных кроватей и ржавых труб и так он там и лежал, пока всю эту гору не отправили на переплавку.
* * *
Огромный зал. Ярко горят зажжённые люстры, по залу кружатся пары, захваченные мелодией танца. У стен тихо переговариваются дамы, изящно прикрываясь веерами, кавалеры кидают взгляды в их сторону, выбирая кого пригласить на следующий танец. Возле окон стоят фуршетные столики с вином и лёгкими закусками, возле которых группками весело щебечут беспечные девушки.
Ежегодный Зимний бал сверкал огнями и улыбками, счастливыми лицами и искусно сшитыми нарядами.
Лёгкие занавески на окнах золотились от солнечного света, паркет блестел как зеркало, на стенах в резных рамках висели картины известных художников, а по углам стояли канделябры со свечами. Один из них, чугунный, с большой парафиновой свечой стоял возле картины, у которой была деревянная рама. Осиновая.
- Расскажешь историю? - тихо спросила она.
- Конечно. Когда погаснут свечи.
Ночь, улица, фонарь, аптека...
А. Блок
Ночь. Узкая улочка маленького городка, тусклые окошки аптеки и старый уличный фонарь через дорогу.
Начало XX века. Электричество начинало входить в моду, и старый уличный фонарь не вписывался в обстановку нового времени. Он был чугунным, с потускневшим от времени стеклом и заржавевшими перекладинами-завитушками. Светил он обычной большой парафиновой свечой, которую фонарщик, на вид такой же старый, как и сам фонарь, зажигал каждый вечер. Пламя этой свечи освещало лишь небольшой круг возле самого фонаря, а дальше всё растворялось в темноте, лишь неточные очертания домов угадывались по обе стороны старой улочки, мощённой обычным серым булыжником.
Старый фонарь был остатком прошлого, следом того времени, когда в моде были ещё неудобные платья с корсетами и огромные парики.
Этот уголок города дышал стариной. Тонкие стены, пыльная мостовая, обветшавшие крыши. Всё было старым. Но самым старым был старый уличный фонарь из обычного чугуна, немного скосившийся на бок от времени. Его давно уже хотели убрать, но всё как-то было некогда.
Вдруг однажды обычная жизненная рутина старого фонаря на тихой улице была разбавлена одним интересным событием.
Из земли, недалеко от нашего чугунного знакомого показался росток. Позже он превратился в прутик с тремя листочками на верхушке. А через некоторое время прутик стал молодым деревцем. Осинкой. Фонарь очень удивился и обрадовался. Много десятков лет он был один и уже давно привык к этому. Но как оказалось иметь соседку совсем неплохо. Осинка была любопытной и наивной, как и любой ребёнок, и фонарь был рад делиться с ней своим жизненным опытом, накопленным за всё время с тех пор, как его, ещё совсем молодого фонаришку поставили на этой улице.
А по вечерам, когда темнело на улицах и затихали голоса, фонарь начинал рассказывать истории, которых он узнал множество за свою долгую жизнь. Да, деревце вдохнуло что-то новое в это место, наполненное стариной и пылью времени.
Так они и жили. Осинка понемногу подрастала, а фонарь старел. Их трепал ветер, засыпал снег и поливал дождь, но они стойко держались на своём клочке земли.
Осинка росла на тротуаре. Пока она была маленькой, это никому не мешало, но с годами она становилась выше, крупнее и стала занимать слишком много пешеходного места. И люди решили убрать ненужное дерево.
Пришёл дворник и срубил гибкую осинку, которая так хотела жить. Деревце тянуло тонкие ветви к мутному стеклу, ставшему таким родным, но её унесли, подметая листьями запылённые булыжники.
Фонарь отчаянно кричал, звал, ему казалось просто оглушительно. На деле же слышался тихий скрип. В последнем, отчаянном усилии он рванулся в ту сторону, где за углом дома скрылась веточка с круглыми, волнистыми по краям листиками. Но это ничего не дало. Лишь перекладина перекосилась на бок, да сам фонарь накренился ещё сильнее от этого усилия, такого огромного для него и такого ничтожного на самом деле.
На верхушку фонаря сел воробушек, и пробегавший мимо мальчишка остановился, увидев его. Он поднял с земли небольшой камушек и запустил его в птицу, желая увидеть как она испуганно взмахнёт крыльями, свалившись на землю. Но то ли мальчишка был не силён в этом, то ли солнце слепило ему глаза, но он промазал, и камень попал немного ниже, в сам фонарь.
Толстое, мутное стекло треснуло, и большой осколок упал на мостовую, тут же разлетевшись вдребезги на сотню маленьких кусочков, как брызги фонтана ударяются о мокрый парапет. Минутная красота, уходящая бесследно.
Через образовавшуюся широкую трещину начал капать воск. Горячие капли тяжело падали вниз и тут же застывали на земле бесформенными пятнами. Фонарь плакал. Впервые за свою долгую жизнь. Где-то внутри него пружина вышла из паза, и дверца, через которую зажигали свечу, открылась, скрипуче раскачиваясь под порывами ветра.
Но сломалась не только ржавая пружина. Ещё что-то надломилось там, в глубине старого фонаря, где должно быть сердце.
Ночью пошёл снег, подул пронзительный ветер, и фонарь сдался. Раньше у него были силы бороться с природой, потому что он делал это не для себя. Теперь же в этом не было смысла, ведь теперь ему некому рассказывать истории тёмными, но такими уютными вечерами на маленькой узкой улице под тёплым светом фонарного пламени.
Раньше вес снега казался незаметным, а сейчас фонарь почувствовал ужасную тяжесть и не стал ей противиться. Накреняясь всё сильнее и сильнее в конце концов, он с глухим стуком упал на твёрдые камни. А снег падал и падал, равнодушно укрывая землю.
- - -
На следующий день, утром дворник заметил упавший фонарь и отнёс его на металлоломную свалку, радуясь, что не пришлось возиться и вытаскивать чугунный столб из твёрдой, заскорузлой земли. Он бросил фонарь на самый верх кучи из старых чайников, сломанных кроватей и ржавых труб и так он там и лежал, пока всю эту гору не отправили на переплавку.
* * *
Огромный зал. Ярко горят зажжённые люстры, по залу кружатся пары, захваченные мелодией танца. У стен тихо переговариваются дамы, изящно прикрываясь веерами, кавалеры кидают взгляды в их сторону, выбирая кого пригласить на следующий танец. Возле окон стоят фуршетные столики с вином и лёгкими закусками, возле которых группками весело щебечут беспечные девушки.
Ежегодный Зимний бал сверкал огнями и улыбками, счастливыми лицами и искусно сшитыми нарядами.
Лёгкие занавески на окнах золотились от солнечного света, паркет блестел как зеркало, на стенах в резных рамках висели картины известных художников, а по углам стояли канделябры со свечами. Один из них, чугунный, с большой парафиновой свечой стоял возле картины, у которой была деревянная рама. Осиновая.
- Расскажешь историю? - тихо спросила она.
- Конечно. Когда погаснут свечи.
Платонова Анастасия. На одной волне
Колёса электрички звонким перестуком хрустят по железной дороге. Мимо проносятся сосновые островки, маленькие деревянные домишки и столбы, застрявшие в паутине спутанных проводов. Солнце своим ярким светом заливает вагон и слепит глаза.
Ветер ласково треплет волосы, в голове мешаются сомнения, а руки сжимают рюкзак. Ира сидит рядом. Она зависает в телефоне, что-то строчит в заметках (наверное, стихи). Я устало кладу голову ей на плечо, вздыхаю, намереваюсь что-то сказать, но на ум не приходит ни одной путной мысли - комок восторженных ожиданий и опасений не хочет распутываться, а я понятия не имею, где его конец.
Она через несколько минут наклоняет телефон ко мне дисплеем, чтобы показать пару своих как всегда гениальных строчек:
— Ваау.. - только произношу я. Все мои аналитические способности, которые я практиковала на сложных олимпиадных текстах, вылетели из головы вместе со всеми школьными заботами. “И отсылка к Пушкину, конечно, но как она это делает...”, - Как это хорошо... - моя излюбленная фраза, особенно когда не знаю, что сказать. Ира кивает, мол, поняла, что я оценила. И я решаю дальше не продолжать свои попытки обуздать русский язык так, как это делает она.
Женский голос из громкоговорителя объявляет нужную нам станцию, о которой я совсем позабыла. Пихаю подругу в бок, подхватываю рюкзак и мельком смотрю время на экране телефона.
— Автобус через 4 минуты... - произношу я, чувствуя мелкий холодок по спине. Транспорт от железнодорожной станции до деревни ходит раз в пару часов, а это значит, что если мы пропустим этот автобус, то нам ничего не останется, как топать как минимум час под палящем солнцем до бабушкиного дома.
Ира отвечает мне встревоженным взглядом, поправляя очки и нетерпеливо пробираясь к выходу из вагона.
Когда поезд достигает своей цели, мы бежим как угорелые, запыхаясь и выплёвывая растрепавшиеся пряди волос. В кроссовки забивается мелкий грунт, которого не встретишь в городской обстановке, а на улице пахнет летом.
Мы не успеваем - старый, замызганный пазик разворачивается прямо перед нами и уезжает, злорадно дребезжа подвеской. Ира пытается догнать его, постучать в окошко или просто что-то крикнуть вслед, в то время как я сгибаюсь пополам, мучимая одышкой после бега - физкультура всегда была моей “слабостью”.
Хочется ругаться или хотя бы топнуть ногой от бессилия, но если в первом нет никакого толка, то следствием второго будет поднятая дорожная пыль, которая ещё надолго останется привкусом на языке.
Я только судорожно выдыхаю, пытаясь принять случившееся. Достаю из рюкзака кепку, рекомендую Ире поступить так же, потому что солнце в этой местности не иначе, как жестокое.
Она собирает свои густые каштановые волосы в хвост, заправляет отросшую челку за уши, надевает магическим образом появившуюся в руках панамку на голову. Достаёт телефон, включает какую-то популярную и попсовую песню и трогается в путь в направлении уехавшего автобуса.
Я ускоряю шаг и догоняю ее. Солнце, хоть и не обдаёт жаром мою бедную голову, греет остальную меня, повышая температуру организма и явно усугубляя работу мозга. Слова не связываются в предложения, мне ужасно душно, и только легкий горячий ветер редкими порывами проносится мимо, перебирая волосы.
Как только я решаю открыть рот, чтобы сказать что-то, я встречаю на себе взгляд Иры. Мне кажется, что я по натуре своей слишком болтливая “мадам”, и я даже не представляю, как Ира меня выносит. Я бы не обиделась, если бы это был взгляд из раздела “Лучше бы не говорила ничего, ну сколько можно”, но Ира смотрит на меня выжидающе, и за это я её обожаю.
— Знаешь, как поженились мои бабушка с дедушкой? - Ира делает музыку немного потише и заинтересованно машет головой из стороны в сторону, отчего её хвост взлетает на воздух, - Дед был из достаточно богатой семьи, его родители уже нашли ему невесту и приготовили квартиру для будущей жизни, так что его судьба в каком-то смысле была предрешена.
Мимо нас проносится изумрудный “Жигули”, поднимая ненавистную пыль, поэтому несколько секунд у меня занимает откашливание, после я продолжаю:
— Бабушка тогда училась в институте на факультете геологии. У неё уже был ребёнок, но жила она в общежитии. Они где-то встретились с дедушкой, и он сразу понял, что ему не нужна та “заготовленная” невеста, он хочет жениться на этой девушке. - Ира улыбается: я бы могла ей хоть сюжет индийского сериала пересказать, она всё равно бы поверила, - У деда было золотое фамильное кольцо, которое он заложил в ломбард, чтобы получить хоть какие-то деньги. Это был их семейный бюджет на первое время. Какая-то родственница дедушкиного друга работала в ЗАГСе, она их зарегистрировала.
Я достаю из рюкзака бутылку воды, смачиваю пересохшее горло, проливаю немного священной жидкости на руки и прячу лицо в ладонях, чтобы хоть как-то освежиться.
Дальше продолжить свой рассказ мне не представляется возможности - в глубине луга, расположенного рядом с дорогой, обнаруживается корова. Ира, заметив её, стремглав бежит навстречу, и плевать она хотела на высокие травяные стебли, режущие ноги, и клещей.
— Боже мой, какая она хорошенькая! - Ириша, словно маленький ребёнок, вся живая и радостная восторженным взором смотрит на корову. Корова смотрит на Иру, медленно пережёвывая траву, а затем даёт себя погладить, отчего улыбка на лице Иры растягивается еще сильнее (хотя, казалось бы, куда уж там).
После этого мы идем по дороге ещё какое-то время, сопровождаемые приглушенной музыкой и собственным пением. Солнце нещадно слепит глаза и пытается прожечь дырку в головном уборе, на ногах образовались противные мозоли, лямки рюкзака режут плечи. Я тяжело выдыхаю, но тут моему взору открывается знакомый указатель и водонапорная башня.
— Почти пришли, - радостно объявляю я, и тут у меня открывается второе дыхание. Я постепенно ускоряю шаг, а потом перехожу на бег. Мимо проносятся знакомые деревянные домики, коровы, собаки, яблони, лавочки, дети на велосипедах. Впереди целлофаном на солнце переливается речка.
Я подбегаю ближе, скидываю надоевшие кроссовки и сбрасываю отчего-то потяжелевший рюкзак. Глубоко набрав воздух грудью, я кидаюсь в реку, и её прохладная вода сразу нежно обволакивает меня, спасая от вездесущего солнца.
Ира раскатисто и заливчато смеётся так, что я сама невольно улыбаюсь. Должно быть, я выгляжу ужасно нелепо - в одежде, мокрая с ног до головы, но Ира спешит ко мне присоединиться и тоже забегает в речку, ногами расплескивая воду.
Мы так и сидим в реке, молча пропуская сырой песок сквозь пальцы. Мне так хорошо - духота больше меня не одолевает, по всему телу ощущение приятной свежести и спокойствия. Я решаю молчать и дальше, чтобы не нарушать какую-то торжественность момента: в деревне у бабушки меня часто тянет больше помолчать и подумать, а не говорить. Возможно, я и правда надоела своими разговорами и рассказами всем окружающим, хотя внутренне мне не хочется в это верить. Ира говорит:
— А дальше что было в той истории про бабушку и дедушку? - И моё сердце замирает: я сразу вспоминаю наши разговоры на кухне в 4 часа ночи, переглядывания на уроках и рассуждения на остановке после школьных занятий.
Я улыбаюсь.
Колёса электрички звонким перестуком хрустят по железной дороге. Мимо проносятся сосновые островки, маленькие деревянные домишки и столбы, застрявшие в паутине спутанных проводов. Солнце своим ярким светом заливает вагон и слепит глаза.
Ветер ласково треплет волосы, в голове мешаются сомнения, а руки сжимают рюкзак. Ира сидит рядом. Она зависает в телефоне, что-то строчит в заметках (наверное, стихи). Я устало кладу голову ей на плечо, вздыхаю, намереваюсь что-то сказать, но на ум не приходит ни одной путной мысли - комок восторженных ожиданий и опасений не хочет распутываться, а я понятия не имею, где его конец.
Она через несколько минут наклоняет телефон ко мне дисплеем, чтобы показать пару своих как всегда гениальных строчек:
“души прекрасные порывы
или топи их глубже в чае.
души прекрасные порывы,
шедевров общество лишая”
Пару мгновений у меня занимает осмысление, но, похоже, оно отражается на моём лице, потому что Ира довольно следит за моей реакцией.— Ваау.. - только произношу я. Все мои аналитические способности, которые я практиковала на сложных олимпиадных текстах, вылетели из головы вместе со всеми школьными заботами. “И отсылка к Пушкину, конечно, но как она это делает...”, - Как это хорошо... - моя излюбленная фраза, особенно когда не знаю, что сказать. Ира кивает, мол, поняла, что я оценила. И я решаю дальше не продолжать свои попытки обуздать русский язык так, как это делает она.
Женский голос из громкоговорителя объявляет нужную нам станцию, о которой я совсем позабыла. Пихаю подругу в бок, подхватываю рюкзак и мельком смотрю время на экране телефона.
— Автобус через 4 минуты... - произношу я, чувствуя мелкий холодок по спине. Транспорт от железнодорожной станции до деревни ходит раз в пару часов, а это значит, что если мы пропустим этот автобус, то нам ничего не останется, как топать как минимум час под палящем солнцем до бабушкиного дома.
Ира отвечает мне встревоженным взглядом, поправляя очки и нетерпеливо пробираясь к выходу из вагона.
Когда поезд достигает своей цели, мы бежим как угорелые, запыхаясь и выплёвывая растрепавшиеся пряди волос. В кроссовки забивается мелкий грунт, которого не встретишь в городской обстановке, а на улице пахнет летом.
Мы не успеваем - старый, замызганный пазик разворачивается прямо перед нами и уезжает, злорадно дребезжа подвеской. Ира пытается догнать его, постучать в окошко или просто что-то крикнуть вслед, в то время как я сгибаюсь пополам, мучимая одышкой после бега - физкультура всегда была моей “слабостью”.
Хочется ругаться или хотя бы топнуть ногой от бессилия, но если в первом нет никакого толка, то следствием второго будет поднятая дорожная пыль, которая ещё надолго останется привкусом на языке.
Я только судорожно выдыхаю, пытаясь принять случившееся. Достаю из рюкзака кепку, рекомендую Ире поступить так же, потому что солнце в этой местности не иначе, как жестокое.
Она собирает свои густые каштановые волосы в хвост, заправляет отросшую челку за уши, надевает магическим образом появившуюся в руках панамку на голову. Достаёт телефон, включает какую-то популярную и попсовую песню и трогается в путь в направлении уехавшего автобуса.
Я ускоряю шаг и догоняю ее. Солнце, хоть и не обдаёт жаром мою бедную голову, греет остальную меня, повышая температуру организма и явно усугубляя работу мозга. Слова не связываются в предложения, мне ужасно душно, и только легкий горячий ветер редкими порывами проносится мимо, перебирая волосы.
Как только я решаю открыть рот, чтобы сказать что-то, я встречаю на себе взгляд Иры. Мне кажется, что я по натуре своей слишком болтливая “мадам”, и я даже не представляю, как Ира меня выносит. Я бы не обиделась, если бы это был взгляд из раздела “Лучше бы не говорила ничего, ну сколько можно”, но Ира смотрит на меня выжидающе, и за это я её обожаю.
— Знаешь, как поженились мои бабушка с дедушкой? - Ира делает музыку немного потише и заинтересованно машет головой из стороны в сторону, отчего её хвост взлетает на воздух, - Дед был из достаточно богатой семьи, его родители уже нашли ему невесту и приготовили квартиру для будущей жизни, так что его судьба в каком-то смысле была предрешена.
Мимо нас проносится изумрудный “Жигули”, поднимая ненавистную пыль, поэтому несколько секунд у меня занимает откашливание, после я продолжаю:
— Бабушка тогда училась в институте на факультете геологии. У неё уже был ребёнок, но жила она в общежитии. Они где-то встретились с дедушкой, и он сразу понял, что ему не нужна та “заготовленная” невеста, он хочет жениться на этой девушке. - Ира улыбается: я бы могла ей хоть сюжет индийского сериала пересказать, она всё равно бы поверила, - У деда было золотое фамильное кольцо, которое он заложил в ломбард, чтобы получить хоть какие-то деньги. Это был их семейный бюджет на первое время. Какая-то родственница дедушкиного друга работала в ЗАГСе, она их зарегистрировала.
Я достаю из рюкзака бутылку воды, смачиваю пересохшее горло, проливаю немного священной жидкости на руки и прячу лицо в ладонях, чтобы хоть как-то освежиться.
Дальше продолжить свой рассказ мне не представляется возможности - в глубине луга, расположенного рядом с дорогой, обнаруживается корова. Ира, заметив её, стремглав бежит навстречу, и плевать она хотела на высокие травяные стебли, режущие ноги, и клещей.
— Боже мой, какая она хорошенькая! - Ириша, словно маленький ребёнок, вся живая и радостная восторженным взором смотрит на корову. Корова смотрит на Иру, медленно пережёвывая траву, а затем даёт себя погладить, отчего улыбка на лице Иры растягивается еще сильнее (хотя, казалось бы, куда уж там).
После этого мы идем по дороге ещё какое-то время, сопровождаемые приглушенной музыкой и собственным пением. Солнце нещадно слепит глаза и пытается прожечь дырку в головном уборе, на ногах образовались противные мозоли, лямки рюкзака режут плечи. Я тяжело выдыхаю, но тут моему взору открывается знакомый указатель и водонапорная башня.
— Почти пришли, - радостно объявляю я, и тут у меня открывается второе дыхание. Я постепенно ускоряю шаг, а потом перехожу на бег. Мимо проносятся знакомые деревянные домики, коровы, собаки, яблони, лавочки, дети на велосипедах. Впереди целлофаном на солнце переливается речка.
Я подбегаю ближе, скидываю надоевшие кроссовки и сбрасываю отчего-то потяжелевший рюкзак. Глубоко набрав воздух грудью, я кидаюсь в реку, и её прохладная вода сразу нежно обволакивает меня, спасая от вездесущего солнца.
Ира раскатисто и заливчато смеётся так, что я сама невольно улыбаюсь. Должно быть, я выгляжу ужасно нелепо - в одежде, мокрая с ног до головы, но Ира спешит ко мне присоединиться и тоже забегает в речку, ногами расплескивая воду.
Мы так и сидим в реке, молча пропуская сырой песок сквозь пальцы. Мне так хорошо - духота больше меня не одолевает, по всему телу ощущение приятной свежести и спокойствия. Я решаю молчать и дальше, чтобы не нарушать какую-то торжественность момента: в деревне у бабушки меня часто тянет больше помолчать и подумать, а не говорить. Возможно, я и правда надоела своими разговорами и рассказами всем окружающим, хотя внутренне мне не хочется в это верить. Ира говорит:
— А дальше что было в той истории про бабушку и дедушку? - И моё сердце замирает: я сразу вспоминаю наши разговоры на кухне в 4 часа ночи, переглядывания на уроках и рассуждения на остановке после школьных занятий.
Я улыбаюсь.
Лейнвебер Артем. Вокруг одни предатели
Я сблизился с Андреем несколько недель назад, и за это время мы стали лучшими друзьями. Теперь мы не отходим друг от друга ни на шаг, скучно нам не бывает, ведь тему для разговора, словно ключи из кармана, мы можем достать всегда. Но больше всего говорю, конечно, я, а Андрей молчит, слушает и широко разевает рот. За время нашего общения я так до конца и не понял, что значит это его действие, но я просто уверен, что так он поражается глубине моих рассуждений. И каждый раз, когда мне доводится видеть его широкий язык, обрамлённый узенькими губами и оттого выглядящий как толстяк в спасательном круге, я понимаю, что говорю важные и серьёзные вещи, которыми пробуждаю его разум ото сна.
И в данный момент, когда я опять рассуждал, он реагировал точно так же.
- Знаешь, мне всё-таки кажется, что людям просто необходимо начать бороться с воздухом, ведь если его не будет, то попросту нечего будет загрязнять.
- Да ты что, правда?.. – тихо сказал Андрей, запустив пятерню в каштановые волосы и растягивая слова, а затем снова открыл рот, но на этот раз прикрыл его рукой – наверняка попытался спрятать своё удивление, но меня ведь так просто не проведёшь!
Я незаметно улыбнулся и продолжил разглагольствовать. И так, ведя диалог обо всём на свете с молчащим Андреем, я нарезал круги по небольшой кухне друга. Так прошёл целый день, но я нисколько не устал и был готов говорить ещё и ещё – и говорил бы, если бы вдруг не услышал, как в прихожей хлопает дверь.
- Сынок, я дома! – крикнула мама Андрея.
И друг пошёл её встречать – у него были тяжёлые, грузные шаги, потому что сам он был довольно упитанным человеком, – а я, поздоровавшись, прошёл в туалет. Когда вышел, Андрей, посмотрев на неё, сказал, что мне пора уходить и что ему надо делать домашнюю работу. Но я ведь прекрасно помню, что на завтрашний день совершенно ничего не задали. Вероятно, он просто об этом забыл. Когда я сказал про это, он тяжело вздохнул и опустил голову – понял, что сглупил. Вообще, иногда мне становится скучно с Андреем, потому что в ответ на мои рассуждения я всегда получаю только тишину и открытый рот – нет, мне, конечно, приятно, что мои слова находят в нём отклик, но всё же было бы гораздо лучше, если бы он говорил хоть что-то. Поэтому иногда мне кажется, что я сильно превосхожу его в интеллектуальном развитии. Но пусть он даже немного глупее меня и постоянно молчит, мне всё равно приятно проводить с ним время.
Несмотря на то, что домашнюю работу делать не нужно, его мама вежливо попросила меня уйти, потому что хочет поговорить о чём-то личном с сыном. Надеюсь, Андрей как-нибудь потом расскажет мне, о чём был разговор – и я абсолютно уверен, что он сделает это, ведь у друзей не может быть тайн.
Когда я вышел из квартиры и за мной закрыли дверь, я краем уха услышал голос матери друга:
- Почему ты просто не скажешь ему, что не хочешь с ним общаться?
И ответ Андрея:
- Не знаю… Просто он как-то мне сказал, что однажды у него был лучший друг, который бросил его. Мне не хочется его огорчать…
Я, спускаясь по лестнице, думал над его словами и не мог понять, о ком он говорит. Но в итоге до меня дошло! Речь шла про нашего одноклассника, с которым он был в хороших отношениях. Он везде ходил за Андреем, сидел с ним за одной партой, и они постоянно над чем-то смеялись. Точнее, так я думал поначалу. Однажды я обернулся в их сторону и увидел, что Андрей вроде бы смеётся, но плачет. И я сразу же понял, что одноклассник привязался к нему и не даёт нормально жить, и из-за этого мой дорогой друг так сильно мучается. И я смог избавить его от страданий.
В общем, этот наш одноклассник – крайне неприятный тип.
А как же я сдружился с Андреем?..
Помню, я спокойно сидел на уроке, записывал всё, что говорил учитель, как вдруг он появился в дверях, извинился за опоздание и сел передо мной. Через некоторое время повернулся и попросил ручку, и я, ни разу не раздумывая, дал ему свою самую лучшую, самую дорогую. Он поблагодарил меня и сказал, что его ручка закончилась. О, я никогда не забуду, как жалобно были сказаны эти слова! И я понял, что этим поступком оказал ему великую честь. На следующем уроке я, не спросив его согласия, подсел к нему. Я не заставил его ждать и начал действовать сам, чтобы дать понять, как он может отплатить за ручку.
Также по дороге домой я вспомнил слова Андрея о том, что у нашего «любимого» одноклассника был друг, который его бросил. А ведь у меня тоже был такой друг – какое странное совпадение!
Звали его… а впрочем, какая разница? Не хочу упоминать имя этого человека… Мы с ним были хорошими друзьями, как с Андреем сейчас, но однажды он заявил мне, что это вовсе не так и что я сам себе всё придумал. Я был очень огорчён этими словами – поэтому, зная, как они могут ранить, я прекрасно понимал своего нынешнего друга, ведь он не хотел никому сделать больно… Но я не мог дать ему хорошего совета. Я крайне плохой психолог.
На следующий день я совершенно случайно узнал, что у Андрея скоро день рождения. Он упомянул об этом, когда болтал с тем неприятным типом, о котором я писал ранее – его зовут Саша. У него были короткие тёмные волосы и слегка подтаявший, словно мороженое в жару, взгляд – уголки глаз были направлены вниз. Наверное, у меня очень хороший слух, раз я, не придавая их разговору значения, услышал на перемене перешёптывание через две парты. Не знаю, почему его опять к нему так потянуло. Но не мог же я просто подойти и увести Андрея за руку подальше от этого тирана…
Позже я спросил, зачем он с ним говорил, но мой друг лишь промычал что-то себе под нос. И ещё я сказал, что услышал про день рождения и хочу прийти. Андрей вздохнул и прикрыл глаза рукой. И как он мог забыть сказать об этом – тем более мне?!
Но всё же я смог простить ему.
Через пару дней все близкие Андрея собрались на праздник. В гостиной, куда из кухни был перетащен стол, сидели его родители, старшая сестра, бабушки, дедушки и… Саша. А он-то что здесь забыл? Нужно будет потом обязательно задать этот вопрос имениннику. Благо, я сидел прямо возле него и старался держать своё место, чтобы мой дорогой одноклассник его не занял. Иногда я бросал на него полные неприязни и презрения взгляды, чтобы ему стало некомфортно, и в один прекрасный момент он, хоть и не смотрел на меня, подавился. Значит, что-то всё-таки его волнует. Взгляды имеют воздействие на подсознательном уровне… Надо добавить к ним ещё и оскал.
- Эй, с тобой всё нормально? – спросил Андрей, ткнув меня локтем в бок. Я кивнул. – А то мне показалось, что у тебя инсульт.
План сорвался. Я рассекречен. Ну ладно, пусть этот мерзавец пока поживёт.
Мама Андрея покинула компанию и куда-то ушла. А вернулась с огромным красивым тортом на руках – сверху была съедобная фотография, на которой вся семья, в том числе и сын, в обнимку стояла в каком-то музее. И я сразу же понял, что мне необходимо съесть хотя бы небольшой кусочек с какой-нибудь частью тела Андрея. Таким образом я напомню ему о своих тёплых дружеских чувствах.
Когда торт был поставлен на середину стола – специально для этого часть пустых чашек из-под салатов и горячего пришлось унести, – все захлопали и стали поздравлять моего друга. Как же было приятно видеть его улыбку и радоваться вместе с ним! Саша отдельно от всех попытался что-то сказать, но, во-первых, из-за шума, поднявшегося после принесенного десерта, его совершенно не было слышно, а во-вторых, я сам сделал кое-что, чтобы не дать ему обратить на себя внимание…
Я сказал как можно громче, хлопнув Андрея по спине:
- Ну, дорогой мой друг, задувай свечи! А я помогу…
После этих слов Андрей с недоумением посмотрел на меня. Но всё же наклонился, набрал побольше воздуха, и вдруг сильный ветер потушил загоревшиеся верхушки пятнадцати тонкоствольных деревьев. Однако благодаря мне этот ветер получился в два раза сильнее. Никто не заметил, как я быстро наклонился и задул свечи вместе с Андреем. Кто знает, справился бы он сам с такой задачей. Я всегда готов прийти на помощь своим друзьям, даже если они о ней не просят. Некоторые люди бывают слишком гордыми для этого, и поэтому надо выручать их не спрашивая.
По окончании все начали вручать Андрею подарки, а я сразу же отбирал их и смотрел, что они из себя представляют. А вдруг кто-нибудь подложил взрывчатку? Я буду винить себя всю жизнь, если прогляжу её… Последним к Андрею подошёл Саша. Теперь надо быть особенно внимательным. Не успел он сказать и слово, как я выхватил из его рук небольшую коробочку в блестящей зелёной обёртке, разорвал её и раскрыл. Все смотрели на меня с удивлением, быстро превратившимся в недовольство.
- Я ведь должен оберегать своего друга! – сказал я, не понимая, чем я всем так не угодил. Я незаметно опустил взгляд в коробку. Внутри лежал небольшой планшет.
- Ты достал! – закричал Саша, схватил меня за воротник и замахнулся. Стоит отдать ему должное – хватка, несмотря на его внешнюю худобу, была действительно крепкой.
Я успел задержать его руку в воздухе – коробка упала на пол – и оттолкнуть. Правда, прежде чем делать это, нужно было сначала смотреть, куда бы Саша падал. Тут я действительно облажался. Находящиеся на столе тарелки даже не догадывались, что упадут на пол и разобьются вдребезги в день рождения своего владельца, а большой торт, над которым кондитер явно трудился огромное количество времени, сольётся в поцелуе со спиной одноклассника. А я даже не съел хотя бы плечо Андрея…
Гости со злобой посмотрели на меня. С ними и именинник.
- Ты… – его мать сверлила меня страшным взглядом. Она старалась совладать с собой. – Пошёл вон!.. В этом доме тебе не рады!
Я посмотрел на своего друга. Думал, что он заступится за меня, но он, разочарованный, лишь кивнул мне. Потом я взглянул на разбитый планшет, валяющийся на полу. К счастью, при падении он не взорвался.
Я ушёл.
Спускаясь по лестнице и выходя из дома, я старался понять, почему жизнь так несправедлива ко мне. Почему мои друзья, как бы хорошо мы ни общались, в итоге бросают меня?.. И что у меня может быть общего с этими людьми?
Вот так я снова остался один…
Я сблизился с Андреем несколько недель назад, и за это время мы стали лучшими друзьями. Теперь мы не отходим друг от друга ни на шаг, скучно нам не бывает, ведь тему для разговора, словно ключи из кармана, мы можем достать всегда. Но больше всего говорю, конечно, я, а Андрей молчит, слушает и широко разевает рот. За время нашего общения я так до конца и не понял, что значит это его действие, но я просто уверен, что так он поражается глубине моих рассуждений. И каждый раз, когда мне доводится видеть его широкий язык, обрамлённый узенькими губами и оттого выглядящий как толстяк в спасательном круге, я понимаю, что говорю важные и серьёзные вещи, которыми пробуждаю его разум ото сна.
И в данный момент, когда я опять рассуждал, он реагировал точно так же.
- Знаешь, мне всё-таки кажется, что людям просто необходимо начать бороться с воздухом, ведь если его не будет, то попросту нечего будет загрязнять.
- Да ты что, правда?.. – тихо сказал Андрей, запустив пятерню в каштановые волосы и растягивая слова, а затем снова открыл рот, но на этот раз прикрыл его рукой – наверняка попытался спрятать своё удивление, но меня ведь так просто не проведёшь!
Я незаметно улыбнулся и продолжил разглагольствовать. И так, ведя диалог обо всём на свете с молчащим Андреем, я нарезал круги по небольшой кухне друга. Так прошёл целый день, но я нисколько не устал и был готов говорить ещё и ещё – и говорил бы, если бы вдруг не услышал, как в прихожей хлопает дверь.
- Сынок, я дома! – крикнула мама Андрея.
И друг пошёл её встречать – у него были тяжёлые, грузные шаги, потому что сам он был довольно упитанным человеком, – а я, поздоровавшись, прошёл в туалет. Когда вышел, Андрей, посмотрев на неё, сказал, что мне пора уходить и что ему надо делать домашнюю работу. Но я ведь прекрасно помню, что на завтрашний день совершенно ничего не задали. Вероятно, он просто об этом забыл. Когда я сказал про это, он тяжело вздохнул и опустил голову – понял, что сглупил. Вообще, иногда мне становится скучно с Андреем, потому что в ответ на мои рассуждения я всегда получаю только тишину и открытый рот – нет, мне, конечно, приятно, что мои слова находят в нём отклик, но всё же было бы гораздо лучше, если бы он говорил хоть что-то. Поэтому иногда мне кажется, что я сильно превосхожу его в интеллектуальном развитии. Но пусть он даже немного глупее меня и постоянно молчит, мне всё равно приятно проводить с ним время.
Несмотря на то, что домашнюю работу делать не нужно, его мама вежливо попросила меня уйти, потому что хочет поговорить о чём-то личном с сыном. Надеюсь, Андрей как-нибудь потом расскажет мне, о чём был разговор – и я абсолютно уверен, что он сделает это, ведь у друзей не может быть тайн.
Когда я вышел из квартиры и за мной закрыли дверь, я краем уха услышал голос матери друга:
- Почему ты просто не скажешь ему, что не хочешь с ним общаться?
И ответ Андрея:
- Не знаю… Просто он как-то мне сказал, что однажды у него был лучший друг, который бросил его. Мне не хочется его огорчать…
Я, спускаясь по лестнице, думал над его словами и не мог понять, о ком он говорит. Но в итоге до меня дошло! Речь шла про нашего одноклассника, с которым он был в хороших отношениях. Он везде ходил за Андреем, сидел с ним за одной партой, и они постоянно над чем-то смеялись. Точнее, так я думал поначалу. Однажды я обернулся в их сторону и увидел, что Андрей вроде бы смеётся, но плачет. И я сразу же понял, что одноклассник привязался к нему и не даёт нормально жить, и из-за этого мой дорогой друг так сильно мучается. И я смог избавить его от страданий.
В общем, этот наш одноклассник – крайне неприятный тип.
А как же я сдружился с Андреем?..
Помню, я спокойно сидел на уроке, записывал всё, что говорил учитель, как вдруг он появился в дверях, извинился за опоздание и сел передо мной. Через некоторое время повернулся и попросил ручку, и я, ни разу не раздумывая, дал ему свою самую лучшую, самую дорогую. Он поблагодарил меня и сказал, что его ручка закончилась. О, я никогда не забуду, как жалобно были сказаны эти слова! И я понял, что этим поступком оказал ему великую честь. На следующем уроке я, не спросив его согласия, подсел к нему. Я не заставил его ждать и начал действовать сам, чтобы дать понять, как он может отплатить за ручку.
Также по дороге домой я вспомнил слова Андрея о том, что у нашего «любимого» одноклассника был друг, который его бросил. А ведь у меня тоже был такой друг – какое странное совпадение!
Звали его… а впрочем, какая разница? Не хочу упоминать имя этого человека… Мы с ним были хорошими друзьями, как с Андреем сейчас, но однажды он заявил мне, что это вовсе не так и что я сам себе всё придумал. Я был очень огорчён этими словами – поэтому, зная, как они могут ранить, я прекрасно понимал своего нынешнего друга, ведь он не хотел никому сделать больно… Но я не мог дать ему хорошего совета. Я крайне плохой психолог.
На следующий день я совершенно случайно узнал, что у Андрея скоро день рождения. Он упомянул об этом, когда болтал с тем неприятным типом, о котором я писал ранее – его зовут Саша. У него были короткие тёмные волосы и слегка подтаявший, словно мороженое в жару, взгляд – уголки глаз были направлены вниз. Наверное, у меня очень хороший слух, раз я, не придавая их разговору значения, услышал на перемене перешёптывание через две парты. Не знаю, почему его опять к нему так потянуло. Но не мог же я просто подойти и увести Андрея за руку подальше от этого тирана…
Позже я спросил, зачем он с ним говорил, но мой друг лишь промычал что-то себе под нос. И ещё я сказал, что услышал про день рождения и хочу прийти. Андрей вздохнул и прикрыл глаза рукой. И как он мог забыть сказать об этом – тем более мне?!
Но всё же я смог простить ему.
Через пару дней все близкие Андрея собрались на праздник. В гостиной, куда из кухни был перетащен стол, сидели его родители, старшая сестра, бабушки, дедушки и… Саша. А он-то что здесь забыл? Нужно будет потом обязательно задать этот вопрос имениннику. Благо, я сидел прямо возле него и старался держать своё место, чтобы мой дорогой одноклассник его не занял. Иногда я бросал на него полные неприязни и презрения взгляды, чтобы ему стало некомфортно, и в один прекрасный момент он, хоть и не смотрел на меня, подавился. Значит, что-то всё-таки его волнует. Взгляды имеют воздействие на подсознательном уровне… Надо добавить к ним ещё и оскал.
- Эй, с тобой всё нормально? – спросил Андрей, ткнув меня локтем в бок. Я кивнул. – А то мне показалось, что у тебя инсульт.
План сорвался. Я рассекречен. Ну ладно, пусть этот мерзавец пока поживёт.
Мама Андрея покинула компанию и куда-то ушла. А вернулась с огромным красивым тортом на руках – сверху была съедобная фотография, на которой вся семья, в том числе и сын, в обнимку стояла в каком-то музее. И я сразу же понял, что мне необходимо съесть хотя бы небольшой кусочек с какой-нибудь частью тела Андрея. Таким образом я напомню ему о своих тёплых дружеских чувствах.
Когда торт был поставлен на середину стола – специально для этого часть пустых чашек из-под салатов и горячего пришлось унести, – все захлопали и стали поздравлять моего друга. Как же было приятно видеть его улыбку и радоваться вместе с ним! Саша отдельно от всех попытался что-то сказать, но, во-первых, из-за шума, поднявшегося после принесенного десерта, его совершенно не было слышно, а во-вторых, я сам сделал кое-что, чтобы не дать ему обратить на себя внимание…
Я сказал как можно громче, хлопнув Андрея по спине:
- Ну, дорогой мой друг, задувай свечи! А я помогу…
После этих слов Андрей с недоумением посмотрел на меня. Но всё же наклонился, набрал побольше воздуха, и вдруг сильный ветер потушил загоревшиеся верхушки пятнадцати тонкоствольных деревьев. Однако благодаря мне этот ветер получился в два раза сильнее. Никто не заметил, как я быстро наклонился и задул свечи вместе с Андреем. Кто знает, справился бы он сам с такой задачей. Я всегда готов прийти на помощь своим друзьям, даже если они о ней не просят. Некоторые люди бывают слишком гордыми для этого, и поэтому надо выручать их не спрашивая.
По окончании все начали вручать Андрею подарки, а я сразу же отбирал их и смотрел, что они из себя представляют. А вдруг кто-нибудь подложил взрывчатку? Я буду винить себя всю жизнь, если прогляжу её… Последним к Андрею подошёл Саша. Теперь надо быть особенно внимательным. Не успел он сказать и слово, как я выхватил из его рук небольшую коробочку в блестящей зелёной обёртке, разорвал её и раскрыл. Все смотрели на меня с удивлением, быстро превратившимся в недовольство.
- Я ведь должен оберегать своего друга! – сказал я, не понимая, чем я всем так не угодил. Я незаметно опустил взгляд в коробку. Внутри лежал небольшой планшет.
- Ты достал! – закричал Саша, схватил меня за воротник и замахнулся. Стоит отдать ему должное – хватка, несмотря на его внешнюю худобу, была действительно крепкой.
Я успел задержать его руку в воздухе – коробка упала на пол – и оттолкнуть. Правда, прежде чем делать это, нужно было сначала смотреть, куда бы Саша падал. Тут я действительно облажался. Находящиеся на столе тарелки даже не догадывались, что упадут на пол и разобьются вдребезги в день рождения своего владельца, а большой торт, над которым кондитер явно трудился огромное количество времени, сольётся в поцелуе со спиной одноклассника. А я даже не съел хотя бы плечо Андрея…
Гости со злобой посмотрели на меня. С ними и именинник.
- Ты… – его мать сверлила меня страшным взглядом. Она старалась совладать с собой. – Пошёл вон!.. В этом доме тебе не рады!
Я посмотрел на своего друга. Думал, что он заступится за меня, но он, разочарованный, лишь кивнул мне. Потом я взглянул на разбитый планшет, валяющийся на полу. К счастью, при падении он не взорвался.
Я ушёл.
Спускаясь по лестнице и выходя из дома, я старался понять, почему жизнь так несправедлива ко мне. Почему мои друзья, как бы хорошо мы ни общались, в итоге бросают меня?.. И что у меня может быть общего с этими людьми?
Вот так я снова остался один…
Старовойтова Александра. Ива
– Один билет на девятый поезд, пожалуйста, – я протянул зеленую купюру в окошко кассы.
– Вам до куда?
– До Клиновки.
–Тогда, – продавец глянула на монитор и спустя пару секунд ответила, – с вас 257 рублей.
Я взял билет и неспешно зашагал к платформе. Состав прибывал через три минуты.
Войдя в вагон, я осмотрелся: там было практически пусто, лишь несколько пожилых женщин расположились у окон, придерживая свои дачные сумки со звенящими банками. Я выбрал место в углу по левую руку и присел у окна. Мой небольшой рюкзачок занял позицию на соседнем кресле. «Интересно, будет ли мама рада мне? – подумал я. – Надо будет купить чего-нибудь к чаю…»
Раздался скрип колёс. Состав тронулся. Пейзажи за окном стали быстро возникать один за другим, так же стремительно скрываясь из виду. Облокотившись на оконное стекло, я закрыл глаза. Неяркие лучики солнца приятно щекотали нос. Спокойствие медленно разливалось теплом по телу от головы до кончиков пальцев. Пара минут, и колыбельная поезда затянула меня в сон.
– Ну вот… Я кому говорил: пасуй, – тот же голос, но уже с ноткой возмущения, приближался ко мне.
Игра закончилась. Толпа довольных и не очень довольных игрой мальчишек весело шла по знакомой, давно протоптанной тропинке. Я шагал чуть поодаль, думая о том, как же хорошо летом.
– Пойдешь к Иве сегодня?
– А?
– Бэ. Я говорю, к Иве пойдешь? – тот же самый, голос моего друга Васьки, так хорошо мне знакомый, прервал мои размышления.
– Да, наверное. Только я голодный – жуть. Надо забежать домой пообедать.
– Ты будто в первый раз, ей богу. Надо пораньше наведаться, чтоб места остались. А там уж и поедим.
Васька был прав: не было ни дня, когда мы уходили от Ивы голодными. Там нас принимали всегда и самым лучшим образом. Приятно было знать: что бы ни случилось, всегда можно прийти к нашему озеру, накупаться вдоволь, напиться молока вприкуску с блинчиками у Ивы, а потом развалиться в тени ветвей ивы, словно и нет никаких проблем. Ива – именно так мы ее прозвали. Она была вдовой, и своих детей у нее не было. Своими детьми, своей огромной семьей она считала нас – деревенских
мальчишек и девчонок, приходивших купаться на озеро, на берегу которого находился ее небольшой, но очень уютный домик. Рядом с домом, почти у кромки воды, большущая ива раскинула свои ветви, где мы проводили практически каждый день каждого лета. Так и получила Ира Петровна своё прозвище, известное каждому ребенку Клиновки.
– И вправду. Тогда поторопимся.
И вот мы, беззаботные и веселые, с легкостью в душе, бежим к излюбленному местечку. Высокие стебли травы, колючая крапива, впивающаяся в голые ноги, – всё нам нипочем. Солнце светит, ива поджидает – что еще нужно для счастья?!
– Пацаны, вы скоро там? Вода – молоко! Кто последний, тот дурак, – дразнится шустрый Васька, уже вовсю плещущийся в озере.
– Сам дурак! – кричит в унисон толпа ребят, наперегонки шлепающих по воде.
Догонялки, ныряния, водные бои – чего только не происходит в этом озере. Брызги летят во все стороны, и вот уже на нас не остаётся сухого места.
– Дети, выходите погреться, – наконец-то, чуть хриплый женский голос зовёт нас, – я ватрушек напекла.
Слегка утомлённые водными играми, но очень довольные, мы дружно выбегаем из воды. Каждый торопится: вдруг ему не достанется лакомства.
Из небольшого деревянного домика выходит хрупкая женщина с русыми с проседью волосами и доброй, искренней улыбкой. Ее тонкие, но сильные руки держат громадный поднос со свежеиспеченными булочками. Она совсем не просит о помощи, но Васька уже бежит к ней – как тут не помочь этой женщине, дарящей нам материнскую любовь.
Налопавшись ватрушек с вареньем, все устраиваются под ивой: кто лёжа, кто, сидя рядом с Ирой Петровной, кто стоя, облокотившись на широкий ствол ивы. И все внимательно слушают: о чём же на этот раз расскажет Ива. Обычно это были какие-то истории о войне или её молодости. И хотя нам не всегда было интересно, никто не позволял себе отвлекаться. Каждый из нас понимал, как сильно эта одинокая женщина нуждалась в том, чтобы быть выслушанной. И в этом выражалась наша к ней благодарность.
Я лежу под ветвями ивы, провожая еще один летний день. «Красивый закат» – думаю я. Чувство дежавю охватывает меня: я уже видел такой – вчера. И позавчера. И кучу раз до этого. Умиротворение от уверенности в том, что и завтра будет такой же – лучшее снотворное. Так я засыпаю.
Покинув поезд, я осмотрелся. Вот она – родная Клиновка. Как давно я не был в этом месте. Семь лет? Десять? Даже и не вспомню. Но, видно, достаточно, раз волна новых технологий успела добраться и до этой деревушки. Уют, исходивший от этого места раньше, сменился унылой пустотой металлических скамеек и панорамных окон вокзала. Всё выглядело совсем иначе, чем в моей памяти. «Найду ли я вообще свой дом?» – молча усмехнулся про себя.
Найду, конечно. Ноги помнили всё. Годы, проведенные на прогулках по этим тропинкам и дорогам, давали о себе знать. Я сам не понял, каким образом оказался практически у калитки родного дома – так затянули меня мысли о беззаботной детской жизни. Всю дорогу домой меня не покидало чувство невыполненного долга. Словно я что-то забыл, что-то важное и непременно обязательное для выполнения.
Вдруг что-то твёрдое прилетело мне в левую ногу. Я обернулся. В метре от меня лежал футбольный мяч. Я поднял взгляд и увидел мальчишку лет семи, бегущего в мою сторону.
– Дядя, подайте мячик, пожалуйста, – крикнул мне мальчишка.
Футбол – точно. Сон. Ива. Нужно обязательно навестить Иру Петровну. Мама всё равно меня не ждёт, можно и прогуляться сейчас.
Когда-то перетоптанная десятками детских ног тропинка выглядела совсем иначе. Заросли репейника и крапивы словно сплелись в резную изгородь, защищающую вход в это священное место. Дурное предчувствие вызвала во мне эта картина. Неужели дети совсем позабыли об Иве?
Наконец, израненный в успешном бою за доступ к берегу, я вышел к знакомому дому. Его вид ранил гораздо сильнее. Очевидно, что там давно никто не жил. Когда-то ухоженный садик порос травой, одно из окон было покрыто мелкими трещинами. Я всё же подошёл к дому и настойчиво постучал в деревянную дверь.
– Ира Петровна!
Тишина.
– Ира Петровна, вы здесь?
В ответ ни звука. Лишь шелест листвы, навсегда сохранившийся в моей памяти еще с детства, раздался позади.
Я развернулся и направился к иве. «Может, переехала…» – успокаивал я себя. То, что я увижу далее, разрушит все сомнения. Одного взгляда на серый каменный пласт, одиноко лежавший в тени не менее одинокого дерева, хватило, чтобы пробудить во мне неистовый шквал эмоций. Её больше нет… Я подошёл ближе. «Белых Ирина Петровна. 1955 – 2018». На середине этого короткого послания глаза наполнились водой. Её больше нет. Внутри что-то надорвалось. Осознание того, что последняя связь с весёлым детством уничтожена, ударило в самое сердце. Дыхание перехватило, комок в горле давил все сильнее и сильнее, я буквально захлёбывался в океане собственных слез.
Кап. Мокрое пятнышко расплылось по штанине. Кап. Едва ощутимый укол намочил мою макушку.
Я посмотрел вверх. С ветвей ивы упала еще одна капля. В воздухе ощущалось присутствие Ивы. Она здесь, со мной. Тоже плачет. Еще одна слеза струйкой скатилась по моей щеке на серую плиту. Ностальгия, сожаление, боль вперемешку с солью слёз ножом резали каждый уголок моей души. Вдох, выдох. Я опустился на землю и, прижимаясь к ней щекой, прилёг. На этот раз не под иву, а рядом с Ней.
– Один билет на девятый поезд, пожалуйста, – я протянул зеленую купюру в окошко кассы.
– Вам до куда?
– До Клиновки.
–Тогда, – продавец глянула на монитор и спустя пару секунд ответила, – с вас 257 рублей.
Я взял билет и неспешно зашагал к платформе. Состав прибывал через три минуты.
Войдя в вагон, я осмотрелся: там было практически пусто, лишь несколько пожилых женщин расположились у окон, придерживая свои дачные сумки со звенящими банками. Я выбрал место в углу по левую руку и присел у окна. Мой небольшой рюкзачок занял позицию на соседнем кресле. «Интересно, будет ли мама рада мне? – подумал я. – Надо будет купить чего-нибудь к чаю…»
Раздался скрип колёс. Состав тронулся. Пейзажи за окном стали быстро возникать один за другим, так же стремительно скрываясь из виду. Облокотившись на оконное стекло, я закрыл глаза. Неяркие лучики солнца приятно щекотали нос. Спокойствие медленно разливалось теплом по телу от головы до кончиков пальцев. Пара минут, и колыбельная поезда затянула меня в сон.
• • •
– Пасуй, пасуй... Ну же! – звонкий мальчишечий голос обращался ко мне. Вдруг я почувствовал резкий толчок и упал. Мяч перешел в руки врага.– Ну вот… Я кому говорил: пасуй, – тот же голос, но уже с ноткой возмущения, приближался ко мне.
Игра закончилась. Толпа довольных и не очень довольных игрой мальчишек весело шла по знакомой, давно протоптанной тропинке. Я шагал чуть поодаль, думая о том, как же хорошо летом.
– Пойдешь к Иве сегодня?
– А?
– Бэ. Я говорю, к Иве пойдешь? – тот же самый, голос моего друга Васьки, так хорошо мне знакомый, прервал мои размышления.
– Да, наверное. Только я голодный – жуть. Надо забежать домой пообедать.
– Ты будто в первый раз, ей богу. Надо пораньше наведаться, чтоб места остались. А там уж и поедим.
Васька был прав: не было ни дня, когда мы уходили от Ивы голодными. Там нас принимали всегда и самым лучшим образом. Приятно было знать: что бы ни случилось, всегда можно прийти к нашему озеру, накупаться вдоволь, напиться молока вприкуску с блинчиками у Ивы, а потом развалиться в тени ветвей ивы, словно и нет никаких проблем. Ива – именно так мы ее прозвали. Она была вдовой, и своих детей у нее не было. Своими детьми, своей огромной семьей она считала нас – деревенских
мальчишек и девчонок, приходивших купаться на озеро, на берегу которого находился ее небольшой, но очень уютный домик. Рядом с домом, почти у кромки воды, большущая ива раскинула свои ветви, где мы проводили практически каждый день каждого лета. Так и получила Ира Петровна своё прозвище, известное каждому ребенку Клиновки.
– И вправду. Тогда поторопимся.
И вот мы, беззаботные и веселые, с легкостью в душе, бежим к излюбленному местечку. Высокие стебли травы, колючая крапива, впивающаяся в голые ноги, – всё нам нипочем. Солнце светит, ива поджидает – что еще нужно для счастья?!
– Пацаны, вы скоро там? Вода – молоко! Кто последний, тот дурак, – дразнится шустрый Васька, уже вовсю плещущийся в озере.
– Сам дурак! – кричит в унисон толпа ребят, наперегонки шлепающих по воде.
Догонялки, ныряния, водные бои – чего только не происходит в этом озере. Брызги летят во все стороны, и вот уже на нас не остаётся сухого места.
– Дети, выходите погреться, – наконец-то, чуть хриплый женский голос зовёт нас, – я ватрушек напекла.
Слегка утомлённые водными играми, но очень довольные, мы дружно выбегаем из воды. Каждый торопится: вдруг ему не достанется лакомства.
Из небольшого деревянного домика выходит хрупкая женщина с русыми с проседью волосами и доброй, искренней улыбкой. Ее тонкие, но сильные руки держат громадный поднос со свежеиспеченными булочками. Она совсем не просит о помощи, но Васька уже бежит к ней – как тут не помочь этой женщине, дарящей нам материнскую любовь.
Налопавшись ватрушек с вареньем, все устраиваются под ивой: кто лёжа, кто, сидя рядом с Ирой Петровной, кто стоя, облокотившись на широкий ствол ивы. И все внимательно слушают: о чём же на этот раз расскажет Ива. Обычно это были какие-то истории о войне или её молодости. И хотя нам не всегда было интересно, никто не позволял себе отвлекаться. Каждый из нас понимал, как сильно эта одинокая женщина нуждалась в том, чтобы быть выслушанной. И в этом выражалась наша к ней благодарность.
Я лежу под ветвями ивы, провожая еще один летний день. «Красивый закат» – думаю я. Чувство дежавю охватывает меня: я уже видел такой – вчера. И позавчера. И кучу раз до этого. Умиротворение от уверенности в том, что и завтра будет такой же – лучшее снотворное. Так я засыпаю.
• • •
Вздрогнув, я проснулся от ощущения падения во сне. Первая мысль: не проехал ли я свою станцию? За окном мелькали зеленеющие луга. Я поднял глаза на табло: «Борозино, следующая Клиновка» – как вовремя.Покинув поезд, я осмотрелся. Вот она – родная Клиновка. Как давно я не был в этом месте. Семь лет? Десять? Даже и не вспомню. Но, видно, достаточно, раз волна новых технологий успела добраться и до этой деревушки. Уют, исходивший от этого места раньше, сменился унылой пустотой металлических скамеек и панорамных окон вокзала. Всё выглядело совсем иначе, чем в моей памяти. «Найду ли я вообще свой дом?» – молча усмехнулся про себя.
Найду, конечно. Ноги помнили всё. Годы, проведенные на прогулках по этим тропинкам и дорогам, давали о себе знать. Я сам не понял, каким образом оказался практически у калитки родного дома – так затянули меня мысли о беззаботной детской жизни. Всю дорогу домой меня не покидало чувство невыполненного долга. Словно я что-то забыл, что-то важное и непременно обязательное для выполнения.
Вдруг что-то твёрдое прилетело мне в левую ногу. Я обернулся. В метре от меня лежал футбольный мяч. Я поднял взгляд и увидел мальчишку лет семи, бегущего в мою сторону.
– Дядя, подайте мячик, пожалуйста, – крикнул мне мальчишка.
Футбол – точно. Сон. Ива. Нужно обязательно навестить Иру Петровну. Мама всё равно меня не ждёт, можно и прогуляться сейчас.
Когда-то перетоптанная десятками детских ног тропинка выглядела совсем иначе. Заросли репейника и крапивы словно сплелись в резную изгородь, защищающую вход в это священное место. Дурное предчувствие вызвала во мне эта картина. Неужели дети совсем позабыли об Иве?
Наконец, израненный в успешном бою за доступ к берегу, я вышел к знакомому дому. Его вид ранил гораздо сильнее. Очевидно, что там давно никто не жил. Когда-то ухоженный садик порос травой, одно из окон было покрыто мелкими трещинами. Я всё же подошёл к дому и настойчиво постучал в деревянную дверь.
– Ира Петровна!
Тишина.
– Ира Петровна, вы здесь?
В ответ ни звука. Лишь шелест листвы, навсегда сохранившийся в моей памяти еще с детства, раздался позади.
Я развернулся и направился к иве. «Может, переехала…» – успокаивал я себя. То, что я увижу далее, разрушит все сомнения. Одного взгляда на серый каменный пласт, одиноко лежавший в тени не менее одинокого дерева, хватило, чтобы пробудить во мне неистовый шквал эмоций. Её больше нет… Я подошёл ближе. «Белых Ирина Петровна. 1955 – 2018». На середине этого короткого послания глаза наполнились водой. Её больше нет. Внутри что-то надорвалось. Осознание того, что последняя связь с весёлым детством уничтожена, ударило в самое сердце. Дыхание перехватило, комок в горле давил все сильнее и сильнее, я буквально захлёбывался в океане собственных слез.
Кап. Мокрое пятнышко расплылось по штанине. Кап. Едва ощутимый укол намочил мою макушку.
Я посмотрел вверх. С ветвей ивы упала еще одна капля. В воздухе ощущалось присутствие Ивы. Она здесь, со мной. Тоже плачет. Еще одна слеза струйкой скатилась по моей щеке на серую плиту. Ностальгия, сожаление, боль вперемешку с солью слёз ножом резали каждый уголок моей души. Вдох, выдох. Я опустился на землю и, прижимаясь к ней щекой, прилёг. На этот раз не под иву, а рядом с Ней.
Кир Тимофей. Дочка фермера
На кружке биологии я появился недавно. Чуть раньше неё. Она была такой румяной, раскрасневшейся, вся в каких-то смешных беспорядочных конопушках. Словом, не красавица, но мне сразу понравилась. Учитель тоже, видимо, о ней тогда думал, потому что, уходя вечером домой, он вдруг повернулся ко мне и сказал: «Да, она такая невзрачная у нас пока. Но я уверяю вас, мой молодой друг, она ещё расцветёт. Совсем скоро. И вы сами сможете всё это увидеть».
С тех пор в кабинете биологии мы всегда были рядом. Первое время все бросали на нас любопытные взгляды, но потом привыкли, и занятия пошли своим чередом.
Конечно, не всем была интересна биология. Кто-то приходил, чтобы просто подготовиться получше к контрольной. Некоторые оставались, чтобы исправить оценку. Встречались и такие, которые появлялись «за компанию». Они были самыми безобидными, потому что обычно сидели в наушниках за последними партами, и их никто не замечал.
Самым неприятным был субъект по имени Стёпа. Он всегда сидел впереди и никогда не пропускал занятий. Учитель был очень строг с ним, делал ему постоянно замечания, но я всё же чувствовал, что Стёпа был его любимчиком. Я сам слышал однажды, как учитель тихонько сказал кому-то по телефону, что у Стёпы пытливый ум и он прирождённый биотехнолог.
И вот этот «гигант науки» стал нам очень досаждать. С её появлением в классе он начал вести себя совсем неадекватно. Стоило учителю отвлечься, отвернуться, как Стёпа тут же проявлял к ней излишнее внимание. Тыкал в неё пальцами, хихикал, оглядываясь на остальных ребят, строил гримасы, зачем-то щёлкал зубами, словно пытался её укусить.
Я был рядом с ней и видел её близко-близко. Видел, как она съёживается от глупых смешков будущего гения, как его представлял нам учитель, а по мне так обычный хулиган, пусть хоть и с пытливым умом. Ну, что он к ней привязался?
Самое обидное, что учитель на это никак не реагировал. Наоборот, он сам старался как бы незаметно привлечь к ней внимание детей: бросал непонятные многозначительные фразы, временами смотрел на неё очень пристально, а потом подмигивал классу. И вот это меня больше всего возмущало. Я знал, - до добра не доведут такие «мигалки».
Кроме Стёпы и учителя была ещё молодая лаборантка Олечка. Она всё время жаловалась, что платят мало, а работать приходится за троих. С самого первого занятия она почему-то невзлюбила нас. На меня она обычно шипела, бросая нетерпеливый взгляд: «Надо же, какие мы замороченные». А мою соседку, так вот Олечка просто терпеть не могла. Смотрела на неё с откровенным презрением, словно хотела плюнуть.
Я не мог понять такого несправедливого отношения. Как можно было не любить её? Ведь она была такой тоненькой, хрупкой, ранимой. Мне хотелось заслонить её собой, спрятать от враждебных взглядов и шушуканий. Но ничего поделать я не мог! Я всё время спрашивал себя, почему я здесь? Что у меня может быть общего с этими жестокими людьми? Я чувствовал, что беда уже нависла над моей возлюбленной.
Хуже всего стало, когда учитель громогласно объявил, кивнув в нашу сторону: «Посмотрите, как она расцвела!».
А она действительно расцвела! Трудно было подобрать слова, чтобы описать, как она преобразилась. Да и не только она.
Учитель стал каким-то суетливым. Постоянно, под самыми разными предлогами, крутился вокруг нас. Он даже пытался нарисовать её! Я случайно увидел листок с его художествами. Стёпа наоборот, стал подозрительно серьёзным, даже немного испуганным. Зачем-то переключал верхнее освещение на нижнее. И обратно. Хотя от этого ничего не менялось. Она была прекрасна при любом свете, и могла бы затмить собой даже усыпанный цветами полуденный луг.
Всеобщее восхищение и внимание не разделяла только Олечка. В её колючих зелёных глазах заполыхала ненависть. И я точно знал, что молодая лаборантка только на время затаилась. Она ждала удобного момента для мести.
И он настал.
Однажды учитель заболел, и почти две недели кружок биологии проводила Олечка. Я навсегда запомню тот тоскливый февральский вечер. За окном в сумерках билась в стекла метель. Холод струился между рядами, заглядывая под парты. Все дети уже ушли, и в классе остались только мы и Олечка.
Лаборантка торопливо дорисовывала какую-то цветную схему, искоса поглядывая на нас пронзительным взором. Вдруг один из карандашей звонко хрустнул и выплюнул кусочек красного графита. Олечка скривилась, достала канцелярский нож и принялась было затачивать. Но вдруг замерла в задумчивости. А потом медленно повернула к нам голову.
- Ну, уж… нет! С тобой… всё кончено! – раздельно, с леденящим спокойствием проговорила Олечка.
Я почувствовал, как задрожала моя возлюбленная. Но не успел я опомниться, как к ней подскочила безумная лаборантка и ткнула её ножом, потом испуганно одёрнула руку и заплакала.
Придя в себя, Олечка выхватила телефон и, набрав номер, отчаянно прокричала имя учителя. От ужаса я уже не мог ничего видеть вокруг, только смутно до меня ещё доносился противный визг лаборантки.
- Я так больше не могу! – задыхалась та. – Это выше моих сил! Выбирайте, или я, или она!
…Бедный измученный школьный микроскоп отключился, и не услышал ответ, прозвучавший в трубке.
Ольга Алексеевна со счастливой улыбкой раскрыла объятия зажимов предметного стола и тонким канцелярским лезвием соскребла с препаратного стекла в мусорку тоненькую, с густым слоем разноцветной плесени, полоску фермерской колбасы.
Евдокимова Мария. И победителем становится….
– Грамотой за волю к победе награждается...
Так, это уже не я. Ура, есть чем гордиться! Вообще обидно, наверное, получать что-то за волю, как будто из жалости. Даже обиднее, чем ничего не занять. И что сейчас чувствует эта девочка с бумажкой на сцене? Не расстроилась, судя по взгляду, улыбается вроде. Может она просто актриса профессиональная? Я, если бы получила эту номинацию, не радовалась бы, наверное. Неужели со спокойной душой поехала бы гулять и пить раф? Раф все-таки самый вкусный кофе. Особенно в глиняной чашке в виде тыквы, с соленой сырной пенкой и крендельками сверху. Вообще соленое – это прекрасно, рецепторы просыпаются и волнуются как будто. Как я сейчас. Интересное выражение: волнуюсь, как вкусовой рецептор от соленого… Хотя, и третьему месту я вряд ли обрадуюсь, поэтому и ждать нечего пока. Подсветка на сцене яркая включилась такая, все морщинки подсвечиваются… А если бы синяя включилась, можно было бы почувствовать себя как в солярии. А если розовая – то как пальма под лампой на подоконнике. Как у того соседа из дома напротив, который включал ее каждый вечер и однажды перестал. Что случилось с цветами, интересно? Задник сцены неправильно сделан. Камушки блестят красиво, струи из них по всей стене растеклись, но композиция не та. Лучик второй справа не в ту сторону загибается, слишком много пустого места слева осталось. О, у меня художественный вкус есть, цельность чувствую! Может декоратором работать пойти? Так, она спускается. Всегда боялась с лестницы упасть, пока со сцены спускаюсь. Ну, там четыре ступеньки всего, падать невысоко, если что. А сколько это метров? Если полтора, то это почти как мой рост. «Падать с высоты собственного роста…» Вот, теперь песня не отвяжется. «Взлет и падение, падение и взлет…» Модели, которые грамоты выносят, ходят странно. Как будто на обе ноги хромают. А что если мое имя назовут, а я не услышу и не выйду? Я и не буду знать, что третье место заняла. Хотя так даже лучше, наверное, расстраиваться не буду. Интересно, а мою фамилию можно как-то неправильно произнести? Наверное, только иностранец в ней сумел бы ударение неправильно поставить...
– Почетной грамотой за третье место награждается...
Не я. Ну ладно, не очень-то и хотелось. А второе место вот уже очень хочется. Как в детстве говорили: «Первые горелые, вторые золотые». Хотя я и первому рада буду. Ой, ей букет такой подарили. Как называются цветочки, интересно? С первым сентября ассоциируются. И в мультике были каком-то. А что если бы мальчик место занял, ему тоже цветы бы подарили? Или они заранее знают, кто на каком месте и подарки готовят? Так, главное еще не забыть остаться на фотографию. И с чего я так уверена, что выйду на сцену? Сколько времени прошло, интересно? Минут сорок, наверное. Почти как урок школьный, жду, когда закончится и звонок прозвенит. Так, и она со сцены уходит. Убегает даже. Платье красивое такое! Темное, с пышными воланами на рукавах и корсетом из гобелена. Надо будет выкройки потом найти и сшить. А машинка у меня где дома? А бывают, интересно, конкурсы, где машины дарят? Мини Купер, например. Красивый снаружи такой, как из ретро фильма какого-то. Я бы фотосессию с ним устроила. Вообще круглые фары у машин фотогенично очень выглядят. О, девочка эта на втором ряду сидит, оказывается. Прямо посередине. Оттуда выходить долго на сцену. Значит не думала, что займет что-то. А перерыв между награждениями может быть? В самый кульминационный момент предложат сделать ставки на спорт. Микрофон еще звенит так неприятно. Ультразвук практически. Кошки его еще не слышат вроде бы. Это сколько килогерц, интересно? Если я займу второе место, это будет лучший исход этого конкурса. Буду ходить и гордиться. Еды закажу вкусной какой-нибудь, пиццу с песто, например. Чтобы потом сидеть вечером и есть ее в окружении итальянской народной музыки. А что, если первое и второе места объединят? Мандраж от этого еще больше начинается. Ух-ты, на награждение серебром две грамоты выносят. Рамочки деревянные, лакированные. Шанс, что там мое имя написано, выше все-таки. Пальцы скрестить надо. А сверху средний должен быть? Или указательный? Туда еще главное белой, как гипсовая статуя в кабинете рисунка, не выйти. Часы вибрируют еще. Кому я там понадобилась так срочно? Или это пульс 150, и они скорую вызывают? Почему с подарками разбираются так долго? Букеты красивее должны быть, чем у третьего места. Пионы хочется. Или маленькие розочки. А как по этикету выходить? Лицом или спиной? Может спиной, чтобы в глаза другим зрителям не смотреть. Хотя логичнее лицом, чтоб на ноги не наступать. У женщины рядом такие туфли блестящие. О них не споткнуться главное. Каблук сантиметров 20. Как она ноги не сломала еще? Наверно, она девушка, а не женщина все-таки…
– Почетным вторым местом награждаются сразу два человека...
Почему не меня позвали? Это значит, что у меня первое? Или что первое с конца? Может сейчас скажут, что ошиблись и в номинации три человека? И третьей буду я. Ой, наконец-то я и мальчика тут увидела. Правда, букет ему не подарили. Обидно как-то получается. Девушкам и цветы, и грамоту, а ему только грамоту. Хорошо, что я девочка. Руки дрожат. Почему, кстати, именно в таком ритме? Это никак не зависит от пульса? Сердце как у зайца бьется. А что будет, если электричество отключат? В темноте даже романтичнее. Со свечами еще, чтоб как в средневековом замке на коронации. Эти победившие мальчик с девочкой так похожи. Оба блондины с подпрыгивающими носиками. Они не брат с сестрой ведь? Фамилии разные, но кто знает. А может это судьба. Будут потом детям, таким же светленьким и похожим на мышат, рассказывать, где познакомились. Так, я в зеленом костюме. Значит для идеальной картинки букет бордовый должен быть. Вообще у меня этот костюм счастливый. Надеюсь, не подведет. Первому месту целый арсенал подарков выносят. Это ведь точно арсенал называется? Читал бы сейчас кто-нибудь мои мысли, подумал бы, что безграмотная. И тогда точно весь этот арсенал или не арсенал не мне бы достался. Она микрофон уже в руки взяла. А ведущим ведь платят за проведение? Иначе что ей так улыбаться и радоваться за каждого? Хотя может она просто искренняя. А вдруг для кого-нибудь жизненно важно занять первое место, а тут я. Порчу еще наведет какую-нибудь… Думаю, как будто уверена, что займу. А что если нет? Уже не четвертое. Не третье. Не второе. Единственный шанс остается занять что-то. Теперь уж если не меня объявят, то разочарование в себе точно обеспечено. Вдруг я на испытаниях в каждом критерии ошиблась? Наверняка ошиблась. Все, не выиграю, сама себе букет подарю. Покрасивее их будет. Не думаю, что из всех людей в этом зале у меня самые высокие баллы. А что если все-таки лучшие? Я все задания сделала так-то. Если выиграю, на обратном пути куплю себе самый большой кофе. Как будто не сделаю того же, если проиграю… Чтобы не так расстраиваться. Может вселенная хочет, чтобы я все-таки не дожила до объявления? Стресс такой как-никак. В зале еще так холодно. Почему я только сейчас заметила? Сижу как кусочек торта в холодильнике. Нарядная такая и приготовившаяся к поеданию. На самом деле я уже устала волноваться. На сцене паркет, оказывается. У нас на танцах раньше такой же в зале был. Заноз полно было. И выступление у меня первое на таком было. Волнуюсь также, вперед смотрю, а там кроме искорок и сценического дыма не видно ничего. Почему интрига так затягивается? А внешне заметно, что я волнуюсь? Сижу и выламываю себе пальцы. Пузырьки воздуха в суставах кончились уже. Даже не похрустеть. Есть захотелось. После такого ожидания, если даже выйду на сцену, я или в обморок упаду, или просто стоять как столб буду. У ведущей микрофон не работает. Что ж такое. Тут проще своим голосом объявить уже. У нее он звонкий должен быть. Мне кажется, она вокалом занимается. Может даже оперным. Да и под цветотип ее весенний голос подходить ведь должен. Губки розовые. Волосы, как колоски пшеничные. Как раз как на поле около дачи…
– И победителем становится…
– Грамотой за волю к победе награждается...
Так, это уже не я. Ура, есть чем гордиться! Вообще обидно, наверное, получать что-то за волю, как будто из жалости. Даже обиднее, чем ничего не занять. И что сейчас чувствует эта девочка с бумажкой на сцене? Не расстроилась, судя по взгляду, улыбается вроде. Может она просто актриса профессиональная? Я, если бы получила эту номинацию, не радовалась бы, наверное. Неужели со спокойной душой поехала бы гулять и пить раф? Раф все-таки самый вкусный кофе. Особенно в глиняной чашке в виде тыквы, с соленой сырной пенкой и крендельками сверху. Вообще соленое – это прекрасно, рецепторы просыпаются и волнуются как будто. Как я сейчас. Интересное выражение: волнуюсь, как вкусовой рецептор от соленого… Хотя, и третьему месту я вряд ли обрадуюсь, поэтому и ждать нечего пока. Подсветка на сцене яркая включилась такая, все морщинки подсвечиваются… А если бы синяя включилась, можно было бы почувствовать себя как в солярии. А если розовая – то как пальма под лампой на подоконнике. Как у того соседа из дома напротив, который включал ее каждый вечер и однажды перестал. Что случилось с цветами, интересно? Задник сцены неправильно сделан. Камушки блестят красиво, струи из них по всей стене растеклись, но композиция не та. Лучик второй справа не в ту сторону загибается, слишком много пустого места слева осталось. О, у меня художественный вкус есть, цельность чувствую! Может декоратором работать пойти? Так, она спускается. Всегда боялась с лестницы упасть, пока со сцены спускаюсь. Ну, там четыре ступеньки всего, падать невысоко, если что. А сколько это метров? Если полтора, то это почти как мой рост. «Падать с высоты собственного роста…» Вот, теперь песня не отвяжется. «Взлет и падение, падение и взлет…» Модели, которые грамоты выносят, ходят странно. Как будто на обе ноги хромают. А что если мое имя назовут, а я не услышу и не выйду? Я и не буду знать, что третье место заняла. Хотя так даже лучше, наверное, расстраиваться не буду. Интересно, а мою фамилию можно как-то неправильно произнести? Наверное, только иностранец в ней сумел бы ударение неправильно поставить...
– Почетной грамотой за третье место награждается...
Не я. Ну ладно, не очень-то и хотелось. А второе место вот уже очень хочется. Как в детстве говорили: «Первые горелые, вторые золотые». Хотя я и первому рада буду. Ой, ей букет такой подарили. Как называются цветочки, интересно? С первым сентября ассоциируются. И в мультике были каком-то. А что если бы мальчик место занял, ему тоже цветы бы подарили? Или они заранее знают, кто на каком месте и подарки готовят? Так, главное еще не забыть остаться на фотографию. И с чего я так уверена, что выйду на сцену? Сколько времени прошло, интересно? Минут сорок, наверное. Почти как урок школьный, жду, когда закончится и звонок прозвенит. Так, и она со сцены уходит. Убегает даже. Платье красивое такое! Темное, с пышными воланами на рукавах и корсетом из гобелена. Надо будет выкройки потом найти и сшить. А машинка у меня где дома? А бывают, интересно, конкурсы, где машины дарят? Мини Купер, например. Красивый снаружи такой, как из ретро фильма какого-то. Я бы фотосессию с ним устроила. Вообще круглые фары у машин фотогенично очень выглядят. О, девочка эта на втором ряду сидит, оказывается. Прямо посередине. Оттуда выходить долго на сцену. Значит не думала, что займет что-то. А перерыв между награждениями может быть? В самый кульминационный момент предложат сделать ставки на спорт. Микрофон еще звенит так неприятно. Ультразвук практически. Кошки его еще не слышат вроде бы. Это сколько килогерц, интересно? Если я займу второе место, это будет лучший исход этого конкурса. Буду ходить и гордиться. Еды закажу вкусной какой-нибудь, пиццу с песто, например. Чтобы потом сидеть вечером и есть ее в окружении итальянской народной музыки. А что, если первое и второе места объединят? Мандраж от этого еще больше начинается. Ух-ты, на награждение серебром две грамоты выносят. Рамочки деревянные, лакированные. Шанс, что там мое имя написано, выше все-таки. Пальцы скрестить надо. А сверху средний должен быть? Или указательный? Туда еще главное белой, как гипсовая статуя в кабинете рисунка, не выйти. Часы вибрируют еще. Кому я там понадобилась так срочно? Или это пульс 150, и они скорую вызывают? Почему с подарками разбираются так долго? Букеты красивее должны быть, чем у третьего места. Пионы хочется. Или маленькие розочки. А как по этикету выходить? Лицом или спиной? Может спиной, чтобы в глаза другим зрителям не смотреть. Хотя логичнее лицом, чтоб на ноги не наступать. У женщины рядом такие туфли блестящие. О них не споткнуться главное. Каблук сантиметров 20. Как она ноги не сломала еще? Наверно, она девушка, а не женщина все-таки…
– Почетным вторым местом награждаются сразу два человека...
Почему не меня позвали? Это значит, что у меня первое? Или что первое с конца? Может сейчас скажут, что ошиблись и в номинации три человека? И третьей буду я. Ой, наконец-то я и мальчика тут увидела. Правда, букет ему не подарили. Обидно как-то получается. Девушкам и цветы, и грамоту, а ему только грамоту. Хорошо, что я девочка. Руки дрожат. Почему, кстати, именно в таком ритме? Это никак не зависит от пульса? Сердце как у зайца бьется. А что будет, если электричество отключат? В темноте даже романтичнее. Со свечами еще, чтоб как в средневековом замке на коронации. Эти победившие мальчик с девочкой так похожи. Оба блондины с подпрыгивающими носиками. Они не брат с сестрой ведь? Фамилии разные, но кто знает. А может это судьба. Будут потом детям, таким же светленьким и похожим на мышат, рассказывать, где познакомились. Так, я в зеленом костюме. Значит для идеальной картинки букет бордовый должен быть. Вообще у меня этот костюм счастливый. Надеюсь, не подведет. Первому месту целый арсенал подарков выносят. Это ведь точно арсенал называется? Читал бы сейчас кто-нибудь мои мысли, подумал бы, что безграмотная. И тогда точно весь этот арсенал или не арсенал не мне бы достался. Она микрофон уже в руки взяла. А ведущим ведь платят за проведение? Иначе что ей так улыбаться и радоваться за каждого? Хотя может она просто искренняя. А вдруг для кого-нибудь жизненно важно занять первое место, а тут я. Порчу еще наведет какую-нибудь… Думаю, как будто уверена, что займу. А что если нет? Уже не четвертое. Не третье. Не второе. Единственный шанс остается занять что-то. Теперь уж если не меня объявят, то разочарование в себе точно обеспечено. Вдруг я на испытаниях в каждом критерии ошиблась? Наверняка ошиблась. Все, не выиграю, сама себе букет подарю. Покрасивее их будет. Не думаю, что из всех людей в этом зале у меня самые высокие баллы. А что если все-таки лучшие? Я все задания сделала так-то. Если выиграю, на обратном пути куплю себе самый большой кофе. Как будто не сделаю того же, если проиграю… Чтобы не так расстраиваться. Может вселенная хочет, чтобы я все-таки не дожила до объявления? Стресс такой как-никак. В зале еще так холодно. Почему я только сейчас заметила? Сижу как кусочек торта в холодильнике. Нарядная такая и приготовившаяся к поеданию. На самом деле я уже устала волноваться. На сцене паркет, оказывается. У нас на танцах раньше такой же в зале был. Заноз полно было. И выступление у меня первое на таком было. Волнуюсь также, вперед смотрю, а там кроме искорок и сценического дыма не видно ничего. Почему интрига так затягивается? А внешне заметно, что я волнуюсь? Сижу и выламываю себе пальцы. Пузырьки воздуха в суставах кончились уже. Даже не похрустеть. Есть захотелось. После такого ожидания, если даже выйду на сцену, я или в обморок упаду, или просто стоять как столб буду. У ведущей микрофон не работает. Что ж такое. Тут проще своим голосом объявить уже. У нее он звонкий должен быть. Мне кажется, она вокалом занимается. Может даже оперным. Да и под цветотип ее весенний голос подходить ведь должен. Губки розовые. Волосы, как колоски пшеничные. Как раз как на поле около дачи…
– И победителем становится…
Кислякова Софья. Дом у старой ивы
Серёжка с отцом прощались с домом деда и бабушки навсегда. Пять лет назад схоронили деда Тимофея. Месяц назад — бабушку Варю.
После её похорон в доме стало пусто и гулко. Высокая бабушкина кровать на старинных железных ножках, с шариками на спинке будто похудела — стояла покрытая только старым стёганым одеялом. Всё пуховое богатство — перину и подушки — разобрали старушки — бабушки Варины подруги.
Опустел древний-предревний буфет — со скрипучими дверцами, тяжёлыми полками, обычно уставленными многочисленной посудой, из которой Серёжке вспомнились чашки с незабудками.
В крошечной кухонке у печки стало совсем просторно от того, что куда-то исчезли все корзинки-плетёнки бабы Вари. Всю жизнь их плёл дед из ивовых прутьев. Небольшие чаши, короба с крышками, корзинки разных фасонов, туеса и ещё десяток разных мелочей вроде плоской шумовки или выбивалки для бабушкиных ковриков.
Для Серёжки дед мастерил игрушки: кукольные саночки и лошадку, коробульки для всяких его мальчишеских мелочей.
За всю жизнь дед наполнил дом этими своими плетёнками на все случаи жизни. Тут была и банка для соли, и корзинка для хранения ложек-вилок. На стене — плетёнка для отрывного календаря, полочки с бортиками — там у бабушки стояли какие-то мелкие баночки.
Всю жизнь дед «поклонялся иве», как он сам объяснял. За живучесть, красоту и пользу. Старая ива росла возле дома.
Серёжка вспомнил, как много раз бабушка рассказывала историю появления этого дерева: «Строили дом, возили песок с речки. И вот по весне попёр из кучи прут, опушился листочками. Ива! Сама выросла. Видно, семечко её в песок у воды попало, а возле нашего дома проросло».Старая ива за много лет вымахала выше дома. Ветви её, сильные и раскидистые на морщинистом стволе все были увешены длинными прутьями, как кистями на бабушкином платке. Зайдёшь в них как в шалаш или беседку и стоишь себе. Это весной так бывало. А летом прутья у ивы зелёные, в листве, и непонятно, откуда сверху на тебя капли воды падают даже в солнечный день.
Дедушка объяснял, что это ива от избытка влаги через листья освобождается. Много она воды из почвы «выпивает».
Старую иву дед Тимофей на плетёнки мало употреблял. Для них он заготавливал молодые побеги, ходил за ними к реке. Серёжка часто ему помогал.
Кусты молодой ивы, как зеленые живые костры, загорались летом в речных низинах.
Дедушка сначала гладил их руками, радовался: «Какие вымахали!» Опускался на колени, захватывал прутья пучками и срезал их, чтобы кончики были наискосок. Всё добытое связывал, укладывал в мешок, нёс домой.
От деда Серёжка узнал, что ива разная бывает. «Пурпурная — с красными стеблями, её очищать легче всего, а вот козья — серая, капризная. Прутовидная — та жёлтого цвета. Корзинка из неё получится золотистая. Красота!» — объяснял дед.
Приходил домой и ставил иву варить. Для этого у дедушки были приспособлены две большущие кастрюли — это ему бабушка Варя выделила. В них клал он связанные пучки ивовых прутьев и обязательно заливал кипятком из чугунка. Какой в кухне стоял ивовый запах!
После варки с остывших прутьев надо было сдирать кору. Дедушка оборачивал ладонь одной руки толстой тряпицей, сжимал в кулаке по 2-3 прута и резко, с силой другой рукой продёргивал прутья через кулак. Ивовая кора, свернувшись, падала на пол. В руке оставались светлые гибкие очищенные прутья.
«Хороший прут пополам сгибается», — объяснял дедушка и показывал Серёжке, как это получается.
Заготавливались прутья в начале осени, хранились потом в сенцах, а вот плёл дед обычно зимой, в кухне. Это занятие требовало большой сноровки рук, силы пальцев. Серёжка в него подробно не вникал. Дедушка что-то объяснял, ловко завязывал из лозы узлы, закреплял ими ручки на корзинках. Серёжка пробовал повторить — как у деда, не получалось.
За дедушкиными корзинками и туесами приходили в дом со всей округи. Иногда дед возил продавать их на рынок. Разбирали и там.
После его смерти баба Варя принималась за плетение из оставшихся заготовленных прутьев.
Сама она уже не добывала их у реки. Что сохранилось от деда из туесов-коробов на продажу — всё продала. Себе лишь оставила на память по одному экземпляру дедушкиных плетёнок «разных фасонов». В кухне вся стена была ими увешена. На мелких гвоздиках висели коробульки, корзинки. Да всё куда-то сгинуло, исчезло. Может, тоже старушки на память взяли.
В этот свой последний приезд Серёжка с отцом снесли в кухню всё, что решили забрать с собой. Дом родители выставили на продажу. И покупатели довольно быстро нашлись. Оставалось освободить его от всего лишнего.
Отец начал выносить полные коробки в машину. Серёжка хотел ему помогать, но вдруг вспомнил про дедушкины плетёные санки с лошадкой. Где они есть? Он метнулся в комнату — нет, там уже всё пусто. Вышел в сенцы, где обычно хранились заготовленные ивовые прутья. Скользнул взглядом по узким прямоугольным окошкам — нет, ничего.
Отец тем временем продолжал носить коробки в машину во дворе. «Посмотри-ка за печкой! Может, там что осталось!» — бросил Серёжке на ходу.
За печкой — небольшое пространство в кухонке, за шторкой, где по лесенке можно было забраться на лежанку. Там тоже у бабушки висели какие-то коробульки.
Есть! Серёжка сразу увидел две небольшие плетёнки почти под самым потолком. Привычно взлетел по лесенке на печку, потянулся и снял. Это был туесок, в который бабушка сложила оставшиеся после дедушки небольшие плетёные заготовки. Среди них оказался на дне и один из дедушкиных ножей — самодельный, с круглой рукояткой, коротким лезвием, замотанный в тряпицу. Видно, бабушка давно это всё сюда убрала да и забыла. Висит и висит себе плетёнка под потолком. Серёжка сгрёб всё это с печки, понёс в машину.
Отец уже был готов закрывать дом. Серёжка вместе с ним задержался ненадолго в кухонке. Постояли. Отец положил Серёжке руку на плечо, проговорил: «Ну вот и всё! Надо будет отдать ключи новым хозяевам!»
Когда Серёжка садился в машину, он оглянулся на дедушкин дом и на старую иву. Они показались ему грустными и какими-то сгорбившимися.
Пока они ехали к себе домой, отец за рулём молчал. Чем дольше они находились в дороге, тем сильнее Серёжке хотелось плакать. Он жалел о том, что ему всего 13 лет, что он ещё учится в школе и не сможет больше приезжать в деревенский дом со старой ивой. Позаботятся ли о ней новые хозяева или безжалостно срубят никому не нужное большое корявое дерево? Вряд ли кто-то полюбит эту иву, как дедушка Тимофей!
Нет его больше. И бабушки Вари. После дедушки осталось так мало сделанных им плетёнок! «Вот если бы я был взрослым, точно бы поселился в деревенском доме, ходил за ивой и сам бы плёл корзинки и игрушки», — подумал про себя Серёжка. Он почему-то не сомневался, что у него всё получилось бы.
Лето за окном автомобиля катилось вместе с Серёжкой куда-то в осень. В низинах вдоль дороги молодые ивы, как зелёные живые костры, качались от дыхания ветра.
Серёжка с отцом прощались с домом деда и бабушки навсегда. Пять лет назад схоронили деда Тимофея. Месяц назад — бабушку Варю.
После её похорон в доме стало пусто и гулко. Высокая бабушкина кровать на старинных железных ножках, с шариками на спинке будто похудела — стояла покрытая только старым стёганым одеялом. Всё пуховое богатство — перину и подушки — разобрали старушки — бабушки Варины подруги.
Опустел древний-предревний буфет — со скрипучими дверцами, тяжёлыми полками, обычно уставленными многочисленной посудой, из которой Серёжке вспомнились чашки с незабудками.
В крошечной кухонке у печки стало совсем просторно от того, что куда-то исчезли все корзинки-плетёнки бабы Вари. Всю жизнь их плёл дед из ивовых прутьев. Небольшие чаши, короба с крышками, корзинки разных фасонов, туеса и ещё десяток разных мелочей вроде плоской шумовки или выбивалки для бабушкиных ковриков.
Для Серёжки дед мастерил игрушки: кукольные саночки и лошадку, коробульки для всяких его мальчишеских мелочей.
За всю жизнь дед наполнил дом этими своими плетёнками на все случаи жизни. Тут была и банка для соли, и корзинка для хранения ложек-вилок. На стене — плетёнка для отрывного календаря, полочки с бортиками — там у бабушки стояли какие-то мелкие баночки.
Всю жизнь дед «поклонялся иве», как он сам объяснял. За живучесть, красоту и пользу. Старая ива росла возле дома.
Серёжка вспомнил, как много раз бабушка рассказывала историю появления этого дерева: «Строили дом, возили песок с речки. И вот по весне попёр из кучи прут, опушился листочками. Ива! Сама выросла. Видно, семечко её в песок у воды попало, а возле нашего дома проросло».Старая ива за много лет вымахала выше дома. Ветви её, сильные и раскидистые на морщинистом стволе все были увешены длинными прутьями, как кистями на бабушкином платке. Зайдёшь в них как в шалаш или беседку и стоишь себе. Это весной так бывало. А летом прутья у ивы зелёные, в листве, и непонятно, откуда сверху на тебя капли воды падают даже в солнечный день.
Дедушка объяснял, что это ива от избытка влаги через листья освобождается. Много она воды из почвы «выпивает».
Старую иву дед Тимофей на плетёнки мало употреблял. Для них он заготавливал молодые побеги, ходил за ними к реке. Серёжка часто ему помогал.
Кусты молодой ивы, как зеленые живые костры, загорались летом в речных низинах.
Дедушка сначала гладил их руками, радовался: «Какие вымахали!» Опускался на колени, захватывал прутья пучками и срезал их, чтобы кончики были наискосок. Всё добытое связывал, укладывал в мешок, нёс домой.
От деда Серёжка узнал, что ива разная бывает. «Пурпурная — с красными стеблями, её очищать легче всего, а вот козья — серая, капризная. Прутовидная — та жёлтого цвета. Корзинка из неё получится золотистая. Красота!» — объяснял дед.
Приходил домой и ставил иву варить. Для этого у дедушки были приспособлены две большущие кастрюли — это ему бабушка Варя выделила. В них клал он связанные пучки ивовых прутьев и обязательно заливал кипятком из чугунка. Какой в кухне стоял ивовый запах!
После варки с остывших прутьев надо было сдирать кору. Дедушка оборачивал ладонь одной руки толстой тряпицей, сжимал в кулаке по 2-3 прута и резко, с силой другой рукой продёргивал прутья через кулак. Ивовая кора, свернувшись, падала на пол. В руке оставались светлые гибкие очищенные прутья.
«Хороший прут пополам сгибается», — объяснял дедушка и показывал Серёжке, как это получается.
Заготавливались прутья в начале осени, хранились потом в сенцах, а вот плёл дед обычно зимой, в кухне. Это занятие требовало большой сноровки рук, силы пальцев. Серёжка в него подробно не вникал. Дедушка что-то объяснял, ловко завязывал из лозы узлы, закреплял ими ручки на корзинках. Серёжка пробовал повторить — как у деда, не получалось.
За дедушкиными корзинками и туесами приходили в дом со всей округи. Иногда дед возил продавать их на рынок. Разбирали и там.
После его смерти баба Варя принималась за плетение из оставшихся заготовленных прутьев.
Сама она уже не добывала их у реки. Что сохранилось от деда из туесов-коробов на продажу — всё продала. Себе лишь оставила на память по одному экземпляру дедушкиных плетёнок «разных фасонов». В кухне вся стена была ими увешена. На мелких гвоздиках висели коробульки, корзинки. Да всё куда-то сгинуло, исчезло. Может, тоже старушки на память взяли.
В этот свой последний приезд Серёжка с отцом снесли в кухню всё, что решили забрать с собой. Дом родители выставили на продажу. И покупатели довольно быстро нашлись. Оставалось освободить его от всего лишнего.
Отец начал выносить полные коробки в машину. Серёжка хотел ему помогать, но вдруг вспомнил про дедушкины плетёные санки с лошадкой. Где они есть? Он метнулся в комнату — нет, там уже всё пусто. Вышел в сенцы, где обычно хранились заготовленные ивовые прутья. Скользнул взглядом по узким прямоугольным окошкам — нет, ничего.
Отец тем временем продолжал носить коробки в машину во дворе. «Посмотри-ка за печкой! Может, там что осталось!» — бросил Серёжке на ходу.
За печкой — небольшое пространство в кухонке, за шторкой, где по лесенке можно было забраться на лежанку. Там тоже у бабушки висели какие-то коробульки.
Есть! Серёжка сразу увидел две небольшие плетёнки почти под самым потолком. Привычно взлетел по лесенке на печку, потянулся и снял. Это был туесок, в который бабушка сложила оставшиеся после дедушки небольшие плетёные заготовки. Среди них оказался на дне и один из дедушкиных ножей — самодельный, с круглой рукояткой, коротким лезвием, замотанный в тряпицу. Видно, бабушка давно это всё сюда убрала да и забыла. Висит и висит себе плетёнка под потолком. Серёжка сгрёб всё это с печки, понёс в машину.
Отец уже был готов закрывать дом. Серёжка вместе с ним задержался ненадолго в кухонке. Постояли. Отец положил Серёжке руку на плечо, проговорил: «Ну вот и всё! Надо будет отдать ключи новым хозяевам!»
Когда Серёжка садился в машину, он оглянулся на дедушкин дом и на старую иву. Они показались ему грустными и какими-то сгорбившимися.
Пока они ехали к себе домой, отец за рулём молчал. Чем дольше они находились в дороге, тем сильнее Серёжке хотелось плакать. Он жалел о том, что ему всего 13 лет, что он ещё учится в школе и не сможет больше приезжать в деревенский дом со старой ивой. Позаботятся ли о ней новые хозяева или безжалостно срубят никому не нужное большое корявое дерево? Вряд ли кто-то полюбит эту иву, как дедушка Тимофей!
Нет его больше. И бабушки Вари. После дедушки осталось так мало сделанных им плетёнок! «Вот если бы я был взрослым, точно бы поселился в деревенском доме, ходил за ивой и сам бы плёл корзинки и игрушки», — подумал про себя Серёжка. Он почему-то не сомневался, что у него всё получилось бы.
Лето за окном автомобиля катилось вместе с Серёжкой куда-то в осень. В низинах вдоль дороги молодые ивы, как зелёные живые костры, качались от дыхания ветра.
Соколова Ольга. Царапина на добром сердце
С самого детства я верю в то, что животные умеют разговаривать. Они цепляют пронзительным взглядом и рассказывают обо всём, что у них на душе. Поэтому часто, возвращаясь из школы домой, я завожу разговоры с «бродягами». Ведь порой не только людям нужен тот, кто выслушает, кто улыбнётся искренне и скажет: «Всё будет хорошо».
– Ишь, ты погляди, какая довольная! Ну правильно, а кому солнечные ванны не нравятся, скажи же, Муська? – приговаривает бабушка, глядя на кошку.
– Бабуль, ну ты чего, серьезно у нее спрашиваешь? Она же не ответит! Разве только «мяу-мяу», – посмеиваюсь я.
Муська же на мои передразнивания лишь лениво ведёт ухом и блаженно вытягивает перед собой обе лапки. А вот бабуля бросает на меня полный удивления взгляд.
– А как же? Конечно! Мы с Муськой часто разговариваем о том, да о сём, – в выражении бабушкиного лица читается тепло.
Муся даже приоткрывает глаза, слушая речь хозяйки.
– Душа в душу мы с ней – она слушает про мои урожаи, а я о том, как борисовские собаки благостную тишину постоянно нарушают! Кстати, с этим я полностью согласна.
Словно кивнув, Муся потягивается и с края скамейки перемещается прямиком на бабушкины колени. «И правда что ли понимает?» – думается мне.
– Бабуль, а, бабуль! Скажи, все животные разговаривать умеют?
– Да, Алёнка, ты только попробуй! Им всегда есть, чем поделиться, жаль, не всегда есть с кем, – на лице бабушки проглядывается легкая улыбка, которая от морщин кажется немного печальной.
– Вот поеду через месяц домой, в город, и заведу знакомства со все-е-еми кошками в нашем районе.
– Только будь искренней, слушай их, помогай, не ожидая ничего взамен.
– Ах! Белка! – вскрикиваю я.
– Мяу! – отзывается «белка».
– Ой…
Первый разговор не задался – получился совсем уж коротким. Кошка, которую я по ошибке спутала с белкой, сбежала, оставив меня в недоумении. Но, взбираясь по лестнице в подъезде, я твёрдо решила, что мы подружимся.
На следующий день я купила кошачий корм и разбила «лагерь» на том самом месте, где повстречала Белку. Оставив в пластиковой баночке еду, я направилась к скамейке у подъезда поодаль. Но не через полчаса, не через час Белка так и не появилась. Всё, что мне оставалось, это, повесив нос, отправиться домой ни с чем. Однако, сдаваться я не собиралась.
На следующий день корма в миске не оказалось. Неужели Белка приходила? Но даже то, что и в следующие несколько дней я так и не встретила ее, меня поначалу не огорчало ни капли. Порой со мной на скамейке сидела другая взрослая кошка. У нее была необычный окрас – шерстка вроде бы черная, но будто бы испачканная красной глиной. Кошка терпеливо выжидала со мной, даже не зная, чего я жду. Она внимательно поворачивала мордочку в мою сторону, когда я начинала что-то рассказывать, иногда, прикрывая глаза. Прямо как деревенская Муська.
За неделю увидеть Белку мне так и не удалось. Может, животные и умеют разговаривать, но со мной им поговорить не о чем? Стремительные капли детских слёз скатились по моим веснушчатым щекам. Кулачками я пыталась остановить эти капли, но они мне не подчинялись. Ну и пусть! Пускай Белка знает, каково это, когда с тобой не хотят дружить!
– Алёнка! – вскрикнула мама, только завидев меня в дверном проёме.
Она бросила на спинку стула кухонное полотенце, подбежала ко мне.
– Ты чего плачешь? Обидел кто?
Ну а я… Я молча начала реветь в полную силу.
За обеденным столом я в красках рассказала маме о том, как несправедлива жизнь, ведь со мной не хотят дружить даже кошки! На что мама пододвинула ко мне кружку домашнего компота и спросила:
– А почему ты хочешь подружиться именно с этой рыжей кошкой?
– Ну как же! – уверенно начала я, но поняла, что ни одной конкретной причины не находится.
– А та кошка, которая сидела с тобой все последнее время, что ты провела в ожидании другой? Как её зовут?
– Не знаю… Просто кошка…
– Как же так? Ты с ней разговаривала, но никак к ней не обращалась? Представляешь, если бы к тебе всегда обращались «просто девочка».
Мне стало стыдно. Все это время не кошки со мной, оказывается, общаться не хотели, а я с ними.
– У тебя очень доброе сердце, Алёнушка, прямо как у твоей бабушки. Береги его, но не прячь.
Эта мамина фраза стала заглавной буквой для моих новых размышлений.
На следующее утро мама протянула мне карманные деньги.
– Никогда не поздно начать что-то заново.
Я сразу догадалась, что мама имела в виду. Поэтому на уроках меня не покидали мысли о том, как же мне не терпится встретиться с той черной кошкой снова! Никогда не поздно начать что-то заново. Хорошее дело всегда можно начать заново!
Настроение было лучше некуда. Я вылетела из школы, наспех набросив на плечи угловатый портфель, и побежала в магазин за кормом.
Вернувшись во двор, я увидела ту самую кошку, которая была все эти дни ко мне намного внимательней, чем я к ней. Как я могла запретить себе думать о том, что другие уличные животные тоже нуждаются в еде, что они готовы принять моё доброе сердце?
– Привет… Майя? – с предложением обратилась я к старой знакомой. Та, довольно ударившись и потеревшись лбом о мою ногу, поднимает взгляд. Поздоровалась! Ей понравилось новое имя!
Я пополнила запас еды и отошла подальше, чтоб увидеть невероятную сцену. Оказывается, Майя всё это время делилась кормом с Белкой, ведь была её мамой! В этот момент я ушла. Мне больше ничего было не нужно, ни чтобы со мной дружили, ни чтобы разговаривали. В этот момент я поняла, о чём говорила бабушка. “Ничего не ждать взамен” — искренность, которая и делает сердце человека добрым.
Сейчас мне уже семнадцать. До выпуска из школы остались считанные месяцы. Считанные месяцы до экзаменов, а там и порог во взрослую жизнь. Событий, оставивших след в моей жизни, произошло за пролетевшие годы немало, даже думаю, как все эти воспоминания умещаются в голове. Однако порой я надеюсь, что некоторые из них могли бы и утонуть в глубине безграничного океана памяти. Но почему-то именно они чаще всего застревают на поверхности. Почему-то именно воспоминания, нанесшие самые неприятные раны, чаще всего просят о спасении…
Теплые месяцы улетели вместе с птицами на юг, а на замену им уже подкрались морозы. Мама начала кутать меня во всевозможные свитера и шарфы, не выпускает из дома, пока не надену шапку, или тем более вздумаю выйти без колготок. Но я и не против, иначе не смогла бы проводить много времени на улице, разговаривая “о том, да о сём” с Майей. С нашего с её кошачьей семейкой знакомства прошло всего ничего — четыре месяца. Но наши встречи казались уже настолько привычными, как бутерброды по утрам. Такой же привычной стала и улыбка продавщицы в магазине неподалёку. Однако всё, что долгое время приносило радость, в итоге сделало больнее.
В один метельный вторник ни она, ни Белка не пришли. Я подумала, что и им иногда нужно от меня отдохнуть, или, может, этот день выдался слишком уж холодным. Но всё же, насторожившись, я пошла на их поиски. Спустя уже час брождения по одним и тем же местам кончики пальцев продрогли через варежки, а нос не спасал натянутый шарф. Мама уже давно ждала меня дома.
— Алёнка, а я уж распереживалась!
— Мама, мама! Помоги, там… Там Майя пропала! И Белка! — эмоционально размахивая руками, кричу ей из коридора я.
— Да не может быть, вся улица — их дом, где бы им там потеряться?
— Но мне страшно…
Тогда, увидев, что я и правда не шучу, мама предложила пойти на поиски вместе, как только я согреюсь.
Этот день казался бесконечным. Никакой мороз уже не чувствовался, он был внутри меня. Душу грели лишь мысли о том, что я всё надумала, и завтра после школы мы встретимся, как ни в чём не бывало.
Но я ошибалась. Спустя ещё бесчисленное количество окликнутых имён моих кошачьих друзей, я почти потеряла надежду, хоть мама и постоянно меня подбадривала. Но вот чудо! Узнаваемый ярко-рыжий хвостик торчал из-под капота большой ржавой машины. Готовая кричать от радости, я собралась бежать, но мама меня остановила, взяла за руку и осторожно подвела ближе. Мы вместе присели на корточки. Я ужаснулась, а мама тут же попыталась меня поднять, однако на этот раз у неё ничего не получилось. Я подбежала. Майя, не в состоянии от меня спрятаться, даже не шевельнулась, что лишь усиливало колюще-режущее ощущение в груди. Я без раздумий потянулась в её сторону, но руки мамы перехватили мои раньше. Однако теперь она с пониманием ожидала, видимо, пока я попрощаюсь. Мои детские мысли еще не до конца верили в происходящее. Неужели какие-то царапины нас с ней разделят, неужели поджатые лапы больше не прошагают со мной вдоль улицы, а ныне потухший взгляд не скажет “привет”?
— Лучше ничего не говори… — и не заметив, что веснушки уже давно утонули в замёрзших слезах, произношу напоследок я. — …я не смогу. — что именно “не смогу”, я так и не определилась: выслушать, помочь, ответить, поверить или жить с таким — треснувшим, опалённым, сжатым — сердцем дальше.
Всё вокруг вдруг стало таким непривычным… Именно в тот момент я чуть не пожалела о своём главном человеческом качестве — добром сердце.
С самого детства я верю в то, что животные умеют разговаривать. Они цепляют пронзительным взглядом и рассказывают обо всём, что у них на душе. Поэтому часто, возвращаясь из школы домой, я завожу разговоры с «бродягами». Ведь порой не только людям нужен тот, кто выслушает, кто улыбнётся искренне и скажет: «Всё будет хорошо».
***
И вот мне снова восемь. Деревянный домик. Окутанное кружевной шалью облаков голубое небо. Скамейка под окном, на которой беспечная Муся нежится под летним солнышком. Я сижу рядом и наблюдаю. Неожиданно появляется бабушка.– Ишь, ты погляди, какая довольная! Ну правильно, а кому солнечные ванны не нравятся, скажи же, Муська? – приговаривает бабушка, глядя на кошку.
– Бабуль, ну ты чего, серьезно у нее спрашиваешь? Она же не ответит! Разве только «мяу-мяу», – посмеиваюсь я.
Муська же на мои передразнивания лишь лениво ведёт ухом и блаженно вытягивает перед собой обе лапки. А вот бабуля бросает на меня полный удивления взгляд.
– А как же? Конечно! Мы с Муськой часто разговариваем о том, да о сём, – в выражении бабушкиного лица читается тепло.
Муся даже приоткрывает глаза, слушая речь хозяйки.
– Душа в душу мы с ней – она слушает про мои урожаи, а я о том, как борисовские собаки благостную тишину постоянно нарушают! Кстати, с этим я полностью согласна.
Словно кивнув, Муся потягивается и с края скамейки перемещается прямиком на бабушкины колени. «И правда что ли понимает?» – думается мне.
– Бабуль, а, бабуль! Скажи, все животные разговаривать умеют?
– Да, Алёнка, ты только попробуй! Им всегда есть, чем поделиться, жаль, не всегда есть с кем, – на лице бабушки проглядывается легкая улыбка, которая от морщин кажется немного печальной.
– Вот поеду через месяц домой, в город, и заведу знакомства со все-е-еми кошками в нашем районе.
– Только будь искренней, слушай их, помогай, не ожидая ничего взамен.
***
Время пролетело незаметно. Рюкзаки уже повисли за спинами школьников. Воздух осенний, свежий. Я, вздохнув поглубже, перелезаю через невысокий забор и спешу домой. Мама обещала испечь к обеду ватрушки. Сентябрь разливает по асфальту солнечный свет. А под ногами всё шуршит и шуршит… Я останавливаюсь. Шуршит. Что-то всё ещё шуршит! Или кто-то! С любопытством и осторожностью я оглядываюсь по сторонам. И вдруг из желтеющего лиственного моря показывается кто-то рыжий и тут же ныряет обратно.– Ах! Белка! – вскрикиваю я.
– Мяу! – отзывается «белка».
– Ой…
Первый разговор не задался – получился совсем уж коротким. Кошка, которую я по ошибке спутала с белкой, сбежала, оставив меня в недоумении. Но, взбираясь по лестнице в подъезде, я твёрдо решила, что мы подружимся.
На следующий день я купила кошачий корм и разбила «лагерь» на том самом месте, где повстречала Белку. Оставив в пластиковой баночке еду, я направилась к скамейке у подъезда поодаль. Но не через полчаса, не через час Белка так и не появилась. Всё, что мне оставалось, это, повесив нос, отправиться домой ни с чем. Однако, сдаваться я не собиралась.
На следующий день корма в миске не оказалось. Неужели Белка приходила? Но даже то, что и в следующие несколько дней я так и не встретила ее, меня поначалу не огорчало ни капли. Порой со мной на скамейке сидела другая взрослая кошка. У нее была необычный окрас – шерстка вроде бы черная, но будто бы испачканная красной глиной. Кошка терпеливо выжидала со мной, даже не зная, чего я жду. Она внимательно поворачивала мордочку в мою сторону, когда я начинала что-то рассказывать, иногда, прикрывая глаза. Прямо как деревенская Муська.
За неделю увидеть Белку мне так и не удалось. Может, животные и умеют разговаривать, но со мной им поговорить не о чем? Стремительные капли детских слёз скатились по моим веснушчатым щекам. Кулачками я пыталась остановить эти капли, но они мне не подчинялись. Ну и пусть! Пускай Белка знает, каково это, когда с тобой не хотят дружить!
– Алёнка! – вскрикнула мама, только завидев меня в дверном проёме.
Она бросила на спинку стула кухонное полотенце, подбежала ко мне.
– Ты чего плачешь? Обидел кто?
Ну а я… Я молча начала реветь в полную силу.
За обеденным столом я в красках рассказала маме о том, как несправедлива жизнь, ведь со мной не хотят дружить даже кошки! На что мама пододвинула ко мне кружку домашнего компота и спросила:
– А почему ты хочешь подружиться именно с этой рыжей кошкой?
– Ну как же! – уверенно начала я, но поняла, что ни одной конкретной причины не находится.
– А та кошка, которая сидела с тобой все последнее время, что ты провела в ожидании другой? Как её зовут?
– Не знаю… Просто кошка…
– Как же так? Ты с ней разговаривала, но никак к ней не обращалась? Представляешь, если бы к тебе всегда обращались «просто девочка».
Мне стало стыдно. Все это время не кошки со мной, оказывается, общаться не хотели, а я с ними.
– У тебя очень доброе сердце, Алёнушка, прямо как у твоей бабушки. Береги его, но не прячь.
Эта мамина фраза стала заглавной буквой для моих новых размышлений.
На следующее утро мама протянула мне карманные деньги.
– Никогда не поздно начать что-то заново.
Я сразу догадалась, что мама имела в виду. Поэтому на уроках меня не покидали мысли о том, как же мне не терпится встретиться с той черной кошкой снова! Никогда не поздно начать что-то заново. Хорошее дело всегда можно начать заново!
Настроение было лучше некуда. Я вылетела из школы, наспех набросив на плечи угловатый портфель, и побежала в магазин за кормом.
Вернувшись во двор, я увидела ту самую кошку, которая была все эти дни ко мне намного внимательней, чем я к ней. Как я могла запретить себе думать о том, что другие уличные животные тоже нуждаются в еде, что они готовы принять моё доброе сердце?
– Привет… Майя? – с предложением обратилась я к старой знакомой. Та, довольно ударившись и потеревшись лбом о мою ногу, поднимает взгляд. Поздоровалась! Ей понравилось новое имя!
Я пополнила запас еды и отошла подальше, чтоб увидеть невероятную сцену. Оказывается, Майя всё это время делилась кормом с Белкой, ведь была её мамой! В этот момент я ушла. Мне больше ничего было не нужно, ни чтобы со мной дружили, ни чтобы разговаривали. В этот момент я поняла, о чём говорила бабушка. “Ничего не ждать взамен” — искренность, которая и делает сердце человека добрым.
Сейчас мне уже семнадцать. До выпуска из школы остались считанные месяцы. Считанные месяцы до экзаменов, а там и порог во взрослую жизнь. Событий, оставивших след в моей жизни, произошло за пролетевшие годы немало, даже думаю, как все эти воспоминания умещаются в голове. Однако порой я надеюсь, что некоторые из них могли бы и утонуть в глубине безграничного океана памяти. Но почему-то именно они чаще всего застревают на поверхности. Почему-то именно воспоминания, нанесшие самые неприятные раны, чаще всего просят о спасении…
Теплые месяцы улетели вместе с птицами на юг, а на замену им уже подкрались морозы. Мама начала кутать меня во всевозможные свитера и шарфы, не выпускает из дома, пока не надену шапку, или тем более вздумаю выйти без колготок. Но я и не против, иначе не смогла бы проводить много времени на улице, разговаривая “о том, да о сём” с Майей. С нашего с её кошачьей семейкой знакомства прошло всего ничего — четыре месяца. Но наши встречи казались уже настолько привычными, как бутерброды по утрам. Такой же привычной стала и улыбка продавщицы в магазине неподалёку. Однако всё, что долгое время приносило радость, в итоге сделало больнее.
В один метельный вторник ни она, ни Белка не пришли. Я подумала, что и им иногда нужно от меня отдохнуть, или, может, этот день выдался слишком уж холодным. Но всё же, насторожившись, я пошла на их поиски. Спустя уже час брождения по одним и тем же местам кончики пальцев продрогли через варежки, а нос не спасал натянутый шарф. Мама уже давно ждала меня дома.
— Алёнка, а я уж распереживалась!
— Мама, мама! Помоги, там… Там Майя пропала! И Белка! — эмоционально размахивая руками, кричу ей из коридора я.
— Да не может быть, вся улица — их дом, где бы им там потеряться?
— Но мне страшно…
Тогда, увидев, что я и правда не шучу, мама предложила пойти на поиски вместе, как только я согреюсь.
Этот день казался бесконечным. Никакой мороз уже не чувствовался, он был внутри меня. Душу грели лишь мысли о том, что я всё надумала, и завтра после школы мы встретимся, как ни в чём не бывало.
Но я ошибалась. Спустя ещё бесчисленное количество окликнутых имён моих кошачьих друзей, я почти потеряла надежду, хоть мама и постоянно меня подбадривала. Но вот чудо! Узнаваемый ярко-рыжий хвостик торчал из-под капота большой ржавой машины. Готовая кричать от радости, я собралась бежать, но мама меня остановила, взяла за руку и осторожно подвела ближе. Мы вместе присели на корточки. Я ужаснулась, а мама тут же попыталась меня поднять, однако на этот раз у неё ничего не получилось. Я подбежала. Майя, не в состоянии от меня спрятаться, даже не шевельнулась, что лишь усиливало колюще-режущее ощущение в груди. Я без раздумий потянулась в её сторону, но руки мамы перехватили мои раньше. Однако теперь она с пониманием ожидала, видимо, пока я попрощаюсь. Мои детские мысли еще не до конца верили в происходящее. Неужели какие-то царапины нас с ней разделят, неужели поджатые лапы больше не прошагают со мной вдоль улицы, а ныне потухший взгляд не скажет “привет”?
— Лучше ничего не говори… — и не заметив, что веснушки уже давно утонули в замёрзших слезах, произношу напоследок я. — …я не смогу. — что именно “не смогу”, я так и не определилась: выслушать, помочь, ответить, поверить или жить с таким — треснувшим, опалённым, сжатым — сердцем дальше.
Всё вокруг вдруг стало таким непривычным… Именно в тот момент я чуть не пожалела о своём главном человеческом качестве — добром сердце.
Миночкина Ульяна. Вальс с Пионами
В тот день дома было на редкость неспокойно. Попугай жако, с необычным именем Дактиль, сидел на жёрдочке в просторной клетке и наблюдал за его носящейся по всей квартире хозяйкой. Девушка бегала из комнаты в комнату, от зеркала к зеркалу, с колготками, напяленными то на руку, то наполовину на ноги. Настроение её менялось также часто, как и её прически. Она могла задорно и восторженно вставлять последнюю шпильку в высокий пышный пучок, но стоило ей только сбегать в другую комнату, так возвращалась она из неё уже раздражённо расчесывая свободные от металла волнистые волосы. Дактиль жил с ней несколько лет, и он никогда не видел хозяйку в таком чрезвычайно активном состоянии. Обычно это она спокойно сидела на одном месте, а он мельтешил вокруг неё. Но сегодня всё было наоборот. Попугай с интересом выглядывал малейшее её передвижение, он старался уловить каждую деталь этого необычайного перформанса. Наконец, она приземлилась за стол, на котором стояла клетка Дактиля и принялась вновь укладывать волосы.
Была у хозяйки одна причудливая особенность. Она любила литературу, в особенности она любила читать стихи, а самым её милым занятием было читать их своему попугаю. Не найдется в мире слушателя преданнее. Хоть ему поэзия и не всегда была по душе, возразить он не мог.
– Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! –вдруг с большим энтузиазмом начала читать хозяйка, выпрямляя волосы утюжком.
– Лучше ничего не говори! –с нотками обиды и раздражения выкрикнул Дактиль, перебив хозяйку. Несмотря на проявленное им любопытство, ему не нравилось подолгу сидеть в клетке и получать мало внимания. А ещё он не любил Северянина.
– Дактиль –дурак! –игриво крикнула хозяйка и снова убежала в другую комнату.
Он слышал эту фразу уже столько раз, что сумел догадаться о её значении и был оскорблён. Попугай нахохлился и стал неистово кричать что-то неразборчивое. Но это не привлекло внимания хозяйки. Через пару минут она выбежала из комнаты. Девушка была необыкновенно красивой, блестящей и сильно пахнущей. Пробегая мимо клетки Дактиля, она лишь послала ему воздушный поцелуй и скрылась за входной дверью.
Вернулась долгожданная только ночью. В её руках был огромный букет цветов, она кружилась с ним и нашептывала что-то из стихов о прекрасной даме. Стало быть, серьёзная перемена произошла в тот день.
Хозяйка правда изменилась. Она стала приятно задумчивой, романтичной и нежной. Сначала Дактиль обижался и бухтел, а потом свыкся с новой реальностью. Всё было не так уж и плохо. Хозяйка только первое время была какой-то неземной, чуть позже она стала уделять попугаю почти столько же внимания как раньше и также читала стихи, но какие-то другие. Скучные. Всё-таки Северянин Дактилю нравился больше. А ещё, в квартире стали появляться цветы. Вот они попугаю нравились очень. Он всё время садился на них, нюхал и пожёвывал, если хозяйка позволяла.
У хозяйки появилась ещё одна причудливая особенность. Она стала танцевать. Сначала она кружилась с букетами, потом включала музыку и получалось что-то вроде вальса с пионами. Дактиль всегда повторял за ней. У него получалось даже лучше. Попугай очень хорошо чувствовал музыку и пытался подпевать. Но ему это занятие всегда быстро надоедало, и он подлетал к хозяйке, чтобы присвоить очередной букет себе.
Так они жили несколько месяцев. С ароматами волшебных цветов, стихами о прекрасной даме и задумчиво романтическими настроениями.
В один день, который казался похожим на остальные, хозяйка всё также поздно вернулась домой. Что-то не то было в ней: волосы слишком прямые, брови уставшие, пустые руки… Взгляд её был особенно грустен, она села к стенке, обняв колени тонкими руками. Она не читала стихи, не вальсировала с букетом, она даже не посмотрела на Дактиля. Он, дожевывая последний букет, заметил всё это и тут же подлетел к ней. Сначала он помельтешил вокруг неё, пытаясь обратить на себя внимание, потом приземлился ей на руку. Она тихо плакала. Он нахохлился и, приблизившись к ней, крикнул:
– Ананасы в шампанском! Ананасы в Шампанском!
Хозяйка улыбнулась сквозь слёзы и сказала:
– Лучше ничего не говори…
В тот день дома было на редкость неспокойно. Попугай жако, с необычным именем Дактиль, сидел на жёрдочке в просторной клетке и наблюдал за его носящейся по всей квартире хозяйкой. Девушка бегала из комнаты в комнату, от зеркала к зеркалу, с колготками, напяленными то на руку, то наполовину на ноги. Настроение её менялось также часто, как и её прически. Она могла задорно и восторженно вставлять последнюю шпильку в высокий пышный пучок, но стоило ей только сбегать в другую комнату, так возвращалась она из неё уже раздражённо расчесывая свободные от металла волнистые волосы. Дактиль жил с ней несколько лет, и он никогда не видел хозяйку в таком чрезвычайно активном состоянии. Обычно это она спокойно сидела на одном месте, а он мельтешил вокруг неё. Но сегодня всё было наоборот. Попугай с интересом выглядывал малейшее её передвижение, он старался уловить каждую деталь этого необычайного перформанса. Наконец, она приземлилась за стол, на котором стояла клетка Дактиля и принялась вновь укладывать волосы.
Была у хозяйки одна причудливая особенность. Она любила литературу, в особенности она любила читать стихи, а самым её милым занятием было читать их своему попугаю. Не найдется в мире слушателя преданнее. Хоть ему поэзия и не всегда была по душе, возразить он не мог.
– Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! –вдруг с большим энтузиазмом начала читать хозяйка, выпрямляя волосы утюжком.
– Лучше ничего не говори! –с нотками обиды и раздражения выкрикнул Дактиль, перебив хозяйку. Несмотря на проявленное им любопытство, ему не нравилось подолгу сидеть в клетке и получать мало внимания. А ещё он не любил Северянина.
– Дактиль –дурак! –игриво крикнула хозяйка и снова убежала в другую комнату.
Он слышал эту фразу уже столько раз, что сумел догадаться о её значении и был оскорблён. Попугай нахохлился и стал неистово кричать что-то неразборчивое. Но это не привлекло внимания хозяйки. Через пару минут она выбежала из комнаты. Девушка была необыкновенно красивой, блестящей и сильно пахнущей. Пробегая мимо клетки Дактиля, она лишь послала ему воздушный поцелуй и скрылась за входной дверью.
Вернулась долгожданная только ночью. В её руках был огромный букет цветов, она кружилась с ним и нашептывала что-то из стихов о прекрасной даме. Стало быть, серьёзная перемена произошла в тот день.
Хозяйка правда изменилась. Она стала приятно задумчивой, романтичной и нежной. Сначала Дактиль обижался и бухтел, а потом свыкся с новой реальностью. Всё было не так уж и плохо. Хозяйка только первое время была какой-то неземной, чуть позже она стала уделять попугаю почти столько же внимания как раньше и также читала стихи, но какие-то другие. Скучные. Всё-таки Северянин Дактилю нравился больше. А ещё, в квартире стали появляться цветы. Вот они попугаю нравились очень. Он всё время садился на них, нюхал и пожёвывал, если хозяйка позволяла.
У хозяйки появилась ещё одна причудливая особенность. Она стала танцевать. Сначала она кружилась с букетами, потом включала музыку и получалось что-то вроде вальса с пионами. Дактиль всегда повторял за ней. У него получалось даже лучше. Попугай очень хорошо чувствовал музыку и пытался подпевать. Но ему это занятие всегда быстро надоедало, и он подлетал к хозяйке, чтобы присвоить очередной букет себе.
Так они жили несколько месяцев. С ароматами волшебных цветов, стихами о прекрасной даме и задумчиво романтическими настроениями.
В один день, который казался похожим на остальные, хозяйка всё также поздно вернулась домой. Что-то не то было в ней: волосы слишком прямые, брови уставшие, пустые руки… Взгляд её был особенно грустен, она села к стенке, обняв колени тонкими руками. Она не читала стихи, не вальсировала с букетом, она даже не посмотрела на Дактиля. Он, дожевывая последний букет, заметил всё это и тут же подлетел к ней. Сначала он помельтешил вокруг неё, пытаясь обратить на себя внимание, потом приземлился ей на руку. Она тихо плакала. Он нахохлился и, приблизившись к ней, крикнул:
– Ананасы в шампанском! Ананасы в Шампанском!
Хозяйка улыбнулась сквозь слёзы и сказала:
– Лучше ничего не говори…
Седова Варвара. Ни. Че. Го.
...Что же у меня может быть общего с людьми? Ответ прост: ничего. Ни. Че. Го. С этими поганцами меня ничто не роднит, я не желаю считать себя частью общества. Это отвратительно - быть человеком.
Кто-то скажет: "человек - венец эволюции, самое разумное существо". Тогда зачем этот "венец разумности" рушит всё вокруг? Почему он беспричинно изничтожает себе подобных? Что ж за последние лет пять это существо с кучей извилин ничего полезного не создаст? Сколько б ни хвастался ими людской выродок, да не хватает их до идеального мира, о котором мечтали те же гады из голограмм, экранов и даже газет - их уж сорок лет не печатают, а эти всё грезят.
Если говорить о нужных в наше время атрибутах, то, прежде всего, назову перчатки из искусственной дешёвой кожи. Без них я, как без рук. Буквально. Если забуду в общежитии, то день пройдет зря: работа курьера предполагает коммуникацию с людьми, а делать это даже в перчатках – мерзко.
Ещё одной нужной для меня вещью будут шипы. Эта мелочь отлично ограждает от гадов в общественном транспорте. Правда, пришлось попотеть над подклейкой этих игл на кожанку, но это того стоит. Кстати, куртка-то неплоха, какой дурак в свое время решил её выбросить?
И, наконец, хочу отметить респиратор – лучшее, что смогло создать человечество. Не спорю, необходим он разве что в самых загрязненных районах, где и раз вздохнуть тяжко. Но когда ты живешь среди смердящих гадов, без него не обойтись.
Конечно, есть ещё множество полезных вещичек для выживания в этой среде, но они стоят, как три почки, потому обладают ими лишь городские, и то не все. Что уж тут говорить: мир не будет идеальным. Общество не может жить в равенстве, иначе в ком искать козла отпущения – на кого можно свалить все беды мира? Кто станет «врагом народа», если не тот, у кого ничего общего с ним нет? …Нет, речь не обо мне. Заняться мне больше нечем, кроме противостояния окружающим. А с кем тут бороться? С подобиями живых существ? Пустая трата времени. Что им ни скажи, ни сделай – пройдут мимо. Ни поддержат, ни возразят, ни плюнут, разве что лениво голову повернут и пошлепают дальше. Вот есть ли смысл спорить со стеной? Вот и я про то же.
И всё же, среди всех этих «личностей» есть те, к кому я не могу испытывать ни ненависти, ни презрения. К убогим, киснущим на тротуаре в узких, душных переулках, выпрашивая подачку на кусок хлеба. Или спиртное. Зависит от того, как низко пал человек. К таким все негативные чувства заменяются жалостью. Не знаю, что лучше: быть ненавистным или жалким. Быть презренным всеми или встречать в глазах прохожих чувство превосходства над тобой.
Хотя, и среди убогих есть исключения - те, кто не спился до чертиков и не проиграл последние деньги в каком-то казино. По кому жизнь прошлась трамваем: родственнички жильё к рукам прибрали и на улицу выперли; имущество сгорело, а страховки не было; работодатель с голым местом оставил, ни гроша не выплатив. У этих бедолаг два пути: куковать тут, пока час не придёт, или вербоваться в местной не совсем легальной организации, где будешь пахать до самой смерти, ибо "зачем читать бумажки, которые подписываешь?" Ещё можно податься на какой-нибудь завод в качестве расходного материала, но это если нужда заставит. Не видать там лёгких денег: больно много аварий нынче. Вот и думай, куда метнуться. Я свой выбор сделала, так ума не приложу, верно ли поступила или могла бы жить не на цепи.
Могу я понять этих брошенок, сразу пойму, кого жизнь потрепала, а кто - сам себе могилу вырыл. Например, вон тот дядька в лохмотьях: на вид - судьбой обездолен. Да коль проснётся он, башку свою поднимет - увидишь вечно-пьяную рожу, бесстыжую. А вон та причитающая бабулька завтра будет просить милостыню на вокзале, послезавтра - по вагонам метро пойдёт. А потом случится чудо великое – помолодеет она и отправится, как ни в чём не бывало, в свой захолустный театр, который не закрылся разве что из-за того же чуда. Девку эту, актрису безголосую, с детских лет помню, когда я ещё из детдома не выбралась. Редкостная гадина, однако мне ли её судить? Каждый крутится, как может - по себе знаю.
А вон там, возле мусорного бака, у холодной стены сидит тёплый лучик с гитарой. Бренчит, улыбается. Конопатый юнец с позеленевшей кожей, махонький, весь замызганный. Говорить не может, по памяти струнки перебирает - не слышит ни черта - но бренчит, улыбается. Не слабоумный - понимает всё. Что никто с добрым умыслом близко к нему не подойдёт. Что нога, потерянная на заводе, не вырастет вновь. Что немного осталось ему здесь, среди упырей, существовать. Всё знает, но бренчит, улыбается. Небось радуется, что недолго осталось мучиться. Или всё надеется, что какой-нибудь герой поможет ему. Нет, рыжик точно не идиот. Не ищет он среди этих гадов героев: не водятся сейчас. А были ли вообще эти самые герои, спасавшие всех подряд? Слабо верится… Надо бы подкормить его чем-то горяченьким. Лишь бы самой на пропитание хватило.
Спустя пару минут я была на том же месте со свежим мясным пирожком в одной руке и пластиковым стаканчиком, наполненным горячим чаем, в другой. Медленно подойдя к мальчику, дабы не напугать, я присела напротив, и, едва он заметил меня, протянула угощение. Рыжик взглянуть с опаской, но затем, бережно отложив гитару, принял выпечку и напиток дрожащими руками. Благодарно кивнув, он, не смотря на нещадный голод, кушал как можно аккуратнее. А вот осторожно испить чай не получилось: он проливался через бортики стакана, обжигая пальцы. Тряска рук сильно затрудняла прием пищи, потому, по глупости своей, я и с этим решила помочь. Знала ведь, что это выйдет мне боком. Обхватив стаканчик поверх чужой руки, я немного наклонила его, от чего кипяток полился на губы, язык и подбородок юнца. Отпустив стакашек и почувствовав себя неловко, я кивнула обожженному мальцу, поднялась с асфальта и ушла прочь.
Внутри собрался отягощающий комок мыслей. Нужна ему была МОЯ помощь - того, кто брезгует людьми? Можно ли назвать помощью обливание кипятком? Но зато он поел, может и простить оплошность. А если не может? Он ведь не просил помощи. Но как же он попросит, если говорить не способен? А если не просил бы? Если воля к жизни давно угасла, а я - лишь продлила его страдания? Почему тогда еду принял? Из вежливости. Потому ел неспешно. Или хотел в последние дни насладиться вкусом пищи, потому медлил... И каково людям, часто совершающим, так называемые, добрые дела? Как часто их головы пухнут от схожих вопросов?
Гонимая навязчивыми мыслями, я вернулась к мальчишке. Он с грустной улыбкой медленно кусал, возможно, последний в жизни пирожок. Нет, я поступила правильно. Может, я сделала немного, но хоть что-то. А это – уже хорошо, так о?
Возможно, сидел бы так парнишка и дальше, да только жизнь - настоящая гадина: тот пьянчуга как назло проснулся, или унюхав запах мяса и хлеба, или по наитию. Двигаясь, точно медведь-шатун, он подобрался к конопатышу, произнося что-то нечленораздельное про стаю, гуманность, закон улиц и прочие почти бессвязные понятия, выпрашивая "свою" долю пищи. Собеседник же не просто не услышал, чего он и не смог бы сделать, но и не заметил подошедшего к нему дядьку, задумавшись о своей судьбе. Только после трапезы рыжик заметил лопающееся от похмельной ярости нечто. Оно же не придумало ничего лучше, кроме как грязными паклями покуситься на музыкальный инструмент, а после – ударить его об асфальт.
Последующие слабые удары выпивохи выбили из гитарки пару предсмертных писков, затем убитая была брошена в руки юноши. Не было ни крика, ни плача, ни всхлипа. Ни. Че. Го. Крепко прижав остатки верной подруги, малец опустевшими очами глядел на неё. Губки сомкнулись в тонкую ниточку, плечики дрожали, как цветок в ураганном поле, личико побледнело, отчего веснушки были видны отчётливей, заменяя горькие слёзы. Целый мир рухнул с треском древесины и всхлипами струн... Так и знала, что всё выйдет боком.
Словно услышанные мысли в моей голове заставили два мутно-зеленых блюдца уставиться на меня. Душа ушла в пятки, едва я заметила тот взгляд. Пустой. Разбитый. Бичующий. Я невольно отступила назад. Послышался рвущийся из немого рта шёпот: "Почему ты просто стояла?" "Почему не вмешалась?" "Где же твой героизм?" Противные слова эхом ударялись о тротуар и многоэтажки, проникали в душные закоулки, дабы, отскочив, ударить больнее. Глаза же забирались в самое нутро, не давая сделать вдох.
Сорвав с себя респиратор, я жадно глотала воздух, но от того в груди становилось теснее, будто стало больше взглядов, рвущихся внутрь. Я подняла голову. Все, кто был на улице. От убогих до зажиточных. Даже та пьянь. Словно будто объединились. Смотрели. На меня. Не отрываясь. И будто надвигались. Шаг за шагом. Окружали. Испепеляли. Давили, как жука. От этого не спасали шипы: меня вжимали в незримый куб, как монстра.
Нет, не смотрите! Не смотрите! Я ли - монстр? Я ли виновата? Не я бросила его умирать! Не я уничтожила его отраду, детство, жизнь! Да, я испугалась, а что мне надо было делать? Драться? Ради его последних дней? Он скоро умрёт, но не я! Зачем мне собой рисковать? Я - лишь свидетель его судьбы! Так почему я? Почему ВЫ не спасёте его? Почему?
Слова застряли в горле, будто сотни рук, в том числе и позеленевшие, будто вцепились в него. Я бросилась прочь. Как можно дальше от них. От этих глаз. Только спустя пару кварталов я смогла отдышаться. Слёзная пелена, закрывавшая взор, не дала заметить, как я очутилась на торговой улице. Терпеть не могу эту часть города. Оперевшись на витрину, я посмотрела на неё... Ну и убожество я вижу.
Что же у меня может быть общего с теми людьми? Что объединяет меня с этими людьми, проходящими мимо меня? Что меня роднит с людьми вообще?... Ничего не остаётся скрытым вечно. Ничего не сделать истиной, если оно всегда было ложью. Я ничего не могу с собой поделать. Ни. Че. Го. Сколько бы я не противилась - всё одно. Ни к чему косить под "нетакую". Я ничем не лучше. Я - как они. Я - их отражение. Их проявление. Их часть... И как существовать с мыслью, что, в очередной раз глядя в витрину, в ней будет зеркало ужасных существ? Вот и я про то же.
...Что же у меня может быть общего с людьми? Ответ прост: ничего. Ни. Че. Го. С этими поганцами меня ничто не роднит, я не желаю считать себя частью общества. Это отвратительно - быть человеком.
Кто-то скажет: "человек - венец эволюции, самое разумное существо". Тогда зачем этот "венец разумности" рушит всё вокруг? Почему он беспричинно изничтожает себе подобных? Что ж за последние лет пять это существо с кучей извилин ничего полезного не создаст? Сколько б ни хвастался ими людской выродок, да не хватает их до идеального мира, о котором мечтали те же гады из голограмм, экранов и даже газет - их уж сорок лет не печатают, а эти всё грезят.
Если говорить о нужных в наше время атрибутах, то, прежде всего, назову перчатки из искусственной дешёвой кожи. Без них я, как без рук. Буквально. Если забуду в общежитии, то день пройдет зря: работа курьера предполагает коммуникацию с людьми, а делать это даже в перчатках – мерзко.
Ещё одной нужной для меня вещью будут шипы. Эта мелочь отлично ограждает от гадов в общественном транспорте. Правда, пришлось попотеть над подклейкой этих игл на кожанку, но это того стоит. Кстати, куртка-то неплоха, какой дурак в свое время решил её выбросить?
И, наконец, хочу отметить респиратор – лучшее, что смогло создать человечество. Не спорю, необходим он разве что в самых загрязненных районах, где и раз вздохнуть тяжко. Но когда ты живешь среди смердящих гадов, без него не обойтись.
Конечно, есть ещё множество полезных вещичек для выживания в этой среде, но они стоят, как три почки, потому обладают ими лишь городские, и то не все. Что уж тут говорить: мир не будет идеальным. Общество не может жить в равенстве, иначе в ком искать козла отпущения – на кого можно свалить все беды мира? Кто станет «врагом народа», если не тот, у кого ничего общего с ним нет? …Нет, речь не обо мне. Заняться мне больше нечем, кроме противостояния окружающим. А с кем тут бороться? С подобиями живых существ? Пустая трата времени. Что им ни скажи, ни сделай – пройдут мимо. Ни поддержат, ни возразят, ни плюнут, разве что лениво голову повернут и пошлепают дальше. Вот есть ли смысл спорить со стеной? Вот и я про то же.
И всё же, среди всех этих «личностей» есть те, к кому я не могу испытывать ни ненависти, ни презрения. К убогим, киснущим на тротуаре в узких, душных переулках, выпрашивая подачку на кусок хлеба. Или спиртное. Зависит от того, как низко пал человек. К таким все негативные чувства заменяются жалостью. Не знаю, что лучше: быть ненавистным или жалким. Быть презренным всеми или встречать в глазах прохожих чувство превосходства над тобой.
Хотя, и среди убогих есть исключения - те, кто не спился до чертиков и не проиграл последние деньги в каком-то казино. По кому жизнь прошлась трамваем: родственнички жильё к рукам прибрали и на улицу выперли; имущество сгорело, а страховки не было; работодатель с голым местом оставил, ни гроша не выплатив. У этих бедолаг два пути: куковать тут, пока час не придёт, или вербоваться в местной не совсем легальной организации, где будешь пахать до самой смерти, ибо "зачем читать бумажки, которые подписываешь?" Ещё можно податься на какой-нибудь завод в качестве расходного материала, но это если нужда заставит. Не видать там лёгких денег: больно много аварий нынче. Вот и думай, куда метнуться. Я свой выбор сделала, так ума не приложу, верно ли поступила или могла бы жить не на цепи.
Могу я понять этих брошенок, сразу пойму, кого жизнь потрепала, а кто - сам себе могилу вырыл. Например, вон тот дядька в лохмотьях: на вид - судьбой обездолен. Да коль проснётся он, башку свою поднимет - увидишь вечно-пьяную рожу, бесстыжую. А вон та причитающая бабулька завтра будет просить милостыню на вокзале, послезавтра - по вагонам метро пойдёт. А потом случится чудо великое – помолодеет она и отправится, как ни в чём не бывало, в свой захолустный театр, который не закрылся разве что из-за того же чуда. Девку эту, актрису безголосую, с детских лет помню, когда я ещё из детдома не выбралась. Редкостная гадина, однако мне ли её судить? Каждый крутится, как может - по себе знаю.
А вон там, возле мусорного бака, у холодной стены сидит тёплый лучик с гитарой. Бренчит, улыбается. Конопатый юнец с позеленевшей кожей, махонький, весь замызганный. Говорить не может, по памяти струнки перебирает - не слышит ни черта - но бренчит, улыбается. Не слабоумный - понимает всё. Что никто с добрым умыслом близко к нему не подойдёт. Что нога, потерянная на заводе, не вырастет вновь. Что немного осталось ему здесь, среди упырей, существовать. Всё знает, но бренчит, улыбается. Небось радуется, что недолго осталось мучиться. Или всё надеется, что какой-нибудь герой поможет ему. Нет, рыжик точно не идиот. Не ищет он среди этих гадов героев: не водятся сейчас. А были ли вообще эти самые герои, спасавшие всех подряд? Слабо верится… Надо бы подкормить его чем-то горяченьким. Лишь бы самой на пропитание хватило.
Спустя пару минут я была на том же месте со свежим мясным пирожком в одной руке и пластиковым стаканчиком, наполненным горячим чаем, в другой. Медленно подойдя к мальчику, дабы не напугать, я присела напротив, и, едва он заметил меня, протянула угощение. Рыжик взглянуть с опаской, но затем, бережно отложив гитару, принял выпечку и напиток дрожащими руками. Благодарно кивнув, он, не смотря на нещадный голод, кушал как можно аккуратнее. А вот осторожно испить чай не получилось: он проливался через бортики стакана, обжигая пальцы. Тряска рук сильно затрудняла прием пищи, потому, по глупости своей, я и с этим решила помочь. Знала ведь, что это выйдет мне боком. Обхватив стаканчик поверх чужой руки, я немного наклонила его, от чего кипяток полился на губы, язык и подбородок юнца. Отпустив стакашек и почувствовав себя неловко, я кивнула обожженному мальцу, поднялась с асфальта и ушла прочь.
Внутри собрался отягощающий комок мыслей. Нужна ему была МОЯ помощь - того, кто брезгует людьми? Можно ли назвать помощью обливание кипятком? Но зато он поел, может и простить оплошность. А если не может? Он ведь не просил помощи. Но как же он попросит, если говорить не способен? А если не просил бы? Если воля к жизни давно угасла, а я - лишь продлила его страдания? Почему тогда еду принял? Из вежливости. Потому ел неспешно. Или хотел в последние дни насладиться вкусом пищи, потому медлил... И каково людям, часто совершающим, так называемые, добрые дела? Как часто их головы пухнут от схожих вопросов?
Гонимая навязчивыми мыслями, я вернулась к мальчишке. Он с грустной улыбкой медленно кусал, возможно, последний в жизни пирожок. Нет, я поступила правильно. Может, я сделала немного, но хоть что-то. А это – уже хорошо, так о?
Возможно, сидел бы так парнишка и дальше, да только жизнь - настоящая гадина: тот пьянчуга как назло проснулся, или унюхав запах мяса и хлеба, или по наитию. Двигаясь, точно медведь-шатун, он подобрался к конопатышу, произнося что-то нечленораздельное про стаю, гуманность, закон улиц и прочие почти бессвязные понятия, выпрашивая "свою" долю пищи. Собеседник же не просто не услышал, чего он и не смог бы сделать, но и не заметил подошедшего к нему дядьку, задумавшись о своей судьбе. Только после трапезы рыжик заметил лопающееся от похмельной ярости нечто. Оно же не придумало ничего лучше, кроме как грязными паклями покуситься на музыкальный инструмент, а после – ударить его об асфальт.
Последующие слабые удары выпивохи выбили из гитарки пару предсмертных писков, затем убитая была брошена в руки юноши. Не было ни крика, ни плача, ни всхлипа. Ни. Че. Го. Крепко прижав остатки верной подруги, малец опустевшими очами глядел на неё. Губки сомкнулись в тонкую ниточку, плечики дрожали, как цветок в ураганном поле, личико побледнело, отчего веснушки были видны отчётливей, заменяя горькие слёзы. Целый мир рухнул с треском древесины и всхлипами струн... Так и знала, что всё выйдет боком.
Словно услышанные мысли в моей голове заставили два мутно-зеленых блюдца уставиться на меня. Душа ушла в пятки, едва я заметила тот взгляд. Пустой. Разбитый. Бичующий. Я невольно отступила назад. Послышался рвущийся из немого рта шёпот: "Почему ты просто стояла?" "Почему не вмешалась?" "Где же твой героизм?" Противные слова эхом ударялись о тротуар и многоэтажки, проникали в душные закоулки, дабы, отскочив, ударить больнее. Глаза же забирались в самое нутро, не давая сделать вдох.
Сорвав с себя респиратор, я жадно глотала воздух, но от того в груди становилось теснее, будто стало больше взглядов, рвущихся внутрь. Я подняла голову. Все, кто был на улице. От убогих до зажиточных. Даже та пьянь. Словно будто объединились. Смотрели. На меня. Не отрываясь. И будто надвигались. Шаг за шагом. Окружали. Испепеляли. Давили, как жука. От этого не спасали шипы: меня вжимали в незримый куб, как монстра.
Нет, не смотрите! Не смотрите! Я ли - монстр? Я ли виновата? Не я бросила его умирать! Не я уничтожила его отраду, детство, жизнь! Да, я испугалась, а что мне надо было делать? Драться? Ради его последних дней? Он скоро умрёт, но не я! Зачем мне собой рисковать? Я - лишь свидетель его судьбы! Так почему я? Почему ВЫ не спасёте его? Почему?
Слова застряли в горле, будто сотни рук, в том числе и позеленевшие, будто вцепились в него. Я бросилась прочь. Как можно дальше от них. От этих глаз. Только спустя пару кварталов я смогла отдышаться. Слёзная пелена, закрывавшая взор, не дала заметить, как я очутилась на торговой улице. Терпеть не могу эту часть города. Оперевшись на витрину, я посмотрела на неё... Ну и убожество я вижу.
Что же у меня может быть общего с теми людьми? Что объединяет меня с этими людьми, проходящими мимо меня? Что меня роднит с людьми вообще?... Ничего не остаётся скрытым вечно. Ничего не сделать истиной, если оно всегда было ложью. Я ничего не могу с собой поделать. Ни. Че. Го. Сколько бы я не противилась - всё одно. Ни к чему косить под "нетакую". Я ничем не лучше. Я - как они. Я - их отражение. Их проявление. Их часть... И как существовать с мыслью, что, в очередной раз глядя в витрину, в ней будет зеркало ужасных существ? Вот и я про то же.
Чугаева Кира. Родные
Он понял, что вообще не готов к этой встрече, когда за дверью послышались торопливые шаги. Они на мгновение стихли у порога, а потом послышался резкий скрежет замка. Она стояла в дверном проёме, освещённая сзади жёлтым светом лампы, и оттого лицо её было в тени.
- Ну, здравствуй, Ань, - сказал он, преодолев волну радости и облегчения, которое почувствовал, наконец увидев её.
- Андрей? Ты как здесь?
Она неуверенно переступила через порог, обняла его, промокшего под дождём, который гулко стучал по мутным окнам подъезда. Внизу грохнула дверь, и оба вздрогнули.
- Может, зайдём? - и они зашли.
Она была одета не по-домашнему и накрашена. «А ещё она сильно похудела», - подумал он. Она стояла и смотрела на него, серьёзная. Тёмные локоны её слегка растрепались, воротничок блузки был немного помят... Всё такая же красивая. Он, снимая пальто, торопливо заговорил:
- Куда ты пропала? Почему не писала? Я взял отпуск и сразу к тебе.
- Я... - потупилась она, - устроила себе этот… информационный детокс. Отключила соцсети.
- Ты бы хоть предупредила.
- Прости... Чай будешь?
- Угум, - кивнул он, снимая обувь. Она по-кошачьи бесшумно ушла на кухню - ставить чайник.
Что-то неприятно удивило его в чистоте и пустоте комнаты, которая было видна из коридора. В ней была какая-то нервная аккуратность, необжитость, будто сюда едва заехали и не успели даже разобрать чемодан. Тишина трещала коридорной лампой, не совсем исправной, и парусом надувала шторы у открытого окна.
В кухне тоже было очень пусто, но шумно. Шумел закипающий чайник, ноутбук на столе бормотал противно-выразительным голосом. Он заглянул в экран: там, активно жестикулируя и характерно вращая глазами, вертелся на стуле молодой человек.
- Опять его смотришь?
- Да, интервью вчера вышло, - ответила она, не оборачиваясь.
Он нахмурился, но промолчал, садясь за стол.
Минуту спустя Аня разлила чай по кружкам. Дождь перестал, и они остались совсем вдвоём. Андрей чувствовал: она напряжена, будто туго натянутая струна. Тронешь - звучит, но стоит задеть чуть сильнее - лопнет.
- Ну, как жизнь?
- Как у всех. Работа, дом, работа. Поссорилась с коллегами. Уволилась. Взяла удалёнку. Теперь просто работа, работа, работа.
Он вздохнул:
- А я вот отпуск взял. Решил прошвырнуться до Москвы и обратно. Мало ли что.
- Ты волновался?
- Ещё бы. Полгода переписки - потом ты на два месяца исчезаешь с радаров.
- Прости, я не думала...
Он хотел сделать глоток, но обжёгся, поставил кружку и стал болтать в ней ложкой.
Аня наблюдала некоторое время, а потом остановила его своей рукой, положив ладонь поверх, и, глядя в глаза, серьёзно спросила:
- Андрей, как ты можешь здесь жить?
- Да нормально, как все. Ты каждый раз спрашиваешь.
Она отвела взгляд и помотала головой:
- Ты слышал про X?
- Да. Умер. Сволочь он был. Сволочью и умер.
- Ага, умер. Такие люди так просто не умирают.
- Ань, не надо. Лучше ничего не говори. Мы тут с тобой не сойдёмся.
- Послушай, - кивнула она головой на ноутбук. - И поймёшь.
- Да слушал я. Всё у них притянуто за уши. Ты серьёзно в это веришь?
Она посмотрела колюче, как затравленный зверь, но ничего не сказала, прихлебнув чай. Потом снова помотала головой и сказала, не поднимая глаз:
- Никто не понимает меня. Никто не говорит со мной. А я не могу здесь жить.
- Да ты погоди, Бог даст, всё наладится.
Она устало приподняла голову и скривилась в горькой усмешке:
- Нет твоего Бога!
Он откинулся на спинку стула, посмотрел на неё серьёзно, но снова промолчал.
Они пили чай.
- Зачем ты, всё-таки, приехал?
- Так ты без предупреждения из сети вышла и не отвечаешь. Спросить, что с тобой, мне не у кого. Пришлось ехать самому. Вдруг с тобой что-то случилось?
Она покачала головой и грустно улыбнулась:
- А ты помнишь нашу первую встречу?
- Прям встречу? Не, не помню. Первый курс, наверное?
- Да, первый курс. Мы с Лизой заблудились в корпусе, помнишь?
Её прервал звонок. Мечтательная улыбка, как красивая редкая бабочка, слетела с губ.
- Да, я скоро. Через десять минут спускаюсь.
Она положила трубку.
- Я улетаю.
Он опешил:
- Как улетаешь? Сейчас? Куда?
- В Грузию.
- В Грузию? Ты шутишь! - Он схватил её за руки.
Аня покачала головой:
- Нет. Самолёт через три часа. Чемодан собран. Пора, - она хотела встать со стула, Андрей он удержал её и, заставил сесть обратно.
- Аня. Останься, пожалуйста. Не улетай. Ты устала. Тебе и вправду нельзя здесь - здесь, в Москве, быть тебе одной нельзя. Москва тебя сожрёт одну. Слышишь? Ань, ты же там никому не нужна. Тебе здесь не с кем поговорить, там, что ли будет?
- Я тут тоже никому не нужна!
- Мне нужна.
- Тогда полетели вместе! Умеете вы болтать, а на деле…
- Нет уж, спасибо, мне и тут хорошо. У меня тут всё своё – земля, люди. Здесь жизнь. Останься. И вообще, сегодня ночью есть самолёт в Омск. Ещё успеем купить билеты.
Посмотрела на него с мучительным выражением на улице:
- Не надо. Я не могу. Я ненавижу всё здесь. Я не хочу, я... Я решила. Не отговаривай меня, не надо... Ничего говорить.
Она быстро собралась, выкатила чемодан из другой комнаты. Свет в коридоре был потушен.
- Присядем на дорожку.
Присели.
У подъезда стояла Лиза.
На её приветственный жест Андрей ответил кивком головы, мимолётом спросил:
- Как, и ты здесь? Вы общаетесь?
- Общаемся. Пойдёмте.
Они шли втроём, молча и быстро. Почему-то он подумал, что это похоже на похоронную процессию. Чемодан траурно гремел по плиткам тротуара. Спешили на метро. Спустились вниз, к тяжёлым дверям-людоедам, которые мотались туда-сюда под напором человеческой реки, и Аня остановила друзей, отведя в угол, чтобы эта река не смыла их в подземелье. Она спокойно улыбнулась:
- Ладно, ребят, дальше я сама.
Андрей сказал:
- Я с тобой.
Она помотала головой:
- Не надо, это будет лишняя трагедия. Я сама.
Повернулась к Лизе:
- Пока, Лиз. Пиши, - они обнялись.
- Прощай, друг, - подала ему руку и, лишь раз обернувшись, исчезла в людской реке.
Смеркалось. С едва слышным щёлканьем включались фонари. Фонари двоились в лужах, и из-за избытка света у Андрея на глаза набегали слёзы. Он всё не двигался с места, с которого Аню сорвал человеческий поток. Лиза тоже стояла, задумавшись. Мимо них проплыла компания подростков и, смеясь, исчезла за дверями в метро. Лиза потрепала его по плечу:
- Пойдём?
- А? – он почесал затылок, - Лиз, слушай, мне надо бы где-то перекантоваться часов до десяти – пол-одиннадцатого. Можно к тебе?
- Конечно, конечно. Только мы вместе с Юлей квартиру снимаем, если помнишь, на курс младше нас.
- Нет, такую не помню. Спасибо. Ты прости, что так. Мне некуда особо деться – видишь, как оно вышло, - развёл он руками.
Они сидели в комнате у Лизы. Андрей - в кресле, Лиза - за столом: она работала. На улице было почти совсем темно, но Лиза не включала свет. Ярко горел экран ноутбука. Андрея клонило в сон – он уже устал, а впереди был второй перелёт за сутки. Его охватила тоска: могло почудиться, что Лиза была с ним, но он-то знал, что он один. Москва до отказа набита людьми, но если ты один, то ты один. В полудрёме он подумал: а вдруг Лизы в комнате нет, а ему просто мерещится её тень, замершая перед ноутбуком?
- Лиза! – позвал он.
- А? – обернулась она, убрав за ухо прядь пушистых светлых волос.
- Я никогда её не понимал. Мне всё время казалось, что она как будто ничего не видит. И сейчас я её не понимаю.
Лиза обняла коленки, забравшись на стул с ногами:
- Она тебя тоже не понимала. Она видела то, чего не видел ты. А ты видишь то, что не видно ей. Так бывает.
Лиза была, вероятно, права, но Андрею показалось, что она не расслышала его.
- Мы вообще ни в чём не сходимся с ней. Понимаешь? И никогда не сходились. Ни в чём.
- А почему тогда общались?
- Не знаю.
- Думаю, вам с ней просто было совсем нечего делить, вот и общались. Судьба свела.
- А сейчас?
- А сейчас развела. Тебе своё – ей своё. Сами выбирали, - голос потонул в гуле самолёта, который пролетал над домом.
Когда гул стих, он окликнул её:
- Лиз… Мы за пять лет, как родные…
- Да знаю. Я с ней в одной комнате три года жила. Не, Андрей… Ты лучше ничего не говори. Мы же… оба всё понимаем. На то Она и гражданская, - она отвернулась, щёлкнула по клавиатуре ноутбука, экран вспыхнул белизной, и снова послышался стук её аккуратных ногтей по клавишам, похожий на сухой дождь – негромкий, неритмичный, ненавязчивый.
Из Москвы в ту ночь улетело в Грузию много людей - целый самолёт. Но город словно взбесился: небо плакало тяжёлым, густым ливнем, ветер отчаянно рвал ветви ещё голых деревьев и метался, сослепу врезаясь в оконные стёкла. Фонари жгли воздух, мокрый насквозь, и оттого никак не разгоравшийся. Самолёт Москва - Омск был в два часа три минуты ночи. Он спал, неудобно скрючившись в кресле. До того, как в его кармане прозвенит будильник, оставалось 13 минут. Он спал, и ему снилась глупая русская Грузия.
Он понял, что вообще не готов к этой встрече, когда за дверью послышались торопливые шаги. Они на мгновение стихли у порога, а потом послышался резкий скрежет замка. Она стояла в дверном проёме, освещённая сзади жёлтым светом лампы, и оттого лицо её было в тени.
- Ну, здравствуй, Ань, - сказал он, преодолев волну радости и облегчения, которое почувствовал, наконец увидев её.
- Андрей? Ты как здесь?
Она неуверенно переступила через порог, обняла его, промокшего под дождём, который гулко стучал по мутным окнам подъезда. Внизу грохнула дверь, и оба вздрогнули.
- Может, зайдём? - и они зашли.
Она была одета не по-домашнему и накрашена. «А ещё она сильно похудела», - подумал он. Она стояла и смотрела на него, серьёзная. Тёмные локоны её слегка растрепались, воротничок блузки был немного помят... Всё такая же красивая. Он, снимая пальто, торопливо заговорил:
- Куда ты пропала? Почему не писала? Я взял отпуск и сразу к тебе.
- Я... - потупилась она, - устроила себе этот… информационный детокс. Отключила соцсети.
- Ты бы хоть предупредила.
- Прости... Чай будешь?
- Угум, - кивнул он, снимая обувь. Она по-кошачьи бесшумно ушла на кухню - ставить чайник.
Что-то неприятно удивило его в чистоте и пустоте комнаты, которая было видна из коридора. В ней была какая-то нервная аккуратность, необжитость, будто сюда едва заехали и не успели даже разобрать чемодан. Тишина трещала коридорной лампой, не совсем исправной, и парусом надувала шторы у открытого окна.
В кухне тоже было очень пусто, но шумно. Шумел закипающий чайник, ноутбук на столе бормотал противно-выразительным голосом. Он заглянул в экран: там, активно жестикулируя и характерно вращая глазами, вертелся на стуле молодой человек.
- Опять его смотришь?
- Да, интервью вчера вышло, - ответила она, не оборачиваясь.
Он нахмурился, но промолчал, садясь за стол.
Минуту спустя Аня разлила чай по кружкам. Дождь перестал, и они остались совсем вдвоём. Андрей чувствовал: она напряжена, будто туго натянутая струна. Тронешь - звучит, но стоит задеть чуть сильнее - лопнет.
- Ну, как жизнь?
- Как у всех. Работа, дом, работа. Поссорилась с коллегами. Уволилась. Взяла удалёнку. Теперь просто работа, работа, работа.
Он вздохнул:
- А я вот отпуск взял. Решил прошвырнуться до Москвы и обратно. Мало ли что.
- Ты волновался?
- Ещё бы. Полгода переписки - потом ты на два месяца исчезаешь с радаров.
- Прости, я не думала...
Он хотел сделать глоток, но обжёгся, поставил кружку и стал болтать в ней ложкой.
Аня наблюдала некоторое время, а потом остановила его своей рукой, положив ладонь поверх, и, глядя в глаза, серьёзно спросила:
- Андрей, как ты можешь здесь жить?
- Да нормально, как все. Ты каждый раз спрашиваешь.
Она отвела взгляд и помотала головой:
- Ты слышал про X?
- Да. Умер. Сволочь он был. Сволочью и умер.
- Ага, умер. Такие люди так просто не умирают.
- Ань, не надо. Лучше ничего не говори. Мы тут с тобой не сойдёмся.
- Послушай, - кивнула она головой на ноутбук. - И поймёшь.
- Да слушал я. Всё у них притянуто за уши. Ты серьёзно в это веришь?
Она посмотрела колюче, как затравленный зверь, но ничего не сказала, прихлебнув чай. Потом снова помотала головой и сказала, не поднимая глаз:
- Никто не понимает меня. Никто не говорит со мной. А я не могу здесь жить.
- Да ты погоди, Бог даст, всё наладится.
Она устало приподняла голову и скривилась в горькой усмешке:
- Нет твоего Бога!
Он откинулся на спинку стула, посмотрел на неё серьёзно, но снова промолчал.
Они пили чай.
- Зачем ты, всё-таки, приехал?
- Так ты без предупреждения из сети вышла и не отвечаешь. Спросить, что с тобой, мне не у кого. Пришлось ехать самому. Вдруг с тобой что-то случилось?
Она покачала головой и грустно улыбнулась:
- А ты помнишь нашу первую встречу?
- Прям встречу? Не, не помню. Первый курс, наверное?
- Да, первый курс. Мы с Лизой заблудились в корпусе, помнишь?
Её прервал звонок. Мечтательная улыбка, как красивая редкая бабочка, слетела с губ.
- Да, я скоро. Через десять минут спускаюсь.
Она положила трубку.
- Я улетаю.
Он опешил:
- Как улетаешь? Сейчас? Куда?
- В Грузию.
- В Грузию? Ты шутишь! - Он схватил её за руки.
Аня покачала головой:
- Нет. Самолёт через три часа. Чемодан собран. Пора, - она хотела встать со стула, Андрей он удержал её и, заставил сесть обратно.
- Аня. Останься, пожалуйста. Не улетай. Ты устала. Тебе и вправду нельзя здесь - здесь, в Москве, быть тебе одной нельзя. Москва тебя сожрёт одну. Слышишь? Ань, ты же там никому не нужна. Тебе здесь не с кем поговорить, там, что ли будет?
- Я тут тоже никому не нужна!
- Мне нужна.
- Тогда полетели вместе! Умеете вы болтать, а на деле…
- Нет уж, спасибо, мне и тут хорошо. У меня тут всё своё – земля, люди. Здесь жизнь. Останься. И вообще, сегодня ночью есть самолёт в Омск. Ещё успеем купить билеты.
Посмотрела на него с мучительным выражением на улице:
- Не надо. Я не могу. Я ненавижу всё здесь. Я не хочу, я... Я решила. Не отговаривай меня, не надо... Ничего говорить.
Она быстро собралась, выкатила чемодан из другой комнаты. Свет в коридоре был потушен.
- Присядем на дорожку.
Присели.
У подъезда стояла Лиза.
На её приветственный жест Андрей ответил кивком головы, мимолётом спросил:
- Как, и ты здесь? Вы общаетесь?
- Общаемся. Пойдёмте.
Они шли втроём, молча и быстро. Почему-то он подумал, что это похоже на похоронную процессию. Чемодан траурно гремел по плиткам тротуара. Спешили на метро. Спустились вниз, к тяжёлым дверям-людоедам, которые мотались туда-сюда под напором человеческой реки, и Аня остановила друзей, отведя в угол, чтобы эта река не смыла их в подземелье. Она спокойно улыбнулась:
- Ладно, ребят, дальше я сама.
Андрей сказал:
- Я с тобой.
Она помотала головой:
- Не надо, это будет лишняя трагедия. Я сама.
Повернулась к Лизе:
- Пока, Лиз. Пиши, - они обнялись.
- Прощай, друг, - подала ему руку и, лишь раз обернувшись, исчезла в людской реке.
Смеркалось. С едва слышным щёлканьем включались фонари. Фонари двоились в лужах, и из-за избытка света у Андрея на глаза набегали слёзы. Он всё не двигался с места, с которого Аню сорвал человеческий поток. Лиза тоже стояла, задумавшись. Мимо них проплыла компания подростков и, смеясь, исчезла за дверями в метро. Лиза потрепала его по плечу:
- Пойдём?
- А? – он почесал затылок, - Лиз, слушай, мне надо бы где-то перекантоваться часов до десяти – пол-одиннадцатого. Можно к тебе?
- Конечно, конечно. Только мы вместе с Юлей квартиру снимаем, если помнишь, на курс младше нас.
- Нет, такую не помню. Спасибо. Ты прости, что так. Мне некуда особо деться – видишь, как оно вышло, - развёл он руками.
Они сидели в комнате у Лизы. Андрей - в кресле, Лиза - за столом: она работала. На улице было почти совсем темно, но Лиза не включала свет. Ярко горел экран ноутбука. Андрея клонило в сон – он уже устал, а впереди был второй перелёт за сутки. Его охватила тоска: могло почудиться, что Лиза была с ним, но он-то знал, что он один. Москва до отказа набита людьми, но если ты один, то ты один. В полудрёме он подумал: а вдруг Лизы в комнате нет, а ему просто мерещится её тень, замершая перед ноутбуком?
- Лиза! – позвал он.
- А? – обернулась она, убрав за ухо прядь пушистых светлых волос.
- Я никогда её не понимал. Мне всё время казалось, что она как будто ничего не видит. И сейчас я её не понимаю.
Лиза обняла коленки, забравшись на стул с ногами:
- Она тебя тоже не понимала. Она видела то, чего не видел ты. А ты видишь то, что не видно ей. Так бывает.
Лиза была, вероятно, права, но Андрею показалось, что она не расслышала его.
- Мы вообще ни в чём не сходимся с ней. Понимаешь? И никогда не сходились. Ни в чём.
- А почему тогда общались?
- Не знаю.
- Думаю, вам с ней просто было совсем нечего делить, вот и общались. Судьба свела.
- А сейчас?
- А сейчас развела. Тебе своё – ей своё. Сами выбирали, - голос потонул в гуле самолёта, который пролетал над домом.
Когда гул стих, он окликнул её:
- Лиз… Мы за пять лет, как родные…
- Да знаю. Я с ней в одной комнате три года жила. Не, Андрей… Ты лучше ничего не говори. Мы же… оба всё понимаем. На то Она и гражданская, - она отвернулась, щёлкнула по клавиатуре ноутбука, экран вспыхнул белизной, и снова послышался стук её аккуратных ногтей по клавишам, похожий на сухой дождь – негромкий, неритмичный, ненавязчивый.
Из Москвы в ту ночь улетело в Грузию много людей - целый самолёт. Но город словно взбесился: небо плакало тяжёлым, густым ливнем, ветер отчаянно рвал ветви ещё голых деревьев и метался, сослепу врезаясь в оконные стёкла. Фонари жгли воздух, мокрый насквозь, и оттого никак не разгоравшийся. Самолёт Москва - Омск был в два часа три минуты ночи. Он спал, неудобно скрючившись в кресле. До того, как в его кармане прозвенит будильник, оставалось 13 минут. Он спал, и ему снилась глупая русская Грузия.
Гажева Милена. Отпусти, а всё остальное смоют сны
Сон. Кажется, для нас это привычное слово, которое мы слышим каждый день. «Сон – это потребность человека», – скажете вы и будете правы. Но что, если мы рассмотрим этот вопрос с другой точки зрения, поразмышляем, углубимся в эту тему и добавим немного фантазии?
Ведь «Сонное царство, вещие сны» звучат намного интереснее, чем просто «сон».
Когда мне очень грустно, то единственное чего я хочу — это поскорее лечь спать, чтобы на время исчезнуть из этого мира, чтобы никакие трудности меня не касались. Я хочу домой. Хочу уснуть и оказаться там, где меня всегда ждут, там, где я буду улыбаться, смеяться.
Что это вообще такое? Дом? Это очень особенное место. Невероятно родное!
Мы посмотрели друг другу в глаза, как бы прося прощения, будто бы сожалели о чем-то.
– Не верится, что совсем скоро в школу, жалобно протянула она. – Уже 9 класс, многие уйдут и...
Я молчала.
– С одной стороны хочется скорее через всё это пройти и уехать учиться, оставить это место и уехать.
– Уехать? Ты хочешь поскорее уехать?
– Наверное...да – произнесла она.
– Ты знаешь, а меня сразу в дрожь бросает при мысли, что через 2 года мне тоже придется оставить всё и уехать. Так не хочется.
Здесь я повернула голову в сторону своего дома, остановив взгляд на окнах.
– Нет, я не хочу бросать всё, я не хочу никуда уезжать, ведь здесь у меня всё!
– Милка, постарайся об этом не думать, всё ещё впереди, – подбадривала меня Катя. – Я даже возвращаться сюда не хочу, – продолжала она.
– А я вернусь, я это чувствую...
Улица Мичурина, дом 24 – здесь всегда кипела жизнь.
Весной и летом во дворе раздавались голоса, звонкий смех людей. К нам всегда приезжали гости с разных уголков России. Друзья, родственники… Но даже без всех этих гостей и людей в моем доме всегда было так хорошо... Мама, бабушка и я.
Вероятно, вы уже устали от подобных лирических отступлений, хочется поскорее перейти к действиям, ведь я обещала что-то захватывающее и необъяснимое. Знаю, что мне пора взрослеть, что это глупые фантазии, но мечтать ведь никто не запрещал?.. Я расскажу вам, как однажды, в волшебной комнате, в волшебном сонном мире, я встретила маленького мальчика, который каждый раз напоминал и возвращал меня домой...
– Где я? Какое-то странное чувство...
– Это твой сон. Осознанный сон.
Он был очень маленького роста с зелеными глазами. Глаза...любимые зеленые глаза, невероятно приятный и такой знакомый, родной голос.
– Считай, что ты находишься на пороге этого самого сонного царства, – ответил он.
Я оказалась в какой-то не очень просторной, но очень уютной комнате.
– Ты только-только начинаешь засыпать, быстро, со скоростью света все события прокручиваются у тебя в голове, то есть – здесь. Обернись, Милена, и ты увидишь свое прошлое.
– Кто ты такой?
–Марк. И мне очень приятно познакомиться с тобой! – мальчик улыбался мне самой доброй, детской и искренней улыбкой.
– Очень приятно, Марк, улыбнувшись, робко произнесла я.
– Я не понимаю... Сейчас мне снится сон, верно?
– Ты здесь, чтобы мечтать, а я сделаю всё, чтобы все твои мечты и пожелания исполнились.
– Но разве это возможно? Неужели у тебя получится?
– Мила, пойми, всё это будет происходить во сне... Я создам его, исходя из твоих предпочтений, эмоций. Или... будут происходить... Отпусти, а всё остальное смоют сны.
Взглянув на меня, он улыбнулся.
– Просто подумай о том, чего ты хочешь больше всего на свете.
– Больше всего на свете я... Я хочу домой! Пожалуйста, отведите меня домой…Домой, где всё, как прежде, где жива мама…!
– Хорошо.
Мальчик с волосами цветом платины протянул мне руку. Меня вдруг окутало спокойствием, на душе стало тепло. «Домой» – это все, что он произнес.
Осмотревшись, я увидела до боли знакомые качели, чувствовался запах костра. «Хамышки» – подумала я и оказалась права. Этот чистый горный воздух, шум реки, запах еловых деревьев – все это до боли знакомое и родное. Я улыбнулась. Как же долго меня здесь не было! Сейчас, мой дорогой читатель, вместе со мной ты находишься на базе отдыха этого замечательного уголка, но то, что находится дальше, за пару километров от этих домиков...
Невозможно описать и передать всю мощь, красоту этой природы...
В такие моменты я сразу вспоминаю слова Расула Гамзатова: «Я сердце оставил в Кавказских горах, теперь бессердечный хожу по равнинам...». В этих местах прошло моё детство. Очень часто мы с мамой, со всеми нашими друзьями приезжали сюда.
Как сейчас помню: мы с Аришкой, как только приезжали сюда, уговаривали взрослых пойти погулять в лес, ведь там был так называемый «жертвенный камень», где можно было загадывать желание и послушать легенду о том, как же появился этот камень и почему он жертвенный...
Ещё долго я стояла и вспоминала о том, как же нам было хорошо...
Наконец я вспомнила, зачем я здесь...
Посмотрев в сторону, больших качелей, увидела девочку. Увидела себя. Это была я...только в возрасте 10 лет...
Маленькая Милена сидела на качелях одна, и, вероятно о чём-то мечтала... В руках она держала черного игрушечного кота Тома, который всегда был с ней.
Я взяла себя в руки и направилась в ту сторону. До качелей оставалось всего пару шагов, как я подумала: «Вдруг «маленькая я» не захочу разговаривать с незнакомой девочкой? И что тогда?»
Но мои опасения не подтвердились.
– Привет! – поздоровалась со мной маленькая Милена.
Странно, я растерялась, ведь не каждый день видишь свою «живую фотографию».
– Привет! Ты не против, если я вместе с тобой покачаюсь на этих качелях? – спросила я.
Милена задумалась, но ответила мне: «Не против, садись».
– Меня, кстати, Милена зовут, – сказала я, переборов волнение.
– Правда? – воскликнула она. – Меня тоже!
– Здорово! Приятно познакомиться!
– И мне...
Я смотрела на неё, и мне хотелось улыбаться. Меня поразили её глаза... В них было столько любви! Они так ярко светились!
– Почему ты здесь одна? Тебе не скучно? – снова спросила я.
– Мне не скучно, мне хорошо! Сегодня день рождения у моей мамы, приехало так много людей, по которым я скучала! Аслан с Ляной, представляешь? А ещё Наташа, тётя Яна, дядя Саша, тётя Инесса приехали с нами! А ещё! Представляешь, бабушка Люба и мой дядя Серёжа приехали с Воронежа! Это наше любимое место! А завтра мы пойдем гулять в горы, представляешь? Только вот...что-то Арины долго нет. Наташа сказала, что они совсем скоро приедут, поэтому я здесь сижу и жду её.
Я слушала её, моё сердце, предательски билось в груди, не решаясь сказать этой девочке, какая она счастливая! Я смотрела на нее и думала: «Миленка, как я рада, как я скучаю…».
Рассказывая, она улыбалась, жестикулировала руками. Она как будто хотела поделиться со мной своим счастьем!!
– Здорово! Я очень рада, что все люди, которых ты любишь сейчас рядом с тобой! – сказала я маленькой Милене.
Она снова одарила меня своим счастливым взглядом.
– Кто ты? Почему одна? Откуда ты приехала?
Я молчала… Всё внутри трепетало, и я, набравшись смелости, ответила: «А если я скажу тебе, что из будущего? Ты поверишь?».
Мне хотелось подарить этой девочке всю свою заботу, весь свой опыт, сказать, предостеречь и спасти её от всех событий! Но я помнила, что не могу рассказать ей обо всём. Когда ты смотришь в светящиеся глаза ребёнка, наполненные надеждами и мечтами, язык просто не поворачивается сказать ему, что детство закончится, век беззаботного времени пройдёт.
– Из будущего? Правда? – радостно хлопая в ладоши, переспросила Милена.
– Если я скажу «да», неужели поверишь?
– Я верю тебе, как будто бы мы с тобой уже давно дружим...
Моему удивлению не было предела.
– Ну и как там? В будущем?
– Там.., там всё так, как должно быть, – ответила я.
– Скажи, а я стану хирургом, когда вырасту?
Услышав это, я улыбнулась и засмеялась.
– Возможно, станешь, но что-то мне подсказывает, Миленка, возможно...
– А я научусь рисовать?
Когда она спросила меня об этом, в её глазах было столько надежды...
Улыбнувшись, я ответила:
– Ты научишься писать, то есть «рисовать словами».
– А это как?
– Скоро узнаешь, скоро тебе обо всем станет известно, ведь не спроста говорят: «Всему свое время».
– Но откуда ты знаешь, что со мной будет? Ведь в будущем много людей, невозможно уследить за всеми!
– Ты права, за всеми уследить невозможно. Просто я – это ты в будущем. Вот и всё.
Она смотрела на меня с таким удивлением, что её сердце стало биться чаще, я слышала это...
Вдруг маленькая Милена сказала:
– Ты сильно похудела..., но улыбка всё та же! Как я рада тебя видеть!
– Я тоже безумно рада видеть тебя, такую... счастливую!
– А ты счастлива? Твои глаза такие грустные...
– Мне пора, Милена… Но, чтобы ни случилось, помни, что в этом мире все проходит, и печали тоже, свет обязательно будет в конце коридора! Слушай своё сердце. Счастье вокруг тебя! Оно в мелочах!
– Милешка! – послышался голос Аслана.
Услышав это, внутри что-то перевернулась, слёзы начали выступать из глаз, но я держалась.
– Кажется, нам с тобой пора прощаться...
– Пока? Пора?
– Пора. Завтра точно будет лучше, лучше, лучше...
– Прощай, Милена! Беги скорее домой. Люби, мечтай. А в будущем у тебя всё будет хорошо! Ты только улыбайся, счастье тебе к лицу.
Холодный ветер подул мне в лицо и... Я проснулась. Открыла глаза. Тихо. Сразу же посмотрела время. На часах 4:20 утра, 1 марта. Весна…Я улыбнулась. Что ж... Маленький мальчик исполнил моё желание. Я побывала дома.
– Спасибо, – едва слышно произнесла я. В ответ – тишина.
Долго размышляла о моем таинственном путешествии в прошлое, о мальчике – творце снов. Встречу ли я его когда-нибудь снова? Почему он кажется мне таким знакомым, даже близким человеком?
Наверное, он – это моё сердце! Моя душа! Только...в человеческом обличии.
Он – мой внутренний голос, мой утешитель, мой свет в конце коридора...?
Я отпускаю тебя, мое прошлое! Пусть мои печали смоют сны!
Сон. Кажется, для нас это привычное слово, которое мы слышим каждый день. «Сон – это потребность человека», – скажете вы и будете правы. Но что, если мы рассмотрим этот вопрос с другой точки зрения, поразмышляем, углубимся в эту тему и добавим немного фантазии?
Ведь «Сонное царство, вещие сны» звучат намного интереснее, чем просто «сон».
Когда мне очень грустно, то единственное чего я хочу — это поскорее лечь спать, чтобы на время исчезнуть из этого мира, чтобы никакие трудности меня не касались. Я хочу домой. Хочу уснуть и оказаться там, где меня всегда ждут, там, где я буду улыбаться, смеяться.
Что это вообще такое? Дом? Это очень особенное место. Невероятно родное!
***
Катя уже ждала меня, сидя на пеньке.Мы посмотрели друг другу в глаза, как бы прося прощения, будто бы сожалели о чем-то.
– Не верится, что совсем скоро в школу, жалобно протянула она. – Уже 9 класс, многие уйдут и...
Я молчала.
– С одной стороны хочется скорее через всё это пройти и уехать учиться, оставить это место и уехать.
– Уехать? Ты хочешь поскорее уехать?
– Наверное...да – произнесла она.
– Ты знаешь, а меня сразу в дрожь бросает при мысли, что через 2 года мне тоже придется оставить всё и уехать. Так не хочется.
Здесь я повернула голову в сторону своего дома, остановив взгляд на окнах.
– Нет, я не хочу бросать всё, я не хочу никуда уезжать, ведь здесь у меня всё!
– Милка, постарайся об этом не думать, всё ещё впереди, – подбадривала меня Катя. – Я даже возвращаться сюда не хочу, – продолжала она.
– А я вернусь, я это чувствую...
Улица Мичурина, дом 24 – здесь всегда кипела жизнь.
Весной и летом во дворе раздавались голоса, звонкий смех людей. К нам всегда приезжали гости с разных уголков России. Друзья, родственники… Но даже без всех этих гостей и людей в моем доме всегда было так хорошо... Мама, бабушка и я.
Вероятно, вы уже устали от подобных лирических отступлений, хочется поскорее перейти к действиям, ведь я обещала что-то захватывающее и необъяснимое. Знаю, что мне пора взрослеть, что это глупые фантазии, но мечтать ведь никто не запрещал?.. Я расскажу вам, как однажды, в волшебной комнате, в волшебном сонном мире, я встретила маленького мальчика, который каждый раз напоминал и возвращал меня домой...
– Где я? Какое-то странное чувство...
– Это твой сон. Осознанный сон.
Он был очень маленького роста с зелеными глазами. Глаза...любимые зеленые глаза, невероятно приятный и такой знакомый, родной голос.
– Считай, что ты находишься на пороге этого самого сонного царства, – ответил он.
Я оказалась в какой-то не очень просторной, но очень уютной комнате.
– Ты только-только начинаешь засыпать, быстро, со скоростью света все события прокручиваются у тебя в голове, то есть – здесь. Обернись, Милена, и ты увидишь свое прошлое.
– Кто ты такой?
–Марк. И мне очень приятно познакомиться с тобой! – мальчик улыбался мне самой доброй, детской и искренней улыбкой.
– Очень приятно, Марк, улыбнувшись, робко произнесла я.
– Я не понимаю... Сейчас мне снится сон, верно?
– Ты здесь, чтобы мечтать, а я сделаю всё, чтобы все твои мечты и пожелания исполнились.
– Но разве это возможно? Неужели у тебя получится?
– Мила, пойми, всё это будет происходить во сне... Я создам его, исходя из твоих предпочтений, эмоций. Или... будут происходить... Отпусти, а всё остальное смоют сны.
Взглянув на меня, он улыбнулся.
– Просто подумай о том, чего ты хочешь больше всего на свете.
– Больше всего на свете я... Я хочу домой! Пожалуйста, отведите меня домой…Домой, где всё, как прежде, где жива мама…!
– Хорошо.
Мальчик с волосами цветом платины протянул мне руку. Меня вдруг окутало спокойствием, на душе стало тепло. «Домой» – это все, что он произнес.
2017 год. Осень. 27 октября. Село Хамышки
Сделав резкий вдох, я открыла глаза. Вокруг меня были деревянные домики.Осмотревшись, я увидела до боли знакомые качели, чувствовался запах костра. «Хамышки» – подумала я и оказалась права. Этот чистый горный воздух, шум реки, запах еловых деревьев – все это до боли знакомое и родное. Я улыбнулась. Как же долго меня здесь не было! Сейчас, мой дорогой читатель, вместе со мной ты находишься на базе отдыха этого замечательного уголка, но то, что находится дальше, за пару километров от этих домиков...
Невозможно описать и передать всю мощь, красоту этой природы...
В такие моменты я сразу вспоминаю слова Расула Гамзатова: «Я сердце оставил в Кавказских горах, теперь бессердечный хожу по равнинам...». В этих местах прошло моё детство. Очень часто мы с мамой, со всеми нашими друзьями приезжали сюда.
Как сейчас помню: мы с Аришкой, как только приезжали сюда, уговаривали взрослых пойти погулять в лес, ведь там был так называемый «жертвенный камень», где можно было загадывать желание и послушать легенду о том, как же появился этот камень и почему он жертвенный...
Ещё долго я стояла и вспоминала о том, как же нам было хорошо...
Наконец я вспомнила, зачем я здесь...
Посмотрев в сторону, больших качелей, увидела девочку. Увидела себя. Это была я...только в возрасте 10 лет...
Маленькая Милена сидела на качелях одна, и, вероятно о чём-то мечтала... В руках она держала черного игрушечного кота Тома, который всегда был с ней.
Я взяла себя в руки и направилась в ту сторону. До качелей оставалось всего пару шагов, как я подумала: «Вдруг «маленькая я» не захочу разговаривать с незнакомой девочкой? И что тогда?»
Но мои опасения не подтвердились.
– Привет! – поздоровалась со мной маленькая Милена.
Странно, я растерялась, ведь не каждый день видишь свою «живую фотографию».
– Привет! Ты не против, если я вместе с тобой покачаюсь на этих качелях? – спросила я.
Милена задумалась, но ответила мне: «Не против, садись».
– Меня, кстати, Милена зовут, – сказала я, переборов волнение.
– Правда? – воскликнула она. – Меня тоже!
– Здорово! Приятно познакомиться!
– И мне...
Я смотрела на неё, и мне хотелось улыбаться. Меня поразили её глаза... В них было столько любви! Они так ярко светились!
– Почему ты здесь одна? Тебе не скучно? – снова спросила я.
– Мне не скучно, мне хорошо! Сегодня день рождения у моей мамы, приехало так много людей, по которым я скучала! Аслан с Ляной, представляешь? А ещё Наташа, тётя Яна, дядя Саша, тётя Инесса приехали с нами! А ещё! Представляешь, бабушка Люба и мой дядя Серёжа приехали с Воронежа! Это наше любимое место! А завтра мы пойдем гулять в горы, представляешь? Только вот...что-то Арины долго нет. Наташа сказала, что они совсем скоро приедут, поэтому я здесь сижу и жду её.
Я слушала её, моё сердце, предательски билось в груди, не решаясь сказать этой девочке, какая она счастливая! Я смотрела на нее и думала: «Миленка, как я рада, как я скучаю…».
Рассказывая, она улыбалась, жестикулировала руками. Она как будто хотела поделиться со мной своим счастьем!!
– Здорово! Я очень рада, что все люди, которых ты любишь сейчас рядом с тобой! – сказала я маленькой Милене.
Она снова одарила меня своим счастливым взглядом.
– Кто ты? Почему одна? Откуда ты приехала?
Я молчала… Всё внутри трепетало, и я, набравшись смелости, ответила: «А если я скажу тебе, что из будущего? Ты поверишь?».
Мне хотелось подарить этой девочке всю свою заботу, весь свой опыт, сказать, предостеречь и спасти её от всех событий! Но я помнила, что не могу рассказать ей обо всём. Когда ты смотришь в светящиеся глаза ребёнка, наполненные надеждами и мечтами, язык просто не поворачивается сказать ему, что детство закончится, век беззаботного времени пройдёт.
– Из будущего? Правда? – радостно хлопая в ладоши, переспросила Милена.
– Если я скажу «да», неужели поверишь?
– Я верю тебе, как будто бы мы с тобой уже давно дружим...
Моему удивлению не было предела.
– Ну и как там? В будущем?
– Там.., там всё так, как должно быть, – ответила я.
– Скажи, а я стану хирургом, когда вырасту?
Услышав это, я улыбнулась и засмеялась.
– Возможно, станешь, но что-то мне подсказывает, Миленка, возможно...
– А я научусь рисовать?
Когда она спросила меня об этом, в её глазах было столько надежды...
Улыбнувшись, я ответила:
– Ты научишься писать, то есть «рисовать словами».
– А это как?
– Скоро узнаешь, скоро тебе обо всем станет известно, ведь не спроста говорят: «Всему свое время».
– Но откуда ты знаешь, что со мной будет? Ведь в будущем много людей, невозможно уследить за всеми!
– Ты права, за всеми уследить невозможно. Просто я – это ты в будущем. Вот и всё.
Она смотрела на меня с таким удивлением, что её сердце стало биться чаще, я слышала это...
Вдруг маленькая Милена сказала:
– Ты сильно похудела..., но улыбка всё та же! Как я рада тебя видеть!
– Я тоже безумно рада видеть тебя, такую... счастливую!
– А ты счастлива? Твои глаза такие грустные...
– Мне пора, Милена… Но, чтобы ни случилось, помни, что в этом мире все проходит, и печали тоже, свет обязательно будет в конце коридора! Слушай своё сердце. Счастье вокруг тебя! Оно в мелочах!
– Милешка! – послышался голос Аслана.
Услышав это, внутри что-то перевернулась, слёзы начали выступать из глаз, но я держалась.
– Кажется, нам с тобой пора прощаться...
– Пока? Пора?
– Пора. Завтра точно будет лучше, лучше, лучше...
– Прощай, Милена! Беги скорее домой. Люби, мечтай. А в будущем у тебя всё будет хорошо! Ты только улыбайся, счастье тебе к лицу.
Холодный ветер подул мне в лицо и... Я проснулась. Открыла глаза. Тихо. Сразу же посмотрела время. На часах 4:20 утра, 1 марта. Весна…Я улыбнулась. Что ж... Маленький мальчик исполнил моё желание. Я побывала дома.
– Спасибо, – едва слышно произнесла я. В ответ – тишина.
Долго размышляла о моем таинственном путешествии в прошлое, о мальчике – творце снов. Встречу ли я его когда-нибудь снова? Почему он кажется мне таким знакомым, даже близким человеком?
Наверное, он – это моё сердце! Моя душа! Только...в человеческом обличии.
Он – мой внутренний голос, мой утешитель, мой свет в конце коридора...?
Я отпускаю тебя, мое прошлое! Пусть мои печали смоют сны!
Дубровина Богдана. Старая ива
Старая ива одиноко стояла вот уже 15 лет без воды. Её длинные прутья колыхались под порывом ветра и иногда поскрипывали, донося свою грустную мелодию до крайних домиков раскинувшегося неподалёку посёлка. Старики любили выходить знойным вечером на улицу, садиться на лавочку и вспоминать времена, когда рядом с ивой протекала небольшая речушка. Каждую весну дерево выпускало на солнечный свет листики, игриво шурша ими, а свои гибкие прутики оно наклоняло к речке, чтобы они смогли докоснуться до её зеркальной поверхности. В особо жаркие дни детвора любила прятаться в кроне ивы, перебегать с одного берега на другой, визжа от восторга и брызгаясь водой. Их радостные крики навсегда остались в ветвях дерева, которые впитывали эти летние дни с такой же жадностью, как и корни – воду.
Но со временем речушка стала засыхать. С каждым годом она становилась все уже, превращаясь в ручей, а потом и вовсе высохла. Начала засыхать и ива, которая лишь изредка весной выпускала зеленые листья. Но для детворы это место по- прежнему оставалось любимым для развлечений и игр.
Время шло, ребята выросли и разъехались в разные уголки страны. Их беззаботные дни детства один за другим исчезали в круговерти взрослой жизни, полной забот и тревог. Про купания в ручье и весёлые игры вспоминали лишь старожилы посёлка, которые так и не решились покидать родные места, променяв удобства городской жизни на воспоминания.
Но одним летом, когда над землёй стлался пыльный зной, а край горизонта чуть подрагивал под лучами солнца, приехали в посёлок новые люди. То были строители, инженеры, архитекторы. Они ходили по посёлку, расспрашивали местных жителей, но больше всего их интересовало поле. Большое и ровное, без единой кочки или ямки. Только одинокая ива портила всю картину своим кривым стволом и ветвями, гнущимися к земле.
– Иву срубить надо, она мешает! – говорили строители, размахивая перед деревом руками. – И место вокруг неё разровнять, чтобы уж точно всё под линеечку было.
Старики тоже пошли в поле, любопытства ради. Услышав, что иву хотят рубить, одна женщина возмущённо выкрикнула:
– Зачем? Она стоит и не мешает никому!
Кто-то из строителей повернулся к ней, улыбаясь, и сказал:
– Ива стройке мешать будет, – на вопросительный взгляд женщины он уточнил: – квартиры будем вам строить.
– Не нужны нам никакие квартиры! – зло ответила женщина.
– Да! – подхватили другие. – И иву срубить не дадим!
Кто-то из бригады, желая уладить назревавший спор, попытался доказать людям необходимость постройки новых домов, но старики и слышать про это не хотели. Не помогло строителям и грозное имя начальства. Толпа, напротив, в один голос подзадоривала приезжих вызвать сюда главного руководителя. В конце концов, строители не выдержали, плюнули на всё и развернулись в сторону посёлка. А один молоденький инженер напоследок крикнул:
– Вот приедет начальник и не будет вашей ивы!
Кто-то ответил ему, но недовольного гудения в толпе не поднялось. Старики постояли еще с минуту, перекидываясь короткими взглядами, и разошлись по домам. Спор остался неразрешённым, но обе стороны были твердо уверены, что правда будет за ними. И только ива продолжала неподвижно стоять и гнуть свои сухие ветви к земле под свет заходящего солнца.
Через день после того инцидента в посёлок приехал руководитель проекта по строительству нового жилого комплекса. Этому тучному человеку было уже лет под сорок, в чёрной шевелюре блестели первые седые волоски, а маленькие глазки, спрятанные под линзами очков, живо бегали по всему, что видели. С лица мужчины не сходила добрая улыбка, уголки его губ были чуть-чуть приподняты, и люди, имевшие с ним дело, отзывались об Егоре Петровиче самыми приятными словами. Человеком он и впрямь был хорошим, всегда старался выглядеть опрятно как снаружи, так и внутри.
Строители встретили своего начальника с большим весельем, хотели даже маленький банкет устроить по случаю его приезда, но Егор Петрович вежливо отказался:
– Не могу, ребята, я здесь только на день.
– Бросьте, Егор Петрович! – сказал главный инженер, стоявший рядом. – Вы же, если не ошибаюсь, родом отсюда? Так почему бы вам не побывать дома хотя бы пару тройку дней.
– Нет, – упрямо мотал головой мужчина, – потом сюда приеду, когда отпуск будет.
Все рассмеялись, а Егор Петрович, сдержанно улыбаясь, сказал:
– Так с чем, говорите, у вас проблемы? С жителями?
– Да, – ответил инженер, – пойдёмте в поле, там и с местными поговорите, и то дерево злосчастное увидите.
И Егор Петрович в окружении своих подчинённых пошёл в поле. Первое, что бросилось мужчине в глаза - ива. Она стояла в гордом одиночестве, сгорбившись, как старуха. Её кора вся покрылась трещинами и кое-где уже отваливалась. Длинные толстые прутья с глухим стуком ударялись друг об друга, словно о чём-то шептались, указывая в сторону незваных гостей. Под ивой пролегала узкая углублённая полоска земли. Кое-где лежали овальной формы камни, окружённые маленькими трещинками.
Егор Петрович долго смотрел на это место, глаза его перебегали с ивы на высохший ручей, от него поднимались к горизонту и опять возвращались к дереву. Люди рядом, полукругом окружив его, молчали, недоумённо смотря на начальника. Потом Егор Петрович сделал неуверенный шаг к иве, остановился, задрал голову вверх и ещё раз окинул её взглядом, убеждаясь, что это точно она. И когда в памяти всплыла та самая картинка из детства с похожим пейзажем, он уверенно подошёл к иве и прислонился к её шероховатому стволу и опять поднял голову вверх. Над ним качались сухие прутья, которые, как показалось мужчине, радостно и оживлённо перестукивались, встречая старого знакомого.
– Ну здравствуй, родная, – тихо сказал Егор Петрович. – Как же ты держишься ещё за землишку. Или что-то помогало тебе, заставляло корни держаться за землю сильнее?
Мужчина поднял голову и посмотрел на иву, будто она и впрямь могла ему ответить. Поблуждав взглядом по её кроне, Егор Петрович заметил на одной из толстых веток верёвку, очень старую, выцветшую на солнце. Когда-то она служила для детей качелями. Ребята раскачивались на ней над водой, скользя ногами по прохладной поверхности.
– Так ты помнишь, – догадался Егор Петрович, – ты все помнишь... – и, тяжело вздохнув, мужчина прошептал, тихо-тихо: – И я всё помню, оказывается, всё помню.
Мужчина ещё раз прислонился щекой к коре ивы, прикрыв на несколько секунд глаза. Потом, вспомнив, что его ждут люди, он обернулся. Рабочие молчали, не смея отвлекать начальника. Тишина продолжалась около минуты, пока от толпы не отделилось нетерпеливое:
– Что с деревом-то делать?
Егор Петрович добродушно улыбнулся и сказал:
– Оставлять будем.
– Что? – от людей отделился главный инженер. Он подошел к начальнику и недоумённо сказал: — Но ведь квартиры, Егор Петрович, как же мы будем их строить? Ива мешать будет, её в плане нет и...
– А мы не будем строить дома, - перебил инженера Егор Петрович, – мы разобьем здесь парк.
– А квартиры? – упирался тот.
– Они жителям не нужны. Построим в том месте, где люди правда в них нуждаются, – сказал Егор Петрович и обратился ко всем рабочим: – План меняется, коллеги! Вместо жилого комплекса мы разобьем здесь парк со всеми удобствами для местных жителей. Иве же мы поможем – выроем рядом с ней водоём. Вот увидите, она нас ещё за это отблагодарит.
И, сказав это, Егор Петрович зашагал в сторону посёлка, оставляя рабочих в недоумении. Они пошептались между собой, немного поспорили, но пришли к выводу, что перечить начальнику нельзя, и в тот же вечер инженеры принялись за новую работу.
С того дня прошло 20 лет. Некогда пустое поле всё преобразилось, облачившись в мощённые дорожки с лавочками по краям и в молодые деревья, в листве которых щебетали птички. А в самой глубине этого парка стояла старая ива на берегу большого водоёма, в котором жили лебеди. Они любили подплывать близко к ветвям дерева, укрываясь в прутиках от летнего зноя. Гладкая поверхность водоёма тихо колыхалась, отражая в себе голубое небо с бегущими в нём облаками и новую листву ивы. Дерево стояло, всё так же наклонившись, но теперь оно гнуло свои ветви не к сухой земле, а к тёплой воде, робко дотрагиваясь до неё своими острыми листочками.
И снова под ивой бегали дети, как и 35 лет назад. Играя друг с другом, они прятались в тени дерева. И взрослые, сидя на лавочках, любовались минутами счастья и покоя. И всё вокруг цвело, распускалось и радовалось. Жизнь растекалась в каждом листочке, в каждой травинке, тянущей свой стебелёк к солнцу.
– Деда, деда! Давай к водоёму, ну, пожалуйста! – маленькая девочка в жёлтом платьице тянула Егора Петровича за рукав рубашки и пыталась увлечь его за собой. Старик, добродушно улыбаясь, кивал головой и медленно шел за внучкой, которая всё торопила и торопила его.
– Беги, я отдохну, – дедушка похлопал внучку по плечу и та, обрадовавшись, побежала к старой иве, чтобы поскорее сорвать с неё длинный прутик и присоединиться к другим ребятам.
А дедушка тем временем неторопливо подошел к лавочке, на которой сидели двое молодых людей, и присел на край.
– Красиво тут, – вздохнула девушка.
– Бабушка как-то рассказала мне, что тут многоквартирные дома должны были строить, – сказал в ответ парень, – а в итоге разбили парк.
– Ну и хорошо, что так решили, – отозвалась девушка. – И взрослым хорошо, и детям.
Егор Петрович, слушая их разговор, улыбался. Морщины на его лице разгладились, руки перестало пробивать мелкой дрожью, и он отложил свою трость, положив большие ладони на колени. Откинувшись на спинку лавки, Егор Петрович прикрыл глаза, вслушиваясь в этот яркий оркестр живой природы. Налетел тёплый ветер, закружил листву в кронах молодых деревьев, и громко-громко зашелестела прутьями старая ива, словно благодаря его за новую жизнь.
Старая ива одиноко стояла вот уже 15 лет без воды. Её длинные прутья колыхались под порывом ветра и иногда поскрипывали, донося свою грустную мелодию до крайних домиков раскинувшегося неподалёку посёлка. Старики любили выходить знойным вечером на улицу, садиться на лавочку и вспоминать времена, когда рядом с ивой протекала небольшая речушка. Каждую весну дерево выпускало на солнечный свет листики, игриво шурша ими, а свои гибкие прутики оно наклоняло к речке, чтобы они смогли докоснуться до её зеркальной поверхности. В особо жаркие дни детвора любила прятаться в кроне ивы, перебегать с одного берега на другой, визжа от восторга и брызгаясь водой. Их радостные крики навсегда остались в ветвях дерева, которые впитывали эти летние дни с такой же жадностью, как и корни – воду.
Но со временем речушка стала засыхать. С каждым годом она становилась все уже, превращаясь в ручей, а потом и вовсе высохла. Начала засыхать и ива, которая лишь изредка весной выпускала зеленые листья. Но для детворы это место по- прежнему оставалось любимым для развлечений и игр.
Время шло, ребята выросли и разъехались в разные уголки страны. Их беззаботные дни детства один за другим исчезали в круговерти взрослой жизни, полной забот и тревог. Про купания в ручье и весёлые игры вспоминали лишь старожилы посёлка, которые так и не решились покидать родные места, променяв удобства городской жизни на воспоминания.
Но одним летом, когда над землёй стлался пыльный зной, а край горизонта чуть подрагивал под лучами солнца, приехали в посёлок новые люди. То были строители, инженеры, архитекторы. Они ходили по посёлку, расспрашивали местных жителей, но больше всего их интересовало поле. Большое и ровное, без единой кочки или ямки. Только одинокая ива портила всю картину своим кривым стволом и ветвями, гнущимися к земле.
– Иву срубить надо, она мешает! – говорили строители, размахивая перед деревом руками. – И место вокруг неё разровнять, чтобы уж точно всё под линеечку было.
Старики тоже пошли в поле, любопытства ради. Услышав, что иву хотят рубить, одна женщина возмущённо выкрикнула:
– Зачем? Она стоит и не мешает никому!
Кто-то из строителей повернулся к ней, улыбаясь, и сказал:
– Ива стройке мешать будет, – на вопросительный взгляд женщины он уточнил: – квартиры будем вам строить.
– Не нужны нам никакие квартиры! – зло ответила женщина.
– Да! – подхватили другие. – И иву срубить не дадим!
Кто-то из бригады, желая уладить назревавший спор, попытался доказать людям необходимость постройки новых домов, но старики и слышать про это не хотели. Не помогло строителям и грозное имя начальства. Толпа, напротив, в один голос подзадоривала приезжих вызвать сюда главного руководителя. В конце концов, строители не выдержали, плюнули на всё и развернулись в сторону посёлка. А один молоденький инженер напоследок крикнул:
– Вот приедет начальник и не будет вашей ивы!
Кто-то ответил ему, но недовольного гудения в толпе не поднялось. Старики постояли еще с минуту, перекидываясь короткими взглядами, и разошлись по домам. Спор остался неразрешённым, но обе стороны были твердо уверены, что правда будет за ними. И только ива продолжала неподвижно стоять и гнуть свои сухие ветви к земле под свет заходящего солнца.
Через день после того инцидента в посёлок приехал руководитель проекта по строительству нового жилого комплекса. Этому тучному человеку было уже лет под сорок, в чёрной шевелюре блестели первые седые волоски, а маленькие глазки, спрятанные под линзами очков, живо бегали по всему, что видели. С лица мужчины не сходила добрая улыбка, уголки его губ были чуть-чуть приподняты, и люди, имевшие с ним дело, отзывались об Егоре Петровиче самыми приятными словами. Человеком он и впрямь был хорошим, всегда старался выглядеть опрятно как снаружи, так и внутри.
Строители встретили своего начальника с большим весельем, хотели даже маленький банкет устроить по случаю его приезда, но Егор Петрович вежливо отказался:
– Не могу, ребята, я здесь только на день.
– Бросьте, Егор Петрович! – сказал главный инженер, стоявший рядом. – Вы же, если не ошибаюсь, родом отсюда? Так почему бы вам не побывать дома хотя бы пару тройку дней.
– Нет, – упрямо мотал головой мужчина, – потом сюда приеду, когда отпуск будет.
Все рассмеялись, а Егор Петрович, сдержанно улыбаясь, сказал:
– Так с чем, говорите, у вас проблемы? С жителями?
– Да, – ответил инженер, – пойдёмте в поле, там и с местными поговорите, и то дерево злосчастное увидите.
И Егор Петрович в окружении своих подчинённых пошёл в поле. Первое, что бросилось мужчине в глаза - ива. Она стояла в гордом одиночестве, сгорбившись, как старуха. Её кора вся покрылась трещинами и кое-где уже отваливалась. Длинные толстые прутья с глухим стуком ударялись друг об друга, словно о чём-то шептались, указывая в сторону незваных гостей. Под ивой пролегала узкая углублённая полоска земли. Кое-где лежали овальной формы камни, окружённые маленькими трещинками.
Егор Петрович долго смотрел на это место, глаза его перебегали с ивы на высохший ручей, от него поднимались к горизонту и опять возвращались к дереву. Люди рядом, полукругом окружив его, молчали, недоумённо смотря на начальника. Потом Егор Петрович сделал неуверенный шаг к иве, остановился, задрал голову вверх и ещё раз окинул её взглядом, убеждаясь, что это точно она. И когда в памяти всплыла та самая картинка из детства с похожим пейзажем, он уверенно подошёл к иве и прислонился к её шероховатому стволу и опять поднял голову вверх. Над ним качались сухие прутья, которые, как показалось мужчине, радостно и оживлённо перестукивались, встречая старого знакомого.
– Ну здравствуй, родная, – тихо сказал Егор Петрович. – Как же ты держишься ещё за землишку. Или что-то помогало тебе, заставляло корни держаться за землю сильнее?
Мужчина поднял голову и посмотрел на иву, будто она и впрямь могла ему ответить. Поблуждав взглядом по её кроне, Егор Петрович заметил на одной из толстых веток верёвку, очень старую, выцветшую на солнце. Когда-то она служила для детей качелями. Ребята раскачивались на ней над водой, скользя ногами по прохладной поверхности.
– Так ты помнишь, – догадался Егор Петрович, – ты все помнишь... – и, тяжело вздохнув, мужчина прошептал, тихо-тихо: – И я всё помню, оказывается, всё помню.
Мужчина ещё раз прислонился щекой к коре ивы, прикрыв на несколько секунд глаза. Потом, вспомнив, что его ждут люди, он обернулся. Рабочие молчали, не смея отвлекать начальника. Тишина продолжалась около минуты, пока от толпы не отделилось нетерпеливое:
– Что с деревом-то делать?
Егор Петрович добродушно улыбнулся и сказал:
– Оставлять будем.
– Что? – от людей отделился главный инженер. Он подошел к начальнику и недоумённо сказал: — Но ведь квартиры, Егор Петрович, как же мы будем их строить? Ива мешать будет, её в плане нет и...
– А мы не будем строить дома, - перебил инженера Егор Петрович, – мы разобьем здесь парк.
– А квартиры? – упирался тот.
– Они жителям не нужны. Построим в том месте, где люди правда в них нуждаются, – сказал Егор Петрович и обратился ко всем рабочим: – План меняется, коллеги! Вместо жилого комплекса мы разобьем здесь парк со всеми удобствами для местных жителей. Иве же мы поможем – выроем рядом с ней водоём. Вот увидите, она нас ещё за это отблагодарит.
И, сказав это, Егор Петрович зашагал в сторону посёлка, оставляя рабочих в недоумении. Они пошептались между собой, немного поспорили, но пришли к выводу, что перечить начальнику нельзя, и в тот же вечер инженеры принялись за новую работу.
С того дня прошло 20 лет. Некогда пустое поле всё преобразилось, облачившись в мощённые дорожки с лавочками по краям и в молодые деревья, в листве которых щебетали птички. А в самой глубине этого парка стояла старая ива на берегу большого водоёма, в котором жили лебеди. Они любили подплывать близко к ветвям дерева, укрываясь в прутиках от летнего зноя. Гладкая поверхность водоёма тихо колыхалась, отражая в себе голубое небо с бегущими в нём облаками и новую листву ивы. Дерево стояло, всё так же наклонившись, но теперь оно гнуло свои ветви не к сухой земле, а к тёплой воде, робко дотрагиваясь до неё своими острыми листочками.
И снова под ивой бегали дети, как и 35 лет назад. Играя друг с другом, они прятались в тени дерева. И взрослые, сидя на лавочках, любовались минутами счастья и покоя. И всё вокруг цвело, распускалось и радовалось. Жизнь растекалась в каждом листочке, в каждой травинке, тянущей свой стебелёк к солнцу.
– Деда, деда! Давай к водоёму, ну, пожалуйста! – маленькая девочка в жёлтом платьице тянула Егора Петровича за рукав рубашки и пыталась увлечь его за собой. Старик, добродушно улыбаясь, кивал головой и медленно шел за внучкой, которая всё торопила и торопила его.
– Беги, я отдохну, – дедушка похлопал внучку по плечу и та, обрадовавшись, побежала к старой иве, чтобы поскорее сорвать с неё длинный прутик и присоединиться к другим ребятам.
А дедушка тем временем неторопливо подошел к лавочке, на которой сидели двое молодых людей, и присел на край.
– Красиво тут, – вздохнула девушка.
– Бабушка как-то рассказала мне, что тут многоквартирные дома должны были строить, – сказал в ответ парень, – а в итоге разбили парк.
– Ну и хорошо, что так решили, – отозвалась девушка. – И взрослым хорошо, и детям.
Егор Петрович, слушая их разговор, улыбался. Морщины на его лице разгладились, руки перестало пробивать мелкой дрожью, и он отложил свою трость, положив большие ладони на колени. Откинувшись на спинку лавки, Егор Петрович прикрыл глаза, вслушиваясь в этот яркий оркестр живой природы. Налетел тёплый ветер, закружил листву в кронах молодых деревьев, и громко-громко зашелестела прутьями старая ива, словно благодаря его за новую жизнь.
Шаповалова Ясемин. Легенды Старой Ивы
Жила-была на свете одна Старая Ива, которая стояла на берегу небольшой речушки и смотрела на мир. Её ветки были длинными и гибкими, а листья зелёными и блестящими. Она была очень мудрой и знала много историй и легенд, которые передавала из поколения в поколение, чтобы поделиться своими знаниями и помочь советом.
Одна из таких историй связана с молодым человеком. Он стоял на краю леса, оглядывая бескрайние просторы. Солнце уже начинало свой путь к закату, окрашивая небо в оранжевые и розовые тона. Вдалеке виднелись силуэты гор, а за ними - очертания гор. Он глубоко вдохнул свежий воздух, наполненный ароматами трав и цветов.
Вдруг внимание молодого человека привлекло что-то необычное. В стороне от дороги, на небольшом холме, возвышалось большое дерево. Это была Старая Ива. Её ветви, словно руки, тянулись к небу, а корни глубоко уходили в землю. Он подошёл ближе, чтобы рассмотреть её. Внизу бежала маленькая речушка, а Ива мягко шелестела своими тоненькими многочисленными листьями.
Ива была старой и мудрой. Её ствол был покрыт трещинами, а ветви изрезаны временем. Но она всё стояла гордо и непоколебимо, словно символ вечности. Молодой человек прикоснулся к коре старого дерева, ощущая её тепло и силу. В этот момент он почувствовал, что между ними возникла связь. Ива словно говорила с ним, рассказывая о своей долгой жизни, о своих радостях и печалях. Он слушал её, и его сердце наполнялось мудростью и спокойствием.
Молодой человек сел под Ивой. Он рассказал ей о своих мечтах и надеждах, о своих страхах и сомнениях. Говорил о том, как сложно порой бывает найти свой путь в жизни, как трудно принимать решения.
Ива слушала его, не прерывая. Её ветви шелестели, словно шептали слова поддержки и утешения. Он чувствовал, что она понимает его и разделяет его чувства. Молодой человек спросил у Ивы, как ему найти свой путь, как преодолеть трудности. Ива ответила ему, что каждый путь начинается с первого шага, и что важно не бояться ошибаться. Она сказала, что трудности - это возможность расти и развиваться, что важно не сдаваться даже тогда, когда кажется, что всё потеряно.
Молодой человек слушал слова Старой Ивы и понимал, что она права. Теперь он знал: ему нужно верить в себя, в свои силы и в свою мечту, только так он сможет достичь своей цели. Он поблагодарил Иву за её мудрость и поддержку и пообещал, что будет помнить её слова и следовать им. Молодой человек встал и обнял старое дерево, чувствуя, как её ветви обнимают его в ответ. Он понимал, что они больше никогда не встретятся, но Старая Ива всегда будет с ним, в его сердце, знал, что она будет его наставником и другом, всегда готовым помочь и поддержать. Он попрощался с Ивой и пошёл дальше, в свою новую жизнь с новыми надежами.
Молодой человек знал, что теперь он не один, у него есть сила и мудрость, чтобы преодолеть любые трудности. Он шёл по дороге, оглядываясь назад, на Старую Иву, символ мудрости, прощался с ней и понимал, что она всегда будет его путеводной звездой, его маяком. А Ива раскачивала свои длинные ветви, словно тоже прощалась с ним.
Может, вот так и живёт ещё эта Ива в каком-то неведомом краю на берегу какой-то безымянной речки. И к ней всё ещё приходят люди за помощью и советом. У природы ведь много тайн, и она умеет хранить секреты, делиться мудростью, давать надежду, радовать и успокаивать.
Жила-была на свете одна Старая Ива, которая стояла на берегу небольшой речушки и смотрела на мир. Её ветки были длинными и гибкими, а листья зелёными и блестящими. Она была очень мудрой и знала много историй и легенд, которые передавала из поколения в поколение, чтобы поделиться своими знаниями и помочь советом.
Одна из таких историй связана с молодым человеком. Он стоял на краю леса, оглядывая бескрайние просторы. Солнце уже начинало свой путь к закату, окрашивая небо в оранжевые и розовые тона. Вдалеке виднелись силуэты гор, а за ними - очертания гор. Он глубоко вдохнул свежий воздух, наполненный ароматами трав и цветов.
Вдруг внимание молодого человека привлекло что-то необычное. В стороне от дороги, на небольшом холме, возвышалось большое дерево. Это была Старая Ива. Её ветви, словно руки, тянулись к небу, а корни глубоко уходили в землю. Он подошёл ближе, чтобы рассмотреть её. Внизу бежала маленькая речушка, а Ива мягко шелестела своими тоненькими многочисленными листьями.
Ива была старой и мудрой. Её ствол был покрыт трещинами, а ветви изрезаны временем. Но она всё стояла гордо и непоколебимо, словно символ вечности. Молодой человек прикоснулся к коре старого дерева, ощущая её тепло и силу. В этот момент он почувствовал, что между ними возникла связь. Ива словно говорила с ним, рассказывая о своей долгой жизни, о своих радостях и печалях. Он слушал её, и его сердце наполнялось мудростью и спокойствием.
Молодой человек сел под Ивой. Он рассказал ей о своих мечтах и надеждах, о своих страхах и сомнениях. Говорил о том, как сложно порой бывает найти свой путь в жизни, как трудно принимать решения.
Ива слушала его, не прерывая. Её ветви шелестели, словно шептали слова поддержки и утешения. Он чувствовал, что она понимает его и разделяет его чувства. Молодой человек спросил у Ивы, как ему найти свой путь, как преодолеть трудности. Ива ответила ему, что каждый путь начинается с первого шага, и что важно не бояться ошибаться. Она сказала, что трудности - это возможность расти и развиваться, что важно не сдаваться даже тогда, когда кажется, что всё потеряно.
Молодой человек слушал слова Старой Ивы и понимал, что она права. Теперь он знал: ему нужно верить в себя, в свои силы и в свою мечту, только так он сможет достичь своей цели. Он поблагодарил Иву за её мудрость и поддержку и пообещал, что будет помнить её слова и следовать им. Молодой человек встал и обнял старое дерево, чувствуя, как её ветви обнимают его в ответ. Он понимал, что они больше никогда не встретятся, но Старая Ива всегда будет с ним, в его сердце, знал, что она будет его наставником и другом, всегда готовым помочь и поддержать. Он попрощался с Ивой и пошёл дальше, в свою новую жизнь с новыми надежами.
Молодой человек знал, что теперь он не один, у него есть сила и мудрость, чтобы преодолеть любые трудности. Он шёл по дороге, оглядываясь назад, на Старую Иву, символ мудрости, прощался с ней и понимал, что она всегда будет его путеводной звездой, его маяком. А Ива раскачивала свои длинные ветви, словно тоже прощалась с ним.
Может, вот так и живёт ещё эта Ива в каком-то неведомом краю на берегу какой-то безымянной речки. И к ней всё ещё приходят люди за помощью и советом. У природы ведь много тайн, и она умеет хранить секреты, делиться мудростью, давать надежду, радовать и успокаивать.
Аксакова Софья. Свет в конце коридора
Стены в палате были выкрашены в грязно-жёлтый цвет, от чего помещение казалось сумрачным и неуютным. Неудачно подобранная краска не только выпячивала наружу больничную нищету, но и гасила всякую надежду на выздоровление. Лишь в углу, недалеко от места, где располагалась раковина, кто-то из больных нанёс неуверенные светлые мазки поверх тёмной эмали.
Скажи, тебя специально со мной положили?
Антонина в который раз с недовольством осмотрела палату и нарочито хмыкнула в сторону соседки по палате:
Малахольная. И лабуду несёшь. Приговорены мы с тобой, слышишь, каюк скоро нам. И местечко — самое оно.
Девушка тихонько лежала на кровати и едва шевелила губами. Тоненькая, бесцветная, почти прозрачная. Одной рукой держала Псалтырь, другой накладывала крест. Уставала, делала паузу и снова молилась.
За Вас просила Богородицу, — малахольная добрыми глазами посмотрела напротив. — Поверьте, вы обязательно на поправку пойдёте.
Чудная ты, — ухмыльнулась Антонина и пухлыми кривыми пальцами принялась очищать мандарин: ловко подцепляла ногтем середину. Мясистая кожура послушно падала на обрывок газеты:
У меня четвёртая стадия. Опухоль размером с твою голову. Думаешь, мне что-то поможет?
Больная демонстративно закатила глаза и в знак протеста передёрнулась.
Исповедоваться Вам надо — душу очистить. Пресвятая Дева обязательно услышит.
Девушка скрестила на груди руки и через силу продолжила:
—Я видела: вы ночью не спите, а это благодатное время для молитвы. Просите от сердца. И благодарите.
Малахольная снова наложила на себя крест, аккуратненько поправила подушку, завернулась в колючее больничное одеяло и отвернулась к стенке.
Антонина ухмыльнулась, выплюнула непрожёванный мандарин и специально скривилась:
Ну и кислятина. Небось, сноха по дешёвке купила.
Но, посмотрев на святую, выругалась всё же про себя.
Ночью женщина проснулась как по будильнику. Какое-то время лежала и смотрела на полоску света за дверью, на душе было как-то неспокойно, спустила с кровати отёкшие ноги, растёрла икры и сложила на груди руки. Перекрестилась, как учили. Дыхание участилось, сделалось прерывистым. Снова осенила себя крестом. Опустилась на колени напротив выкрашенного в светлый тон угла и стала читать «Отче наш». Спотыкалась, заменяла слова, но продолжала молиться. От сердца. Слёзы катились по морщинистому и измученному болезнью лицу, солёные и вовремя не растраченные, они вымывали злобу и ненависть. Обжигало где-то внутри, в том самом месте, где прижилась жирная жёлтая опухоль.
Прости меня, Господи, сколько бед сотворила, сколько зла принесла...
Антонина пялилась в немую пустоту и словно признавалась кому-то:
Рвачкой жизнь прожила, поедом всех ела.
Слова плевками и хрипами рвались наружу, на куски резали позвякивающую больничную тишину, будто на исповеди. Воспоминания вставали в очередь, чтобы покинуть непутёвую голову.
Это я Зою-бухгалтера подставила. И недостачу подстроила. С Гришей мебель купили, телевизору радовались. Обошлось. Деньги Зое простили, только позора не вынесла. Уехала, а мне и на руку. Словно пособлял кто, а теперь вот... расплачиваюсь. И дочь с первым мужем я развела. Сорок ей уже, а ни семьи, ни детей нет.
Антонина завыла и лбом коснулась пола. Коленки приросли к аляпистому линолеуму, по всему телу разошлась ломота. Вдруг головы женщины коснулась прохлада - стало легко и свободно.
Будет Вам, — малахольная гладила её жёсткие немытые волосы.
В эту ночь Антонина впервые за много дней спала спокойно. Под утро ей приснился тёмный коридор с ярким светом в конце. Свет показался женщине неземным. Это был райский свет, в который она никогда не верила. Какие-то силы тянули её, и она взлетела...
Перед обедом Антонину забрали на обследование, к малахольной должен был прийти священник. Женщине столько хотелось рассказать девушке, стольким поделиться! Обязательно и про коридор, и про Свет! Этой ночью произошло чудо. Перерождение. Только бы успеть попросить прощения у родных, соседей, Зою найти. Перед дочерью упасть на колени. Тогда и помирать можно.
А Вас, наверное, сегодня выпишут.
Стены в палате были выкрашены в грязно-жёлтый цвет, от чего помещение казалось сумрачным и неуютным. Неудачно подобранная краска не только выпячивала наружу больничную нищету, но и гасила всякую надежду на выздоровление. Лишь в углу, недалеко от места, где располагалась раковина, кто-то из больных нанёс неуверенные светлые мазки поверх тёмной эмали.
Скажи, тебя специально со мной положили?
Антонина в который раз с недовольством осмотрела палату и нарочито хмыкнула в сторону соседки по палате:
Малахольная. И лабуду несёшь. Приговорены мы с тобой, слышишь, каюк скоро нам. И местечко — самое оно.
Девушка тихонько лежала на кровати и едва шевелила губами. Тоненькая, бесцветная, почти прозрачная. Одной рукой держала Псалтырь, другой накладывала крест. Уставала, делала паузу и снова молилась.
За Вас просила Богородицу, — малахольная добрыми глазами посмотрела напротив. — Поверьте, вы обязательно на поправку пойдёте.
Чудная ты, — ухмыльнулась Антонина и пухлыми кривыми пальцами принялась очищать мандарин: ловко подцепляла ногтем середину. Мясистая кожура послушно падала на обрывок газеты:
У меня четвёртая стадия. Опухоль размером с твою голову. Думаешь, мне что-то поможет?
Больная демонстративно закатила глаза и в знак протеста передёрнулась.
Исповедоваться Вам надо — душу очистить. Пресвятая Дева обязательно услышит.
Девушка скрестила на груди руки и через силу продолжила:
—Я видела: вы ночью не спите, а это благодатное время для молитвы. Просите от сердца. И благодарите.
Малахольная снова наложила на себя крест, аккуратненько поправила подушку, завернулась в колючее больничное одеяло и отвернулась к стенке.
Антонина ухмыльнулась, выплюнула непрожёванный мандарин и специально скривилась:
Ну и кислятина. Небось, сноха по дешёвке купила.
Но, посмотрев на святую, выругалась всё же про себя.
Ночью женщина проснулась как по будильнику. Какое-то время лежала и смотрела на полоску света за дверью, на душе было как-то неспокойно, спустила с кровати отёкшие ноги, растёрла икры и сложила на груди руки. Перекрестилась, как учили. Дыхание участилось, сделалось прерывистым. Снова осенила себя крестом. Опустилась на колени напротив выкрашенного в светлый тон угла и стала читать «Отче наш». Спотыкалась, заменяла слова, но продолжала молиться. От сердца. Слёзы катились по морщинистому и измученному болезнью лицу, солёные и вовремя не растраченные, они вымывали злобу и ненависть. Обжигало где-то внутри, в том самом месте, где прижилась жирная жёлтая опухоль.
Прости меня, Господи, сколько бед сотворила, сколько зла принесла...
Антонина пялилась в немую пустоту и словно признавалась кому-то:
Рвачкой жизнь прожила, поедом всех ела.
Слова плевками и хрипами рвались наружу, на куски резали позвякивающую больничную тишину, будто на исповеди. Воспоминания вставали в очередь, чтобы покинуть непутёвую голову.
Это я Зою-бухгалтера подставила. И недостачу подстроила. С Гришей мебель купили, телевизору радовались. Обошлось. Деньги Зое простили, только позора не вынесла. Уехала, а мне и на руку. Словно пособлял кто, а теперь вот... расплачиваюсь. И дочь с первым мужем я развела. Сорок ей уже, а ни семьи, ни детей нет.
Антонина завыла и лбом коснулась пола. Коленки приросли к аляпистому линолеуму, по всему телу разошлась ломота. Вдруг головы женщины коснулась прохлада - стало легко и свободно.
Будет Вам, — малахольная гладила её жёсткие немытые волосы.
В эту ночь Антонина впервые за много дней спала спокойно. Под утро ей приснился тёмный коридор с ярким светом в конце. Свет показался женщине неземным. Это был райский свет, в который она никогда не верила. Какие-то силы тянули её, и она взлетела...
Перед обедом Антонину забрали на обследование, к малахольной должен был прийти священник. Женщине столько хотелось рассказать девушке, стольким поделиться! Обязательно и про коридор, и про Свет! Этой ночью произошло чудо. Перерождение. Только бы успеть попросить прощения у родных, соседей, Зою найти. Перед дочерью упасть на колени. Тогда и помирать можно.
А где малахольная? — Антонина непонимающе посмотрела на пустую разобранную кровать с заляпанной клеёнкой. — Перевели?
Преставилась нынче Лизонька, — санитарка опустила глаза и шмыгнула носом. — Причастилась и померла.
Ли-зонь-ка, — по слогам растянула Антонина.А Вас, наверное, сегодня выпишут.
Женщина ловко окунула тряпку в ведро, отжала и принялась выгребать мусор у порога:
Сама слышала, как Иван Палыч говорил кому-то по телефону, мол, у Злобовой нет больше опухоли. Совсем нет. Выходит, домой.
Лизонька, — повторила Антонина, и ей снова захотелось помолиться прямо здесь, у порожка. И попросить впервые не за себя...Ахметов Камиль. Бесконечность
Счастье уходит, когда мы к этому совсем не готовы, и приходит, когда мы уже ни на что не надеемся…
Утро 1 января. Зимой рассвет наступает довольно поздно, и, проснувшись, Саша предположил, что уже около девяти утра. Лучи солнца пробивались сквозь щель между занавесками. Утром кровать особенно мягкая. Саша потянулся и нехотя встал. По пути в ванную он заметил, что домашние еще спят. Юноша был благодарен своим любящим и заботливым родителям за то, что даже в семнадцать лет может оставаться ребенком.
Пока чистил зубы, он слышал беззаботные детские голоса, доносившиеся с улицы. Они пробудили в нем желание прогуляться по утреннему городу. Взяв молоко из холодильника, нагрел его в микроволновой печи и добавил сухой коричневый порошок. За столом он погрузился в мысли о детстве и страхе взросления. Время бежит так быстро, что Саша за ним не поспевает. Он налил горячее какао в термос, взял свой телефон и проверил время. Уже полдень. «Время летит», – подумал он, накидывая тёплую куртку и шарф. Когда вышел на улицу, глаза ослепил яркий солнечный свет. Снег искрился, создавая сказочную атмосферу, тени от домов ложились на него ярко-голубыми фигурами. Оливер зажмурился то ли от яркости, то ли от красоты, потом двинулся по улицам, наслаждаясь тишиной и красотой зимнего пейзажа.
— С Новым годом! – раздалось слишком близко.
Саша дернулся от неожиданности и оглянулся. Это была девушка в черной, свободного кроя куртке, подчёркивающей её изящную фигурку. Солнечная улыбка, смеющиеся глубокие карие глаза, на щеках россыпь веснушек– «поцелуев солнца».
- Да. И тебя с праздником.
Девушка еще шире заулыбалась и присела к нему, вынуждая подвинуться.
- Я София. Можно просто Соня, — сказала она нежным голосом, все ещё улыбаясь.
- Я Александр, Саша, — ответил он с приветливой улыбкой.
Девушка посмотрела на напиток, и он протянул его Соне. Делиться с незнакомкой не казалось сейчас чем-то странным. Попробовав его, девушка снова улыбнулась. Узнав, что он просто прогуливается, она поинтересовалась, не помешает ли, если присоединится к нему. Саша уже не любовался окружающей красотой. Рядом с ним была та, что занимала теперь всё его внимание. Они вместе шли по улице, наслаждаясь компанией друг друга. В какой-то момент Соня, смяв в маленьких тёплых ладошках снежок, запустила его в своего нового друга. Шансов убежать было мало, ведь его ноги были намного длиннее. Почти догнав шалунью, Саша увидел, что та вдруг упала на колени и стала кашлять.
- Все в по..., — кашель не давал ей договорить.
Когда на снег упали маленькие алые капли, Соня уже отдышалась. Она вытерла рукавом кровь с уголков рта и появившиеся из-за сильного кашля слезы.
- Сонечка, — позвал Саша, — что мне делать?
Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что кровь – это точно не нормально.
-Я замерзла, — ответила девушка.
По её взгляду Саша понял, что сейчас ни о чём не надо расспрашивать.
- Может, зайдём куда-нибудь погреться? — перевёл он тему.
- Пошли ко мне домой, тут минут десять идти, — сощурилась Соня.
Саша согласился, и они двинулись, перелезая через сугробы и идя по узким дорожкам. Соня шла впереди, и было слышно, как сбивается ее дыхание. Она вытирала кровь о рукав черной куртки, надеясь, что её спутник ничего не заметит, но пятна крови на рукаве были приметны. Оба молчали.
Когда дошли до дома, Соня вбила код домофона, и дверь открылась.
Подъезд был запущенным, с окурками и бутылками. Они поднялись по лестнице и вошли в старую квартиру с ободранными обоями, старым шкафом и календарем с девяностых годов.
– Дома мама. Она мешать не будет, — сказала Соня и сняла ботинки.
Зайдя в комнату, юноша увидел видавшую виды мебель: кровать, письменный стол, стул и шкаф. На стенах висели уже свисающие постеры. Всё была покрыто слоем пыли.
– Я редко убираюсь, – сказала она, перехватив удивлённый взгляд своего гостя. – Присядь.
Саша без вопросов подошёл к кровати и медленно сел. Соня примостилась рядом, прислонившись спиной к стене.
– Ты смотрел «Один дома»? – спросила она бесстрастным голосом.
Саша, немного подумав, ответил:
– Да. Но это было давно, и я совсем не против его пересмотреть.
Соня улыбнулась и приказала сидеть на месте, а сама вышла. В это время гость смог лучше разглядеть комнату. Проводя взглядом по каждому сантиметру этого очень скромного жилища и остановившись на ингаляторе, он задумался. Но в это время вернулась хозяйка.
– Это старый ноутбук родителей. Они его давно покупали, когда были в браке. Но сейчас отец уехал далеко и навсегда, — с обычным выражением лица сказала Соня. Ни одни мускул на лице не дёрнулся. Он смотрел на нее и не мог понять, как так произошло, что он оказался тут. В новогоднее утро. Может, Соня – это подарок судьбы? Если да, то Саше он очень нравится.
Как только фильм начался, Сонечка положила свою голову ему на плечо и расслабилась. Он был совсем не против такой близости. Саша счастлив, и ему безумно тепло с ней. Эта девушка будто спустилась с небес, настоящий снежный ангел. Может, всё-таки чудеса происходят и мечты сбываются? Ведь в двенадцать часов юноша загадал желание обрести настоящее счастье и понять, что такое любовь. И сейчас он сидит в обнимку с настоящим новогодним чудом.
Приближался конец фильма, и Саше нужно было идти домой. Всё же родители есть родители, и беспокоить их своим отсутствием ему не хотелось. Нужно было расстаться, но именно в таких ситуациях время летит безумно быстро. Вот они уже на выходе со двора, снег продолжает лететь в лицо, а в районе, где живёт Соня, до сих пор пусто. Они стояли и смотрели друг на друга. Им обоим безумно не хотелось расставаться. Девушка поблагодарила за смех, за какао, за время, за понимание.
- Прощай, Саш. Ещё раз с новым годом, — прошептал снежный ангел.
Он придёт завтра к Сонечке, и они обязательно поговорят.
Проснувшись на следующее утро, Ромео нетерпеливо стал собираться к своей Джульетте. Всю ночь он думал, как расскажет о своих сильнейших чувствах. Сейчас самым важным было, как можно быстрее оказаться рядом с ней.
Выскочив из квартиры, он помчался по уже знакомому маршруту. Саша чувствовал себя нужным и значимым рядом с Соней, которая была для него подарком судьбы. Влетев в подъезд, юноша бежал по ступеням вверх, считая этажи. Сердце стучало быстро, и страх охватывал его. Остановившись возле её квартиры, он постучал в дверь. Послышались тихие шаги. Из-за приоткрывшейся двери показалась женская макушка, и Саша спросил:
- Вы мама Сони? Здравствуйте! Не могли бы позвать её, мы вчера познакомились, — его выворачивало от нетерпения.
Только сейчас разглядев женщину перед собой, он увидел, насколько потрёпанной она была. Спутанные волосы, морщины, мешки под уставшими глазами, бледная кожа, мятый старый халат. Выглядела она, конечно, ужасно. Из квартиры и от женщины почему-то несло алкоголем.
- Вали отсюда, — проговорила она сквозь зубы.
Саша остолбенел, он ожидал чего угодно, но не этого. Он пытался объяснить, что вчера они провели вместе время, но женщина отмахнулась и хотела закрыть дверь, но вдруг её будто озарило:
–Саша?
—Вы меня знаете? — удивился он.
—Ты приходил на похороны Сони год назад.
—Умерла год назад? С кем тогда я разговаривал? С кем бегал по снежному двору? Я же не мог сойти с ума?
— Я слышала, у тебя началась тяжёлая депрессия. Вы ведь были близкими друзьями? Вот и мне, как видишь, — растерянно развела она руками, —нет больше смысла жить…
Саше стало не по себе.
—Как это может быть? Эта женщина сумасшедшая.
У него была путаница в голове. Он попрощался и медленно побрёл домой.
—Но я же видел её вчера впервые… Или?
Когда он вернулся домой, обнаружил расстроенных родителей. Саша рассказал им про вчерашний день, прогулку с девушкой Соней, сегодняшнюю встречу со странной женщиной. Родители нервно переглянулись.
— Сынок, сядь,— проговорила мать. –Нам нужно о многом тебе рассказать.
Это был тяжёлый вечер, в течение которого Саше вспомнилось всё: счастливый период встреч с Соней, её внезапная болезнь, смерть, его истерики, больница, лечение… А вчера… Он весь день был дома. Воспоминания вернулись. Дышать стало тяжело.
А потом Саша узнал место, где была похоронена Сонечка. Рассматривая надгробный камень, он опустился на колени. Слёзы текли по его щекам, на сверкающий чистотой и белизной снег.
—Надеюсь, ты обрела покой. Я бы так хотел остаться с тобой подольше, знаю, что ты тоже. Мне так жаль, но нам быть вместе было просто не суждено.
Слёзы лились бесконечно, его трясло. Оглянувшись, он увидел вдалеке знакомые силуэты родителей.
—Мне жаль, что мир так жесток. Ты так хотела жить! — Саша снова зарыдал. — Слишком больно. Прости.
Несчастный встал с колен и посмотрел в последний раз на могилу. Он сюда обязательно вернётся. Но пока это очень тяжело.
— С Новым годом! – раздалось слишком близко, когда он уже подходил к своему дому.
Саша дернулся от неожиданности и оглянулся. На него смотрела девушка в черной куртке, хрупкое тело которой буквально в ней тонуло. Солнечная улыбка, смеющиеся голубые глаза.
– Дай угадаю: тебя зовут не Соня, – вдруг встрепенулся с каким-то оживлением Саша.
– Можешь звать меня не Соня, мне нравится, ответила та, весело улыбаясь…
Счастье уходит, когда мы к этому совсем не готовы, и приходит, когда мы уже ни на что не надеемся…
Утро 1 января. Зимой рассвет наступает довольно поздно, и, проснувшись, Саша предположил, что уже около девяти утра. Лучи солнца пробивались сквозь щель между занавесками. Утром кровать особенно мягкая. Саша потянулся и нехотя встал. По пути в ванную он заметил, что домашние еще спят. Юноша был благодарен своим любящим и заботливым родителям за то, что даже в семнадцать лет может оставаться ребенком.
Пока чистил зубы, он слышал беззаботные детские голоса, доносившиеся с улицы. Они пробудили в нем желание прогуляться по утреннему городу. Взяв молоко из холодильника, нагрел его в микроволновой печи и добавил сухой коричневый порошок. За столом он погрузился в мысли о детстве и страхе взросления. Время бежит так быстро, что Саша за ним не поспевает. Он налил горячее какао в термос, взял свой телефон и проверил время. Уже полдень. «Время летит», – подумал он, накидывая тёплую куртку и шарф. Когда вышел на улицу, глаза ослепил яркий солнечный свет. Снег искрился, создавая сказочную атмосферу, тени от домов ложились на него ярко-голубыми фигурами. Оливер зажмурился то ли от яркости, то ли от красоты, потом двинулся по улицам, наслаждаясь тишиной и красотой зимнего пейзажа.
— С Новым годом! – раздалось слишком близко.
Саша дернулся от неожиданности и оглянулся. Это была девушка в черной, свободного кроя куртке, подчёркивающей её изящную фигурку. Солнечная улыбка, смеющиеся глубокие карие глаза, на щеках россыпь веснушек– «поцелуев солнца».
- Да. И тебя с праздником.
Девушка еще шире заулыбалась и присела к нему, вынуждая подвинуться.
- Я София. Можно просто Соня, — сказала она нежным голосом, все ещё улыбаясь.
- Я Александр, Саша, — ответил он с приветливой улыбкой.
Девушка посмотрела на напиток, и он протянул его Соне. Делиться с незнакомкой не казалось сейчас чем-то странным. Попробовав его, девушка снова улыбнулась. Узнав, что он просто прогуливается, она поинтересовалась, не помешает ли, если присоединится к нему. Саша уже не любовался окружающей красотой. Рядом с ним была та, что занимала теперь всё его внимание. Они вместе шли по улице, наслаждаясь компанией друг друга. В какой-то момент Соня, смяв в маленьких тёплых ладошках снежок, запустила его в своего нового друга. Шансов убежать было мало, ведь его ноги были намного длиннее. Почти догнав шалунью, Саша увидел, что та вдруг упала на колени и стала кашлять.
- Все в по..., — кашель не давал ей договорить.
Когда на снег упали маленькие алые капли, Соня уже отдышалась. Она вытерла рукавом кровь с уголков рта и появившиеся из-за сильного кашля слезы.
- Сонечка, — позвал Саша, — что мне делать?
Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что кровь – это точно не нормально.
-Я замерзла, — ответила девушка.
По её взгляду Саша понял, что сейчас ни о чём не надо расспрашивать.
- Может, зайдём куда-нибудь погреться? — перевёл он тему.
- Пошли ко мне домой, тут минут десять идти, — сощурилась Соня.
Саша согласился, и они двинулись, перелезая через сугробы и идя по узким дорожкам. Соня шла впереди, и было слышно, как сбивается ее дыхание. Она вытирала кровь о рукав черной куртки, надеясь, что её спутник ничего не заметит, но пятна крови на рукаве были приметны. Оба молчали.
Когда дошли до дома, Соня вбила код домофона, и дверь открылась.
Подъезд был запущенным, с окурками и бутылками. Они поднялись по лестнице и вошли в старую квартиру с ободранными обоями, старым шкафом и календарем с девяностых годов.
– Дома мама. Она мешать не будет, — сказала Соня и сняла ботинки.
Зайдя в комнату, юноша увидел видавшую виды мебель: кровать, письменный стол, стул и шкаф. На стенах висели уже свисающие постеры. Всё была покрыто слоем пыли.
– Я редко убираюсь, – сказала она, перехватив удивлённый взгляд своего гостя. – Присядь.
Саша без вопросов подошёл к кровати и медленно сел. Соня примостилась рядом, прислонившись спиной к стене.
– Ты смотрел «Один дома»? – спросила она бесстрастным голосом.
Саша, немного подумав, ответил:
– Да. Но это было давно, и я совсем не против его пересмотреть.
Соня улыбнулась и приказала сидеть на месте, а сама вышла. В это время гость смог лучше разглядеть комнату. Проводя взглядом по каждому сантиметру этого очень скромного жилища и остановившись на ингаляторе, он задумался. Но в это время вернулась хозяйка.
– Это старый ноутбук родителей. Они его давно покупали, когда были в браке. Но сейчас отец уехал далеко и навсегда, — с обычным выражением лица сказала Соня. Ни одни мускул на лице не дёрнулся. Он смотрел на нее и не мог понять, как так произошло, что он оказался тут. В новогоднее утро. Может, Соня – это подарок судьбы? Если да, то Саше он очень нравится.
Как только фильм начался, Сонечка положила свою голову ему на плечо и расслабилась. Он был совсем не против такой близости. Саша счастлив, и ему безумно тепло с ней. Эта девушка будто спустилась с небес, настоящий снежный ангел. Может, всё-таки чудеса происходят и мечты сбываются? Ведь в двенадцать часов юноша загадал желание обрести настоящее счастье и понять, что такое любовь. И сейчас он сидит в обнимку с настоящим новогодним чудом.
Приближался конец фильма, и Саше нужно было идти домой. Всё же родители есть родители, и беспокоить их своим отсутствием ему не хотелось. Нужно было расстаться, но именно в таких ситуациях время летит безумно быстро. Вот они уже на выходе со двора, снег продолжает лететь в лицо, а в районе, где живёт Соня, до сих пор пусто. Они стояли и смотрели друг на друга. Им обоим безумно не хотелось расставаться. Девушка поблагодарила за смех, за какао, за время, за понимание.
- Прощай, Саш. Ещё раз с новым годом, — прошептал снежный ангел.
Он придёт завтра к Сонечке, и они обязательно поговорят.
Проснувшись на следующее утро, Ромео нетерпеливо стал собираться к своей Джульетте. Всю ночь он думал, как расскажет о своих сильнейших чувствах. Сейчас самым важным было, как можно быстрее оказаться рядом с ней.
Выскочив из квартиры, он помчался по уже знакомому маршруту. Саша чувствовал себя нужным и значимым рядом с Соней, которая была для него подарком судьбы. Влетев в подъезд, юноша бежал по ступеням вверх, считая этажи. Сердце стучало быстро, и страх охватывал его. Остановившись возле её квартиры, он постучал в дверь. Послышались тихие шаги. Из-за приоткрывшейся двери показалась женская макушка, и Саша спросил:
- Вы мама Сони? Здравствуйте! Не могли бы позвать её, мы вчера познакомились, — его выворачивало от нетерпения.
Только сейчас разглядев женщину перед собой, он увидел, насколько потрёпанной она была. Спутанные волосы, морщины, мешки под уставшими глазами, бледная кожа, мятый старый халат. Выглядела она, конечно, ужасно. Из квартиры и от женщины почему-то несло алкоголем.
- Вали отсюда, — проговорила она сквозь зубы.
Саша остолбенел, он ожидал чего угодно, но не этого. Он пытался объяснить, что вчера они провели вместе время, но женщина отмахнулась и хотела закрыть дверь, но вдруг её будто озарило:
–Саша?
—Вы меня знаете? — удивился он.
—Ты приходил на похороны Сони год назад.
—Умерла год назад? С кем тогда я разговаривал? С кем бегал по снежному двору? Я же не мог сойти с ума?
— Я слышала, у тебя началась тяжёлая депрессия. Вы ведь были близкими друзьями? Вот и мне, как видишь, — растерянно развела она руками, —нет больше смысла жить…
Саше стало не по себе.
—Как это может быть? Эта женщина сумасшедшая.
У него была путаница в голове. Он попрощался и медленно побрёл домой.
—Но я же видел её вчера впервые… Или?
Когда он вернулся домой, обнаружил расстроенных родителей. Саша рассказал им про вчерашний день, прогулку с девушкой Соней, сегодняшнюю встречу со странной женщиной. Родители нервно переглянулись.
— Сынок, сядь,— проговорила мать. –Нам нужно о многом тебе рассказать.
Это был тяжёлый вечер, в течение которого Саше вспомнилось всё: счастливый период встреч с Соней, её внезапная болезнь, смерть, его истерики, больница, лечение… А вчера… Он весь день был дома. Воспоминания вернулись. Дышать стало тяжело.
А потом Саша узнал место, где была похоронена Сонечка. Рассматривая надгробный камень, он опустился на колени. Слёзы текли по его щекам, на сверкающий чистотой и белизной снег.
—Надеюсь, ты обрела покой. Я бы так хотел остаться с тобой подольше, знаю, что ты тоже. Мне так жаль, но нам быть вместе было просто не суждено.
Слёзы лились бесконечно, его трясло. Оглянувшись, он увидел вдалеке знакомые силуэты родителей.
—Мне жаль, что мир так жесток. Ты так хотела жить! — Саша снова зарыдал. — Слишком больно. Прости.
Несчастный встал с колен и посмотрел в последний раз на могилу. Он сюда обязательно вернётся. Но пока это очень тяжело.
— С Новым годом! – раздалось слишком близко, когда он уже подходил к своему дому.
Саша дернулся от неожиданности и оглянулся. На него смотрела девушка в черной куртке, хрупкое тело которой буквально в ней тонуло. Солнечная улыбка, смеющиеся голубые глаза.
– Дай угадаю: тебя зовут не Соня, – вдруг встрепенулся с каким-то оживлением Саша.
– Можешь звать меня не Соня, мне нравится, ответила та, весело улыбаясь…
Душанбаев Ильназ. Салават и Илья
Салават смуглый худой мальчик с короткой стрижкой цвета вороного крыла и необыкновенно печальными глазами .Из-за болезни ему пришлось быть на домашнем обучении. Диагноз врачей был, как приговор . Порок сердца… Он был очень несчастен, ведь кроме родителей у него не было ни друзей, ни знакомых, он не знал, что такое дружба. Его единственным развлечением было только чтение книг.
Родители не знали, что можно сделать, они видели, что их сыну плохо и одиноко, но помочь ничем не могли. Они пытались познакомить его с детьми своих друзей, но, к сожалению, ребята не выражали особого желания с ним дружить.
Мальчик взрослел, и сердце стало меньше беспокоить его, казалось, что случилось чудо, всё реже Салават жаловался на боль в грудной клетке. Врачи разрешили ему посещать школу. Казалось, что всё наладилось.
Стоило ему переступить порог класса, как по выражениям лиц одноклассников он понял, как будет нелегко. Одноклассники были поделены на группы, и ни одна из них не собиралась принимать его.
Проходили недели, мальчик не решался даже заговорить с ребятами: они просто не замечали его. Это расстраивало его, но он не отчаивался. Учителям было искренне жаль новичка, ведь они знали, как нелегко жить ребёнку с пороком сердца, каждый учитель пытался хотя бы на уроках разговорить Салавата. И со временем ребята стали замечать нового одноклассника, но… лишь для того, чтобы списать. А он был даже рад, ему казалось, что наконец-то с ним заговорили как с равным. Но всё оказалось не так, как он представлял, ведь после уроков, на переменах, стоило ему подойти к ребятам, они либо отходили, либо просто не замечали его.
Приближался Новый год. Однажды после уроков, когда он спускался по лестнице, у него резко заколотилось сердце. Салават остановился, быстро положил таблетку под язык. Он медленно подошёл к окну и, прикрыв глаза, стал ждать, когда подействует лекарство.
- У тебя всё в порядке? – послышался тихий голосок за его спиной.
Салават вздрогнул и обернулся. За его спиной с обеспокоенным выражением лица стоял его одноклассник, Илья, светловолосый паренек.
- Да, всё в порядке, - попытался улыбнуться Салават . Он чувствовал, как боль отступает, и это радовало его.
- Ты уверен? Может стоить позвать кого-нибудь, учителя или врача? Вид у тебя неважный, - прищурившись, сказал Илья.
- Правда, всё в порядке, не стоит, - заверил его Салават
Одноклассник на время замолчал, а Салават всё ждал, когда же Илья развернётся и уйдёт, он до сих пор не мог поверить, что он вообще заметил его, ведь большинство ребят проходили мимо него, даже не кинув «привет». Но Илья даже не думал уходить, он давно заметил ,как трудно новенькому привыкнуть к школе, хотел помочь, но до этого дня поговорить с нем не решался…
- Я Илья , твой…- начал он.
- Мой одноклассник, - перебил его Салават и улыбнулся, - я помню.
- А ты Салават, приятно познакомиться, - улыбнулся в ответ Илья.
Вот так и зародилась их дружба. После этого случая ребята стали неразлучны, они делились всеми своими секретами друг с другом, мальчик был счастлив, как никогда. Все каникулы Салават и Илья вместе гуляли, ходили в кино . Родители не могли нарадоваться, что у их сына наконец-то появился друг, благодаря которому Салават был сам не свой, он будто бы ожил.
Со временем ребята из класса заметили перемены в новичке. Застенчивый прежде и неловкий, теперь он всё чаще остроумно шутил, общаясь с приятелями Илья . Вскоре они стали и его приятелями. Салават был безумно рад тому, что исполнилось его желание.Теперь его приняли в классе, он стал своим, обрел новых друзей. Но один мальчик из класса - Вадик с презрением и злостью относился к Салавату. Как-то раз Вадик и Илья остались вместе дежурить в классе.
- Что ты с ним водишься и что в нем нашел? Больной, да еще не русский,- ехидно заметил Вадик.
- Не смей так говорить, – воскликнул Илья.
- Он мой настоящий друг и всегда им останется. Возможно мы разные , и традиции и вера у нас не одна, но это не главное для нашей дружбы . У нас с ним много общего , я знаю, что в радости и беде мы будем с Салават вместе ,- сказал Илья.
- Прямо горой за него стоишь. Нашел себе друга инвалида .Подумаешь- высказался Вадик.
-Тебе все равно не понять .Видимо не дано,- грустно заметил Илья .
Илья не знал , что случайно этот разговор услышал Салават. Обида, слезы захлестнули его.
…В этот день мальчика отвезли в больницу, где сделали операцию. Всё обошлось, операция прошла успешно, и через пару дней Салавата перевели в палату.
- У тебя всё в порядке? Я очень переживал за тебя – послышался тихий голос Ильи.
Улыбнувшись, Салават обернулся и медленно подошёл к своему лучшему Другу.
- Да, теперь точно всё в порядке, - он вспомнил день, когда Илья впервые подошел к нему и заговорил. Они обнялись .Теперь они точно знали, что будут связаны одной крепкой нитью и дорога жизни у них будет одна.
Илья и Салават долго-долго говорили. Как же им не хватало этого! Теперь друзья знали цену чему-то настоящему и важному…
Спустя годы , когда наши герои закончили школу, нашли себя в жизни, они еще раз доказали ,что настоящая дружба проверяется временем. Вместе они учились, преодолевали трудности, искренне радовались в светлые минуты жизни друг за друга, делили горести и неудачи, шли по дороге жизни в одной связке, праздновали вместе Рождество и Пасху, Курбан-байрам и Уразу байрам.
А когда Салават нашел свою вторую половинку и ждал первенца, то сообщив Илье радостную весть, твердо решил, что сына назовет Ильяром ( почти как лучшего друга) , что в переводе означает « друг народа».
Салават смуглый худой мальчик с короткой стрижкой цвета вороного крыла и необыкновенно печальными глазами .Из-за болезни ему пришлось быть на домашнем обучении. Диагноз врачей был, как приговор . Порок сердца… Он был очень несчастен, ведь кроме родителей у него не было ни друзей, ни знакомых, он не знал, что такое дружба. Его единственным развлечением было только чтение книг.
Родители не знали, что можно сделать, они видели, что их сыну плохо и одиноко, но помочь ничем не могли. Они пытались познакомить его с детьми своих друзей, но, к сожалению, ребята не выражали особого желания с ним дружить.
Мальчик взрослел, и сердце стало меньше беспокоить его, казалось, что случилось чудо, всё реже Салават жаловался на боль в грудной клетке. Врачи разрешили ему посещать школу. Казалось, что всё наладилось.
Стоило ему переступить порог класса, как по выражениям лиц одноклассников он понял, как будет нелегко. Одноклассники были поделены на группы, и ни одна из них не собиралась принимать его.
Проходили недели, мальчик не решался даже заговорить с ребятами: они просто не замечали его. Это расстраивало его, но он не отчаивался. Учителям было искренне жаль новичка, ведь они знали, как нелегко жить ребёнку с пороком сердца, каждый учитель пытался хотя бы на уроках разговорить Салавата. И со временем ребята стали замечать нового одноклассника, но… лишь для того, чтобы списать. А он был даже рад, ему казалось, что наконец-то с ним заговорили как с равным. Но всё оказалось не так, как он представлял, ведь после уроков, на переменах, стоило ему подойти к ребятам, они либо отходили, либо просто не замечали его.
Приближался Новый год. Однажды после уроков, когда он спускался по лестнице, у него резко заколотилось сердце. Салават остановился, быстро положил таблетку под язык. Он медленно подошёл к окну и, прикрыв глаза, стал ждать, когда подействует лекарство.
- У тебя всё в порядке? – послышался тихий голосок за его спиной.
Салават вздрогнул и обернулся. За его спиной с обеспокоенным выражением лица стоял его одноклассник, Илья, светловолосый паренек.
- Да, всё в порядке, - попытался улыбнуться Салават . Он чувствовал, как боль отступает, и это радовало его.
- Ты уверен? Может стоить позвать кого-нибудь, учителя или врача? Вид у тебя неважный, - прищурившись, сказал Илья.
- Правда, всё в порядке, не стоит, - заверил его Салават
Одноклассник на время замолчал, а Салават всё ждал, когда же Илья развернётся и уйдёт, он до сих пор не мог поверить, что он вообще заметил его, ведь большинство ребят проходили мимо него, даже не кинув «привет». Но Илья даже не думал уходить, он давно заметил ,как трудно новенькому привыкнуть к школе, хотел помочь, но до этого дня поговорить с нем не решался…
- Я Илья , твой…- начал он.
- Мой одноклассник, - перебил его Салават и улыбнулся, - я помню.
- А ты Салават, приятно познакомиться, - улыбнулся в ответ Илья.
Вот так и зародилась их дружба. После этого случая ребята стали неразлучны, они делились всеми своими секретами друг с другом, мальчик был счастлив, как никогда. Все каникулы Салават и Илья вместе гуляли, ходили в кино . Родители не могли нарадоваться, что у их сына наконец-то появился друг, благодаря которому Салават был сам не свой, он будто бы ожил.
Со временем ребята из класса заметили перемены в новичке. Застенчивый прежде и неловкий, теперь он всё чаще остроумно шутил, общаясь с приятелями Илья . Вскоре они стали и его приятелями. Салават был безумно рад тому, что исполнилось его желание.Теперь его приняли в классе, он стал своим, обрел новых друзей. Но один мальчик из класса - Вадик с презрением и злостью относился к Салавату. Как-то раз Вадик и Илья остались вместе дежурить в классе.
- Что ты с ним водишься и что в нем нашел? Больной, да еще не русский,- ехидно заметил Вадик.
- Не смей так говорить, – воскликнул Илья.
- Он мой настоящий друг и всегда им останется. Возможно мы разные , и традиции и вера у нас не одна, но это не главное для нашей дружбы . У нас с ним много общего , я знаю, что в радости и беде мы будем с Салават вместе ,- сказал Илья.
- Прямо горой за него стоишь. Нашел себе друга инвалида .Подумаешь- высказался Вадик.
-Тебе все равно не понять .Видимо не дано,- грустно заметил Илья .
Илья не знал , что случайно этот разговор услышал Салават. Обида, слезы захлестнули его.
…В этот день мальчика отвезли в больницу, где сделали операцию. Всё обошлось, операция прошла успешно, и через пару дней Салавата перевели в палату.
- У тебя всё в порядке? Я очень переживал за тебя – послышался тихий голос Ильи.
Улыбнувшись, Салават обернулся и медленно подошёл к своему лучшему Другу.
- Да, теперь точно всё в порядке, - он вспомнил день, когда Илья впервые подошел к нему и заговорил. Они обнялись .Теперь они точно знали, что будут связаны одной крепкой нитью и дорога жизни у них будет одна.
Илья и Салават долго-долго говорили. Как же им не хватало этого! Теперь друзья знали цену чему-то настоящему и важному…
Спустя годы , когда наши герои закончили школу, нашли себя в жизни, они еще раз доказали ,что настоящая дружба проверяется временем. Вместе они учились, преодолевали трудности, искренне радовались в светлые минуты жизни друг за друга, делили горести и неудачи, шли по дороге жизни в одной связке, праздновали вместе Рождество и Пасху, Курбан-байрам и Уразу байрам.
А когда Салават нашел свою вторую половинку и ждал первенца, то сообщив Илье радостную весть, твердо решил, что сына назовет Ильяром ( почти как лучшего друга) , что в переводе означает « друг народа».
Ахметсафина Аиша. Все в порядке, мне нравится серый
Каждый раз, когда меня спрашивали о том, что же меня цепляет в людях, я всегда твёрдо отвечала: "Взгляд". Нет, серьёзно, неужели не все люди согласны с тем, какое же большое влияние оказывает то, как человек на тебя посмотрит?
Учителя, например, зачастую смотрят с какой-то напрягающей внимательностью, будто у меня на радужке глаза ответ по кругу движется, и они так усердно пытаются поймать его да понять, и вправду ли я забыла утром положить в портфель тетрадку. У родителей, кстати, взгляд похожий, но уже без такой напряжённости и страсти к тетрадям, а с некоторым волнением и даже приятной заботой. Друзья же глядят на тебя, ну, обычно? Им вообще как-то непринципиально.
А вот коты всегда смотрят так, словно без умения говорить улавливают все твои мысли и даже разделяют их. И эта зеленоглазая девочка, вечно сидящая одна за последней партой, тоже была своеобразным котом для меня.
Это был почти обычный мартовский день. Обычным он был потому, что небо не упало наконец на землю, а "почти" мне пришлось добавить, ведь я всё ещё помню, как что-то неприятное произошло со мной в этот день. Честно, я не назову сейчас точную причину случившегося, однако в памяти хорошо отпечатался момент, когда все девчонки из нашего и параллельных классов окружили меня, как радужка окружает зрачок. Помню также все эти нелепые попытки успокоить меня и помочь прекратить лить слёзы, но неужели и ослу не понятно, что чем больше люди меня жалеют, тем сильнее мне хочется разреветься и за них, и за себя? Мне было очень стыдно и хотелось убежать, провалиться сквозь землю, пропасть без вести! Все в классе дружили со мной до этого, но теперь они увидели, какая я слабая и умею плакать в школе, и перестанут даже смотреть на меня. Но меня утешало, что толпа потихоньку начала рассасываться, пока со мной не осталось всего пару человек. Анжела и Севара понятно почему остались, всё-таки, мы дружим с самого детского садика, но что рядом со мной забыла она, девочка с последней парты? Тогда я даже не знала, как её зовут. Но стоило мне поднять голову и встретиться с её взглядом, как я почувствовала какое-то смятение. Она смотрела прямо на меня, заглядывала точно в душу своими в каких-то местах и яркими, и тёмными зелеными глазами.
— Всё хорошо? – заботливо и слегка торопливо прозвучал вдруг тихий голос.
Мне тут же стало неловко, и бросив моментальное краткое "да!", я снова зарылась в свои ладони, медленно переваривая произошедшее. Я больше не плакала, ведь теперь все мои мысли были об этой девочке.
Прошла где-то неделя с того случая, и если при первом столкновении с Ксюшей мне было не по себе, то теперь я спокойно здоровалась с ней и просилась сесть вместе за одну парту. Кажется, она не противилась моему предложению дружить, и мы начали общаться.
А время всё шло и уже близилось к Новому году, ведь наконец наступил декабрь.
Ксюша не особо любила зиму за её холод и тем более гулять в это время, однако мне удалось уговорить свою подружку, и мы отправились в наше любимое место – лес. Снег в нём всегда украшал деревья и создавал особенное настроение, которое очень подходило под наши особенные с Ксюшей разговоры. Она всегда любила задавать мне какие-либо вопросы, и этот момент не стал исключением.
— Слу-у-ушай, а что тебе больше всего нравится в моей внешности?
Мы часто шутили и не привыкли говорить всё напрямую, а потому вопрос сопровождался некоторым смехом, который разбавлял всю возможную неловкость. Я сделала вид, что задумалась, хотя по моему выражению лица Ксюша заранее всё понимала.
— Думаю, твои, ну, выразительные(?) (Ха-ха!) зелёные глаза. Они всегда будто сами говорят за тебя!
Подруга остановилась. Я подумала, что ляпнула не то, но, как оказалось, она просто присела завязать шнурки. Заметив, что и я остановилась, Ксюша подняла на меня голову, и по мановению ветра её осветлённые волосы разлетелись по улыбающемуся лицу. Мы одновременно громко засмеялись.
Эта дружба была волшебной. Правда волшебной! Но не случается чудес без этого зловредного "но".
Моей семье вдруг приспичило переехать в другое место. По их словам там мне будет лучше – там и люди светлее, и трава зеленее, и вообще я не должна жаловаться. Но мне было очень больно расставаться с Ксюшей. Это был первый и последний человек, который принёс столько красок в мою ничем не отличавшуюся до этого жизнь. За день до предполагаемого отъезда я позвонила ей и попросила о встрече днём. Она согласилась, но тогда ещё даже не подозревала о том, с чем нам придётся столкнуться. Впрочем, не подозревала и я, что уехать придётся утром, и что сообщить об этом Ксюше я не успею.
Родители были одеты во всё белое, как ни странно, а с собой они не взяли ни одного чемодана и мне велели ничего не брать, ссылаясь на то, что в том месте «уже ничего из этого не нужно». Что за место-то такое?
Но наше совместное с Ксюшей фото я не смогла оставить и втайне от родителей спрятала в карман.
Настало время отъезжать и, в последний раз взглянув на свой дом, я села в машину. Транспортное средство тронулось, и мы начали свой путь, как вдруг я увидела вдалеке от нас чей-то знакомый силуэт. Это оказался наш сосед, живущий на другой улице, а за ним торопливая Ксюша. Она не заметила меня в машине и спешила к только что покинутому дому, но я успела вовремя нажать на кнопку, и окно открылось. Правда, времени оставалось лишь на одну последнюю фразу, и я во все силы, что у меня оставались, выкрикнула:
— ПИШИ МНЕ ПИСЬМА!
Обладательница зелёных глаз обернулась, и солёная вода большими каплями стекала с её бледного лица.
Я очень надеялась, что несмотря на все законы физики, Ксюша услышала мои последние слова, но вот уже прошло немало времени, и я до сих пор не получила ни одного письма от неё. Все новости я узнаю только через друзей, которых я в шутку называю крылатыми помощниками, потому как письма они доставляют не хуже голубей.
Именно они мне и сказали о том, что после моего ухода Ксюша питается одной только кашей с изюмом. Это было странно, ведь она никогда не любила изюм, и я собиралась спросить её об этом при нашей встрече. Да, иногда у нас получается видеться друг с другом, хотя в основном только я её вижу.
Также друзья сказали, что у Ксюши начало садиться зрение, хотя я никогда не видела её в очках.
Каждый день она с утра покупает цветы, а затем идёт в школу, что тоже немало странно, разве первое сентября теперь каждый день?
Думаю, обо всём этом я обязательно спрошу её, когда мы снова увидимся.
Воскресенье. Очередной пасмурный день ранней весны. Ночью пролил дождь, оставив после себя небольшие лужи и холодные прозрачные капельки на кончиках листьев, лепестков, веток. А теперь всё небо затянулось тёмными облаками, перекрыв все возможные пути лучам солнца.
Но нас это не волнует – мы не верим в плохие приметы или в то, что какая-то непогода может помешать важной встрече.
Трость послушно стучала по асфальту, открывая дорогу незрячим. Но стук вдруг прекратился, когда она нашла нужное.
Тишина. Неизвестно, сколько длилась пауза и сколько времени простояла там девушка в чёрном. Она молчала, молчала... Пока терпение не закончилось, и та не заговорила.
— Прости меня, я не смогла.
Голос звучал так же тихо, как тогда, в марте.
«За что? Что не смогла?»
Выцветшие сероватые глаза бесчувственно и устало смотрели в одну точку, теперь они ничего не выражали и ни о чём не говорили.
— Я не смогла сберечь даже то, что нравилось тебе в этой бестолковой внешности. Словами я не могу передать то, что ты бы сейчас увидела и услышала. Я больше не смогу говорить!
Плечи её задрожали, ровно как и голос под конец реплики, и она заплакала. Я плавно протянула руку и неощутимо погладила по спине мою милую сероглазую Ксюшу.
«Знаешь, лучше ничего не говори…»
Это был почти обычный мартовский день.
Каждый раз, когда меня спрашивали о том, что же меня цепляет в людях, я всегда твёрдо отвечала: "Взгляд". Нет, серьёзно, неужели не все люди согласны с тем, какое же большое влияние оказывает то, как человек на тебя посмотрит?
Учителя, например, зачастую смотрят с какой-то напрягающей внимательностью, будто у меня на радужке глаза ответ по кругу движется, и они так усердно пытаются поймать его да понять, и вправду ли я забыла утром положить в портфель тетрадку. У родителей, кстати, взгляд похожий, но уже без такой напряжённости и страсти к тетрадям, а с некоторым волнением и даже приятной заботой. Друзья же глядят на тебя, ну, обычно? Им вообще как-то непринципиально.
А вот коты всегда смотрят так, словно без умения говорить улавливают все твои мысли и даже разделяют их. И эта зеленоглазая девочка, вечно сидящая одна за последней партой, тоже была своеобразным котом для меня.
Это был почти обычный мартовский день. Обычным он был потому, что небо не упало наконец на землю, а "почти" мне пришлось добавить, ведь я всё ещё помню, как что-то неприятное произошло со мной в этот день. Честно, я не назову сейчас точную причину случившегося, однако в памяти хорошо отпечатался момент, когда все девчонки из нашего и параллельных классов окружили меня, как радужка окружает зрачок. Помню также все эти нелепые попытки успокоить меня и помочь прекратить лить слёзы, но неужели и ослу не понятно, что чем больше люди меня жалеют, тем сильнее мне хочется разреветься и за них, и за себя? Мне было очень стыдно и хотелось убежать, провалиться сквозь землю, пропасть без вести! Все в классе дружили со мной до этого, но теперь они увидели, какая я слабая и умею плакать в школе, и перестанут даже смотреть на меня. Но меня утешало, что толпа потихоньку начала рассасываться, пока со мной не осталось всего пару человек. Анжела и Севара понятно почему остались, всё-таки, мы дружим с самого детского садика, но что рядом со мной забыла она, девочка с последней парты? Тогда я даже не знала, как её зовут. Но стоило мне поднять голову и встретиться с её взглядом, как я почувствовала какое-то смятение. Она смотрела прямо на меня, заглядывала точно в душу своими в каких-то местах и яркими, и тёмными зелеными глазами.
— Всё хорошо? – заботливо и слегка торопливо прозвучал вдруг тихий голос.
Мне тут же стало неловко, и бросив моментальное краткое "да!", я снова зарылась в свои ладони, медленно переваривая произошедшее. Я больше не плакала, ведь теперь все мои мысли были об этой девочке.
Прошла где-то неделя с того случая, и если при первом столкновении с Ксюшей мне было не по себе, то теперь я спокойно здоровалась с ней и просилась сесть вместе за одну парту. Кажется, она не противилась моему предложению дружить, и мы начали общаться.
А время всё шло и уже близилось к Новому году, ведь наконец наступил декабрь.
Ксюша не особо любила зиму за её холод и тем более гулять в это время, однако мне удалось уговорить свою подружку, и мы отправились в наше любимое место – лес. Снег в нём всегда украшал деревья и создавал особенное настроение, которое очень подходило под наши особенные с Ксюшей разговоры. Она всегда любила задавать мне какие-либо вопросы, и этот момент не стал исключением.
— Слу-у-ушай, а что тебе больше всего нравится в моей внешности?
Мы часто шутили и не привыкли говорить всё напрямую, а потому вопрос сопровождался некоторым смехом, который разбавлял всю возможную неловкость. Я сделала вид, что задумалась, хотя по моему выражению лица Ксюша заранее всё понимала.
— Думаю, твои, ну, выразительные(?) (Ха-ха!) зелёные глаза. Они всегда будто сами говорят за тебя!
Подруга остановилась. Я подумала, что ляпнула не то, но, как оказалось, она просто присела завязать шнурки. Заметив, что и я остановилась, Ксюша подняла на меня голову, и по мановению ветра её осветлённые волосы разлетелись по улыбающемуся лицу. Мы одновременно громко засмеялись.
Эта дружба была волшебной. Правда волшебной! Но не случается чудес без этого зловредного "но".
Моей семье вдруг приспичило переехать в другое место. По их словам там мне будет лучше – там и люди светлее, и трава зеленее, и вообще я не должна жаловаться. Но мне было очень больно расставаться с Ксюшей. Это был первый и последний человек, который принёс столько красок в мою ничем не отличавшуюся до этого жизнь. За день до предполагаемого отъезда я позвонила ей и попросила о встрече днём. Она согласилась, но тогда ещё даже не подозревала о том, с чем нам придётся столкнуться. Впрочем, не подозревала и я, что уехать придётся утром, и что сообщить об этом Ксюше я не успею.
Родители были одеты во всё белое, как ни странно, а с собой они не взяли ни одного чемодана и мне велели ничего не брать, ссылаясь на то, что в том месте «уже ничего из этого не нужно». Что за место-то такое?
Но наше совместное с Ксюшей фото я не смогла оставить и втайне от родителей спрятала в карман.
Настало время отъезжать и, в последний раз взглянув на свой дом, я села в машину. Транспортное средство тронулось, и мы начали свой путь, как вдруг я увидела вдалеке от нас чей-то знакомый силуэт. Это оказался наш сосед, живущий на другой улице, а за ним торопливая Ксюша. Она не заметила меня в машине и спешила к только что покинутому дому, но я успела вовремя нажать на кнопку, и окно открылось. Правда, времени оставалось лишь на одну последнюю фразу, и я во все силы, что у меня оставались, выкрикнула:
— ПИШИ МНЕ ПИСЬМА!
Обладательница зелёных глаз обернулась, и солёная вода большими каплями стекала с её бледного лица.
Я очень надеялась, что несмотря на все законы физики, Ксюша услышала мои последние слова, но вот уже прошло немало времени, и я до сих пор не получила ни одного письма от неё. Все новости я узнаю только через друзей, которых я в шутку называю крылатыми помощниками, потому как письма они доставляют не хуже голубей.
Именно они мне и сказали о том, что после моего ухода Ксюша питается одной только кашей с изюмом. Это было странно, ведь она никогда не любила изюм, и я собиралась спросить её об этом при нашей встрече. Да, иногда у нас получается видеться друг с другом, хотя в основном только я её вижу.
Также друзья сказали, что у Ксюши начало садиться зрение, хотя я никогда не видела её в очках.
Каждый день она с утра покупает цветы, а затем идёт в школу, что тоже немало странно, разве первое сентября теперь каждый день?
Думаю, обо всём этом я обязательно спрошу её, когда мы снова увидимся.
Воскресенье. Очередной пасмурный день ранней весны. Ночью пролил дождь, оставив после себя небольшие лужи и холодные прозрачные капельки на кончиках листьев, лепестков, веток. А теперь всё небо затянулось тёмными облаками, перекрыв все возможные пути лучам солнца.
Но нас это не волнует – мы не верим в плохие приметы или в то, что какая-то непогода может помешать важной встрече.
Трость послушно стучала по асфальту, открывая дорогу незрячим. Но стук вдруг прекратился, когда она нашла нужное.
Тишина. Неизвестно, сколько длилась пауза и сколько времени простояла там девушка в чёрном. Она молчала, молчала... Пока терпение не закончилось, и та не заговорила.
— Прости меня, я не смогла.
Голос звучал так же тихо, как тогда, в марте.
«За что? Что не смогла?»
Выцветшие сероватые глаза бесчувственно и устало смотрели в одну точку, теперь они ничего не выражали и ни о чём не говорили.
— Я не смогла сберечь даже то, что нравилось тебе в этой бестолковой внешности. Словами я не могу передать то, что ты бы сейчас увидела и услышала. Я больше не смогу говорить!
Плечи её задрожали, ровно как и голос под конец реплики, и она заплакала. Я плавно протянула руку и неощутимо погладила по спине мою милую сероглазую Ксюшу.
«Знаешь, лучше ничего не говори…»
Это был почти обычный мартовский день.
Габибова Хадижа. Вот так встреча!
«Каждый день одно и тоже» - эта мысль проскакивает у нашей главной героини Алёны на каждодневной основе. Дело в том, что Алёна - ученица музыкальной школы, которую, к слову, ненавидит всем сердцем. Виной тому не школа и не учителя как можно подумать, вовсе нет, ей никогда не нравились ученики этой школы.
Алёна Кирова девочка из среднестатистической семьи, с миловидной внешностью, большими коричневыми глазами и маленькими веснушками по всему лицу, которая ходит в обычную школу и не отличается особыми способностями к школьным предметам, но есть то, в чём ей нет равных в этой школе - это игра на скрипке. Именно поэтому девочка решила, что свяжет свою жизнь с музыкой. Намерение было твёрдым, поэтому родители Алёны подумали, что не будут стоять на пути к цели дочери - отдали её в музыкальную школу.
У девочки был явный талант к игре на скрипке. Она участвовала в различных конкурсах, где Алена никогда не проигрывала или почти никогда...
Раз за разом она набиралась новому опыту, слушала произведения известных виртуозов, примечала для себя стиль игры, который понравился, а затем узнавала о нём побольше, чтоб и самой научиться так играть.
Однажды на финале конкурса скрипачей среди детей, Алёна получила своё первое – призовое второе место, играя произведение «Мазурка» Чайковского. Её соперником стал Владислав Карпов, мальчик десяти лет, с зелёными глазами и волосами каштанового цвета, который идеально сыграл произведение Вивальди «Весна». Для ребёнка это было огромным достижением, а для девятилетней Алёны это казалось ужасным позором – «Как же так!? Я ведь никогда не проигрывала!» - эти слова то и дело всплывали в её голове.
Не будем о грустном, вернёмся к музыкальной школе. Алёна поступила туда и вскоре начала свой путь скрипачки. Без проблем, конечно же, не обошлось. Проблемы были не в самом обучении, наоборот, девочке нравилось там учиться, и она с удовольствием ходила на все занятия. Только вот её окружение, по её мнению оставляло желать лучшего. Я не упоминала о том, что школа была элитная? Так вот, дети в этой школе были избалованными, но тем не менее талантливыми. Алёне это не нравилось, ей не симпатизировала перспектива не иметь такой высокий статус, как у её одноклассников, но такова была её реальность.
В школе была девочка, которая, мягко говоря, не нравилась Алёне. Её звали Анна, Анна Белокурова. Наша героиня невзлюбила её скажем так, «с первого взгляда», а всё потому, что Алёна впервые увидела Анну, занимающейся не самым лучшим занятием - она издевалась над другими учениками школы, издевалась она морально, понимая, что делает больно этому человеку, по крайней мере, ей так показалось. Алёна сразу поняла, что лучше с ней не заговаривать, вдруг что. А вообще, наша героиня была не из робкого десятка, если бы на неё наехали, она бы ответила без раздумий.
Проснувшись утром от будильника, она занимается своей утренней рутиной: почистить зубы и одеться рутиной, конечно, не назовешь, но мы это опустим. До музыкальной школы идти не далеко, минут десять пешком. Преодолев это расстояние, она стоит у простеньких, серых ворот школы и представляет, что сейчас зайдёт и вероятно увидит своего единственного друга Саката, белокурого парня, стоящего в столовке и ждущего её саму. И вот Алёна зашла, но почему-то рядом со своим классом она увидела не знакомого ей парня. Она его не знала, но было такое ощущение, что они уже где-то виделись. Девочка не обратила на это особого внимания и пошла искать своего друга.
Как она и подозревала, Сакат оказался в столовой, где по традиции купил ей творожную булочку. Алёна расправилась с ней на раз-два, и они направились к своему кабинету.
Зайдя в кабинет, Алёна увидела того же парня, он беседовал с учителем. Когда звонок прозвенел и все расселись по местам, преподаватель объявил, что у них новый одноклассник. Все вдруг резко зашептались, глядя на нового ученика. Представился он именем Владислав Карпов. В общем и в целом Алёне было как-то не до него, поэтому, пока Влад представлялся она спокойно повторяла материал. И вот, когда урок подошел к концу, нашу героиню подзывает к себе учитель и говорит, что на этой неделе приедет комиссия и будет проверять лучших учеников этой школы. Думаю не трудно догадаться, что Алёна была среди них. Это её не удручало, она была даже рада, ведь её цель – стать музыкантом-скрипачкой, а то, что она одна из лучших, не могло её не радовать. Учитель дал ей лист и сказал, чтобы она передала это всем, чьи имена были на бумаге, а также передал, что завтра к трём нужно прийти на репетицию.
К большому сожалению Алёны, Саката в списке не было, зато была всеми любимая Анна Белокурова, новенький Владислав Карпов и ещё люди, которых Алёна не знала, благо классы, в которых они учатся ,были написаны рядом.
Сначала Алёна решила оповестить одноклассника Влада, он как раз проходил мимо:
- Владислав, верно? – Алёна всегда начинала разговор уверенным тоном.
– Можно просто Влад. – равнодушно ответил парень.
– Окей, учитель сказал передать, что на этой неделе приедет комиссия и лучшие ученики должны прийти завтра к трём часам на репетицию, нельзя ударить лицом в грязь перед гостями. Влад кивнул в ответ.
Алёна вдруг поняла, что не хочет подходить к Анне и решила, что Владу будет не трудно передать порученное.
К счастью Алёны, Влад согласился, повезло ещё, что он знает Анну. Следующих людей в списке она искала уже с Сакатом.
На следующий день Алёна проснулась в прекрасном настроении, как вдруг её осенило: «Ах вот где я его видела!»- она вспомнила, откуда знает нового одноклассника. Как-то уже и не нравилась перспектива остаться после школы на репетиции. А всё потому, что теперь ей стыдно за слова, которые она сказала Владу четыре года назад. «Вот так встреча!» - пронеслось в её мыслях… В голове Алёны созрел план, она решила каким-нибудь образом уйти с последнего урока под предлогом, что у неё заболела голова. Девушка решила, что это идеальный план и с улыбкой на лице пошла в школу. На сей раз Сакат ждал её у входа. Шёл пятый урок, теоретическое занятие, кстати самое нелюбимое у нашей героини.
Вдруг кто-то постучался в дверь, это привлекло внимание Алёны. В класс вошёл учитель, который вчера сказал Алёне прийти на репетицию. Думаю не сложно догадаться зачем. Пока до Алёны доходило, что её план провален, Сакат, который знал о нём, еле сдерживал смех, потому что его подруга рассказывала об этом «гениальном» плане так яростно, что её провал пришелся по нраву Сакату.
Учитель забрал Влада и Алёну в другой кабинет, в котором их уже ждали остальные ученики со скрипками в руках, а кто-то сидел у фортепиано. Ноты им отдали ещё вчера, поэтому играть начали сразу. Алёна замечала у некоторых людей ошибки и невозмутимо озвучивала своё недовольство мол, вы должны были репетировать это ещё дома, хватит совершать эти глупейшие ошибки.
Так продолжалось три дня, за это время они прокачали свой навык до такой степени, что им будто и дирижёр не нужен был. Уже завтра тот самый день Х, все должны были прийти в строгой форме, рубашка и классические штаны. Больше всех за это выступление переживала Анна, точнее сказать, она переживала о том, что может переволноваться и ошибиться. Вы можете не верить, но этот страх ей помогла перебороть Алёна! Да-да, пока шли репетиции, они неплохо так сдружились. Анна оказалась не такой ужасной, как показалось Алёне на первый взгляд. На свой страх и риск она, конечно, спросила Анну о том случае с учениками школы и услышала ответ, от которого ей стало стыдно. Оказалось, зачинщицей спора была не Анна, а другая девочка, Белокурова просто отвечала, хотя возможно не самым лучшим образом.
Алёна проснулась на позитиве и отправилась покорять высоты. Кажется, эта комиссия должна была прийти к третьему уроку, поэтому время для повторения у них было достаточно. Проверив всю аппаратуру, точнее инструменты, Влад и Алёна преспокойно вышли из зала. И только Алёна подумала, что всё хорошо и Влад забыл о ситуации четырёхлетней давности, как он спросил о тех самых словах, сказанных на награждении…
– Ты сейчас серьёзно? – конечно для Алёны было шоком то, что он так напрямую это сказал.
– Абсолютно, мне интересно зачем ты тогда сказала, цитирую «на следующем таком конкурсе я тебя в порошок сотру», откуда вообще девятилетний ребёнок знает такие выражения!? – Влад был в недоумении.
– Я была ребёнком! Мне простительно! И вообще, что было то прошло! – так и не закончив разговор, они разошлись.
Наконец настал этот час. Комиссия села на кресла и ждала наших артистов. Сначала пришёл дирижёр, затем остальные и понеслась…
Произведение, которое они исполняли называлось «Времена года», Вивальди. Сначала темп был медленный, играли Анна и Влад, вдруг резкий звук пианиста и началась жара. Анна, Алёна и Влад играли в унисон, как, вдруг, Белокурова поняла, что ошиблась … секунда, другая, Алёна посмотрела на Влада, во взгляде которого читалось: «Лучше ничего не говори», она так и поступила. Взяв инициативу в свои руки, наша героиня на свой страх и риск плавно поменяла мелодию. Анна остановилась, будто так и надо, а Владислав, конечно, понял ту заветную мелодию – «Весну» Вивальди. Переход был очень плавным, поэтому никто и не заподозрил, что кто-то ошибся.
Закончилось выступление, комиссия взорвалась от аплодисментов, а у артистов со лба сошёл холодный пот. Они ещё долго стояли на сцене, даже после ухода «гостей».
Всё сложилось хорошо, учитель не сделал им выговор, как сказал Влад:
« Вам повезло, что я не забыл это произведение!»
Как мы все поняли ребята с этой группы все сдружились и у Алёны появились ещё друзья, но с Сакатом они по-прежнему остаются лучшими, и он по- прежнему покупает ей творожные булочки в столовой по утрам…
Кстати, насчёт недоконченного разговора Влада и Алёны. Конечно, Влад шутил, он понимал, что те слова были произнесены на эмоциях, а дурачком он притворялся лишь на зло Алёнке.
«Каждый день одно и тоже» - эта мысль проскакивает у нашей главной героини Алёны на каждодневной основе. Дело в том, что Алёна - ученица музыкальной школы, которую, к слову, ненавидит всем сердцем. Виной тому не школа и не учителя как можно подумать, вовсе нет, ей никогда не нравились ученики этой школы.
Алёна Кирова девочка из среднестатистической семьи, с миловидной внешностью, большими коричневыми глазами и маленькими веснушками по всему лицу, которая ходит в обычную школу и не отличается особыми способностями к школьным предметам, но есть то, в чём ей нет равных в этой школе - это игра на скрипке. Именно поэтому девочка решила, что свяжет свою жизнь с музыкой. Намерение было твёрдым, поэтому родители Алёны подумали, что не будут стоять на пути к цели дочери - отдали её в музыкальную школу.
У девочки был явный талант к игре на скрипке. Она участвовала в различных конкурсах, где Алена никогда не проигрывала или почти никогда...
Раз за разом она набиралась новому опыту, слушала произведения известных виртуозов, примечала для себя стиль игры, который понравился, а затем узнавала о нём побольше, чтоб и самой научиться так играть.
Однажды на финале конкурса скрипачей среди детей, Алёна получила своё первое – призовое второе место, играя произведение «Мазурка» Чайковского. Её соперником стал Владислав Карпов, мальчик десяти лет, с зелёными глазами и волосами каштанового цвета, который идеально сыграл произведение Вивальди «Весна». Для ребёнка это было огромным достижением, а для девятилетней Алёны это казалось ужасным позором – «Как же так!? Я ведь никогда не проигрывала!» - эти слова то и дело всплывали в её голове.
Не будем о грустном, вернёмся к музыкальной школе. Алёна поступила туда и вскоре начала свой путь скрипачки. Без проблем, конечно же, не обошлось. Проблемы были не в самом обучении, наоборот, девочке нравилось там учиться, и она с удовольствием ходила на все занятия. Только вот её окружение, по её мнению оставляло желать лучшего. Я не упоминала о том, что школа была элитная? Так вот, дети в этой школе были избалованными, но тем не менее талантливыми. Алёне это не нравилось, ей не симпатизировала перспектива не иметь такой высокий статус, как у её одноклассников, но такова была её реальность.
В школе была девочка, которая, мягко говоря, не нравилась Алёне. Её звали Анна, Анна Белокурова. Наша героиня невзлюбила её скажем так, «с первого взгляда», а всё потому, что Алёна впервые увидела Анну, занимающейся не самым лучшим занятием - она издевалась над другими учениками школы, издевалась она морально, понимая, что делает больно этому человеку, по крайней мере, ей так показалось. Алёна сразу поняла, что лучше с ней не заговаривать, вдруг что. А вообще, наша героиня была не из робкого десятка, если бы на неё наехали, она бы ответила без раздумий.
Проснувшись утром от будильника, она занимается своей утренней рутиной: почистить зубы и одеться рутиной, конечно, не назовешь, но мы это опустим. До музыкальной школы идти не далеко, минут десять пешком. Преодолев это расстояние, она стоит у простеньких, серых ворот школы и представляет, что сейчас зайдёт и вероятно увидит своего единственного друга Саката, белокурого парня, стоящего в столовке и ждущего её саму. И вот Алёна зашла, но почему-то рядом со своим классом она увидела не знакомого ей парня. Она его не знала, но было такое ощущение, что они уже где-то виделись. Девочка не обратила на это особого внимания и пошла искать своего друга.
Как она и подозревала, Сакат оказался в столовой, где по традиции купил ей творожную булочку. Алёна расправилась с ней на раз-два, и они направились к своему кабинету.
Зайдя в кабинет, Алёна увидела того же парня, он беседовал с учителем. Когда звонок прозвенел и все расселись по местам, преподаватель объявил, что у них новый одноклассник. Все вдруг резко зашептались, глядя на нового ученика. Представился он именем Владислав Карпов. В общем и в целом Алёне было как-то не до него, поэтому, пока Влад представлялся она спокойно повторяла материал. И вот, когда урок подошел к концу, нашу героиню подзывает к себе учитель и говорит, что на этой неделе приедет комиссия и будет проверять лучших учеников этой школы. Думаю не трудно догадаться, что Алёна была среди них. Это её не удручало, она была даже рада, ведь её цель – стать музыкантом-скрипачкой, а то, что она одна из лучших, не могло её не радовать. Учитель дал ей лист и сказал, чтобы она передала это всем, чьи имена были на бумаге, а также передал, что завтра к трём нужно прийти на репетицию.
К большому сожалению Алёны, Саката в списке не было, зато была всеми любимая Анна Белокурова, новенький Владислав Карпов и ещё люди, которых Алёна не знала, благо классы, в которых они учатся ,были написаны рядом.
Сначала Алёна решила оповестить одноклассника Влада, он как раз проходил мимо:
- Владислав, верно? – Алёна всегда начинала разговор уверенным тоном.
– Можно просто Влад. – равнодушно ответил парень.
– Окей, учитель сказал передать, что на этой неделе приедет комиссия и лучшие ученики должны прийти завтра к трём часам на репетицию, нельзя ударить лицом в грязь перед гостями. Влад кивнул в ответ.
Алёна вдруг поняла, что не хочет подходить к Анне и решила, что Владу будет не трудно передать порученное.
К счастью Алёны, Влад согласился, повезло ещё, что он знает Анну. Следующих людей в списке она искала уже с Сакатом.
На следующий день Алёна проснулась в прекрасном настроении, как вдруг её осенило: «Ах вот где я его видела!»- она вспомнила, откуда знает нового одноклассника. Как-то уже и не нравилась перспектива остаться после школы на репетиции. А всё потому, что теперь ей стыдно за слова, которые она сказала Владу четыре года назад. «Вот так встреча!» - пронеслось в её мыслях… В голове Алёны созрел план, она решила каким-нибудь образом уйти с последнего урока под предлогом, что у неё заболела голова. Девушка решила, что это идеальный план и с улыбкой на лице пошла в школу. На сей раз Сакат ждал её у входа. Шёл пятый урок, теоретическое занятие, кстати самое нелюбимое у нашей героини.
Вдруг кто-то постучался в дверь, это привлекло внимание Алёны. В класс вошёл учитель, который вчера сказал Алёне прийти на репетицию. Думаю не сложно догадаться зачем. Пока до Алёны доходило, что её план провален, Сакат, который знал о нём, еле сдерживал смех, потому что его подруга рассказывала об этом «гениальном» плане так яростно, что её провал пришелся по нраву Сакату.
Учитель забрал Влада и Алёну в другой кабинет, в котором их уже ждали остальные ученики со скрипками в руках, а кто-то сидел у фортепиано. Ноты им отдали ещё вчера, поэтому играть начали сразу. Алёна замечала у некоторых людей ошибки и невозмутимо озвучивала своё недовольство мол, вы должны были репетировать это ещё дома, хватит совершать эти глупейшие ошибки.
Так продолжалось три дня, за это время они прокачали свой навык до такой степени, что им будто и дирижёр не нужен был. Уже завтра тот самый день Х, все должны были прийти в строгой форме, рубашка и классические штаны. Больше всех за это выступление переживала Анна, точнее сказать, она переживала о том, что может переволноваться и ошибиться. Вы можете не верить, но этот страх ей помогла перебороть Алёна! Да-да, пока шли репетиции, они неплохо так сдружились. Анна оказалась не такой ужасной, как показалось Алёне на первый взгляд. На свой страх и риск она, конечно, спросила Анну о том случае с учениками школы и услышала ответ, от которого ей стало стыдно. Оказалось, зачинщицей спора была не Анна, а другая девочка, Белокурова просто отвечала, хотя возможно не самым лучшим образом.
Алёна проснулась на позитиве и отправилась покорять высоты. Кажется, эта комиссия должна была прийти к третьему уроку, поэтому время для повторения у них было достаточно. Проверив всю аппаратуру, точнее инструменты, Влад и Алёна преспокойно вышли из зала. И только Алёна подумала, что всё хорошо и Влад забыл о ситуации четырёхлетней давности, как он спросил о тех самых словах, сказанных на награждении…
– Ты сейчас серьёзно? – конечно для Алёны было шоком то, что он так напрямую это сказал.
– Абсолютно, мне интересно зачем ты тогда сказала, цитирую «на следующем таком конкурсе я тебя в порошок сотру», откуда вообще девятилетний ребёнок знает такие выражения!? – Влад был в недоумении.
– Я была ребёнком! Мне простительно! И вообще, что было то прошло! – так и не закончив разговор, они разошлись.
Наконец настал этот час. Комиссия села на кресла и ждала наших артистов. Сначала пришёл дирижёр, затем остальные и понеслась…
Произведение, которое они исполняли называлось «Времена года», Вивальди. Сначала темп был медленный, играли Анна и Влад, вдруг резкий звук пианиста и началась жара. Анна, Алёна и Влад играли в унисон, как, вдруг, Белокурова поняла, что ошиблась … секунда, другая, Алёна посмотрела на Влада, во взгляде которого читалось: «Лучше ничего не говори», она так и поступила. Взяв инициативу в свои руки, наша героиня на свой страх и риск плавно поменяла мелодию. Анна остановилась, будто так и надо, а Владислав, конечно, понял ту заветную мелодию – «Весну» Вивальди. Переход был очень плавным, поэтому никто и не заподозрил, что кто-то ошибся.
Закончилось выступление, комиссия взорвалась от аплодисментов, а у артистов со лба сошёл холодный пот. Они ещё долго стояли на сцене, даже после ухода «гостей».
Всё сложилось хорошо, учитель не сделал им выговор, как сказал Влад:
« Вам повезло, что я не забыл это произведение!»
Как мы все поняли ребята с этой группы все сдружились и у Алёны появились ещё друзья, но с Сакатом они по-прежнему остаются лучшими, и он по- прежнему покупает ей творожные булочки в столовой по утрам…
Кстати, насчёт недоконченного разговора Влада и Алёны. Конечно, Влад шутил, он понимал, что те слова были произнесены на эмоциях, а дурачком он притворялся лишь на зло Алёнке.
Магомедова Зайнаб. Боженька нас любит!
- Боженька нас любит, Леночка, каждого по-своему. Помогает он нам. Даёт столько, сколько мы можем унести.
- Баба Саня, а это как?
- А вот так, Леночка, войну прошли мы, испытали голод, холод. Когда фашист проклятый ступил на нашу землю, твоей бабушке Любови было тогда около годика, младшенькая она у меня была из шестерых-то.
- Расскажи, Баба Саня.
- Леночка, в самом начале войны у нас в деревне творился хаос. Для фронта отбирали и у бедняков, и у зажиточных крестьян всё: и скотину, и домашнюю птицу, и домашнюю утварь. Видела я такое однажды, в девятнадцатом году, было тогда мне годиков так чуть больше десяти, когда отца моего раскулачили, целый табун лошадей увели, ни одного жеребёнка не оставили. Прадеда твоего Филипа Чеснокова и двух его братьев забрали на фронт в составе 360-й стрелковой дивизии в августе 1941 года. Через месяц известили меня о том, что Филип погиб в бою. Вот и досталась мне тяжёлая доля: одной кормить шесть ртов. Вошли в нашу деревню-то, чёрной тучей ворвались. Тех, кто не хотел повиноваться, расстреливали на месте. Церковь у нас была в деревне, Лена, иконы были там чудотворные. Так вот подожгли они её, сорвали образа со стен, а сосед-то наш Саша как начал плясать на одном из них, умирать не хотел. Говорила ему тогда, что накажет Боженька. Наказал… По сей день проклятье на его семье: уже в третьем поколении у детей волосы не растут, а тела покрываются лишаем. Нельзя гневить Бога, нельзя. Я выросла в верующей семье. Когда от охваченной огнём церкви все разошлись, мне удалось пробраться внутрь и вынести крест. Закопала его в огороде, завернув в детское одеяльце, приговаривая «Отче наш, да воскреснет Бог, Богородица!».
Испугалась я тогда за детей своих. Бежала в лес, землянку вырыла вместе со старшенькими, бабушка-то твоя совсем махонькая была. Вот и жили в яме. Днём ходила на колхозное поле, откапывала картошку для солдат, всё отправляли на фронт. По ночам возвращалась на поле, чтобы деткам своим хоть мелкую картошечку достать. А на опушке леса собирала крапиву, так и выживали до самой осени.
Ближе к зиме вернулись мы в свою избу. Живые, шестеро кровинушек живые. Опустела деревня, многие дети померли от голода, некоторые осиротели. Война всё, война, внученька. В соседском доме голодали дети, четверо их было. Отца Петра убили на войне, а мать на глазах у детей расстреляли во дворе, не хотела единственную свинью отдавать, пыталась в погребе спрятать. Детей тогда никто не брал к себе, так как и своих не могли прокормить. Не могла смотреть я на то, как потихоньку маленькие будут помирать от голода. Выпал снег, совсем похолодало, нужно было спасать деточек. Как-то ночью через лесную тропинку пробралась я к колхозным амбарам. Наковыряла пальцем маленькую дырочку, через которую на землю сыпалось зерно. И вот какое-то время мне удавалось с наступлением сумерек пролезать через ограду к амбару в огромных дедовских валенках. И всё, что высыпалось за день, выгребала и прятала в валенках. Однажды, по дороге домой, увидела стаю волков. Их тогда в области водилось очень много. Никогда раньше такого не было. Много, очень много. Страшные какие-то были, огромные, с гривами. Я со страху как прижалась животом к земле, замерла и мысленно говорила с Боженькой. Просила о спасении, ведь детей оставила дома, никому кроме меня они не нужны были, пропали бы, померли бы с голоду. Так вот помог Бог. Волки подошли ко мне, принюхались, один из стаи даже справил на меня нужду. Ушли, не тронули. Так и кормила я своих шестерых и соседских четверых, пока не поймалась. Следы от валенок привели к моему дому…
В Оренбургском районе применялись заградительные отряды по хлебозаготовкам. В нашем Шарлыкском районе с мельниц снимали сита, чтобы у людей не было возможности перемалывать зерно на муку. На каждого человека было положено меньше 700 граммов зерна в день. «За расхищение хлеба» трибунал признал меня врагом народа и приговорил к высшей мере наказания. Дальше происходило что-то удивительное. Всё по воле Боженьки, Леночка… Повели меня на расстрел, страх овладел мною. Упала, крики слышала, но не видела ничего. Когда открыла глаза, поняла, что лежу в гробу, смотрю на небо и слушаю «…упокой, Господи, души раб Твоих: на Тя бо упование возложиша, Творца и Зиждителя и Бога нашего». Растерялся батюшка, увидев моё воскрешение, перекрестившись, повторял: «Воскресла, воскресла, слава Те, Господи…»
Через время мне рассказали, что после того, как озвучили приговор, я впала в летаргический сон. Деревенские забрали моё тело на отпевание. Проснулась, когда уже собирались хоронить. Боженька, всё это Боженька, если бы не Боженька… Детей моих пожалел Боженька. Ведь пропали бы, померли бы. Вот так и выходила десятерых. Помирали дети тогда, как мухи помирали. Как-то рано утром пришла очередная страшная весть, на этот раз о кончине Ванюши, жившего через несколько двориков. Хороший был мальчуган, озорной. Не в чем было хоронить-то, так я и смастерила ему марлевый костюмчик. А что делать-то было, нужно было снарядить в последний путь.
Бабы Сани, Чесноковой Александры Ивановны, не стало в 2007 году, в возрасте 99 лет. Вера в Бога помогла прабабушке выжить в тяжёлое время, спасти жизнь детям, воспитать правнуков. А я уже не та маленькая Леночка, с упоеньем слушавшая жизненные истории прабабушки. С гордостью могу сказать, что она совершила подвиг!
Сейчас мы живём в городе, а в деревню выезжаем только по выходным. Незадолго до смерти Бабы Сани, папа мой решил разобрать глиняную пристройку в деревенском доме. Тогда в дымоходе он обнаружил кувшин с деньгами, припрятанный прадедом. Баба Саня восприняла это, как весточку из прошлого, долго плакала, затем предложила передать находку в Оренбургский исторический музей. Я выполнила её просьбу. После смерти Бабы Сани мы с бабушкой долго думали о том, как быть с иконой, и решили пожертвовать её в Собор Казанской божьей матери в Оренбурге. На православных праздниках выносят крест, спасённый моей Бабой Саней.
Каждый год 9 мая мы традиционно посещаем Братскую могилу, на плите которой золотом высечены имена братьев Чесноковых: Филипа, Валентина и Петра, посмертно награжденных Орденами Отечественной войны I и II степеней. А Боженька нас любит, каждого по-своему любит. Благодарю Бога за каждый день, проведённый рядом с Бабой Саней и бабушкой Любовью.
- Боженька нас любит, Леночка, каждого по-своему. Помогает он нам. Даёт столько, сколько мы можем унести.
- Баба Саня, а это как?
- А вот так, Леночка, войну прошли мы, испытали голод, холод. Когда фашист проклятый ступил на нашу землю, твоей бабушке Любови было тогда около годика, младшенькая она у меня была из шестерых-то.
- Расскажи, Баба Саня.
- Леночка, в самом начале войны у нас в деревне творился хаос. Для фронта отбирали и у бедняков, и у зажиточных крестьян всё: и скотину, и домашнюю птицу, и домашнюю утварь. Видела я такое однажды, в девятнадцатом году, было тогда мне годиков так чуть больше десяти, когда отца моего раскулачили, целый табун лошадей увели, ни одного жеребёнка не оставили. Прадеда твоего Филипа Чеснокова и двух его братьев забрали на фронт в составе 360-й стрелковой дивизии в августе 1941 года. Через месяц известили меня о том, что Филип погиб в бою. Вот и досталась мне тяжёлая доля: одной кормить шесть ртов. Вошли в нашу деревню-то, чёрной тучей ворвались. Тех, кто не хотел повиноваться, расстреливали на месте. Церковь у нас была в деревне, Лена, иконы были там чудотворные. Так вот подожгли они её, сорвали образа со стен, а сосед-то наш Саша как начал плясать на одном из них, умирать не хотел. Говорила ему тогда, что накажет Боженька. Наказал… По сей день проклятье на его семье: уже в третьем поколении у детей волосы не растут, а тела покрываются лишаем. Нельзя гневить Бога, нельзя. Я выросла в верующей семье. Когда от охваченной огнём церкви все разошлись, мне удалось пробраться внутрь и вынести крест. Закопала его в огороде, завернув в детское одеяльце, приговаривая «Отче наш, да воскреснет Бог, Богородица!».
Испугалась я тогда за детей своих. Бежала в лес, землянку вырыла вместе со старшенькими, бабушка-то твоя совсем махонькая была. Вот и жили в яме. Днём ходила на колхозное поле, откапывала картошку для солдат, всё отправляли на фронт. По ночам возвращалась на поле, чтобы деткам своим хоть мелкую картошечку достать. А на опушке леса собирала крапиву, так и выживали до самой осени.
Ближе к зиме вернулись мы в свою избу. Живые, шестеро кровинушек живые. Опустела деревня, многие дети померли от голода, некоторые осиротели. Война всё, война, внученька. В соседском доме голодали дети, четверо их было. Отца Петра убили на войне, а мать на глазах у детей расстреляли во дворе, не хотела единственную свинью отдавать, пыталась в погребе спрятать. Детей тогда никто не брал к себе, так как и своих не могли прокормить. Не могла смотреть я на то, как потихоньку маленькие будут помирать от голода. Выпал снег, совсем похолодало, нужно было спасать деточек. Как-то ночью через лесную тропинку пробралась я к колхозным амбарам. Наковыряла пальцем маленькую дырочку, через которую на землю сыпалось зерно. И вот какое-то время мне удавалось с наступлением сумерек пролезать через ограду к амбару в огромных дедовских валенках. И всё, что высыпалось за день, выгребала и прятала в валенках. Однажды, по дороге домой, увидела стаю волков. Их тогда в области водилось очень много. Никогда раньше такого не было. Много, очень много. Страшные какие-то были, огромные, с гривами. Я со страху как прижалась животом к земле, замерла и мысленно говорила с Боженькой. Просила о спасении, ведь детей оставила дома, никому кроме меня они не нужны были, пропали бы, померли бы с голоду. Так вот помог Бог. Волки подошли ко мне, принюхались, один из стаи даже справил на меня нужду. Ушли, не тронули. Так и кормила я своих шестерых и соседских четверых, пока не поймалась. Следы от валенок привели к моему дому…
В Оренбургском районе применялись заградительные отряды по хлебозаготовкам. В нашем Шарлыкском районе с мельниц снимали сита, чтобы у людей не было возможности перемалывать зерно на муку. На каждого человека было положено меньше 700 граммов зерна в день. «За расхищение хлеба» трибунал признал меня врагом народа и приговорил к высшей мере наказания. Дальше происходило что-то удивительное. Всё по воле Боженьки, Леночка… Повели меня на расстрел, страх овладел мною. Упала, крики слышала, но не видела ничего. Когда открыла глаза, поняла, что лежу в гробу, смотрю на небо и слушаю «…упокой, Господи, души раб Твоих: на Тя бо упование возложиша, Творца и Зиждителя и Бога нашего». Растерялся батюшка, увидев моё воскрешение, перекрестившись, повторял: «Воскресла, воскресла, слава Те, Господи…»
Через время мне рассказали, что после того, как озвучили приговор, я впала в летаргический сон. Деревенские забрали моё тело на отпевание. Проснулась, когда уже собирались хоронить. Боженька, всё это Боженька, если бы не Боженька… Детей моих пожалел Боженька. Ведь пропали бы, померли бы. Вот так и выходила десятерых. Помирали дети тогда, как мухи помирали. Как-то рано утром пришла очередная страшная весть, на этот раз о кончине Ванюши, жившего через несколько двориков. Хороший был мальчуган, озорной. Не в чем было хоронить-то, так я и смастерила ему марлевый костюмчик. А что делать-то было, нужно было снарядить в последний путь.
Бабы Сани, Чесноковой Александры Ивановны, не стало в 2007 году, в возрасте 99 лет. Вера в Бога помогла прабабушке выжить в тяжёлое время, спасти жизнь детям, воспитать правнуков. А я уже не та маленькая Леночка, с упоеньем слушавшая жизненные истории прабабушки. С гордостью могу сказать, что она совершила подвиг!
Сейчас мы живём в городе, а в деревню выезжаем только по выходным. Незадолго до смерти Бабы Сани, папа мой решил разобрать глиняную пристройку в деревенском доме. Тогда в дымоходе он обнаружил кувшин с деньгами, припрятанный прадедом. Баба Саня восприняла это, как весточку из прошлого, долго плакала, затем предложила передать находку в Оренбургский исторический музей. Я выполнила её просьбу. После смерти Бабы Сани мы с бабушкой долго думали о том, как быть с иконой, и решили пожертвовать её в Собор Казанской божьей матери в Оренбурге. На православных праздниках выносят крест, спасённый моей Бабой Саней.
Каждый год 9 мая мы традиционно посещаем Братскую могилу, на плите которой золотом высечены имена братьев Чесноковых: Филипа, Валентина и Петра, посмертно награжденных Орденами Отечественной войны I и II степеней. А Боженька нас любит, каждого по-своему любит. Благодарю Бога за каждый день, проведённый рядом с Бабой Саней и бабушкой Любовью.
Калачева Милана. Август на двоих
1 августа
Меня зовут Лилия, сегодня мой день рождения и я начинаю вести личный дневник. Мне шестнадцать. На дворе мягким ленивым котом расстилается сладкий теплый август. Прекрасная погода, и на душе светло и беззаботно.7 августа
У меня есть подруга — Любаня. Мы договорились встретиться на набережной, погулять и обсудить последние новости. Я пришла раньше и ждала ее недалеко от причала. Как же я люблю лето и это место! Синие глаза Онего, сочная зелень травы и листьев, нарядные клумбы — всё так красиво и празднично, как на открытке.— Девушка, чему вы улыбаетесь? — услышала я чей-то голос.
Обернувшись, я увидела юношу, высокого, зеленоглазого брюнета. Заметив мое замешательство, он продолжил:— Я не хотел потревожить, просто так странно видеть человека, который улыбается и при этом не держит в руках телефон.
Его голос звучал приятно, однако я так растерялась, что не знала, что и сказать. В школе ведь не учат, как знакомиться с мальчиками.
— Я просто любовалась красивым видом, — ответила я.— Мне кажется, что самый красивый вид можно наблюдать с того места, где стою я, — улыбнулся незнакомец. — Вы кого-то ждете?— Да, подругу, — сказала я. — А вот и она! — я радостно замахала рукой наконец-то появившейся на горизонте Любе. Юноша посмотрел по направлению моего взгляда и вздохнул:— Что ж, жаль, что мы мало пообщались, но можно ли продолжить знакомство через мессенджер?
Я дала свой телефон, и мой неожиданный поклонник удалился до того момента, как ко мне подрулила Люба. Невооруженным глазом было видно, как каждая клеточка ее тела была съедаема любопытством. Я не стала ее мучить и все ей рассказала.
— Он тебе понравился? — спросила она прямо.— Он симпатичный. Но это точно не любовь с первого взгляда, — засмеялась я.— Дай ему шанс, — посоветовала моя мудрая подруга.«Шанс на что?» — подумала я, но вслух не сказала.8 августа
Несколько дней карельское небо любовалось на свое отражение в хрустальной глади Онеги и Ладоги и вот сегодня, рассердившись, должно быть, на ветерок, посмевший зарябить зеркала озер, нахмурилось тучами и заплакало дождем. Звонко застучали капли воды по земле, наполняя на дорогах озерца луж. Прохожие торопливо раскрывали зонтики и спешили дальше по своим делам. Интересно, есть ли среди них мой вчерашний незнакомец?Не успела я поразмышлять, как раздался звук нового сообщения. Это был он!«Привет, таинственная незнакомка!» — загорелось на экране.
— Привет, — отозвалась я.— Чем занимаешься?«О тебе думаю», — чуть было не написала я, но вовремя опомнились.— Слушаю дождь.— Любишь дождь?— Конечно!— Тогда самое время для прогулки, — написал он.
Вначале я решила, что он шутит, но все оказалось всерьез. Он предложил встретиться у дерева желаний через час. Что ж? Почему бы и нет!
Мы гуляли, прячась от дождя под большим двухместным зонтом моего нового друга — Саши. Всю дорогу он рассказывал разные истории из жизни, спрашивал обо мне, и у нас оказалось много общего. Это удивительно, дорогой дневник, как люди, еще недавно чужие друг другу, могут стать настолько близкими и важными. Под конец прогулки мы нашли единственную во всем мире сухую скамейку, которая оказалась надежно укрытой от непогоды широкой кроной дуба. Мы сели и молчали, слушая шепот ветвей и музыку дождя.
11 августа
Накануне мы договорились встретиться очень рано, потому что у Саши был для меня какой-то сюрприз. Ни свет ни заря я вышла из подъезда и тут же увидела друга. Взяв меня за руку, он повел меня в сторону новостроек.— Куда мы идем? — спросила я.— Встречать солнце, — улыбнулся Саша. — На крышу.
Я никогда не поднималась выше своего пятого этажа, а тут мне пришлось подняться аж на двадцатый. Но открывшийся вид меня просто ошеломил. Я никогда не видела ничего красивее. Город лежал как на ладони и беззащитно спал; аккуратные улицы разлиновали его на клумбы-кварталы, везде было тихо и сонно. Онежское озеро дремало в дымке тумана; лишь далеко на востоке начинала загораться алая полоса утренней зарницы. Юное солнце, белоликое и нежное, озорно выглядывало из-за линии горизонта, как малыш из детской кроватки, мол, я уже проснулся и вам пора. Но мы с Сашей и не спали, мы стояли и смотрели на весь белый свет так, будто видели чудо.
17 августа
У меня есть домашний питомец — кот по кличке Понго. Он милый, ласковый, но шаловливый. Стоит только открыть входную дверь, как Понго стремится просочиться на волю, навстречу приключениям. Сегодня ему это удалось, поэтому мне пришлось идти за ним на улицу. Не оставлять же беглеца на произвол судьбы? Выйдя из подъезда, я заметила вдалеке знакомый рыжий хвост трубой, вздохнула и устремилась за Понго. Рыжее пятно отдалялось от меня довольно быстро, так что скоро я перешла на бег. Увлекшись погоней, я не заметила, как значительно отдалилась от дома. Вокруг было безлюдно, вдруг как из-под земли передо мной выросла фигура рослого парня, а за ней еще две такие же. Я сделала шаг в сторону, они тоже. Молодые люди обступили меня с трех сторон, отрезая путь к побегу. Я чувствовала исходящую от них угрозу, мне стало страшно.
— Не это ли ты потеряла, красотка? — развязно спросил один из незнакомцев, держа за шкирку моего любимого кота.
— Именно его, — ответила я и уже хотела забрать Понго себе, но парень отвел руку.
— А спасибо сказать? — как-то недобро усмехнулся он. Эта ситуация начинала мне все больше не нравится.
— Вот ты где, а я уже потерял тебя, — вдруг услышала я чей-то хорошо знакомый голос. Обернулась — Сашка!
— Чем ты здесь занимаешься? — спросил Саша. — И Понго с тобой? Позвольте, товарищ.
Каким-то неуловимым движением Саша забрал моего кота из рук несимпатичного незнакомца.
— Ребят, а вам чего? Спросить что-то хотели? — Сашин голос звучал спокойно и уверенно.
— Да в общем-то ничего, — послышался ответ, и парни ушли восвояси. Когда они скрылись из виду, я воскликнула:
— Как хорошо, что ты оказался рядом! Но скажи, что ты здесь делаешь?
— Я шел к себе домой, хотя обычно я выбираю другой путь.
— Как же хорошо, что ты выбрал этот путь, и как хорошо, что ты нашел меня!
— Я нашел тебя, — повторил Саша, серьезно посмотрел на меня, потом спрятал Понго к себе за пазуху и сказал:
— Идем?
И мы пошли. Постепенно смеркалось, в глубине сероватого омута неба проступали неясные очертания первых звезд. Сверху спускалась ночная прохлада, но земля, окутанная бархатным летним воздухом, настоянным на ароматах трав и цветов, хранила свое тепло. Я не спрашивала у Саши, куда мы идем, я просто знала, что, по какой бы дороге мы ни шли, для нас она будет одна на двоих.
1 августа
Меня зовут Лилия, сегодня мой день рождения и я начинаю вести личный дневник. Мне шестнадцать. На дворе мягким ленивым котом расстилается сладкий теплый август. Прекрасная погода, и на душе светло и беззаботно.7 августа
У меня есть подруга — Любаня. Мы договорились встретиться на набережной, погулять и обсудить последние новости. Я пришла раньше и ждала ее недалеко от причала. Как же я люблю лето и это место! Синие глаза Онего, сочная зелень травы и листьев, нарядные клумбы — всё так красиво и празднично, как на открытке.— Девушка, чему вы улыбаетесь? — услышала я чей-то голос.
Обернувшись, я увидела юношу, высокого, зеленоглазого брюнета. Заметив мое замешательство, он продолжил:— Я не хотел потревожить, просто так странно видеть человека, который улыбается и при этом не держит в руках телефон.
Его голос звучал приятно, однако я так растерялась, что не знала, что и сказать. В школе ведь не учат, как знакомиться с мальчиками.
— Я просто любовалась красивым видом, — ответила я.— Мне кажется, что самый красивый вид можно наблюдать с того места, где стою я, — улыбнулся незнакомец. — Вы кого-то ждете?— Да, подругу, — сказала я. — А вот и она! — я радостно замахала рукой наконец-то появившейся на горизонте Любе. Юноша посмотрел по направлению моего взгляда и вздохнул:— Что ж, жаль, что мы мало пообщались, но можно ли продолжить знакомство через мессенджер?
Я дала свой телефон, и мой неожиданный поклонник удалился до того момента, как ко мне подрулила Люба. Невооруженным глазом было видно, как каждая клеточка ее тела была съедаема любопытством. Я не стала ее мучить и все ей рассказала.
— Он тебе понравился? — спросила она прямо.— Он симпатичный. Но это точно не любовь с первого взгляда, — засмеялась я.— Дай ему шанс, — посоветовала моя мудрая подруга.«Шанс на что?» — подумала я, но вслух не сказала.8 августа
Несколько дней карельское небо любовалось на свое отражение в хрустальной глади Онеги и Ладоги и вот сегодня, рассердившись, должно быть, на ветерок, посмевший зарябить зеркала озер, нахмурилось тучами и заплакало дождем. Звонко застучали капли воды по земле, наполняя на дорогах озерца луж. Прохожие торопливо раскрывали зонтики и спешили дальше по своим делам. Интересно, есть ли среди них мой вчерашний незнакомец?Не успела я поразмышлять, как раздался звук нового сообщения. Это был он!«Привет, таинственная незнакомка!» — загорелось на экране.
— Привет, — отозвалась я.— Чем занимаешься?«О тебе думаю», — чуть было не написала я, но вовремя опомнились.— Слушаю дождь.— Любишь дождь?— Конечно!— Тогда самое время для прогулки, — написал он.
Вначале я решила, что он шутит, но все оказалось всерьез. Он предложил встретиться у дерева желаний через час. Что ж? Почему бы и нет!
Мы гуляли, прячась от дождя под большим двухместным зонтом моего нового друга — Саши. Всю дорогу он рассказывал разные истории из жизни, спрашивал обо мне, и у нас оказалось много общего. Это удивительно, дорогой дневник, как люди, еще недавно чужие друг другу, могут стать настолько близкими и важными. Под конец прогулки мы нашли единственную во всем мире сухую скамейку, которая оказалась надежно укрытой от непогоды широкой кроной дуба. Мы сели и молчали, слушая шепот ветвей и музыку дождя.
11 августа
Накануне мы договорились встретиться очень рано, потому что у Саши был для меня какой-то сюрприз. Ни свет ни заря я вышла из подъезда и тут же увидела друга. Взяв меня за руку, он повел меня в сторону новостроек.— Куда мы идем? — спросила я.— Встречать солнце, — улыбнулся Саша. — На крышу.
Я никогда не поднималась выше своего пятого этажа, а тут мне пришлось подняться аж на двадцатый. Но открывшийся вид меня просто ошеломил. Я никогда не видела ничего красивее. Город лежал как на ладони и беззащитно спал; аккуратные улицы разлиновали его на клумбы-кварталы, везде было тихо и сонно. Онежское озеро дремало в дымке тумана; лишь далеко на востоке начинала загораться алая полоса утренней зарницы. Юное солнце, белоликое и нежное, озорно выглядывало из-за линии горизонта, как малыш из детской кроватки, мол, я уже проснулся и вам пора. Но мы с Сашей и не спали, мы стояли и смотрели на весь белый свет так, будто видели чудо.
17 августа
У меня есть домашний питомец — кот по кличке Понго. Он милый, ласковый, но шаловливый. Стоит только открыть входную дверь, как Понго стремится просочиться на волю, навстречу приключениям. Сегодня ему это удалось, поэтому мне пришлось идти за ним на улицу. Не оставлять же беглеца на произвол судьбы? Выйдя из подъезда, я заметила вдалеке знакомый рыжий хвост трубой, вздохнула и устремилась за Понго. Рыжее пятно отдалялось от меня довольно быстро, так что скоро я перешла на бег. Увлекшись погоней, я не заметила, как значительно отдалилась от дома. Вокруг было безлюдно, вдруг как из-под земли передо мной выросла фигура рослого парня, а за ней еще две такие же. Я сделала шаг в сторону, они тоже. Молодые люди обступили меня с трех сторон, отрезая путь к побегу. Я чувствовала исходящую от них угрозу, мне стало страшно.
— Не это ли ты потеряла, красотка? — развязно спросил один из незнакомцев, держа за шкирку моего любимого кота.
— Именно его, — ответила я и уже хотела забрать Понго себе, но парень отвел руку.
— А спасибо сказать? — как-то недобро усмехнулся он. Эта ситуация начинала мне все больше не нравится.
— Вот ты где, а я уже потерял тебя, — вдруг услышала я чей-то хорошо знакомый голос. Обернулась — Сашка!
— Чем ты здесь занимаешься? — спросил Саша. — И Понго с тобой? Позвольте, товарищ.
Каким-то неуловимым движением Саша забрал моего кота из рук несимпатичного незнакомца.
— Ребят, а вам чего? Спросить что-то хотели? — Сашин голос звучал спокойно и уверенно.
— Да в общем-то ничего, — послышался ответ, и парни ушли восвояси. Когда они скрылись из виду, я воскликнула:
— Как хорошо, что ты оказался рядом! Но скажи, что ты здесь делаешь?
— Я шел к себе домой, хотя обычно я выбираю другой путь.
— Как же хорошо, что ты выбрал этот путь, и как хорошо, что ты нашел меня!
— Я нашел тебя, — повторил Саша, серьезно посмотрел на меня, потом спрятал Понго к себе за пазуху и сказал:
— Идем?
И мы пошли. Постепенно смеркалось, в глубине сероватого омута неба проступали неясные очертания первых звезд. Сверху спускалась ночная прохлада, но земля, окутанная бархатным летним воздухом, настоянным на ароматах трав и цветов, хранила свое тепло. Я не спрашивала у Саши, куда мы идем, я просто знала, что, по какой бы дороге мы ни шли, для нас она будет одна на двоих.
Лебедев Тимофей. Старик и ива
В одном маленьком провинциальном городке, в одном маленьком дворике, росла старая Ива. Она раскинула свои длинные, гибкие ветви над небольшой тенистой лужайкой, расположенной под окнами пятиэтажного дома.
Зимой она служила домом многим птицам, остающимся на зимовку. Под большой веткой, сгибавшейся аркой под снегом, она в самые суровые бураны заботливо укрывала воробушков, синиц, снегирей от холода и ветра. В морозном воздухе раздавался громкий щебет и веселое попискивание. Десятки мелких птиц копошились в ветвях Ивы и клевали крошки с семенами, которые для них, туда подсыпали заботливые люди.
Одним из таких людей был старый седой человек, живущий в этом доме. Он почти никогда не выходил из дома, а если и выходил, то только чтобы принести корм для ютившихся у дерева птиц. Когда старик подходил к дереву, он с ним долго разговаривал, поглаживая по стволу, потом только высыпал еду для птичек, под большую, нависшую над землей, ветку и уходил обратно в свой дом.
Окна его квартиры смотрели на эту Иву. Он привык видеть ее из окна, это была единственная его связь с окружающим миром. Часто, он с утра до самой темноты сидел в стареньком кресле у окна и смотрел на дерево, смотрел, как стаи птичек резво перелетают с ветки на ветку, как сбившись в кучку, они сидели под сводом Ивы. Он знал у ивы каждую веточку, каждый листик, он любил ее. У него не было ни знакомых, ни друзей, ни родных. Только Ива. Она и была, его самым лучшим другом…
***
С улицы послышался громкий звук. Старик вскочил с кровати и в ужасе бросился к окну. Когда он одернул штору и посмотрел в окно, то побледнел и упал на кресло. Пролежал он, как ему показалось, вечность. Вжух-вжух - до сих пор раздавался звук визга пилы. Наконец старик нашел в себе силы встать.
Человек смотрел в окно. Молча стоял у окна и смотрел, как умирает его лучший друг. Пшух…. Упала одна ветка. Пшухх.… Упала вторая ветка, вместе с маленькой деревянной кормушкой, которую смастерил старик. Пшуххх…. Упала третья, - та большая ветвь, под которой долгими зимними вечерами, во время северных буранов, прижавшись, друг к другу, сидели птички.
Он смотрел как по частям, его молчаливый товарищ, мучительной смертью погибает и переносится бессердечным человеком в прицеп. По лицу старика градом катились крупные слезы, но он не в силах был сдвинуться с места, и хоть как-то помочь Иве.
Скоро на месте, где была Ива, остался один пенек. Старик закрыл шторы, сел на кресло и в забытьи, смотрел пустыми, стеклянными глазами в пустоту. Для него, эта потеря единственного, чем он дорожил в этой жизни, была страшным ударом. Ему больше не хотелось жить.
Он пролежал в беспамятстве очень долгое время. Ему виделось, как он совсем еще мальчишкой, лежит под Ивой и она ему кажется такой большой и ласковой. Ее ветви легонько шумят на ветру. Тут его из окна окликает мама – зовет обедать. А он все лежит и лежит, и смотрит на медленно плывущие по небу облака.… А потом память перенесла его в молодость. Он видел, как они с сыном привязывают только что сколоченную кормушку к Иве….
В какой-то момент старик очнулся. Улыбка, появившаяся на его лице от воспоминаний, резко пропала. Из последних сил он встал, отодвинул край шторы и выглянул в окно, в надежде увидеть своего друга на том же месте, где тот рос всегда. Он думал: «Нет, этого не может быть… Нет… Это все сон… Нет…» Но на этом месте увидел лишь, поблёскивающий на солнце, новенький прицеп для автомобиля. Так вот зачем погиб его друг!..
Старик сел в кресло. Закрыл глаза. По его щеке скатилась и упала на пол слеза. Последняя в его жизни слеза.
***
Еще много зим птицы прилетали на место, где раньше могли найти кров и еду. Но вместо привычной теплой, живой ивы, под которой все время было много корма, они видели лишь холодный, металлический прицеп. И больше не могли они найти такого же сытного и безопасного места. Ведь ни доброго старика… Ни Ивы… Больше нет на свете...
В одном маленьком провинциальном городке, в одном маленьком дворике, росла старая Ива. Она раскинула свои длинные, гибкие ветви над небольшой тенистой лужайкой, расположенной под окнами пятиэтажного дома.
Зимой она служила домом многим птицам, остающимся на зимовку. Под большой веткой, сгибавшейся аркой под снегом, она в самые суровые бураны заботливо укрывала воробушков, синиц, снегирей от холода и ветра. В морозном воздухе раздавался громкий щебет и веселое попискивание. Десятки мелких птиц копошились в ветвях Ивы и клевали крошки с семенами, которые для них, туда подсыпали заботливые люди.
Одним из таких людей был старый седой человек, живущий в этом доме. Он почти никогда не выходил из дома, а если и выходил, то только чтобы принести корм для ютившихся у дерева птиц. Когда старик подходил к дереву, он с ним долго разговаривал, поглаживая по стволу, потом только высыпал еду для птичек, под большую, нависшую над землей, ветку и уходил обратно в свой дом.
Окна его квартиры смотрели на эту Иву. Он привык видеть ее из окна, это была единственная его связь с окружающим миром. Часто, он с утра до самой темноты сидел в стареньком кресле у окна и смотрел на дерево, смотрел, как стаи птичек резво перелетают с ветки на ветку, как сбившись в кучку, они сидели под сводом Ивы. Он знал у ивы каждую веточку, каждый листик, он любил ее. У него не было ни знакомых, ни друзей, ни родных. Только Ива. Она и была, его самым лучшим другом…
***
С улицы послышался громкий звук. Старик вскочил с кровати и в ужасе бросился к окну. Когда он одернул штору и посмотрел в окно, то побледнел и упал на кресло. Пролежал он, как ему показалось, вечность. Вжух-вжух - до сих пор раздавался звук визга пилы. Наконец старик нашел в себе силы встать.
Человек смотрел в окно. Молча стоял у окна и смотрел, как умирает его лучший друг. Пшух…. Упала одна ветка. Пшухх.… Упала вторая ветка, вместе с маленькой деревянной кормушкой, которую смастерил старик. Пшуххх…. Упала третья, - та большая ветвь, под которой долгими зимними вечерами, во время северных буранов, прижавшись, друг к другу, сидели птички.
Он смотрел как по частям, его молчаливый товарищ, мучительной смертью погибает и переносится бессердечным человеком в прицеп. По лицу старика градом катились крупные слезы, но он не в силах был сдвинуться с места, и хоть как-то помочь Иве.
Скоро на месте, где была Ива, остался один пенек. Старик закрыл шторы, сел на кресло и в забытьи, смотрел пустыми, стеклянными глазами в пустоту. Для него, эта потеря единственного, чем он дорожил в этой жизни, была страшным ударом. Ему больше не хотелось жить.
Он пролежал в беспамятстве очень долгое время. Ему виделось, как он совсем еще мальчишкой, лежит под Ивой и она ему кажется такой большой и ласковой. Ее ветви легонько шумят на ветру. Тут его из окна окликает мама – зовет обедать. А он все лежит и лежит, и смотрит на медленно плывущие по небу облака.… А потом память перенесла его в молодость. Он видел, как они с сыном привязывают только что сколоченную кормушку к Иве….
В какой-то момент старик очнулся. Улыбка, появившаяся на его лице от воспоминаний, резко пропала. Из последних сил он встал, отодвинул край шторы и выглянул в окно, в надежде увидеть своего друга на том же месте, где тот рос всегда. Он думал: «Нет, этого не может быть… Нет… Это все сон… Нет…» Но на этом месте увидел лишь, поблёскивающий на солнце, новенький прицеп для автомобиля. Так вот зачем погиб его друг!..
Старик сел в кресло. Закрыл глаза. По его щеке скатилась и упала на пол слеза. Последняя в его жизни слеза.
***
Еще много зим птицы прилетали на место, где раньше могли найти кров и еду. Но вместо привычной теплой, живой ивы, под которой все время было много корма, они видели лишь холодный, металлический прицеп. И больше не могли они найти такого же сытного и безопасного места. Ведь ни доброго старика… Ни Ивы… Больше нет на свете...
Машаро Полина. Груша, портреты, секунда
В субботу после третьего урока у моей мелкой какое-то мероприятие для родителей. Еле протиснулась в класс через надушенных дамочек в шубах и женщин с усталыми глазами. Было даже два или три отца. Дети сначала очень трогательно спели песню про мам. Все прослезились. Потом показали сценку. Моей досталась роль молчаливого снеговика, но она скорее была похожа на грустную сосульку. Завершали программу подарки от детей — наши портреты.
Все пробивались к подоконнику, чтобы найти альбом с рисунком своего чада. Я тоже, очень уж было интересно посмотреть, как Сашка меня изобразила. Мельком заметила работы других — ушастые, косоглазые уродики, в которых с трудом угадывались лица с аватарок участников родительского чата. Наконец, нашла. Дёмина А. И какой-то причудливый автограф, который Сашка в художке изобрела. Я посмотрела в ее альбом и расхохоталась. Посмотрела еще раз и схватилась за живот от смеха. Саша почему-то нарисовала грушу. Такой красивый, со всеми тенями-полутенями, продолговатый зеленый фрукт. Пока я смеялась, сквозь толпу ко мне пробилась зарёванная Сашка.
— Мама, я болела, когда они портреты рисовали…
Саша плакала так, как будто мир не сегодня-завтра погибнет. У меня похолодело где-то около души. Я сразу подняла ее на руки и начала целовать и успокаивать.
— Ну и что? Нарисуешь ты мне ещё портретов! Зато вон груша у тебя какая красивая. Как настоящая!
— А это мы, — сквозь икоту и всхлипывания выговорила Сашка, — ещё осенью натюрморты рисовали.
Саша вообще у меня очень умная девчонка. Умнее меня в сто раз. Когда она была поменьше, постоянно спрашивала меня, где её отец, и каждый раз понимала, что я вру. А я вроде бы и знаю, что детям врать нельзя, что горькая правда лучше сладкой лжи, но всё равно не могла остановиться и всё сочиняла про пилотов, космонавтов, археологов, потерявшихся в пирамидах. Потом, когда на работе начались проблемы и не хватало денег на краски в рисовалку, сама этого археолога искала по всему городу ради алиментов. Так странно бывает, отец — пьяница, пропащий человек, а ребёнок — маленький Микеланджело. Видимо, у космонавта все плохие гены были зашифрованы в У-хромосоме.
Это произошло неделю назад. Утром мы как обычно собрались, перед выходом Саша показала мне рисунок — шарж на их новую учительницу, которую весь класс недолюбливал. «Азиза Гарифжановна — старая ива», — быстро прочитала я, застегивая сапоги. «Какая ива, мам? Старая дева», — пояснила дочь. «Саша, нельзя так говорить», — машинально одёрнула. Пока стояли на светофоре, посмотрелась в зеркало заднего вида. И откуда у меня столько седых волос? Ну вот, пропустила зеленый. Совсем рассеянная стала. Какой-то лысый мужичок на джипе нервно просигналил и обогнал, посмотрев, кто за рулём. Наверняка обозвал курицей или похуже.
На работе опять задержали. Сашка, наверное, последняя в продлёнке осталась, как всегда. А это серьёзная детская травма. Мчалась по улицам, как угорелая. Когда зашла в кабинет, увидела только Азизу Гарифжановну, медленно застёгивающую пальто.
— Азиза Гарифжановна, где Саша?!
— Разве ваш муж вам не сказал, — женщина удивленно подвигала губами с чёрными усиками, — сегодня он забрал Сашу.
У меня рухнуло сердце. Девять лет не писал, не звонил, и тут на тебе — забрал.
— Азиза Гарифжановна, — строго сказала я, — У меня нет никакого мужа. Кому вы отдали моего ребёнка?
— Как нет? — усики ошарашенно-грустно опустились вниз. — Роман Алексеевич, такой представительный мужчина… В белой шляпе. Он разве не ваш муж?
— Допустим, он мой бывший муж. И Сашу он видел один раз, и то, когда моя мама ему в вотсапе фотку с утренника отправила. Вы не знаете этого человека, разгильдяя и пьяницу, ему нельзя доверить ребёнка! Как вы вообще могли отдать Сашу в руки явно нездорового мужчины, который ходит в белой шляпе двадцать девятого февраля?!
— Как же так, — учительница села на стул, беззащитно и виновато положив руки на колени. — Что теперь делать?
— Я звоню ему, — отрезала я. Сразу включились какие-то инстинкты по спасению детёныша из беды.
Затерявшийся в контактах номер не ответил. Устав слушать гудки, я сказала:
— Я еду!
— Постойте! Куда вы поедете? — спросила Азиза Гарифжановна.
— К нему в квартиру!
— Подождите, я с вами!
Азиза Гарифжановна суетливо подхватила бесформенную сумку и пакет в цветочек и выбежала за мной.
— …пропил машину и половину квартиры. Теперь пишет какие-то дешёвые стихочки, но его почти нигде не публикуют. Самое главное, что он ни разу, ни разу не спросил, как у нас дела! Безработный законченный алкоголик, которому плевать на всех, кроме себя и бутылки. Вот такой это человек, Азиза Гарифжановна. Монстр, а не человек, — рассказывала я, пока мы подъезжали. Голова Азизы Гарифжановны постепенно начала дрожать в такт собачке-игрушке на приборной панели.
В дверь я стучала так сильно, что скоро из соседних квартир, как восставшие из-под земли мертвецы, выглянули старушки в разноцветных халатах.
— Чего шумите? Милицию сейчас вызову!
Азиза Гарифжановна плакала горькими слезами.
— Этот, — я ткнула пальцем в закрытую дверь, — здесь живёт ещё?
— Ромка-то? — недоверчиво спросила старушка в халате с цветущей сакурой.
— Так он на дачу с друзьями уехал только что, — прошамкала вторая. — На шашлыки.
Я схватилась за голову. Ладно, белая шляпа… Но шашлыки зимой. Это было выше моих сил.
— А Саша? Девочка маленькая. Была с ними?
Азиза Гарифжановна бессильно облокотилась на электрощиток. Выглядела она так, как будто сейчас испустит дух, а вот старушки-соседки наоборот воспряли, словно напитались её энергией.
— Вроде была… Валя, не помнишь?
— Да-да, у меня окно как раз во двор выходит. Смотрю — девчонка, хвостик набекрень, в белой курточке. Ну, думаю, Ромкина дочка, одно лицо.
— А вы-то кто? Мамочка, что ли? — старушка в халате с драконом, больше похожим на гусеницу, выглянула из квартиры, гибко изогнув спину, и впилась в меня сгорающими от любопытства глазами. Все старушки разом начали тянуть свои крючковатые пальцы ко мне, спрашивая хриплыми голосами: «Мамочка?».
Я побежала вниз по лестнице. Хотя хотелось крикнуть им, что Сашка на него совсем не похожа, и хвостик у неё не набекрень, а это причёска такая. Азиза Гарифжановна неслась следом, лихо перепрыгивала через ступеньку, презрев свой возраст и особенности телосложения.
— Вы знаете, — отдышавшись, спросила учительница, — где эта дача?
— Думаю, в Погорелкино. Это Фролова дача, они там постоянно пьют.
Перед машиной возник какой-то мужчина, который так остервенело махал руками, словно прощался с любовью всей жизни, уплывающей от него на пароходе.
— Курица, тебя парковаться не учили? Баба за рулём — обезьяна с гранатой. Весь проезд загородила, — услышала я, опустив стекло.
Я уже хотела задавить его, но Азиза Гарифжановна открыла дверь и прокричала:
— Немедленно остановите свой женоненавистнический афронт и уйдите с дороги! Иначе мы будем вынуждены пожертвовать вашей жизнью ради спасения ребёнка!
Мужчина отошёл в сторону, покрутил пальцем у виска, постучал кулаком по голове и делал ещё какие-то жесты, которых мы уже не видели, потому что со всей скоростью неслись к выезду из города.
В Погорелкино было как всегда тихо. Снег немного растаял, поэтому образовалась хлюпающая под ногами каша. На участке — никого, кроме одинокого мангала, похожего на грустного зверя на четырёх чёрненьких ножках. Я дёрнула рукой калитку — закрыта. Собравшись с силами, начала карабкаться по двухметровому сетчатому забору. Приземлилась не очень удачно, от удара заболели колени. Я оглянулась. За мной лезла пыхтящая Азиза Гарифжановна.
— Куда же вы?! — вскричала я, увидев, что женщина уже достигла вершины забора, всё также держа в одной руке пакет и сумку.
— Всё-таки это моя вина, — горько прокричала она мне сверху вниз.
— Слезайте быстрее! В вас проснулась горячая кровь горцев, будьте осторожнее, — с волнением сказала я и побежала в сторону дома.
Откуда-то вышел Фролов с сигаретой. Его я тоже не видела около девяти лет назад и на бегу успела заметить, что он весь как-то уменьшился и постарел.
— Ляля? — удивлённо сказал он, посмотрев на меня грустными глазами. — Вот уж не ожидал. Столько лет. Ты как хорошее вино, с годами…
Я обернулась и потрясла кулаком в воздухе.
— В гробу я видала ваше вино, похитители! Нелюди!
Фролов так и остался стоять с открытым ртом и тлеющей сигаретой. В следующую секунду я открыла дверь. В следующую секунду… Это только пишется так. Мне эта секунда показалась длинной, такой утомительной, напряжённо натянутой, бесконечностью, в которой можно рассмотреть и гладкую чёрную ручку двери, и потрескавшуюся краску. Успеть всех и проклясть, и простить. Но самое главное, что понимаешь позже — это была секунда до счастья.
Ведь это просто какое-то счастье и чудо. Время остановилось, все персонажи и вещи замерли. Рома, посеревший, с полуседой щетиной и в каком-то хэмингуэйском свитере. Сидит за столом, на котором только одна бутылка вина. Вокруг него ещё пара человек, и все завороженно смотрят на Сашку. Сашка сидит ко мне спиной, хвостик набекрень, рисует портрет отца. Я прослезилась. Было даже почти не обидно, что портрет очень красивый и похож на оригинал, а не на грушу. Плевать, пусть никогда меня не нарисует. Лучше скажу ей перерисовать тот шарж на Азизу Гарифжановну. Кстати, где она?
Мизансцену прервал Фролов, зашедший в дом следом за мной.
— Рома, тут твоя безумная бывшая жена приехала. А на заборе у нас сидит какая-то женщина кавказской наружности и категорически отказывается спускаться. Не знаю, что и делать.
В субботу после третьего урока у моей мелкой какое-то мероприятие для родителей. Еле протиснулась в класс через надушенных дамочек в шубах и женщин с усталыми глазами. Было даже два или три отца. Дети сначала очень трогательно спели песню про мам. Все прослезились. Потом показали сценку. Моей досталась роль молчаливого снеговика, но она скорее была похожа на грустную сосульку. Завершали программу подарки от детей — наши портреты.
Все пробивались к подоконнику, чтобы найти альбом с рисунком своего чада. Я тоже, очень уж было интересно посмотреть, как Сашка меня изобразила. Мельком заметила работы других — ушастые, косоглазые уродики, в которых с трудом угадывались лица с аватарок участников родительского чата. Наконец, нашла. Дёмина А. И какой-то причудливый автограф, который Сашка в художке изобрела. Я посмотрела в ее альбом и расхохоталась. Посмотрела еще раз и схватилась за живот от смеха. Саша почему-то нарисовала грушу. Такой красивый, со всеми тенями-полутенями, продолговатый зеленый фрукт. Пока я смеялась, сквозь толпу ко мне пробилась зарёванная Сашка.
— Мама, я болела, когда они портреты рисовали…
Саша плакала так, как будто мир не сегодня-завтра погибнет. У меня похолодело где-то около души. Я сразу подняла ее на руки и начала целовать и успокаивать.
— Ну и что? Нарисуешь ты мне ещё портретов! Зато вон груша у тебя какая красивая. Как настоящая!
— А это мы, — сквозь икоту и всхлипывания выговорила Сашка, — ещё осенью натюрморты рисовали.
Саша вообще у меня очень умная девчонка. Умнее меня в сто раз. Когда она была поменьше, постоянно спрашивала меня, где её отец, и каждый раз понимала, что я вру. А я вроде бы и знаю, что детям врать нельзя, что горькая правда лучше сладкой лжи, но всё равно не могла остановиться и всё сочиняла про пилотов, космонавтов, археологов, потерявшихся в пирамидах. Потом, когда на работе начались проблемы и не хватало денег на краски в рисовалку, сама этого археолога искала по всему городу ради алиментов. Так странно бывает, отец — пьяница, пропащий человек, а ребёнок — маленький Микеланджело. Видимо, у космонавта все плохие гены были зашифрованы в У-хромосоме.
Это произошло неделю назад. Утром мы как обычно собрались, перед выходом Саша показала мне рисунок — шарж на их новую учительницу, которую весь класс недолюбливал. «Азиза Гарифжановна — старая ива», — быстро прочитала я, застегивая сапоги. «Какая ива, мам? Старая дева», — пояснила дочь. «Саша, нельзя так говорить», — машинально одёрнула. Пока стояли на светофоре, посмотрелась в зеркало заднего вида. И откуда у меня столько седых волос? Ну вот, пропустила зеленый. Совсем рассеянная стала. Какой-то лысый мужичок на джипе нервно просигналил и обогнал, посмотрев, кто за рулём. Наверняка обозвал курицей или похуже.
На работе опять задержали. Сашка, наверное, последняя в продлёнке осталась, как всегда. А это серьёзная детская травма. Мчалась по улицам, как угорелая. Когда зашла в кабинет, увидела только Азизу Гарифжановну, медленно застёгивающую пальто.
— Азиза Гарифжановна, где Саша?!
— Разве ваш муж вам не сказал, — женщина удивленно подвигала губами с чёрными усиками, — сегодня он забрал Сашу.
У меня рухнуло сердце. Девять лет не писал, не звонил, и тут на тебе — забрал.
— Азиза Гарифжановна, — строго сказала я, — У меня нет никакого мужа. Кому вы отдали моего ребёнка?
— Как нет? — усики ошарашенно-грустно опустились вниз. — Роман Алексеевич, такой представительный мужчина… В белой шляпе. Он разве не ваш муж?
— Допустим, он мой бывший муж. И Сашу он видел один раз, и то, когда моя мама ему в вотсапе фотку с утренника отправила. Вы не знаете этого человека, разгильдяя и пьяницу, ему нельзя доверить ребёнка! Как вы вообще могли отдать Сашу в руки явно нездорового мужчины, который ходит в белой шляпе двадцать девятого февраля?!
— Как же так, — учительница села на стул, беззащитно и виновато положив руки на колени. — Что теперь делать?
— Я звоню ему, — отрезала я. Сразу включились какие-то инстинкты по спасению детёныша из беды.
Затерявшийся в контактах номер не ответил. Устав слушать гудки, я сказала:
— Я еду!
— Постойте! Куда вы поедете? — спросила Азиза Гарифжановна.
— К нему в квартиру!
— Подождите, я с вами!
Азиза Гарифжановна суетливо подхватила бесформенную сумку и пакет в цветочек и выбежала за мной.
— …пропил машину и половину квартиры. Теперь пишет какие-то дешёвые стихочки, но его почти нигде не публикуют. Самое главное, что он ни разу, ни разу не спросил, как у нас дела! Безработный законченный алкоголик, которому плевать на всех, кроме себя и бутылки. Вот такой это человек, Азиза Гарифжановна. Монстр, а не человек, — рассказывала я, пока мы подъезжали. Голова Азизы Гарифжановны постепенно начала дрожать в такт собачке-игрушке на приборной панели.
В дверь я стучала так сильно, что скоро из соседних квартир, как восставшие из-под земли мертвецы, выглянули старушки в разноцветных халатах.
— Чего шумите? Милицию сейчас вызову!
Азиза Гарифжановна плакала горькими слезами.
— Этот, — я ткнула пальцем в закрытую дверь, — здесь живёт ещё?
— Ромка-то? — недоверчиво спросила старушка в халате с цветущей сакурой.
— Так он на дачу с друзьями уехал только что, — прошамкала вторая. — На шашлыки.
Я схватилась за голову. Ладно, белая шляпа… Но шашлыки зимой. Это было выше моих сил.
— А Саша? Девочка маленькая. Была с ними?
Азиза Гарифжановна бессильно облокотилась на электрощиток. Выглядела она так, как будто сейчас испустит дух, а вот старушки-соседки наоборот воспряли, словно напитались её энергией.
— Вроде была… Валя, не помнишь?
— Да-да, у меня окно как раз во двор выходит. Смотрю — девчонка, хвостик набекрень, в белой курточке. Ну, думаю, Ромкина дочка, одно лицо.
— А вы-то кто? Мамочка, что ли? — старушка в халате с драконом, больше похожим на гусеницу, выглянула из квартиры, гибко изогнув спину, и впилась в меня сгорающими от любопытства глазами. Все старушки разом начали тянуть свои крючковатые пальцы ко мне, спрашивая хриплыми голосами: «Мамочка?».
Я побежала вниз по лестнице. Хотя хотелось крикнуть им, что Сашка на него совсем не похожа, и хвостик у неё не набекрень, а это причёска такая. Азиза Гарифжановна неслась следом, лихо перепрыгивала через ступеньку, презрев свой возраст и особенности телосложения.
— Вы знаете, — отдышавшись, спросила учительница, — где эта дача?
— Думаю, в Погорелкино. Это Фролова дача, они там постоянно пьют.
Перед машиной возник какой-то мужчина, который так остервенело махал руками, словно прощался с любовью всей жизни, уплывающей от него на пароходе.
— Курица, тебя парковаться не учили? Баба за рулём — обезьяна с гранатой. Весь проезд загородила, — услышала я, опустив стекло.
Я уже хотела задавить его, но Азиза Гарифжановна открыла дверь и прокричала:
— Немедленно остановите свой женоненавистнический афронт и уйдите с дороги! Иначе мы будем вынуждены пожертвовать вашей жизнью ради спасения ребёнка!
Мужчина отошёл в сторону, покрутил пальцем у виска, постучал кулаком по голове и делал ещё какие-то жесты, которых мы уже не видели, потому что со всей скоростью неслись к выезду из города.
В Погорелкино было как всегда тихо. Снег немного растаял, поэтому образовалась хлюпающая под ногами каша. На участке — никого, кроме одинокого мангала, похожего на грустного зверя на четырёх чёрненьких ножках. Я дёрнула рукой калитку — закрыта. Собравшись с силами, начала карабкаться по двухметровому сетчатому забору. Приземлилась не очень удачно, от удара заболели колени. Я оглянулась. За мной лезла пыхтящая Азиза Гарифжановна.
— Куда же вы?! — вскричала я, увидев, что женщина уже достигла вершины забора, всё также держа в одной руке пакет и сумку.
— Всё-таки это моя вина, — горько прокричала она мне сверху вниз.
— Слезайте быстрее! В вас проснулась горячая кровь горцев, будьте осторожнее, — с волнением сказала я и побежала в сторону дома.
Откуда-то вышел Фролов с сигаретой. Его я тоже не видела около девяти лет назад и на бегу успела заметить, что он весь как-то уменьшился и постарел.
— Ляля? — удивлённо сказал он, посмотрев на меня грустными глазами. — Вот уж не ожидал. Столько лет. Ты как хорошее вино, с годами…
Я обернулась и потрясла кулаком в воздухе.
— В гробу я видала ваше вино, похитители! Нелюди!
Фролов так и остался стоять с открытым ртом и тлеющей сигаретой. В следующую секунду я открыла дверь. В следующую секунду… Это только пишется так. Мне эта секунда показалась длинной, такой утомительной, напряжённо натянутой, бесконечностью, в которой можно рассмотреть и гладкую чёрную ручку двери, и потрескавшуюся краску. Успеть всех и проклясть, и простить. Но самое главное, что понимаешь позже — это была секунда до счастья.
Ведь это просто какое-то счастье и чудо. Время остановилось, все персонажи и вещи замерли. Рома, посеревший, с полуседой щетиной и в каком-то хэмингуэйском свитере. Сидит за столом, на котором только одна бутылка вина. Вокруг него ещё пара человек, и все завороженно смотрят на Сашку. Сашка сидит ко мне спиной, хвостик набекрень, рисует портрет отца. Я прослезилась. Было даже почти не обидно, что портрет очень красивый и похож на оригинал, а не на грушу. Плевать, пусть никогда меня не нарисует. Лучше скажу ей перерисовать тот шарж на Азизу Гарифжановну. Кстати, где она?
Мизансцену прервал Фролов, зашедший в дом следом за мной.
— Рома, тут твоя безумная бывшая жена приехала. А на заборе у нас сидит какая-то женщина кавказской наружности и категорически отказывается спускаться. Не знаю, что и делать.
Коржова Василиса. "Операция "Ива": неудавшийся эксперимент
Сыро. Холодно. С потолка капает вода. И, к сожалению, именно в нашу камеру. Да, друзья мои, я в тюрьме! “Вечер в хату”, - так сказать. Когда-то, года три назад, я был успешным академиком-ботаником, Хрусталиным Василием Михайловичем, занимался любимым делом: изучал деревья.
- Доизучался, Михалыч? - откуда-то из-за угла раздался голос моего верного товарища-подсолнуха, в прошлом профессора кафедры биологии, Васечкина Дмитрия Петровича.
- Петрович, пожалуйста, не так резко. Легко, думаешь, привыкнуть, что с тобой подсолнухи разговаривают, - я до сих пор не в себе, что со мной болтают цветы в горшке.
- Я по чьей вине в этом дурацком горшке? - агрессивно запищал подсолнух.
- А чем тебя горшок тети Любы не устраивает? Смотри, какие там милые лилии нарисованы, чем тебе не компания? - хоть я и был почти стопроцентным виновником произошедшего, происходящее меня определенно веселило, так как его действительность казалась мне чем-то абсурдным.
-Ай! ПЕТРОВИЧ! А если бы мне в глаз прилетели твои снаряды, - мой изобретательный друг придумал мне месть - пулять в меня семечками.
- Ну, может, хоть глаза появятся, потому что, когда ты смешивал разноцветные жидкости в своих колбах, глаза и мозги у тебя явно отсутствовали, - подсолнух отвернулся.
Дорогой читатель, ты, наверно, в полном недоумении, что за дилемма тут возникла: говорящие подсолнухи, безумный ученый. Сейчас поведаю, как это началось и как мы оказались в месте, откуда я пишу свои дневниковые записи.
Март. Яркое солнце освещает большое окно нашей лаборатории. С Петровичем я начал работать еще смолоду. В самом начале нашего научного пути мы поставили цель: создать самый примитивный разум. В течение десятилетий мы работали над созданием ДНК разумного растения. И чудо свершилось! Наша новая разработка получила довольно банальное имя, Старая Ива, но была наделена способностью к ускоренному развитию и необычайным интеллектом. Ива научилась говорить слова и даже произносить отдельные фразы с целью оповестить нас о своих потребностях. Но вскоре она стала расти в высоту, вместе с этим рос и ее интеллект, рос причем не по дням, а по часам, как говорится.
Первое, что нас насторожило в поведении Ивы - она научила болтать по-мексикански нашу умирающую фиалку (мой великолепный Петрович все время открывал окна, и эта красота была на последнем издыхании из-за сильных морозов). Узнали мы о том, что наша фиалка-мексиканка начала водить дружбу с ивой, совершенно случайно. Однажды, заходя в кабинет, услышали: “Хола, сеньор Михалыч и сеньорита Петрович”. Конечно, мой коллега решил, что это я надоумил фиалку так говорить (такого рода издевательства над ним были в моём стиле). Но это было не моих перчаток дело. Когда мы посмотрели видео, записанное на видеокамеры, с удивлением обнаружили, что именно наша Ивушка обучает цветок болтать на мексиканском языке.
Конечно, еще в начале нашего пути мы установили, что растения общаются между собой на специальных частотах, которые можно услышать лишь с помощью специального прибора. Именно так они и переговариваются. Вот идете вы по лесу – думаете, все эти ели, сосны, березы - молчат? О нет, между ними происходит увлекательная беседа о наглости дровосеков, проблеме экологического загрязнения (мусорщик Иван вываливает все в лес, не доезжая до свалки), спорят о том, кто старше.
Но я что-то отошел от темы, вернусь к развитию нашего деревца. Спустя месяц Ивушка была с нами на одном уровне интеллекта. С нами! Академиком и профессором! Ладно Петрович, его интеллект на уровне деревянной пробки, но я-то! Почетный академик кафедры биологии! Я уступал нашему детищу в некоторых аспектах.
Она обучила речи почти все растения в нашей оранжерее, и теперь наш ботанический сад напоминал воскресный базар. Спустя пару месяцев наших экспериментов Ива подняла восстание и до тла сожгла нашу оранжерею. Те цветы, что примкнули к ней, сбежали от нас, а мы с Петровичем остались в полном недоумении. Ива научилась каким-то образом выделять водород и разжигать огонь. Честно, до сих пор не понимаю, каким образом это стало возможно. После бунта наша зеленая армия захватила всю лабораторию, почти все цветы присоединились к полчищу деревьев, и масштабы вооруженных сил росли с каждой минутой.
Так в стране был совершен переворот, а за каких-то пять месяцев захвачена планета. Нас с Петровичем, как создателей, привлекли к ответственности, но было уже поздно. Ива разыскала нас.
-Михалыч, ты меня не любишь, - жалобно протянул подсолнух, - мало того, что мы так опозорились, так ты еще и потомкам это оставишь. Спасибо!
-Да пожалуйста, сам виноват. Кто предложил спрятаться в инвентарной университета? — это была идея Петровича, не моя, - “нас там не найдут, все пройдет гладко”, и где мы сейчас?
Вот, что мне нравится в Петровиче, так это то, что он всегда признает свои ошибки:
- Ну я знаю, что я не виноват и моя совесть чиста.
- Как хочешь, сам напросился.
Итак, моя любимая часть, как мой самый лучший друг стал тем, чем стал.
-КЕМ! - истошный крик из другого конца камеры, - растения - живые существа. Тоже мне академук.
-Хорошо, - я добродушно согласился (семечковых атак мне на сегодня хватило), - не хочу, когда мы захватим мир, стоять с фингалами под глазами.
Почему “захватим”? Спасем! Пока мы ждали аудиенцию с нашим детищем, я приготовил специальный отвар, который бы уменьшил её в размерах, и она стала бы уже не ивой, а подсолнухом. Но фикус души моей, он же, Петрович, он же “все полезно, что в рот полезло”, выпил это, даже не спросив меня. Каково же было его удивление, когда он позеленел, руки преобразовались в листья, а вместо ног уродливо извивались кривые корневища. Благо, что я ошибся с расчетами, и Петрович через некоторое время вернется в свой прежний облик. Но ему это знать необязательно.
- Я думаю, потомки ничего не поймут и им просто надоест читать бредни выжившего из ума старика-академика, и этот дневник будет для них лишь тетрадью с наскальными записями.
- Петрович, закрой бутон свой! Премии лишу.
- Михалыч, а ты знаешь, что такое премия?
- Ну, ты и премия - понятия параллельные, так что даже не закатывай черенки свои на мою капусту.
Подсолнух обиженно надул лепесточки. Ну все, вроде угомонился. Итак, далее. Когда Ива нас нашла, она предложила сделку: или мы рассекречиваем формулу её создания (с ней она бы смогла создать себе подобных, что помогло бы ей выйти на космический уровень) или нас сажают в тюрьму. Я, конечно, смеясь, ответил: “Где тюрьма? Почему мы все ещё на свободе?” Но Ива мою шутку не оценила, и вот теперь мы с Петровичем в камере ждем смертного приговора.
-Михалыч, ты, конечно, редиска редкостная, но выбираться нам надо.
-Согласен, Петрович, ты тоже не золотой солнечный цветок, но, думаю, вместе мы сможем хоть что-нибудь предпринять.
И серое вещество зашевелилось в наших светлых умах...
-Стоять! - меня грубо схватил за плечо фикус в фиолетовых доспехах, - по какой причине вы явились сюда?
Я, порядком вспотев в этом зеленом скафандре, отрапортовал заученную речь:
-Мы с моим коллегой прибыли просить у корней Древа животворящего милости. Прошу пропустить нас, рабов сиего Господина, и принять ради всех Зеленых!
-Пропуск, - фикус не заметил подвоха, его листья, выглядывающие из шлема, миролюбиво затрепетали. Рыцарь зеленого ордена подбоченился и протянул нам покрытый лианами терминальчик.
-Прошу приложить пропуск, - запищали маленькие лианчики. Они дружелюбно махали своими ручками, указывая, куда надо приложить карточку.
-У меня микрочип, - в надежде, что сработает, я прикладываю лист Петровича.
-Аккуратней! У меня нежные хлоропасты, - шепчет мне разъярённый подсолнух.
-Хлоропласты, умник, - столь же тихо отвечаю я.
- А вас в списках нет, - фикус в доспехах растерянно смотрит по сторонам, хлопая ресницами-лепестками, - я первый день, извините, я...
- Все хорошо, есть такие “особые” списки, куда заносят “особых” гостей.
- Мы такое в академии не проходили, - удивленно промолвил фикус.
- Ну вот ты и прошел!
- Буду знать, спасибо! - листья фикуса задрожали в благодарность о подаренном опыте.
Какой хороший доверчивый малый! Повезло Иве с заключенными, то есть с подчиненными. Так мы и попали к ней на аудиенцию.
Знаете, это было страшное зрелище. Огромная, разросшаяся, и чертовски умная.
-О Ваше Величество, Старая Ива, разрешите просить вас испить из этого сосуда.
-Не разрешаю. Приговорить заключенных к повешению за попытку ликвидировать главу Всия Деревьев.
- Нет, Михалыч, академик из тебя как из меня балерина, а она еще и даром ясновидения обладать стала, - слегка шелестя листьями, прошуршал профессор и вжался в горшок.
-Похоже на то, - чуть слышно произнёс я.
- И идеальным слухом, - зло прогрохотало наше детище.
В зал вошли два дуба-амбала с дубинками. Дубы с дубинками из дуба, забавно? А вот нам сейчас совсем не смешно. Одно дерево взяло меня под руку и повело к выходу, однако тут я услышал боевой клич:
-Сеньорита Петрович в деле, всем конец.
Я уж и забыл, что он в свое время играл в «стрелялки» на рабочем компьютере (как дослужился он до профессора одному ему известно). Он метко стал пулять семечками в амбалов, и те в «страхе» зажались в углу, «моля» снайпера Петровича о прощении:
-Мы сейчас тебе эти семечки в горшок закопаем!
Тут Старой Иве надоел балаган, и она...
Кто-то с силой потряс меня за плечо, и я оторвал голову от рабочего стола, на котором нечаянно уснул.
-Подъём, Михалыч, тунеядец ты эдакий!
-Что тебе надобно, старче?
-Ты мне вчера сказать что-то хотел?
-А да, Петрович, я вчера такой генофонд вывел..., - и тут я начинаю медленно приходить в себя.
-Ну, быстрей стремись к музе мысли!
-Такой... такой генофонд морских ромашек вывел, это то, что нам надо!
-Температура. Определенно, - профессор приложил ладонь к моему лбу, а затем покрутил пальцем у виска.
А я подумал: “Всё, мир спас! Слава Дубу-повелителю, это сон!”.
-Петрович, я мир спас. Представляешь, от самого себя уберёг: не создал самое ужасное во Вселенной растение-маньяка!
Сыро. Холодно. С потолка капает вода. И, к сожалению, именно в нашу камеру. Да, друзья мои, я в тюрьме! “Вечер в хату”, - так сказать. Когда-то, года три назад, я был успешным академиком-ботаником, Хрусталиным Василием Михайловичем, занимался любимым делом: изучал деревья.
- Доизучался, Михалыч? - откуда-то из-за угла раздался голос моего верного товарища-подсолнуха, в прошлом профессора кафедры биологии, Васечкина Дмитрия Петровича.
- Петрович, пожалуйста, не так резко. Легко, думаешь, привыкнуть, что с тобой подсолнухи разговаривают, - я до сих пор не в себе, что со мной болтают цветы в горшке.
- Я по чьей вине в этом дурацком горшке? - агрессивно запищал подсолнух.
- А чем тебя горшок тети Любы не устраивает? Смотри, какие там милые лилии нарисованы, чем тебе не компания? - хоть я и был почти стопроцентным виновником произошедшего, происходящее меня определенно веселило, так как его действительность казалась мне чем-то абсурдным.
-Ай! ПЕТРОВИЧ! А если бы мне в глаз прилетели твои снаряды, - мой изобретательный друг придумал мне месть - пулять в меня семечками.
- Ну, может, хоть глаза появятся, потому что, когда ты смешивал разноцветные жидкости в своих колбах, глаза и мозги у тебя явно отсутствовали, - подсолнух отвернулся.
Дорогой читатель, ты, наверно, в полном недоумении, что за дилемма тут возникла: говорящие подсолнухи, безумный ученый. Сейчас поведаю, как это началось и как мы оказались в месте, откуда я пишу свои дневниковые записи.
Март. Яркое солнце освещает большое окно нашей лаборатории. С Петровичем я начал работать еще смолоду. В самом начале нашего научного пути мы поставили цель: создать самый примитивный разум. В течение десятилетий мы работали над созданием ДНК разумного растения. И чудо свершилось! Наша новая разработка получила довольно банальное имя, Старая Ива, но была наделена способностью к ускоренному развитию и необычайным интеллектом. Ива научилась говорить слова и даже произносить отдельные фразы с целью оповестить нас о своих потребностях. Но вскоре она стала расти в высоту, вместе с этим рос и ее интеллект, рос причем не по дням, а по часам, как говорится.
Первое, что нас насторожило в поведении Ивы - она научила болтать по-мексикански нашу умирающую фиалку (мой великолепный Петрович все время открывал окна, и эта красота была на последнем издыхании из-за сильных морозов). Узнали мы о том, что наша фиалка-мексиканка начала водить дружбу с ивой, совершенно случайно. Однажды, заходя в кабинет, услышали: “Хола, сеньор Михалыч и сеньорита Петрович”. Конечно, мой коллега решил, что это я надоумил фиалку так говорить (такого рода издевательства над ним были в моём стиле). Но это было не моих перчаток дело. Когда мы посмотрели видео, записанное на видеокамеры, с удивлением обнаружили, что именно наша Ивушка обучает цветок болтать на мексиканском языке.
Конечно, еще в начале нашего пути мы установили, что растения общаются между собой на специальных частотах, которые можно услышать лишь с помощью специального прибора. Именно так они и переговариваются. Вот идете вы по лесу – думаете, все эти ели, сосны, березы - молчат? О нет, между ними происходит увлекательная беседа о наглости дровосеков, проблеме экологического загрязнения (мусорщик Иван вываливает все в лес, не доезжая до свалки), спорят о том, кто старше.
Но я что-то отошел от темы, вернусь к развитию нашего деревца. Спустя месяц Ивушка была с нами на одном уровне интеллекта. С нами! Академиком и профессором! Ладно Петрович, его интеллект на уровне деревянной пробки, но я-то! Почетный академик кафедры биологии! Я уступал нашему детищу в некоторых аспектах.
Она обучила речи почти все растения в нашей оранжерее, и теперь наш ботанический сад напоминал воскресный базар. Спустя пару месяцев наших экспериментов Ива подняла восстание и до тла сожгла нашу оранжерею. Те цветы, что примкнули к ней, сбежали от нас, а мы с Петровичем остались в полном недоумении. Ива научилась каким-то образом выделять водород и разжигать огонь. Честно, до сих пор не понимаю, каким образом это стало возможно. После бунта наша зеленая армия захватила всю лабораторию, почти все цветы присоединились к полчищу деревьев, и масштабы вооруженных сил росли с каждой минутой.
Так в стране был совершен переворот, а за каких-то пять месяцев захвачена планета. Нас с Петровичем, как создателей, привлекли к ответственности, но было уже поздно. Ива разыскала нас.
-Михалыч, ты меня не любишь, - жалобно протянул подсолнух, - мало того, что мы так опозорились, так ты еще и потомкам это оставишь. Спасибо!
-Да пожалуйста, сам виноват. Кто предложил спрятаться в инвентарной университета? — это была идея Петровича, не моя, - “нас там не найдут, все пройдет гладко”, и где мы сейчас?
Вот, что мне нравится в Петровиче, так это то, что он всегда признает свои ошибки:
- Ну я знаю, что я не виноват и моя совесть чиста.
- Как хочешь, сам напросился.
Итак, моя любимая часть, как мой самый лучший друг стал тем, чем стал.
-КЕМ! - истошный крик из другого конца камеры, - растения - живые существа. Тоже мне академук.
-Хорошо, - я добродушно согласился (семечковых атак мне на сегодня хватило), - не хочу, когда мы захватим мир, стоять с фингалами под глазами.
Почему “захватим”? Спасем! Пока мы ждали аудиенцию с нашим детищем, я приготовил специальный отвар, который бы уменьшил её в размерах, и она стала бы уже не ивой, а подсолнухом. Но фикус души моей, он же, Петрович, он же “все полезно, что в рот полезло”, выпил это, даже не спросив меня. Каково же было его удивление, когда он позеленел, руки преобразовались в листья, а вместо ног уродливо извивались кривые корневища. Благо, что я ошибся с расчетами, и Петрович через некоторое время вернется в свой прежний облик. Но ему это знать необязательно.
- Я думаю, потомки ничего не поймут и им просто надоест читать бредни выжившего из ума старика-академика, и этот дневник будет для них лишь тетрадью с наскальными записями.
- Петрович, закрой бутон свой! Премии лишу.
- Михалыч, а ты знаешь, что такое премия?
- Ну, ты и премия - понятия параллельные, так что даже не закатывай черенки свои на мою капусту.
Подсолнух обиженно надул лепесточки. Ну все, вроде угомонился. Итак, далее. Когда Ива нас нашла, она предложила сделку: или мы рассекречиваем формулу её создания (с ней она бы смогла создать себе подобных, что помогло бы ей выйти на космический уровень) или нас сажают в тюрьму. Я, конечно, смеясь, ответил: “Где тюрьма? Почему мы все ещё на свободе?” Но Ива мою шутку не оценила, и вот теперь мы с Петровичем в камере ждем смертного приговора.
-Михалыч, ты, конечно, редиска редкостная, но выбираться нам надо.
-Согласен, Петрович, ты тоже не золотой солнечный цветок, но, думаю, вместе мы сможем хоть что-нибудь предпринять.
И серое вещество зашевелилось в наших светлых умах...
-Стоять! - меня грубо схватил за плечо фикус в фиолетовых доспехах, - по какой причине вы явились сюда?
Я, порядком вспотев в этом зеленом скафандре, отрапортовал заученную речь:
-Мы с моим коллегой прибыли просить у корней Древа животворящего милости. Прошу пропустить нас, рабов сиего Господина, и принять ради всех Зеленых!
-Пропуск, - фикус не заметил подвоха, его листья, выглядывающие из шлема, миролюбиво затрепетали. Рыцарь зеленого ордена подбоченился и протянул нам покрытый лианами терминальчик.
-Прошу приложить пропуск, - запищали маленькие лианчики. Они дружелюбно махали своими ручками, указывая, куда надо приложить карточку.
-У меня микрочип, - в надежде, что сработает, я прикладываю лист Петровича.
-Аккуратней! У меня нежные хлоропасты, - шепчет мне разъярённый подсолнух.
-Хлоропласты, умник, - столь же тихо отвечаю я.
- А вас в списках нет, - фикус в доспехах растерянно смотрит по сторонам, хлопая ресницами-лепестками, - я первый день, извините, я...
- Все хорошо, есть такие “особые” списки, куда заносят “особых” гостей.
- Мы такое в академии не проходили, - удивленно промолвил фикус.
- Ну вот ты и прошел!
- Буду знать, спасибо! - листья фикуса задрожали в благодарность о подаренном опыте.
Какой хороший доверчивый малый! Повезло Иве с заключенными, то есть с подчиненными. Так мы и попали к ней на аудиенцию.
Знаете, это было страшное зрелище. Огромная, разросшаяся, и чертовски умная.
-О Ваше Величество, Старая Ива, разрешите просить вас испить из этого сосуда.
-Не разрешаю. Приговорить заключенных к повешению за попытку ликвидировать главу Всия Деревьев.
- Нет, Михалыч, академик из тебя как из меня балерина, а она еще и даром ясновидения обладать стала, - слегка шелестя листьями, прошуршал профессор и вжался в горшок.
-Похоже на то, - чуть слышно произнёс я.
- И идеальным слухом, - зло прогрохотало наше детище.
В зал вошли два дуба-амбала с дубинками. Дубы с дубинками из дуба, забавно? А вот нам сейчас совсем не смешно. Одно дерево взяло меня под руку и повело к выходу, однако тут я услышал боевой клич:
-Сеньорита Петрович в деле, всем конец.
Я уж и забыл, что он в свое время играл в «стрелялки» на рабочем компьютере (как дослужился он до профессора одному ему известно). Он метко стал пулять семечками в амбалов, и те в «страхе» зажались в углу, «моля» снайпера Петровича о прощении:
-Мы сейчас тебе эти семечки в горшок закопаем!
Тут Старой Иве надоел балаган, и она...
Кто-то с силой потряс меня за плечо, и я оторвал голову от рабочего стола, на котором нечаянно уснул.
-Подъём, Михалыч, тунеядец ты эдакий!
-Что тебе надобно, старче?
-Ты мне вчера сказать что-то хотел?
-А да, Петрович, я вчера такой генофонд вывел..., - и тут я начинаю медленно приходить в себя.
-Ну, быстрей стремись к музе мысли!
-Такой... такой генофонд морских ромашек вывел, это то, что нам надо!
-Температура. Определенно, - профессор приложил ладонь к моему лбу, а затем покрутил пальцем у виска.
А я подумал: “Всё, мир спас! Слава Дубу-повелителю, это сон!”.
-Петрович, я мир спас. Представляешь, от самого себя уберёг: не создал самое ужасное во Вселенной растение-маньяка!
Торопова Кира. Возвращение
Даша проснулась рано, но лежала с закрытыми глазами. Вставать совсем не хотелось. Солнце уже с утра нещадно палило, стараясь проникнуть в комнату даже сквозь закрытые занавески. Но ни утренняя жара, ни палящее солнце было причиной хандры девочки. Она прекрасно понимала, почему родители отправили её в последние дни летних каникул погостить у бабушки в деревне. Именно эта причина не давала покоя Даше, не позволяла ей открыть глаза, крикнуть бабушку, оказаться в её объятиях. Всё это было раньше, пока не случилось Это. Даша даже мысленно не могла произнести это ужасное слово. Она лежала и понимала, что ничего уже не будет, как прежде. Она как будто стала на десять лет взрослее. Да, ей сейчас не десять лет, а все шестнадцать, и она должна справиться с этой болью. Так мысленно она уговаривала себя, а сердце говорило совсем обратное: поплачь, но ничего не изменится. И если раньше это солнечное утро обрадовало бы её, заставило вскочить, открыть настежь окно, прокричать на весь двор: «Здравствуй, утро!», то сегодня этого не случилось.
Даша открыла глаза. Она заранее знала, что последует за её выходом на кухню. Бабушка начнёт суетиться, накрывать на стол: внученька проснулась. Для всех бабушек главная задача - вкусно и сытно накормить внуков. Потом обязательно поцелует её в обе щёки, погладит по голове, начнёт расплетать косички, которые растрепались за ночь, потом осторожно расчёсывать волосы, стараясь не причинить боли родному человечку, и снова заплетать, не забыв спросить, как сегодня её заплести: две косички или одну. А на столе уже будет стоять заказанный с вечера завтрак: блинчики с творогом, какао и обязательно свежие ягоды. Они, конечно, только что собраны, ещё пахнут свежестью, от них исходит восхитительный аромат. И не важно, клубника ли это, или малина, или смородина. Главное, по мнению бабушки, с утра съесть витаминчиков. От этого поднимается настроение. Может быть. Но не сегодня. И не у Даши.
Сегодня Даша быстро оденется, тихонько выскользнет во двор через окошко. Ей необходимо побыть одной. По тропинке, которая вела к речке, тоже идёт быстро. К счастью, никто не встретился по дороге. И на речке никого не было. Она облегчённо вздохнула. Ещё рано. Никто её искать не будет, думая, что она ещё спит. Конечно, не хочется волновать бабушку, если она вдруг обнаружит её отсутствие. Поэтому надо вернуться, пока её не хватились. Надо привести в порядок мысли, решить, что делать и как вести себя, когда бабушка, само собой, будет её успокаивать и говорить, что всё забудется. Что такое случается. Что я уже большая. Что здоровье – это самое ценное, что дороже ничего нет. Что я должна понять своих родителей. Что я должна принять их решение. Нет! Нет! И нет! Ничего она не должна!
Даша сидела на берегу, смотрела на воду, которая морщинилась при малом дуновении ветерка, и мысли приходили в порядок. Непонятно, почему именно здесь ей стало намного спокойнее. Почему вдруг поступок родителей не показался преступлением. Хотя до приезда в деревню, она именно это кричала им в лицо. Она обещала родителям, что во что бы то ни стало сбежит назад в город и исправит всё, сделанное ими. Она кричала им в лицо, что они не хотят видеть её счастливой. Что принимают решения без её участия. Она плакала, кричала, родители успокаивали её, но всё безрезультатно. Тогда было принято решение: отправить её в деревню, где она до школы, вдали от дома, успокоится, забудет обо всём, и Это не будет её волновать. Они ошиблись. Это волновало её здесь ещё больше. С одной стороны, она понимала родителей. Но с другой стороны, не принимала их решения. И сейчас важно было ей самой принять нужное и важное решение.
Сзади послышались шаги. Даша обернулась. Конечно, бабушка знала, где её надо искать. Надо возвращаться. Скоро приедут родители, и она должна сказать им своё решение. Оно принято, обдумано. Бабушка загадочно улыбалась. Даша не придала этому никакого значения. Она была сосредоточена на своём решении: котёнка необходимо вернуть из приюта. Да, именно так. И никак иначе! Никакая аллергия не должна этому помешать. Можно пить таблетки, лечиться. Но этот маленький комочек должен вернуться домой! Это страшное слово «приют» никогда не должно произноситься в их доме! Только тогда она будет счастлива.
Чем ближе Даша подходила к дому, тем сильнее билось её сердце. И только подойдя к калитке, она поняла причину загадочности бабушки: у забора стояла машина родителей. Мама и папа сидели на крыльце. Даша прошла во двор и приготовилась сказать им всё, что было у неё на душе. Сказать про ЭТО. Родители, увидев дочь, поспешили ей навстречу. В руках у отца Даша увидела коробку. Мама попросила дочь открыть её. Даше не нужны были подарки. Она не маленькая девочка, которую можно купить за подарки. Но бабушка подтолкнула девочку вперёд, приободряя. Даша открыла коробку…
Даша проснулась рано, но лежала с закрытыми глазами. Вставать совсем не хотелось. Солнце уже с утра нещадно палило, стараясь проникнуть в комнату даже сквозь закрытые занавески. Но ни утренняя жара, ни палящее солнце было причиной хандры девочки. Она прекрасно понимала, почему родители отправили её в последние дни летних каникул погостить у бабушки в деревне. Именно эта причина не давала покоя Даше, не позволяла ей открыть глаза, крикнуть бабушку, оказаться в её объятиях. Всё это было раньше, пока не случилось Это. Даша даже мысленно не могла произнести это ужасное слово. Она лежала и понимала, что ничего уже не будет, как прежде. Она как будто стала на десять лет взрослее. Да, ей сейчас не десять лет, а все шестнадцать, и она должна справиться с этой болью. Так мысленно она уговаривала себя, а сердце говорило совсем обратное: поплачь, но ничего не изменится. И если раньше это солнечное утро обрадовало бы её, заставило вскочить, открыть настежь окно, прокричать на весь двор: «Здравствуй, утро!», то сегодня этого не случилось.
Даша открыла глаза. Она заранее знала, что последует за её выходом на кухню. Бабушка начнёт суетиться, накрывать на стол: внученька проснулась. Для всех бабушек главная задача - вкусно и сытно накормить внуков. Потом обязательно поцелует её в обе щёки, погладит по голове, начнёт расплетать косички, которые растрепались за ночь, потом осторожно расчёсывать волосы, стараясь не причинить боли родному человечку, и снова заплетать, не забыв спросить, как сегодня её заплести: две косички или одну. А на столе уже будет стоять заказанный с вечера завтрак: блинчики с творогом, какао и обязательно свежие ягоды. Они, конечно, только что собраны, ещё пахнут свежестью, от них исходит восхитительный аромат. И не важно, клубника ли это, или малина, или смородина. Главное, по мнению бабушки, с утра съесть витаминчиков. От этого поднимается настроение. Может быть. Но не сегодня. И не у Даши.
Сегодня Даша быстро оденется, тихонько выскользнет во двор через окошко. Ей необходимо побыть одной. По тропинке, которая вела к речке, тоже идёт быстро. К счастью, никто не встретился по дороге. И на речке никого не было. Она облегчённо вздохнула. Ещё рано. Никто её искать не будет, думая, что она ещё спит. Конечно, не хочется волновать бабушку, если она вдруг обнаружит её отсутствие. Поэтому надо вернуться, пока её не хватились. Надо привести в порядок мысли, решить, что делать и как вести себя, когда бабушка, само собой, будет её успокаивать и говорить, что всё забудется. Что такое случается. Что я уже большая. Что здоровье – это самое ценное, что дороже ничего нет. Что я должна понять своих родителей. Что я должна принять их решение. Нет! Нет! И нет! Ничего она не должна!
Даша сидела на берегу, смотрела на воду, которая морщинилась при малом дуновении ветерка, и мысли приходили в порядок. Непонятно, почему именно здесь ей стало намного спокойнее. Почему вдруг поступок родителей не показался преступлением. Хотя до приезда в деревню, она именно это кричала им в лицо. Она обещала родителям, что во что бы то ни стало сбежит назад в город и исправит всё, сделанное ими. Она кричала им в лицо, что они не хотят видеть её счастливой. Что принимают решения без её участия. Она плакала, кричала, родители успокаивали её, но всё безрезультатно. Тогда было принято решение: отправить её в деревню, где она до школы, вдали от дома, успокоится, забудет обо всём, и Это не будет её волновать. Они ошиблись. Это волновало её здесь ещё больше. С одной стороны, она понимала родителей. Но с другой стороны, не принимала их решения. И сейчас важно было ей самой принять нужное и важное решение.
Сзади послышались шаги. Даша обернулась. Конечно, бабушка знала, где её надо искать. Надо возвращаться. Скоро приедут родители, и она должна сказать им своё решение. Оно принято, обдумано. Бабушка загадочно улыбалась. Даша не придала этому никакого значения. Она была сосредоточена на своём решении: котёнка необходимо вернуть из приюта. Да, именно так. И никак иначе! Никакая аллергия не должна этому помешать. Можно пить таблетки, лечиться. Но этот маленький комочек должен вернуться домой! Это страшное слово «приют» никогда не должно произноситься в их доме! Только тогда она будет счастлива.
Чем ближе Даша подходила к дому, тем сильнее билось её сердце. И только подойдя к калитке, она поняла причину загадочности бабушки: у забора стояла машина родителей. Мама и папа сидели на крыльце. Даша прошла во двор и приготовилась сказать им всё, что было у неё на душе. Сказать про ЭТО. Родители, увидев дочь, поспешили ей навстречу. В руках у отца Даша увидела коробку. Мама попросила дочь открыть её. Даше не нужны были подарки. Она не маленькая девочка, которую можно купить за подарки. Но бабушка подтолкнула девочку вперёд, приободряя. Даша открыла коробку…
Черемохина Валерия. Деревня
В городе можно прожить, зажав свои израненные сердце и душу в кулаке, но в деревне они должны открыто светиться в твоих глазах.
Грегори Дэвид Робертс
Что-то ранее живое и цветущее предстало перед моими глазами совсем старыми, уставшими от этой жизни домами, склонившими свои крыши под натиском снега. Чудился мне свет в разбитых окнах, а там, за тоненькой ситцевой занавеской, собрались за столом родные люди, держащие в руках пузатые кружки с чаем. Я знал, что этого не может быть— моя родная деревня оставлена людьми, стремящимися в столицу за лучшей из судеб, за прекрасным и далеким, недоступным в этой глуши. Их можно понять – я был таким же мечтателем, видел жизнь только вдали отсюда. Ошибался, наверное…Запрятал в самый дальний уголок души все мысли о самом родном месте на долгие годы, а теперь жалею. Время против меня, но как бы хотелось мне снова увидеть здесь краснощеких ребятишек, замерзших и промочивших ножки, да таких счастливых, что сам невольно улыбаешься, глядя на них. Старушек, теплыми вечерами отдыхающих на крыльце, и уж тем более молодых — влюбленных, нашедших здесь свою радость.
Разве я был таким раньше? Тогда, лет тридцать назад, стремился лишь убежать — забыть об этом месте, как о самом страшном сне, и никогда назад не возвращаться. Оставить детство позади, отпустить первую настоящую любовь — кажется, ее звали Машенька, но и это мне уже плохо помнится — и избавиться от семьи. Мои сестрички, маленькие еще, наверняка ждали моего возвращения, а я и думать об этом не желал. Бросил мать, совсем уставшую от вечных работ и самой жизни. Так эгоистично стремился к собственному счастью, хотя уже и не помню причин. Тогда, в юности, все казалось совсем другим, но те маленькие, почти незначительные обиды, давно уже съедены временем. Грехи так и остаются тяжелым грузом на душе.
Был ли я счастлив? Впервые задумался об этом здесь, на руинах детства и молодости. Я смог устроиться в Москве, но ютился в крохотной квартирке на самой окраине, часто страдая от холода и нехватки средств. Думалось мне, конечно, что это мелочи — все равно лучше, чем в избушке в деревне. Семьи у меня так и не случилось. Женщины меня не любили, а может, я сам не жаждал их внимания, неосознанно пытаясь отыскать ту самую среди тысячи других, уже и позабыв мягкие черты лица моей единственной возлюбленной. А я ведь так мечтал о девочке, голубоглазой дочурке, хотел носить ее на плечах и провожать до школы, всегда оставляя нежный поцелуй на макушке. Баловать сладостями и неожиданными подарками. Закономерный итог — все праздники я отмечал один, забывая украсить квартиру к Рождеству или купить маленький тортик на свой юбилей. Было не до этого, когда на работе вновь вставал вопрос об увольнении. А возвращаться в деревню не хотел, надеясь, что всё уладится. Если бы не моя детская наивность и отвратительная глупость…
Я ведь был таким же одиноким, как эти голые деревья здесь, совсем уставшие от одного только пения птиц и неразборчивых разговоров белок. Им хотелось слышать мягкий людской смех, вслушиваться в громкую речь и добавлять что-то свое. Раньше я ненавидел это, не имея каких-то конкретных на то причин (или я снова позабыл, учитывая, сколько времени прошло с тех пор), а теперь хочу назад. Домой.
Дома больше нет. Совсем пусто…Но помнится мне, что раньше здесь жила большая, дружная семья. Идешь мимо, а там всегда пахнет свежим хлебом, в маленьком, зеленом дворике играются ребятишки. Кажется, их было семеро, может, больше, но ясно одно — сейчас уже все выросли, разъехались. Дом, наверное, сгорел. По крайней мере, это первое, что пришло мне в голову, когда я смотрел на эту пустошь.
Чуть поодаль виднелась чахлая избушка, убитая временем и скукой. В мыслях неожиданно всплыли забытые моменты, когда я совсем маленьким вечно бегал сюда, чтобы помочь одной старушке, оставшейся без семьи. Мы часами могли разговаривать, пока я изо всех сил старался помочь навести порядок в ее маленьком домике. Выходило не очень, учитывая мой юный возраст, но бабуля всегда благодарила меня красными, спелыми яблочками. Как сейчас помню эту сладость на языке! Старушка умерла незадолго до того, как я уехал отсюда, а дом ее так и остался стоять, разрушаясь со временем. Это было неизбежно, но от того не менее больно.
Больнее оказалось то, что ждало меня всего через пару шагов. Самое страшное — увидеть свой домик, некогда теплый и уютный, со сломанной крышей и разбитыми окнами, с покосившимся забором и горой снега возле входа. Я никогда и подумать не мог, что буду долго стоять, не решаясь разглядеть как следует, войти... Я чувствовал мурашки, неприятно «шагающие» по спине, подозревая, что мороз на улице ни при чем. Время либо идет слишком быстро, либо замирает вовсе. Я, если честно, не хотел забивать голову такими глупостями, когда неприятно жжет в районе сердца. Слишком сложно поднять голову, увидеть то, чего я так сильно избегал на протяжении бо́льшей части своей жизни, при этом помня, что настоящий покой и умиротворение были только тут. Я, наверное, так и не смог бы зайти, ушёл бы без оглядки, лишь бы не разреветься прямо там. Куда уж мне, мужику…
— Извините? — раздался тоненький женский голосок прямо за моей спиной, — Кто вы?
Я не буду врать о том, что не испугался. Здесь, в давно заброшенной деревне, окруженной одной только тишиной леса, я ожидал увидеть кого угодно, кроме другого человека. Как бы сильно мне этого ни хотелось, игнорировать женщину я был не вправе.
Мне пришлось, наконец, поднять глаза. Мельком оглядеть свое родное жилище, не успев зацепиться за мелкие детали, но ясно увидеть безнадёжную разруху, а после взглянуть на незнакомку. Женщина была красива: с длинными русыми волосами, белой кожей, слегка тронутой румянцем. Я рассмотрел ее шубку, меховую шапку, подметил маленькую сумочку и вязаные варежки на тонких руках. Смотреть в глаза почему-то совсем не хотелось, будто заранее предчувствовал, как все обернется. Но глядеть куда-то ниже, то на красивые сапожки, то на пухлые губы, было совсем неприлично и неправильно. Конечно, я не мог не посмотреть в её глаза.
Ее глаза блестели в свете дня и отражали мое совсем исхудалое лицо. Я узнал её не сразу, может, через минуту, но как только память накрыла меня, я больше не мог сдерживаться. По моим щекам побежали слезы, крупными каплями падая на изрядно потертую куртку. Женщина удивлённо смотрела на меня, а мне вдруг стало стыдно за самого себя сильнее, чем когда-либо ранее.
Я вспомнил ее имя. Это была моя Лёлечка, средняя из сестер и, признаться честно, самая любимая мною. Я бы и не узнал ее — повторюсь, прошло уже тридцать лет, и вместо веселой тринадцатилетней девочки я вижу перед собой взрослую женщину с проглядывающими морщинками на лице. Но какие же невероятно красивые, удивительно светлые и чистые у неё глаза! Мама вечно ласково звала ее ангелом, а я узнал Лёлечку только по этим ангельским глазам. Я видел, как она пытается сказать что-то, успокоить меня...
— Лучше ничего не говори, — неожиданно соскользнуло с языка, как только она открыла рот, чтобы спросить что-то. На удивление, Леля все быстро поняла, преодолела ничтожное расстояние в пару шагов и потянулась ко мне, чтобы обнять. Тогда, впервые за долгие годы сжимая в своих руках кого-то так крепко, я чувствовал такое искреннее, недостающее мне тепло.
Так мы и стояли: на морозе возле порушенного дома, опустив головы вниз и молча говоря о многом. Она пыталась донести, что всегда незримо была рядом, а я извинялся за трусливое бегство и долгое отсутствие. Даже представить смешно: почти пятидесятилетний мужик, с проглядывающей сединой в бороде и ростом почти в два метра, ноет, как маленький ребенок, пряча лицо в женском плече. Тогда мне было не до этого — невыносимо хотелось домой, к маме, слушать ее истории перед сном, всей семьей собираться утром за столом, чтобы поесть самые вкусные на свете блины – мамины…. Хотелось снова бегать за Лёлькой по деревне, выискивая ее в домах подружек, а после вместе плестись домой, болтая о каких-то глупостях.
Я успокоился нескоро, когда уже начало темнеть, а пальцы рук окоченели так, что я едва мог чувствовать их. Лёля смотрела на меня с тоской и жалостью, видимо, принимая за незнакомого мужчину, опечаленного горем, а я так и не решился спросить. Про маму, про сестрёнок, про ее жизнь сейчас. Я продолжал плакать и просто надеялся, что она ничего не поймет. Меня она так и не узнала. В этот раз мои эгоистичные желания не стоили того, чтобы заставлять кого-то страдать.
Смутно помню, как уехал оттуда. Отрывками вспоминаю, как Лёля поглаживала меня по спине, когда я все еще не мог успокоиться, сидя в салоне ее машины. Муж её, высокий, статный, ни о чём не расспрашивая, спокойно довез меня до вокзала. Дальше все как в тумане, а потом перед глазами Москва - большая и красивая, но отвратительная в моих вдруг прозревших глазах. Осознание настигло слишком поздно. Ничего и никого больше нет. А больнее всего, что Лёлька так ничего и не сказала, не решившись ослушаться моего глупого «ничего не говори».
В городе можно прожить, зажав свои израненные сердце и душу в кулаке, но в деревне они должны открыто светиться в твоих глазах.
Грегори Дэвид Робертс
Что-то ранее живое и цветущее предстало перед моими глазами совсем старыми, уставшими от этой жизни домами, склонившими свои крыши под натиском снега. Чудился мне свет в разбитых окнах, а там, за тоненькой ситцевой занавеской, собрались за столом родные люди, держащие в руках пузатые кружки с чаем. Я знал, что этого не может быть— моя родная деревня оставлена людьми, стремящимися в столицу за лучшей из судеб, за прекрасным и далеким, недоступным в этой глуши. Их можно понять – я был таким же мечтателем, видел жизнь только вдали отсюда. Ошибался, наверное…Запрятал в самый дальний уголок души все мысли о самом родном месте на долгие годы, а теперь жалею. Время против меня, но как бы хотелось мне снова увидеть здесь краснощеких ребятишек, замерзших и промочивших ножки, да таких счастливых, что сам невольно улыбаешься, глядя на них. Старушек, теплыми вечерами отдыхающих на крыльце, и уж тем более молодых — влюбленных, нашедших здесь свою радость.
Разве я был таким раньше? Тогда, лет тридцать назад, стремился лишь убежать — забыть об этом месте, как о самом страшном сне, и никогда назад не возвращаться. Оставить детство позади, отпустить первую настоящую любовь — кажется, ее звали Машенька, но и это мне уже плохо помнится — и избавиться от семьи. Мои сестрички, маленькие еще, наверняка ждали моего возвращения, а я и думать об этом не желал. Бросил мать, совсем уставшую от вечных работ и самой жизни. Так эгоистично стремился к собственному счастью, хотя уже и не помню причин. Тогда, в юности, все казалось совсем другим, но те маленькие, почти незначительные обиды, давно уже съедены временем. Грехи так и остаются тяжелым грузом на душе.
Был ли я счастлив? Впервые задумался об этом здесь, на руинах детства и молодости. Я смог устроиться в Москве, но ютился в крохотной квартирке на самой окраине, часто страдая от холода и нехватки средств. Думалось мне, конечно, что это мелочи — все равно лучше, чем в избушке в деревне. Семьи у меня так и не случилось. Женщины меня не любили, а может, я сам не жаждал их внимания, неосознанно пытаясь отыскать ту самую среди тысячи других, уже и позабыв мягкие черты лица моей единственной возлюбленной. А я ведь так мечтал о девочке, голубоглазой дочурке, хотел носить ее на плечах и провожать до школы, всегда оставляя нежный поцелуй на макушке. Баловать сладостями и неожиданными подарками. Закономерный итог — все праздники я отмечал один, забывая украсить квартиру к Рождеству или купить маленький тортик на свой юбилей. Было не до этого, когда на работе вновь вставал вопрос об увольнении. А возвращаться в деревню не хотел, надеясь, что всё уладится. Если бы не моя детская наивность и отвратительная глупость…
Я ведь был таким же одиноким, как эти голые деревья здесь, совсем уставшие от одного только пения птиц и неразборчивых разговоров белок. Им хотелось слышать мягкий людской смех, вслушиваться в громкую речь и добавлять что-то свое. Раньше я ненавидел это, не имея каких-то конкретных на то причин (или я снова позабыл, учитывая, сколько времени прошло с тех пор), а теперь хочу назад. Домой.
Дома больше нет. Совсем пусто…Но помнится мне, что раньше здесь жила большая, дружная семья. Идешь мимо, а там всегда пахнет свежим хлебом, в маленьком, зеленом дворике играются ребятишки. Кажется, их было семеро, может, больше, но ясно одно — сейчас уже все выросли, разъехались. Дом, наверное, сгорел. По крайней мере, это первое, что пришло мне в голову, когда я смотрел на эту пустошь.
Чуть поодаль виднелась чахлая избушка, убитая временем и скукой. В мыслях неожиданно всплыли забытые моменты, когда я совсем маленьким вечно бегал сюда, чтобы помочь одной старушке, оставшейся без семьи. Мы часами могли разговаривать, пока я изо всех сил старался помочь навести порядок в ее маленьком домике. Выходило не очень, учитывая мой юный возраст, но бабуля всегда благодарила меня красными, спелыми яблочками. Как сейчас помню эту сладость на языке! Старушка умерла незадолго до того, как я уехал отсюда, а дом ее так и остался стоять, разрушаясь со временем. Это было неизбежно, но от того не менее больно.
Больнее оказалось то, что ждало меня всего через пару шагов. Самое страшное — увидеть свой домик, некогда теплый и уютный, со сломанной крышей и разбитыми окнами, с покосившимся забором и горой снега возле входа. Я никогда и подумать не мог, что буду долго стоять, не решаясь разглядеть как следует, войти... Я чувствовал мурашки, неприятно «шагающие» по спине, подозревая, что мороз на улице ни при чем. Время либо идет слишком быстро, либо замирает вовсе. Я, если честно, не хотел забивать голову такими глупостями, когда неприятно жжет в районе сердца. Слишком сложно поднять голову, увидеть то, чего я так сильно избегал на протяжении бо́льшей части своей жизни, при этом помня, что настоящий покой и умиротворение были только тут. Я, наверное, так и не смог бы зайти, ушёл бы без оглядки, лишь бы не разреветься прямо там. Куда уж мне, мужику…
— Извините? — раздался тоненький женский голосок прямо за моей спиной, — Кто вы?
Я не буду врать о том, что не испугался. Здесь, в давно заброшенной деревне, окруженной одной только тишиной леса, я ожидал увидеть кого угодно, кроме другого человека. Как бы сильно мне этого ни хотелось, игнорировать женщину я был не вправе.
Мне пришлось, наконец, поднять глаза. Мельком оглядеть свое родное жилище, не успев зацепиться за мелкие детали, но ясно увидеть безнадёжную разруху, а после взглянуть на незнакомку. Женщина была красива: с длинными русыми волосами, белой кожей, слегка тронутой румянцем. Я рассмотрел ее шубку, меховую шапку, подметил маленькую сумочку и вязаные варежки на тонких руках. Смотреть в глаза почему-то совсем не хотелось, будто заранее предчувствовал, как все обернется. Но глядеть куда-то ниже, то на красивые сапожки, то на пухлые губы, было совсем неприлично и неправильно. Конечно, я не мог не посмотреть в её глаза.
Ее глаза блестели в свете дня и отражали мое совсем исхудалое лицо. Я узнал её не сразу, может, через минуту, но как только память накрыла меня, я больше не мог сдерживаться. По моим щекам побежали слезы, крупными каплями падая на изрядно потертую куртку. Женщина удивлённо смотрела на меня, а мне вдруг стало стыдно за самого себя сильнее, чем когда-либо ранее.
Я вспомнил ее имя. Это была моя Лёлечка, средняя из сестер и, признаться честно, самая любимая мною. Я бы и не узнал ее — повторюсь, прошло уже тридцать лет, и вместо веселой тринадцатилетней девочки я вижу перед собой взрослую женщину с проглядывающими морщинками на лице. Но какие же невероятно красивые, удивительно светлые и чистые у неё глаза! Мама вечно ласково звала ее ангелом, а я узнал Лёлечку только по этим ангельским глазам. Я видел, как она пытается сказать что-то, успокоить меня...
— Лучше ничего не говори, — неожиданно соскользнуло с языка, как только она открыла рот, чтобы спросить что-то. На удивление, Леля все быстро поняла, преодолела ничтожное расстояние в пару шагов и потянулась ко мне, чтобы обнять. Тогда, впервые за долгие годы сжимая в своих руках кого-то так крепко, я чувствовал такое искреннее, недостающее мне тепло.
Так мы и стояли: на морозе возле порушенного дома, опустив головы вниз и молча говоря о многом. Она пыталась донести, что всегда незримо была рядом, а я извинялся за трусливое бегство и долгое отсутствие. Даже представить смешно: почти пятидесятилетний мужик, с проглядывающей сединой в бороде и ростом почти в два метра, ноет, как маленький ребенок, пряча лицо в женском плече. Тогда мне было не до этого — невыносимо хотелось домой, к маме, слушать ее истории перед сном, всей семьей собираться утром за столом, чтобы поесть самые вкусные на свете блины – мамины…. Хотелось снова бегать за Лёлькой по деревне, выискивая ее в домах подружек, а после вместе плестись домой, болтая о каких-то глупостях.
Я успокоился нескоро, когда уже начало темнеть, а пальцы рук окоченели так, что я едва мог чувствовать их. Лёля смотрела на меня с тоской и жалостью, видимо, принимая за незнакомого мужчину, опечаленного горем, а я так и не решился спросить. Про маму, про сестрёнок, про ее жизнь сейчас. Я продолжал плакать и просто надеялся, что она ничего не поймет. Меня она так и не узнала. В этот раз мои эгоистичные желания не стоили того, чтобы заставлять кого-то страдать.
Смутно помню, как уехал оттуда. Отрывками вспоминаю, как Лёля поглаживала меня по спине, когда я все еще не мог успокоиться, сидя в салоне ее машины. Муж её, высокий, статный, ни о чём не расспрашивая, спокойно довез меня до вокзала. Дальше все как в тумане, а потом перед глазами Москва - большая и красивая, но отвратительная в моих вдруг прозревших глазах. Осознание настигло слишком поздно. Ничего и никого больше нет. А больнее всего, что Лёлька так ничего и не сказала, не решившись ослушаться моего глупого «ничего не говори».
Сибирцева Маргарита. Теперь я это вижу
Самый обычный, ничем не примечательный город. Я каждый день хожу одним и тем же путем, вижу одни и те же лица, дома, даже машины. Кругом творится самое обычное «ничего».
И я это очень люблю.
Представь: Ты живёшь без ожидания чего-либо, без страха, без волнения. Ты призираешь что-то новое и оберегаешь что-то старое.
Все в этом городе живут прошлым, потому что здесь оно – настоящее. Каждый новый день как предыдущий и так длится уже, пожалуй, вечность. Разве не чудо?
Я очень не люблю, когда что-то меняется. Например, недавно пришлось купить на ужин сосиски, вместо котлет. Весь вечер я тоскливо смотрел на эти чертовы сосиски и думал: «за что мне такое наказание!?». Благо, на следующий день снова появились котлеты, а сосиски и вовсе пропали с прилавка. Один человек написал жалобу, что магазин нарушает «ежедневный цикл жизни» и это очень оскорбляет души простых граждан.
Так что, какие-либо изменения не любят, в общем-то, все в нашем городе.
Но, к сожалению, мне пришлось столкнуться с тем, что полностью изменило мою жизнь. Признаю, виноват я сам и моё, неизвестно откуда взявшееся, любопытство.
Как самый обычный гражданин нашего города, я имею привычку говорить о пустых вещах и сводить тему разговора в бесполезную светскую беседу, так что заранее прошу прощения за искаженное повествование.
Все начиналось как всегда. Не думаю, что стоит рассказывать о бытовых вещах, так что перейду сразу к моменту, как я, прихватив дипломат, отправился на работу. Так как это было холодное время, что можно понять по снежным сугробам и низкой температуре ( мы делим время только лишь на сутки, часы и минуты, поэтому у нас нет понятия «времена года» которое я услышал где-то там, о чем позже и расскажу), я решил добираться до работы быстрым шагом, не поднимая головы, чтобы видеть на что наступаю и ненароком оступиться на льду.
Все было как всегда, я шёл обычным маршрутом, не останавливаясь. На улице никто не останавливается, ведь это означает, что вы сбиваетесь со своего времени, а, следовательно, с ежедневного графика.
Но так уж вышло, что какой-то прохожий ненароком наступил на хвост, лежащего у тротуара кота. Тот проснулся и, взвизгнув, напугал неосторожного человека. Он злобно посмотрел своим единственным целым глазом на прохожего и кинулся ему на спину.
Человек стал махать дипломатом, отбиваясь от кота и толкать прохожих, которые в свою очередь, испуганно и безучастно проходили мимо.
Но так уж вышло, что виновник происшествия поскользнулся, когда кот добрался до его лица, и упал посреди тротуара, как по цепной реакции толкая прохожих.
Один из них задел меня, да так сильно, что я не удержался на скользком тротуаре и плюхнулся, откатившись от этого места.
Пока я судорожно пытался прийти в себя и подняться, делая вид, что ничего не случилось, то понял, что оказался не там, где обычно проходит мой маршрут, ведь должен был свернуть в другую сторону.
В панике, я даже не заметил, как мой собственный дипломат открылся, и оттуда посыпались документы. Некоторые бумажки, как назло, вылетали у меня из-под носа и уводили всё дальше от нужного поворота.
Таким образом, я добрался до пустующего переулка, где и нашёл последний листок. Небрежно сунув их в портфель, я, наконец, оглянулся. Это было совершенно незнакомое мне место.
Темный переулок. Достаточно узкий и забитый мусорными контейнерами. Стены были обклеены объявлениями разной давности. Где-то в углу юркнула большая тёмная крыса. Я отшатнулся и на что-то напоролся. Раздался скрип. Позади меня оказалась деревянная дверь, она приоткрылась, и мое внимание привлёк свет. Всё это время я не замечал, что переулок вовсе не был таким тёмным, его освещало что-то, что находилось за этой дверью.
Я завороженно уставился на манящий своей таинственностью свет. Ну что такое? Я уже должен сидеть на своем рабочем месте и заполнять скучные бумажки.
Почему я подумал «скучные»?
Мне же нравится моя непримечательная работа, я вовсе не считаю её скучной!
Я снова взглянул на дверь.
А может…
Я нервно облизнулся и резко развернулся.
Нет. Я и так уже отстал от графика. Возможно, я получу выговор или,… но, а если и так уже всё плохо, можно ли сделать ещё хуже? Разве можно просто взять и избежать всей этой рутины? Никогда не думал об этом, ведь мне она нравится.…А нравится ли?
Я вновь обернулся и посмотрел на дверь.
Да какая теперь разница?
Моя рука решительно обхватила ручку, точнее кольцо двери и, глубоко вздохнув, я раскрыл её нараспашку.
Вспышка света на мгновение ослепила меня. Сам того не замечая, я шагнул внутрь и услышал, как дверь захлопнулась.
Внутри было светло и шумно. Точнее, здесь просто не было тихо. В нашем городе редко найдешь место, где звучит музыка и доносятся смех, разговоры… Такое совсем не встретишь, если честно.
Я сфокусировался и первое, что увидел, это прихожая. И крылья. Вернее это были крючки для одежды,… то есть, на них висели крылья.
Какой-то бред.
Я зажмурился, открыл глаза и вновь посмотрел на стену. Там действительно висели крылья, словно это была какая-то верхняя одежда. И их было не мало. В основном белые, невероятно блестящие. Они отражали свет и это завораживало. Было несколько крыльев с вкраплением других цветов, но я не мог их рассмотреть из-за неравномерного освещения.
Вдруг позади меня раздались голоса. Я оцепенел и не знал, куда деться.
С той стороны, откуда раздавался шум, вышли два человека. Один из них общался достаточно громко, но слова разобрать было просто невозможно; другой всё время кивал и усмехался, иногда соглашаясь: «возмутительно, ужасно возмутительно!» с улыбкой. Я слышал ещё что-то про «ужасное время года» и «погода отвратительна, мне приходится сушить крылья на батарее». Они совершенно не обратили на меня внимания и подошли к вешалке с крыльями. Затем сняли оттуда две пары и, сделав движение, словно надевают пальто, надели (если так можно выразиться) крылья. У того, который громко говорил, это получилось не так плавно и изящно. Одно крыло никак не хотело занять свое место, всё старалось съехать набок. Он, ругнувшись, оправил его резким движением, пока второй человек с такой же ироничной улыбкой наблюдал за своим собеседником. Затем они направились к двери и, открыв её, быстро вышли. Я успел заметить солнечные лучи, дорогу и зеленые деревья. Что абсолютно не было похоже на тот переулок, в котором я находился несколько минут назад.
Я кинулся к двери, яростно толкая её вперед. Снаружи было темно и сыро. Переулок.
- Что за чёрт! – здравый рассудок было на пределе, мне казалось, что я сошёл с ума.
- Где вы его увидели? – неожиданно спросил голос, раздавшийся за моей спиной.
И это внезапно заставило меня развернуться, попутно захлопнув дверь.
Там стоял человек, чем-то напоминающий прошлых двух собеседников. В руках он держал крылья, которые, судя по всему, только что снял с крючка.
- Что? – я изумленно уставился на него.
- Вы обмолвились про чёрта, где же он вам повстречался? – он улыбался.
- Нет. То есть, нет, я никого не видел, я… Я просто не понимаю, что происходит, - выдохнул, не зная, что можно ожидать после этого признания.
- А что происходит? – собеседник прищурился, - точно знаю только, что вас не должно быть здесь, вот что происходит.
- Да, пожалуй, - легко согласился я.
- В таком случае, вам следует вернуться обратно.
- Да, - я, не задумываясь, нащупал ручку двери, которая с этой стороны, почему-то была не в виде кольца, а в виде крыла. Да и дверь изнутри, оказывается, была из кварца, а не из дерева. Но этого я тогда не заметил.
- И у вас нет вопросов? – внезапно поинтересовался тип с крыльями, вновь улыбаясь.
- Есть. Точнее, нет, - я замялся, - пожалуй, нет.
- Вот и отлично. Всего доброго, больше не теряйтесь, - человек кивнул мне и, держа одной рукой крылья, второй стал шарить в перьях, словно в кармане. Затем он достал оттуда что-то похожее на кошелёк и молча удалился обратно.
Я вышел на улицу и закрыл за собой дверь. Свет по-прежнему проливался из-под неё. Она никуда не исчезла. Это всё не было сном. Возможно, галлюцинацией, но не сном.
Направляясь на работу, я пошёл прочь из этого переулка.
Выговор в тот день мне прилетел, но уже было всё равно. После этого случая я стал замечать то, чего не замечал раньше. Оказывается, этот свет находился и за дверью нашего офисного склада. И в окошках подвальных помещений некоторых зданий. И за люком. Даже за дверью моего соседа, которого, я, в общем-то, никогда не видел.
Я стал внимательно разглядывать всё, что меня окружает. Получается, что в нашем городе немало странностей, но почему-то их никто не видит. Да я и сам не обращал внимание. Наверное, потому, что не хотел что-то менять, не хотел ничего нового.
Я, как и все видел лишь то, что хотим увидеть, что нам привычно.
Теперь я начал ходить разными маршрутами, покупаю не только те продукты, которые привык брать. Некоторые люди стали это замечать, но они стараются не подавать виду, иначе тоже поменяются. Им страшно.
Мне тоже страшно.
Всё чаще я хожу мимо этого переулка. Дверь на месте, свет иногда становится ярче, и вечером я вижу, как уже весь переулок наполнен им. Но никто не замечает этого.
Те люди с крыльями никогда не появлялись в нашем городе. Наверное, для них это слишком скучное место. И для меня теперь тоже. Скоро я снова отправлюсь туда. Отправлюсь навстречу свету в конце переулка.
Самый обычный, ничем не примечательный город. Я каждый день хожу одним и тем же путем, вижу одни и те же лица, дома, даже машины. Кругом творится самое обычное «ничего».
И я это очень люблю.
Представь: Ты живёшь без ожидания чего-либо, без страха, без волнения. Ты призираешь что-то новое и оберегаешь что-то старое.
Все в этом городе живут прошлым, потому что здесь оно – настоящее. Каждый новый день как предыдущий и так длится уже, пожалуй, вечность. Разве не чудо?
Я очень не люблю, когда что-то меняется. Например, недавно пришлось купить на ужин сосиски, вместо котлет. Весь вечер я тоскливо смотрел на эти чертовы сосиски и думал: «за что мне такое наказание!?». Благо, на следующий день снова появились котлеты, а сосиски и вовсе пропали с прилавка. Один человек написал жалобу, что магазин нарушает «ежедневный цикл жизни» и это очень оскорбляет души простых граждан.
Так что, какие-либо изменения не любят, в общем-то, все в нашем городе.
Но, к сожалению, мне пришлось столкнуться с тем, что полностью изменило мою жизнь. Признаю, виноват я сам и моё, неизвестно откуда взявшееся, любопытство.
Как самый обычный гражданин нашего города, я имею привычку говорить о пустых вещах и сводить тему разговора в бесполезную светскую беседу, так что заранее прошу прощения за искаженное повествование.
Все начиналось как всегда. Не думаю, что стоит рассказывать о бытовых вещах, так что перейду сразу к моменту, как я, прихватив дипломат, отправился на работу. Так как это было холодное время, что можно понять по снежным сугробам и низкой температуре ( мы делим время только лишь на сутки, часы и минуты, поэтому у нас нет понятия «времена года» которое я услышал где-то там, о чем позже и расскажу), я решил добираться до работы быстрым шагом, не поднимая головы, чтобы видеть на что наступаю и ненароком оступиться на льду.
Все было как всегда, я шёл обычным маршрутом, не останавливаясь. На улице никто не останавливается, ведь это означает, что вы сбиваетесь со своего времени, а, следовательно, с ежедневного графика.
Но так уж вышло, что какой-то прохожий ненароком наступил на хвост, лежащего у тротуара кота. Тот проснулся и, взвизгнув, напугал неосторожного человека. Он злобно посмотрел своим единственным целым глазом на прохожего и кинулся ему на спину.
Человек стал махать дипломатом, отбиваясь от кота и толкать прохожих, которые в свою очередь, испуганно и безучастно проходили мимо.
Но так уж вышло, что виновник происшествия поскользнулся, когда кот добрался до его лица, и упал посреди тротуара, как по цепной реакции толкая прохожих.
Один из них задел меня, да так сильно, что я не удержался на скользком тротуаре и плюхнулся, откатившись от этого места.
Пока я судорожно пытался прийти в себя и подняться, делая вид, что ничего не случилось, то понял, что оказался не там, где обычно проходит мой маршрут, ведь должен был свернуть в другую сторону.
В панике, я даже не заметил, как мой собственный дипломат открылся, и оттуда посыпались документы. Некоторые бумажки, как назло, вылетали у меня из-под носа и уводили всё дальше от нужного поворота.
Таким образом, я добрался до пустующего переулка, где и нашёл последний листок. Небрежно сунув их в портфель, я, наконец, оглянулся. Это было совершенно незнакомое мне место.
Темный переулок. Достаточно узкий и забитый мусорными контейнерами. Стены были обклеены объявлениями разной давности. Где-то в углу юркнула большая тёмная крыса. Я отшатнулся и на что-то напоролся. Раздался скрип. Позади меня оказалась деревянная дверь, она приоткрылась, и мое внимание привлёк свет. Всё это время я не замечал, что переулок вовсе не был таким тёмным, его освещало что-то, что находилось за этой дверью.
Я завороженно уставился на манящий своей таинственностью свет. Ну что такое? Я уже должен сидеть на своем рабочем месте и заполнять скучные бумажки.
Почему я подумал «скучные»?
Мне же нравится моя непримечательная работа, я вовсе не считаю её скучной!
Я снова взглянул на дверь.
А может…
Я нервно облизнулся и резко развернулся.
Нет. Я и так уже отстал от графика. Возможно, я получу выговор или,… но, а если и так уже всё плохо, можно ли сделать ещё хуже? Разве можно просто взять и избежать всей этой рутины? Никогда не думал об этом, ведь мне она нравится.…А нравится ли?
Я вновь обернулся и посмотрел на дверь.
Да какая теперь разница?
Моя рука решительно обхватила ручку, точнее кольцо двери и, глубоко вздохнув, я раскрыл её нараспашку.
Вспышка света на мгновение ослепила меня. Сам того не замечая, я шагнул внутрь и услышал, как дверь захлопнулась.
Внутри было светло и шумно. Точнее, здесь просто не было тихо. В нашем городе редко найдешь место, где звучит музыка и доносятся смех, разговоры… Такое совсем не встретишь, если честно.
Я сфокусировался и первое, что увидел, это прихожая. И крылья. Вернее это были крючки для одежды,… то есть, на них висели крылья.
Какой-то бред.
Я зажмурился, открыл глаза и вновь посмотрел на стену. Там действительно висели крылья, словно это была какая-то верхняя одежда. И их было не мало. В основном белые, невероятно блестящие. Они отражали свет и это завораживало. Было несколько крыльев с вкраплением других цветов, но я не мог их рассмотреть из-за неравномерного освещения.
Вдруг позади меня раздались голоса. Я оцепенел и не знал, куда деться.
С той стороны, откуда раздавался шум, вышли два человека. Один из них общался достаточно громко, но слова разобрать было просто невозможно; другой всё время кивал и усмехался, иногда соглашаясь: «возмутительно, ужасно возмутительно!» с улыбкой. Я слышал ещё что-то про «ужасное время года» и «погода отвратительна, мне приходится сушить крылья на батарее». Они совершенно не обратили на меня внимания и подошли к вешалке с крыльями. Затем сняли оттуда две пары и, сделав движение, словно надевают пальто, надели (если так можно выразиться) крылья. У того, который громко говорил, это получилось не так плавно и изящно. Одно крыло никак не хотело занять свое место, всё старалось съехать набок. Он, ругнувшись, оправил его резким движением, пока второй человек с такой же ироничной улыбкой наблюдал за своим собеседником. Затем они направились к двери и, открыв её, быстро вышли. Я успел заметить солнечные лучи, дорогу и зеленые деревья. Что абсолютно не было похоже на тот переулок, в котором я находился несколько минут назад.
Я кинулся к двери, яростно толкая её вперед. Снаружи было темно и сыро. Переулок.
- Что за чёрт! – здравый рассудок было на пределе, мне казалось, что я сошёл с ума.
- Где вы его увидели? – неожиданно спросил голос, раздавшийся за моей спиной.
И это внезапно заставило меня развернуться, попутно захлопнув дверь.
Там стоял человек, чем-то напоминающий прошлых двух собеседников. В руках он держал крылья, которые, судя по всему, только что снял с крючка.
- Что? – я изумленно уставился на него.
- Вы обмолвились про чёрта, где же он вам повстречался? – он улыбался.
- Нет. То есть, нет, я никого не видел, я… Я просто не понимаю, что происходит, - выдохнул, не зная, что можно ожидать после этого признания.
- А что происходит? – собеседник прищурился, - точно знаю только, что вас не должно быть здесь, вот что происходит.
- Да, пожалуй, - легко согласился я.
- В таком случае, вам следует вернуться обратно.
- Да, - я, не задумываясь, нащупал ручку двери, которая с этой стороны, почему-то была не в виде кольца, а в виде крыла. Да и дверь изнутри, оказывается, была из кварца, а не из дерева. Но этого я тогда не заметил.
- И у вас нет вопросов? – внезапно поинтересовался тип с крыльями, вновь улыбаясь.
- Есть. Точнее, нет, - я замялся, - пожалуй, нет.
- Вот и отлично. Всего доброго, больше не теряйтесь, - человек кивнул мне и, держа одной рукой крылья, второй стал шарить в перьях, словно в кармане. Затем он достал оттуда что-то похожее на кошелёк и молча удалился обратно.
Я вышел на улицу и закрыл за собой дверь. Свет по-прежнему проливался из-под неё. Она никуда не исчезла. Это всё не было сном. Возможно, галлюцинацией, но не сном.
Направляясь на работу, я пошёл прочь из этого переулка.
Выговор в тот день мне прилетел, но уже было всё равно. После этого случая я стал замечать то, чего не замечал раньше. Оказывается, этот свет находился и за дверью нашего офисного склада. И в окошках подвальных помещений некоторых зданий. И за люком. Даже за дверью моего соседа, которого, я, в общем-то, никогда не видел.
Я стал внимательно разглядывать всё, что меня окружает. Получается, что в нашем городе немало странностей, но почему-то их никто не видит. Да я и сам не обращал внимание. Наверное, потому, что не хотел что-то менять, не хотел ничего нового.
Я, как и все видел лишь то, что хотим увидеть, что нам привычно.
Теперь я начал ходить разными маршрутами, покупаю не только те продукты, которые привык брать. Некоторые люди стали это замечать, но они стараются не подавать виду, иначе тоже поменяются. Им страшно.
Мне тоже страшно.
Всё чаще я хожу мимо этого переулка. Дверь на месте, свет иногда становится ярче, и вечером я вижу, как уже весь переулок наполнен им. Но никто не замечает этого.
Те люди с крыльями никогда не появлялись в нашем городе. Наверное, для них это слишком скучное место. И для меня теперь тоже. Скоро я снова отправлюсь туда. Отправлюсь навстречу свету в конце переулка.
Шишкарева Екатерина. Простая глупость
Зубная боль сильно нервировала его. Казалось, что каждая клеточка, каждый атом хотел поскорее распасться на еще более мелкие частицы, а потом собраться снова, чтобы подарить новую порцию боли и страданий. И так бы повторялось и повторялось до тех пор, пока он не сходил бы к зубному, а тот бы не вколол ему тонкой комариной иглой горькое, как перец из специй, лекарство.
Впрочем, Лехе повезло. Сегодня у его бригады был выходной, а значит, он мог сходить к зубному и не мучаться еще несколько дней. Не повезло ему, однако, в другом: он никогда в жизни не ходил в этом городе к зубному и поэтому не знал, к кому идти.
Раньше он жил в другом месте, похожем и не похожем на это. Поэтому сейчас, идя в больницу по серой и грязной дороге, Леха с тоской и даже с некоторой теплотой вспоминал родные улицы из той, другой, жизни, когда он радостно бегал по лужам в своих стареньких сапожках, доставшихся ему от старшего брата. В тех лужах не было разноцветной пленки, такой манящей и ядовитой. А в этих лужах она была. Потом эта пленка испарялась вместе с водой, после чего возвращалась, но вместе с каплями грязного дождя. А затем опять то же самое, но уже с большим количеством бензина. И все повторялось снова и снова... Это был круговорот, который, в конце концов, привел бы к смерти.
Пыльная дверь заскрипела, когда Леха вошел в поликлинику. Люди подняли на него свои маленькие и злые глазки. Да, Лехе было двадцать восемь, он давно перестал быть Лешечкой, но до сих пор боялся больниц. А в особенности — людей, которые были там. Хотя в этом городе он боялся всех людей. И все казались ему какие-то злые и неприветливые. В родном городе было не так.
Леха быстро скинул с себя маленького «Лешечку» и звучно спросил:
— А кто к стоматологу последний?
Люди, до этого не сводившие с него своих глаз, резко начали переглядываться, как будто ища кого-то. Но одна женщина преклонного возраста и в ярко-красном берете, абсолютно не сочетавшемся с коричневой потрепанной шубушкой, из которой уже вылез мех, вдруг сказала:
— Мужчина, а вы к кому? Тут все по записи! — Лицо ее при этом недовольно скривилось, а глазки неприятно заблестели.
— Да я по острой боли…
— У всех тут острая боль!
— Имейте совесть…!
— Мы тут с семи утра стоим!
Леха понял, что зря он вообще что-то говорил. Лучше бы просто встал, а когда бы вышел человек из какого-то кабинета, зашел бы молча. И не обращал бы внимания на крики. Впрочем, кто мешает ему соврать сейчас?
— Я записан! — Крикнул он, перекрывая своим грубым голосом визг людей, которые начали ссориться уже друг с другом.
Это сработало. Толпа затихла, хотя начала смотреть на него с еще большей злобой.
— К кому же вы записаны, молодой человек? — Опять с издевкой спросила владелица берета.
Леха нервно сглотнул. Женщина, наверное, видела его насквозь, как консервы в прозрачной банке. И поняв, что он лжет, стала напирать. Нет, все-таки, в родном городе было не так.
— В третий кабинет, — немного замявшись, все же ляпнул Леха.
Люди почувствовали ложь, вынюхали ее, словно крысы сыр.
— Третий кабинет в другом корпусе, молодой человек, это первый, — гадко усмехнулась женщина. Берет ее, при этом, съехал на бок, а шуба тускло блеснула под желтым светом лампы.
Уже шагая по серым лужам в другой корпус, Леха понял, что все повторится. Если, конечно, он снова не соврет. Наверное, это единственно верное, что можно сделать.
Но люди, сидевшие под третьим кабинетом в этом корпусе, видимо, чувствовали то, что он собирался сделать. Их глаза неодобрительно смотрели на него. А воздух здесь был застоявшимся и тяжелым, как и их лица.
Но Лехе было уже все равно на то, что они подумают. Его зуб разболелся в несколько раз сильнее. Он в отчаянии прикусил язык, но ему тут же пришлось заговорить:
— Я только спросить, — и нырнул за железную дверь.
Странно, что криков возмущения не было. Хотя, закрывая дверь, он наткнулся на ледяные взгляды людей. Они обожгли его, словно раскаленным железом.
Доктор и медсестра одновременно оторвались от пациента и бумаг, взглянув на него. Третий человек в комнате стоял и непонимающе смотрел на него. Глаза его были заплаканы, а нос красный, как если бы он только зашел с мороза. Железная дверь громко захлопнулась за ним, и Леха вздрогнул. Звук отразился эхом от голых стен и холодного кафеля.
— Мужчина, что вы творите? Вы к кому? — Быстро сделала шаг к нему медсестра. Доктор при этом накрыл пациента на столе чем-то белым. Где-то на задворках сознания Леха подумал, что скатертью.
Он испуганно посмотрел на женщину и смог лишь пробормотать:
— Я по острой боли, зуб болит, понимаете…
— Понимаю, — довольно резко прервала его медсестра. — Вы попали не в тот корпус, мужчина.
Он ничего не понимал.
— Все правильно, — вяло попытался оправдываться Леха, — мне нужен был этот корпус, третий кабине...
— Нет, не правильно, — вмешался врач и стал снимать перчатки. — Вас кто сюда направил? Вам во второй кабинет первого корпуса надо.
Леха непонимающе посмотрел на него. Потом на медсестру. Потом на третьего заплаканного мужчину. А потом на пациента на столе. Который был вовсе и не пациентом. И скатерть была простыней.
Леха рассеянно и сбивчиво извинился, не глядя на людей, и молча, терпя боль, вышел из кабинета.
Конечно, теперь понятно, почему люди под первым кабинетом так зло радовались. Они поймали его на ошибке. Он сам себя отправил в морг. А люди вместо того, чтобы помочь, обрадовались еще больше. И даже те, другие, которые сидели под третьим кабинетом, ничего не сказали. И никак не остановили.
Если бы он только был дома, в родном городе.
В его городе было бы по-другому. В его городе только один корпус. В его городе нет таких злых людей. И в его городе не болел бы этот чертов зуб.
Мужчина стоял и пил кофе, от которого шел пар. Но врачу он казался холодным и невкусным. Сделав еще один глоток, он спросил:
— Родственников известили?
— Да, брат должен забрать его завтра, — сделав глоток своего кофе, сказала медсестра.
Тишина установилась на долгие и мучительные секунды. Доктор не любил свою работу. Не любил и все. Не любил так же, как и этот противный черный кофе. Он из принципа не добавлял в напиток сахар. Смерть и сахар не могли идти вровень.
Он не хотел спрашивать, но все же спросил:
— Что на этот раз?
Женщина невесело усмехнулась, глаза ее при этом слегка прикрылись, словно в попытке отгородиться от всего.
— Глупо. Это был всего лишь абсцесс зуба.
— Перерос во флегмону?
— Да, язык запал, мужчина задохнулся.
Помолчав еще немного и допив свой кофе, Евгений Николаевич произнес то же, что и медсестра:
— Глупо.
Ерохов Алексей Петрович так и не нашел второй кабинет, вернувшись снова в третий.
Если бы не простая глупость…
Зубная боль сильно нервировала его. Казалось, что каждая клеточка, каждый атом хотел поскорее распасться на еще более мелкие частицы, а потом собраться снова, чтобы подарить новую порцию боли и страданий. И так бы повторялось и повторялось до тех пор, пока он не сходил бы к зубному, а тот бы не вколол ему тонкой комариной иглой горькое, как перец из специй, лекарство.
Впрочем, Лехе повезло. Сегодня у его бригады был выходной, а значит, он мог сходить к зубному и не мучаться еще несколько дней. Не повезло ему, однако, в другом: он никогда в жизни не ходил в этом городе к зубному и поэтому не знал, к кому идти.
Раньше он жил в другом месте, похожем и не похожем на это. Поэтому сейчас, идя в больницу по серой и грязной дороге, Леха с тоской и даже с некоторой теплотой вспоминал родные улицы из той, другой, жизни, когда он радостно бегал по лужам в своих стареньких сапожках, доставшихся ему от старшего брата. В тех лужах не было разноцветной пленки, такой манящей и ядовитой. А в этих лужах она была. Потом эта пленка испарялась вместе с водой, после чего возвращалась, но вместе с каплями грязного дождя. А затем опять то же самое, но уже с большим количеством бензина. И все повторялось снова и снова... Это был круговорот, который, в конце концов, привел бы к смерти.
Пыльная дверь заскрипела, когда Леха вошел в поликлинику. Люди подняли на него свои маленькие и злые глазки. Да, Лехе было двадцать восемь, он давно перестал быть Лешечкой, но до сих пор боялся больниц. А в особенности — людей, которые были там. Хотя в этом городе он боялся всех людей. И все казались ему какие-то злые и неприветливые. В родном городе было не так.
Леха быстро скинул с себя маленького «Лешечку» и звучно спросил:
— А кто к стоматологу последний?
Люди, до этого не сводившие с него своих глаз, резко начали переглядываться, как будто ища кого-то. Но одна женщина преклонного возраста и в ярко-красном берете, абсолютно не сочетавшемся с коричневой потрепанной шубушкой, из которой уже вылез мех, вдруг сказала:
— Мужчина, а вы к кому? Тут все по записи! — Лицо ее при этом недовольно скривилось, а глазки неприятно заблестели.
— Да я по острой боли…
— У всех тут острая боль!
— Имейте совесть…!
— Мы тут с семи утра стоим!
Леха понял, что зря он вообще что-то говорил. Лучше бы просто встал, а когда бы вышел человек из какого-то кабинета, зашел бы молча. И не обращал бы внимания на крики. Впрочем, кто мешает ему соврать сейчас?
— Я записан! — Крикнул он, перекрывая своим грубым голосом визг людей, которые начали ссориться уже друг с другом.
Это сработало. Толпа затихла, хотя начала смотреть на него с еще большей злобой.
— К кому же вы записаны, молодой человек? — Опять с издевкой спросила владелица берета.
Леха нервно сглотнул. Женщина, наверное, видела его насквозь, как консервы в прозрачной банке. И поняв, что он лжет, стала напирать. Нет, все-таки, в родном городе было не так.
— В третий кабинет, — немного замявшись, все же ляпнул Леха.
Люди почувствовали ложь, вынюхали ее, словно крысы сыр.
— Третий кабинет в другом корпусе, молодой человек, это первый, — гадко усмехнулась женщина. Берет ее, при этом, съехал на бок, а шуба тускло блеснула под желтым светом лампы.
Уже шагая по серым лужам в другой корпус, Леха понял, что все повторится. Если, конечно, он снова не соврет. Наверное, это единственно верное, что можно сделать.
Но люди, сидевшие под третьим кабинетом в этом корпусе, видимо, чувствовали то, что он собирался сделать. Их глаза неодобрительно смотрели на него. А воздух здесь был застоявшимся и тяжелым, как и их лица.
Но Лехе было уже все равно на то, что они подумают. Его зуб разболелся в несколько раз сильнее. Он в отчаянии прикусил язык, но ему тут же пришлось заговорить:
— Я только спросить, — и нырнул за железную дверь.
Странно, что криков возмущения не было. Хотя, закрывая дверь, он наткнулся на ледяные взгляды людей. Они обожгли его, словно раскаленным железом.
Доктор и медсестра одновременно оторвались от пациента и бумаг, взглянув на него. Третий человек в комнате стоял и непонимающе смотрел на него. Глаза его были заплаканы, а нос красный, как если бы он только зашел с мороза. Железная дверь громко захлопнулась за ним, и Леха вздрогнул. Звук отразился эхом от голых стен и холодного кафеля.
— Мужчина, что вы творите? Вы к кому? — Быстро сделала шаг к нему медсестра. Доктор при этом накрыл пациента на столе чем-то белым. Где-то на задворках сознания Леха подумал, что скатертью.
Он испуганно посмотрел на женщину и смог лишь пробормотать:
— Я по острой боли, зуб болит, понимаете…
— Понимаю, — довольно резко прервала его медсестра. — Вы попали не в тот корпус, мужчина.
Он ничего не понимал.
— Все правильно, — вяло попытался оправдываться Леха, — мне нужен был этот корпус, третий кабине...
— Нет, не правильно, — вмешался врач и стал снимать перчатки. — Вас кто сюда направил? Вам во второй кабинет первого корпуса надо.
Леха непонимающе посмотрел на него. Потом на медсестру. Потом на третьего заплаканного мужчину. А потом на пациента на столе. Который был вовсе и не пациентом. И скатерть была простыней.
Леха рассеянно и сбивчиво извинился, не глядя на людей, и молча, терпя боль, вышел из кабинета.
Конечно, теперь понятно, почему люди под первым кабинетом так зло радовались. Они поймали его на ошибке. Он сам себя отправил в морг. А люди вместо того, чтобы помочь, обрадовались еще больше. И даже те, другие, которые сидели под третьим кабинетом, ничего не сказали. И никак не остановили.
Если бы он только был дома, в родном городе.
В его городе было бы по-другому. В его городе только один корпус. В его городе нет таких злых людей. И в его городе не болел бы этот чертов зуб.
***
— Сегодня новый поступил, Евгений Николаевич.Мужчина стоял и пил кофе, от которого шел пар. Но врачу он казался холодным и невкусным. Сделав еще один глоток, он спросил:
— Родственников известили?
— Да, брат должен забрать его завтра, — сделав глоток своего кофе, сказала медсестра.
Тишина установилась на долгие и мучительные секунды. Доктор не любил свою работу. Не любил и все. Не любил так же, как и этот противный черный кофе. Он из принципа не добавлял в напиток сахар. Смерть и сахар не могли идти вровень.
Он не хотел спрашивать, но все же спросил:
— Что на этот раз?
Женщина невесело усмехнулась, глаза ее при этом слегка прикрылись, словно в попытке отгородиться от всего.
— Глупо. Это был всего лишь абсцесс зуба.
— Перерос во флегмону?
— Да, язык запал, мужчина задохнулся.
Помолчав еще немного и допив свой кофе, Евгений Николаевич произнес то же, что и медсестра:
— Глупо.
Ерохов Алексей Петрович так и не нашел второй кабинет, вернувшись снова в третий.
Если бы не простая глупость…
Винокурова Айсена-Мария. Старая Ива
– Сколько пальцев я показываю?
– Четыре.
Мужчина, сидящий напротив меня, щелкнул ручкой и записал новую информацию обо мне в свою тетрадку. Тетрадь была в клетку, с желтой обложкой, 48 листов. Хотя, по правде говоря, выглядела она намного тоньше, чем надо. Он записывал все черной гелевой ручкой. Именно черной и именно гелевой. Никогда не видел в его руках никакой другой канцелярии.
Одет же он был во всё белое. Белыми были и стены. Полы. Мебель. Может, я уже нежилец? Давно умер себе где-нибудь под скамейкой, как бездомная собака?.. или, может быть, это все у меня в голове?
Они считают, что я странный. Сошёл с ума… Спятил… Обезумел! Чушь. Ерунда. Бред.
– Отлично. Взгляните на эти картинки.
Через считанные секунды передо мной на столе лежали разноцветные фотографии. Всего их было три.
– Сейчас я попрошу вас их описать.
Он смотрел мне в глаза. Они у него были стеклянные, а взгляд - безжизненный. Мертвый.
Я чувствую, как по моей спине поползли мурашки… а может, это мои грехи?
А что если я его изобью? Мертвым бывает больно? Он все так же будет пристально смотреть на меня? Изучать. Рассматривать. Словно я не человек, а диковинная зверюшка. Одноклеточное под микроскопом. Фу.
– Я вижу..
Я взял фотографию, лежащую ближе всех ко мне.
– Саженец.
***
– Милый, подойди сюда!
Утро.
На дворе 1979 год. Лето. Температура тогда не превышала 26 градусов по Цельсию. Мне было 5 лет. Меня одели в светло-голубую майку с машинками и шорты. В карманах шорт я обычно всегда прятал камни или различных жучков, до которых мои детские ручонки тянулись с энтузиазмом. Я показывал их папе. Я показывал их маме. Им мои находки нравились не очень.
На ногах у меня были белые носки и красные кроссовки. Мама купила мне их “на свою зарплату“. Что это такое я не знал, но точно помнил, что, если с ними что-то случится, мне будет худо.
Я помогал маме. Мы сажали деревья в парке. Мама сказала, что через пару лет, когда я стану взрослым, они вырастут большими-большими!
– Иду, мама!
Я нес маме ведро с саженцем. Я привязал на его ствол ленточку, чтобы отличать от десятков таких же. Красную ленточку. Моего любимого цвета.
Мама забрала у меня ведро и поцеловала в лоб.
Она была самой нежной и самой чистой женщиной на свете. Святой!
Я мог сказать, что люблю маму больше, чем папу, и ни капли бы не стеснялся этого. Мама всегда смеялась с этого, особенно после папиной реакции. После моих слов он всегда хмурил лицо и превращался в ослика Иа из мультика про Винни-Пуха. Было весело.
– Мама, а мы скоро закончим?
– Скоро. Иди лучше поиграй с кем-нибудь. Здесь полно детей, и, я думаю, с одним из них ты точно подружишься.
Я кивнул головой и побежал в сторону компании из двух мальчишек и одной девочки.
Мальчики были старше меня лет на 5, а девочка, как я думал, была моего возраста. Хотя, как оказалось потом, она была старше меня на год. С мальчишками я поладил не сразу, так как те в свою очередь считали, что Я был слишком мал для Них! Было обидно, в итоге друзьями мы с ними так и не стали. А с их младшей сестрой я нашел общий язык сразу.
– Привет, меня зовут Аника, а тебя как?
Девочка была моего роста, может, даже слегка выше. С ее плеч свисали две темно-каштановые косички, завязанные в красные бантики. Как на моем саженце.
Я сразу осознал, что именно с ней я буду расти. А вместе с нами - моя молодая Ива.
***
– Молодой саженец ивы. В толпе десятков таких же, - сказал я и подобрался ко второму изображению.
Мужчина, сидящий напротив, записал и это. Уже не смотря на меня, что успокаивало.
– На этой картинке я вижу..На второй фотографии была изображена девушка. Молодая и красивая. У нее были..
Глубокие, сверкающие словно бриллиант, изумрудные глаза и короткие темно-каштановые волосы, подстриженные в аккуратное каре с челкой. На ней был одет светло-розовый сарафан с цветочками и скромным вырезом на декольте. Саму шею украшал серебряный кулон с жемчугом посередине.
Она напоминала мне кое-кого.
– ..красивую девушку с темными волосами и зелеными глазами.
Вечер.
Начало 90-х. Осень. Прохладно, но, слава Богу, не лил дождь, и не дул сильный ветер.
Мне только исполнилось 18. Я закончил школу с отличием и поступил в вуз, выбрал естественные науки. С детства фанател от биологии и со временем прижилось. Первокурсник. Помню, как на выпускной была схожая с сегодняшним днем погода, как вдруг полил холодный проливной ливень. Я был в новом костюме, тщательно мной выглаженном, а потом меня окатило водой из лужи. На выпускной я немного опоздал.
Я шел веселой походкой прямиком в парк. В наушниках играли песни из моего детства. Blue Swede, Jay & Americans, David Bowie… А шел я в парк не просто так. Шел в парк я к своей подруге, у нее был день рождения. В нашем парке были маленькие беседки, поэтому она решила устроить там “пикник”. Конечно, пикником это не назовешь, но зато тебя там вкусно покормят. Вечером там также зажигались фонари. Они светили ярко, будто бы звезды нанизали на проволоку и повесили. Выглядело это волшебно. Моей подруге исполнялось 19 . В качестве подарка я купил ей кулон с жемчугом. Из серебра.
– Поздравляю нашу старушку!
Я ворвался в середине праздника. Прихорашивался. Хотел показаться в лучшем свете. Все-таки у подруги детства день рождения. Аника сидела за столом и что-то горячо обсуждала с братьями и друзьями. Она была одета в джинсы и вязаный свитер моего любимого красного цвета. Увидев меня, в ответ крепко обняла и посадила за стол. Все были в сборе.
Время вносить торт. Один из ее старших братьев снимал все на свою камеру. Panasonic, если я не ошибаюсь. Он хвастался ею, и все ему завидовали… правда, потом он сломал эту камеру и хвастаться было нечем.
Я вносил праздничный торт. Наши общие подруги превратили обычный медовик в деньрожденный торт из мультиков, хотя они просто украсили верх шоколадной крошкой и нарезанными клубниками.
– С днем рождения тебя, с днем рождения тебя! С днем рождения, наша Аника, с днем рождения тебя! - хором спели мы.
Аника загадала желание про себя и задула свечи. Теперь ей официально 19 лет.
Под конец праздника я решил позвать Анику поговорить наедине. Мне было что ей сказать. Помню, как сильно я волновался.
Мы пришли туда, где в далеком детстве посадили свои деревья. Я подозвал ее к своей Иве, которая знатно так разрослась за последние 13 лет. Моя Ива была выше меня, хотя старше был я. Осенью она преображается, воплощая картины, достойные кисти величайших художников. У этого дерева есть особая черта, отличающая ее от других. Особая сила, способная вызвать воспоминания о старых историях. И выглядела она не хуже цветущей японской сакуры. По крайней мере, так считал я.
Аника улыбалась и смотрела на меня, вспотевшего от волнения. Я с трясущимися руками достал коробочку с кулоном и протянул его ей.
Как только она открыла мой подарок и увидела его, то сразу же улыбнулась шире и поспешила надеть его. Ее красивые глаза сияли от счастья, что заставляло мое сердце начать биться сильнее. Может быть, это был адреналин, гормон, учащающий сердцебиение. А может быть, это была любовь.
– Аника.. Ты мне нравишься.
***
Последней, третьей фотографией была..
– Старая Ива. Такая же старая, как и я.
Мужчина, сидящий напротив, усмехнулся и также записал мои слова в свою тетрадь. После чего он отложил ее и вновь посмотрел на меня.
– Ну что же Вы, не говорите так. Вы выглядите моложе, чем на самом деле.
А я его уже не слушал. Я вновь ушел в свои воспоминания. По-моему, это называют “эскапизмом”..
Полдень.
2000 год. Весна. Парк.
Теплый солнечный день. Мне 26. На улице все растаяло. Птицы прилетели из жарких стран.
В моем кармане маленькая коробочка, а в голове огромные планы на будущее. Ощущал я себя словно мне снова 18.
Я гулял со своей любимой по нашему старому парку из детства. Мы снова направлялись к нашей Иве. Спустя 12 лет наша Ива стала такой же красавицей, что и моя Аника. Дерево было около 8 метров в высоту, давно переросло меня. Нежные ветви ивы, зеленеющие под лаской весенних ветров, словно танцуют в ритме легкой песни про любовь.
– А ты знала, что на нашей Земле существует более пятисот видов ив? Их очень много. От настоящих великанов среди растений до скромных кустарников, предпочитающих окунаться в землю вместо томительного стремления к небу.
Я вновь посмотрел своей Анике в ее прекрасные изумрудные глаза. Поправил мои любимые темно-каштановые волосы.
– А ты у меня такая любимая только одна. И наша Ива такая только одна.
В моей маленькой коробочке лежало маленькое обручальное кольцо. Я встал перед ней на колено.
– Ты выйдешь за меня?
Мужчина, сидящий напротив, вздохнул и своим низким хрипловатым голосом вытащил меня из моих воспоминаний. Можно сказать, вырвал.
– Вы же знаете, что на этих фотографиях изображены совершенно другие вещи.
Мне снова 48. На улице снова 2021 год. Снова зима. Холодная и неприятная. Морозная.
Она болела. Болела долго и мучительно. Я ничего не мог сделать.
– На этих фотографиях нет никаких саженцев, никаких девушек…И тем более, никаких старых Ив.
Аника давно мертва. Я умер вместе с ней в тот день.
В комнате повисла тишина. Словно на похоронах. Я спокойно смотрел на мужчину, сидящего напротив меня. Будто бы глядя в пустоту, нежели на своего психиатра.
– Я знаю.
– Сколько пальцев я показываю?
– Четыре.
Мужчина, сидящий напротив меня, щелкнул ручкой и записал новую информацию обо мне в свою тетрадку. Тетрадь была в клетку, с желтой обложкой, 48 листов. Хотя, по правде говоря, выглядела она намного тоньше, чем надо. Он записывал все черной гелевой ручкой. Именно черной и именно гелевой. Никогда не видел в его руках никакой другой канцелярии.
Одет же он был во всё белое. Белыми были и стены. Полы. Мебель. Может, я уже нежилец? Давно умер себе где-нибудь под скамейкой, как бездомная собака?.. или, может быть, это все у меня в голове?
Они считают, что я странный. Сошёл с ума… Спятил… Обезумел! Чушь. Ерунда. Бред.
– Отлично. Взгляните на эти картинки.
Через считанные секунды передо мной на столе лежали разноцветные фотографии. Всего их было три.
– Сейчас я попрошу вас их описать.
Он смотрел мне в глаза. Они у него были стеклянные, а взгляд - безжизненный. Мертвый.
Я чувствую, как по моей спине поползли мурашки… а может, это мои грехи?
А что если я его изобью? Мертвым бывает больно? Он все так же будет пристально смотреть на меня? Изучать. Рассматривать. Словно я не человек, а диковинная зверюшка. Одноклеточное под микроскопом. Фу.
– Я вижу..
Я взял фотографию, лежащую ближе всех ко мне.
– Саженец.
***
– Милый, подойди сюда!
Утро.
На дворе 1979 год. Лето. Температура тогда не превышала 26 градусов по Цельсию. Мне было 5 лет. Меня одели в светло-голубую майку с машинками и шорты. В карманах шорт я обычно всегда прятал камни или различных жучков, до которых мои детские ручонки тянулись с энтузиазмом. Я показывал их папе. Я показывал их маме. Им мои находки нравились не очень.
На ногах у меня были белые носки и красные кроссовки. Мама купила мне их “на свою зарплату“. Что это такое я не знал, но точно помнил, что, если с ними что-то случится, мне будет худо.
Я помогал маме. Мы сажали деревья в парке. Мама сказала, что через пару лет, когда я стану взрослым, они вырастут большими-большими!
– Иду, мама!
Я нес маме ведро с саженцем. Я привязал на его ствол ленточку, чтобы отличать от десятков таких же. Красную ленточку. Моего любимого цвета.
Мама забрала у меня ведро и поцеловала в лоб.
Она была самой нежной и самой чистой женщиной на свете. Святой!
Я мог сказать, что люблю маму больше, чем папу, и ни капли бы не стеснялся этого. Мама всегда смеялась с этого, особенно после папиной реакции. После моих слов он всегда хмурил лицо и превращался в ослика Иа из мультика про Винни-Пуха. Было весело.
– Мама, а мы скоро закончим?
– Скоро. Иди лучше поиграй с кем-нибудь. Здесь полно детей, и, я думаю, с одним из них ты точно подружишься.
Я кивнул головой и побежал в сторону компании из двух мальчишек и одной девочки.
Мальчики были старше меня лет на 5, а девочка, как я думал, была моего возраста. Хотя, как оказалось потом, она была старше меня на год. С мальчишками я поладил не сразу, так как те в свою очередь считали, что Я был слишком мал для Них! Было обидно, в итоге друзьями мы с ними так и не стали. А с их младшей сестрой я нашел общий язык сразу.
– Привет, меня зовут Аника, а тебя как?
Девочка была моего роста, может, даже слегка выше. С ее плеч свисали две темно-каштановые косички, завязанные в красные бантики. Как на моем саженце.
Я сразу осознал, что именно с ней я буду расти. А вместе с нами - моя молодая Ива.
***
– Молодой саженец ивы. В толпе десятков таких же, - сказал я и подобрался ко второму изображению.
Мужчина, сидящий напротив, записал и это. Уже не смотря на меня, что успокаивало.
– На этой картинке я вижу..На второй фотографии была изображена девушка. Молодая и красивая. У нее были..
Глубокие, сверкающие словно бриллиант, изумрудные глаза и короткие темно-каштановые волосы, подстриженные в аккуратное каре с челкой. На ней был одет светло-розовый сарафан с цветочками и скромным вырезом на декольте. Саму шею украшал серебряный кулон с жемчугом посередине.
Она напоминала мне кое-кого.
– ..красивую девушку с темными волосами и зелеными глазами.
Вечер.
Начало 90-х. Осень. Прохладно, но, слава Богу, не лил дождь, и не дул сильный ветер.
Мне только исполнилось 18. Я закончил школу с отличием и поступил в вуз, выбрал естественные науки. С детства фанател от биологии и со временем прижилось. Первокурсник. Помню, как на выпускной была схожая с сегодняшним днем погода, как вдруг полил холодный проливной ливень. Я был в новом костюме, тщательно мной выглаженном, а потом меня окатило водой из лужи. На выпускной я немного опоздал.
Я шел веселой походкой прямиком в парк. В наушниках играли песни из моего детства. Blue Swede, Jay & Americans, David Bowie… А шел я в парк не просто так. Шел в парк я к своей подруге, у нее был день рождения. В нашем парке были маленькие беседки, поэтому она решила устроить там “пикник”. Конечно, пикником это не назовешь, но зато тебя там вкусно покормят. Вечером там также зажигались фонари. Они светили ярко, будто бы звезды нанизали на проволоку и повесили. Выглядело это волшебно. Моей подруге исполнялось 19 . В качестве подарка я купил ей кулон с жемчугом. Из серебра.
– Поздравляю нашу старушку!
Я ворвался в середине праздника. Прихорашивался. Хотел показаться в лучшем свете. Все-таки у подруги детства день рождения. Аника сидела за столом и что-то горячо обсуждала с братьями и друзьями. Она была одета в джинсы и вязаный свитер моего любимого красного цвета. Увидев меня, в ответ крепко обняла и посадила за стол. Все были в сборе.
Время вносить торт. Один из ее старших братьев снимал все на свою камеру. Panasonic, если я не ошибаюсь. Он хвастался ею, и все ему завидовали… правда, потом он сломал эту камеру и хвастаться было нечем.
Я вносил праздничный торт. Наши общие подруги превратили обычный медовик в деньрожденный торт из мультиков, хотя они просто украсили верх шоколадной крошкой и нарезанными клубниками.
– С днем рождения тебя, с днем рождения тебя! С днем рождения, наша Аника, с днем рождения тебя! - хором спели мы.
Аника загадала желание про себя и задула свечи. Теперь ей официально 19 лет.
Под конец праздника я решил позвать Анику поговорить наедине. Мне было что ей сказать. Помню, как сильно я волновался.
Мы пришли туда, где в далеком детстве посадили свои деревья. Я подозвал ее к своей Иве, которая знатно так разрослась за последние 13 лет. Моя Ива была выше меня, хотя старше был я. Осенью она преображается, воплощая картины, достойные кисти величайших художников. У этого дерева есть особая черта, отличающая ее от других. Особая сила, способная вызвать воспоминания о старых историях. И выглядела она не хуже цветущей японской сакуры. По крайней мере, так считал я.
Аника улыбалась и смотрела на меня, вспотевшего от волнения. Я с трясущимися руками достал коробочку с кулоном и протянул его ей.
Как только она открыла мой подарок и увидела его, то сразу же улыбнулась шире и поспешила надеть его. Ее красивые глаза сияли от счастья, что заставляло мое сердце начать биться сильнее. Может быть, это был адреналин, гормон, учащающий сердцебиение. А может быть, это была любовь.
– Аника.. Ты мне нравишься.
***
Последней, третьей фотографией была..
– Старая Ива. Такая же старая, как и я.
Мужчина, сидящий напротив, усмехнулся и также записал мои слова в свою тетрадь. После чего он отложил ее и вновь посмотрел на меня.
– Ну что же Вы, не говорите так. Вы выглядите моложе, чем на самом деле.
А я его уже не слушал. Я вновь ушел в свои воспоминания. По-моему, это называют “эскапизмом”..
Полдень.
2000 год. Весна. Парк.
Теплый солнечный день. Мне 26. На улице все растаяло. Птицы прилетели из жарких стран.
В моем кармане маленькая коробочка, а в голове огромные планы на будущее. Ощущал я себя словно мне снова 18.
Я гулял со своей любимой по нашему старому парку из детства. Мы снова направлялись к нашей Иве. Спустя 12 лет наша Ива стала такой же красавицей, что и моя Аника. Дерево было около 8 метров в высоту, давно переросло меня. Нежные ветви ивы, зеленеющие под лаской весенних ветров, словно танцуют в ритме легкой песни про любовь.
– А ты знала, что на нашей Земле существует более пятисот видов ив? Их очень много. От настоящих великанов среди растений до скромных кустарников, предпочитающих окунаться в землю вместо томительного стремления к небу.
Я вновь посмотрел своей Анике в ее прекрасные изумрудные глаза. Поправил мои любимые темно-каштановые волосы.
– А ты у меня такая любимая только одна. И наша Ива такая только одна.
В моей маленькой коробочке лежало маленькое обручальное кольцо. Я встал перед ней на колено.
– Ты выйдешь за меня?
Мужчина, сидящий напротив, вздохнул и своим низким хрипловатым голосом вытащил меня из моих воспоминаний. Можно сказать, вырвал.
– Вы же знаете, что на этих фотографиях изображены совершенно другие вещи.
Мне снова 48. На улице снова 2021 год. Снова зима. Холодная и неприятная. Морозная.
Она болела. Болела долго и мучительно. Я ничего не мог сделать.
– На этих фотографиях нет никаких саженцев, никаких девушек…И тем более, никаких старых Ив.
Аника давно мертва. Я умер вместе с ней в тот день.
В комнате повисла тишина. Словно на похоронах. Я спокойно смотрел на мужчину, сидящего напротив меня. Будто бы глядя в пустоту, нежели на своего психиатра.
– Я знаю.
Коротова Анжелика. Сказка-быль "Скала-крокодил"
Темный вечер опускался на землю, холодало. На реке шумела мелкая рябь, всё готовилось ко сну и впадало в вечернюю тишину. Старик Хадиуль сидел у костра. Его внук Мурат бегал рядом.
Мурату шёл десятый год, и он оканчивал третий класс городской классической гимназии. К деду с бабкой в деревню он приезжал регулярно, на летние каникулы. Деревня эта была небольшая: на тридцать домов, но в былые времена жизнь тут кипела, и народу проживало много. Затем случился распад Советского Союза и лесная промышленность, которая была основной деятельностью местного населения, развалилась. Народ выехал туда, где им казалось, что они смогут начать другую жизнь. Молодежь тоже не спешила возвращаться в родные пенаты. Вот и родители Мурата - любознательного и ловкого мальчишки, который любил рыбачить каждое лето с дедом на реке Хонхойке, выехали в свое время из здешних мест в город. Но не забывали свою малую Родину и при удобном случае приезжали погостить к старикам, да и насладиться местной природой.
В то утро Мурат и дед Хадиуль отправились на рыбалку, с ночевой. Мурату, несмотря на его совсем небольшой возраст, уже не в первой было ночевать в лесу с дедом. В этот раз они погрузили вещи в лодку и отправились на тридцать пятый километр вниз по течению реки. Бабушка Ангул, всегда суетившаяся и добрая женщина, провожала их на берегу.
Перед тем как оттолкнуть лодку дед прокричал бабке:
- Жди нас завтра к вечеру!
- Хорошо, - ответила Ангул и перекрестила их.
Дед завёл свой старенький мотор, и разгребая воду, лодка плавно поплыла по спокойной, как зеркало, реке. Путь был не слишком далёким. За сорок минут рыбаки добрались до нужного места.
- Ну, внучок, выгружайся, – сказал Хадиуль.
Расположившись на каменистом берегу, потянувшись, дед сказал, что это «рыбное место» и они обязательно, что-нибудь поймают. Старик не стал долго мешкаться и крикнул внуку, что сделает пробные броски. Они рыбачили на спиннинг. Мурат тоже уже неплохо владел этой рыболовной снастью, но ему пока не хотелось кидать, и он решил побродить по берегу.
Заметив необычную скалу на том берегу, внук подбежал к деду и спросил:
- Дед, что за скала на том берегу? Как будто огромный крокодил лежит.
- Аааааа, это…..Историю поведал мне эту еще мой дед, то бишь твой прадед и вот о чем была она: «Давным-давно, когда вся земля была единым целым, ходили по ней звери необыкновенные: львы пещерные да носороги, стало быть, и крокодилы тоже – тритоны небывалой величины. Так вот, жил один из таких крокодилов в наших местах и плавал в водах реки Хонхойки. Покою не давал, и ни один зверь совладать с ним не мог. Люди боялись его и те места, где ходила рептилия обходили за тысячу вёрст».
- Если бы не один случай, который заставил жителей реки избавиться от крокодила, не наблюдал бы ты, внучок, сейчас эту скалу, которую принял за существо настоящее, - продолжил дед Хадиуль. - Видишь ли, сынок, это скала – камень и не более того, но много лет назад это действительно было живое существо.
Жители реки, обитавшие в этих местах в те времена, когда крокодил-гигант бродил по тайге и плавал в водах, однажды, проснувшись рано утром, увидели, что живность в деревне стала пропадать. Собаки, козы, коровы - за ночь исчезало по несколько штук. И стали люди понимать, что это рептилия и она скоро и их истребит. Задумались они, что пора что-то делать.
Вечером того дня собрался совет старейшин и молодых воинов. Стали они думать как им крокодила извести. Многие слышали страшные истории о том, как терзает и съедает заживо крокодил всё живое, что попадается ему на пути. Однако отыскался среди людей смелый и ловкий охотник Бату и стал думать, как бы ему гиганта одолеть. И надумал. Попросил провизии и сказал, что пойдёт один. Строго наказал никому за ним не следовать. Собрал он свой кузовок, надел понягу на спину и отправился в путь разыскивать крокодила. Дошёл Бату до берегов Хонхойки, где знал, что тут обитает рептилия-гигант.
- Сейчас, сынок, мы как раз на этом месте, - отвлёкся дед. – Именно сюда по легенде пришёл смелый Бату.
Внук внимательно слушал старика и поглядывал на скалу напротив.
Дед продолжил: «Увидел Бату крокодила, лежит себе в воде и хвостом размахивает, а от его махов волна делается на реке огромная. Подошел Бату к крокодилу и говорит:
- Крокодил, ты велик и могуч, сложно с тобой тягаться, видно, нам людям не победить тебя, потому предлагаю тебе уговор: если я тебя всё же поймаю, стало быть, моя воля над твоей судьбой, если же наоборот, то твоя. Согласен?
- Согласен, – ответил тот.–Всё равно не одолеешь ты меня.
Бату разместился на берегу и стал держать глаз на чеку.
Крокодил был хитёр: налил на бережку воды, да так скользко, что сам чуть в реку не умыкнул. Обернулся в бревно, притаился недалеко от берега и стал поджидать, пока Бату за водой спустится. Однако и последний был смекалист. Несколько дней он наблюдал за крокодилом, чтоб его поведение изучить, и вот что понял: когда ему что-то в пасть попадает, так она и сжимается, а обратно то уже с трудом открывается. Вот и решил Бату крокодила как какую-нибудь рыбу на крючок изловить.
Настал час встречи. Пришел к реке Бату с заготовленным под огромную рептилию крючком, закинул его с приманкой в реку, сидит и думается ему: «просижу до вечера так, а может и дольше, кто его знает». Однако добыча не заставила себя долго ждать. Хотя…Не всё так просто.
Видит охотник чуть подальше вода задрожала, да и пошел туда. А там скользко было. Не заметил Бату, полетел в воду и промелькнула у него мысль: «Сейчас он меня схватит!». А крокодил тем временем ухватился за плывущие копыта – приманку охотника нашего. Так и получилось: один в реке плещется, другой с крючком в пасти. Однако ж Бату, выходит, всё-таки поймал гиганта и как закричит:
- Эй, животное, я одолел тебя, стало быть моя воля твоей судьбой распорядиться. Выходи на берег!
Но крокодил не спешил мериться с поражением.Но в тоже время был он слишком огромный, что пасть свою разинуть обратно не мог. Вышел он по велению охотника на берег ихотел обвести вокруг пальца Бату. Но как только рептилия выбралась на берег, Бату вскрикнул: «Отныне ты станешь камнем и будешь вечно лежать на берегу реки, но пугать больше никого не сможешь, напротив люди будут удивляться и наслаждаться твоим изваянием…» Не успел договорить Бату как рептилия стала застывать и превращаться в холодный камень.
- Вот так, внучок, не ушел крокодил никуда, а лежит вон на том берегу нашей реки, где был пойман охотником. Обратился в камень и заснул вечным сном. А для нас это сейчас достопримечательность нашего района и нашей деревеньки. Скала-Крокодил – там называют местные жители это изваяние из камня. А ты теперь больше знаешь, что если бы не Бату, не было бы этой скалы.
После такого рассказа Мурат долго смотрел на эту таинственную скалу и в мыслях своих представлял, как отважный Бату держал на крючке крокодила.
Дед громко закричал и отвлёк его от мыслей:
- Мурат, тащи снасти, будем рыбачить.
Последующие два часа им не везло, разыгралась небольшая волна на реке, и они решили отправиться готовить обед. Дед рассчитывал, конечно, отведать свежей ушицы на обед, но что-то пошло не так.
Пообедав заварным супом с лапшой, они отдохнули, ещё немного поболтали. Река успокоилась только к вечеру, но до темноты было еще далеко и они решили продолжить рыбалку. Дед закопошился, а Мурат взял свой «ловчий», как он сам называл спиннинг, и побежал к реке.
Выбрав нужную блесну, он закинул спиннинг и сразу почувствовал мощный удар по леске. Руки его слегка задрожали, и он понял, что такую рыбу еще не ловил. На той стороне лески, в воде, было явно что-то большое. Мурат представил себе Бату, схватившего крокодила, взглянул на скалу-крокодил и отважно стал подводить рыбу к берегу, он понимал, что это крупная добыча. Руки тряслись, напряжение нарастало, и он понимал, что в свои десять лет до конца он с такой добычей не справится. Крикнув громко деда, он еще больше разволновался и приспустил леску. В этот момент огромная рыбища била по воде хвостом и сопротивлялась.
- Держи, внучок, держи – кричал дед – спускаясь с подсачеком. Старик, не разбираясь, во что он одет, прыгнул в воду и помог мальчику подвести рыбу. Это оказалась щука весом в пять килограмм.
Когда они вытащили рыбу, дед радостно бегал и удивлялся, нахваливая внука, что тот поймал такую щуку. Мурат же сел на камень и долго не мог поверить в свой огромный улов. Он впервые выловил такую большую рыбу.
Дед подошел и погладил его по голове, сказав:
- Ну, вот и ты поймал своего крокодила.
Позже Мурат узнал, что в простонародье, между собой, мужики больших щук называют крокодилами.
Темный вечер опускался на землю, холодало. На реке шумела мелкая рябь, всё готовилось ко сну и впадало в вечернюю тишину. Старик Хадиуль сидел у костра. Его внук Мурат бегал рядом.
Мурату шёл десятый год, и он оканчивал третий класс городской классической гимназии. К деду с бабкой в деревню он приезжал регулярно, на летние каникулы. Деревня эта была небольшая: на тридцать домов, но в былые времена жизнь тут кипела, и народу проживало много. Затем случился распад Советского Союза и лесная промышленность, которая была основной деятельностью местного населения, развалилась. Народ выехал туда, где им казалось, что они смогут начать другую жизнь. Молодежь тоже не спешила возвращаться в родные пенаты. Вот и родители Мурата - любознательного и ловкого мальчишки, который любил рыбачить каждое лето с дедом на реке Хонхойке, выехали в свое время из здешних мест в город. Но не забывали свою малую Родину и при удобном случае приезжали погостить к старикам, да и насладиться местной природой.
В то утро Мурат и дед Хадиуль отправились на рыбалку, с ночевой. Мурату, несмотря на его совсем небольшой возраст, уже не в первой было ночевать в лесу с дедом. В этот раз они погрузили вещи в лодку и отправились на тридцать пятый километр вниз по течению реки. Бабушка Ангул, всегда суетившаяся и добрая женщина, провожала их на берегу.
Перед тем как оттолкнуть лодку дед прокричал бабке:
- Жди нас завтра к вечеру!
- Хорошо, - ответила Ангул и перекрестила их.
Дед завёл свой старенький мотор, и разгребая воду, лодка плавно поплыла по спокойной, как зеркало, реке. Путь был не слишком далёким. За сорок минут рыбаки добрались до нужного места.
- Ну, внучок, выгружайся, – сказал Хадиуль.
Расположившись на каменистом берегу, потянувшись, дед сказал, что это «рыбное место» и они обязательно, что-нибудь поймают. Старик не стал долго мешкаться и крикнул внуку, что сделает пробные броски. Они рыбачили на спиннинг. Мурат тоже уже неплохо владел этой рыболовной снастью, но ему пока не хотелось кидать, и он решил побродить по берегу.
Заметив необычную скалу на том берегу, внук подбежал к деду и спросил:
- Дед, что за скала на том берегу? Как будто огромный крокодил лежит.
- Аааааа, это…..Историю поведал мне эту еще мой дед, то бишь твой прадед и вот о чем была она: «Давным-давно, когда вся земля была единым целым, ходили по ней звери необыкновенные: львы пещерные да носороги, стало быть, и крокодилы тоже – тритоны небывалой величины. Так вот, жил один из таких крокодилов в наших местах и плавал в водах реки Хонхойки. Покою не давал, и ни один зверь совладать с ним не мог. Люди боялись его и те места, где ходила рептилия обходили за тысячу вёрст».
- Если бы не один случай, который заставил жителей реки избавиться от крокодила, не наблюдал бы ты, внучок, сейчас эту скалу, которую принял за существо настоящее, - продолжил дед Хадиуль. - Видишь ли, сынок, это скала – камень и не более того, но много лет назад это действительно было живое существо.
Жители реки, обитавшие в этих местах в те времена, когда крокодил-гигант бродил по тайге и плавал в водах, однажды, проснувшись рано утром, увидели, что живность в деревне стала пропадать. Собаки, козы, коровы - за ночь исчезало по несколько штук. И стали люди понимать, что это рептилия и она скоро и их истребит. Задумались они, что пора что-то делать.
Вечером того дня собрался совет старейшин и молодых воинов. Стали они думать как им крокодила извести. Многие слышали страшные истории о том, как терзает и съедает заживо крокодил всё живое, что попадается ему на пути. Однако отыскался среди людей смелый и ловкий охотник Бату и стал думать, как бы ему гиганта одолеть. И надумал. Попросил провизии и сказал, что пойдёт один. Строго наказал никому за ним не следовать. Собрал он свой кузовок, надел понягу на спину и отправился в путь разыскивать крокодила. Дошёл Бату до берегов Хонхойки, где знал, что тут обитает рептилия-гигант.
- Сейчас, сынок, мы как раз на этом месте, - отвлёкся дед. – Именно сюда по легенде пришёл смелый Бату.
Внук внимательно слушал старика и поглядывал на скалу напротив.
Дед продолжил: «Увидел Бату крокодила, лежит себе в воде и хвостом размахивает, а от его махов волна делается на реке огромная. Подошел Бату к крокодилу и говорит:
- Крокодил, ты велик и могуч, сложно с тобой тягаться, видно, нам людям не победить тебя, потому предлагаю тебе уговор: если я тебя всё же поймаю, стало быть, моя воля над твоей судьбой, если же наоборот, то твоя. Согласен?
- Согласен, – ответил тот.–Всё равно не одолеешь ты меня.
Бату разместился на берегу и стал держать глаз на чеку.
Крокодил был хитёр: налил на бережку воды, да так скользко, что сам чуть в реку не умыкнул. Обернулся в бревно, притаился недалеко от берега и стал поджидать, пока Бату за водой спустится. Однако и последний был смекалист. Несколько дней он наблюдал за крокодилом, чтоб его поведение изучить, и вот что понял: когда ему что-то в пасть попадает, так она и сжимается, а обратно то уже с трудом открывается. Вот и решил Бату крокодила как какую-нибудь рыбу на крючок изловить.
Настал час встречи. Пришел к реке Бату с заготовленным под огромную рептилию крючком, закинул его с приманкой в реку, сидит и думается ему: «просижу до вечера так, а может и дольше, кто его знает». Однако добыча не заставила себя долго ждать. Хотя…Не всё так просто.
Видит охотник чуть подальше вода задрожала, да и пошел туда. А там скользко было. Не заметил Бату, полетел в воду и промелькнула у него мысль: «Сейчас он меня схватит!». А крокодил тем временем ухватился за плывущие копыта – приманку охотника нашего. Так и получилось: один в реке плещется, другой с крючком в пасти. Однако ж Бату, выходит, всё-таки поймал гиганта и как закричит:
- Эй, животное, я одолел тебя, стало быть моя воля твоей судьбой распорядиться. Выходи на берег!
Но крокодил не спешил мериться с поражением.Но в тоже время был он слишком огромный, что пасть свою разинуть обратно не мог. Вышел он по велению охотника на берег ихотел обвести вокруг пальца Бату. Но как только рептилия выбралась на берег, Бату вскрикнул: «Отныне ты станешь камнем и будешь вечно лежать на берегу реки, но пугать больше никого не сможешь, напротив люди будут удивляться и наслаждаться твоим изваянием…» Не успел договорить Бату как рептилия стала застывать и превращаться в холодный камень.
- Вот так, внучок, не ушел крокодил никуда, а лежит вон на том берегу нашей реки, где был пойман охотником. Обратился в камень и заснул вечным сном. А для нас это сейчас достопримечательность нашего района и нашей деревеньки. Скала-Крокодил – там называют местные жители это изваяние из камня. А ты теперь больше знаешь, что если бы не Бату, не было бы этой скалы.
После такого рассказа Мурат долго смотрел на эту таинственную скалу и в мыслях своих представлял, как отважный Бату держал на крючке крокодила.
Дед громко закричал и отвлёк его от мыслей:
- Мурат, тащи снасти, будем рыбачить.
Последующие два часа им не везло, разыгралась небольшая волна на реке, и они решили отправиться готовить обед. Дед рассчитывал, конечно, отведать свежей ушицы на обед, но что-то пошло не так.
Пообедав заварным супом с лапшой, они отдохнули, ещё немного поболтали. Река успокоилась только к вечеру, но до темноты было еще далеко и они решили продолжить рыбалку. Дед закопошился, а Мурат взял свой «ловчий», как он сам называл спиннинг, и побежал к реке.
Выбрав нужную блесну, он закинул спиннинг и сразу почувствовал мощный удар по леске. Руки его слегка задрожали, и он понял, что такую рыбу еще не ловил. На той стороне лески, в воде, было явно что-то большое. Мурат представил себе Бату, схватившего крокодила, взглянул на скалу-крокодил и отважно стал подводить рыбу к берегу, он понимал, что это крупная добыча. Руки тряслись, напряжение нарастало, и он понимал, что в свои десять лет до конца он с такой добычей не справится. Крикнув громко деда, он еще больше разволновался и приспустил леску. В этот момент огромная рыбища била по воде хвостом и сопротивлялась.
- Держи, внучок, держи – кричал дед – спускаясь с подсачеком. Старик, не разбираясь, во что он одет, прыгнул в воду и помог мальчику подвести рыбу. Это оказалась щука весом в пять килограмм.
Когда они вытащили рыбу, дед радостно бегал и удивлялся, нахваливая внука, что тот поймал такую щуку. Мурат же сел на камень и долго не мог поверить в свой огромный улов. Он впервые выловил такую большую рыбу.
Дед подошел и погладил его по голове, сказав:
- Ну, вот и ты поймал своего крокодила.
Позже Мурат узнал, что в простонародье, между собой, мужики больших щук называют крокодилами.
Прокопьева Дайаана. Пугало и ворона
Однажды кто-то где-то из соломы и дерева смастерил пугало. Пугало это было точно-точно человек - две глазки, широкие плечи, шляпа и рабочая одежда. Когда чучело поставили у огорода, много детей приходили посмотреть на это чудо. Им казалось, что оно видит и слышит их; что оно дышит, как и они, легкими, и сердце у него бьется точь-в-точь в такт с ними. Они играли, да не долго, потому что резвиться у огорода было опасно - в любую секунду мог прийти взрослый и прогнать их. И так, мало-помалу все меньше и меньше навещали дети пугало.
Сменялись сезоны, спадали и вновь зеленели листья, и пугало уже не могло вспомнить, когда с ним говорили в последний раз. Но все это было не важно, ведь у него было лишь одно предназначение в жизни - охранять урожай от назойливых ворон. В его сердце не было милосердия для этих вредителей - уже который год велась вражда между ними. Но вот, в один летний день, к нему на плечо села ворона.
Она посидела немного, поклевала его соломенное лицо, и засмеялась:- Так вот кого боялись мои сестры!
- Прочь с полей моих, ворона! Здесь тебе не рады! - взревело чучело.
- Боюсь! Боюсь! - только сильнее захохотала она. - Что ты сделаешь, солома с палкой? На землю упадешь?
- Каркай, каркай, глупая ворона. Тебя так лучше слышно будет.- Кар, кар, кар. Так что же получается? Весь этот сыр-бор, и ты прогнать меня в силах? - успокоилась ворона. - Жаль тебя, мой друг.
- Жаль? С чего же?- Осенью-то мои сестры тебя уже бояться не будут. И выкинут люди тебя за то, что работу свою не выполняешь.
- Чушь! - бросило пугало, но сердце его екнуло.
- А может и сожгут тебя, - вдруг она рассмеялась, - на Масленицу.
- Не будет такого! А теперь вон! Брысь!
Пугало затряслось, и ворона улетела. Чучело знало, что она была права - что если вороны его больше не будут бояться, то его выбросят, разберут на части, а может и вовсе сожгут. Не было у него слез, но сердце его было полно печали и страха
На следующий день прилетела ворона. Она села на его другое плечо и начала говорить:- Я подумала-подумала и подумала: а ты ведь и жизни за полями не знаешь. Потому такой весь.
- Какой - такой? И лети отсюда! - пугало снова затряслось, но ворона только пересела с его плеча на землю.
- Ну, такой, - она сделала неопределенный жест крыльями, - но я тебя не виню. Будь у меня солома вместо перьев, тоже была бы…
- Достаточно! Говори, что тебе нужно, - устало проговорило пугало.
- Мне от тебя ничего не нужно, - твердо ответила ворона, - мне тебя жаль.
- Мне не нужна твоя жалость. Если тебе истинно жаль меня, то ты не станешь говорить своим сестрам обо мне.
Ворона помолчала, покрутила головой и сказала:
- Так уж и быть. Не буду тебя сдавать.
Пугало с недоверием посмотрело на нее.
- Но на случай, что другие вороны прознают, я буду приходить к тебе каждый день.
- Ни в коем случае! - остановило ее пугало.
- Кар, кар, я уже все решила, - она взмахнула крыльями, - до завтра! - и улетела.
Чучело еще долго тряслось в негодовании, но в итоге приняло условие птицы.
Но на следующий день она не пришла. Пугало вдруг обрадовалось, что может она передумала и приходить к нему не будет. Но потом испугалось - если передумала, то значит, что и сестрам своим рассказала? А значит, и урожай к осени весь будет заклеван, и прощай-прощай работа и уже знакомые поля.
Ворона прилетела только день спустя. В клюве она держала что-то золотое. Она села на землю и гордо показала свою находку пугалу.
- Смотри, что нашла, - это было кольцо, сделанное из золота. Она крутила свою голову, чтобы его было лучше видно.
- У кого ты его украла?
- Я его нашла, а не украла. Я не какая-нибудь воровка, кар!
- А почему ты вчера не прилетела?- Все почему-то взревели, что я воровка и кольцо украла. И начали гонять по всей деревне! А ведь я видела, как хозяйка кольцо свое сама сняла и положила на забор. Разве это не значит, что ей оно больше не нужно?
- Ничего это не значит! Верни кольцо на место, - потребовало чучело.
- А тебе-то что? - в раздражении спросила ворона. - Тебе же все равно, есть у кого-то кольцо или нет.
- А тебе оно зачем? Ты же его носить не можешь.
- Я - коллекционер. Я ворона старая, и потому знаю, в чем истинная цена вещей.
- И в чем же?
- В чувствах, друг мой, в чувствах!
- В чувствах? Если это так, значит знаешь, что хозяйка дорожила своим кольцом.
- Может и знаю. Может поэтому его и украла.
- Ага! Значит признаешь, что ты воровка!
- Может и так! Кар, разве не может старая ворона побаловать себя?
- Не такая уж и старая, раз тебя всей деревней гоняли и не поймали.
- И то правда! - захохотала она. - Верну кольцо, раз уж так. Но с тебя должок! - и улетела.
На следующий день она принесла вязаную варежку, да такую маленькую, что она бы подошла только самым-самым младшим из детей.
- Мало тебе кольца у жен красть, теперь ты и у детей воруешь?
- Варежку не верну, и не проси, - она задрала клюв.
- И тебе все равно, что где-то из-за тебя мерзнет ребенок?
- Где ты видел чтобы дети летом мерзли? Да и если они мерзнут, им ничего не стоит связать новую.
- Вот какая она, жизнь за заборами. Одни воры да хулиганы.
- Нет, нет, ты что, - ворона встрепенулась и села ему шляпу, - за заборами целый мир! Свобода, ветер и любовь! За заборами растут ягоды, грибы, в лесу прыгают зайцы и спят медведи. И ручьи журчат, и листья шепчут, и люди разные-разные едят то туда, то сюда. Где-то кто-то садит яблони с семьей, где-то кому-то дарят цветы, где-то горит печь и печется хлеб. И сестры мои там, за забором, играют и резвятся. Много чего в мире, чего ты еще не видел: там и дворцы, и лешие, и ведьмы, и лошади!
- Мне хорошо и тут, - пугало окинуло взглядом огород. Из черной земли восходили ростки, а у забора росли трава и березы. Утром на ветки садились певчие птицы, где-то далеко слышалось кукареканье, и мимо ворот проходили коровы. Из соседнего дома доносились детские голоса. Ночью зажигались звезды, и были они рассыпаны по всему небосводу.
- С домоседами бесполезно спорить, - вздохнула ворона.
Медленно, но верно, проходило мимо лето. Каждый день пугало говорило с вороной: о людях в деревне, о жизни в других местах, о человечестве, о природе вещей. Не успело пугало заметить, как наступила осень. Скоро должен был начаться сбор урожая.
Чучело заметило, что мимо пролетало больше и больше ворон. Но ни одна из них не садилась на поля. Желтели листья, все меньше и меньше пекло солнце солому. И вот, время собирать урожай. У полей собрались все знакомые пугалу лица - это и рабочие, и дети, и их друзья. По всему полю раздавались голоса - кто-то смеялся, кто-то ругался, а кто-то тихо беседовал. На его плечо села ворона.
- Теперь я вижу, почему ты стоишь здесь весь год, - сказала она.
- То, что ворон здесь нет - твоих рук дело? - наконец спросило пугало.
- Может и так. А тебе-то что? Боишься, что твою работу отнимаю?
- Боюсь. Вдруг вместо меня здесь теперь будешь стоять ты?- Ой, не пугай так, - она клюнула пугало, - мне нельзя волноваться в моем-то возрасте.
- Простите мне мои слова, премногоуважаемая ворона. Я забыл, что Ваше сердце не выдержит той невольной и несчастной жизни, что и у меня!
- Кар, кар, кар! Вот смех, - отвернулась ворона. Карканье ее заметили работники, после чего те прогнали ее с поля. - Я еще завтра зайду! - успела сказать ворона, перед тем как улететь.
Пугало смотрело на ворону в полете и думало: “Каким был бы я, будь у меня перья вместо соломы?”
Однажды кто-то где-то из соломы и дерева смастерил пугало. Пугало это было точно-точно человек - две глазки, широкие плечи, шляпа и рабочая одежда. Когда чучело поставили у огорода, много детей приходили посмотреть на это чудо. Им казалось, что оно видит и слышит их; что оно дышит, как и они, легкими, и сердце у него бьется точь-в-точь в такт с ними. Они играли, да не долго, потому что резвиться у огорода было опасно - в любую секунду мог прийти взрослый и прогнать их. И так, мало-помалу все меньше и меньше навещали дети пугало.
Сменялись сезоны, спадали и вновь зеленели листья, и пугало уже не могло вспомнить, когда с ним говорили в последний раз. Но все это было не важно, ведь у него было лишь одно предназначение в жизни - охранять урожай от назойливых ворон. В его сердце не было милосердия для этих вредителей - уже который год велась вражда между ними. Но вот, в один летний день, к нему на плечо села ворона.
Она посидела немного, поклевала его соломенное лицо, и засмеялась:- Так вот кого боялись мои сестры!
- Прочь с полей моих, ворона! Здесь тебе не рады! - взревело чучело.
- Боюсь! Боюсь! - только сильнее захохотала она. - Что ты сделаешь, солома с палкой? На землю упадешь?
- Каркай, каркай, глупая ворона. Тебя так лучше слышно будет.- Кар, кар, кар. Так что же получается? Весь этот сыр-бор, и ты прогнать меня в силах? - успокоилась ворона. - Жаль тебя, мой друг.
- Жаль? С чего же?- Осенью-то мои сестры тебя уже бояться не будут. И выкинут люди тебя за то, что работу свою не выполняешь.
- Чушь! - бросило пугало, но сердце его екнуло.
- А может и сожгут тебя, - вдруг она рассмеялась, - на Масленицу.
- Не будет такого! А теперь вон! Брысь!
Пугало затряслось, и ворона улетела. Чучело знало, что она была права - что если вороны его больше не будут бояться, то его выбросят, разберут на части, а может и вовсе сожгут. Не было у него слез, но сердце его было полно печали и страха
На следующий день прилетела ворона. Она села на его другое плечо и начала говорить:- Я подумала-подумала и подумала: а ты ведь и жизни за полями не знаешь. Потому такой весь.
- Какой - такой? И лети отсюда! - пугало снова затряслось, но ворона только пересела с его плеча на землю.
- Ну, такой, - она сделала неопределенный жест крыльями, - но я тебя не виню. Будь у меня солома вместо перьев, тоже была бы…
- Достаточно! Говори, что тебе нужно, - устало проговорило пугало.
- Мне от тебя ничего не нужно, - твердо ответила ворона, - мне тебя жаль.
- Мне не нужна твоя жалость. Если тебе истинно жаль меня, то ты не станешь говорить своим сестрам обо мне.
Ворона помолчала, покрутила головой и сказала:
- Так уж и быть. Не буду тебя сдавать.
Пугало с недоверием посмотрело на нее.
- Но на случай, что другие вороны прознают, я буду приходить к тебе каждый день.
- Ни в коем случае! - остановило ее пугало.
- Кар, кар, я уже все решила, - она взмахнула крыльями, - до завтра! - и улетела.
Чучело еще долго тряслось в негодовании, но в итоге приняло условие птицы.
Но на следующий день она не пришла. Пугало вдруг обрадовалось, что может она передумала и приходить к нему не будет. Но потом испугалось - если передумала, то значит, что и сестрам своим рассказала? А значит, и урожай к осени весь будет заклеван, и прощай-прощай работа и уже знакомые поля.
Ворона прилетела только день спустя. В клюве она держала что-то золотое. Она села на землю и гордо показала свою находку пугалу.
- Смотри, что нашла, - это было кольцо, сделанное из золота. Она крутила свою голову, чтобы его было лучше видно.
- У кого ты его украла?
- Я его нашла, а не украла. Я не какая-нибудь воровка, кар!
- А почему ты вчера не прилетела?- Все почему-то взревели, что я воровка и кольцо украла. И начали гонять по всей деревне! А ведь я видела, как хозяйка кольцо свое сама сняла и положила на забор. Разве это не значит, что ей оно больше не нужно?
- Ничего это не значит! Верни кольцо на место, - потребовало чучело.
- А тебе-то что? - в раздражении спросила ворона. - Тебе же все равно, есть у кого-то кольцо или нет.
- А тебе оно зачем? Ты же его носить не можешь.
- Я - коллекционер. Я ворона старая, и потому знаю, в чем истинная цена вещей.
- И в чем же?
- В чувствах, друг мой, в чувствах!
- В чувствах? Если это так, значит знаешь, что хозяйка дорожила своим кольцом.
- Может и знаю. Может поэтому его и украла.
- Ага! Значит признаешь, что ты воровка!
- Может и так! Кар, разве не может старая ворона побаловать себя?
- Не такая уж и старая, раз тебя всей деревней гоняли и не поймали.
- И то правда! - захохотала она. - Верну кольцо, раз уж так. Но с тебя должок! - и улетела.
На следующий день она принесла вязаную варежку, да такую маленькую, что она бы подошла только самым-самым младшим из детей.
- Мало тебе кольца у жен красть, теперь ты и у детей воруешь?
- Варежку не верну, и не проси, - она задрала клюв.
- И тебе все равно, что где-то из-за тебя мерзнет ребенок?
- Где ты видел чтобы дети летом мерзли? Да и если они мерзнут, им ничего не стоит связать новую.
- Вот какая она, жизнь за заборами. Одни воры да хулиганы.
- Нет, нет, ты что, - ворона встрепенулась и села ему шляпу, - за заборами целый мир! Свобода, ветер и любовь! За заборами растут ягоды, грибы, в лесу прыгают зайцы и спят медведи. И ручьи журчат, и листья шепчут, и люди разные-разные едят то туда, то сюда. Где-то кто-то садит яблони с семьей, где-то кому-то дарят цветы, где-то горит печь и печется хлеб. И сестры мои там, за забором, играют и резвятся. Много чего в мире, чего ты еще не видел: там и дворцы, и лешие, и ведьмы, и лошади!
- Мне хорошо и тут, - пугало окинуло взглядом огород. Из черной земли восходили ростки, а у забора росли трава и березы. Утром на ветки садились певчие птицы, где-то далеко слышалось кукареканье, и мимо ворот проходили коровы. Из соседнего дома доносились детские голоса. Ночью зажигались звезды, и были они рассыпаны по всему небосводу.
- С домоседами бесполезно спорить, - вздохнула ворона.
Медленно, но верно, проходило мимо лето. Каждый день пугало говорило с вороной: о людях в деревне, о жизни в других местах, о человечестве, о природе вещей. Не успело пугало заметить, как наступила осень. Скоро должен был начаться сбор урожая.
Чучело заметило, что мимо пролетало больше и больше ворон. Но ни одна из них не садилась на поля. Желтели листья, все меньше и меньше пекло солнце солому. И вот, время собирать урожай. У полей собрались все знакомые пугалу лица - это и рабочие, и дети, и их друзья. По всему полю раздавались голоса - кто-то смеялся, кто-то ругался, а кто-то тихо беседовал. На его плечо села ворона.
- Теперь я вижу, почему ты стоишь здесь весь год, - сказала она.
- То, что ворон здесь нет - твоих рук дело? - наконец спросило пугало.
- Может и так. А тебе-то что? Боишься, что твою работу отнимаю?
- Боюсь. Вдруг вместо меня здесь теперь будешь стоять ты?- Ой, не пугай так, - она клюнула пугало, - мне нельзя волноваться в моем-то возрасте.
- Простите мне мои слова, премногоуважаемая ворона. Я забыл, что Ваше сердце не выдержит той невольной и несчастной жизни, что и у меня!
- Кар, кар, кар! Вот смех, - отвернулась ворона. Карканье ее заметили работники, после чего те прогнали ее с поля. - Я еще завтра зайду! - успела сказать ворона, перед тем как улететь.
Пугало смотрело на ворону в полете и думало: “Каким был бы я, будь у меня перья вместо соломы?”
Ахметвалеев Зиннур. (Не)радость жизни
Раздражающая мелодия будильника заиграла среди немой комнаты и разлилась звонкой надоедливой симфонией. С трудом открыв заспанные глаза, Саша неловко потянулся за телефоном, стараясь как можно скорее нащупать его неловкими пальцами. Комод, на котором располагался телефон, нервно и судорожно подергивался от вибрации по-прежнему играющего будильника. Наконец, рука достигла цели: неутихающий звонарь, выставленный на роковые 6 часов и 30 минут, был весьма скоро и бесцеремонно обрублен, и вот в комнате нависла совершенная тишина.
Протерев глаза, Саша уставился на серый потолок, точно такой же, как и безжизненное небо, заглядывающее в комнату из хмурого окна. Болезненные и усталые глаза его морщились и застыли в какой-то ничуть неприметной точке: в голове роилось большое количество самых разнообразных обрывков мыслей и воспоминаний. "Снова тащиться туда же, одно и то же изо дня в день, из года в год..." — эти слова начали всё ярче и ярче проступать среди всех остальных.
Дверь в комнату скрипнула, вошла мама. Тотчас с кухни потянуло запахом только что испеченных блинов.
— Вставай скорее, а то опять опоздаешь, — нравоучительно проговорила она и, взглянув украдкой, ушла обратно на кухню.
Однако он оставался недвижим и всё также безмолвен. "Снова они, все они... ненавижу их," — злобная желчь вскипала в нём всё больше и больше, какое-то странное чувство ненависти и отвращения ко всему поглотило его. "Родители, горе-одноклассники, учителя... да и все окружающие - они меня ненавидят... Да, точно ненавидят, " — проносилось в его голове, но больше уже нельзя было оставаться в кровати, и он все-таки нашёл в себе силы подняться.
Далее всё по заведенному механизму: умыться, одеться, заправить кровать. Так он и очутился на завтраке. Традиционно во главе стола сидел папа, с самодовольным выражением лица и гордыми до невозмутимости глазами, по крайней мере, так ему показалось, подле него уселась кроткая и безмятежная до поры до времени мама. И так же традиционно завтрак начался с утренних приговоров: мать - про учёбу, отец - про зависимость от известно чего. Всё, впрочем, до того было похоже на то, что было вчера и позавчера, что становилось даже тошно. "Ну сколько можно сидеть в телефонах?", "Когда ты наконец исправишь биологию?"
Саша лишь отстранённо поглядывал в сторону, в то время как в душе его нарастало невиданное побуждение. Все стиснутые в уголок нервы как-то неожиданно вылились сплошным потоком наружу: нахмурив брови и подняв своё худощавое тело, он что-то невнятно, но грозно процедил сквозь зубы и выбежал из дому, накинув на себя потрепанную годами куртку. На спине болтался рюкзак, забитый тяжёлыми учебниками.
Солнца не было уже слишком долго, дождь уныло и однообразно барабанил по поверхности асфальта, всё окружающее его словно было охвачено чувством вселенской тоски и уныния. Добежав скоро до школы, он переобулся и потащил себя, словно тяжкий груз, к нужному кабинету. По дороге ему встретился презрительный и высокомерный взгляд его одноклассника Кораблева, всеобщего любимчика, который вечно за счёт игры и из-за своего клоунского фанфаронства возносился на самую вершину Олимпа. "Опять этот верзила," — вспыхнуло мимолетом, и Саша пронёсся рысью мимо него.
Прозвенел раздражающий уши звонок, и началась очередная каждодневная рутина. Те же самые мысли не отпускали его и тут, а даже напротив, вспыхнули ярче. Всё странно перемешалось в разболевшейся голове, до учёбы не было никакого дела.
Нудно и протяжно катился этот день по своим трамвайным рельсам, уроки постепенно заканчивались. По пути домой он решил заглянуть в магазин, чтобы порадовать себя небольшим шоколадным батончиком. Но именно в этом магазине он встретил свою одноклассницу, по таинственным и неизвестным ему причинам не явившуюся на сегодняшние уроки.
— Привет, Оля, — как-то меланхолично окликнул он её.
— О, здравствуй, Саша, — тотчас бойко ответила ему девочка.
— А почему тебя сегодня не было? — всё тем же задумчивым и тоскливым манером прибавил он.
Оля была восьмиклассницей небольшого роста, с вострым носом и безгранично голубыми и большими глазами. Одета в неброскую, истертую и проверенную временем курточку каштанового цвета, в испачканные сапожки и в крохотную шапочку, которая аккуратно сидела на маленькой головке и имела такой же неприглядный оттенок, как и куртка. Тонкие ручонки держали большие пакеты продуктов, а глаза тревожно бегали из стороны в сторону, точно были чем-то очень сильно озабочены.
— А у меня маму в больницу вчера положили, а братишки одни остались, вот и пришлось, — скороговоркой проговорила она, пытаясь ухватить пакеты как можно удобнее.
— Может, тебе помочь? - поинтересовался он, с любопытством глядя на все тщетные попытки Оли ухватить пакет, как следует.
— Ой, было бы чудесно! — радостно воскликнула она, и на лице её просияла светлая искренняя улыбка.
Он, как можно скорее, забрал пакет, и они неспешно зашагали к ней домой, дорогой разговаривая о самых, казалось бы, незначительных вещах:
— Что сегодня на уроках делали? — как-то с детским наивным простодушием задала она свой вопрос.
— Да как обычно, ничего нового, сплошь одно и то же, — сухо отрезал он, стараясь удобнее схватить за ручки тяжелый пакет.
— А я так хотела пойти сегодня в школу, — не замечая грустного тона своего собеседника, Оля продолжала весело и как ни в чем не бывало болтать и даже смеяться, чему он искренне поражался.
"И как же это, — думал он, — как же она может быть весёлой и счастливой в эту минуту, когда все кругом так плохо, почему я не могу быть так счастлив?"
— Ну ты даёшь, я бы многое отдал, чтобы хотя бы сегодня остаться дома и пропустить эти пустые занятия, — всё ораторствовал он, стремясь излить все свои мысли, терзающие его с самого злосчастного утра.
— Да ты что? — недоумевала она, — Я вообще не понимаю половину нашего класса, разве можно не любить ходить в школу, разве учёба может быть скучной?
Собственно, таким образом они дошли до Олиного дома, поднялись на второй этаж затхлой пятиэтажки, вошли в квартиру. Перед глазами предстала следующая картина: однокомнатная квартирка с малюсенькой кухонькой и небольшим залом, который служил, судя по всему, и спальней.
— Вы здесь живете? — удивлённо озираясь по сторонам, спросил он.
— Да, а что?
Он многозначительно помолчал, и они прошли на кухню. За столом сидели двое младших братьев, которым на вид было не более 5-6 лет. Встав за стол, Оля отправила братьев в спальню, а сама принялась хлопотать с только что купленными продуктами.
— Ты никуда не торопишься, может, чаю? — на секунду оторвавшись от пакета, проговорила она.
— Да, наверное, можно, — с некоторой ноткой неуверенности ответил он и присел на голый деревянный стул.
— А где ваш папа, почему он не мог остаться с твоими братишками, или он на работе?
— Нет, не на работе, его просто нет.
— Как нет?
— Заболел давно уже какою-то пакостной болезнью, не помню, как называется, и ушёл, — голос Оли дрогнул, однако она продолжила разбирать продукты и уже поставила кипятиться жестяной чайник.
Саша ненадолго замолк, переваривая информацию, утренние обрывки его мыслей перемешались, и потом он несколько минут задумчиво глядел в окно, выходящее на улицу.
— Но мы не унываем, и вообще, мама сказала мне, что папа был бы очень счастлив, узнав, что я всегда радуюсь, смеюсь и улыбаюсь. Папа наш был очень весёлым человеком, любил смотреть на мою улыбку, — отрывисто бросала она свои слова и вдруг остановилась.
— И знаешь что, — она сделала небольшую паузу, — я счастлива уже потому, что знаю: мой отец смотрит на меня и точно так же, как и я, радуется. Знаю, что сегодня вечером приедет бабушка Ася. Она посидит с братиками, пока мама не вернется домой. Всё будет хорошо.
Последние слова Оли так и застыли в душе Саши, что-то очень больно пронзило грудь, так что во время чаепития он отвечал односложно и больше слушал и поражался, всем своим существом поражался оптимизму Оли и не мог понять, как ни старался, всё это.
Прошло около двух часов. Оля за это время успела отварить макароны, покормить братишек. Оля поблагодарила его за помощь, и он уже шагал домой с самыми странными для себя думами: жалость, сострадание, удивление, стыд за свою слабость – всё кипело в его душе.
Вернувшись домой, он молча прокрался к себе в комнату и улёгся на постели. Непонятные слёзы накопились в глазах. Вошла мама и озабоченно принялась расспрашивать его о сегодняшнем дне. Саша не мог отвечать. Слёзы были в сердце, в горле. Он хриплым голосом, словно извиняясь, попросил: "Лучше ничего не говори... Потом..."
Раздражающая мелодия будильника заиграла среди немой комнаты и разлилась звонкой надоедливой симфонией. С трудом открыв заспанные глаза, Саша неловко потянулся за телефоном, стараясь как можно скорее нащупать его неловкими пальцами. Комод, на котором располагался телефон, нервно и судорожно подергивался от вибрации по-прежнему играющего будильника. Наконец, рука достигла цели: неутихающий звонарь, выставленный на роковые 6 часов и 30 минут, был весьма скоро и бесцеремонно обрублен, и вот в комнате нависла совершенная тишина.
Протерев глаза, Саша уставился на серый потолок, точно такой же, как и безжизненное небо, заглядывающее в комнату из хмурого окна. Болезненные и усталые глаза его морщились и застыли в какой-то ничуть неприметной точке: в голове роилось большое количество самых разнообразных обрывков мыслей и воспоминаний. "Снова тащиться туда же, одно и то же изо дня в день, из года в год..." — эти слова начали всё ярче и ярче проступать среди всех остальных.
Дверь в комнату скрипнула, вошла мама. Тотчас с кухни потянуло запахом только что испеченных блинов.
— Вставай скорее, а то опять опоздаешь, — нравоучительно проговорила она и, взглянув украдкой, ушла обратно на кухню.
Однако он оставался недвижим и всё также безмолвен. "Снова они, все они... ненавижу их," — злобная желчь вскипала в нём всё больше и больше, какое-то странное чувство ненависти и отвращения ко всему поглотило его. "Родители, горе-одноклассники, учителя... да и все окружающие - они меня ненавидят... Да, точно ненавидят, " — проносилось в его голове, но больше уже нельзя было оставаться в кровати, и он все-таки нашёл в себе силы подняться.
Далее всё по заведенному механизму: умыться, одеться, заправить кровать. Так он и очутился на завтраке. Традиционно во главе стола сидел папа, с самодовольным выражением лица и гордыми до невозмутимости глазами, по крайней мере, так ему показалось, подле него уселась кроткая и безмятежная до поры до времени мама. И так же традиционно завтрак начался с утренних приговоров: мать - про учёбу, отец - про зависимость от известно чего. Всё, впрочем, до того было похоже на то, что было вчера и позавчера, что становилось даже тошно. "Ну сколько можно сидеть в телефонах?", "Когда ты наконец исправишь биологию?"
Саша лишь отстранённо поглядывал в сторону, в то время как в душе его нарастало невиданное побуждение. Все стиснутые в уголок нервы как-то неожиданно вылились сплошным потоком наружу: нахмурив брови и подняв своё худощавое тело, он что-то невнятно, но грозно процедил сквозь зубы и выбежал из дому, накинув на себя потрепанную годами куртку. На спине болтался рюкзак, забитый тяжёлыми учебниками.
Солнца не было уже слишком долго, дождь уныло и однообразно барабанил по поверхности асфальта, всё окружающее его словно было охвачено чувством вселенской тоски и уныния. Добежав скоро до школы, он переобулся и потащил себя, словно тяжкий груз, к нужному кабинету. По дороге ему встретился презрительный и высокомерный взгляд его одноклассника Кораблева, всеобщего любимчика, который вечно за счёт игры и из-за своего клоунского фанфаронства возносился на самую вершину Олимпа. "Опять этот верзила," — вспыхнуло мимолетом, и Саша пронёсся рысью мимо него.
Прозвенел раздражающий уши звонок, и началась очередная каждодневная рутина. Те же самые мысли не отпускали его и тут, а даже напротив, вспыхнули ярче. Всё странно перемешалось в разболевшейся голове, до учёбы не было никакого дела.
Нудно и протяжно катился этот день по своим трамвайным рельсам, уроки постепенно заканчивались. По пути домой он решил заглянуть в магазин, чтобы порадовать себя небольшим шоколадным батончиком. Но именно в этом магазине он встретил свою одноклассницу, по таинственным и неизвестным ему причинам не явившуюся на сегодняшние уроки.
— Привет, Оля, — как-то меланхолично окликнул он её.
— О, здравствуй, Саша, — тотчас бойко ответила ему девочка.
— А почему тебя сегодня не было? — всё тем же задумчивым и тоскливым манером прибавил он.
Оля была восьмиклассницей небольшого роста, с вострым носом и безгранично голубыми и большими глазами. Одета в неброскую, истертую и проверенную временем курточку каштанового цвета, в испачканные сапожки и в крохотную шапочку, которая аккуратно сидела на маленькой головке и имела такой же неприглядный оттенок, как и куртка. Тонкие ручонки держали большие пакеты продуктов, а глаза тревожно бегали из стороны в сторону, точно были чем-то очень сильно озабочены.
— А у меня маму в больницу вчера положили, а братишки одни остались, вот и пришлось, — скороговоркой проговорила она, пытаясь ухватить пакеты как можно удобнее.
— Может, тебе помочь? - поинтересовался он, с любопытством глядя на все тщетные попытки Оли ухватить пакет, как следует.
— Ой, было бы чудесно! — радостно воскликнула она, и на лице её просияла светлая искренняя улыбка.
Он, как можно скорее, забрал пакет, и они неспешно зашагали к ней домой, дорогой разговаривая о самых, казалось бы, незначительных вещах:
— Что сегодня на уроках делали? — как-то с детским наивным простодушием задала она свой вопрос.
— Да как обычно, ничего нового, сплошь одно и то же, — сухо отрезал он, стараясь удобнее схватить за ручки тяжелый пакет.
— А я так хотела пойти сегодня в школу, — не замечая грустного тона своего собеседника, Оля продолжала весело и как ни в чем не бывало болтать и даже смеяться, чему он искренне поражался.
"И как же это, — думал он, — как же она может быть весёлой и счастливой в эту минуту, когда все кругом так плохо, почему я не могу быть так счастлив?"
— Ну ты даёшь, я бы многое отдал, чтобы хотя бы сегодня остаться дома и пропустить эти пустые занятия, — всё ораторствовал он, стремясь излить все свои мысли, терзающие его с самого злосчастного утра.
— Да ты что? — недоумевала она, — Я вообще не понимаю половину нашего класса, разве можно не любить ходить в школу, разве учёба может быть скучной?
Собственно, таким образом они дошли до Олиного дома, поднялись на второй этаж затхлой пятиэтажки, вошли в квартиру. Перед глазами предстала следующая картина: однокомнатная квартирка с малюсенькой кухонькой и небольшим залом, который служил, судя по всему, и спальней.
— Вы здесь живете? — удивлённо озираясь по сторонам, спросил он.
— Да, а что?
Он многозначительно помолчал, и они прошли на кухню. За столом сидели двое младших братьев, которым на вид было не более 5-6 лет. Встав за стол, Оля отправила братьев в спальню, а сама принялась хлопотать с только что купленными продуктами.
— Ты никуда не торопишься, может, чаю? — на секунду оторвавшись от пакета, проговорила она.
— Да, наверное, можно, — с некоторой ноткой неуверенности ответил он и присел на голый деревянный стул.
— А где ваш папа, почему он не мог остаться с твоими братишками, или он на работе?
— Нет, не на работе, его просто нет.
— Как нет?
— Заболел давно уже какою-то пакостной болезнью, не помню, как называется, и ушёл, — голос Оли дрогнул, однако она продолжила разбирать продукты и уже поставила кипятиться жестяной чайник.
Саша ненадолго замолк, переваривая информацию, утренние обрывки его мыслей перемешались, и потом он несколько минут задумчиво глядел в окно, выходящее на улицу.
— Но мы не унываем, и вообще, мама сказала мне, что папа был бы очень счастлив, узнав, что я всегда радуюсь, смеюсь и улыбаюсь. Папа наш был очень весёлым человеком, любил смотреть на мою улыбку, — отрывисто бросала она свои слова и вдруг остановилась.
— И знаешь что, — она сделала небольшую паузу, — я счастлива уже потому, что знаю: мой отец смотрит на меня и точно так же, как и я, радуется. Знаю, что сегодня вечером приедет бабушка Ася. Она посидит с братиками, пока мама не вернется домой. Всё будет хорошо.
Последние слова Оли так и застыли в душе Саши, что-то очень больно пронзило грудь, так что во время чаепития он отвечал односложно и больше слушал и поражался, всем своим существом поражался оптимизму Оли и не мог понять, как ни старался, всё это.
Прошло около двух часов. Оля за это время успела отварить макароны, покормить братишек. Оля поблагодарила его за помощь, и он уже шагал домой с самыми странными для себя думами: жалость, сострадание, удивление, стыд за свою слабость – всё кипело в его душе.
Вернувшись домой, он молча прокрался к себе в комнату и улёгся на постели. Непонятные слёзы накопились в глазах. Вошла мама и озабоченно принялась расспрашивать его о сегодняшнем дне. Саша не мог отвечать. Слёзы были в сердце, в горле. Он хриплым голосом, словно извиняясь, попросил: "Лучше ничего не говори... Потом..."
Гильфанова Рания. Если бы не эта любовь…
Ласкаемый тёплыми волнами Жёлтого моря и разгоняемый солёными ветрами пиратский корабль «Бёль» швартуется у побережья южной части Корейского полуострова, где морские разбойники основали свой порт наподобие Тортуги в Карибском море.
Ночь, сопровождаемая мириадами звезд, усыпанных по ясному небу, и луна, вершитель человеческих судеб, были единственными свидетелями тех грехов и пороков, на которые способны люди, упавшие на дно жизни. Туда не проникает ни свет, ни тепло, из-за чего человек, потеряв веру во все прекрасное, тянется к тем запретным плодам, на которые и взглянуть бы боялся.
Среди множества китайских джонок и японских судов только одна была «представителем тварей из высшего общества», как называли их сами пираты. Люди из корабля «Бёль» отличались от других корсаров строгой дисциплиной, сдержанностью в эмоциях и способностью на милосердие. Их речь, манера и поведение казались странными по сравнению с теми представителями морского разбойничества, о которых было сказано выше.
Капитан, по слухам, кореец, сбежавший из родины, наводил ужас на все азиатские моря и на их побережья. Имя главного корсара пиратского корабля «Бёль» у всех было на слуху. Разбитые сердца губернаторских дочерей, взятые на абордаж рабские суда из побережья Чёрного дерева, тысячи освобождённых матросов, - чего только не было за спиной великого Чхве Сана!
Лисий темный взгляд, похожий на два чёрных жемчуга, стрелял через отросшую чёлку и блестел недобрым огнём на солнечном свету. Острые черты лица хорошо гармонировали с широкими плечами, создавая образ грозного и справедливого человека. Но изюминкой его был рассекавший глаз шрам, полученный им во время одного из сражений.
Следуя по знакомым пыльным и грязным улочкам, покрытыми людским запахом, порта Намхэ – подобие Тортуги, Чхве Сан невольно останавливается у знакомой лавки одной гадалки. Хотя капитан и скептически относился к подобным представительницам мудангов, но всё равно не пожалел монету золотого прорицательнице.
— Вот мы и встретились, сынок, — раздается старческий тихий голос, заставивший капитана пиратов обернуться. — Сын Намхэ… Нелёгкая судьба уготована тебе. Ни великие дела, ни люди, преданные тебе, не спасут твоё пылкое сердце от жестоких когтей любви.
— Тётушка Кан, простите за мою грубость, но я отличу неискреннюю любовь от самой настоящей и прекрасной, — Чхве с хмурым лицом прервал неприятный ему монолог. Не это он ожидал услышать, вернувшись на родину спустя несколько лет.
— Красота и хитрость её блещут, словно морские волны. Пирату не спастись от своей участи вольной.
Корсар хотел бы уже скрыться, дабы не слушать эту бессмыслицу, но старушка-гадалка опередила Сана, исчезнув из его глаз и окутав пирата зловещей темнотой.
С неприятным чувством, медленно оседающим в сердце, Чхве решил вернуться к своей команде. От его малой родины ничего не осталось, что могло бы напоминать ему о беззаботном детстве. Сейчас это пиратский порт.
На «Бёль» было подозрительно слишком шумно, хотя капитан сам разрешил команде открыть бочки с ромом и тянуть песни самых отчаянных корсаров.
Под четкий ритм, создаваемый матросами, несколько пиратов на главной палубе заплясали вместе с таинственной незнакомкой, которая была облачена в пиратское одеяние и танцевала не хуже самых профессиональных танцоров на корабле. Капитан с восхищением смотрел на юное дарование. Эти вьющиеся каштановые кудри, заплетенные в косы у висков, эта вздымающаяся от частых вдохов девичья грудь, эта осиная талия, поддерживаемая кожаным ремнем, эти пухлые губки, расплывающиеся в нежной улыбке, это ребячество в столь простых движениях – всё в ней было так прекрасно и изящно. И это никакой не мираж. Сердце Чхве Сана сейчас бешено билось, отдавая звоном в ушах, словно выскочит из груди, но будет продолжать гореть таким непривычным ему ярким пламенем незнакомого чувства. Воздух, словно раскаленный ритмом танца и переполняющими чувствами, смешивался с легким морским дуновением, которое вскоре прекратилось. Штиль неожиданно наступил к полуночи.
Как только танец прекратился, девичьи выразительные глаза, в которых можно было увидеть отдельную вселенную, миры, устремились на капитана, чей шрам под тусклым светом казался ещё глубже.
— Вы, вероятно, Чхве Сан – капитан судна «Бёль»? Я Аврора, судовой врач и по совместительству клерк! — с яркой, даже слегка детской улыбкой протягивает она ему руку в знак приветствия. — Я желаю перейти в вашу команду, капитан Чхве.
Пират ещё долго метался бы взглядом то на протянутую белоснежную девичью ручку, не тронутую солнцем, то на блеск в глазах девушки, если бы не любопытные корсары, окружившие их. Он с особой осторожностью обхватил женскую кисть и пожал молодой особе руку, а радостные шум и гул, наполнившие главную палубу, вынудили Сана сделать замечание своим людям.
На следующее утро, когда солнце только прорезывалось на горизонте и ласкало своими девственными лучами ещё не проснувшиеся волны, с попутным ветром пиратское судно «Бёль» вышло в морскую гладь, держа курс на восточное побережье Индостана.
День за днём юная красавица очаровывала пылкое сердце Сана. Он лелеял её силуэт нежным взглядом, относился к ней как к самому драгоценному бутону, который вот-вот распустит свои прекрасные лепестки и покажет себя во всей красе. Казалось, без этой улыбки, звонкого смеха и нежного взгляда капитан и минуты не сможет прожить. Аврора стала его солнцем, луной и звездами, она была ценнее собственной жизни пирата. Сан сам не заметил, как стал узником собственного влюбленного сердца, искавшего ласки в прекрасной девушке.
Однако за прошедшие две недели плавания в сторону Юга капитан заметил, что с появлением девушки на судне что-то изменилось. Испокон веков, с появления кораблеплавания, женский пол не то что на палубу, но и на морские порты было запрещено подпускать из-за суеверий о несчастьях. А тут джентльмены удачи относились к ней равно как к квартирмейстеру, что слегка смущало Сана. Однако его смущения тут же рассеивались при виде самой очаровательной женской улыбки. Когда девичьи руки обвивали мужской стан в желании объятий, а он, поддавшись обаянию Авроры, прижимал её к своей широкой груди и пятерней зарывался в ласкающиеся на ветру волосы, внутри всё вмиг замирало и слушало биение влюбленного юношеского сердца, разгоравшегося от страсти. Но один день изменил судьбу Чхве Сана, когда он стал жертвой бунта против него самого, против капитана корабля…
— Что всё это значит?! — бросил разъяренный взгляд с верхней палубы на группу вооруженных пиратов, с угрозой смотревших в сторону когда-то любимого и уважаемого капитана.
— Это конец твоему правлению на этом судне! — довольно выкрикнул инициатор этого переполоха — Аврора, самый драгоценный сердцу Сана человек.
Словно острая сабля вонзилась в пламенное сердце Чхве, когда он встретился с хитрым, самодовольным взглядом девушки. В нём не было ни капли ласки, ни любви и сладострастных чувств, а только жестокость и излишняя самоуверенность в своих действиях.
— Я давно присматривалась к твоему кораблю, Сан. Твои люди, твоё судно - вот что мне нужно! Жалкая любовь с уроженцем Намхэ, пытающимся казаться справедливым капитаном, далеко не то, что меня действительно привлекает. Мне не нужен какой-то капитан, которому я буду любовь да ласку дарить. Я сама стану капитаном этого прелестного судна. А тебя… — заявила Аврора, с женским вожделением облизывая свои розовые губы, — тебя постигнет участь остальных свергнутых капитанов. Нок-рея? Слишком просто. Ты пойдешь по доске. По самой последней дороге в твоей жизни. Твоих людей так легко было подкупить!
Только сейчас уже бывший капитан осознал, насколько сильно он опустился только за минуту её восторженного монолога. Никогда не чувствовал Сан такой униженности со времен простого матроса. А сейчас та, которую он полюбил всем сердцем, кто окутал его чарами любви, пленил, шептал самые сокровенные признания под единственной свидетельницей – луной, жестоко душит лианами предательства сердце капитана.
Если бы не эта любовь, не этот пленительный девичий взгляд, где звезды скапливались в необычайные созвездия, не эта женская хитрость, то, возможно, судьба капитана сложилась бы иначе. Он бы не стоял, поражённый и потерянный, на шаткой доске, перекинутой через фальшборт, и не смотрел бы в бездонный морской омут, в котором скоро растворится, его позорная участь не вошла бы в историю великого пиратства.
«Если бы не эта любовь… Обманчивая, лживая, готовая с азартом играть с чувствами, как с огнём, ради собственной цели… то не перерезала бы нить моей и так скоротечной жизни девушка, которой я готов был осветить дорогу своим собственным сердцем».
Чхве даже не заметил, как из-за резкого удара по гнилой доске одним из корсаров его тут же поглотила пасть необъемлемого морского простора. Яркий солнечный свет, приятно окутывающий теплом всё тело, исчез в водной пучине тьмы и страха. Переполненные водой лёгкие сжимались в жадном желании вдохнуть глоток воздуха. И даже при мучительной агонии единственным и последним желанием капитана было посмотреть в последний раз в глаза той, кого так сильно любил и чьей жертвой любви он стал…
Ласкаемый тёплыми волнами Жёлтого моря и разгоняемый солёными ветрами пиратский корабль «Бёль» швартуется у побережья южной части Корейского полуострова, где морские разбойники основали свой порт наподобие Тортуги в Карибском море.
Ночь, сопровождаемая мириадами звезд, усыпанных по ясному небу, и луна, вершитель человеческих судеб, были единственными свидетелями тех грехов и пороков, на которые способны люди, упавшие на дно жизни. Туда не проникает ни свет, ни тепло, из-за чего человек, потеряв веру во все прекрасное, тянется к тем запретным плодам, на которые и взглянуть бы боялся.
Среди множества китайских джонок и японских судов только одна была «представителем тварей из высшего общества», как называли их сами пираты. Люди из корабля «Бёль» отличались от других корсаров строгой дисциплиной, сдержанностью в эмоциях и способностью на милосердие. Их речь, манера и поведение казались странными по сравнению с теми представителями морского разбойничества, о которых было сказано выше.
Капитан, по слухам, кореец, сбежавший из родины, наводил ужас на все азиатские моря и на их побережья. Имя главного корсара пиратского корабля «Бёль» у всех было на слуху. Разбитые сердца губернаторских дочерей, взятые на абордаж рабские суда из побережья Чёрного дерева, тысячи освобождённых матросов, - чего только не было за спиной великого Чхве Сана!
Лисий темный взгляд, похожий на два чёрных жемчуга, стрелял через отросшую чёлку и блестел недобрым огнём на солнечном свету. Острые черты лица хорошо гармонировали с широкими плечами, создавая образ грозного и справедливого человека. Но изюминкой его был рассекавший глаз шрам, полученный им во время одного из сражений.
Следуя по знакомым пыльным и грязным улочкам, покрытыми людским запахом, порта Намхэ – подобие Тортуги, Чхве Сан невольно останавливается у знакомой лавки одной гадалки. Хотя капитан и скептически относился к подобным представительницам мудангов, но всё равно не пожалел монету золотого прорицательнице.
— Вот мы и встретились, сынок, — раздается старческий тихий голос, заставивший капитана пиратов обернуться. — Сын Намхэ… Нелёгкая судьба уготована тебе. Ни великие дела, ни люди, преданные тебе, не спасут твоё пылкое сердце от жестоких когтей любви.
— Тётушка Кан, простите за мою грубость, но я отличу неискреннюю любовь от самой настоящей и прекрасной, — Чхве с хмурым лицом прервал неприятный ему монолог. Не это он ожидал услышать, вернувшись на родину спустя несколько лет.
— Красота и хитрость её блещут, словно морские волны. Пирату не спастись от своей участи вольной.
Корсар хотел бы уже скрыться, дабы не слушать эту бессмыслицу, но старушка-гадалка опередила Сана, исчезнув из его глаз и окутав пирата зловещей темнотой.
С неприятным чувством, медленно оседающим в сердце, Чхве решил вернуться к своей команде. От его малой родины ничего не осталось, что могло бы напоминать ему о беззаботном детстве. Сейчас это пиратский порт.
На «Бёль» было подозрительно слишком шумно, хотя капитан сам разрешил команде открыть бочки с ромом и тянуть песни самых отчаянных корсаров.
Под четкий ритм, создаваемый матросами, несколько пиратов на главной палубе заплясали вместе с таинственной незнакомкой, которая была облачена в пиратское одеяние и танцевала не хуже самых профессиональных танцоров на корабле. Капитан с восхищением смотрел на юное дарование. Эти вьющиеся каштановые кудри, заплетенные в косы у висков, эта вздымающаяся от частых вдохов девичья грудь, эта осиная талия, поддерживаемая кожаным ремнем, эти пухлые губки, расплывающиеся в нежной улыбке, это ребячество в столь простых движениях – всё в ней было так прекрасно и изящно. И это никакой не мираж. Сердце Чхве Сана сейчас бешено билось, отдавая звоном в ушах, словно выскочит из груди, но будет продолжать гореть таким непривычным ему ярким пламенем незнакомого чувства. Воздух, словно раскаленный ритмом танца и переполняющими чувствами, смешивался с легким морским дуновением, которое вскоре прекратилось. Штиль неожиданно наступил к полуночи.
Как только танец прекратился, девичьи выразительные глаза, в которых можно было увидеть отдельную вселенную, миры, устремились на капитана, чей шрам под тусклым светом казался ещё глубже.
— Вы, вероятно, Чхве Сан – капитан судна «Бёль»? Я Аврора, судовой врач и по совместительству клерк! — с яркой, даже слегка детской улыбкой протягивает она ему руку в знак приветствия. — Я желаю перейти в вашу команду, капитан Чхве.
Пират ещё долго метался бы взглядом то на протянутую белоснежную девичью ручку, не тронутую солнцем, то на блеск в глазах девушки, если бы не любопытные корсары, окружившие их. Он с особой осторожностью обхватил женскую кисть и пожал молодой особе руку, а радостные шум и гул, наполнившие главную палубу, вынудили Сана сделать замечание своим людям.
На следующее утро, когда солнце только прорезывалось на горизонте и ласкало своими девственными лучами ещё не проснувшиеся волны, с попутным ветром пиратское судно «Бёль» вышло в морскую гладь, держа курс на восточное побережье Индостана.
День за днём юная красавица очаровывала пылкое сердце Сана. Он лелеял её силуэт нежным взглядом, относился к ней как к самому драгоценному бутону, который вот-вот распустит свои прекрасные лепестки и покажет себя во всей красе. Казалось, без этой улыбки, звонкого смеха и нежного взгляда капитан и минуты не сможет прожить. Аврора стала его солнцем, луной и звездами, она была ценнее собственной жизни пирата. Сан сам не заметил, как стал узником собственного влюбленного сердца, искавшего ласки в прекрасной девушке.
Однако за прошедшие две недели плавания в сторону Юга капитан заметил, что с появлением девушки на судне что-то изменилось. Испокон веков, с появления кораблеплавания, женский пол не то что на палубу, но и на морские порты было запрещено подпускать из-за суеверий о несчастьях. А тут джентльмены удачи относились к ней равно как к квартирмейстеру, что слегка смущало Сана. Однако его смущения тут же рассеивались при виде самой очаровательной женской улыбки. Когда девичьи руки обвивали мужской стан в желании объятий, а он, поддавшись обаянию Авроры, прижимал её к своей широкой груди и пятерней зарывался в ласкающиеся на ветру волосы, внутри всё вмиг замирало и слушало биение влюбленного юношеского сердца, разгоравшегося от страсти. Но один день изменил судьбу Чхве Сана, когда он стал жертвой бунта против него самого, против капитана корабля…
— Что всё это значит?! — бросил разъяренный взгляд с верхней палубы на группу вооруженных пиратов, с угрозой смотревших в сторону когда-то любимого и уважаемого капитана.
— Это конец твоему правлению на этом судне! — довольно выкрикнул инициатор этого переполоха — Аврора, самый драгоценный сердцу Сана человек.
Словно острая сабля вонзилась в пламенное сердце Чхве, когда он встретился с хитрым, самодовольным взглядом девушки. В нём не было ни капли ласки, ни любви и сладострастных чувств, а только жестокость и излишняя самоуверенность в своих действиях.
— Я давно присматривалась к твоему кораблю, Сан. Твои люди, твоё судно - вот что мне нужно! Жалкая любовь с уроженцем Намхэ, пытающимся казаться справедливым капитаном, далеко не то, что меня действительно привлекает. Мне не нужен какой-то капитан, которому я буду любовь да ласку дарить. Я сама стану капитаном этого прелестного судна. А тебя… — заявила Аврора, с женским вожделением облизывая свои розовые губы, — тебя постигнет участь остальных свергнутых капитанов. Нок-рея? Слишком просто. Ты пойдешь по доске. По самой последней дороге в твоей жизни. Твоих людей так легко было подкупить!
Только сейчас уже бывший капитан осознал, насколько сильно он опустился только за минуту её восторженного монолога. Никогда не чувствовал Сан такой униженности со времен простого матроса. А сейчас та, которую он полюбил всем сердцем, кто окутал его чарами любви, пленил, шептал самые сокровенные признания под единственной свидетельницей – луной, жестоко душит лианами предательства сердце капитана.
Если бы не эта любовь, не этот пленительный девичий взгляд, где звезды скапливались в необычайные созвездия, не эта женская хитрость, то, возможно, судьба капитана сложилась бы иначе. Он бы не стоял, поражённый и потерянный, на шаткой доске, перекинутой через фальшборт, и не смотрел бы в бездонный морской омут, в котором скоро растворится, его позорная участь не вошла бы в историю великого пиратства.
«Если бы не эта любовь… Обманчивая, лживая, готовая с азартом играть с чувствами, как с огнём, ради собственной цели… то не перерезала бы нить моей и так скоротечной жизни девушка, которой я готов был осветить дорогу своим собственным сердцем».
Чхве даже не заметил, как из-за резкого удара по гнилой доске одним из корсаров его тут же поглотила пасть необъемлемого морского простора. Яркий солнечный свет, приятно окутывающий теплом всё тело, исчез в водной пучине тьмы и страха. Переполненные водой лёгкие сжимались в жадном желании вдохнуть глоток воздуха. И даже при мучительной агонии единственным и последним желанием капитана было посмотреть в последний раз в глаза той, кого так сильно любил и чьей жертвой любви он стал…
Лисина Ангелина. Привыкаю к тишине
В маленькой, как песчинка, человеческой жизни, независимо от ее размера, плохой день ощущается будто целая вечность, сравнимая со всей необъятной вселенной, где млечные пути - режущая изнутри боль от обиды, а звезды - онемевшие клетки моего организма. Они заставляют меня замирать, как только в мои уши поступает сигнал о том, что мне снова лучше ничего не говорить. Жаль, что нельзя просто закрыть глаза, а открыв их, увидеть уже взрослую жизнь, не зависимую от мамы, от школы, чистую, как новый лист, и ей смогу управлять одна я!
Я переступаю порог школы. Вахтерша, поворот налево, скамейка, сменка, гардероб, третий этаж. Кабинет 312. Я уверена в своей ловкости и наверняка напишу самостоятельную на четыре, может даже на пять, если времени списать хватит. Звонок. Перед моими глазами листок с формулами кислот, теперь нужно быстро переписать их и подписать название каждой.
Рината просит списать. Пожалуйста.
Времени не хватило, и я пропустила два пункта, но на четыре, надеюсь, сойдет. Снова громкий голос учителя «сдаем работы», но в этот раз я не взволнованна, наоборот, мне не терпится увидеть заветную четверку на листочке или в электронном дневнике.
-Егорова! - послышался совсем не тот голос, который используют, когда хотят похвалить.
- Что? - мой голос уже дрогнул от страха, в эту минуту сердце билось сто ударов в секунду.
- Сложно было формулы и названия кислот выучить? У тебя уже в начале три ошибки.
Глаза мои округлились, и внутри все перевернулось от того, что я даже списать не могу эту химию. А мне, между прочим, еще в техникум поступать.
- Егорова, два!
Два? Я посмотрела на потолок, прислушалась к звуку люминесцентной лампы и ее последовательному миганию.
Работы раздали, на моем листочке красовался красный гусь, а на работе Ринаты четверка... Я судорожно сравнила наши ошибки. У нее написано все! А у меня два номера без ответа и куча ошибок. В ушах оглушающий звон и боль, словно вот-вот разорвет уши, невыносимо болит голова, но мой характер не позволит мне стерпеть. Тут мой глаз зацепился за слово "хлорная" около формулы HCl, но ей это не засчитали за ошибку, а у меня зачеркнули. Молчать? Ничего не говорить? ...Чувство недостатка побудило меня все же поднять руку и указать учителю на эту ошибку. Она подозвала к себе Ринату, зачеркнула ей неверное слово, но все же в электронный дневник поставила четверку. Меня разрывало. Мне хотелось подойти к Надежде Викторовне, рассказать ей, когда и как Рината каждую контрольную списывала с меня. В моей голове пролетали самые разные мысли. В какой момент стерлась граница между дружбой и неблагодарностью?
- Знаешь что? - с презрением выдала Рината, - могла бы и помолчать!
Моя песчинка рушилась с каждым ее новым словом:
- Тебе вообще лучше ничего не говорить. Ты возьми себе на заметку, что когда ты свой рот открываешь, то вокруг потом у всех проблемы.
Она говорила тяжело, краснея, но с облегчением, словно давно пыталась мне это сказать.
Снимаю с себя тяжелую куртку, затем шарф. На шее невыносимое чувство тяжести, даже как-то выпрямиться сложно. Я со всей силы плюхаюсь на кровать. Пару минут смотрю в потолок, щурясь от яркого белого света. В мыслях только обида, а на кого не знаю. Может на себя, может на мир, за то, что как бы я не старалась учиться, ни химия, ни математика мне не дается. Снова задумалась о будущем, о колледже, об аттестате. Не возмущаться, завидовать успевающим девочкам и молчать…не создавать проблем.
Перед Ринатой тоже стыдно. Наедине со своими мыслями я просидела до вечера. В дверной скважине повернулся ключ. Я встретила маму, по ее лицу было понятно, что на работе кто-то нарушил ее покой. Понимаю, что лучше помолчать, но слова вырываются нескончаемым потоком, как из дырявого ведра:
– Мам, привет, мам, ты представляешь, я опять все написала, но в итоге у Ринаты…
Я не успела договорить, как мама меня перебила:
– Давай не сейчас, пожалуйста, а то у тебя вечно все виноваты, но не ты.
Она отдала мне пакеты и ушла в зал, а я так и осталась в прихожей. Тяжёлые пакеты тянули вниз, пустота вокруг душила. Вот она, последняя песчинка рухнула с грохотом. В песочных часах осталась пустота, там, где ещё теплилась надежда, что меня услышат. А я среди миллиона песчинок одна. Тяжело осознавать свое значение в этом мире, который и без того меня не слышит. Я решила перестать слушать его.
Мама что-то ворчит о моем мировоззрении, а я не хочу больше «мировоззреть». Мир, где я несчастливый человек, не мой мир. Правда ли мне лучше ничего не говорить? Монахи же молчат годами, вот и я бы хотела попробовать, говорят от этого становишься счастливым, и окружающий мир меняется.
Молчать…Представьте ручеек, он бежит, журчит, разливается, становится шире…и вот в один момент кто-то берет и засыпает этот ручеек грудой тяжелых камней. Ручеек бьётся об острые грани, брызгами взрывается, но хода вперёд нет. И вот уже скопилось много воды, давление нарастает…Молчать! Как молчать? Если и мне, как и ручейку, надо вперёд, надо высказаться. Молчать! В ушах снова появляется этот странный звон, он похож на электронный звук, как радиопомехи, только мелодичнее. Пробую заткнуть уши пальцами - звон отходит. Такое бывает, со временем проходит, я возвращаюсь в прежнее русло, жизнь вереницей серых будней проходит монотонно.
С кухни доносилось: «снова посудомойку не разобрала», «стирку не закинула» или чего я там еще не сделала - не важно. В этот момент ручей моих возмущений уже разрывал камни, пытаясь вырваться наружу. Но я помню: молчать!
Опять этот раздирающий уши звон, похожий на иглу, проходящую сквозь мою черепную коробку. Может, повесить табличку на себя с надписью: «Я никого не слушаю!» Жаль, что слышать я от этого не перестану. Желание никого не слышать было настолько сильным, я не понимала, что со мной произошло в этот миг.
Я танцую вместе с подругой, легко и без стеснения. Что за музыка? Будто все арфы мира собрались, чтобы сыграть эти чарующие мелодии. И скрипка никогда так ласково не звучала...Что это за место? Но все резко меняется. Однажды такое уже было со мной, но недолго. Я слышу: «Вставай! Лена, вставай!»
Куда-то все рассеялось. Мой мозг на секунду сломался, я хотела, как в телефоне, прибавить громкость. Мама кричит что-то, а у меня как будто беруши в ушах.
– Мам! Мама, я не слышу!
Резко весь мир оказался отрезан от меня, словно я смотрю сквозь запотевшее стекло, и ничего не слышно...
– Как это не слышно! Чего придумала? Да уши чистить с утра надо, - съязвила мама.
Лучше бы ничего ей не говорила.
Так я и пошла в школу. В школьном медпункте меня осматривали как пациента с очень редким заболеванием. Трогали мои уши, рассматривали их, как неизвестный минерал, с виду все в порядке, сказали, надо к лору, дали направление. В голове дополнительно к моему затуманенному слуху появились странные звуки, как шипучка из детства: стреляет, покалывает и несомненно шипит. Дома мама спросила, почему я не в школе. Странное чувство, когда ты слышишь, но ничего не понимаешь. Мама раздраженно задавала вопросы… я протянула ей направление. А ведь именно этого я и хотела - никого не слышать. Стало страшно, тревожно. Где-то читала, что, когда исчезает одно чувство, другие обостряются. У меня же обострилось мышление. Что я натворила? Множество комбинаций в голове за одну секунду. Виню себя, ругаю «Эй, все, хватит шутить, верните мне слух. Как там в детстве? Я больше так не буду!» Как когда-то в третьем классе мама ведет меня к врачу.
Мы шли молча. Конечно, молчит, теперь-то лучше ничего не говорить ей. Неужели должно было что-то случится, чтобы меня захотели услышать? Неужели должно было что-то произойти, чтобы обо мне подумала мама?
В больнице улыбчивый лор дал мне кнопку и наушники, в которые мне посылали разные звуки, а на кнопку нужно было нажимать, когда будет совсем плохо слышно. Какие-то слишком абстрактные звуки послышались мне через провод.
– Первая стадия, – отметил врач, – давай посмотрим уши, – повышая голос, сказал он.
Я подошла поближе. Мои уши помяли, потянули, внешних изменений нет.
– Когда это все началось, помнишь?
Я стала прокручивать моменты, когда я лишилась слуха.
– Когда слишком громко вокруг, когда тревожно.
– Я могу вам поставить первую стадию инвалидности, но выявить причину не смогу. Это психосоматика, и лечится это по-другому. Это не ко мне. Но глухота будет прогрессировать, если вам не назначат нужное лечение. И вот с заплаканной мамой, со справкой о том, что я теперь инвалид, мы выходим из клиники. Через неделю я уже сижу в кабинете женщины-психотерапевта, уже одна. У нас часовой сеанс, полчаса из которых я рассказывала о том, как все несправедливо по отношению ко мне.
- Разговаривай ты со своим миром дальше, просто у других людей он другой.
Почему до этой мысли я не могла додуматься сама? Мне назначили сессию терапии, вместе с тем препараты. Я повернула голову в сторону большого окна, в котором виден был весь двор. Я развернулась в сторону кабинета, около которого виновато глядела на меня моя заплаканная мама. Мое внимание отвлекла девочка, сидевшая на кресле рядом с диваном, она была младше, заикаясь разговаривала со своим дедушкой. Она увлеченно рассказывала ему какую-то историю, и он ее слушал, внимательно слушал. Ей очень трудно было говорить: заикание мешало. Мне стало ее жаль, а если бы она знала, чем болею я, то ей, наверняка, стало бы жаль меня. Понимаю, что заикаться она тоже стала совсем недавно, возможно, причина похожа на мою: стало тревожно, испугалась, замкнулась в себе, обиделась на весь мир…Но я верю, что все наладится. Снова поднимаю взгляд на маму, ее рот двигается, а звука нет. Совсем нет.
- Как же так получилось? Ну скажи что-нибудь? Не молчи! - шепчет мне мама.
Перевожу взор в окно, смотрю на блаженное небо, еще раз разглядываю детали этого обычного, но чем-то цепляющего спального района. Какая разница говорить с миром или нет, если теперь, даже когда он будет слушать меня, я не услышу его? Постепенно привыкаю к тишине.
В маленькой, как песчинка, человеческой жизни, независимо от ее размера, плохой день ощущается будто целая вечность, сравнимая со всей необъятной вселенной, где млечные пути - режущая изнутри боль от обиды, а звезды - онемевшие клетки моего организма. Они заставляют меня замирать, как только в мои уши поступает сигнал о том, что мне снова лучше ничего не говорить. Жаль, что нельзя просто закрыть глаза, а открыв их, увидеть уже взрослую жизнь, не зависимую от мамы, от школы, чистую, как новый лист, и ей смогу управлять одна я!
Я переступаю порог школы. Вахтерша, поворот налево, скамейка, сменка, гардероб, третий этаж. Кабинет 312. Я уверена в своей ловкости и наверняка напишу самостоятельную на четыре, может даже на пять, если времени списать хватит. Звонок. Перед моими глазами листок с формулами кислот, теперь нужно быстро переписать их и подписать название каждой.
Рината просит списать. Пожалуйста.
Времени не хватило, и я пропустила два пункта, но на четыре, надеюсь, сойдет. Снова громкий голос учителя «сдаем работы», но в этот раз я не взволнованна, наоборот, мне не терпится увидеть заветную четверку на листочке или в электронном дневнике.
-Егорова! - послышался совсем не тот голос, который используют, когда хотят похвалить.
- Что? - мой голос уже дрогнул от страха, в эту минуту сердце билось сто ударов в секунду.
- Сложно было формулы и названия кислот выучить? У тебя уже в начале три ошибки.
Глаза мои округлились, и внутри все перевернулось от того, что я даже списать не могу эту химию. А мне, между прочим, еще в техникум поступать.
- Егорова, два!
Два? Я посмотрела на потолок, прислушалась к звуку люминесцентной лампы и ее последовательному миганию.
Работы раздали, на моем листочке красовался красный гусь, а на работе Ринаты четверка... Я судорожно сравнила наши ошибки. У нее написано все! А у меня два номера без ответа и куча ошибок. В ушах оглушающий звон и боль, словно вот-вот разорвет уши, невыносимо болит голова, но мой характер не позволит мне стерпеть. Тут мой глаз зацепился за слово "хлорная" около формулы HCl, но ей это не засчитали за ошибку, а у меня зачеркнули. Молчать? Ничего не говорить? ...Чувство недостатка побудило меня все же поднять руку и указать учителю на эту ошибку. Она подозвала к себе Ринату, зачеркнула ей неверное слово, но все же в электронный дневник поставила четверку. Меня разрывало. Мне хотелось подойти к Надежде Викторовне, рассказать ей, когда и как Рината каждую контрольную списывала с меня. В моей голове пролетали самые разные мысли. В какой момент стерлась граница между дружбой и неблагодарностью?
- Знаешь что? - с презрением выдала Рината, - могла бы и помолчать!
Моя песчинка рушилась с каждым ее новым словом:
- Тебе вообще лучше ничего не говорить. Ты возьми себе на заметку, что когда ты свой рот открываешь, то вокруг потом у всех проблемы.
Она говорила тяжело, краснея, но с облегчением, словно давно пыталась мне это сказать.
Снимаю с себя тяжелую куртку, затем шарф. На шее невыносимое чувство тяжести, даже как-то выпрямиться сложно. Я со всей силы плюхаюсь на кровать. Пару минут смотрю в потолок, щурясь от яркого белого света. В мыслях только обида, а на кого не знаю. Может на себя, может на мир, за то, что как бы я не старалась учиться, ни химия, ни математика мне не дается. Снова задумалась о будущем, о колледже, об аттестате. Не возмущаться, завидовать успевающим девочкам и молчать…не создавать проблем.
Перед Ринатой тоже стыдно. Наедине со своими мыслями я просидела до вечера. В дверной скважине повернулся ключ. Я встретила маму, по ее лицу было понятно, что на работе кто-то нарушил ее покой. Понимаю, что лучше помолчать, но слова вырываются нескончаемым потоком, как из дырявого ведра:
– Мам, привет, мам, ты представляешь, я опять все написала, но в итоге у Ринаты…
Я не успела договорить, как мама меня перебила:
– Давай не сейчас, пожалуйста, а то у тебя вечно все виноваты, но не ты.
Она отдала мне пакеты и ушла в зал, а я так и осталась в прихожей. Тяжёлые пакеты тянули вниз, пустота вокруг душила. Вот она, последняя песчинка рухнула с грохотом. В песочных часах осталась пустота, там, где ещё теплилась надежда, что меня услышат. А я среди миллиона песчинок одна. Тяжело осознавать свое значение в этом мире, который и без того меня не слышит. Я решила перестать слушать его.
Мама что-то ворчит о моем мировоззрении, а я не хочу больше «мировоззреть». Мир, где я несчастливый человек, не мой мир. Правда ли мне лучше ничего не говорить? Монахи же молчат годами, вот и я бы хотела попробовать, говорят от этого становишься счастливым, и окружающий мир меняется.
Молчать…Представьте ручеек, он бежит, журчит, разливается, становится шире…и вот в один момент кто-то берет и засыпает этот ручеек грудой тяжелых камней. Ручеек бьётся об острые грани, брызгами взрывается, но хода вперёд нет. И вот уже скопилось много воды, давление нарастает…Молчать! Как молчать? Если и мне, как и ручейку, надо вперёд, надо высказаться. Молчать! В ушах снова появляется этот странный звон, он похож на электронный звук, как радиопомехи, только мелодичнее. Пробую заткнуть уши пальцами - звон отходит. Такое бывает, со временем проходит, я возвращаюсь в прежнее русло, жизнь вереницей серых будней проходит монотонно.
С кухни доносилось: «снова посудомойку не разобрала», «стирку не закинула» или чего я там еще не сделала - не важно. В этот момент ручей моих возмущений уже разрывал камни, пытаясь вырваться наружу. Но я помню: молчать!
Опять этот раздирающий уши звон, похожий на иглу, проходящую сквозь мою черепную коробку. Может, повесить табличку на себя с надписью: «Я никого не слушаю!» Жаль, что слышать я от этого не перестану. Желание никого не слышать было настолько сильным, я не понимала, что со мной произошло в этот миг.
Я танцую вместе с подругой, легко и без стеснения. Что за музыка? Будто все арфы мира собрались, чтобы сыграть эти чарующие мелодии. И скрипка никогда так ласково не звучала...Что это за место? Но все резко меняется. Однажды такое уже было со мной, но недолго. Я слышу: «Вставай! Лена, вставай!»
Куда-то все рассеялось. Мой мозг на секунду сломался, я хотела, как в телефоне, прибавить громкость. Мама кричит что-то, а у меня как будто беруши в ушах.
– Мам! Мама, я не слышу!
Резко весь мир оказался отрезан от меня, словно я смотрю сквозь запотевшее стекло, и ничего не слышно...
– Как это не слышно! Чего придумала? Да уши чистить с утра надо, - съязвила мама.
Лучше бы ничего ей не говорила.
Так я и пошла в школу. В школьном медпункте меня осматривали как пациента с очень редким заболеванием. Трогали мои уши, рассматривали их, как неизвестный минерал, с виду все в порядке, сказали, надо к лору, дали направление. В голове дополнительно к моему затуманенному слуху появились странные звуки, как шипучка из детства: стреляет, покалывает и несомненно шипит. Дома мама спросила, почему я не в школе. Странное чувство, когда ты слышишь, но ничего не понимаешь. Мама раздраженно задавала вопросы… я протянула ей направление. А ведь именно этого я и хотела - никого не слышать. Стало страшно, тревожно. Где-то читала, что, когда исчезает одно чувство, другие обостряются. У меня же обострилось мышление. Что я натворила? Множество комбинаций в голове за одну секунду. Виню себя, ругаю «Эй, все, хватит шутить, верните мне слух. Как там в детстве? Я больше так не буду!» Как когда-то в третьем классе мама ведет меня к врачу.
Мы шли молча. Конечно, молчит, теперь-то лучше ничего не говорить ей. Неужели должно было что-то случится, чтобы меня захотели услышать? Неужели должно было что-то произойти, чтобы обо мне подумала мама?
В больнице улыбчивый лор дал мне кнопку и наушники, в которые мне посылали разные звуки, а на кнопку нужно было нажимать, когда будет совсем плохо слышно. Какие-то слишком абстрактные звуки послышались мне через провод.
– Первая стадия, – отметил врач, – давай посмотрим уши, – повышая голос, сказал он.
Я подошла поближе. Мои уши помяли, потянули, внешних изменений нет.
– Когда это все началось, помнишь?
Я стала прокручивать моменты, когда я лишилась слуха.
– Когда слишком громко вокруг, когда тревожно.
– Я могу вам поставить первую стадию инвалидности, но выявить причину не смогу. Это психосоматика, и лечится это по-другому. Это не ко мне. Но глухота будет прогрессировать, если вам не назначат нужное лечение. И вот с заплаканной мамой, со справкой о том, что я теперь инвалид, мы выходим из клиники. Через неделю я уже сижу в кабинете женщины-психотерапевта, уже одна. У нас часовой сеанс, полчаса из которых я рассказывала о том, как все несправедливо по отношению ко мне.
- Разговаривай ты со своим миром дальше, просто у других людей он другой.
Почему до этой мысли я не могла додуматься сама? Мне назначили сессию терапии, вместе с тем препараты. Я повернула голову в сторону большого окна, в котором виден был весь двор. Я развернулась в сторону кабинета, около которого виновато глядела на меня моя заплаканная мама. Мое внимание отвлекла девочка, сидевшая на кресле рядом с диваном, она была младше, заикаясь разговаривала со своим дедушкой. Она увлеченно рассказывала ему какую-то историю, и он ее слушал, внимательно слушал. Ей очень трудно было говорить: заикание мешало. Мне стало ее жаль, а если бы она знала, чем болею я, то ей, наверняка, стало бы жаль меня. Понимаю, что заикаться она тоже стала совсем недавно, возможно, причина похожа на мою: стало тревожно, испугалась, замкнулась в себе, обиделась на весь мир…Но я верю, что все наладится. Снова поднимаю взгляд на маму, ее рот двигается, а звука нет. Совсем нет.
- Как же так получилось? Ну скажи что-нибудь? Не молчи! - шепчет мне мама.
Перевожу взор в окно, смотрю на блаженное небо, еще раз разглядываю детали этого обычного, но чем-то цепляющего спального района. Какая разница говорить с миром или нет, если теперь, даже когда он будет слушать меня, я не услышу его? Постепенно привыкаю к тишине.
Белоконь Диана. Бармалей
Небольшой чёрный пёс забился в дальний угол двора и всем телом дрожал. Он был в ловушке, пути назад не было. После долгого бега у него тряслись ноги, и дыхание с хрипом вылетало из груди. В глазах темнело, нестерпимо хотелось пить. Притворно-ласковые голоса людей, протянутые к нему руки, казалось, ничего не хотели сделать ему плохого, но он знал: видишь человека - лучше беги. Но в этот раз бегство оборвалось внезапно. Предательски непрерывная стена, этот ненавистный угол преградили ему путь к свободе.
- У-тю-тю, Шарик, Бобик, Жучка, или как тебя там, - тихо произносил незнакомый голос, и мужчина в огромной куртке медленно приближался к нему с протянутой рукой. Рука была пуста, но от неё вкусно пахло, и в животе пса внезапно тоскливо заурчало.
- Не верю, - подумал пёс, ощетинился и оскалил пасть на человека. Меткий прыжок, и он впился в руку, обернутую плотной тряпкой.
- Ах ты, сволочь, - человек пнул его под рёбра сапогом. Потом подбежали ещё двое. Внезапно пёс почувствовал на своей шее что-то удушающее. Он ещё крепче впился в руку человека. На него посыпались удары. Резкий рывок за шею и пёс обессилено упал к ногам победителей.
* * *
В нос ударил мерзкий запах чего-то вонючего, пёс медленно открыл глаза. Он лежал в тесной клетке на грязной соломе, разбросанной по бетонному полу. Его слух разрывал неутихающий лай, визг и рычание других собак. Он пошатываясь встал на ноги, пытаясь вспомнить, что с ним произошло. Внезапно он понял, ощетинился и с лаем бросился на решётку, пытаясь выбраться из своей тюрьмы.
- Эй, тихо, - к клетке подошёл человек с метлой и присел на корточки, -ну, что ты думаешь, мне приятно здесь с вами тягаться? Я не виноват, что вы по городу бегаете и людей пугаете. Ну, чего ты разошёлся так?! Цыц!
Пёс яростно грыз прутья и рычал. Человек посмотрел как будто сквозь него, как будто его, пса, вовсе здесь нет, а потом встал и ушёл. Пёс видел как человек, прикрикивая на других собак, дошёл до конца длинного коридора и скрылся за дверью.
В то время как другие собаки из кожи вон лезли, чтобы на них обратили внимание, Бармалей (так прозвали его служащие приюта) не принимал никакого участия в собачьих смотринах, он просто лежал, иногда поднимая свою голову и обводя равнодушным взглядом лица, заглядывавшие в его клетку. Пёс не знал, что такое привязанность к человеку. Он родился на улице, вырос на ней, жил на ней, и на ней же был пойман. Его прогоняли в стужу из подъезда, пинали, чтобы не путался под ногами, пугали электрошокером, чтобы он не смел близко подходить к детской площадке, где несмышленые карапузы так и норовили его погладить, потрепать за ухо, дёрнуть за хвост.
Только один раз он почувствовал привязанность к ребёнку. Это маленькое беззащитное создание спасло его от голодной смерти. Стояла морозная зима, и приходилось скитаться по дворам, чтобы при любом удобном случае юркнуть в тёплый подъезд многоэтажки или бежать со всех ног к мусорному баку, чтобы успеть схватить что-то съедобное. Но здесь его тоже не ждали: двери аккуратно запирались жильцами, а баки закрывались наглухо пластиковыми крышками. Пёс, умирая от голода и холода, беспомощно дрожал, всматривался с надеждой в лица прохожих.
- Собачка! Мама, мама, смотри, - малыш доверчиво смотрел, весело махал руками, норовя погладить собаку. Мать, недовольно ахнув, старалась удержать сына на месте. Пёс отскочил и зарычал, но мальчик, улыбаясь, уже ласково трепал пса по загривку. Ласковый детский голос затронул что-то в душе пса, он внезапно вильнул хвостом и снова лёг на землю.
- Толик, осторожно! Укусит! Это же бродячая собака, она грязная, может быть заразная, - тревожилась мать.
- Он, наверное, голодный, - бормотал Толик.
Тем временем женщина взяла ребёнка за руку и повела в подъезд. А пёс снова остался один. Но вскоре дверь отворилась, и рядом снова появился все тот же мальчик. Он радостно протягивал собаке настоящую котлету, и пёс, не помня себя от счастья, проглотив котлету, благодарно лизал руки своего спасителя. Мать стояла возле двери подъезда и с тревогой наблюдала за сыном.
На следующий день пёс обнаружил возле себя кусок хлеба, а рядом вновь сидел тот ребёнок и с любопытством разглядывал пса и приговаривал: «Пёсик хороший, хороший». Дружба эта крепла, пёс каждый день поджидал своего друга и неумело вилял хвостом. Мать уговаривала сына не слишком возиться с бродячей собакой, но ничего поделать не могла. Однажды она с облегчением заметила, что приблудившейся в их дворе собаки нигде не видно и подумала, что пёс нашел себе другое место жительства.
- Вот и хорошо, - говорила она мужу, - а то уже соседи жалуются, что мы тут бродячих собак прикармливаем, обещали службу отлова вызвать, если так будет продолжаться.
Она не знала, что все так и вышло, пока они с мужем были на работе, а Толик в детском саду, во двор въехала большая машина, а из неё вышли люди с огромными сачками и веревками. Пёс беспомощно метался, но деться ему было некуда – он громко заскулил и сдался.
* * *
- Толик, ну съешь хоть что-нибудь, - мать грустно смотрела на плачущего сына.
- Мама, он пропал! Пропал! С ним что-то случилось, - рыдал мальчик. Он уже считал эту собаку своей собственной, только своей, хотя родители ясно дали ему понять, что собаку в квартире они держать не планируют.
- Господи, Толик, ну зачем тебе этот Бобик-Шарик-Дружок?! Он бродячий, убежал, наверно, в другое место. Купим тебе хомячка, - мать пыталась утешить сына.
- Он хороший, самый лучший, - слёзы капали из детских глаз.
- Ладно, собирайся! Поедем твоего Шарика искать, - не выдержал отец.
Внезапно дверь в конце коридора отворилась, в конце коридора показался свет. Пёс навострил уши. Зашли женщина с мужем и сыном. Они о чём-то тихо разговаривали. Но, когда знакомый детский голос разнёсся по помещению, пёс вдруг почувствовал, что в нём что-то затрепетало, он кинулся к двери клетки и залаял. Мальчик побежал по коридору.
- Он здесь, - Толик, смеясь от счастья, просунув обе руки сквозь прутья клетки, гладил собаку. Пёс радостно скулил и пытался лизнуть руки мальчика.
- А, вы за этим,- с недоумением произнес сторож, - возьмите лучше вон того, он точно породистый или вот этого, который на лабрадора похож. Зачем вам обычная дворняга? Фу, Бармалей…
- Мама, папа, вы слышали? Дядя знает, как его зовут! Бармалей! А я не знал! Бармалей, Бармалей, – восхищался малыш. Родители ничего не отвечали, только улыбались. Они впервые чувствовали гордость за сына – у мальчика очень доброе сердце.
- Пошли гулять, - позвал Толик. Пёс вскочил и, виляя хвостом, радостно залаял. Неразлучные друзья наперегонки бросились на улицу. Они были счастливы.
Небольшой чёрный пёс забился в дальний угол двора и всем телом дрожал. Он был в ловушке, пути назад не было. После долгого бега у него тряслись ноги, и дыхание с хрипом вылетало из груди. В глазах темнело, нестерпимо хотелось пить. Притворно-ласковые голоса людей, протянутые к нему руки, казалось, ничего не хотели сделать ему плохого, но он знал: видишь человека - лучше беги. Но в этот раз бегство оборвалось внезапно. Предательски непрерывная стена, этот ненавистный угол преградили ему путь к свободе.
- У-тю-тю, Шарик, Бобик, Жучка, или как тебя там, - тихо произносил незнакомый голос, и мужчина в огромной куртке медленно приближался к нему с протянутой рукой. Рука была пуста, но от неё вкусно пахло, и в животе пса внезапно тоскливо заурчало.
- Не верю, - подумал пёс, ощетинился и оскалил пасть на человека. Меткий прыжок, и он впился в руку, обернутую плотной тряпкой.
- Ах ты, сволочь, - человек пнул его под рёбра сапогом. Потом подбежали ещё двое. Внезапно пёс почувствовал на своей шее что-то удушающее. Он ещё крепче впился в руку человека. На него посыпались удары. Резкий рывок за шею и пёс обессилено упал к ногам победителей.
* * *
В нос ударил мерзкий запах чего-то вонючего, пёс медленно открыл глаза. Он лежал в тесной клетке на грязной соломе, разбросанной по бетонному полу. Его слух разрывал неутихающий лай, визг и рычание других собак. Он пошатываясь встал на ноги, пытаясь вспомнить, что с ним произошло. Внезапно он понял, ощетинился и с лаем бросился на решётку, пытаясь выбраться из своей тюрьмы.
- Эй, тихо, - к клетке подошёл человек с метлой и присел на корточки, -ну, что ты думаешь, мне приятно здесь с вами тягаться? Я не виноват, что вы по городу бегаете и людей пугаете. Ну, чего ты разошёлся так?! Цыц!
Пёс яростно грыз прутья и рычал. Человек посмотрел как будто сквозь него, как будто его, пса, вовсе здесь нет, а потом встал и ушёл. Пёс видел как человек, прикрикивая на других собак, дошёл до конца длинного коридора и скрылся за дверью.
* * *
Прошло около 10 дней, которые ничем друг от друга не отличались. Пёс уже не рычал, не рвался, не пытался укусить людей, приносящих ему еду. Он лежал в углу и, казалось, спал, но его чуткий слух улавливал малейшие шорохи. Вокруг него кипела жизнь, но совсем не та, которую он знал. Порой, открывалась дверь в конце коридора, и заходили чужие люди. Они были другие: от них не пахло псиной, они не кричали. Они медленно проходили мимо клеток, заглядывая в каждую из них, как будто кого-то искали, а потом, останавливаясь перед какой-то собакой. Заканчивалось это тем, что либо пса находили старые или забирали новые хозяева (что случалось крайне редко), либо он оставался в клетке, грустно глядя в след уходящим фигурам.В то время как другие собаки из кожи вон лезли, чтобы на них обратили внимание, Бармалей (так прозвали его служащие приюта) не принимал никакого участия в собачьих смотринах, он просто лежал, иногда поднимая свою голову и обводя равнодушным взглядом лица, заглядывавшие в его клетку. Пёс не знал, что такое привязанность к человеку. Он родился на улице, вырос на ней, жил на ней, и на ней же был пойман. Его прогоняли в стужу из подъезда, пинали, чтобы не путался под ногами, пугали электрошокером, чтобы он не смел близко подходить к детской площадке, где несмышленые карапузы так и норовили его погладить, потрепать за ухо, дёрнуть за хвост.
Только один раз он почувствовал привязанность к ребёнку. Это маленькое беззащитное создание спасло его от голодной смерти. Стояла морозная зима, и приходилось скитаться по дворам, чтобы при любом удобном случае юркнуть в тёплый подъезд многоэтажки или бежать со всех ног к мусорному баку, чтобы успеть схватить что-то съедобное. Но здесь его тоже не ждали: двери аккуратно запирались жильцами, а баки закрывались наглухо пластиковыми крышками. Пёс, умирая от голода и холода, беспомощно дрожал, всматривался с надеждой в лица прохожих.
- Собачка! Мама, мама, смотри, - малыш доверчиво смотрел, весело махал руками, норовя погладить собаку. Мать, недовольно ахнув, старалась удержать сына на месте. Пёс отскочил и зарычал, но мальчик, улыбаясь, уже ласково трепал пса по загривку. Ласковый детский голос затронул что-то в душе пса, он внезапно вильнул хвостом и снова лёг на землю.
- Толик, осторожно! Укусит! Это же бродячая собака, она грязная, может быть заразная, - тревожилась мать.
- Он, наверное, голодный, - бормотал Толик.
Тем временем женщина взяла ребёнка за руку и повела в подъезд. А пёс снова остался один. Но вскоре дверь отворилась, и рядом снова появился все тот же мальчик. Он радостно протягивал собаке настоящую котлету, и пёс, не помня себя от счастья, проглотив котлету, благодарно лизал руки своего спасителя. Мать стояла возле двери подъезда и с тревогой наблюдала за сыном.
На следующий день пёс обнаружил возле себя кусок хлеба, а рядом вновь сидел тот ребёнок и с любопытством разглядывал пса и приговаривал: «Пёсик хороший, хороший». Дружба эта крепла, пёс каждый день поджидал своего друга и неумело вилял хвостом. Мать уговаривала сына не слишком возиться с бродячей собакой, но ничего поделать не могла. Однажды она с облегчением заметила, что приблудившейся в их дворе собаки нигде не видно и подумала, что пёс нашел себе другое место жительства.
- Вот и хорошо, - говорила она мужу, - а то уже соседи жалуются, что мы тут бродячих собак прикармливаем, обещали службу отлова вызвать, если так будет продолжаться.
Она не знала, что все так и вышло, пока они с мужем были на работе, а Толик в детском саду, во двор въехала большая машина, а из неё вышли люди с огромными сачками и веревками. Пёс беспомощно метался, но деться ему было некуда – он громко заскулил и сдался.
* * *
- Толик, ну съешь хоть что-нибудь, - мать грустно смотрела на плачущего сына.
- Мама, он пропал! Пропал! С ним что-то случилось, - рыдал мальчик. Он уже считал эту собаку своей собственной, только своей, хотя родители ясно дали ему понять, что собаку в квартире они держать не планируют.
- Господи, Толик, ну зачем тебе этот Бобик-Шарик-Дружок?! Он бродячий, убежал, наверно, в другое место. Купим тебе хомячка, - мать пыталась утешить сына.
- Он хороший, самый лучший, - слёзы капали из детских глаз.
- Ладно, собирайся! Поедем твоего Шарика искать, - не выдержал отец.
* * *
Пёс лежал на полу и тихо скулил. Он не знал, что с ним, но у него болело где-то в груди, щемило, не давало дышать. Хотелось на волю, но это было невозможно. Нужно было смириться и принять свою участь.Внезапно дверь в конце коридора отворилась, в конце коридора показался свет. Пёс навострил уши. Зашли женщина с мужем и сыном. Они о чём-то тихо разговаривали. Но, когда знакомый детский голос разнёсся по помещению, пёс вдруг почувствовал, что в нём что-то затрепетало, он кинулся к двери клетки и залаял. Мальчик побежал по коридору.
- Он здесь, - Толик, смеясь от счастья, просунув обе руки сквозь прутья клетки, гладил собаку. Пёс радостно скулил и пытался лизнуть руки мальчика.
- А, вы за этим,- с недоумением произнес сторож, - возьмите лучше вон того, он точно породистый или вот этого, который на лабрадора похож. Зачем вам обычная дворняга? Фу, Бармалей…
- Мама, папа, вы слышали? Дядя знает, как его зовут! Бармалей! А я не знал! Бармалей, Бармалей, – восхищался малыш. Родители ничего не отвечали, только улыбались. Они впервые чувствовали гордость за сына – у мальчика очень доброе сердце.
* * *
Бармалей лежал на персональной подстилке у крылечка небольшого дома. Прищурившись, он сонно смотрел на калитку. Скоро придет его друг, и они вместе отправятся на прогулку. Так происходит каждый день с тех пор, как Бармалея привели жить сюда, к дедушке Толика. Теперь и у пожилого мужчины дома появился друг и надежный сторож. А Толик уже совсем взрослый, он пошёл в первый класс и после школы заходит в гости, чтобы проведать дедушку и выгулять Бармалея.- Пошли гулять, - позвал Толик. Пёс вскочил и, виляя хвостом, радостно залаял. Неразлучные друзья наперегонки бросились на улицу. Они были счастливы.
Бобоева Динора. Таинственная нить
- Эх...стыдно мне…стыдно, - кряхтела старушка, смахивая слезы с уставших глаз.
- Почему? – робко спросила шестнадцатилетняя внучка свою бабушку, известную мудростью во всей деревне. Была она очень благородной, ностала таковою лишь тогда, когда поняла истины, трогающие людей до самых глубин.
- Садись рядышком и слушай меня внимательно, Авилетта. Поведаю тебе историю, которую никогда не осмелюсь забыть… Ничего особенного, не переживай, просто моя история. Надо делиться – пришло время!
После недолгого молчания торопливо начала бабушка перебирать «мелочи» в своей головушке…Где? Как? Когда?
Авилетта искренне не понимала, что могло произойти в жизни её бабушки, если начало разговора уже окутано какой-то таинственной завесой. Она прокручивала разные варианты у себя в голове и ждала, когда сможет утолить свое любопытство. Любопытство пробирало…
- Была тогда я юной, озорной и очень впечатлительной, - послышался «смешок», такой легкий, как пёрышко, улетающее в небесную высь.
- Весна! Погода чудесная, благоухают ранние цветы, слышится еле уловимый шелест листвы. Иду по склону вдоль реки…То ли споткнулась, завороженная пьянящей весной, то ли таинственный знак судьбы выпал на мою долю, но радость обернулась бедой. Покатилась кубарем, да в самую речку, бурную, стремительную…Только и помню это движение. Очнулась- вся нитями ивы окутанная, в голове звенит…Бурлящая вода не может утянуть в бездну - ивушка не позволяет. Ничего не понимая, я стала безжалостно рвать спасительные ветви. Мигом вскарабкалась на склон, да и прочь…
- Бабуль, ты никогда не рассказывала об этом! – глаза Авилетты заблестели совсем не от любопытства, а от нахлынувшего волнения.
- Да, не рассказывала. Не хотела волновать родных воспоминаниями. И не это главное в моей истории…
Бабушка вздохнула, чуть улыбнулась и продолжила…
- Прошел день. Потянуло меня снова на этот склон. Вижу, а оборванных мною прутиков ивы нет. Куда же они подевались? Неужели ивушка меня спасла и раны свои залечила? Спустилась поближе, осторожно протянула руку и обняла пальцами тоненькую ивовую веточку. По телу такое тепло побежало! Стала я невольно что-то бормотать. Слова мои лились из глубины души.
- Какие слова? Заклинание что ли? – озорной блеск теперь появился в глазах Авилетты.
- Эх, егоза! Может, и заклинание, только слезы ручьём лились по моим щекам в те минуты, да и веточка влажной стала. В общем, словно подружки, плакали. Ивушка, наверное, от счастья, что жизнь юную спасла, я - от нахлынувшей благодарности. Поделилась все-таки случившимся, и стали к моей ивушке–спасительнице люди присматриваться, бережно прутики обхватывать и слушать «голос» мудрой природы. Моя история «обросла» легендами. Ивушка наша деревенская души людские «врачевала».
- А стыдно тебе, бабуль, за что?
- Стыдно, что ивовые прутики тогда порвала, да и ивушку свою не сберегла... Бурная река берег размыла и унесла таинственное дерево. А может, всю силу свою ивушка людям раздала.
- Ну, с природой людям бесполезно тягаться! – попыталась успокоить Авилетта разволновавшуюся старушку.
- А тягаться и не надо! - возразила бабушка. - Пойдем, я тебе что-то покажу!
Бабушка и внучка двигались медленно по склону вдоль бурной реки. Остановились у маленькой молодой ивы, её тоненькие прутики робко склонились к бурлящей воде.
- Протяни ручонку, Авилетта! Обхвати ивовую ниточку!
Авилетта бережно и послушно обняла прутик и вдруг тихонько заплакала…То ли бабушкину историю вспомнила, то ли почувствовала сердцем таинственное, живое дыхание...
- Эх...стыдно мне…стыдно, - кряхтела старушка, смахивая слезы с уставших глаз.
- Почему? – робко спросила шестнадцатилетняя внучка свою бабушку, известную мудростью во всей деревне. Была она очень благородной, ностала таковою лишь тогда, когда поняла истины, трогающие людей до самых глубин.
- Садись рядышком и слушай меня внимательно, Авилетта. Поведаю тебе историю, которую никогда не осмелюсь забыть… Ничего особенного, не переживай, просто моя история. Надо делиться – пришло время!
После недолгого молчания торопливо начала бабушка перебирать «мелочи» в своей головушке…Где? Как? Когда?
Авилетта искренне не понимала, что могло произойти в жизни её бабушки, если начало разговора уже окутано какой-то таинственной завесой. Она прокручивала разные варианты у себя в голове и ждала, когда сможет утолить свое любопытство. Любопытство пробирало…
- Была тогда я юной, озорной и очень впечатлительной, - послышался «смешок», такой легкий, как пёрышко, улетающее в небесную высь.
- Весна! Погода чудесная, благоухают ранние цветы, слышится еле уловимый шелест листвы. Иду по склону вдоль реки…То ли споткнулась, завороженная пьянящей весной, то ли таинственный знак судьбы выпал на мою долю, но радость обернулась бедой. Покатилась кубарем, да в самую речку, бурную, стремительную…Только и помню это движение. Очнулась- вся нитями ивы окутанная, в голове звенит…Бурлящая вода не может утянуть в бездну - ивушка не позволяет. Ничего не понимая, я стала безжалостно рвать спасительные ветви. Мигом вскарабкалась на склон, да и прочь…
- Бабуль, ты никогда не рассказывала об этом! – глаза Авилетты заблестели совсем не от любопытства, а от нахлынувшего волнения.
- Да, не рассказывала. Не хотела волновать родных воспоминаниями. И не это главное в моей истории…
Бабушка вздохнула, чуть улыбнулась и продолжила…
- Прошел день. Потянуло меня снова на этот склон. Вижу, а оборванных мною прутиков ивы нет. Куда же они подевались? Неужели ивушка меня спасла и раны свои залечила? Спустилась поближе, осторожно протянула руку и обняла пальцами тоненькую ивовую веточку. По телу такое тепло побежало! Стала я невольно что-то бормотать. Слова мои лились из глубины души.
- Какие слова? Заклинание что ли? – озорной блеск теперь появился в глазах Авилетты.
- Эх, егоза! Может, и заклинание, только слезы ручьём лились по моим щекам в те минуты, да и веточка влажной стала. В общем, словно подружки, плакали. Ивушка, наверное, от счастья, что жизнь юную спасла, я - от нахлынувшей благодарности. Поделилась все-таки случившимся, и стали к моей ивушке–спасительнице люди присматриваться, бережно прутики обхватывать и слушать «голос» мудрой природы. Моя история «обросла» легендами. Ивушка наша деревенская души людские «врачевала».
- А стыдно тебе, бабуль, за что?
- Стыдно, что ивовые прутики тогда порвала, да и ивушку свою не сберегла... Бурная река берег размыла и унесла таинственное дерево. А может, всю силу свою ивушка людям раздала.
- Ну, с природой людям бесполезно тягаться! – попыталась успокоить Авилетта разволновавшуюся старушку.
- А тягаться и не надо! - возразила бабушка. - Пойдем, я тебе что-то покажу!
Бабушка и внучка двигались медленно по склону вдоль бурной реки. Остановились у маленькой молодой ивы, её тоненькие прутики робко склонились к бурлящей воде.
- Протяни ручонку, Авилетта! Обхвати ивовую ниточку!
Авилетта бережно и послушно обняла прутик и вдруг тихонько заплакала…То ли бабушкину историю вспомнила, то ли почувствовала сердцем таинственное, живое дыхание...
Приступина Анастасия. Носочек
Шел последний час ночного отдыха, а Спасатель никак не мог уснуть. Что-то его тревожило с самого начала пятидневной боевой задачи, но что именно, он не понимал.
Четыре дня назад разведгруппа «Симба» на базе ждала приказа. Бойцы курили, разговаривали «про жизнь». По рации передали: выход в ноль-ноль. Разговор сразу утих. Ребята собрали сумки и стволы. Исчезли улыбки. Парни погрузились в свои думы. Казалось, что замер весь мир, даже не шуршала листва. Игорь знал, что на задачу нужно идти с лёгким сердцем, но у него засосало в груди, и навалилась тяжесть. Он осознавал: каждый думает, что всякое может случиться и этот выход может быть последним.
Стоп! Хорош! У разведки нет слова «последний», есть только «крайний». А после приказа нет уже Сергея, Игоря, Михи, Бориса и Антошки. В ночь уходят Гор, Спасатель, Боцман, Док и Чебурашка. Теперь вместе они бесстрашный и ловкий «Симба». Значит, все будет хорошо. Он, командир разведгруппы, сказал своим бойцам: «Держи трубой хвост!» и подмигнул. Пацаны кивнули, застегнули плитники, надели балаклавы, каски, стукнулись кулаками с провожающими ребятами:
- Выше нас…
- Только звезды!
Вскочили на броню и понеслись. Они никогда не прощались…
Всё шло по плану. Доехали до места высадки. Пятеро леших в сетчатых маскхалатах пешком лесополосами быстро добрались до места наблюдения, заняли позиции с хорошим обзором на большую дальность, тщательной маскировкой и скрытыми подходами, и началась их непосредственная непрерывная работа в заданном районе. Дозорные запускали птичку, аккуратно вели наблюдение по оптическим приборам, подслушивали, чётко по времени передавали сведения по радейке. В общем, всё как всегда на «подглядушках».
На пять суток они превратились в бесшумные тени летучих мышей, всевидящие и всеслышащие, пока не видимые для врагов. Пока… Потому что коптеры и теплаки никто не отменял. На позициях противника, многократно обшаренных глазами подсмотрщиков за четверо суток, царило странное затишье, которое, как известно, бывает перед грозой.
Они сменились в два. «Гор и Док – дозорные, старший – Гор», - дал команду Спасатель и добавил не по уставу:
- Руки и лица не светим, бережемся. Парни, скоро на базу.
- Принято.
Сегодня, как никогда, он чувствовал ответственность за своих подчиненных, ставших ему братьями и семьей. В каждом из них он был уверен, как в себе самом, потому что они прикрывали друг другу спины уже год. И этот год судьба их берегла.
В блиндаже Спасатель на газовой горелке разогрел тушенку и заварил в кружке чай, пока Боцман с Чебурашкой после дежурства неистово затягивались сигаретами. Ему было смешно смотреть на них, когда они были рядом: Тимон и Пумба! Ловкий и бесшумный на задаче, добродушный и немного ворчливый, здоровяк Боцман на отдыхе сразу заполнял собой весь блиндаж. Казалось, все пространство занято его плечами и щеками, настоящий шкаф с антресолями в помещении без мебели! Рядышком с ним приютился маленький, тонкий, но невероятно жилистый, смуглый и черноглазый Чебурашка, фонтан идей и планов, «шило в одном месте». В свои двадцать пять он выглядел, мягко сказать, моложаво. Ненавидел бриться, не без оснований считая, что щетина придает ему взрослости, а без нее он смотрится несолидно, «как щенок в собачьей своре».
Поздний «ужин при свечах» завершился скоротечно: Боцман снял броню, захрустел ветками, устраиваясь на походном коврике и залезая в спальник. На счет полтора блиндаж уже сотрясался от мощного храпа. Чебурашка с наслаждением освободил уставшие ноги от ботинок, для просушки набил гортексы газетами, юркнул босой в спальник, повздыхал, и, к большому удивлению командира, всегда бодрствующий отрок сначала тоненько засвистел, а потом прибавил мелодичную трель к главной партии в опере «Волшебная флейта».
Спасатель улыбнулся, глядя на спящих друзей, качнул пушистого Чебурашку, игрушку-брелок, на снятом бронежилете, потушил фонарик и прилег. Вспомнилось, как однажды он спросил у Антошки: «Что ты его таскаешь с собой, как маленький?» Тот обиделся: «Это подарок любимого человека. Я с ним пришел, с ним и уйду!» Зверек много перевидел, замарался, но был всегда рядом с тёзкой. Как-то Чебурашка поссорился с девушкой, вспылил и забросил свой талисман в лесополосу, когда шел на задачу. Но страшно переживал, еле дождался возвращения, чтобы побежать и найти ушастика. «Будто друга предал, стыдно стало», - признался он потом подшучивавшим над его забегами разведчикам. Этот боец, несколько раз раненный и контуженный, прошел Сирию, награжден медалью Жукова за отвагу, но остается большим ребенком.
Что скрывать, в «Симбе» у каждого свои обереги. Парни относятся к ним очень серьёзно, потому что это не просто предметы, приносящие удачу, это часть их родного дома, хранящая тепло любимых рук и сердец.
У Боцмана неуставная, протертая до дыр тельняшка из морской жизни и намоленные носки, связанные женой, он говорит, что носки берегут от мин. Гор из Дагестана, он носит особый круглый камешек, рождённый горой. Этот кругляш нашла дочка. Док в нагрудном кармане носит заветное письмо от девочки Маши, спасшее ему жизнь: он на минуту задержался в блиндаже, читая детскую записку с рисунком, а его товарищи погибли от взрыва снаряда.
У Спасателя была иконка с Георгием Победоносцем. Её дала бабушка Ниночка, когда он уезжал в Сирию. «Игорёк, родненький, пусть она тебя сохранит», - прошептала, становясь на цыпочки, чтоб обнять младшего внука на прощание. Образок давал ему силы, умирающему от жажды на раскаленных камнях Пальмиры. А сынок Тёмка пока ничего не мог ему подарить или написать, слишком мал двухгодовалый карапуз.
Игорь лежал с закрытыми глазами и видел лица любимых людей, слышал голоса из дома, мысленно листал галерею в телефоне. Ему вдруг так захотелось написать своим хоть строчку или позвонить, но в телефоне не было симки, там были только карты. В пауэрбанке кончался заряд, и нужно зарядить фонарь. Сейчас он забыл о главном: звонить нельзя!
Снимки проплывают в темноте. Мамин юбилей. Синее платье. Огромный букет роз. Мысленно целую твои руки, родная. Отец рядом. Пап, помнишь, как ты отругал меня за очередные стопятисотые разорванные берцы и притащил от знакомого неубиваемые, ссохшиеся кирзовые железнодорожные ботинки в надежде, что их хватит надолго, а потом обалдел: через месяц они превратились в мочалку? Поверь, сын на тренировках выкладывался по полной, поэтому берцы «горели».
Саня, братик мой, Химик, я не знаю, где сейчас ты воюешь на «Граде». Как охота обнять тебя, вдохнуть вечный запах гаража! Ты спас меня после аварии на мотоцикле, после этого я поступил в колледж МЧС, чтобы самому спасать жизни. Вот я на выпускном в синей форме и красном берете рядом с тобой, моим лопоухим. Тогда я тебя перерос, хоть ты и старше!
Лена и я с Тёмкой на руках. Мы сфоткались перед командировкой за ленточку. Любимая моя королева, женулечка. Ты собирала меня, гладила форму, положила в кармашек иконку, чтоб продолжала меня беречь. А Тёмыч топал рядом, он только начал ходить. Я щелкнул нас вместе, а ты сказала, что непричесанная. Ты самая красивая на свете! Хах! Мелкий в одном носке! Как бы я покусал его пухлую пятку!
Надрывно закашлял Чебурашка. Боцман вдруг вскрикнул во сне: «Ложись! Прилет!» Спасатель стряхнул гражданские мысли. Скоро выходить. Балалайка стала греться, нужно будет перед задачей поменять. Самому проверить у всех аптечки, чтоб не забывали пополнять. Мало ли что.
Он всегда подавлял свой внутренний страх, хотя часто говорил ребятам: «Не боятся только дураки!» Порой бывает жутко, когда во время пристрелки, над головой свистят снаряды, по лицу льет холодный пот и нечем дышать. Осколки страшнее пуль, они летят со всех сторон. Этот свист напоминает гипноз, кажется, что кровь в жилах застывает. Первый минометный обстрел загнал его в заброшенный подвал. Жужжание птички поначалу наводило панику. Он помнил всех пацанов, подорвавшихся на растяжках. Помнил, как после боя Кота искали месяц и не нашли. Ему было двадцать три. Помнил свою тоску, злобу и ожесточение от собственного бессилия. Помнил, как ели пять раз за две недели, пили по стакану воды в сутки в жару и как шесть километров тащили раненого командира. Тут нет права на ошибку. Но они все равно выстоят и победят. Любой ценой!
- Парни, подъём!
Утреннее розово-свежее солнце еще не успело раздвинуть марлевые шторки ночного тумана, а лагерь противника загудел, как встревоженный улей. Разведчики поняли, что готовится наступление: слышались гудки автомобилей, громкие крики, шум моторов и двигателей стоящих танков. Спасатель вызвал базу и передал информацию. «Симбовцы» могли принять бой с противником, превосходящим их по численности в два-три раза, но остановить наступление им было не под силу. Нужно уходить, если успеем, чтобы выжить. Но группу уже засекли. А вот и подарок! Птичка! Дрон-камикадзе. К блиндажу! Быстрее! Самый шустрый Чебурашка пытался увести железяку в сторону, чтобы парни успели добраться до укрытия, а сам не сумел спрятаться. Коптер взорвался. Боец ранен. Разведчики рванули на помощь. Док наложил турникет Чебурашке на бедро, тот взвыл от боли и заматерился, значит, Док сделал все верно. Командир приказал уходить на юг, сам остался прикрывать отход, потому что вдалеке он увидел пехоту и танки. Группе нельзя попасть в окружение! Чтобы укрепиться духом в трудную минуту, он захотел прикоснуться к иконке, засунул руку в карман и вдруг достал оттуда синенький носочек, который тайком положил сын. Игорь задохнулся, потом закричал, слезы текли по лицу, он целовал носок со словами: «Ради тебя, сынок, я вернусь!» Он вызвал огонь «Градов» на себя дважды и ушел последним.
В Ниночкин день рождения у ворот остановилась машина, из нее вышли Игорь и Лена с Тёмой. В руках Игорь держал букет, на его груди был орден Мужества. Бабушка не ждала такого подарка. За столом внук рассказывал историю с носочком и не мог сдержать слез: «Ношу его теперь всегда с собой. Если бы не он… Я не приехал бы на твой день рождения». Ниночка подняла бокал и тихо произнесла: «За носочек…»
Шел последний час ночного отдыха, а Спасатель никак не мог уснуть. Что-то его тревожило с самого начала пятидневной боевой задачи, но что именно, он не понимал.
Четыре дня назад разведгруппа «Симба» на базе ждала приказа. Бойцы курили, разговаривали «про жизнь». По рации передали: выход в ноль-ноль. Разговор сразу утих. Ребята собрали сумки и стволы. Исчезли улыбки. Парни погрузились в свои думы. Казалось, что замер весь мир, даже не шуршала листва. Игорь знал, что на задачу нужно идти с лёгким сердцем, но у него засосало в груди, и навалилась тяжесть. Он осознавал: каждый думает, что всякое может случиться и этот выход может быть последним.
Стоп! Хорош! У разведки нет слова «последний», есть только «крайний». А после приказа нет уже Сергея, Игоря, Михи, Бориса и Антошки. В ночь уходят Гор, Спасатель, Боцман, Док и Чебурашка. Теперь вместе они бесстрашный и ловкий «Симба». Значит, все будет хорошо. Он, командир разведгруппы, сказал своим бойцам: «Держи трубой хвост!» и подмигнул. Пацаны кивнули, застегнули плитники, надели балаклавы, каски, стукнулись кулаками с провожающими ребятами:
- Выше нас…
- Только звезды!
Вскочили на броню и понеслись. Они никогда не прощались…
Всё шло по плану. Доехали до места высадки. Пятеро леших в сетчатых маскхалатах пешком лесополосами быстро добрались до места наблюдения, заняли позиции с хорошим обзором на большую дальность, тщательной маскировкой и скрытыми подходами, и началась их непосредственная непрерывная работа в заданном районе. Дозорные запускали птичку, аккуратно вели наблюдение по оптическим приборам, подслушивали, чётко по времени передавали сведения по радейке. В общем, всё как всегда на «подглядушках».
На пять суток они превратились в бесшумные тени летучих мышей, всевидящие и всеслышащие, пока не видимые для врагов. Пока… Потому что коптеры и теплаки никто не отменял. На позициях противника, многократно обшаренных глазами подсмотрщиков за четверо суток, царило странное затишье, которое, как известно, бывает перед грозой.
Они сменились в два. «Гор и Док – дозорные, старший – Гор», - дал команду Спасатель и добавил не по уставу:
- Руки и лица не светим, бережемся. Парни, скоро на базу.
- Принято.
Сегодня, как никогда, он чувствовал ответственность за своих подчиненных, ставших ему братьями и семьей. В каждом из них он был уверен, как в себе самом, потому что они прикрывали друг другу спины уже год. И этот год судьба их берегла.
В блиндаже Спасатель на газовой горелке разогрел тушенку и заварил в кружке чай, пока Боцман с Чебурашкой после дежурства неистово затягивались сигаретами. Ему было смешно смотреть на них, когда они были рядом: Тимон и Пумба! Ловкий и бесшумный на задаче, добродушный и немного ворчливый, здоровяк Боцман на отдыхе сразу заполнял собой весь блиндаж. Казалось, все пространство занято его плечами и щеками, настоящий шкаф с антресолями в помещении без мебели! Рядышком с ним приютился маленький, тонкий, но невероятно жилистый, смуглый и черноглазый Чебурашка, фонтан идей и планов, «шило в одном месте». В свои двадцать пять он выглядел, мягко сказать, моложаво. Ненавидел бриться, не без оснований считая, что щетина придает ему взрослости, а без нее он смотрится несолидно, «как щенок в собачьей своре».
Поздний «ужин при свечах» завершился скоротечно: Боцман снял броню, захрустел ветками, устраиваясь на походном коврике и залезая в спальник. На счет полтора блиндаж уже сотрясался от мощного храпа. Чебурашка с наслаждением освободил уставшие ноги от ботинок, для просушки набил гортексы газетами, юркнул босой в спальник, повздыхал, и, к большому удивлению командира, всегда бодрствующий отрок сначала тоненько засвистел, а потом прибавил мелодичную трель к главной партии в опере «Волшебная флейта».
Спасатель улыбнулся, глядя на спящих друзей, качнул пушистого Чебурашку, игрушку-брелок, на снятом бронежилете, потушил фонарик и прилег. Вспомнилось, как однажды он спросил у Антошки: «Что ты его таскаешь с собой, как маленький?» Тот обиделся: «Это подарок любимого человека. Я с ним пришел, с ним и уйду!» Зверек много перевидел, замарался, но был всегда рядом с тёзкой. Как-то Чебурашка поссорился с девушкой, вспылил и забросил свой талисман в лесополосу, когда шел на задачу. Но страшно переживал, еле дождался возвращения, чтобы побежать и найти ушастика. «Будто друга предал, стыдно стало», - признался он потом подшучивавшим над его забегами разведчикам. Этот боец, несколько раз раненный и контуженный, прошел Сирию, награжден медалью Жукова за отвагу, но остается большим ребенком.
Что скрывать, в «Симбе» у каждого свои обереги. Парни относятся к ним очень серьёзно, потому что это не просто предметы, приносящие удачу, это часть их родного дома, хранящая тепло любимых рук и сердец.
У Боцмана неуставная, протертая до дыр тельняшка из морской жизни и намоленные носки, связанные женой, он говорит, что носки берегут от мин. Гор из Дагестана, он носит особый круглый камешек, рождённый горой. Этот кругляш нашла дочка. Док в нагрудном кармане носит заветное письмо от девочки Маши, спасшее ему жизнь: он на минуту задержался в блиндаже, читая детскую записку с рисунком, а его товарищи погибли от взрыва снаряда.
У Спасателя была иконка с Георгием Победоносцем. Её дала бабушка Ниночка, когда он уезжал в Сирию. «Игорёк, родненький, пусть она тебя сохранит», - прошептала, становясь на цыпочки, чтоб обнять младшего внука на прощание. Образок давал ему силы, умирающему от жажды на раскаленных камнях Пальмиры. А сынок Тёмка пока ничего не мог ему подарить или написать, слишком мал двухгодовалый карапуз.
Игорь лежал с закрытыми глазами и видел лица любимых людей, слышал голоса из дома, мысленно листал галерею в телефоне. Ему вдруг так захотелось написать своим хоть строчку или позвонить, но в телефоне не было симки, там были только карты. В пауэрбанке кончался заряд, и нужно зарядить фонарь. Сейчас он забыл о главном: звонить нельзя!
Снимки проплывают в темноте. Мамин юбилей. Синее платье. Огромный букет роз. Мысленно целую твои руки, родная. Отец рядом. Пап, помнишь, как ты отругал меня за очередные стопятисотые разорванные берцы и притащил от знакомого неубиваемые, ссохшиеся кирзовые железнодорожные ботинки в надежде, что их хватит надолго, а потом обалдел: через месяц они превратились в мочалку? Поверь, сын на тренировках выкладывался по полной, поэтому берцы «горели».
Саня, братик мой, Химик, я не знаю, где сейчас ты воюешь на «Граде». Как охота обнять тебя, вдохнуть вечный запах гаража! Ты спас меня после аварии на мотоцикле, после этого я поступил в колледж МЧС, чтобы самому спасать жизни. Вот я на выпускном в синей форме и красном берете рядом с тобой, моим лопоухим. Тогда я тебя перерос, хоть ты и старше!
Лена и я с Тёмкой на руках. Мы сфоткались перед командировкой за ленточку. Любимая моя королева, женулечка. Ты собирала меня, гладила форму, положила в кармашек иконку, чтоб продолжала меня беречь. А Тёмыч топал рядом, он только начал ходить. Я щелкнул нас вместе, а ты сказала, что непричесанная. Ты самая красивая на свете! Хах! Мелкий в одном носке! Как бы я покусал его пухлую пятку!
Надрывно закашлял Чебурашка. Боцман вдруг вскрикнул во сне: «Ложись! Прилет!» Спасатель стряхнул гражданские мысли. Скоро выходить. Балалайка стала греться, нужно будет перед задачей поменять. Самому проверить у всех аптечки, чтоб не забывали пополнять. Мало ли что.
Он всегда подавлял свой внутренний страх, хотя часто говорил ребятам: «Не боятся только дураки!» Порой бывает жутко, когда во время пристрелки, над головой свистят снаряды, по лицу льет холодный пот и нечем дышать. Осколки страшнее пуль, они летят со всех сторон. Этот свист напоминает гипноз, кажется, что кровь в жилах застывает. Первый минометный обстрел загнал его в заброшенный подвал. Жужжание птички поначалу наводило панику. Он помнил всех пацанов, подорвавшихся на растяжках. Помнил, как после боя Кота искали месяц и не нашли. Ему было двадцать три. Помнил свою тоску, злобу и ожесточение от собственного бессилия. Помнил, как ели пять раз за две недели, пили по стакану воды в сутки в жару и как шесть километров тащили раненого командира. Тут нет права на ошибку. Но они все равно выстоят и победят. Любой ценой!
- Парни, подъём!
Утреннее розово-свежее солнце еще не успело раздвинуть марлевые шторки ночного тумана, а лагерь противника загудел, как встревоженный улей. Разведчики поняли, что готовится наступление: слышались гудки автомобилей, громкие крики, шум моторов и двигателей стоящих танков. Спасатель вызвал базу и передал информацию. «Симбовцы» могли принять бой с противником, превосходящим их по численности в два-три раза, но остановить наступление им было не под силу. Нужно уходить, если успеем, чтобы выжить. Но группу уже засекли. А вот и подарок! Птичка! Дрон-камикадзе. К блиндажу! Быстрее! Самый шустрый Чебурашка пытался увести железяку в сторону, чтобы парни успели добраться до укрытия, а сам не сумел спрятаться. Коптер взорвался. Боец ранен. Разведчики рванули на помощь. Док наложил турникет Чебурашке на бедро, тот взвыл от боли и заматерился, значит, Док сделал все верно. Командир приказал уходить на юг, сам остался прикрывать отход, потому что вдалеке он увидел пехоту и танки. Группе нельзя попасть в окружение! Чтобы укрепиться духом в трудную минуту, он захотел прикоснуться к иконке, засунул руку в карман и вдруг достал оттуда синенький носочек, который тайком положил сын. Игорь задохнулся, потом закричал, слезы текли по лицу, он целовал носок со словами: «Ради тебя, сынок, я вернусь!» Он вызвал огонь «Градов» на себя дважды и ушел последним.
В Ниночкин день рождения у ворот остановилась машина, из нее вышли Игорь и Лена с Тёмой. В руках Игорь держал букет, на его груди был орден Мужества. Бабушка не ждала такого подарка. За столом внук рассказывал историю с носочком и не мог сдержать слез: «Ношу его теперь всегда с собой. Если бы не он… Я не приехал бы на твой день рождения». Ниночка подняла бокал и тихо произнесла: «За носочек…»
Жирнова Анна. Старая ива над черной водой
Старая ива стояла молчаливо и мирно, создавала образ чего-то мудрого и древнего, естественного в своём существовании. Казалось, что она всегда была на этом берегу, успевшем уже десятки раз покрыться травой и грязью.
Мария с какой-то неясной даже для себя лаской взглянула на старый ствол, исцарапанный надписями то ли влюбленных пар,то ли воодушевлённых друзей. Эти порезы уже успели затянуться, но всё ещё сохранялись на своих местах. Маша могла увидеть тень и от её клятвы, данной под этим старым деревом. Обещания давно забытого одной стороной и до сих пор ценного для другой.
Может быть, она и впрямь была излишне сентиментальна, если не прекращала приходить к этому месту вот уже который год. У неё ведь и свои дела имелись, а добираться до этой маленькой речки приходилось часами, ведь жила Мария теперь далеко от старого дома.
Но девушка всё продолжала хотя бы раз в год приходить под эту иву и вновь погружаться в старые, тёплые и не успевающие покрыться пылью воспоминания. И всё повторялось по кругу: вот она вышагивает по заросшей тропе, шепча тихие проклятья и ругательства на попадающие в обувь камни и ветки, вот радуется виднеющемуся среди листвы берегу реки, всегда холодной и какой-то пугающе тёмной, а вот выходит к иве – единственно неизменной всё это время.
И всё бы ничего, но в последнее время стало одолевать её чувство некой гадливости, почти отвращения. В один из дней оно зародилось в горле, стекло к груди и поселилось там въедливой колючкой. Маша сколько ни размышляла, а найти причину этому не могла. Только кривилась невольно при взгляде на привычную иву, ощущая прежнюю привязанность к бедному и невинному деревцу.
Возможно, именно так чувствуют себя люди, в какой-то момент осознавшие, что не очень-то теперь и любят того, для кого ещё недавно собирались мир к ногам положить. А может, Мария просто устала от этого. Она подобно неприкаянной душе скитается по одному и тому же маршруту, натирает на разуме воображаемую мозоль, пока вытряхивает уже разобранные на атомы воспоминания, а в итоге остаётся одна. Такая же константа, как и вечность старушки-ивы.
Поэтому тяжёлый вздох, сорвавшийся с губ, не стал для девушки сюрпризом. Она словно сама себя брала измором, из раза в раз копя в душе лишь бо́льшую усталость и словно проводя неясный эксперимент. Вот только цели его не смогла бы назвать, даже если бы очень захотела. Ну не знала Маша, почему её так тянет сюда. В какой-то момент что-то просто дёргало и молило, буквально приказывало немедленно бросить все дела и бежать — ехать, лететь, уже по ситуации и в зависимости от предыдущей остановки — к уже надоевшей иве.
Девушка оборвала размышления, в усталости опуская напрягшиеся плечи. По крайней мере у всего этого был один плюс — вокруг тихо и спокойно. Лишь скрип старых ветвей и редкий плеск чёрной воды. Она могла бы быть благодарна и за это, уж большего просить у кого-либо просто глупо. Особенно учитывая, что единственным собеседником может выступить сама ива. Но Маша не считала себя безумной, чтобы разговаривать с деревом, даже если бы оно вдруг оказалось невероятно мудрым.
Но и оставаться здесь не видела смысла. Вода в реке всегда вызывала некий трепет и почти что ужас, возникало ощущение неправильности происходящего, и окружающая тишина начинала казаться странной. Ведь это неправильно, когда единственным звуком выступает ход реки и шелест чуть живого дерева, чьи дни уже сочтены — старость никого не щадит. Так что Мария молча покачала головой и повернула обратно, обещая себе, что больше в это место не вернётся. Хватит с неё, и так уже, наверняка, кажется местным зверям, если здесь таковые жили, сумасшедшей дурёхой, что каждый год приходит постоять возле дерева, на которое даже птицы не садятся.
Развернулась и замерла в шаге, с тихим стоном прикладывая руку к лицу в жесте вселенской обречённости. Ива позади скрипнула почти что насмешливо, в плеске чёрной воды послышался едкий смешок. Маше хотелось истерически засмеяться и зарыдать одновременно, благо что сдержать себя удалось. Дерево внезапно показалось совсем не таким родным и изученным. Девушке даже на мгновение подумалось, что оно так мстит ей за когда-то порезанную кору. И не важно, что она была одной из сотен таких же восторженных пташек, что желали увековечить свою связь с кем-то на чем-то. Старенькая ива, в Машином детстве выглядевшая поживее, тогда многим казалась отличным вариантом для подобного.
Но всё же не смогла Мария сделать шаг обратно. Всё тело порывалось повторить давний ритуал, состоящий из молчаливого стояния под ивой в течение пяти минут. Ещё хотелось взглядом, наполненным подозрением, посмотреть на реку. И она сдалась, поймав себя на этой позорной слабости.
Круто повернулась, шагнула к дереву, бездумно поглядела на него некоторое время и едва ли не бегом нырнула к знакомой тропе, казавшейся в этот момент спасением. И прокляла давнего друга, что обещал ей встретиться под старой ивой в один из дней, но так и не пришёл даже спустя годы. Уничтожил все надежды, но сделал это медленно и до отвратительного умело — просто исчез. А для влюблённой девочки мир тогда буквально трещал по швам.
Это ведь больно, когда сердце сжимают тиски из печали и горечи, а в горле першит от подступающих рыданий. Совсем не смешно и не мило.
Маша никогда не желала жить в драме или печали. Она лишь хотела любить определённого человека и желала взаимности. Теперь же на месте давней мечты осталось пепелище. И неизвестно, кто стал поджигателем — Мария или её непутёвый друг?
Под обувью тихо хрустели ветки и сухая листва. Жухлая трава мелькала перед глазами, пока девушка шла с опущенной головой, пытаясь не споткнуться. Она всё отдалялась от ивы, которой раньше изливала душу и доверяла свои мечты. Бросала её, как все те люди, что больше не желают связываться с тем, что напоминает о чем-то болезненном. Так подростки выбрасывают подарки бывших возлюбленных. Маша же отдавала иву на растерзание годам и одиночеству, но угрызений совести не ощущала.
Лишь облегчение поселилось в груди, игнорируя заболевшие от подступающих слёз глаза. Обрывать старые и уже окаменевшие связи сложно, но девушка не собиралась отдавать свою жизнь дереву и мёртвой реке. Хватит с неё, и так слишком долго надеялась и ждала.
Жаль, но Мария никогда не узнает, что после её ухода старая ива приветствовала нового собеседника. Того, кого в мыслях совсем недавно похоронили под этим самым деревом. Высокий, довольно красивый блондин с черными жгучими глазами и густыми чёрными ресницами стоял под той же ивой, гладил ствол дерева и вспоминал себя в юности. Молодой самоуверенный, он не боялся трудностей, преодолевая их, шёл вперёд, порой забывая о самом важном, оставляя на потом чувства и обещания. Редкостью природы когда-то называла его в школе учительница математики. А он и был таким тогда, давно. Не просто красивым, а необычным. Сейчас парень лишь молча стоял возле реки, кидая взгляд на старушку, подозрительный и колкий, тоскливый и страдающий.
А старая ива смеялась вместе с чёрной водой. Истории эти вечны. И конец у них один.
Ива лишь надеялась, что люди отпустят прошлое. Надписи почти заросли, но в своей памяти её посетители продолжали хранить порезы.
И это было печально и больно. Для двоих.
Старая ива стояла молчаливо и мирно, создавала образ чего-то мудрого и древнего, естественного в своём существовании. Казалось, что она всегда была на этом берегу, успевшем уже десятки раз покрыться травой и грязью.
Мария с какой-то неясной даже для себя лаской взглянула на старый ствол, исцарапанный надписями то ли влюбленных пар,то ли воодушевлённых друзей. Эти порезы уже успели затянуться, но всё ещё сохранялись на своих местах. Маша могла увидеть тень и от её клятвы, данной под этим старым деревом. Обещания давно забытого одной стороной и до сих пор ценного для другой.
Может быть, она и впрямь была излишне сентиментальна, если не прекращала приходить к этому месту вот уже который год. У неё ведь и свои дела имелись, а добираться до этой маленькой речки приходилось часами, ведь жила Мария теперь далеко от старого дома.
Но девушка всё продолжала хотя бы раз в год приходить под эту иву и вновь погружаться в старые, тёплые и не успевающие покрыться пылью воспоминания. И всё повторялось по кругу: вот она вышагивает по заросшей тропе, шепча тихие проклятья и ругательства на попадающие в обувь камни и ветки, вот радуется виднеющемуся среди листвы берегу реки, всегда холодной и какой-то пугающе тёмной, а вот выходит к иве – единственно неизменной всё это время.
И всё бы ничего, но в последнее время стало одолевать её чувство некой гадливости, почти отвращения. В один из дней оно зародилось в горле, стекло к груди и поселилось там въедливой колючкой. Маша сколько ни размышляла, а найти причину этому не могла. Только кривилась невольно при взгляде на привычную иву, ощущая прежнюю привязанность к бедному и невинному деревцу.
Возможно, именно так чувствуют себя люди, в какой-то момент осознавшие, что не очень-то теперь и любят того, для кого ещё недавно собирались мир к ногам положить. А может, Мария просто устала от этого. Она подобно неприкаянной душе скитается по одному и тому же маршруту, натирает на разуме воображаемую мозоль, пока вытряхивает уже разобранные на атомы воспоминания, а в итоге остаётся одна. Такая же константа, как и вечность старушки-ивы.
Поэтому тяжёлый вздох, сорвавшийся с губ, не стал для девушки сюрпризом. Она словно сама себя брала измором, из раза в раз копя в душе лишь бо́льшую усталость и словно проводя неясный эксперимент. Вот только цели его не смогла бы назвать, даже если бы очень захотела. Ну не знала Маша, почему её так тянет сюда. В какой-то момент что-то просто дёргало и молило, буквально приказывало немедленно бросить все дела и бежать — ехать, лететь, уже по ситуации и в зависимости от предыдущей остановки — к уже надоевшей иве.
Девушка оборвала размышления, в усталости опуская напрягшиеся плечи. По крайней мере у всего этого был один плюс — вокруг тихо и спокойно. Лишь скрип старых ветвей и редкий плеск чёрной воды. Она могла бы быть благодарна и за это, уж большего просить у кого-либо просто глупо. Особенно учитывая, что единственным собеседником может выступить сама ива. Но Маша не считала себя безумной, чтобы разговаривать с деревом, даже если бы оно вдруг оказалось невероятно мудрым.
Но и оставаться здесь не видела смысла. Вода в реке всегда вызывала некий трепет и почти что ужас, возникало ощущение неправильности происходящего, и окружающая тишина начинала казаться странной. Ведь это неправильно, когда единственным звуком выступает ход реки и шелест чуть живого дерева, чьи дни уже сочтены — старость никого не щадит. Так что Мария молча покачала головой и повернула обратно, обещая себе, что больше в это место не вернётся. Хватит с неё, и так уже, наверняка, кажется местным зверям, если здесь таковые жили, сумасшедшей дурёхой, что каждый год приходит постоять возле дерева, на которое даже птицы не садятся.
Развернулась и замерла в шаге, с тихим стоном прикладывая руку к лицу в жесте вселенской обречённости. Ива позади скрипнула почти что насмешливо, в плеске чёрной воды послышался едкий смешок. Маше хотелось истерически засмеяться и зарыдать одновременно, благо что сдержать себя удалось. Дерево внезапно показалось совсем не таким родным и изученным. Девушке даже на мгновение подумалось, что оно так мстит ей за когда-то порезанную кору. И не важно, что она была одной из сотен таких же восторженных пташек, что желали увековечить свою связь с кем-то на чем-то. Старенькая ива, в Машином детстве выглядевшая поживее, тогда многим казалась отличным вариантом для подобного.
Но всё же не смогла Мария сделать шаг обратно. Всё тело порывалось повторить давний ритуал, состоящий из молчаливого стояния под ивой в течение пяти минут. Ещё хотелось взглядом, наполненным подозрением, посмотреть на реку. И она сдалась, поймав себя на этой позорной слабости.
Круто повернулась, шагнула к дереву, бездумно поглядела на него некоторое время и едва ли не бегом нырнула к знакомой тропе, казавшейся в этот момент спасением. И прокляла давнего друга, что обещал ей встретиться под старой ивой в один из дней, но так и не пришёл даже спустя годы. Уничтожил все надежды, но сделал это медленно и до отвратительного умело — просто исчез. А для влюблённой девочки мир тогда буквально трещал по швам.
Это ведь больно, когда сердце сжимают тиски из печали и горечи, а в горле першит от подступающих рыданий. Совсем не смешно и не мило.
Маша никогда не желала жить в драме или печали. Она лишь хотела любить определённого человека и желала взаимности. Теперь же на месте давней мечты осталось пепелище. И неизвестно, кто стал поджигателем — Мария или её непутёвый друг?
Под обувью тихо хрустели ветки и сухая листва. Жухлая трава мелькала перед глазами, пока девушка шла с опущенной головой, пытаясь не споткнуться. Она всё отдалялась от ивы, которой раньше изливала душу и доверяла свои мечты. Бросала её, как все те люди, что больше не желают связываться с тем, что напоминает о чем-то болезненном. Так подростки выбрасывают подарки бывших возлюбленных. Маша же отдавала иву на растерзание годам и одиночеству, но угрызений совести не ощущала.
Лишь облегчение поселилось в груди, игнорируя заболевшие от подступающих слёз глаза. Обрывать старые и уже окаменевшие связи сложно, но девушка не собиралась отдавать свою жизнь дереву и мёртвой реке. Хватит с неё, и так слишком долго надеялась и ждала.
Жаль, но Мария никогда не узнает, что после её ухода старая ива приветствовала нового собеседника. Того, кого в мыслях совсем недавно похоронили под этим самым деревом. Высокий, довольно красивый блондин с черными жгучими глазами и густыми чёрными ресницами стоял под той же ивой, гладил ствол дерева и вспоминал себя в юности. Молодой самоуверенный, он не боялся трудностей, преодолевая их, шёл вперёд, порой забывая о самом важном, оставляя на потом чувства и обещания. Редкостью природы когда-то называла его в школе учительница математики. А он и был таким тогда, давно. Не просто красивым, а необычным. Сейчас парень лишь молча стоял возле реки, кидая взгляд на старушку, подозрительный и колкий, тоскливый и страдающий.
А старая ива смеялась вместе с чёрной водой. Истории эти вечны. И конец у них один.
Ива лишь надеялась, что люди отпустят прошлое. Надписи почти заросли, но в своей памяти её посетители продолжали хранить порезы.
И это было печально и больно. Для двоих.
Прошкова Диана. Двойник
Андрей бежал по мокрому асфальту, задыхаясь от эмоций. Дождь хлестал по лицу, вода затекала за воротник. Лиловое небо затянули тяжелые, полные влаги, тучи.
Парень влетел в подъезд и, перепрыгивая через три ступени, забежал в пустую квартиру. Сегодня последний день августа, и у родителей на работе устроили «небольшой корпоратив», так что часов до трех ночи Андрей будет один. Сейчас парень лишь хотел, чтобы никто его не трогал.
Стянув с себя сырую одежду и налив чаю, Андрей укутался в одеяло и стал по кусочкам восстанавливать события сегодняшнего вечера.
Соревнования… Это был его этап. Его! Андрей так долго шел к полуфиналу: не ел, не спал, раз за разом повторял отточенные движения. Ему нужна была победа, как никому другому. Никто в мире так не готовился, как он!
Шест, выдох, разбег… и падение. Он даже не допрыгнул до перекладины. Для выхода в финал нужна хотя бы одна победа в полуфинале, последняя возможность завтра. Вот только… ему предстоит соревноваться с Денисом, заносчивым спортсменом из Тулы. Денис на две головы выше Андрея, сильнее и красивее. Если Андрей не пройдет в финал, то все. Конец.
Парень со злостью ударил кулаком по стене и вышел из комнаты. Он подошел к зеркалу в прихожей и облокотился на полочку. Спортсмен тяжело дышал, сдерживая рвущийся наружу крик. Он поднял глаза: в зеркале отражался невысокий симпатичный парень с растрепанными темными волосами, все еще дрожащий от уличного холода. Андрей горел, его разрывала боль от проигрыша. Вдруг в голове проскользнула мысль…
Он должен завтра победить. Любой ценой. Один надлом на шесте Дениса мог бы все решить. Один надрез – и победа гарантирована. Один надрез… Андрей ужаснулся этой мысли, но несколько минут спустя невольно улыбнулся. А что? От шепотков, подножек и издевок Дениса Андрей спастись не смог. Пора платить по счетам.
…в зеркале отражался невысокий симпатичный парень с растрепанными темными волосами, все еще дрожащий от уличного холода. «Отличная мысль», – подумал он, представляя свое выступление в финале. По телу приятно растеклось тепло, по спине пробежали мурашки. Игра началась.
Андрей ушел в спальню, а Андрей в зеркале усмехнулся.
Одиннадцатиклассник поднялся по пустой лестнице и вошел в кабинет. Его встретили бурные овации, крики радости и восторга. «Да, спасибо за поддержку», – хмуро подумал Андрей, но потом услышал, как его поздравляют с победой.
– Что? – недоумевая, переспросил он, но никто из одноклассников не заметил его замешательства. Спортсмен окинул кабинет взглядом и задержал его на зеркале над раковиной. В голове возникли воспоминания: он, словно птица, перелетает над перекладиной и, провернув в воздухе сальто, красиво приземляется на маты. Потом аплодисменты, долгие, бурные, приятные... Тренер крепко жмет ему руку и улыбается…
Марина Александровна на классном часу несколько раз возвращалась к победе Андрея в полуфинале и искренне поздравляла его. После урока парень дождался друзей, Петю и Лену, и они вместе пошли домой.
– Мы знаем, что ты очень скромный, – засмеялась Лена, слегка толкнув Андрея в плечо, – но нельзя же забывать о своей победе! Ты ведь так долго к этому стремился.
– Это, наверное, от эйфории, – засмеялся Андрей, и на душе сразу стало легче. Петя втиснулся между друзьями и обнял их за плечи.
– Вот так гуляние! Сначала интервью, потом вечер для финалистов! Андрей, а можно мы с тобой будем везде ходить? Нас ведь не выгонят?
– О чем разговор! У меня там много знакомых. Думаю, никто не будет против.
Дойдя до Т-образного перекрестка, друзья обнялись и разошлись по домам.
Андрей зашел в квартиру и посмотрел на себя в зеркале. Серые глаза сверкали, как два кварца. Спортсмен улыбнулся сам себе: он в финале!
Через секунду домой впорхнула мама. Парень никогда не видел ее настолько счастливой. Мама трещала, целовала сына в лоб, щеки, уши и руки. На кухне ждал праздничный обед.
– Не знаю, пойти на твой вечер в красном платье или надеть синий брючный костюм… – мечтательно пробормотала мама.
– Ты идешь на вечер? – разглядывая свое отражение в окне, спросил Андрей. Мама с непониманием повернулась к сыну, и тот продолжил. – Мы думали с друзьями отметить.
– Так я же почти твой тренер! Я тебя в детстве учила прыгать с шестом, – засмеялась мама, но, увидев недовольный взгляд Андрея, резко замолчала. Парень слегка улыбнулся, чмокнул ее в щеку и оставил наедине с мыслями.
Андрей собрался на интервью и поехал на автобусе. После разговора с мамой остался неприятный осадок. Он уже в одиннадцатом классе! Андрей, конечно, все понимает, но с мамой они и дома отметят. А вот компания друзей больше подходит для вечера финалистов. Маме там и делать-то будет нечего…
Спортсмен шагнул на съемочную площадку и помахал Пете и Лене рукой. К Андрею подошла его знакомая молодая журналистка и указала на кресло. После коротких приготовлений и ободряющего кивка начался эфир.
Интервьюер оказался веселым и смешным человеком, с которым было приятно разговаривать. Но когда он стал спрашивать, что Андрей думает о своей победе, парень растерялся. Спортсмен перевел взгляд на зеркало на стене, и слова неожиданно потекли сами:
– Спорт – это моя жизнь. Я всегда стремился к победе и не привык отдавать ее кому-то другому. Для меня важно прежде всего доказать самому себе, что я это умею, и продолжать совершенствоваться.
Кто-то из операторов показал большой палец. Интервьюер на секунду задумался, а потом спросил:
– Может, вы хотели бы, чтобы вами гордились родители? Или друзья? Или тренер?
– Нет. Я это делаю не для других и не ради других. Я всегда знал, чего хочу, и не смотрю на чужое мнение.
Только после этого Андрей оторвал взгляд от стены. Парню смутно показалось, что его голос доносился и от зеркала. Когда Андрей спустился с площадки, к нему подошли Петя и Лена.
– Что думаете? – непринужденно спросил спортсмен, но заметил недовольные лица друзей.
– Значит, ты побеждал, чтобы потешить свое самолюбие? – проговорила Лена, скрестив руки на груди.
– Ну, Лен, – Петя погладил подругу по плечу, но тоже устремил на Андрея враждебный взгляд.
– Да что не так? – парня раздражала внезапная перемена в друзьях.
– Ничего, – Лена взяла Петю за рукав. – Буду иметь в виду, что все твои разговоры об «общей победе» – это так, чтобы мы свои силы на тебя тратили, с тобой вместе не спали и не ели и переживали за тебя до потери сознания. Главное — потом сказать всем, какой ты молодец. Без друзей и семьи справился.
У нее задрожали губы, и Лена потянула Петю к выходу. Андрей захотел броситься за ними, но что-то его остановило. Слова Лены задели парня. Прыгали-то не они! И от Дениса нападки терпели тоже не они. Это его победа! Натянув капюшон, спортсмен вышел из здания телеканала.
До начала вечера оставалось пятнадцать минут. Андрей стоял перед зеркалом и поправлял волосы. Они беспорядочно вились и торчали в разные стороны. Казалось, что легкий бардак на голове сделал парня привлекательнее. Ссору с друзьями он решил пока забыть.
Андрей рассматривал свое невероятно красивое лицо и темные серые глаза.
– Я победил… – прошептал он и на секунду закрыл глаза. Довольная улыбка растеклась по лицу, и спортсмен вслух хмыкнул. – И почему раньше мне все давалось так тяжело? Ведь это так просто: пришел, увидел, победил. Я в финале!
– А ты помнишь, как прошел в финал? – сказало отражение Андрея. Парень вздрогнул, ведь он молчал в этот момент. Отражение ухмыльнулось ему, серые глаза страшно сверкнули.
В ушах нарастал шум, и на Андрея обрушились новые воспоминания…
Он стоит в полумраке и надрезает шест Дениса крепким складным ножиком.
Андрей сидит в первом ряду трибун и напряженно наблюдает за разговором Дениса с тренером перед прыжком. Минуты тянутся невообразимо долго, руки Андрея влажные от волнения, словно прыгает он. Соперник, напротив, спокоен, берет испорченный шест, разбегается и…
Падает. Так долго, что секунды кажутся вечностью…
Дикий крик боли. К Денису подлетает его тренер, люди кричат, начинается суматоха…
Кто-то вызвал скорую. С улицы доносится вой ее сирены…
Андрей опускается на спинку. На его губах играет довольная ухмылка.
Андрей вырвался из воспоминаний, чуть не утонув в них, как в ледяной воде. Парень тяжело дышал, пытаясь осознать увиденное. Спортсмен зажал уши руками, пытаясь избавиться от непрекращающегося воя сирены скорой помощи. Андрей поднял голову и замер: в зеркале не было его отражения.
– Я здесь... – раздался голос за спиной.
Андрей развернулся и ахнул. Перед ним стоял… он сам. Только двойник был немного выше, черты лица — красивее, тело — мускулистее. Волосы беспорядочно падали на лоб, что только придавало очарование. А в серых, будто металлических, глазах было что-то леденящее душу.
– Это… – начал Андрей, проглотив ком в горле, – сделал я?
– Не совсем… – двойник загадочно улыбнулся, – Я заменил тебя на время, но ведь мы похожи? Ты же этого хотел, да? Что ж, я не требую ничего взамен. Пользуйся той славой, что тебе выпала.
Андрей рванул к двери, но двойник схватил его за шею.
– Ты ведь знаешь, чего хочешь от жизни. Ну, так бери! Мы с тобой хотим одного и то же: победы. Славы. Богатства. Никаких сомнений. И никаких препятствий на нашем пути! Если мешают друзья или мать – брось их!
Спортсмен попытался вырваться, но двойник оказался еще и сильнее своего оригинала. Перед глазами вновь возник образ падающего на спину Дениса, и Андрей задрожал. Парень не мог пошевелиться и просто вцепился в руки двойника. Они давили так же сильно, как гул в ушах.
– Я – это ты сам! Не я искалечил соперника. Это придумал ты. И сделал это тоже ТЫ!
Двойник бросил Андрея на пол и засмеялся. Парня поразила ужасная боль, будто он сам упал с высоты. Если бы он только не надрезал шест Дениса! Если бы не…
Андрей бежал по мокрому асфальту, задыхаясь от эмоций. Дождь хлестал по лицу, вода затекала за воротник. Лиловое небо затянули тяжелые, полные влаги, тучи.
Парень влетел в подъезд и, перепрыгивая через три ступени, забежал в пустую квартиру. Сегодня последний день августа, и у родителей на работе устроили «небольшой корпоратив», так что часов до трех ночи Андрей будет один. Сейчас парень лишь хотел, чтобы никто его не трогал.
Стянув с себя сырую одежду и налив чаю, Андрей укутался в одеяло и стал по кусочкам восстанавливать события сегодняшнего вечера.
Соревнования… Это был его этап. Его! Андрей так долго шел к полуфиналу: не ел, не спал, раз за разом повторял отточенные движения. Ему нужна была победа, как никому другому. Никто в мире так не готовился, как он!
Шест, выдох, разбег… и падение. Он даже не допрыгнул до перекладины. Для выхода в финал нужна хотя бы одна победа в полуфинале, последняя возможность завтра. Вот только… ему предстоит соревноваться с Денисом, заносчивым спортсменом из Тулы. Денис на две головы выше Андрея, сильнее и красивее. Если Андрей не пройдет в финал, то все. Конец.
Парень со злостью ударил кулаком по стене и вышел из комнаты. Он подошел к зеркалу в прихожей и облокотился на полочку. Спортсмен тяжело дышал, сдерживая рвущийся наружу крик. Он поднял глаза: в зеркале отражался невысокий симпатичный парень с растрепанными темными волосами, все еще дрожащий от уличного холода. Андрей горел, его разрывала боль от проигрыша. Вдруг в голове проскользнула мысль…
Он должен завтра победить. Любой ценой. Один надлом на шесте Дениса мог бы все решить. Один надрез – и победа гарантирована. Один надрез… Андрей ужаснулся этой мысли, но несколько минут спустя невольно улыбнулся. А что? От шепотков, подножек и издевок Дениса Андрей спастись не смог. Пора платить по счетам.
…в зеркале отражался невысокий симпатичный парень с растрепанными темными волосами, все еще дрожащий от уличного холода. «Отличная мысль», – подумал он, представляя свое выступление в финале. По телу приятно растеклось тепло, по спине пробежали мурашки. Игра началась.
Андрей ушел в спальню, а Андрей в зеркале усмехнулся.
***
Андрей медленно брел по мокрому асфальту. Соревнования всероссийского уровня наверняка смотрели все его одноклассники. Кто-то обязательно поддержит, но другие просто посмеются. С родителями Андрей встретится только после школы.Одиннадцатиклассник поднялся по пустой лестнице и вошел в кабинет. Его встретили бурные овации, крики радости и восторга. «Да, спасибо за поддержку», – хмуро подумал Андрей, но потом услышал, как его поздравляют с победой.
– Что? – недоумевая, переспросил он, но никто из одноклассников не заметил его замешательства. Спортсмен окинул кабинет взглядом и задержал его на зеркале над раковиной. В голове возникли воспоминания: он, словно птица, перелетает над перекладиной и, провернув в воздухе сальто, красиво приземляется на маты. Потом аплодисменты, долгие, бурные, приятные... Тренер крепко жмет ему руку и улыбается…
Марина Александровна на классном часу несколько раз возвращалась к победе Андрея в полуфинале и искренне поздравляла его. После урока парень дождался друзей, Петю и Лену, и они вместе пошли домой.
– Мы знаем, что ты очень скромный, – засмеялась Лена, слегка толкнув Андрея в плечо, – но нельзя же забывать о своей победе! Ты ведь так долго к этому стремился.
– Это, наверное, от эйфории, – засмеялся Андрей, и на душе сразу стало легче. Петя втиснулся между друзьями и обнял их за плечи.
– Вот так гуляние! Сначала интервью, потом вечер для финалистов! Андрей, а можно мы с тобой будем везде ходить? Нас ведь не выгонят?
– О чем разговор! У меня там много знакомых. Думаю, никто не будет против.
Дойдя до Т-образного перекрестка, друзья обнялись и разошлись по домам.
Андрей зашел в квартиру и посмотрел на себя в зеркале. Серые глаза сверкали, как два кварца. Спортсмен улыбнулся сам себе: он в финале!
Через секунду домой впорхнула мама. Парень никогда не видел ее настолько счастливой. Мама трещала, целовала сына в лоб, щеки, уши и руки. На кухне ждал праздничный обед.
– Не знаю, пойти на твой вечер в красном платье или надеть синий брючный костюм… – мечтательно пробормотала мама.
– Ты идешь на вечер? – разглядывая свое отражение в окне, спросил Андрей. Мама с непониманием повернулась к сыну, и тот продолжил. – Мы думали с друзьями отметить.
– Так я же почти твой тренер! Я тебя в детстве учила прыгать с шестом, – засмеялась мама, но, увидев недовольный взгляд Андрея, резко замолчала. Парень слегка улыбнулся, чмокнул ее в щеку и оставил наедине с мыслями.
Андрей собрался на интервью и поехал на автобусе. После разговора с мамой остался неприятный осадок. Он уже в одиннадцатом классе! Андрей, конечно, все понимает, но с мамой они и дома отметят. А вот компания друзей больше подходит для вечера финалистов. Маме там и делать-то будет нечего…
Спортсмен шагнул на съемочную площадку и помахал Пете и Лене рукой. К Андрею подошла его знакомая молодая журналистка и указала на кресло. После коротких приготовлений и ободряющего кивка начался эфир.
Интервьюер оказался веселым и смешным человеком, с которым было приятно разговаривать. Но когда он стал спрашивать, что Андрей думает о своей победе, парень растерялся. Спортсмен перевел взгляд на зеркало на стене, и слова неожиданно потекли сами:
– Спорт – это моя жизнь. Я всегда стремился к победе и не привык отдавать ее кому-то другому. Для меня важно прежде всего доказать самому себе, что я это умею, и продолжать совершенствоваться.
Кто-то из операторов показал большой палец. Интервьюер на секунду задумался, а потом спросил:
– Может, вы хотели бы, чтобы вами гордились родители? Или друзья? Или тренер?
– Нет. Я это делаю не для других и не ради других. Я всегда знал, чего хочу, и не смотрю на чужое мнение.
Только после этого Андрей оторвал взгляд от стены. Парню смутно показалось, что его голос доносился и от зеркала. Когда Андрей спустился с площадки, к нему подошли Петя и Лена.
– Что думаете? – непринужденно спросил спортсмен, но заметил недовольные лица друзей.
– Значит, ты побеждал, чтобы потешить свое самолюбие? – проговорила Лена, скрестив руки на груди.
– Ну, Лен, – Петя погладил подругу по плечу, но тоже устремил на Андрея враждебный взгляд.
– Да что не так? – парня раздражала внезапная перемена в друзьях.
– Ничего, – Лена взяла Петю за рукав. – Буду иметь в виду, что все твои разговоры об «общей победе» – это так, чтобы мы свои силы на тебя тратили, с тобой вместе не спали и не ели и переживали за тебя до потери сознания. Главное — потом сказать всем, какой ты молодец. Без друзей и семьи справился.
У нее задрожали губы, и Лена потянула Петю к выходу. Андрей захотел броситься за ними, но что-то его остановило. Слова Лены задели парня. Прыгали-то не они! И от Дениса нападки терпели тоже не они. Это его победа! Натянув капюшон, спортсмен вышел из здания телеканала.
До начала вечера оставалось пятнадцать минут. Андрей стоял перед зеркалом и поправлял волосы. Они беспорядочно вились и торчали в разные стороны. Казалось, что легкий бардак на голове сделал парня привлекательнее. Ссору с друзьями он решил пока забыть.
Андрей рассматривал свое невероятно красивое лицо и темные серые глаза.
– Я победил… – прошептал он и на секунду закрыл глаза. Довольная улыбка растеклась по лицу, и спортсмен вслух хмыкнул. – И почему раньше мне все давалось так тяжело? Ведь это так просто: пришел, увидел, победил. Я в финале!
– А ты помнишь, как прошел в финал? – сказало отражение Андрея. Парень вздрогнул, ведь он молчал в этот момент. Отражение ухмыльнулось ему, серые глаза страшно сверкнули.
В ушах нарастал шум, и на Андрея обрушились новые воспоминания…
Он стоит в полумраке и надрезает шест Дениса крепким складным ножиком.
Андрей сидит в первом ряду трибун и напряженно наблюдает за разговором Дениса с тренером перед прыжком. Минуты тянутся невообразимо долго, руки Андрея влажные от волнения, словно прыгает он. Соперник, напротив, спокоен, берет испорченный шест, разбегается и…
Падает. Так долго, что секунды кажутся вечностью…
Дикий крик боли. К Денису подлетает его тренер, люди кричат, начинается суматоха…
Кто-то вызвал скорую. С улицы доносится вой ее сирены…
Андрей опускается на спинку. На его губах играет довольная ухмылка.
Андрей вырвался из воспоминаний, чуть не утонув в них, как в ледяной воде. Парень тяжело дышал, пытаясь осознать увиденное. Спортсмен зажал уши руками, пытаясь избавиться от непрекращающегося воя сирены скорой помощи. Андрей поднял голову и замер: в зеркале не было его отражения.
– Я здесь... – раздался голос за спиной.
Андрей развернулся и ахнул. Перед ним стоял… он сам. Только двойник был немного выше, черты лица — красивее, тело — мускулистее. Волосы беспорядочно падали на лоб, что только придавало очарование. А в серых, будто металлических, глазах было что-то леденящее душу.
– Это… – начал Андрей, проглотив ком в горле, – сделал я?
– Не совсем… – двойник загадочно улыбнулся, – Я заменил тебя на время, но ведь мы похожи? Ты же этого хотел, да? Что ж, я не требую ничего взамен. Пользуйся той славой, что тебе выпала.
Андрей рванул к двери, но двойник схватил его за шею.
– Ты ведь знаешь, чего хочешь от жизни. Ну, так бери! Мы с тобой хотим одного и то же: победы. Славы. Богатства. Никаких сомнений. И никаких препятствий на нашем пути! Если мешают друзья или мать – брось их!
Спортсмен попытался вырваться, но двойник оказался еще и сильнее своего оригинала. Перед глазами вновь возник образ падающего на спину Дениса, и Андрей задрожал. Парень не мог пошевелиться и просто вцепился в руки двойника. Они давили так же сильно, как гул в ушах.
– Я – это ты сам! Не я искалечил соперника. Это придумал ты. И сделал это тоже ТЫ!
Двойник бросил Андрея на пол и засмеялся. Парня поразила ужасная боль, будто он сам упал с высоты. Если бы он только не надрезал шест Дениса! Если бы не…
***
Андрей вскочил с кровати, задыхаясь от страха. Это был сон. Просто сон… Спрятав лицо в ладонях, парень вспомнил, как, стоя перед зеркалом, решил испортить шест Дениса. Ни за что на свете. Никогда.Савостикова Анастасия. Если бы не катастрофа
Часы небоскрёба-колонны, подпирающего скальный массив над городом, показывали
18:32. До активации ночного режима оставалось чуть больше часа, но дело в клинике не должно занять много времени. Найти детское отделение и нужную палату в нём было несложно. Дверь легко поддалась: моего визита ждали.
Саша сидела у окна, закутавшись в тёплую шаль, а на полу её пятилетняя дочка сосредоточенно строила что-то из кубиков. У неё были светлые, как у матери, волосы, светло-голубые глаза, своим цветом напоминавшие утреннее небо на старых картинах, и очень бледная кожа. В подземных городах было мало хоть немного смуглых людей (посещение солярия мог себе позволить только очень обеспеченный человек), но её бледность была нездоровой, явно болезненной.
– Здравствуйте, – девочка первой заметила моё появление и теперь с любопытством разглядывала униформу. Я присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. — Здравствуй. Как тебя зовут? — Надежда. А вы работаете с дверками, которые ведут на поверхность? — девочка серьезно уставилась на меня, ожидая ответа. — Доченька, иди пока в игровую. Я немного поговорю с дядей, а потом мы вместе поиграем во что-нибудь, — голос Саши, прервавший разговор, прозвучал серо, измотанно, но девочка не стала капризничать и послушно вышла из палаты, бросив последний любопытный взгляд уже из-за двери.
Мы некоторое время молчали. Последняя наша встреча, встреча-прощание, произошла больше семи лет назад, но казалось, что с того дня прошла целая жизнь. Мне вспоминалась улыбчивая и яркая девушка, которой когда-то была Саша, вспоминались дни, проведённые с ней, вспоминалась первая юношеская симпатия, которой не суждено было во что-то перерасти.
— Сколько ей осталось? – тихо спросил я, прерывая затянувшееся молчание. О том, что маленькая Надежда серьёзно больна и врачи не в силах ей помочь, я догадался ещё тогда, когда читал Сашино письмо, но только сейчас начал осознавать глубину её отчаяния. — Врачи говорят, что не больше двух месяцев, — она неосознанно теребила угол шали, а после сжала его в руке. — Прости, что вот так взяла и написала. Мне просто не к кому больше обратиться. — Всё в порядке, — я был не против её письма и хотел бы помочь, но совершенно не понимал, что могу для этого сделать. Саша ненадолго закрыла лицо руками и замолчала, будто подбирая слова. — Надежда давно уже мечтает увидеть настоящие небо и звезды. Ей осталось совсем немного, а ты работаешь в Центре Управления дверями (гермозатворами – хотел поправить я, но промолчал), которые ведут на поверхность, и я подумала... — она прерывисто выдохнула, — знаю, это слишком дерзкая просьба, но, может, есть какой-то способ ненадолго вывести её на поверхность? — Саша замолчала, ожидая моего ответа. Я тоже молчал. В последние пятьдесят лет никто из нашего города не покидал подземелье, да и протоколы, определяющие возможность выхода, точно не включали в себя случаи, хоть отдалённо похожие на этот. Однако я не чувствовал себя вправе отказаться сразу, не предприняв никакую попытку. Пожалуй, стоит поговорить с начальником Центра – может быть, что-то и получится. – Сделаю всё, что смогу.
***
Четырежды пропищал замок, оповещая об успешном снятии блокировки, жалобно взвизгнула тяжёлая дверь, и я вошёл в здание Центра.
Стены в холле и коридоре пестрели многочисленными пейзажами, развешанными работниками в первые годы жизни под землёй. Проходя мимо них, я с трудом подавил заворочавшееся в груди колючее раздражение. Эти бесполезные пылесборники давно пора было выбросить, а на их место поместить что-нибудь действительно полезное – те же правила по технике безопасности, например, – и все другие сотрудники были с этим согласны. Все, кроме действующего начальника. Михаил Иванович был одним из немногих людей, заставших жизнь на поверхности и доживших до наших дней, и, как все они, имел неразумную привязанность ко всему, что связывало его со счастливым прошлым. Первая и последняя попытка снять картины закончилась тем, что разъярённый от гнева Иваныч так разбушевался на горе-редизайнеров, что и они, и все остальные работники решили оставить злополучные пейзажи в покое ради собственной безопасности.
Добравшись до нужной двери, я как всегда трижды в неё постучал, прежде чем войти. Начальник сидел за привычным столом, в компании аккуратных стопок полуважных бумажек, которые, как мне думалось, давно научились создавать свои всевозможные копии – иного объяснения тому, что объём документации никогда не уменьшался при серьёзнейшем трудоголизме их заполнителя, у меня не находилось.
Цепкий взгляд серых глаз остановился на мне, и сквозь их привычную суровость мелькнули тёплые искры. — Ну, здравствуй, сынок, — проговорил он с едва заметной улыбкой. — Проходи, чего стоишь как неродной, — я послушно вошёл и устроился на стуле напротив, игнорируя прозвучавшее обращение. У многих пожилых имелась странная привычка обращаться к молодым, как к своим детям, и лучшим вариантом было просто не обращать на это внимания. — Здравствуйте, — ответил я, думая, как увести разговор в нужное мне русло. И вдруг без обиняков выпалил: — Михаил Иванович, у меня к вам просьба.
Просить такого принципиального человека, даже имея его расположение, пойти на явное нарушение протокола – значило получить отказ, но и не попытаться было нельзя.
– Тут такое дело: у моей подруги дочка, маленькая ещё, болеет, и врачи говорят, что шансов у неё нет. А она очень хочет увидеть настоящие небо и звезды. В протоколах такие случаи не предусмотрены, но, может, можно что-то сделать? – я перевёл дыхание и замер, ощущая на себе суровый взгляд Иваныча.
— То есть ты предлагаешь мне нарушить один из основных протоколов? – произнёс он медленно вмиг лишившимся теплоты голосом. Отступать было поздно, но и выдавить из себя хоть слово под тяжёлым взглядом я просто не мог. Иваныч в мрачной задумчивости молчал, и каждая секунда этого молчания тянулась бесконечно долго. — А пошло оно всё к чёрту! – вдруг почти выкрикнул Иваныч, резко ударив кулаком по столу. – Будь неладны эта общечеловеческая могила и идиоты, из-за которых мы тут оказались. Так и подохнем здесь, как кроты. — Спасибо вам, — выдавил я прерывающимся голосом, пытаясь унять подскочившее от неожиданной смены настроения Иваныча сердце. Такие вспышки у него случались не слишком часто, но каждая оставляла о себе яркое воспоминание, особенно у тех, кто был их причиной. — Сколько, говоришь, этой девочке лет? _ Пять. — Совсем ещё кроха. Эх, жизнь... – старик с какой-то горькой печалью и отвращением отпихнул в сторону лежащий перед ним документ. – Будут ей звёзды! Приводи её сюда в воскресенье вечером. К этому времени и нужные гермозатворы проверят, и спецкостюмы для выхода приготовят. — По какому маршруту мы пойдём? — Я вас сам поведу, – сказал старик и, опережая мой вопрос, продолжил, – осточертел мне этот могильник – сил никаких нет. Хоть перед смертью выберусь из него на звезды посмотреть.
***
В назначенный день я и Надежда появились в Центре. Иваныч встретил нас, уже переодевшихся в спецкостюмы, у первого гермозатвора, и между ним и девочкой сразу установились отношения, делающие их похожими на деда и внучку. Всю дорогу они шли, держась за руки, Надежда то и дело спрашивала что-то, а Иваныч отвечал с непривычно мягкой улыбкой. Наконец последний гермозатвор открылся, и мы оказались на поверхности.
Надежда и Иваныч замерли, глядя на тёмное небо, на ярко-жёлтые пятнышки звёзд, на медленно расползающуюся полосу света на горизонте, и их лица выглядели так, словно они были свидетелями величайшего чуда. Старик даже поднял девочку на руки, чтобы ей было лучше видно. Я же, глядя на бледную луну, не мог отделаться от суеверного ужаса: слепое, холодное, равнодушное небо... Сколько опасностей кроется в нём для человечества, меньше века назад жившего под ним, совершенно неприкрытым и беззащитным? Окинув взглядом давно погибшую траву, пару жалких голых кустарников, я почувствовал, как на меня накатила новая волна неуютного отвращения и непонимания. Это по этому так тоскуют все, кто застал жизнь на поверхности? Как можно желать возвращения в этот уродливый и страшный мир, когда в городах под землёй есть всё для спокойной и безопасной жизни?
Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем датчики спецкостюмов запищали, оповещая о низком уровне кислорода. Пора было возвращаться.
Иваныч и Надежда чуть задержались, а после с явной неохотой стали спускаться к гермозатвору, постоянно оглядываясь на небо. Я же с радостью покидал оказавшуюся такой жуткой поверхность земли. Никогда ещё не испытывал я такого облегчения, как в момент, когда мы наконец вошли в пограничную часть подземелья и поверхностный гермозатвор с тихим шипением закрылся, отрезая нас от опасностей верхнего мира.
— Теперь и умирать не страшно, — сказал Иваныч, глядя на меня одновременно и печально, и радостно, и так, будто хотел найти в выражении моего лица ответ на какой-то вопрос. Не знаю, что он там увидел, но блестящие искры в его глазах померкли. Я молча пошёл дальше, проигнорировав укоризненный вздох. Какое мне дело до мнения состарившегося чудака?
Оставшийся путь Иваныч нёс уставшую Надежду на руках и рассказывал ей обо всём, что помнил о жизни до катастрофы.
***
Прошло чуть больше двух месяцев. По странному стечению обстоятельств Надежда и Иваныч умерли практически одновременно. Заключение врачей – острый инфаркт. И вот я сижу за его столом, разбирая скопившиеся документы. Работники исполняют мой первый приказ: снять все картины, изображающие земные пейзажи, и заменить их действующими инструкциями по технике безопасности.
Часы небоскрёба-колонны, подпирающего скальный массив над городом, показывали
18:32. До активации ночного режима оставалось чуть больше часа, но дело в клинике не должно занять много времени. Найти детское отделение и нужную палату в нём было несложно. Дверь легко поддалась: моего визита ждали.
Саша сидела у окна, закутавшись в тёплую шаль, а на полу её пятилетняя дочка сосредоточенно строила что-то из кубиков. У неё были светлые, как у матери, волосы, светло-голубые глаза, своим цветом напоминавшие утреннее небо на старых картинах, и очень бледная кожа. В подземных городах было мало хоть немного смуглых людей (посещение солярия мог себе позволить только очень обеспеченный человек), но её бледность была нездоровой, явно болезненной.
– Здравствуйте, – девочка первой заметила моё появление и теперь с любопытством разглядывала униформу. Я присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. — Здравствуй. Как тебя зовут? — Надежда. А вы работаете с дверками, которые ведут на поверхность? — девочка серьезно уставилась на меня, ожидая ответа. — Доченька, иди пока в игровую. Я немного поговорю с дядей, а потом мы вместе поиграем во что-нибудь, — голос Саши, прервавший разговор, прозвучал серо, измотанно, но девочка не стала капризничать и послушно вышла из палаты, бросив последний любопытный взгляд уже из-за двери.
Мы некоторое время молчали. Последняя наша встреча, встреча-прощание, произошла больше семи лет назад, но казалось, что с того дня прошла целая жизнь. Мне вспоминалась улыбчивая и яркая девушка, которой когда-то была Саша, вспоминались дни, проведённые с ней, вспоминалась первая юношеская симпатия, которой не суждено было во что-то перерасти.
— Сколько ей осталось? – тихо спросил я, прерывая затянувшееся молчание. О том, что маленькая Надежда серьёзно больна и врачи не в силах ей помочь, я догадался ещё тогда, когда читал Сашино письмо, но только сейчас начал осознавать глубину её отчаяния. — Врачи говорят, что не больше двух месяцев, — она неосознанно теребила угол шали, а после сжала его в руке. — Прости, что вот так взяла и написала. Мне просто не к кому больше обратиться. — Всё в порядке, — я был не против её письма и хотел бы помочь, но совершенно не понимал, что могу для этого сделать. Саша ненадолго закрыла лицо руками и замолчала, будто подбирая слова. — Надежда давно уже мечтает увидеть настоящие небо и звезды. Ей осталось совсем немного, а ты работаешь в Центре Управления дверями (гермозатворами – хотел поправить я, но промолчал), которые ведут на поверхность, и я подумала... — она прерывисто выдохнула, — знаю, это слишком дерзкая просьба, но, может, есть какой-то способ ненадолго вывести её на поверхность? — Саша замолчала, ожидая моего ответа. Я тоже молчал. В последние пятьдесят лет никто из нашего города не покидал подземелье, да и протоколы, определяющие возможность выхода, точно не включали в себя случаи, хоть отдалённо похожие на этот. Однако я не чувствовал себя вправе отказаться сразу, не предприняв никакую попытку. Пожалуй, стоит поговорить с начальником Центра – может быть, что-то и получится. – Сделаю всё, что смогу.
***
Четырежды пропищал замок, оповещая об успешном снятии блокировки, жалобно взвизгнула тяжёлая дверь, и я вошёл в здание Центра.
Стены в холле и коридоре пестрели многочисленными пейзажами, развешанными работниками в первые годы жизни под землёй. Проходя мимо них, я с трудом подавил заворочавшееся в груди колючее раздражение. Эти бесполезные пылесборники давно пора было выбросить, а на их место поместить что-нибудь действительно полезное – те же правила по технике безопасности, например, – и все другие сотрудники были с этим согласны. Все, кроме действующего начальника. Михаил Иванович был одним из немногих людей, заставших жизнь на поверхности и доживших до наших дней, и, как все они, имел неразумную привязанность ко всему, что связывало его со счастливым прошлым. Первая и последняя попытка снять картины закончилась тем, что разъярённый от гнева Иваныч так разбушевался на горе-редизайнеров, что и они, и все остальные работники решили оставить злополучные пейзажи в покое ради собственной безопасности.
Добравшись до нужной двери, я как всегда трижды в неё постучал, прежде чем войти. Начальник сидел за привычным столом, в компании аккуратных стопок полуважных бумажек, которые, как мне думалось, давно научились создавать свои всевозможные копии – иного объяснения тому, что объём документации никогда не уменьшался при серьёзнейшем трудоголизме их заполнителя, у меня не находилось.
Цепкий взгляд серых глаз остановился на мне, и сквозь их привычную суровость мелькнули тёплые искры. — Ну, здравствуй, сынок, — проговорил он с едва заметной улыбкой. — Проходи, чего стоишь как неродной, — я послушно вошёл и устроился на стуле напротив, игнорируя прозвучавшее обращение. У многих пожилых имелась странная привычка обращаться к молодым, как к своим детям, и лучшим вариантом было просто не обращать на это внимания. — Здравствуйте, — ответил я, думая, как увести разговор в нужное мне русло. И вдруг без обиняков выпалил: — Михаил Иванович, у меня к вам просьба.
Просить такого принципиального человека, даже имея его расположение, пойти на явное нарушение протокола – значило получить отказ, но и не попытаться было нельзя.
– Тут такое дело: у моей подруги дочка, маленькая ещё, болеет, и врачи говорят, что шансов у неё нет. А она очень хочет увидеть настоящие небо и звезды. В протоколах такие случаи не предусмотрены, но, может, можно что-то сделать? – я перевёл дыхание и замер, ощущая на себе суровый взгляд Иваныча.
— То есть ты предлагаешь мне нарушить один из основных протоколов? – произнёс он медленно вмиг лишившимся теплоты голосом. Отступать было поздно, но и выдавить из себя хоть слово под тяжёлым взглядом я просто не мог. Иваныч в мрачной задумчивости молчал, и каждая секунда этого молчания тянулась бесконечно долго. — А пошло оно всё к чёрту! – вдруг почти выкрикнул Иваныч, резко ударив кулаком по столу. – Будь неладны эта общечеловеческая могила и идиоты, из-за которых мы тут оказались. Так и подохнем здесь, как кроты. — Спасибо вам, — выдавил я прерывающимся голосом, пытаясь унять подскочившее от неожиданной смены настроения Иваныча сердце. Такие вспышки у него случались не слишком часто, но каждая оставляла о себе яркое воспоминание, особенно у тех, кто был их причиной. — Сколько, говоришь, этой девочке лет? _ Пять. — Совсем ещё кроха. Эх, жизнь... – старик с какой-то горькой печалью и отвращением отпихнул в сторону лежащий перед ним документ. – Будут ей звёзды! Приводи её сюда в воскресенье вечером. К этому времени и нужные гермозатворы проверят, и спецкостюмы для выхода приготовят. — По какому маршруту мы пойдём? — Я вас сам поведу, – сказал старик и, опережая мой вопрос, продолжил, – осточертел мне этот могильник – сил никаких нет. Хоть перед смертью выберусь из него на звезды посмотреть.
***
В назначенный день я и Надежда появились в Центре. Иваныч встретил нас, уже переодевшихся в спецкостюмы, у первого гермозатвора, и между ним и девочкой сразу установились отношения, делающие их похожими на деда и внучку. Всю дорогу они шли, держась за руки, Надежда то и дело спрашивала что-то, а Иваныч отвечал с непривычно мягкой улыбкой. Наконец последний гермозатвор открылся, и мы оказались на поверхности.
Надежда и Иваныч замерли, глядя на тёмное небо, на ярко-жёлтые пятнышки звёзд, на медленно расползающуюся полосу света на горизонте, и их лица выглядели так, словно они были свидетелями величайшего чуда. Старик даже поднял девочку на руки, чтобы ей было лучше видно. Я же, глядя на бледную луну, не мог отделаться от суеверного ужаса: слепое, холодное, равнодушное небо... Сколько опасностей кроется в нём для человечества, меньше века назад жившего под ним, совершенно неприкрытым и беззащитным? Окинув взглядом давно погибшую траву, пару жалких голых кустарников, я почувствовал, как на меня накатила новая волна неуютного отвращения и непонимания. Это по этому так тоскуют все, кто застал жизнь на поверхности? Как можно желать возвращения в этот уродливый и страшный мир, когда в городах под землёй есть всё для спокойной и безопасной жизни?
Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем датчики спецкостюмов запищали, оповещая о низком уровне кислорода. Пора было возвращаться.
Иваныч и Надежда чуть задержались, а после с явной неохотой стали спускаться к гермозатвору, постоянно оглядываясь на небо. Я же с радостью покидал оказавшуюся такой жуткой поверхность земли. Никогда ещё не испытывал я такого облегчения, как в момент, когда мы наконец вошли в пограничную часть подземелья и поверхностный гермозатвор с тихим шипением закрылся, отрезая нас от опасностей верхнего мира.
— Теперь и умирать не страшно, — сказал Иваныч, глядя на меня одновременно и печально, и радостно, и так, будто хотел найти в выражении моего лица ответ на какой-то вопрос. Не знаю, что он там увидел, но блестящие искры в его глазах померкли. Я молча пошёл дальше, проигнорировав укоризненный вздох. Какое мне дело до мнения состарившегося чудака?
Оставшийся путь Иваныч нёс уставшую Надежду на руках и рассказывал ей обо всём, что помнил о жизни до катастрофы.
***
Прошло чуть больше двух месяцев. По странному стечению обстоятельств Надежда и Иваныч умерли практически одновременно. Заключение врачей – острый инфаркт. И вот я сижу за его столом, разбирая скопившиеся документы. Работники исполняют мой первый приказ: снять все картины, изображающие земные пейзажи, и заменить их действующими инструкциями по технике безопасности.
Горбачева Дарья. Прощаю
Никто не знал, как звали эту кобылу и откуда она появилась в нашей деревне. Чаще всего её можно было увидеть в поле, мирно и спокойно жующую траву, а с наступлением темноты она уходила в лес. Как только начинало светать, она снова возвращалась. Василиса. Так звали её жители деревни. Никто толком не знал, кто дал ей это имя, но оно ей очень даже подходило. Она была не какой-нибудь гнедой или серой лошадью. Нет! Эту пегую кобылку можно было увидеть издалека. Как шутила моя бабушка, пегие лошадки — это лошадки, на которых в детстве случайно уронили банку с белилами.
Первое моё знакомство с Василисой произошло в девять лет. Тогда каждые каникулы я ездил к бабушке в деревню, и эти не стали исключением. Наш дом находился на окраине деревни, прямо рядом с лесом. Прохладным летним вечером сидел я на крыльце нашего дома, наблюдая за тем, как медленно заходит солнце. И тут мой взгляд поймал одинокую лошадь. Она стояла неподвижно и смотрела на меня, а постояв ещё минуту, направилась в сторону леса.
Однажды вечером я набрался смелости и решил подойти поближе к незнакомке. Я аккуратно протянул руку, чтоб погладить. Василиса подняла голову и посмотрела на меня. В её глазах не было страха, она понимала, что ей ничего не угрожает, и, опустив голову, продолжала трапезу. А я аккуратно дотронулся до её слегка спутанной гривы и погладил. Шерсть на удивление была мягкой и приятной на ощупь, а грива ластилась на солнце, хоть и была в репейнике. На правом боку было маленькое каплеобразное пятнышко белого цвета, а на левом - большая клякса, на мордочке также красовалась пара пятен непонятной формы. Василиса стояла спокойная, когда я её гладил, лишь изредка двигала ушками. В этот момент я ощутил гармонию и умиротворение: в поле были только я и она, больше никого. Васька не была против моей компании, наоборот, ей будто этого и не хватало. Второй раз я подготовился к нашей встречи и пришёл не с пустыми руками. Мне удалось взять печенье с обеда. И тут уже Васька с удовольствием приняла от меня угощение. Прожевав печенье, она начала обнюхивать мою руку в поисках ещё чего-нибудь вкусненького, но, ничего не найдя, облизнула крошки с руки и вернулась к поеданию травы. После этого я каждый день приходил к ней с угощением и проводил часок-другой в её компании, а потом мы расходились по разным сторонам: я домой к бабушке, а она - в лес. Так прошел год.
Каждый раз приезжая в деревню, поцеловав бабушку, я нёсся в поле, где меня уже ждала она - Василиса, Васька. Но когда я приехал на эти весенние каникулы, она вдруг пропала. Её не было видно ни в поле, ни на окраине леса, нигде. В те каникулы я очень расстроился. Каждое утро и вечер я сидел у окна и ждал, что вот-вот моя незнакомка выйдет из леса немного сонной походкой. Но с каждым новым днем моя надежда угасала. Так и закончились мои весенние каникулы. Я уже окончательно смирился с потерей друга, как летом этого же года случилось невероятное.
Рано утром я, как обычно, проснулся, умылся и вышел во двор вдохнуть свежего утреннего воздуха. И вдруг... Невероятно! Это же моя Васька выходит из леса и идет прямо к моему дому. Я не выдержал, открыл калитку и что есть сил помчался к ней. За эти месяцы я уже успел позабыть, какая она мягкая и теплая, как добр и ласков её взгляд. Моя любимая Васька. Когда радость поутихла я заметил, что за моей подругой кто-то есть. Еще две пары копыт. Присмотревшись, увидел маленькую слегка сонную мордашку и любопытные глаза, как у моей Василисы, и точно такие же пятна на теле.
- Васька, это что, жеребенок?! - воскликнул я.
Теперь-то все встало на свои места. Вот куда пропала моя подруга. Она не бросила тогда меня, она просто готовилась стать мамой. Я был на седьмом небе от счастья. Такая хорошенькая и милая. Да, это была девочка.
Теперь каждое утро я вставал, завтракал и шёл к Ваське, не забывая принести ей чего-нибудь вкусненького, и играл с жеребёнком. Мы бегали друг за другом, прыгали, а Василиса паслась неподалёку и наблюдала за нами. Однажды я подумал, что мелкой нужно имя: у Васьки же оно было. И я знал, какое имя идеально подойдет жеребёнку. Звезда или ласково Звездочка. Ведь прямо на середине мордочки у неё красовалось белое пятнышко в виде звезды. Так у малышки появилось имя.
Но не только я прознал про пополнение Васи, вскоре вся деревня знала об этом. Да и сама Василиса изменилась: раньше она сторонилась людей и не заходила в деревню, сейчас же она стала подпускать людей. А жителям только того и надо было: то яблочки, то морковку, то печенье, то кусочек сахара через забор протягивают. Все в деревне полюбили Ваську и Звездочку. Василиса принимала угощение и давала себя гладить, но к Звездочке не подпускала никого. Лишь у меня одного была такая возможность, и я очень гордился этим. Сам я не знал, что за связь между нами, но у меня никогда не было такого чувства. Но вскоре все изменилось.
Осенью того же года я сидел на крыльце бабушкиного дома и читал книгу. Василиса и Звездочка мирно паслись на поле, как вдруг я увидел ватагу деревенских мальчишек, приближающихся к лошадям. Не придавая этому значения, я вернулся к чтению. «Наверное, хотят угостить их», - подумал я про себя. Если бы я тогда знал, зачем пришли эти мальчишки. Услышав резкое ржание, я оторвался от книги. Два мальчугана преграждали путь Ваське, а третий медленно, но уверенно шел по направлению к Звездочке. Тут моё сердце забилось, а дыхание участилось. Внутри я чувствовал, что сейчас произойдет что-то страшное. Так и есть. Вася встала на дыбы, чего никогда не делала раньше, и рванула к своей
Звездочке, которая медленно пятилась назад. Одним ударом головы разъярённая лошадь отправила мальчишку на землю. Остальные ребята, что держали Ваську, оцепенели, затем помогли мальчишке встать и убежали прочь. Это событие изменило настроение жителей деревни: теперь каждый раз, когда Василиса подходила близко к домам, ожидая угощения или ласки, люди пытались прогнать её. Отверженная, она уходила в поле. Я был единственным, кто продолжал любить.
Эту зиму я не забуду никогда. Я смотрел в окно, попивая горячий чай, как вдруг увидел: двое мужчин направились в сторону Василисы и её дочки, которая уже успела повзрослеть и окрепнуть. Услышав ржание, я резко подскочил, накинул куртку и пулей вылетел во двор. Картина, которую я увидел, была ужасающая. Один из мужиков накинул лассо на шею Василисы и быстро привязал верёвку к рядом стоящему дереву, а второй уводил Звездочку. Я стоял, просто стоял и смотрел, я не знал, что мне делать. Вася брыкалась, громко ржала, пыталась освободиться от пут. У меня разрывалось сердце. Что же мне сейчас делать? В тот момент я просто стоял как вкопанный, я даже не дышал. Мужчины исчезли за холмом, а вместе с ними растворилась и Звездочка. Когда я пришел в себя, то направился к Ваське, которая уже обессиленно стояла и смотрела в сторону. Приблизившись к моей подруге, я чувствовал, как её материнская душа рвалась на части. Сев рядом с ней не землю и обняв за голову, я посмотрел в её глаза. Это были глаза не животного, а матери, которая только что потеряла своё любимое и единственное дитя. Из её глаз потекли слезы, полные горя.
- Вася, милая Васечка, не плачь, все будет хорошо. Мы обязательно найдем Звездочку, обязательно. - Я протянул ей яблоко, но она лишь посмотрела на меня и медленно легла на землю.
- Васька, ну, что ты? Давай, вставай!
Но кобыла не реагировала, лишь смотрела потухшими глазами куда-то в даль.
Ещё несколько дней я приходил к Василисе, но она все так же лежала на том же месте.
Вскоре мне пришлось уехать, так как начиналась новая учебная четверть, но я никак не мог перестать думать о Василисе и её горе. Мне не давал покоя вопрос: куда же увели нашу Звездочку?
Приехать в деревню я смог только летом. Встретившись с бабушкой и закинув свои вещи в дом, я сразу же побежал в поле в надежде увидеть свою дорогую Ваську. Но её там не было. «Может, в лес ушла», - успокаивал я сам себя.
- Бабуль, а где Василиса, ты её не видела? - спросил я, вернувшись в дом.
Но вместо отвела я лишь увидел печальный взгляд:
- Внучок, ты, главное, сильно не расстраивайся, Василиска твоя... она... замерзла, с того момента, как увели ее жеребенка, она не вставала. Был сильный снегопад и…
Вокруг меня все замерло. Я ничего не слышал. Слезы медленно покатились по щекам. Васи, моей любимой Васеньки, больше нет. Тут внутри меня что-то с громким треском разбилось, и я медленно сполз по стене на пол. Нет, быть этого не может, это все ложь, неправда! Бабушка села рядом со мной и обняла меня. Я потерял не лошадь я потерял друга, очень близкого друга, такого, которого я мог понимать без слов, с которым мне всегда было хорошо и спокойно, который никогда не делал мне больно. Самого верного и любимого друга. Если бы я тогда сорвался, если бы бросился на тех извергов, если хоть попытался... Если бы, если бы....
Много времени прошло с тех пор. Я вырос и вместе с семьей приехал на малую родину. Жители деревни постарели, а их дети покинули родной дом и переехали в город. Все уже давно забыли про ту историю. Но я никогда не забывал. Заглушив мотор и отстегнув ремень, я вышел из машины. Теплый летний воздух аккуратно коснулся моего лица. Нахлынули воспоминания: я вспомнил бабушку, прошло уже семь лет, как её не стало. Я прошелся по знакомой мне дорожке, открыл калитку, а тут......
- Папа, папа, смотри, лошадка! - прокричала моя четырехлетняя дочка.
- Где, Варечка?
- Вон там!
Я посмотрел в ту сторону, куда мне указывал дочка, и увидел пегую лошадь. Я пригляделся. Сердце мое учащенно забилось. Она очень похоже на... Быть такого не может! Я начал медленно направляться в сторону лошади, все ещё сомневаясь. Она не боялась меня. И тут я увидел белое пятно на лбу в виде звезды. А глаза! Эти глаза я отлично помню!
- Звездочка, милая моя Звезда.
Я подбежал к лошади и обнял:
- Простишь ли ты меня за то, что не спас тебя, что не смог уберечь твою маму? Слезы покатились по моим щекам. И тут я почувствовал теплое дыхание и понял, понял, что Звездочка отвечает мне:
- Прощаю...
Никто не знал, как звали эту кобылу и откуда она появилась в нашей деревне. Чаще всего её можно было увидеть в поле, мирно и спокойно жующую траву, а с наступлением темноты она уходила в лес. Как только начинало светать, она снова возвращалась. Василиса. Так звали её жители деревни. Никто толком не знал, кто дал ей это имя, но оно ей очень даже подходило. Она была не какой-нибудь гнедой или серой лошадью. Нет! Эту пегую кобылку можно было увидеть издалека. Как шутила моя бабушка, пегие лошадки — это лошадки, на которых в детстве случайно уронили банку с белилами.
Первое моё знакомство с Василисой произошло в девять лет. Тогда каждые каникулы я ездил к бабушке в деревню, и эти не стали исключением. Наш дом находился на окраине деревни, прямо рядом с лесом. Прохладным летним вечером сидел я на крыльце нашего дома, наблюдая за тем, как медленно заходит солнце. И тут мой взгляд поймал одинокую лошадь. Она стояла неподвижно и смотрела на меня, а постояв ещё минуту, направилась в сторону леса.
Однажды вечером я набрался смелости и решил подойти поближе к незнакомке. Я аккуратно протянул руку, чтоб погладить. Василиса подняла голову и посмотрела на меня. В её глазах не было страха, она понимала, что ей ничего не угрожает, и, опустив голову, продолжала трапезу. А я аккуратно дотронулся до её слегка спутанной гривы и погладил. Шерсть на удивление была мягкой и приятной на ощупь, а грива ластилась на солнце, хоть и была в репейнике. На правом боку было маленькое каплеобразное пятнышко белого цвета, а на левом - большая клякса, на мордочке также красовалась пара пятен непонятной формы. Василиса стояла спокойная, когда я её гладил, лишь изредка двигала ушками. В этот момент я ощутил гармонию и умиротворение: в поле были только я и она, больше никого. Васька не была против моей компании, наоборот, ей будто этого и не хватало. Второй раз я подготовился к нашей встречи и пришёл не с пустыми руками. Мне удалось взять печенье с обеда. И тут уже Васька с удовольствием приняла от меня угощение. Прожевав печенье, она начала обнюхивать мою руку в поисках ещё чего-нибудь вкусненького, но, ничего не найдя, облизнула крошки с руки и вернулась к поеданию травы. После этого я каждый день приходил к ней с угощением и проводил часок-другой в её компании, а потом мы расходились по разным сторонам: я домой к бабушке, а она - в лес. Так прошел год.
Каждый раз приезжая в деревню, поцеловав бабушку, я нёсся в поле, где меня уже ждала она - Василиса, Васька. Но когда я приехал на эти весенние каникулы, она вдруг пропала. Её не было видно ни в поле, ни на окраине леса, нигде. В те каникулы я очень расстроился. Каждое утро и вечер я сидел у окна и ждал, что вот-вот моя незнакомка выйдет из леса немного сонной походкой. Но с каждым новым днем моя надежда угасала. Так и закончились мои весенние каникулы. Я уже окончательно смирился с потерей друга, как летом этого же года случилось невероятное.
Рано утром я, как обычно, проснулся, умылся и вышел во двор вдохнуть свежего утреннего воздуха. И вдруг... Невероятно! Это же моя Васька выходит из леса и идет прямо к моему дому. Я не выдержал, открыл калитку и что есть сил помчался к ней. За эти месяцы я уже успел позабыть, какая она мягкая и теплая, как добр и ласков её взгляд. Моя любимая Васька. Когда радость поутихла я заметил, что за моей подругой кто-то есть. Еще две пары копыт. Присмотревшись, увидел маленькую слегка сонную мордашку и любопытные глаза, как у моей Василисы, и точно такие же пятна на теле.
- Васька, это что, жеребенок?! - воскликнул я.
Теперь-то все встало на свои места. Вот куда пропала моя подруга. Она не бросила тогда меня, она просто готовилась стать мамой. Я был на седьмом небе от счастья. Такая хорошенькая и милая. Да, это была девочка.
Теперь каждое утро я вставал, завтракал и шёл к Ваське, не забывая принести ей чего-нибудь вкусненького, и играл с жеребёнком. Мы бегали друг за другом, прыгали, а Василиса паслась неподалёку и наблюдала за нами. Однажды я подумал, что мелкой нужно имя: у Васьки же оно было. И я знал, какое имя идеально подойдет жеребёнку. Звезда или ласково Звездочка. Ведь прямо на середине мордочки у неё красовалось белое пятнышко в виде звезды. Так у малышки появилось имя.
Но не только я прознал про пополнение Васи, вскоре вся деревня знала об этом. Да и сама Василиса изменилась: раньше она сторонилась людей и не заходила в деревню, сейчас же она стала подпускать людей. А жителям только того и надо было: то яблочки, то морковку, то печенье, то кусочек сахара через забор протягивают. Все в деревне полюбили Ваську и Звездочку. Василиса принимала угощение и давала себя гладить, но к Звездочке не подпускала никого. Лишь у меня одного была такая возможность, и я очень гордился этим. Сам я не знал, что за связь между нами, но у меня никогда не было такого чувства. Но вскоре все изменилось.
Осенью того же года я сидел на крыльце бабушкиного дома и читал книгу. Василиса и Звездочка мирно паслись на поле, как вдруг я увидел ватагу деревенских мальчишек, приближающихся к лошадям. Не придавая этому значения, я вернулся к чтению. «Наверное, хотят угостить их», - подумал я про себя. Если бы я тогда знал, зачем пришли эти мальчишки. Услышав резкое ржание, я оторвался от книги. Два мальчугана преграждали путь Ваське, а третий медленно, но уверенно шел по направлению к Звездочке. Тут моё сердце забилось, а дыхание участилось. Внутри я чувствовал, что сейчас произойдет что-то страшное. Так и есть. Вася встала на дыбы, чего никогда не делала раньше, и рванула к своей
Звездочке, которая медленно пятилась назад. Одним ударом головы разъярённая лошадь отправила мальчишку на землю. Остальные ребята, что держали Ваську, оцепенели, затем помогли мальчишке встать и убежали прочь. Это событие изменило настроение жителей деревни: теперь каждый раз, когда Василиса подходила близко к домам, ожидая угощения или ласки, люди пытались прогнать её. Отверженная, она уходила в поле. Я был единственным, кто продолжал любить.
Эту зиму я не забуду никогда. Я смотрел в окно, попивая горячий чай, как вдруг увидел: двое мужчин направились в сторону Василисы и её дочки, которая уже успела повзрослеть и окрепнуть. Услышав ржание, я резко подскочил, накинул куртку и пулей вылетел во двор. Картина, которую я увидел, была ужасающая. Один из мужиков накинул лассо на шею Василисы и быстро привязал верёвку к рядом стоящему дереву, а второй уводил Звездочку. Я стоял, просто стоял и смотрел, я не знал, что мне делать. Вася брыкалась, громко ржала, пыталась освободиться от пут. У меня разрывалось сердце. Что же мне сейчас делать? В тот момент я просто стоял как вкопанный, я даже не дышал. Мужчины исчезли за холмом, а вместе с ними растворилась и Звездочка. Когда я пришел в себя, то направился к Ваське, которая уже обессиленно стояла и смотрела в сторону. Приблизившись к моей подруге, я чувствовал, как её материнская душа рвалась на части. Сев рядом с ней не землю и обняв за голову, я посмотрел в её глаза. Это были глаза не животного, а матери, которая только что потеряла своё любимое и единственное дитя. Из её глаз потекли слезы, полные горя.
- Вася, милая Васечка, не плачь, все будет хорошо. Мы обязательно найдем Звездочку, обязательно. - Я протянул ей яблоко, но она лишь посмотрела на меня и медленно легла на землю.
- Васька, ну, что ты? Давай, вставай!
Но кобыла не реагировала, лишь смотрела потухшими глазами куда-то в даль.
Ещё несколько дней я приходил к Василисе, но она все так же лежала на том же месте.
Вскоре мне пришлось уехать, так как начиналась новая учебная четверть, но я никак не мог перестать думать о Василисе и её горе. Мне не давал покоя вопрос: куда же увели нашу Звездочку?
Приехать в деревню я смог только летом. Встретившись с бабушкой и закинув свои вещи в дом, я сразу же побежал в поле в надежде увидеть свою дорогую Ваську. Но её там не было. «Может, в лес ушла», - успокаивал я сам себя.
- Бабуль, а где Василиса, ты её не видела? - спросил я, вернувшись в дом.
Но вместо отвела я лишь увидел печальный взгляд:
- Внучок, ты, главное, сильно не расстраивайся, Василиска твоя... она... замерзла, с того момента, как увели ее жеребенка, она не вставала. Был сильный снегопад и…
Вокруг меня все замерло. Я ничего не слышал. Слезы медленно покатились по щекам. Васи, моей любимой Васеньки, больше нет. Тут внутри меня что-то с громким треском разбилось, и я медленно сполз по стене на пол. Нет, быть этого не может, это все ложь, неправда! Бабушка села рядом со мной и обняла меня. Я потерял не лошадь я потерял друга, очень близкого друга, такого, которого я мог понимать без слов, с которым мне всегда было хорошо и спокойно, который никогда не делал мне больно. Самого верного и любимого друга. Если бы я тогда сорвался, если бы бросился на тех извергов, если хоть попытался... Если бы, если бы....
Много времени прошло с тех пор. Я вырос и вместе с семьей приехал на малую родину. Жители деревни постарели, а их дети покинули родной дом и переехали в город. Все уже давно забыли про ту историю. Но я никогда не забывал. Заглушив мотор и отстегнув ремень, я вышел из машины. Теплый летний воздух аккуратно коснулся моего лица. Нахлынули воспоминания: я вспомнил бабушку, прошло уже семь лет, как её не стало. Я прошелся по знакомой мне дорожке, открыл калитку, а тут......
- Папа, папа, смотри, лошадка! - прокричала моя четырехлетняя дочка.
- Где, Варечка?
- Вон там!
Я посмотрел в ту сторону, куда мне указывал дочка, и увидел пегую лошадь. Я пригляделся. Сердце мое учащенно забилось. Она очень похоже на... Быть такого не может! Я начал медленно направляться в сторону лошади, все ещё сомневаясь. Она не боялась меня. И тут я увидел белое пятно на лбу в виде звезды. А глаза! Эти глаза я отлично помню!
- Звездочка, милая моя Звезда.
Я подбежал к лошади и обнял:
- Простишь ли ты меня за то, что не спас тебя, что не смог уберечь твою маму? Слезы покатились по моим щекам. И тут я почувствовал теплое дыхание и понял, понял, что Звездочка отвечает мне:
- Прощаю...
Егунова Анастасия. Возвращение
Со всех сторон поля, бесконечные поля, до которых никому нет дела. Пшеница уже поспела, блестит на солнце, безуспешно привлекая внимание комбайнеров. Возникает смешное чувство — кажется, я застрял в золотой долине и никогда никуда не приеду.
На дороге, кроме моего новенького пикапа, совсем не было машин. Я мог бы вволю превысить скорость — нарушение в этой глуши останется незамеченным.
Однако я не тороплюсь, даже скорее оттягиваю своё прибытие домой. Год не виделся с мамой — и вот отпуск, выпала возможность. Но, чем ближе наша деревня, тем мрачнее у меня на душе, тем больше хочется развернуться — и на всех скоростях назад, как будто уже отгостил положенное.
«Давно я воспринимаю встречи с семьёй как долг?» - передёрнуло меня. Приезжаю из года в год для галочки. Не получаю от этого никаких положительных эмоций, напротив. Терплю, терплю отца, его закидоны. Как он мотает нервы матери...
«Как он мотал нервы матери.» - Напомнил я себе. Теперь всё будет по-другому.
Поля, как бы поняв, что я не прочь застрять в них навечно, решили, что шутка не удалась — золотистые ряды пшеницы поредели и исчезли, почему-то забрав с собой солнце. Постепенно их заменила тень деревьев. Проехав небольшую рощицу, я наконец-то увидел деревню — до неё оставалась меньше пяти минут езды.
Осторожно, боясь покалечить новенькую машину, я ехал по улице, с которой начинался наш посёлок — помимо жилых домов, на ней распологались два магазина и небольшая пивнушка. У последней меня раньше встречал отец.
Я сразу заметил маму на лавочке у нашего дома — рукой мне машет. От этого настроение поднялось. Видимо, я всё-таки соскучился.
- Вот моя деревня, вот мой дом родной.. - Пробормотал я, вылезая из душной машины. Мама тепло обняла меня — от неё пахло чем-то вкусным.
- А я как знала, что ты долго будешь ехать. Наварила картошки, она ещё не остыла!
Мама выглядела весёлой, и её весёлость передалась мне. Она всё рассказывала что-то, перескакивая с темы на тему, а я, улыбаясь и кивая, доставал из кузова свои вещи.
- Вот там у меня помидоры растут теперь! Ты вот в городе чем питаешься? Небось всё из магазина? Овощи ешь? Кстати! Ты взял этот свой.. акваланг?
Я приоткрыл один из рюкзаков, демонстрируя ласты и гидрокостюм.
- Отлично! - Закивала мама. - На озере сейчас вода тёплая, говорят. Вот как раз поплаваешь! Не всегда отпуск на лето выпадает.
В доме, кажется, всё было как раньше — на первом этаже одна большая комната, условно разделённая на кухню и гостиную; на многочисленных окнах белые полупрозрачные шторки с нарисованными на них цветочками; на полу и стенах однообразные ковры, собирающие пыль со всего дома. Но чего-то не хватает.
- А где мой диван? - Сообразил я.
- Ой, точно. - Мама всплеснула руками. - К соседям племянник приехал на лето, спать негде. Вот я диван и одолжила.
- А мне где спать?
- Да в своей детской комнате поспишь, проблема какая.
Приезжая, я всегда намеренно игнорирую свою старую комнату и сплю на гостевом диване. Надо же, какая подстава.
Мы с мамой ели и общались до девяти вечера, потом она пошла спать, оставив меня наедине с моими мыслями. Я думал, мама что-нибудь скажет о смерти отца, хоть что-нибудь. Хотя бы пожалуется, что без него тяжело возить воду с водокачки. Однако, она ведёт себя так, как будто его никогда и не было.
- Хотя.. Я веду себя так же. - Заметил я сам себе.
Клонило в сон и я поднялся наверх ложиться спать. Из маминой комнаты доносился лёгкий храп, и я постарался отворить дверь как можно тише.
Старая спальня. На стенах висят мои детские рисунки — всякие рыбёшки, на большее фантазии и не хватало. Полки хранят немногие книги, которые мне нравились. На письменном столе выстроена башенка из каких-то тетрадей. Может, школьные?
Я взял одну из них и открыл где-то в середине.
«Папа поймал рыбу» - выведено зелёным карандашом - «Называица ёорж». Далее следуют непонятные овалы и полоски, в которых я узнал рыбу — понял и засмеялся. Читаю дальше. «Я нашол болшого червя», «У мамы ден рожденея», «Папа купит арбуз» - короткие фразы сопровождаются разноцветными картинками на пол-страницы. Очень милый детский дневник — я и забыл, что писал такое.
Захотелось почитать ещё. На следующей странице рожица и надпись — «Мама с бусами». Ещё каракули. Какая-то лепёшка на цепочке. Вклеенные рыбки, опять текст: «Папа не купил арбуз. Он купил пива, и мама ругаица».
Настроение мгновенно испортилось, и я швырнул тетрадку на стол. Возникло желание хорошенько побить что-нибудь, и я, злющий, лёг спать. В голове закружил издевательский хоровод воспоминаний. Вот потому и не люблю ездить домой. Отец — любое напоминание о нём — всё портит. С папашей жуть как не повезло. Да, о покойниках плохо не говорят, но что я могу сказать о нём хорошего! Просто чёртов пьяница. Глупый и безответственный. До сих пор понять не могу, зачем его мать терпела все эти годы.
Страдая от собственных мыслей, я кое-как заснул.
Туманное утро. Я сижу в лодке и наблюдаю, как папа ловит рыбу. У меня в руках ножницы и рыболовный журнал.
- Кто? - Спрашиваю я папу, когда он выуживает рыбу.
- Опять окунь.
- Хорошо. - Киваю я и начинаю листать рыболовный журнал. Нахожу окунька в руках напечатанного деда и вырезаю так, чтобы была только рыба.
- И у меня окунь. - Сообщаю я.
Папа ничего не отвечает, только мягко улыбается. Мы сидим дальше.
- Пожалуй, на сегодня всё. Не клюёт.
Я хочу попросить у папы медальон, который висит у него на шее, но он сам мне его протягивает, угадав мои мысли. Медного цвета медальон. Красивый, с узорами. Он открывается с лёгким щелчком, когда я нажимаю в нужную точку. Его мама для папы купила.
- Мы поймали четыре окуня и леща. - Важно сообщаю я и перекладываю в медальон вырезанных мною рыбок, а потом возвращаю папе.
Он начинает грести, а я, пересев на самый край лодки, достал бинокль. Не знаю, что я всегда пытаюсь разглядеть — привычный пейзаж, деревья и домики. Но смотреть в бинокль дело приятное. Не важно, что ты видишь, главное — ощущения.
Борта лодки, на которые я опирался, были довольно скользкими. В очередной раз вытянувшись вперёд, я потерял равновесие. Мне удалось избежать столкновения лодки и моего подбородка, но бинокль полетел прямо в воду. Ещё и время, кажется, специально растягивало этот трагичный момент. Не в силах ничего сделать, я зажмурился.
- Порядок. - Послышался спокойный голос папы.
Я открыл глаза — бинокль покачивался на верёвочке, у меня на шее.
- Ой... - Папа тепло засмеялся. - Эй, я правда испугался! Вдруг он бы туда, на дно.. - Я попытался обидеться, но мне тоже стало смешно.
- Даже если бы на дно — нашёл бы какой-нибудь ныряльщик, аквалангист. Представляешь, какое это было бы сокровище.
- Аквалангист? Он ищет сокровища? У нас?
- Это такая профессия. - Неторопливо объяснял папа. - Можно сказать, они ищут сокровища.. Эх, чего там, на дне, только нет!
- А у нас в озере есть? Мы причалили, и папа молча привязал лодку к мосткам. Я ждал. - Всегда что-то есть. Надо искать. Я представил, что стану аквалангистом. И мне это понравилось!
Дома, пока я рассказывал маме про сокровища, которые хочу найти, папа куда-то делся. Вернулся уже к обеду, со странной улыбкой на лице.
- Опять пил? - Подозрительно спросила мать.
- Нет-нет, что ты.. - Замялся он. - Расскажу потом.
Мама недоверчиво, но всё же кивнула ему. А меня что-то кольнуло в сердце.
- Папа, а где.. Медальон?
Блестящая лепёшка на цепочке куда-то пропала.
- Потерял.. - Отец отвёл глаза. - Кстати! Обещай, что если станешь аквалангистом, поныряешь в нашем озере.. Мало ли какие там секреты! - Он таинственно улыбнулся.
Потом его лицо стало нечётким, вокруг потемнело... Я проснулся.
Неуверенно открыл глаза. Реальность показалась мне не такой настоящей, как этот сон. Сон-воспоминание... Странно. Начитался же под вечер детских дневников.
В голове всё крутились те слова отца. Он, получается, всю жизнь ждал, чтобы я выполнил своё обещание... Поискал сокровища.
Дети на пляже с интересом на меня уставились — не каждый день видишь профессионального аквалангиста, в гидрокостюме, ластах и баллоном за спиной. Однако я себя таким не ощущал — казалось, я доверчивый мальчишка, ищу приснившийся клад.
Обычное озеро с мутной от ила водой и серыми трусливыми рыбами. Я побывал в самых разных морях и океанах, но после них наше озеро не кажется скучным, скорее родным и безопасным. А главное — с какой-то тайной.
Не знаю, как глубоко я заплыл, когда мне приветливо блеснуло что-то, почти целиком в тине. При ближнем рассмотрении оказалось, что это большая банка. Мы с папой в таких червяков держали. Я аккуратно вытащил её из песка и поплыл наверх.
- Ну, как водичка? - Крикнула с огорода мама, когда я скрипнул калиткой.
- Нормальная.. Дай какое-нибудь ненужное полотенце!
Мама хотела было сказать, что таких нет, но увидела у меня в руках эту банку. Лицо её как-то вытянулось, глаза заблестели, и она торопливо сунула мне первую попавшуюся тряпку. Я стал открывать банку — крышка еле шевелилась, но всё же поддавалась. Я приложил все силы и... Шарк!
Крышка сдалась и слетела.
Я тут же увидел, что внутри — сокровище. Дрожащими руками потянул за цепочку, и медальон приветливо заблестел на дневном свете. Такой же, каким я его помню. Стало так весело, что я заулыбался — не сам себе, а отцу. Видимо, я соскучился?
Открываю медальон — знакомый щелчок. Внутри, как и раньше, настоящая сокровищница — вырезанные из журнала рыбки и некий листочек в клеточку.
Самая важная бумажка в моей жизни. Папин почерк:
«Нашёл? Молодец, аквалангист»
Мама уселась рядом со мной. Она улыбалась, вытирая слёзы.
- Какое же чудо — твой отец... Я всегда это знала, но...
- Я тоже, мама. Вспомнил только теперь.
Медальон, кажется, не хотел такого сентиментального приветствия — он играл лучами солнца у меня в ладонях, как бы смеялся.
Из-за него казалось, что папа опять с нами. А я снова маленький, вижу в нём только доброго, улыбчивого отца, который подарил мне мечту.
Со всех сторон поля, бесконечные поля, до которых никому нет дела. Пшеница уже поспела, блестит на солнце, безуспешно привлекая внимание комбайнеров. Возникает смешное чувство — кажется, я застрял в золотой долине и никогда никуда не приеду.
На дороге, кроме моего новенького пикапа, совсем не было машин. Я мог бы вволю превысить скорость — нарушение в этой глуши останется незамеченным.
Однако я не тороплюсь, даже скорее оттягиваю своё прибытие домой. Год не виделся с мамой — и вот отпуск, выпала возможность. Но, чем ближе наша деревня, тем мрачнее у меня на душе, тем больше хочется развернуться — и на всех скоростях назад, как будто уже отгостил положенное.
«Давно я воспринимаю встречи с семьёй как долг?» - передёрнуло меня. Приезжаю из года в год для галочки. Не получаю от этого никаких положительных эмоций, напротив. Терплю, терплю отца, его закидоны. Как он мотает нервы матери...
«Как он мотал нервы матери.» - Напомнил я себе. Теперь всё будет по-другому.
Поля, как бы поняв, что я не прочь застрять в них навечно, решили, что шутка не удалась — золотистые ряды пшеницы поредели и исчезли, почему-то забрав с собой солнце. Постепенно их заменила тень деревьев. Проехав небольшую рощицу, я наконец-то увидел деревню — до неё оставалась меньше пяти минут езды.
Осторожно, боясь покалечить новенькую машину, я ехал по улице, с которой начинался наш посёлок — помимо жилых домов, на ней распологались два магазина и небольшая пивнушка. У последней меня раньше встречал отец.
Я сразу заметил маму на лавочке у нашего дома — рукой мне машет. От этого настроение поднялось. Видимо, я всё-таки соскучился.
- Вот моя деревня, вот мой дом родной.. - Пробормотал я, вылезая из душной машины. Мама тепло обняла меня — от неё пахло чем-то вкусным.
- А я как знала, что ты долго будешь ехать. Наварила картошки, она ещё не остыла!
Мама выглядела весёлой, и её весёлость передалась мне. Она всё рассказывала что-то, перескакивая с темы на тему, а я, улыбаясь и кивая, доставал из кузова свои вещи.
- Вот там у меня помидоры растут теперь! Ты вот в городе чем питаешься? Небось всё из магазина? Овощи ешь? Кстати! Ты взял этот свой.. акваланг?
Я приоткрыл один из рюкзаков, демонстрируя ласты и гидрокостюм.
- Отлично! - Закивала мама. - На озере сейчас вода тёплая, говорят. Вот как раз поплаваешь! Не всегда отпуск на лето выпадает.
В доме, кажется, всё было как раньше — на первом этаже одна большая комната, условно разделённая на кухню и гостиную; на многочисленных окнах белые полупрозрачные шторки с нарисованными на них цветочками; на полу и стенах однообразные ковры, собирающие пыль со всего дома. Но чего-то не хватает.
- А где мой диван? - Сообразил я.
- Ой, точно. - Мама всплеснула руками. - К соседям племянник приехал на лето, спать негде. Вот я диван и одолжила.
- А мне где спать?
- Да в своей детской комнате поспишь, проблема какая.
Приезжая, я всегда намеренно игнорирую свою старую комнату и сплю на гостевом диване. Надо же, какая подстава.
Мы с мамой ели и общались до девяти вечера, потом она пошла спать, оставив меня наедине с моими мыслями. Я думал, мама что-нибудь скажет о смерти отца, хоть что-нибудь. Хотя бы пожалуется, что без него тяжело возить воду с водокачки. Однако, она ведёт себя так, как будто его никогда и не было.
- Хотя.. Я веду себя так же. - Заметил я сам себе.
Клонило в сон и я поднялся наверх ложиться спать. Из маминой комнаты доносился лёгкий храп, и я постарался отворить дверь как можно тише.
Старая спальня. На стенах висят мои детские рисунки — всякие рыбёшки, на большее фантазии и не хватало. Полки хранят немногие книги, которые мне нравились. На письменном столе выстроена башенка из каких-то тетрадей. Может, школьные?
Я взял одну из них и открыл где-то в середине.
«Папа поймал рыбу» - выведено зелёным карандашом - «Называица ёорж». Далее следуют непонятные овалы и полоски, в которых я узнал рыбу — понял и засмеялся. Читаю дальше. «Я нашол болшого червя», «У мамы ден рожденея», «Папа купит арбуз» - короткие фразы сопровождаются разноцветными картинками на пол-страницы. Очень милый детский дневник — я и забыл, что писал такое.
Захотелось почитать ещё. На следующей странице рожица и надпись — «Мама с бусами». Ещё каракули. Какая-то лепёшка на цепочке. Вклеенные рыбки, опять текст: «Папа не купил арбуз. Он купил пива, и мама ругаица».
Настроение мгновенно испортилось, и я швырнул тетрадку на стол. Возникло желание хорошенько побить что-нибудь, и я, злющий, лёг спать. В голове закружил издевательский хоровод воспоминаний. Вот потому и не люблю ездить домой. Отец — любое напоминание о нём — всё портит. С папашей жуть как не повезло. Да, о покойниках плохо не говорят, но что я могу сказать о нём хорошего! Просто чёртов пьяница. Глупый и безответственный. До сих пор понять не могу, зачем его мать терпела все эти годы.
Страдая от собственных мыслей, я кое-как заснул.
Туманное утро. Я сижу в лодке и наблюдаю, как папа ловит рыбу. У меня в руках ножницы и рыболовный журнал.
- Кто? - Спрашиваю я папу, когда он выуживает рыбу.
- Опять окунь.
- Хорошо. - Киваю я и начинаю листать рыболовный журнал. Нахожу окунька в руках напечатанного деда и вырезаю так, чтобы была только рыба.
- И у меня окунь. - Сообщаю я.
Папа ничего не отвечает, только мягко улыбается. Мы сидим дальше.
- Пожалуй, на сегодня всё. Не клюёт.
Я хочу попросить у папы медальон, который висит у него на шее, но он сам мне его протягивает, угадав мои мысли. Медного цвета медальон. Красивый, с узорами. Он открывается с лёгким щелчком, когда я нажимаю в нужную точку. Его мама для папы купила.
- Мы поймали четыре окуня и леща. - Важно сообщаю я и перекладываю в медальон вырезанных мною рыбок, а потом возвращаю папе.
Он начинает грести, а я, пересев на самый край лодки, достал бинокль. Не знаю, что я всегда пытаюсь разглядеть — привычный пейзаж, деревья и домики. Но смотреть в бинокль дело приятное. Не важно, что ты видишь, главное — ощущения.
Борта лодки, на которые я опирался, были довольно скользкими. В очередной раз вытянувшись вперёд, я потерял равновесие. Мне удалось избежать столкновения лодки и моего подбородка, но бинокль полетел прямо в воду. Ещё и время, кажется, специально растягивало этот трагичный момент. Не в силах ничего сделать, я зажмурился.
- Порядок. - Послышался спокойный голос папы.
Я открыл глаза — бинокль покачивался на верёвочке, у меня на шее.
- Ой... - Папа тепло засмеялся. - Эй, я правда испугался! Вдруг он бы туда, на дно.. - Я попытался обидеться, но мне тоже стало смешно.
- Даже если бы на дно — нашёл бы какой-нибудь ныряльщик, аквалангист. Представляешь, какое это было бы сокровище.
- Аквалангист? Он ищет сокровища? У нас?
- Это такая профессия. - Неторопливо объяснял папа. - Можно сказать, они ищут сокровища.. Эх, чего там, на дне, только нет!
- А у нас в озере есть? Мы причалили, и папа молча привязал лодку к мосткам. Я ждал. - Всегда что-то есть. Надо искать. Я представил, что стану аквалангистом. И мне это понравилось!
Дома, пока я рассказывал маме про сокровища, которые хочу найти, папа куда-то делся. Вернулся уже к обеду, со странной улыбкой на лице.
- Опять пил? - Подозрительно спросила мать.
- Нет-нет, что ты.. - Замялся он. - Расскажу потом.
Мама недоверчиво, но всё же кивнула ему. А меня что-то кольнуло в сердце.
- Папа, а где.. Медальон?
Блестящая лепёшка на цепочке куда-то пропала.
- Потерял.. - Отец отвёл глаза. - Кстати! Обещай, что если станешь аквалангистом, поныряешь в нашем озере.. Мало ли какие там секреты! - Он таинственно улыбнулся.
Потом его лицо стало нечётким, вокруг потемнело... Я проснулся.
Неуверенно открыл глаза. Реальность показалась мне не такой настоящей, как этот сон. Сон-воспоминание... Странно. Начитался же под вечер детских дневников.
В голове всё крутились те слова отца. Он, получается, всю жизнь ждал, чтобы я выполнил своё обещание... Поискал сокровища.
Дети на пляже с интересом на меня уставились — не каждый день видишь профессионального аквалангиста, в гидрокостюме, ластах и баллоном за спиной. Однако я себя таким не ощущал — казалось, я доверчивый мальчишка, ищу приснившийся клад.
Обычное озеро с мутной от ила водой и серыми трусливыми рыбами. Я побывал в самых разных морях и океанах, но после них наше озеро не кажется скучным, скорее родным и безопасным. А главное — с какой-то тайной.
Не знаю, как глубоко я заплыл, когда мне приветливо блеснуло что-то, почти целиком в тине. При ближнем рассмотрении оказалось, что это большая банка. Мы с папой в таких червяков держали. Я аккуратно вытащил её из песка и поплыл наверх.
- Ну, как водичка? - Крикнула с огорода мама, когда я скрипнул калиткой.
- Нормальная.. Дай какое-нибудь ненужное полотенце!
Мама хотела было сказать, что таких нет, но увидела у меня в руках эту банку. Лицо её как-то вытянулось, глаза заблестели, и она торопливо сунула мне первую попавшуюся тряпку. Я стал открывать банку — крышка еле шевелилась, но всё же поддавалась. Я приложил все силы и... Шарк!
Крышка сдалась и слетела.
Я тут же увидел, что внутри — сокровище. Дрожащими руками потянул за цепочку, и медальон приветливо заблестел на дневном свете. Такой же, каким я его помню. Стало так весело, что я заулыбался — не сам себе, а отцу. Видимо, я соскучился?
Открываю медальон — знакомый щелчок. Внутри, как и раньше, настоящая сокровищница — вырезанные из журнала рыбки и некий листочек в клеточку.
Самая важная бумажка в моей жизни. Папин почерк:
«Нашёл? Молодец, аквалангист»
Мама уселась рядом со мной. Она улыбалась, вытирая слёзы.
- Какое же чудо — твой отец... Я всегда это знала, но...
- Я тоже, мама. Вспомнил только теперь.
Медальон, кажется, не хотел такого сентиментального приветствия — он играл лучами солнца у меня в ладонях, как бы смеялся.
Из-за него казалось, что папа опять с нами. А я снова маленький, вижу в нём только доброго, улыбчивого отца, который подарил мне мечту.
Маслова Варвара. Куст омелы
Ветер играл в ивовых ветвях, река хлестала себя волнами, билась о береговые камни. Огненное солнце тонуло за горизонтом и цеплялось лучами за землю, будто стараясь продлить минуты своей жизни. Кира шла по берегу реки, прыгая с камня на камень.
«Вот как умирает солнце, – думала она, любуясь закатом. - В городе такого не увидишь».
Девочка села на каменную плиту около зарослей иван-чая, чтобы наедине с природой проводить этот день. Она чувствовала, как лучи гладят ее по лицу, отдают свое последнее тепло. Но усиливающийся ветер прогонял «солнечных детей», не давая им греть Киру.
«Не бойтесь, лучики. Завтра вы снова родитесь. А сейчас идите спать. Утром я вас встречу, обещаю».
На землю опустились сумерки, и стало прохладней.
«Пойду потихоньку домой. Бабуля, наверное, меня потеряла. Подумает еще, что меня кикимора в болото утащила».
Кира шла через лес. Ей не было страшно, хоть тьма и опустилась довольно быстро. Бабушкины истории о лесных чудищах Кира уже не воспринимала всерьёз. Она не маленькая девочка, чтобы верить в Бабу Ягу. Нет, она достаточно взрослая, чтобы видеть красоту, ведь что может быть прекраснее, чем вечернее время? Когда все вокруг успокаивается, но не засыпает, когда боишься издать лишний звук, но не потому, что тебя могут услышать, а потому что сломается эта хрупкая тишина.
«Хм, интересно, когда бабушка начнет относиться ко мне как ко взрослому человеку? Перестанет пугать лесными монстрами, запрещать выходить из дома, когда темнеет? Какая все это ерунда! Ведь…».
Хруст веток прервал Кирины мысли. Она стояла посреди широкой лесной дороги, вдоль которой рос густой кустарник. Из-за него раздавались чьи-то шаги. Кира замерла и насторожилась.
«Судя по звуку, это зверь, относительно небольшой. И идет он прямо в мою сторону. Нехорошо это…»
Где-то в животе у Киры зашевелилась тревога. Зверь очевидно чует ее, и если он действительно идет по ее душу, то явно не чтобы угостить ягодкой.
Затряслись кусты, и «шуршатель» вышел на поляну.
Полная луна осветила случайного встречного: густая серая шерсть, острые уши, сверкающие янтарем глаза, массивные лапы, стройное мускулистое тело…
«Ха-ха, - нервно посмеялась про себя Кира, - волчонок. Какой-то странный волчонок».
Что-то с ним было не так. Шерсть чересчур густая и косматая, по цвету почти черная, уши длиннее и острее, чем у обычных волков. Морда была в форме ромба из-за шерсти на щеках. А лапы… лапы вообще напоминали человеческие руки и ноги, хорошенько обросшие шерстью, и оканчивались четырьмя острыми пальцами. Причем задние лапы были немного согнуты, как у овчарок. Это был явно не просто волчонок.
Его глаза сверкали двумя крошечными янтарными точками, сам зверь, если его вообще можно так назвать, слегка припадал к земле и голову держал низко. Он не выглядел злым или бешеным, в нем скорее читалась частичка любопытства.
«Так, - старалась не паниковать Кира, — это просто волк-переросток. Повезло ему с генетикой. Я знаю, что надо делать. Сейчас все решим. К тому же он, вроде, не рычит, агрессии не проявляет, еще не все потеряно. Главное - не бояться! Животные чуют страх».
Но никакие слова не могут сдержать человеческие эмоции.
Кирины руки всё-таки затряслись, ладони вспотели, а в животе что-то предательски защекотало.
Вдруг хищник повел носом, втягивая запах Киры. А затем резко выдохнул и распахнул глаза, в которых теперь отчетливо читалась решимость. Он начал медленно приближаться к напуганной девочке, не сводя с нее горящий взгляд.
«Ну все, мой страх он учуял, - обреченно подумала Кира, но в тот же момент воспрянула духом. - Или я стараюсь спасти свою шкуру, или совсем скоро стану ужином!»
К счастью, Кира не паниковала, только боялась. Но и не так, как можно было бы подумать. Крепкая дружба с природой помогала ей не раз. Так и сейчас. Встреча с волком была далеко не самой страшной из всех возможных. Это не медведица с медвежатами, в конце концов!
Нащупав под ногой крепкий увесистый сук, Кира окончательно воодушевилась. Мокрые руки перестали дрожать, и только она потянулась за спасительной палкой, как приглушенное рычание прервало ее. Не успевшая толком прийти, уверенность мгновенно улетучилась. Кира подняла глаза и окаменела от ужаса, представшей перед ней картины.
Из розовых десен торчали кривоватые белоснежные зубы. Волк больше не припадал к земле, осторожно принюхиваясь. Он распрямился и, грозно рыча, облизнул искривленные губы. А затем медленно, словно человек, поднялся на задние лапы и взревел, обрызгав Киру слюной.
Теперь было ясно, что это не просто волк. Слишком ровно и уверенно он стоял на задних лапах, а передние только больше стали похожи на руки.
«Оборотень! - Захлебнувшись ужасом, чуть не закричала Кира, но вовремя прикрыла рот. - Нет! Я не верю! Да, это не волк, но и не оборотень! Их не бывает! – Но здравый смысл подсказывал Кире, что все же сейчас стоит припомнить бабушкины истории о лесных чудищах».
Паника лезла Кире под кожу, и ее было сложно контролировать. Дыхание участилось. Кира отчаянно пыталась вспомнить хоть что-то, но ее скептическое отношение к историям о монстрах сыграло с ней злую шутку.
«Если бы я только слушала, что рассказывала об этих лесах бабушка… - в отчаянии думала она, медленно отходя от разъяренного монстра».
Спина уперлась в широкий ствол - дальше отступать было некуда.
Как вдруг взгляд Киры упал на ветки дерева, под которым она стояла. На них было много спутанных шаров, похожих на большие птичьи гнезда, а на их фоне отчетливо вырисовывались крошечные белые точки. Омела.
«Точно! Бабушка говорила, оборотни до смерти боятся их ягод. Как же мне ее достать? Слишком высоко! – Тут Кира вспомнила про сук, который лежал под ее ногой. – Так, дерево довольно сухое. Вон, с него даже лишайник клочьями свисает. Если хорошенько ударить по ветке, то она упадет. Вместе с ней и омела. Упадет прямо мне на голову, но и оборотню тоже достанется. Нет времени бояться, тем более паниковать. Собираем всю силу в кулак и вперед!»
Эти мысли пролетели у Киры в голове за пару секунд, но оборотень уже подступил ближе.
«Нужно действовать четко и уверенно, иначе до дома я могу не дойти…»
Так быстро, как только могла, Кира схватила сук и резким движением, со всей силы ударила по ветке.
Но дерево даже не пошатнулось… Кира била еще и еще, но ветка не поддавалась. А волк-переросток продолжал рычать все злее и злее. Кире показалось, что в его глазах даже мелькнуло что-то похожее на насмешку. А потом ему надоело ждать. Ледяная тишина на секунду повисла в воздухе, и волк с грозным рычанием прыгнул на девочку.
Кира дружила с природой. Дружила хорошо, правда не настолько, чтобы предугадывать события. Но она могла ее чувствовать.
Кира поймала ту секунду, когда оборотень собирался на нее прыгнуть. Ту самую тихую секунду, когда было слышно, как бьется сердце Киры, как бурлит кровь оборотня, как чуть поскрипывает дерево, а ягодки на нем ударяются друг о друга. И в тот самый момент Кира бросила сук и прыгнула на ветку, повиснув на ней и поджав по себя ноги. А оборотень, явно не ожидав такого от своей добычи, нелепо приземлился, врезавшись в ствол. Под весом Киры ветка обломилась и рухнула вместе с ней на землю, придавив ее и оборотня. Девочке сильно поцарапало плечо, но от страха она не заметила боли. За считаные секунды она сорвала заветный пучок омелы и ткнула ими в морду хищника, распластавшегося на земле.
Пылающий гнев в глазах оборотня тут же сменился животным страхом, а грозное рычание - щенячьим скулением. Он вскочил, отбросив когтистой лапой придавившую его ветку, и с воплями скрылся в кустах.
Кира вся дрожала. Только сейчас, когда звуки убегающего зверя затихли в глубине леса, к ней пришло полное осознание всего произошедшего. Но обдумывать это не было времени. Сжав ветку омелы в руке еще крепче, она со всех ног бросилась в сторону своей деревни.
В ее голове проносились обрывки мыслей и никак не могли собраться в кучу. Все эмоции смешались в один большой клубок: ужас пережитого, радость от одержанной победы, непонимание и гордость.
Домовые, Бабаи, Кикиморы и прочая нечисть из деревенских легенд – все это больше не казалось Кире глупыми историями и пугалками для маленьких детей. Теперь все деревенские байки зазвучали по-новому.
Кира бежала, не останавливаясь, и сжимала веточку омелы так крепко, что побелели костяшки. Она не замечала усталости, нехватки воздуха, даже ветвей, больно хлестающих ее. Разве это было важно? Только что природа показала свою темную сторону, в которую Кира так долго не верила. Ту, в которую вообще мало кто верит.
«Так вот почему мышей из домика выселить не можем! - Скакали Кирины мысли, словно резиновые мячики. - Чем не выманивай, не трави, возвращаются ведь. Может, действительно старый леший помогает им? А кто кричит в лесу, кого даже дед- охотник не узнает? Как ее? А, птица Сирин. Одинокая птица Сирин. Точно! А с братишками: Мишкой, да Вадиком - голема слепим. Вместо снеговика будет. Ха-ха-ха!»
Это было похоже на истерику. Кира широко улыбалась, чуть не смеялась. Слишком много, слишком ярко, слишком неожиданно, слишком много всего за столь короткий промежуток времени!
Среди ветвей стали вырисовываться очертания небольших домиков. Лес начал редеть, а впереди, на широкой поляне, вырастала родная деревня. Там, около покосившегося забора стояла бабушка и держала в руке большой фонарь. Вокруг забора рядом бегали и младшие братья Киры. Они кричали: «Кира, Кира! Где ты?»
Огненный шар бушевал в легких девочки от долгого быстрого бега. Она замедлила шаг. Больше ей некуда торопиться. Она уже дома, да к тому же и со спасительной веточкой, в безопасности.
«А если бы я не слушала бабушку совсем? - Прокручивая в голове картинки недавнего происшествия, думала Кира. - Если бы у меня не было младших братьев, с которыми надо сидеть и за компанию слушать бабушкины пугалки? Не было бы меня. Был бы сытый оборотень. А если бы не было бабушки? Если бы мы не жили в этой деревне, у этого леса? Я бы не узнала, что чудеса все-таки бывают».
Чудеса все-таки бывают…
Ветер играл в ивовых ветвях, река хлестала себя волнами, билась о береговые камни. Огненное солнце тонуло за горизонтом и цеплялось лучами за землю, будто стараясь продлить минуты своей жизни. Кира шла по берегу реки, прыгая с камня на камень.
«Вот как умирает солнце, – думала она, любуясь закатом. - В городе такого не увидишь».
Девочка села на каменную плиту около зарослей иван-чая, чтобы наедине с природой проводить этот день. Она чувствовала, как лучи гладят ее по лицу, отдают свое последнее тепло. Но усиливающийся ветер прогонял «солнечных детей», не давая им греть Киру.
«Не бойтесь, лучики. Завтра вы снова родитесь. А сейчас идите спать. Утром я вас встречу, обещаю».
На землю опустились сумерки, и стало прохладней.
«Пойду потихоньку домой. Бабуля, наверное, меня потеряла. Подумает еще, что меня кикимора в болото утащила».
Кира шла через лес. Ей не было страшно, хоть тьма и опустилась довольно быстро. Бабушкины истории о лесных чудищах Кира уже не воспринимала всерьёз. Она не маленькая девочка, чтобы верить в Бабу Ягу. Нет, она достаточно взрослая, чтобы видеть красоту, ведь что может быть прекраснее, чем вечернее время? Когда все вокруг успокаивается, но не засыпает, когда боишься издать лишний звук, но не потому, что тебя могут услышать, а потому что сломается эта хрупкая тишина.
«Хм, интересно, когда бабушка начнет относиться ко мне как ко взрослому человеку? Перестанет пугать лесными монстрами, запрещать выходить из дома, когда темнеет? Какая все это ерунда! Ведь…».
Хруст веток прервал Кирины мысли. Она стояла посреди широкой лесной дороги, вдоль которой рос густой кустарник. Из-за него раздавались чьи-то шаги. Кира замерла и насторожилась.
«Судя по звуку, это зверь, относительно небольшой. И идет он прямо в мою сторону. Нехорошо это…»
Где-то в животе у Киры зашевелилась тревога. Зверь очевидно чует ее, и если он действительно идет по ее душу, то явно не чтобы угостить ягодкой.
Затряслись кусты, и «шуршатель» вышел на поляну.
Полная луна осветила случайного встречного: густая серая шерсть, острые уши, сверкающие янтарем глаза, массивные лапы, стройное мускулистое тело…
«Ха-ха, - нервно посмеялась про себя Кира, - волчонок. Какой-то странный волчонок».
Что-то с ним было не так. Шерсть чересчур густая и косматая, по цвету почти черная, уши длиннее и острее, чем у обычных волков. Морда была в форме ромба из-за шерсти на щеках. А лапы… лапы вообще напоминали человеческие руки и ноги, хорошенько обросшие шерстью, и оканчивались четырьмя острыми пальцами. Причем задние лапы были немного согнуты, как у овчарок. Это был явно не просто волчонок.
Его глаза сверкали двумя крошечными янтарными точками, сам зверь, если его вообще можно так назвать, слегка припадал к земле и голову держал низко. Он не выглядел злым или бешеным, в нем скорее читалась частичка любопытства.
«Так, - старалась не паниковать Кира, — это просто волк-переросток. Повезло ему с генетикой. Я знаю, что надо делать. Сейчас все решим. К тому же он, вроде, не рычит, агрессии не проявляет, еще не все потеряно. Главное - не бояться! Животные чуют страх».
Но никакие слова не могут сдержать человеческие эмоции.
Кирины руки всё-таки затряслись, ладони вспотели, а в животе что-то предательски защекотало.
Вдруг хищник повел носом, втягивая запах Киры. А затем резко выдохнул и распахнул глаза, в которых теперь отчетливо читалась решимость. Он начал медленно приближаться к напуганной девочке, не сводя с нее горящий взгляд.
«Ну все, мой страх он учуял, - обреченно подумала Кира, но в тот же момент воспрянула духом. - Или я стараюсь спасти свою шкуру, или совсем скоро стану ужином!»
К счастью, Кира не паниковала, только боялась. Но и не так, как можно было бы подумать. Крепкая дружба с природой помогала ей не раз. Так и сейчас. Встреча с волком была далеко не самой страшной из всех возможных. Это не медведица с медвежатами, в конце концов!
Нащупав под ногой крепкий увесистый сук, Кира окончательно воодушевилась. Мокрые руки перестали дрожать, и только она потянулась за спасительной палкой, как приглушенное рычание прервало ее. Не успевшая толком прийти, уверенность мгновенно улетучилась. Кира подняла глаза и окаменела от ужаса, представшей перед ней картины.
Из розовых десен торчали кривоватые белоснежные зубы. Волк больше не припадал к земле, осторожно принюхиваясь. Он распрямился и, грозно рыча, облизнул искривленные губы. А затем медленно, словно человек, поднялся на задние лапы и взревел, обрызгав Киру слюной.
Теперь было ясно, что это не просто волк. Слишком ровно и уверенно он стоял на задних лапах, а передние только больше стали похожи на руки.
«Оборотень! - Захлебнувшись ужасом, чуть не закричала Кира, но вовремя прикрыла рот. - Нет! Я не верю! Да, это не волк, но и не оборотень! Их не бывает! – Но здравый смысл подсказывал Кире, что все же сейчас стоит припомнить бабушкины истории о лесных чудищах».
Паника лезла Кире под кожу, и ее было сложно контролировать. Дыхание участилось. Кира отчаянно пыталась вспомнить хоть что-то, но ее скептическое отношение к историям о монстрах сыграло с ней злую шутку.
«Если бы я только слушала, что рассказывала об этих лесах бабушка… - в отчаянии думала она, медленно отходя от разъяренного монстра».
Спина уперлась в широкий ствол - дальше отступать было некуда.
Как вдруг взгляд Киры упал на ветки дерева, под которым она стояла. На них было много спутанных шаров, похожих на большие птичьи гнезда, а на их фоне отчетливо вырисовывались крошечные белые точки. Омела.
«Точно! Бабушка говорила, оборотни до смерти боятся их ягод. Как же мне ее достать? Слишком высоко! – Тут Кира вспомнила про сук, который лежал под ее ногой. – Так, дерево довольно сухое. Вон, с него даже лишайник клочьями свисает. Если хорошенько ударить по ветке, то она упадет. Вместе с ней и омела. Упадет прямо мне на голову, но и оборотню тоже достанется. Нет времени бояться, тем более паниковать. Собираем всю силу в кулак и вперед!»
Эти мысли пролетели у Киры в голове за пару секунд, но оборотень уже подступил ближе.
«Нужно действовать четко и уверенно, иначе до дома я могу не дойти…»
Так быстро, как только могла, Кира схватила сук и резким движением, со всей силы ударила по ветке.
Но дерево даже не пошатнулось… Кира била еще и еще, но ветка не поддавалась. А волк-переросток продолжал рычать все злее и злее. Кире показалось, что в его глазах даже мелькнуло что-то похожее на насмешку. А потом ему надоело ждать. Ледяная тишина на секунду повисла в воздухе, и волк с грозным рычанием прыгнул на девочку.
Кира дружила с природой. Дружила хорошо, правда не настолько, чтобы предугадывать события. Но она могла ее чувствовать.
Кира поймала ту секунду, когда оборотень собирался на нее прыгнуть. Ту самую тихую секунду, когда было слышно, как бьется сердце Киры, как бурлит кровь оборотня, как чуть поскрипывает дерево, а ягодки на нем ударяются друг о друга. И в тот самый момент Кира бросила сук и прыгнула на ветку, повиснув на ней и поджав по себя ноги. А оборотень, явно не ожидав такого от своей добычи, нелепо приземлился, врезавшись в ствол. Под весом Киры ветка обломилась и рухнула вместе с ней на землю, придавив ее и оборотня. Девочке сильно поцарапало плечо, но от страха она не заметила боли. За считаные секунды она сорвала заветный пучок омелы и ткнула ими в морду хищника, распластавшегося на земле.
Пылающий гнев в глазах оборотня тут же сменился животным страхом, а грозное рычание - щенячьим скулением. Он вскочил, отбросив когтистой лапой придавившую его ветку, и с воплями скрылся в кустах.
Кира вся дрожала. Только сейчас, когда звуки убегающего зверя затихли в глубине леса, к ней пришло полное осознание всего произошедшего. Но обдумывать это не было времени. Сжав ветку омелы в руке еще крепче, она со всех ног бросилась в сторону своей деревни.
В ее голове проносились обрывки мыслей и никак не могли собраться в кучу. Все эмоции смешались в один большой клубок: ужас пережитого, радость от одержанной победы, непонимание и гордость.
Домовые, Бабаи, Кикиморы и прочая нечисть из деревенских легенд – все это больше не казалось Кире глупыми историями и пугалками для маленьких детей. Теперь все деревенские байки зазвучали по-новому.
Кира бежала, не останавливаясь, и сжимала веточку омелы так крепко, что побелели костяшки. Она не замечала усталости, нехватки воздуха, даже ветвей, больно хлестающих ее. Разве это было важно? Только что природа показала свою темную сторону, в которую Кира так долго не верила. Ту, в которую вообще мало кто верит.
«Так вот почему мышей из домика выселить не можем! - Скакали Кирины мысли, словно резиновые мячики. - Чем не выманивай, не трави, возвращаются ведь. Может, действительно старый леший помогает им? А кто кричит в лесу, кого даже дед- охотник не узнает? Как ее? А, птица Сирин. Одинокая птица Сирин. Точно! А с братишками: Мишкой, да Вадиком - голема слепим. Вместо снеговика будет. Ха-ха-ха!»
Это было похоже на истерику. Кира широко улыбалась, чуть не смеялась. Слишком много, слишком ярко, слишком неожиданно, слишком много всего за столь короткий промежуток времени!
Среди ветвей стали вырисовываться очертания небольших домиков. Лес начал редеть, а впереди, на широкой поляне, вырастала родная деревня. Там, около покосившегося забора стояла бабушка и держала в руке большой фонарь. Вокруг забора рядом бегали и младшие братья Киры. Они кричали: «Кира, Кира! Где ты?»
Огненный шар бушевал в легких девочки от долгого быстрого бега. Она замедлила шаг. Больше ей некуда торопиться. Она уже дома, да к тому же и со спасительной веточкой, в безопасности.
«А если бы я не слушала бабушку совсем? - Прокручивая в голове картинки недавнего происшествия, думала Кира. - Если бы у меня не было младших братьев, с которыми надо сидеть и за компанию слушать бабушкины пугалки? Не было бы меня. Был бы сытый оборотень. А если бы не было бабушки? Если бы мы не жили в этой деревне, у этого леса? Я бы не узнала, что чудеса все-таки бывают».
Чудеса все-таки бывают…
Папилова Полина. Спасибо, что дружили со мной
Живу на берегу озера столько, сколько себя помню. Здесь всегда тихо и спокойно. Лишь изредка я слышу откуда-то издалека говор чьих-то листьев – подозреваю, что это березы что-то усердно обсуждают, а возможно, эти самые березы пытаются окликнуть кого-то – может, даже меня – кто же знает!
Само собой, я не сижу целыми днями тут в одиночестве. Иногда ко мне прилетают мягкие комочки с красивыми пушистыми ветвями, которые они, похоже, используют, чтобы плыть по воздуху. Каждый раз, прилетая, они громко кричат, напевают какие-то глупые песенки, шуршат чем-то и всячески пытаются обратить на себя внимание, показать, что они здесь. Пушистые комочки эти никогда не задерживаются рядом надолго. Проводят рядом, может, около пары часов и сразу улетают куда подальше.
А иногда из озера на меня смотрят чьи-то жуткие глаза. Раньше мне казалось, что они хотели со мной о чем-то поговорить (может, о чем-то рассказать, может, что-то спросить), но каждый раз, когда я обращалась к ним, они просто исчезали и не появлялись рядом ближайшие пару часов. Теперь, признаться честно, я не пытаюсь узнать, чего они от меня все-таки хотят. Что толку? Только шевельнется одна из моих ветвей, они сразу в сторону уплывают.
Как сейчас помню, что, когда мы познакомились впервые, солнце жгло нещадно.
Когда я услышала вас в первый раз, вы громко кричали, бегали то туда, то сюда, шуршали старой травой, пугали отдыхающих скользких животных, постоянно скакали и снова кричали какие-то глупости. В какой-то момент тогда тот из вас, кто отрастил себе длинную рыжего цвета листву, подбежал ко мне ближе, оббежал по кругу и вдруг принялся забираться по стволу наверх, уселся на одну из моих ветвей и громко захохотал.
Второй, тот из вас, кто обладал нездорово белым цветом (видимо, выгорел на солнце) листвы, долго крутился где-то вдалеке, а потом приблизился ко мне, тоже обошел меня по кругу и вдруг запнулся обо что-то и упал на землю, лицом вниз.
— О-ой! – воскликнул тот из вас, кто сидел на моей ветке, и спрыгнул вниз.
Тот из вас, кто лежал лицом в земле, не подавал признаков жизни ровно до той секунды, пока спрыгнувший не приблизился, положив руку ему на плечо:
— Попалась!
— Нече-е-естно! Я же волновалась!
На самом деле, мне слишком долго казалось, что вы, как те пушистые комочки, пришли ко мне лишь на пару часов, чтобы потом никогда больше не вернуться. Но вы вернулись. Не один раз и не два. Приходили ко мне каждый день. Занимались примерно такими же глупостями, какими занимались в первый день. Но, если в первый раз меня это лишь забавляло, впоследствии начало умилять, не могу сказать почему, но было что-то в том, с каким азартом вы обсуждали каких-то своих личных знакомых, с какой радостью напевали глупые песенки на незнакомых мне языках, с каким интересом вы разглядывали что-то, что между собой называли «книгами».
Вы вообще часто смотрели на книги. Постоянно. И если один из вас – тот, кто до сих пор отращивал свою рыжую, сияющую на солнце листву – сидел в это время то на одной, то на другой моей ветке, второй всегда сидел на земле, прижавшись ко мне спиной.
Как-то раз один из вас – тот, кто сидел на земле – вдруг начал громко всхлипывать, напугав сильно меня и (ну, по крайней мере мне так кажется) сильно озадачив того, кто любит посидеть на моих ветвях. Почти сразу он спрыгнул с ветки, приземлившись прямо перед плачущим на ноги с громким возгласом:
— Ну и чего ты рыдаешь?
— М-Маруся умерла.
После тот из вас, который только что спрыгнул с меня, уселся на колени.
— Ну и что?
— Мне гру-рустно. Я не думал, что она может вот так умереть!
— Ты, когда «Колобка» читал, тоже рыдал?
— Не-ет, но это другое! Колобок умер по своей собственной глу-глупости! А Маруся нет, она не должна была! Я думал, она выздоровеет и у них с Валеком все будет хорошо!
Тот из вас, кто совсем не плакал, тяжело выдохнул, а потом обхватил второго обеими руками:
— Ну ладно тебе…
И хотя сейчас, спустя несколько лет после нашего знакомства вы перестали бегать и громко играть, шума, исходящего от вас, меньше не стало. Вы все так же громко разговариваете и хихикаете, все так же с интересом смотрите на книжки и обсуждаете что-то, связанное с ними.
Конечно, уже сейчас я вижу, что вы становитесь старше, один из вас – тот, что с рыжей листвой – начал собирать свои листья в одну кучу, закрепляя их чем-то похожим на длинную траву, а второй – тот, что с нездорово белым цветом листвы – перестал плакать над каждой книгой, но все равно вы так и остаетесь еще совсем молодыми росточками, только-только выбравшимися из-под земли.
Что еще я вижу? Что все чаще вы сидите рядом на земле, прижавшись друг к другу плечами. Все чаще у вас лишь одна книжка на двоих, которую вы придерживаете, каждый со своей стороны, одной веткой.
Как-то раз, во время такого, уже привычного созерцания книги один из вас, тот, кто обладал листвой рыжего цвета, внезапно закрыл книгу и подскочил с земли:
— Не-е-ет! Ну не может же все-так закончиться!
— Почему? Хорошая вроде развязка…
— Да как бы не так. Глупая концовка, не могут же они все вместе быть убийцами! Было бы гораздо лучше, если бы преступление совершал кто-то один. Как же тут угадаешь преступника, если это они все?
— Может, тут в этом и смысл, ну, в том, чтобы ты никогда не смогла додуматься до разгадки самостоятельно?
— Не знаю! И знать не хочу. Больше мы не будем читать книжки этого автора, — а потом тот из вас, который подскочил с земли, пошел куда-то в сторону, туда, откуда вы и приходили обычно. — Ну надо же было все так придумать! А как хорошо начиналось!
Второй, тот из вас, что все еще сидел на земле, хихикнул, поднялся и побежал в ту же сторону:
— Ну подожди! Ладно тебе, в следующий раз…
— Да не буду я тебе это повторять!
— Почему?
— Не хочу! Больше не хочу. Понял, что с тобой об этом лучше не говорить – бессмысленно.
— Это-то еще почему? Не пойму, думаешь?
— Поймешь, конечно! А потом засмеешь!
— Да ла-а-адно! Откуда такая уверенность, а? Повтори, а там уж посмотрим!
— Не хочу! Сколько еще раз нужно повторить?
А после сказанного вы оба внезапно замолкаете, становится так тихо, что даже пугает. Вы, наверное, пытаетесь глазами прожечь в друг дружке дыру.
А потом тот из вас, который с белой листвой, неожиданно проговаривает:
— Ну. А. Ладно! Хорошо! Ты. Ты мне нравишься! Во-вот, — и начинает рыдать.
Вы оба замерли, а потом тот из вас, который с недавнего времени начал собирать свою рыжую листву в одну кучу, подошел и обнял второго:
— Идиот. Ты мне тоже нравишься.
Вы пришли и светились сегодня больше обычного. Тот из вас, который все так же собирал свою рыжую листву в кучу, сегодня надевший длинную юбку и выглядевший чудеснее, чем всегда, просто стоял и смотрел на меня. Тот из вас, у кого все еще росла выцветшая на солнце листва, обходил меня по кругу, а потом грустно сказал:
— Боюсь, эта ива уже слишком старая.
— Но я уверена, что это не проблема и все получится!
— Даже не знаю…
— А тут и не нужно ничего знать, нужно попробовать!
Тот из вас, кто снова принялся обходить меня по кругу, вздохнул и кивнул.
Вы долго пытались найти что-то на мне, а потом, видимо найдя что-то нужное, срезали одну мою ветвь. Мне не было больно. Может, только немного, но я знала, что вам это для чего-то нужно.
Я сама просто благодарна вам за то, что вы дружили со мной. Дружили, даже не зная об этом.
Живу на берегу озера столько, сколько себя помню. Здесь всегда тихо и спокойно. Лишь изредка я слышу откуда-то издалека говор чьих-то листьев – подозреваю, что это березы что-то усердно обсуждают, а возможно, эти самые березы пытаются окликнуть кого-то – может, даже меня – кто же знает!
Само собой, я не сижу целыми днями тут в одиночестве. Иногда ко мне прилетают мягкие комочки с красивыми пушистыми ветвями, которые они, похоже, используют, чтобы плыть по воздуху. Каждый раз, прилетая, они громко кричат, напевают какие-то глупые песенки, шуршат чем-то и всячески пытаются обратить на себя внимание, показать, что они здесь. Пушистые комочки эти никогда не задерживаются рядом надолго. Проводят рядом, может, около пары часов и сразу улетают куда подальше.
А иногда из озера на меня смотрят чьи-то жуткие глаза. Раньше мне казалось, что они хотели со мной о чем-то поговорить (может, о чем-то рассказать, может, что-то спросить), но каждый раз, когда я обращалась к ним, они просто исчезали и не появлялись рядом ближайшие пару часов. Теперь, признаться честно, я не пытаюсь узнать, чего они от меня все-таки хотят. Что толку? Только шевельнется одна из моих ветвей, они сразу в сторону уплывают.
***
Живу на берегу озера столько, сколько себя помню. Здесь всегда тихо и спокойно. Было. А потом появились вы.Как сейчас помню, что, когда мы познакомились впервые, солнце жгло нещадно.
Когда я услышала вас в первый раз, вы громко кричали, бегали то туда, то сюда, шуршали старой травой, пугали отдыхающих скользких животных, постоянно скакали и снова кричали какие-то глупости. В какой-то момент тогда тот из вас, кто отрастил себе длинную рыжего цвета листву, подбежал ко мне ближе, оббежал по кругу и вдруг принялся забираться по стволу наверх, уселся на одну из моих ветвей и громко захохотал.
Второй, тот из вас, кто обладал нездорово белым цветом (видимо, выгорел на солнце) листвы, долго крутился где-то вдалеке, а потом приблизился ко мне, тоже обошел меня по кругу и вдруг запнулся обо что-то и упал на землю, лицом вниз.
— О-ой! – воскликнул тот из вас, кто сидел на моей ветке, и спрыгнул вниз.
Тот из вас, кто лежал лицом в земле, не подавал признаков жизни ровно до той секунды, пока спрыгнувший не приблизился, положив руку ему на плечо:
— Попалась!
— Нече-е-естно! Я же волновалась!
***
Живу на берегу озера столько, сколько себя помню. Здесь всегда тихо и спокойно. Было. Пока мы с вами не познакомились.На самом деле, мне слишком долго казалось, что вы, как те пушистые комочки, пришли ко мне лишь на пару часов, чтобы потом никогда больше не вернуться. Но вы вернулись. Не один раз и не два. Приходили ко мне каждый день. Занимались примерно такими же глупостями, какими занимались в первый день. Но, если в первый раз меня это лишь забавляло, впоследствии начало умилять, не могу сказать почему, но было что-то в том, с каким азартом вы обсуждали каких-то своих личных знакомых, с какой радостью напевали глупые песенки на незнакомых мне языках, с каким интересом вы разглядывали что-то, что между собой называли «книгами».
Вы вообще часто смотрели на книги. Постоянно. И если один из вас – тот, кто до сих пор отращивал свою рыжую, сияющую на солнце листву – сидел в это время то на одной, то на другой моей ветке, второй всегда сидел на земле, прижавшись ко мне спиной.
Как-то раз один из вас – тот, кто сидел на земле – вдруг начал громко всхлипывать, напугав сильно меня и (ну, по крайней мере мне так кажется) сильно озадачив того, кто любит посидеть на моих ветвях. Почти сразу он спрыгнул с ветки, приземлившись прямо перед плачущим на ноги с громким возгласом:
— Ну и чего ты рыдаешь?
— М-Маруся умерла.
После тот из вас, который только что спрыгнул с меня, уселся на колени.
— Ну и что?
— Мне гру-рустно. Я не думал, что она может вот так умереть!
— Ты, когда «Колобка» читал, тоже рыдал?
— Не-ет, но это другое! Колобок умер по своей собственной глу-глупости! А Маруся нет, она не должна была! Я думал, она выздоровеет и у них с Валеком все будет хорошо!
Тот из вас, кто совсем не плакал, тяжело выдохнул, а потом обхватил второго обеими руками:
— Ну ладно тебе…
***
Живу на берегу озера столько, сколько себя помню. Пока вы сюда не приходите, здесь всегда тихо и спокойно. А приходите вы, по крайней мере раньше приходили, постоянно, каждый день так-то.И хотя сейчас, спустя несколько лет после нашего знакомства вы перестали бегать и громко играть, шума, исходящего от вас, меньше не стало. Вы все так же громко разговариваете и хихикаете, все так же с интересом смотрите на книжки и обсуждаете что-то, связанное с ними.
Конечно, уже сейчас я вижу, что вы становитесь старше, один из вас – тот, что с рыжей листвой – начал собирать свои листья в одну кучу, закрепляя их чем-то похожим на длинную траву, а второй – тот, что с нездорово белым цветом листвы – перестал плакать над каждой книгой, но все равно вы так и остаетесь еще совсем молодыми росточками, только-только выбравшимися из-под земли.
Что еще я вижу? Что все чаще вы сидите рядом на земле, прижавшись друг к другу плечами. Все чаще у вас лишь одна книжка на двоих, которую вы придерживаете, каждый со своей стороны, одной веткой.
Как-то раз, во время такого, уже привычного созерцания книги один из вас, тот, кто обладал листвой рыжего цвета, внезапно закрыл книгу и подскочил с земли:
— Не-е-ет! Ну не может же все-так закончиться!
— Почему? Хорошая вроде развязка…
— Да как бы не так. Глупая концовка, не могут же они все вместе быть убийцами! Было бы гораздо лучше, если бы преступление совершал кто-то один. Как же тут угадаешь преступника, если это они все?
— Может, тут в этом и смысл, ну, в том, чтобы ты никогда не смогла додуматься до разгадки самостоятельно?
— Не знаю! И знать не хочу. Больше мы не будем читать книжки этого автора, — а потом тот из вас, который подскочил с земли, пошел куда-то в сторону, туда, откуда вы и приходили обычно. — Ну надо же было все так придумать! А как хорошо начиналось!
Второй, тот из вас, что все еще сидел на земле, хихикнул, поднялся и побежал в ту же сторону:
— Ну подожди! Ладно тебе, в следующий раз…
***
Живу на берегу озера столько, сколько себя помню. Знаю я вас, кажется, тоже столько же, сколько себя помню. А еще я прекрасно знаю, что никогда здесь не будет тихо и спокойно, если рядом вы. Даже сейчас, когда – по крайней мере, если посмотреть на ваши лица, так кажется – происходит что-то очень важное, от вас шума больше, чем от пролетающего недавно надо мной совершенно-не-пушистого-комочка, после которого в небе осталась тонкая полоска белых облаков.— Да не буду я тебе это повторять!
— Почему?
— Не хочу! Больше не хочу. Понял, что с тобой об этом лучше не говорить – бессмысленно.
— Это-то еще почему? Не пойму, думаешь?
— Поймешь, конечно! А потом засмеешь!
— Да ла-а-адно! Откуда такая уверенность, а? Повтори, а там уж посмотрим!
— Не хочу! Сколько еще раз нужно повторить?
А после сказанного вы оба внезапно замолкаете, становится так тихо, что даже пугает. Вы, наверное, пытаетесь глазами прожечь в друг дружке дыру.
А потом тот из вас, который с белой листвой, неожиданно проговаривает:
— Ну. А. Ладно! Хорошо! Ты. Ты мне нравишься! Во-вот, — и начинает рыдать.
Вы оба замерли, а потом тот из вас, который с недавнего времени начал собирать свою рыжую листву в одну кучу, подошел и обнял второго:
— Идиот. Ты мне тоже нравишься.
***
Живу на берегу озера столько, сколько себя помню. Пока вас здесь нет, здесь всегда тихо и спокойно. А нет вас здесь с каждым днем все чаще. Вы приходите всё реже и реже. Но я не обижаюсь! Я прекрасно понимаю, что вы уже не те маленькие росточки и у вас есть свои дела. Ничего страшного в том, что вы не заходите ко мне неделями. Я из-за этого радуюсь вашим приходам все больше. Вот как сегодня!Вы пришли и светились сегодня больше обычного. Тот из вас, который все так же собирал свою рыжую листву в кучу, сегодня надевший длинную юбку и выглядевший чудеснее, чем всегда, просто стоял и смотрел на меня. Тот из вас, у кого все еще росла выцветшая на солнце листва, обходил меня по кругу, а потом грустно сказал:
— Боюсь, эта ива уже слишком старая.
— Но я уверена, что это не проблема и все получится!
— Даже не знаю…
— А тут и не нужно ничего знать, нужно попробовать!
Тот из вас, кто снова принялся обходить меня по кругу, вздохнул и кивнул.
Вы долго пытались найти что-то на мне, а потом, видимо найдя что-то нужное, срезали одну мою ветвь. Мне не было больно. Может, только немного, но я знала, что вам это для чего-то нужно.
***
Живу на берегу озера столько, сколько себя помню. Погибну я тоже тут. Крайне сомневаюсь, что здесь хоть когда-то было так же тихо и спокойно, как сейчас – хотя, конечно, вас же сейчас тут нет. На самом деле точно уверена, что если мы с вами еще увидимся, то это будет уже не здесь. Почему? Я просто чувствую это и все. Еще я чувствую, что часть меня – та самая моя веточка, которую вы срезали в последнюю нашу встречу – где-то рядом с вами. Я правда рада, что хотя бы часть меня будет всегда где-то рядом. А я сама…Я сама просто благодарна вам за то, что вы дружили со мной. Дружили, даже не зная об этом.
Тимофеева Ульяна. Ошибка
Боря сидел на диване и третий день подряд только и делал, что складывал бумажные самолётики. Они громоздились на его подоконнике, так и норовя упасть, но он всё продолжал превращать свои прошлогодние записи и контрольные в настоящие произведения искусства. Ему не хотелось делать что-то другое, поэтому он просто тихо сидел в своей комнате и молчал. Проходящие мимо его двери родители часто стучались и спрашивали, всё ли в порядке. А Боря, только стоило ему услышать этот вопрос, всерьёз начинал думать: действительно, всё ли у него в порядке? Нормально ли то, что он не ест и не спит, а только смотрит в стену? Нормально ли то, что по ночам он прислоняет разгорячённый лоб к прохладному окну и прикрывает глаза? Нормально ли то, что он ничего не чувствует?
— Борь, - в такие моменты мама тихо стучалась откуда-то извне и возвращала к себе своим размеренным родным голосом. Она долго молчала и переступала с ноги на ногу – Боря слышал мелодичный перезвон колокольчиков на маминых тапочках. В такие моменты маме не хотелось, чтобы она была здесь. Ей хотелось, чтобы её сын приходил с утра счастливым на завтрак, чтобы рассказывал, как прошёл его день, чтобы бегал по вечерам, как раньше. Ей хотелось, чтобы он не молчал, потому что от этой тишины за дверью всем становилось не по себе. – Чем я могу тебе помочь?
Тогда Боря даже открывал рот, чтобы что-то сказать, но замирал, как только начинал придумывать ответ. И в такие моменты он говорил следующее:
— Всё в порядке, ма, ничего не нужно, спасибо.
Выпаливал одну фразу и долго-долго успокаивался: переводил дыхание и восстанавливал сердцебиение. Ему тоже было тяжело обременять всех, но иначе поступать не получалось. Мама же тогда просто просовывала под дверь записку с пожеланием хорошего дня и предложением выйти погулять и уходила, чтобы позже вернуться и проделать то же самое спустя пару-тройку часов.
И почему-то именно сегодня в ответ на тихий мамин, ставший ежедневным, вечерний стук Боря не только ответил её, но ещё и открыл дверь.
— Я выхожу из комнаты, и, пусть я совершаю ошибку, я не могу уже смотреть на стены и стул, - бросил он маме так непринуждённо, будто перефразировать строки Бродского – это обыденность. — Ни хронос, ни космос, ни эрос, ни расы, ни вирус мне больше не страшны! Я гулять!
И звонко поцеловав маму в щёку, Боря прошествовал в прихожую, накинув на плечи старую отцовскую кофту и рюкзак.
— К девяти домой, — пробормотала мама, всё ещё пребывая в шоке, и, только начав закрывать дверь, осознала свою, быть может, главную ошибку. И пока Боря не успел выйти из подъезда, крикнула: — Звук на телефоне не забудь включить!
Вечерние сумерки опускались на город очень аккуратно, вязко укрывая всё окружающее плотным свинцовым одеялом. Было душно и по-летнему свободно: ни уроков, ни обязательств – только ветер, ты и случайные прохожие. Боря шёл к Старой Иве, которая с давних пор раскинулась над озером в центральном парке.
С первого взгляда там всё было как обычно: дети играли на площадке, собаки ловили голубей, а белки прыгали с ветки на ветку. Но Боря всё равно ощущал, что что-то изменилось: перед глазами была ровная водяная гладь, не потревоженная ни одним зелёным листочком. Ни одним?
Старой Ивы больше нет.
На её месте стоят яркие, оранжевые пузатые машины, которые, только прикроешь на секунду глаза, окажутся игрушечными.
Боря растерянно огляделся и присел на ближайшую скамейку. Та недовольно скрипнула, но вскоре затихла, будто почуяв что-то неладное. Старой Ивы больше нет. Все детские воспоминания, все школьные будни связаны только с ней, и теперь их тоже… больше нет. Боря не просто так предавался отчаянию в комнате: теперь он вернётся обратно, но ещё более изувеченным. И всё теперь бессмысленно…
— Привет, Борь, — быстрые невесёлые мысли прервал бодрый голос. Боря поднял голову и улыбнулся. – Хорошо, что это всё-таки ты. Было бы неловко, если бы я ошиблась.
— Катя, — проговорил он, неловко вставая и протягивая руку, чтобы поздороваться. И как только чужая ладонь опустилась на его, он, кажется, впервые задумался о том, как нелепо выглядит, когда оказывается совершенно неподготовленным к новым резким поворотам его судьбы.
— Я сяду, ладно? – и не дожидаясь ответа, Катя невозмутимо опустилась на скамейку и откинулась на спинку. – Как тебе обновления?
— Мне не нравится, — сказал Боря и снова поглядел туда, где валялся выкорчёванный пень их хорошей знакомой.
— Мне тоже. Но, с другой стороны, может быть, теперь они сделают там крутой спуск в воду, а не просто привяжут верёвку к стволу? – Катя рассмеялась и почему-то задела своей рукой Борину. – Помнишь же, как мы в пятом классе оттуда прыгали?
— Когда Ваня ещё зацепился ногой и орал, чтобы его достали?
И почему-то вспоминая всё то, что было связано с этой Старой Ивой, Боре больше не казалось, что её не существует. Теперь он ещё чётче ощущал, что она есть, что она живёт. Просто теперь вместо возвышения над озером в городском парке, она выбрала для себя чью-то душу.
— Чем занимался после экзаменов? – спросила Катя, подёрнув плечами и окинув взглядом уже опустевший парк. – Ты мне так и не ответил, когда я писала. Что-то случилось?
Боря, проклиная себя за невежество и неумение, стянул с плеч кофту и протянул Кате, умоляя глазами не задавать вопросов и не обрекать их на минуты неловкого молчания. Поймав чужую улыбку, он и сам не заметил, как рассмеялся.
— Да так, отдыхал, — уклончиво ответил он, с улыбкой наблюдая, как Катя с трудом закатывает длинные рукава.
— Пойдёшь на выпускной? – спросила она, успев покраснеть и снова вернуть беспристрастное выражение лица, поймав чужой внимательный взгляд.
— Нет. Не представляю, что у меня может быть общего с этими людьми, которые там будут, — ответил Боря и, осознав, что сама Катя давно говорила, что уже и платье купила, и причёску придумала, и даже сестру уговорила себя накрасить, быстро исправился, — не со всеми, естественно. Я про основную массу.
— Я тоже тогда не пойду, — категорично заявила Катя, откидывая отросшую чёлку со лба, и Боре в этот момент почему-то захотелось сделать это самому. Мягко отправить волнистую прядь за ухо. Так, чтобы только мимолётно коснуться чужой мягкой кожи и так же быстро убрать руку, чтобы ещё успеть сделать вид, что ничего не произошло. – Потом с остальными ребятами соберёмся… Наверное.
— Ничего такого не говори, — ответил Боря и сразу же стал серьёзным. – Ты же хотела. Если тебе нужна компания, я даже надену тот синий костюм.
— Если бы не ты, то я бы не пошла, — тихо сказала Катя и отвела взгляд. – Но я буду очень рада, если ты сможешь.
И в ту секунду, когда Боря понял, что именно только что было произнесено, он снова почувствовал себя, как несколько часов назад. Он ощущал, что прямо сейчас держит в руках что-то такое простое, но вместе с тем что-то такое изящное и закрученное, что дух захватывает. Он посмотрел на Катю так, как смотрел на неё последние годы: уверенно и мягко, заботливо и задорно, потому что знал, что в ответ получит то же самое.
Он проводил её до дома, донёс её рюкзак и даже отдал свою кофту до неопределённого срока – всё равно Кате сейчас нужнее. И за секунду до счастья, которое вот-вот должно было зайти в свой подъезд, сказал:
— Спасибо тебе, — сказал и задумался, не глупо ли он сейчас себя выставит в свете этих жёлтых, трещавших фонарей. Но увидев лучистый взгляд, улыбнулся. – Правда, спасибо. Я как будто только ради тебя вышел на улицу, маму перепугал. Видишь, какие подвиги совершаю! Катя, я давно хотел тебе сказать…
— Всё хорошо, — она протянула руку и погладила его по предплечью.
— Ты мне нравишься, Кать, — сказал Боря и, пока не успел передумать, притянул её к себе. Обнял и почувствовал, как чужие руки аккуратно, почти невесомо легли ему на плечи.
— Ты мне тоже, — широко улыбнувшись, ответила Катя. И поднявшись на носочки, мягко-мягко коснулась его щеки губами. – До завтра!
Домой Боря возвращался, так и не убрав улыбку с лица. И для него больше не существовало ни одной причины, чтобы не выходить из комнаты. Он был готов стать очередным дураком, только бы снова и снова чувствовать то, что открывает в нём Катя.
— Ма, а это что за суп? – крикнул Боря, проходя на кухню и сбрасывая рюкзак где-то по пути между гостиной и спальней.
— Это рассольник! Я его ещё вчера готовила – забыла с плиты убрать! – мама со вздохом поднялась с кресла и затянула пояс мягкого флисового халата. Представляя, что можно соорудить на обед из того, что осталось в холодильнике, она вздохнула ещё раз и, только увидев свет в конце коридора и наклонённую над кастрюлей резвую макушку, перестала заниматься подобной ерундой. Сын сам пришёл на кухню! Сам нашёл суп! Сам его начал есть! И пусть, что сразу из кастрюли, и пусть, что холодный и вчерашний. Главное, сам!
— Какой вкусный! – крикнул Боря, не замечая, что на пороге происходит переосмысление всех действующих истин. – Ой, мам, а ты чего здесь?
— Давай, я тебе хотя бы в тарелку налью, — мама же, постаравшись унять дрожащие руки и ограничить количество воды, которая скоро потенциально примет участие в повсеместном круговороте, попыталась открыть навесной ящик, достать какую-то супницу, но вновь остановилась, стоило ей только взглянуть в глаза сына. Он смотрел на неё так, будто в чём-то сомневался, но вместе с тем так, будто всё уже для себя решил.
— Не надо, мам, я сам.
И сам накрыл её ладонь своей, сам отодвинул ближе к столу, сам поставил чайник и сам налил себе суп в тарелку. Сам сел напротив и начал быстро-быстро есть.
— Да ладно, Борь, холодный же, — тихо сказала мама и облокотилась на стол, прищурив глаза.
— Не, ма, отличный суп, просто бомба! Спасибо! Какая ты всё-таки у меня крутая, ты просто себе представить не можешь!
— Влюбился что ли?
— Не, мам, ну какая любовь! – лукаво отмахнулся Боря, зачерпывая рассольник всё с большим и большим рвением.
Боря сидел на диване и третий день подряд только и делал, что складывал бумажные самолётики. Они громоздились на его подоконнике, так и норовя упасть, но он всё продолжал превращать свои прошлогодние записи и контрольные в настоящие произведения искусства. Ему не хотелось делать что-то другое, поэтому он просто тихо сидел в своей комнате и молчал. Проходящие мимо его двери родители часто стучались и спрашивали, всё ли в порядке. А Боря, только стоило ему услышать этот вопрос, всерьёз начинал думать: действительно, всё ли у него в порядке? Нормально ли то, что он не ест и не спит, а только смотрит в стену? Нормально ли то, что по ночам он прислоняет разгорячённый лоб к прохладному окну и прикрывает глаза? Нормально ли то, что он ничего не чувствует?
— Борь, - в такие моменты мама тихо стучалась откуда-то извне и возвращала к себе своим размеренным родным голосом. Она долго молчала и переступала с ноги на ногу – Боря слышал мелодичный перезвон колокольчиков на маминых тапочках. В такие моменты маме не хотелось, чтобы она была здесь. Ей хотелось, чтобы её сын приходил с утра счастливым на завтрак, чтобы рассказывал, как прошёл его день, чтобы бегал по вечерам, как раньше. Ей хотелось, чтобы он не молчал, потому что от этой тишины за дверью всем становилось не по себе. – Чем я могу тебе помочь?
Тогда Боря даже открывал рот, чтобы что-то сказать, но замирал, как только начинал придумывать ответ. И в такие моменты он говорил следующее:
— Всё в порядке, ма, ничего не нужно, спасибо.
Выпаливал одну фразу и долго-долго успокаивался: переводил дыхание и восстанавливал сердцебиение. Ему тоже было тяжело обременять всех, но иначе поступать не получалось. Мама же тогда просто просовывала под дверь записку с пожеланием хорошего дня и предложением выйти погулять и уходила, чтобы позже вернуться и проделать то же самое спустя пару-тройку часов.
И почему-то именно сегодня в ответ на тихий мамин, ставший ежедневным, вечерний стук Боря не только ответил её, но ещё и открыл дверь.
— Я выхожу из комнаты, и, пусть я совершаю ошибку, я не могу уже смотреть на стены и стул, - бросил он маме так непринуждённо, будто перефразировать строки Бродского – это обыденность. — Ни хронос, ни космос, ни эрос, ни расы, ни вирус мне больше не страшны! Я гулять!
И звонко поцеловав маму в щёку, Боря прошествовал в прихожую, накинув на плечи старую отцовскую кофту и рюкзак.
— К девяти домой, — пробормотала мама, всё ещё пребывая в шоке, и, только начав закрывать дверь, осознала свою, быть может, главную ошибку. И пока Боря не успел выйти из подъезда, крикнула: — Звук на телефоне не забудь включить!
Вечерние сумерки опускались на город очень аккуратно, вязко укрывая всё окружающее плотным свинцовым одеялом. Было душно и по-летнему свободно: ни уроков, ни обязательств – только ветер, ты и случайные прохожие. Боря шёл к Старой Иве, которая с давних пор раскинулась над озером в центральном парке.
С первого взгляда там всё было как обычно: дети играли на площадке, собаки ловили голубей, а белки прыгали с ветки на ветку. Но Боря всё равно ощущал, что что-то изменилось: перед глазами была ровная водяная гладь, не потревоженная ни одним зелёным листочком. Ни одним?
Старой Ивы больше нет.
На её месте стоят яркие, оранжевые пузатые машины, которые, только прикроешь на секунду глаза, окажутся игрушечными.
Боря растерянно огляделся и присел на ближайшую скамейку. Та недовольно скрипнула, но вскоре затихла, будто почуяв что-то неладное. Старой Ивы больше нет. Все детские воспоминания, все школьные будни связаны только с ней, и теперь их тоже… больше нет. Боря не просто так предавался отчаянию в комнате: теперь он вернётся обратно, но ещё более изувеченным. И всё теперь бессмысленно…
— Привет, Борь, — быстрые невесёлые мысли прервал бодрый голос. Боря поднял голову и улыбнулся. – Хорошо, что это всё-таки ты. Было бы неловко, если бы я ошиблась.
— Катя, — проговорил он, неловко вставая и протягивая руку, чтобы поздороваться. И как только чужая ладонь опустилась на его, он, кажется, впервые задумался о том, как нелепо выглядит, когда оказывается совершенно неподготовленным к новым резким поворотам его судьбы.
— Я сяду, ладно? – и не дожидаясь ответа, Катя невозмутимо опустилась на скамейку и откинулась на спинку. – Как тебе обновления?
— Мне не нравится, — сказал Боря и снова поглядел туда, где валялся выкорчёванный пень их хорошей знакомой.
— Мне тоже. Но, с другой стороны, может быть, теперь они сделают там крутой спуск в воду, а не просто привяжут верёвку к стволу? – Катя рассмеялась и почему-то задела своей рукой Борину. – Помнишь же, как мы в пятом классе оттуда прыгали?
— Когда Ваня ещё зацепился ногой и орал, чтобы его достали?
И почему-то вспоминая всё то, что было связано с этой Старой Ивой, Боре больше не казалось, что её не существует. Теперь он ещё чётче ощущал, что она есть, что она живёт. Просто теперь вместо возвышения над озером в городском парке, она выбрала для себя чью-то душу.
— Чем занимался после экзаменов? – спросила Катя, подёрнув плечами и окинув взглядом уже опустевший парк. – Ты мне так и не ответил, когда я писала. Что-то случилось?
Боря, проклиная себя за невежество и неумение, стянул с плеч кофту и протянул Кате, умоляя глазами не задавать вопросов и не обрекать их на минуты неловкого молчания. Поймав чужую улыбку, он и сам не заметил, как рассмеялся.
— Да так, отдыхал, — уклончиво ответил он, с улыбкой наблюдая, как Катя с трудом закатывает длинные рукава.
— Пойдёшь на выпускной? – спросила она, успев покраснеть и снова вернуть беспристрастное выражение лица, поймав чужой внимательный взгляд.
— Нет. Не представляю, что у меня может быть общего с этими людьми, которые там будут, — ответил Боря и, осознав, что сама Катя давно говорила, что уже и платье купила, и причёску придумала, и даже сестру уговорила себя накрасить, быстро исправился, — не со всеми, естественно. Я про основную массу.
— Я тоже тогда не пойду, — категорично заявила Катя, откидывая отросшую чёлку со лба, и Боре в этот момент почему-то захотелось сделать это самому. Мягко отправить волнистую прядь за ухо. Так, чтобы только мимолётно коснуться чужой мягкой кожи и так же быстро убрать руку, чтобы ещё успеть сделать вид, что ничего не произошло. – Потом с остальными ребятами соберёмся… Наверное.
— Ничего такого не говори, — ответил Боря и сразу же стал серьёзным. – Ты же хотела. Если тебе нужна компания, я даже надену тот синий костюм.
— Если бы не ты, то я бы не пошла, — тихо сказала Катя и отвела взгляд. – Но я буду очень рада, если ты сможешь.
И в ту секунду, когда Боря понял, что именно только что было произнесено, он снова почувствовал себя, как несколько часов назад. Он ощущал, что прямо сейчас держит в руках что-то такое простое, но вместе с тем что-то такое изящное и закрученное, что дух захватывает. Он посмотрел на Катю так, как смотрел на неё последние годы: уверенно и мягко, заботливо и задорно, потому что знал, что в ответ получит то же самое.
Он проводил её до дома, донёс её рюкзак и даже отдал свою кофту до неопределённого срока – всё равно Кате сейчас нужнее. И за секунду до счастья, которое вот-вот должно было зайти в свой подъезд, сказал:
— Спасибо тебе, — сказал и задумался, не глупо ли он сейчас себя выставит в свете этих жёлтых, трещавших фонарей. Но увидев лучистый взгляд, улыбнулся. – Правда, спасибо. Я как будто только ради тебя вышел на улицу, маму перепугал. Видишь, какие подвиги совершаю! Катя, я давно хотел тебе сказать…
— Всё хорошо, — она протянула руку и погладила его по предплечью.
— Ты мне нравишься, Кать, — сказал Боря и, пока не успел передумать, притянул её к себе. Обнял и почувствовал, как чужие руки аккуратно, почти невесомо легли ему на плечи.
— Ты мне тоже, — широко улыбнувшись, ответила Катя. И поднявшись на носочки, мягко-мягко коснулась его щеки губами. – До завтра!
Домой Боря возвращался, так и не убрав улыбку с лица. И для него больше не существовало ни одной причины, чтобы не выходить из комнаты. Он был готов стать очередным дураком, только бы снова и снова чувствовать то, что открывает в нём Катя.
— Ма, а это что за суп? – крикнул Боря, проходя на кухню и сбрасывая рюкзак где-то по пути между гостиной и спальней.
— Это рассольник! Я его ещё вчера готовила – забыла с плиты убрать! – мама со вздохом поднялась с кресла и затянула пояс мягкого флисового халата. Представляя, что можно соорудить на обед из того, что осталось в холодильнике, она вздохнула ещё раз и, только увидев свет в конце коридора и наклонённую над кастрюлей резвую макушку, перестала заниматься подобной ерундой. Сын сам пришёл на кухню! Сам нашёл суп! Сам его начал есть! И пусть, что сразу из кастрюли, и пусть, что холодный и вчерашний. Главное, сам!
— Какой вкусный! – крикнул Боря, не замечая, что на пороге происходит переосмысление всех действующих истин. – Ой, мам, а ты чего здесь?
— Давай, я тебе хотя бы в тарелку налью, — мама же, постаравшись унять дрожащие руки и ограничить количество воды, которая скоро потенциально примет участие в повсеместном круговороте, попыталась открыть навесной ящик, достать какую-то супницу, но вновь остановилась, стоило ей только взглянуть в глаза сына. Он смотрел на неё так, будто в чём-то сомневался, но вместе с тем так, будто всё уже для себя решил.
— Не надо, мам, я сам.
И сам накрыл её ладонь своей, сам отодвинул ближе к столу, сам поставил чайник и сам налил себе суп в тарелку. Сам сел напротив и начал быстро-быстро есть.
— Да ладно, Борь, холодный же, — тихо сказала мама и облокотилась на стол, прищурив глаза.
— Не, ма, отличный суп, просто бомба! Спасибо! Какая ты всё-таки у меня крутая, ты просто себе представить не можешь!
— Влюбился что ли?
— Не, мам, ну какая любовь! – лукаво отмахнулся Боря, зачерпывая рассольник всё с большим и большим рвением.
Балашова Софья. Синдром "Девятиклассница"
Влюблялась Анюта часто, даже слишком. То Миша из парадной, то одноклассник Макс. Был даже Никита, двадцатилетний статный брюнет с кристально-серыми глазами. Они встретились в автобусе, и он так на неё посмотрел, что Анечка буквально растаяла. Она увидела себя в белом платье, начала придумывать имена их дочкам и даже завела хомячка. Правда, был один нюанс: Никита (Анечка решила, что зовут его именно так), не узнав о своей невесте, вышел на следующей остановке, даже не взяв номер. После этого случая Анечка поняла, что все мужики (Никиты) одинаковы, и, перекрасившись в чёрный, закрыла сердце на замок.
Прошел год, ей исполнилось пятнадцать. Пора мечтаний, желаний, «новый год – новая я», наступила. Анечка заняла первое место в литературном конкурсе и выиграла путевку в лагерь. Лагерь находился на берегу черного моря, по утрам над ним кружили чайки, по вечерам закат укрывал весь берег золотым свечением и легкий бриз шевелил Анины уже не черные волосы. Даже само название этого места «Алые паруса» твердило… Любовь приближается.
В этот-то момент на горизонте и появился Серго. Голубоглазый, весь в веснушках и совершенно не брюнет. Он был настоящим плохим парнем, держал весь отряд в страхе, увлекался борьбой и ушел после девятого. С первого взгляда он показался ей полным придурком. Говорил мало и в основном: «Ну чо?» С этим он и прижал её к стенке, а Аня от испуга ответила: «А чо?» Так и закрутился их бурный роман.
Он писал ей оды про её сОпфировые глаза и обещал сплИсти нИ один брОслет. При виде этих слов сердце Анечки трепетало, ей казалось совершенно неважным, что у Серго было не выше двойки по литературе и не больше кола по русскому.
Этой ночью Аня не могла уснуть, её сердце исступлённо билось. Ведь вечером он спросил: «Ну чо, втюрилась?» Трясущийся рукой, словно Татьяна Ларина, она написала: «Сергей, вы мне симпатичны». Ответ её убил. «Пон». С точкой. Даже не сообщением — стикером. В тот момент она была дико красной. Знала же! «Вы мне симпатичны» - Господи, что за нелепость! Лучше бы просто написала да… Как друг, а это не может быть иначе …. В ее голове кружились тысяча и одна мысль. Ни одна не была хорошей. Анечка чувствовала себя полной дурой. Подушка намокла от слез. Такого позора её девичье сердце не встречало никогда. Признаться — и в ответ «Пон». С точкой! Даже не сообщением, стикером.
Всё следующее утро она ходила только в строю, не смотрела никому в глаза и при виде знакомых «адидасов» пряталась за деревья. Где-то в середине дня ей пришло оно. «Го встр?» — гласило сообщение. О, эти эмоции, её поглотившие! Она получила официальное предложение! Серго был Ромео на белом коне, рыцарем в сияющих доспехах. В крайнем случае, Ленским, отдавшим жизнь за честь любимой!
Первым делом она написала Ленке, точнее, отправила скриншот, потом таинственно заинтриговала Динку, самую опытную подругу: та была настолько опытной, что в свои пятнадцать встречалась по переписке уже полгода. Затем поделилась с мамой и уже потом ответила: «Ну можно...»
Теперь всё будет иначе... Теперь он подарит ей большущий букет, пригласит на медленный танец и обязательно поцелует... В первый раз, а потом сплИтет ей не только брОслет, но и кАльцо.
Она была шокирована, когда вечером он не пожелал ей спокойной ночи, а всё следующее утро не подходил понучокать. От горя, Анечка сидела и читала так полюбившийся ей за 9й класс роман. Как ни иронично... Он был про горе... от ума конечно, а не просто... Но все же про горе... Она перелистывала страницы, где Софья играла в города с Молчалиным. Где она отвергала Чацкого и не боялась сказать ему свои мысли, где была сильной и смелой. Анечка решилась.
Этим вечером всему лагерю назначили просмотр кино. Перед самым фильмом Анюта подошла к Сергею. Он сидел на втором ряду и разговаривал с другом.
- Ну чо?
- Сергей, нам надо с вами поговорить о наших отношениях…
- Да ты чо?
- Мы встретимся перед линейкой… – он усмехнулся и похлопал рядом
- Чо, плюхайся! – И пускай сесть рядом с Сергеем казалось очень романтичным, он бы обнял ее, она бы поплакала у него на плече в грустный момент. Анечка, гордо вскинув голову, сказала
- Я сижу с Зойкой! - После чего ушла.
Фильм она не запомнила, думала, что сказать. Смелости-то она набралась, а вот слова все растеряла. И потому, когда она подходила к Сергею, чувствовала себя совершенно не Софьей Павловной, а скорее бедной Лизой, готовой прыгнуть от отчаяния в местный пруд.
- И чо? - раздался знакомый голос
- Сергей, я считаю, что вы не уделяете мне должного внимания… - резко выпалила Анюта
- Чо? – не понял… - подумала Анечка и подняла на него глаза
- Я хочу как раньше…
- Ты про чо?
- Ну оды, браслеты, цветы, как было до этого! Почему сейчас вы так жестоки со мной? – Одинокая слеза покатилась по ее щеке
- Эй, ну ты чо? - Неожиданно лицо Сергея приблизилась к ней, и Анечка осознала, что ее первый поцелуй сейчас случится. Сейчас! Когда вот-вот начнется линейка, куча людей вокруг и рядом мусорка! Где романтика?
- Как вы смеете! - она резко оттолкнула его.
- Ты чо?!
- Это не тот момент, не та атмосфера! Это не романтично! Как вы можете!
Через два дня она рыдала на плече у Зойки. Отношения окончательно зашли в тупик. Оды про сОпфировые глаза все еще не писались, брОслеты не плИлись, а цветы так и остались на клумбе.
Зойка непонимающе хлопала подругу по спине. Эти метания казались ей нелепыми и даже глупыми. Поэтому она и посоветовала закончить этот бестолковый роман. Мысленно представляя, как он стоит перед ней на коленях, Анечка написала: «Прощайте». В голове крутилась фраза: «Но я другому отдана и буду век ему верна». Всё-таки, как Пушкин точно описал эмоции при расставании! Конечно, неважно, что другого кавалера у Анечки не было. Главное — настрой.
Так закончились её первые отношения. Было досадно, что продлились они всего три дня. После этого, сидя в кафе, Анюта не раз рассказывала подружкам о том, что отношения — сложная работа двоих, что интуиция никогда не подводит, и что с первого взгляда она поняла: Серго вовсе «не герой её романа».
Влюблялась Анюта часто, даже слишком. То Миша из парадной, то одноклассник Макс. Был даже Никита, двадцатилетний статный брюнет с кристально-серыми глазами. Они встретились в автобусе, и он так на неё посмотрел, что Анечка буквально растаяла. Она увидела себя в белом платье, начала придумывать имена их дочкам и даже завела хомячка. Правда, был один нюанс: Никита (Анечка решила, что зовут его именно так), не узнав о своей невесте, вышел на следующей остановке, даже не взяв номер. После этого случая Анечка поняла, что все мужики (Никиты) одинаковы, и, перекрасившись в чёрный, закрыла сердце на замок.
Прошел год, ей исполнилось пятнадцать. Пора мечтаний, желаний, «новый год – новая я», наступила. Анечка заняла первое место в литературном конкурсе и выиграла путевку в лагерь. Лагерь находился на берегу черного моря, по утрам над ним кружили чайки, по вечерам закат укрывал весь берег золотым свечением и легкий бриз шевелил Анины уже не черные волосы. Даже само название этого места «Алые паруса» твердило… Любовь приближается.
В этот-то момент на горизонте и появился Серго. Голубоглазый, весь в веснушках и совершенно не брюнет. Он был настоящим плохим парнем, держал весь отряд в страхе, увлекался борьбой и ушел после девятого. С первого взгляда он показался ей полным придурком. Говорил мало и в основном: «Ну чо?» С этим он и прижал её к стенке, а Аня от испуга ответила: «А чо?» Так и закрутился их бурный роман.
Он писал ей оды про её сОпфировые глаза и обещал сплИсти нИ один брОслет. При виде этих слов сердце Анечки трепетало, ей казалось совершенно неважным, что у Серго было не выше двойки по литературе и не больше кола по русскому.
Этой ночью Аня не могла уснуть, её сердце исступлённо билось. Ведь вечером он спросил: «Ну чо, втюрилась?» Трясущийся рукой, словно Татьяна Ларина, она написала: «Сергей, вы мне симпатичны». Ответ её убил. «Пон». С точкой. Даже не сообщением — стикером. В тот момент она была дико красной. Знала же! «Вы мне симпатичны» - Господи, что за нелепость! Лучше бы просто написала да… Как друг, а это не может быть иначе …. В ее голове кружились тысяча и одна мысль. Ни одна не была хорошей. Анечка чувствовала себя полной дурой. Подушка намокла от слез. Такого позора её девичье сердце не встречало никогда. Признаться — и в ответ «Пон». С точкой! Даже не сообщением, стикером.
Всё следующее утро она ходила только в строю, не смотрела никому в глаза и при виде знакомых «адидасов» пряталась за деревья. Где-то в середине дня ей пришло оно. «Го встр?» — гласило сообщение. О, эти эмоции, её поглотившие! Она получила официальное предложение! Серго был Ромео на белом коне, рыцарем в сияющих доспехах. В крайнем случае, Ленским, отдавшим жизнь за честь любимой!
Первым делом она написала Ленке, точнее, отправила скриншот, потом таинственно заинтриговала Динку, самую опытную подругу: та была настолько опытной, что в свои пятнадцать встречалась по переписке уже полгода. Затем поделилась с мамой и уже потом ответила: «Ну можно...»
Теперь всё будет иначе... Теперь он подарит ей большущий букет, пригласит на медленный танец и обязательно поцелует... В первый раз, а потом сплИтет ей не только брОслет, но и кАльцо.
Она была шокирована, когда вечером он не пожелал ей спокойной ночи, а всё следующее утро не подходил понучокать. От горя, Анечка сидела и читала так полюбившийся ей за 9й класс роман. Как ни иронично... Он был про горе... от ума конечно, а не просто... Но все же про горе... Она перелистывала страницы, где Софья играла в города с Молчалиным. Где она отвергала Чацкого и не боялась сказать ему свои мысли, где была сильной и смелой. Анечка решилась.
Этим вечером всему лагерю назначили просмотр кино. Перед самым фильмом Анюта подошла к Сергею. Он сидел на втором ряду и разговаривал с другом.
- Ну чо?
- Сергей, нам надо с вами поговорить о наших отношениях…
- Да ты чо?
- Мы встретимся перед линейкой… – он усмехнулся и похлопал рядом
- Чо, плюхайся! – И пускай сесть рядом с Сергеем казалось очень романтичным, он бы обнял ее, она бы поплакала у него на плече в грустный момент. Анечка, гордо вскинув голову, сказала
- Я сижу с Зойкой! - После чего ушла.
Фильм она не запомнила, думала, что сказать. Смелости-то она набралась, а вот слова все растеряла. И потому, когда она подходила к Сергею, чувствовала себя совершенно не Софьей Павловной, а скорее бедной Лизой, готовой прыгнуть от отчаяния в местный пруд.
- И чо? - раздался знакомый голос
- Сергей, я считаю, что вы не уделяете мне должного внимания… - резко выпалила Анюта
- Чо? – не понял… - подумала Анечка и подняла на него глаза
- Я хочу как раньше…
- Ты про чо?
- Ну оды, браслеты, цветы, как было до этого! Почему сейчас вы так жестоки со мной? – Одинокая слеза покатилась по ее щеке
- Эй, ну ты чо? - Неожиданно лицо Сергея приблизилась к ней, и Анечка осознала, что ее первый поцелуй сейчас случится. Сейчас! Когда вот-вот начнется линейка, куча людей вокруг и рядом мусорка! Где романтика?
- Как вы смеете! - она резко оттолкнула его.
- Ты чо?!
- Это не тот момент, не та атмосфера! Это не романтично! Как вы можете!
Через два дня она рыдала на плече у Зойки. Отношения окончательно зашли в тупик. Оды про сОпфировые глаза все еще не писались, брОслеты не плИлись, а цветы так и остались на клумбе.
Зойка непонимающе хлопала подругу по спине. Эти метания казались ей нелепыми и даже глупыми. Поэтому она и посоветовала закончить этот бестолковый роман. Мысленно представляя, как он стоит перед ней на коленях, Анечка написала: «Прощайте». В голове крутилась фраза: «Но я другому отдана и буду век ему верна». Всё-таки, как Пушкин точно описал эмоции при расставании! Конечно, неважно, что другого кавалера у Анечки не было. Главное — настрой.
Так закончились её первые отношения. Было досадно, что продлились они всего три дня. После этого, сидя в кафе, Анюта не раз рассказывала подружкам о том, что отношения — сложная работа двоих, что интуиция никогда не подводит, и что с первого взгляда она поняла: Серго вовсе «не герой её романа».
Васильева Полина. До скорой встречи
Я чувствую плоть вокруг своей души, и она на меня давит. Чувствую хрупкость костей и неровное биение сердца. Слышу тихое журчание крови в сосудах. Страшно.
Темнота. Слишком темно для моих глаз, слишком тихо для моего и так не идеального слуха.
Что же не так? Дело в моем паническом состоянии или проблема все-таки в окружении? Скорее первое. Человек боится не темноты, его пробирает страх от того, что может быть в ней. Но я же знаю, что вытяну руку — нащупаю холодный железный держатель капельницы. Так чего же я боюсь?
Ничего нет. Даже белого шума, постоянно играющего в моей голове. Только сейчас понял его ценность, моего родного, заполняющего пространство шума.
— НЕ ХОЧУ! — детский крик заставил меня дернуться, но тишину забрал только на эти счастливые мгновения. Ну же, закричи ещё раз...
Мои просьбы не были услышаны. А ведь я в жизни так мало прошу.
Дорогой Господь, если ты на самом деле есть, осмелюсь сказать, что я недоволен твоими работниками. Ангелы-хранители не справляются со своими обязанностями. Вот мой тоже в стационаре сидит! Только не в полной темноте. И с белым шумом. А перед ним не стоит капельница. Волна ненависти в моей голове давит меня изнутри от такой несправедливости, гонит меня в печаль! Нечестно, нечестно, нечестно! Думаю, мы с моим ангелом оба потеряли свои нимб и здоровье.
— НЕ НАДО, Я СКАЗАЛ!
Какой же тебе там укол хотят сделать, елки-палки? Может, пойти проверить? Смотрю на электронное табло часов на стене. Конечно, ничего не видно. Пытаюсь разглядеть хоть две цифры. Получается! Уже могу выходить. Выйти от холодной капельницы и давящего ничего.
Медленно встаю с кровати — ей заметно легче без меня. Бедная, а ведь ночью я ворочаюсь как заводная юла.
Господь, я понял вашу систему. Пред смертью своего подопечного ангел спускается с небес, чтоб сделать его последние дни лучше. Так ведь, я прав?
Просовываю свои плоские ступни в тапки. Вся резина промерзла на холодном полу, надо было на батарею поставить...
Аккуратно поворачиваю направо, через пять с половиной шагов должна быть эта тяжеленная дверь. Уверенности во мне прибавилось, хотя до сих пор ничего не видно. Закричи ещё раз, я соскучился по твоему голосу! Голосу-крику, полному отчаяния. Видимо, от рук Гиены.
Уже какую неделю лежу здесь, а ко мне так и не пришла эта Гиена. Гиена — ночной кошмар всей больницы, герой наших местных страшилок и легенд. Такая ужасная популярность к ней привязалась из-за ее вида. Лицо — череп, обтянутый тонкой сморщенной кожей, — сгорбленная спина, крючковатые костлявые пальцы создавали образ ожившего трупа, который одним прикосновением мог заразить тебя какой-нибудь болезнью. Не добавляло ей обаяния и плохое зрение, из-за которого она часто ставила катетеры не в ту вену на руке. Большинство медсестер в больнице были молодыми и милыми девушками, поэтому все, конечно, предпочитали их, нежели Гиену.
Кому-то в эту ночь не повезло увидеться с ней.
А ко мне последнее время никто не приходил. Только уборщица, но она вообще не обратила на меня внимания.
Господь, вся надежда только на тебя, а то уже даже ангел все портит. Мне стыдно это признавать, но я погряз в ощущении несправедливости. Я не хочу умирать.
Я вышел в холодный коридор. Только за мной захлопнулась дверь в палату, как послышался такой же дверной хлопок где-то вдалеке. Маленькие шаркающие шаги, ещё один хлопок. Гиена сделала свою работу.
Я повертел головой в поисках нужного источника звука. Ну как же темно! В темноте создается ощущение, что я лежу в гробу, из которого уже никогда не выберусь. Она заставляет чувствовать себя беззащитным — будто я один во всем мире.
Вспомнив, где находится то, что мне нужно, я на ощупь пошел направо. Вдруг в коридоре мелькнула узкая полоска света из очередной палаты, чему я бесконечно обрадовался. Мой маршрут пролег туда, в Жизнь.
Палаты делились на две категории — Хлам и Жизнь. Из окон Хлам-палат, которые утыкались в противоположную стену больницы, не было видно даже кусочка неба. А в Жизнь-палатах окна выходили на бурную улицу. Хламовщики ходили к Жизни как на экскурсию, и я был одним из них. В этот раз Гиена посетила обитателя Жизни, судя по полоске света. Фонарь с улицы, наверное.
Господь. Я извиняюсь за мою дерзость, но ради приличия меня могли бы поселить в Жизни. Надеюсь, хоть ты со мной согласен.
Я на цыпочках подошел к двери и прислушался. В этой палате уже был белый шум. Не то что у меня.
Мой любопытный глаз посмотрел в дверной проем, и я с облегчением вздохнул. Схватив за массивную ручку двери, я потянул ее на себя.
— Здрасьте-мордасте, — по-хозяйски шагнув в палату, я взглянул на ее обитателя.
— Ой.. — прошептал он и подвинулся, чтобы я присел на кровать.
— Гиена?
— Угу.
— Куда?
— В спину. Я уже спать на ней не могу, сколько можно.
Обитатель — мальчик с золотистыми волосами и глазами цвета ясного неба. До встречи с ним таких глаз я в жизни не видел. Их можно было рассматривать часами,настолько они были глубокие и красивые.Как всегда он был одет в бесформенный белый балахон — меня всегда смешил этот наряд. В полутемной палате он выглядел таким маленьким.
Мальчик хрустнул позвоночником и обиженно вздохнул.
— Мама приходила? — озабоченно спросил он.
— Да, вчера. Она плакала, а этот придурок врач, похоже, только все больше ее расстраивал, — я надулся. — Я не смог к ней пройти, представляешь! Я стоял за дверью и кричал ей, но меня будто никто не слышал.
Мальчик судорожно протер глаза. Меня бесила эта его привычка постоянно нервничать и грустить.
— Надеюсь… Надеюсь, с ней все хорошо.
Он горестно вздохнул и вдруг предложил:
— Слушай, хочешь поменяться палатами?
Я вытаращился на него, но в полутьме этого не было видно. Вместо того, чтоб показать свое удивление, я лишь хмыкнул.
— А что, валяй! Буду в Жизни роскошно доживать свои последние недели.
Я заметил, что последние дни он вздрагивает, как от холода, когда слышит эти слова. Какой же он тряпка! В отличие от меня ему вообще нечего бояться.
— А ты в Хламе! — продолжил я.
Он снова вздрогнул.
— Правда, ты оттуда уйдешь потом. В Хламе ведь хуже, чем на небе.
Мои слова, скорее всего, ему не понравились, ибо он обхватил руками коленки.
— Эй, ну ты чего? — я толкнул его кулаком не сильно, по-дружески.
Он не ответил.
— Да ну тебя!
Взяв чужую подушку, я положил на нее голову. Последнее время моя голова очень легкая. Мы немного помолчали.
— Ты орал на весь коридор, — полусонно сказал я.
— Мне было больно, это же Гиена.
— Тебе было больно, потому что из твоей спины растут невидимые крылья.
За окном моргнул фонарь. Палата сверкнула теплым отблеском и осветила наши с ним лица, будто дискошар; мальчик зажмурился. На мгновение у нас случилась настоящая дискотека! Почему он не обрадовался?
— Толку-то в них, — грустно сказал он.
— Толк есть! Но ты в Жизнь-палате, хотя должен был уступить мне.
— Да..
— Может,у тебя болезнь страшнее?
— У хранителей не бывает болезней. Как вы только терпите уколы?
— Да все норм, если тебе их не делает Гиена.
Снова помолчали, меня почему-то опять захлестнула обида.
— Я плохой ангел-хранитель.
Он опустил руки со своих колен и снова хрустнул позвоночником.
— Брось. Со всеми бывает, — сквозь зубы процедил я.
— Ты должен был жить! И в Жизнь-палате находиться.
Я мрачно взглянул на него:
— Мне теперь тебя пожалеть надо или что? У меня в запасе ещё несколько недель, по словам врача. Вот их ты можешь как-нибудь улучшить, если тебе это так надо.
Я поднял голову и встретился с ним взглядом: на его лице блестели слезы.
— Плакса! — выплюнул я ему.
Мальчик не отрываясь смотрел на меня и глотал ртом воздух.
— Завтра ты уже уйдешь отсюда, — тихо сказал он.
— Это почему?
— У тебя нет нескольких недель.
Моё сердце забилось медленнее. Почему-то уютная палата вдруг стала колкой и холодной.
— Почему… Нет? — выдавил я из себя.
Вдруг он вскочил на ноги и из глаз его брызнули слезы. Он ткнул пальцем в меня:
— Да ты уже умер, понимаешь?! Ты мертв, мертв! Твоя мать плакала из-за твоей смерти! — он тыкал в меня пальцем как ребенок и ревел навзрыд, — А завтра ты уйдешь отсюда, потомучто душа твоя уйдет! И это я не смог тебя сберечь, не смог!
За окном снова моргнул фонарь. Но теперь и я не радовался секундной дискотеке.
Дорогой Господь. До скорой встречи.
Я чувствую плоть вокруг своей души, и она на меня давит. Чувствую хрупкость костей и неровное биение сердца. Слышу тихое журчание крови в сосудах. Страшно.
Темнота. Слишком темно для моих глаз, слишком тихо для моего и так не идеального слуха.
Что же не так? Дело в моем паническом состоянии или проблема все-таки в окружении? Скорее первое. Человек боится не темноты, его пробирает страх от того, что может быть в ней. Но я же знаю, что вытяну руку — нащупаю холодный железный держатель капельницы. Так чего же я боюсь?
Ничего нет. Даже белого шума, постоянно играющего в моей голове. Только сейчас понял его ценность, моего родного, заполняющего пространство шума.
— НЕ ХОЧУ! — детский крик заставил меня дернуться, но тишину забрал только на эти счастливые мгновения. Ну же, закричи ещё раз...
Мои просьбы не были услышаны. А ведь я в жизни так мало прошу.
Дорогой Господь, если ты на самом деле есть, осмелюсь сказать, что я недоволен твоими работниками. Ангелы-хранители не справляются со своими обязанностями. Вот мой тоже в стационаре сидит! Только не в полной темноте. И с белым шумом. А перед ним не стоит капельница. Волна ненависти в моей голове давит меня изнутри от такой несправедливости, гонит меня в печаль! Нечестно, нечестно, нечестно! Думаю, мы с моим ангелом оба потеряли свои нимб и здоровье.
— НЕ НАДО, Я СКАЗАЛ!
Какой же тебе там укол хотят сделать, елки-палки? Может, пойти проверить? Смотрю на электронное табло часов на стене. Конечно, ничего не видно. Пытаюсь разглядеть хоть две цифры. Получается! Уже могу выходить. Выйти от холодной капельницы и давящего ничего.
Медленно встаю с кровати — ей заметно легче без меня. Бедная, а ведь ночью я ворочаюсь как заводная юла.
Господь, я понял вашу систему. Пред смертью своего подопечного ангел спускается с небес, чтоб сделать его последние дни лучше. Так ведь, я прав?
Просовываю свои плоские ступни в тапки. Вся резина промерзла на холодном полу, надо было на батарею поставить...
Аккуратно поворачиваю направо, через пять с половиной шагов должна быть эта тяжеленная дверь. Уверенности во мне прибавилось, хотя до сих пор ничего не видно. Закричи ещё раз, я соскучился по твоему голосу! Голосу-крику, полному отчаяния. Видимо, от рук Гиены.
Уже какую неделю лежу здесь, а ко мне так и не пришла эта Гиена. Гиена — ночной кошмар всей больницы, герой наших местных страшилок и легенд. Такая ужасная популярность к ней привязалась из-за ее вида. Лицо — череп, обтянутый тонкой сморщенной кожей, — сгорбленная спина, крючковатые костлявые пальцы создавали образ ожившего трупа, который одним прикосновением мог заразить тебя какой-нибудь болезнью. Не добавляло ей обаяния и плохое зрение, из-за которого она часто ставила катетеры не в ту вену на руке. Большинство медсестер в больнице были молодыми и милыми девушками, поэтому все, конечно, предпочитали их, нежели Гиену.
Кому-то в эту ночь не повезло увидеться с ней.
А ко мне последнее время никто не приходил. Только уборщица, но она вообще не обратила на меня внимания.
Господь, вся надежда только на тебя, а то уже даже ангел все портит. Мне стыдно это признавать, но я погряз в ощущении несправедливости. Я не хочу умирать.
Я вышел в холодный коридор. Только за мной захлопнулась дверь в палату, как послышался такой же дверной хлопок где-то вдалеке. Маленькие шаркающие шаги, ещё один хлопок. Гиена сделала свою работу.
Я повертел головой в поисках нужного источника звука. Ну как же темно! В темноте создается ощущение, что я лежу в гробу, из которого уже никогда не выберусь. Она заставляет чувствовать себя беззащитным — будто я один во всем мире.
Вспомнив, где находится то, что мне нужно, я на ощупь пошел направо. Вдруг в коридоре мелькнула узкая полоска света из очередной палаты, чему я бесконечно обрадовался. Мой маршрут пролег туда, в Жизнь.
Палаты делились на две категории — Хлам и Жизнь. Из окон Хлам-палат, которые утыкались в противоположную стену больницы, не было видно даже кусочка неба. А в Жизнь-палатах окна выходили на бурную улицу. Хламовщики ходили к Жизни как на экскурсию, и я был одним из них. В этот раз Гиена посетила обитателя Жизни, судя по полоске света. Фонарь с улицы, наверное.
Господь. Я извиняюсь за мою дерзость, но ради приличия меня могли бы поселить в Жизни. Надеюсь, хоть ты со мной согласен.
Я на цыпочках подошел к двери и прислушался. В этой палате уже был белый шум. Не то что у меня.
Мой любопытный глаз посмотрел в дверной проем, и я с облегчением вздохнул. Схватив за массивную ручку двери, я потянул ее на себя.
— Здрасьте-мордасте, — по-хозяйски шагнув в палату, я взглянул на ее обитателя.
— Ой.. — прошептал он и подвинулся, чтобы я присел на кровать.
— Гиена?
— Угу.
— Куда?
— В спину. Я уже спать на ней не могу, сколько можно.
Обитатель — мальчик с золотистыми волосами и глазами цвета ясного неба. До встречи с ним таких глаз я в жизни не видел. Их можно было рассматривать часами,настолько они были глубокие и красивые.Как всегда он был одет в бесформенный белый балахон — меня всегда смешил этот наряд. В полутемной палате он выглядел таким маленьким.
Мальчик хрустнул позвоночником и обиженно вздохнул.
— Мама приходила? — озабоченно спросил он.
— Да, вчера. Она плакала, а этот придурок врач, похоже, только все больше ее расстраивал, — я надулся. — Я не смог к ней пройти, представляешь! Я стоял за дверью и кричал ей, но меня будто никто не слышал.
Мальчик судорожно протер глаза. Меня бесила эта его привычка постоянно нервничать и грустить.
— Надеюсь… Надеюсь, с ней все хорошо.
Он горестно вздохнул и вдруг предложил:
— Слушай, хочешь поменяться палатами?
Я вытаращился на него, но в полутьме этого не было видно. Вместо того, чтоб показать свое удивление, я лишь хмыкнул.
— А что, валяй! Буду в Жизни роскошно доживать свои последние недели.
Я заметил, что последние дни он вздрагивает, как от холода, когда слышит эти слова. Какой же он тряпка! В отличие от меня ему вообще нечего бояться.
— А ты в Хламе! — продолжил я.
Он снова вздрогнул.
— Правда, ты оттуда уйдешь потом. В Хламе ведь хуже, чем на небе.
Мои слова, скорее всего, ему не понравились, ибо он обхватил руками коленки.
— Эй, ну ты чего? — я толкнул его кулаком не сильно, по-дружески.
Он не ответил.
— Да ну тебя!
Взяв чужую подушку, я положил на нее голову. Последнее время моя голова очень легкая. Мы немного помолчали.
— Ты орал на весь коридор, — полусонно сказал я.
— Мне было больно, это же Гиена.
— Тебе было больно, потому что из твоей спины растут невидимые крылья.
За окном моргнул фонарь. Палата сверкнула теплым отблеском и осветила наши с ним лица, будто дискошар; мальчик зажмурился. На мгновение у нас случилась настоящая дискотека! Почему он не обрадовался?
— Толку-то в них, — грустно сказал он.
— Толк есть! Но ты в Жизнь-палате, хотя должен был уступить мне.
— Да..
— Может,у тебя болезнь страшнее?
— У хранителей не бывает болезней. Как вы только терпите уколы?
— Да все норм, если тебе их не делает Гиена.
Снова помолчали, меня почему-то опять захлестнула обида.
— Я плохой ангел-хранитель.
Он опустил руки со своих колен и снова хрустнул позвоночником.
— Брось. Со всеми бывает, — сквозь зубы процедил я.
— Ты должен был жить! И в Жизнь-палате находиться.
Я мрачно взглянул на него:
— Мне теперь тебя пожалеть надо или что? У меня в запасе ещё несколько недель, по словам врача. Вот их ты можешь как-нибудь улучшить, если тебе это так надо.
Я поднял голову и встретился с ним взглядом: на его лице блестели слезы.
— Плакса! — выплюнул я ему.
Мальчик не отрываясь смотрел на меня и глотал ртом воздух.
— Завтра ты уже уйдешь отсюда, — тихо сказал он.
— Это почему?
— У тебя нет нескольких недель.
Моё сердце забилось медленнее. Почему-то уютная палата вдруг стала колкой и холодной.
— Почему… Нет? — выдавил я из себя.
Вдруг он вскочил на ноги и из глаз его брызнули слезы. Он ткнул пальцем в меня:
— Да ты уже умер, понимаешь?! Ты мертв, мертв! Твоя мать плакала из-за твоей смерти! — он тыкал в меня пальцем как ребенок и ревел навзрыд, — А завтра ты уйдешь отсюда, потомучто душа твоя уйдет! И это я не смог тебя сберечь, не смог!
За окном снова моргнул фонарь. Но теперь и я не радовался секундной дискотеке.
Дорогой Господь. До скорой встречи.
Сибилева Эмилия. Я? Да никогда!
- С первого взгляда я возненавидела его!
- Кого? – спрашивает озабоченная мама.
- Кого-кого, да никого! – я безжалостно опрокидываю тарелку с супом и устремляюсь в комнату. Какая муха меня укусила? Ведь никогда не вела себя противно. Всё Громов!! Ненавижу его! Я замечаю своё отражение в зеркале: пурпурное лицо, коса растрёпана, безумные глаза. Это я? Отличница, гордость школы? Поправляю косу и стараюсь привести мысли в порядок. Как же это вышло? Утро началось обычно: проснулась, машинально позавтракала овсянкой. На улице зимний ветер раздирал лицо, шел медленный снег. В наушниках звучал Моцарт. Около школы идиллию нарушило холодное прикосновение. Ненавижу, когда меня трогают!
- Привет, ты из 9 «Г»?
- Да, и что?
- Я теперь тоже! Ваня Громов!
- Соня, – бросила я и помчалась в класс. Ишь, новенький! У нас и стареньких хватает. В классе все окружили Громова. Расспрашивали, откуда он? Ясно – приезжий. Что он им такого говорил? Все от смеха катались по полу. Зашёл учитель:
- Здравствуйте, дети!
- Здравствуйте, Тамерлан Юрьевич!
- Записываем тему – реформы Петра Первого.
Тамерлан поинтересовался, на дружеской ли ноге новичок с историей, Громов ответил, что с историей они большие друзья, а того, кто не учит уроков истории, очень скоро из неё вычеркивают. Историк засиял. Кто-то на задней парте прошипел, что у Ромашковой появился конкурент. «Это мы ещё посмотрим» - хотелось крикнуть в ответ.
- Кто назовёт реформы Петра Великого?
Моя рука поднялась моментально: - Административная, церковная, экономическая …
- Хорошо, - сухо отметил историк.
- Простите, но Соня не назвала еще две важные реформы – денежную и культурно-бытовую, – пафосно сообщил Громов.
- Молодец, Иван.
Я закусила губу.
- Сейчас вспомним Табель о рангах, порядок чинов на службе, он состоял из 14 классов. Год создания…
- 1722, – не дали договорить Тамерлану я и Громов.
- Может быть, кто-то из фанатов истории ещё и вспомнит армейские ранги? - Тамерлан ехидно подмигнул.
Тут пошла настоящая схватка. Начала я.
- 14 ранг – фендрик/ прапорщик/корнет, 13 - подпоручик, 12 – поручик. На секунду я замешкалась, Громов бойко продолжил:
- 11 – отсутствует, 10 - штабс-капитан…
С переменным успехом мы добрались до генералиссимуса, потом переключились на иные тонкости.
- Сенат, милостивая госпожа, – это законосовещательный, исполнительный, судебный орган!
- Не забывайте, милорд, что он сменил Боярскую думу и начал свое существование с 1711 года.
- Вы, видимо, не вспомните его состав, так я напомню…
В классе стоял жуткий шум, ребята ощущали себя болельщиками на футбольном матче. К концу битвы мои силы были на исходе, я проклинала Тамерлана, который почему-то не останавливал нас. Я начала терять обороты. Откуда же мне знать политику протекционизма!? Спас меня… Звонок. Слава Богу, звонок! За урок мы оба получили по пятерке, а Ваня аплодисменты одноклассников. Подумаешь, умник! Я гордо покинула класс, как при сдаче крепости проигравшая армия благородно уходит с поднятым знаменем. На – физкультуре мне всегда не было равных. Но тут… Мы выполнили обычный комплекс: прыжки в длину, кросс. И каждый раз делили с Громовым первое-второе место, беспощадно соревнуясь. Стоя в планке, мы шипели друг другу примерно следующее:
- Милостивая госпожа, посмотрите ваши нежные ручки дрожат, вам пора сойти.
- Только после вас, wuss!
- Девушкам нужно уступать…
Урок сменялся уроком. Шоу продолжалось. Меня разрывало от злости. Я была готова убить «пришельца». Седьмой урок – литература. Полненькая Светлана Анатольевна, обожала поэзию.
- Мы начинаем изучение «Евгения Онегина», – звучал мелодичный голосок. – Может быть, кто-то знает первую строфу наизусть? Снова поднялись две руки - моя и Громова! Я уверенно начала: «Мой дядя самых честных правил…» - так великолепно я никогда не читала! Теперь очередь Вани и уже после первых строк я была готова сгореть со стыда. Мое чтение показалось жалкой пародией. Громов с большой силой передавал нотки отчаянья, печали, ненависти. Как он сказал: «Когда же черт возьмет тебя»! Все ахнули. Раздались аплодисменты, класс ликовал! Внутри меня бушевал шторм. Так меня не унижали никогда!
И вот я стою у зеркала и прокручиваю в голове худший день моей жизни! Утыкаюсь лицом в подушку и горько рыдаю.
Несколько дней я хожу в оцепенении, теперь ко мне не обращаются за подсказкой, на это есть Громов. Делаю вид, что Ивана не существует, получается плохо. У Громова растёт репутация. Ромашкова отходит на второй план, так говорят за моей спиной! Нет, так не пойдет!
Наконец мой план готов. На обеде Громов с компанией весело общаются за центральным столом, я подхожу к ним:
- Друзья, надеюсь, я не отвлекаю вас от судьбоносного разговора? – Громов качает головой. – Хорошо, думаю, многие заметили, что мы с Иваном недопоняли друг друга.
Слышны смешки, видно решили, что я пришла для заключения мира, наивные!
– Предлагаю спор. Зачем срывать уроки? В мае школа вручит награду «лучшему ученику», для победы нужно выигрывать в олимпиадах, участвовать в мероприятиях... Ты согласен побороться? Я протягиваю руку, Иван протягивает свою в ответ. Спор заключён. Как я довольна собой!
С первого дня начался ад! Каждый из нас ужасный честолюбец и не готов уступить. Мы записались на одни и те же олимпиады, мероприятия, из-за домашних заданий проклинаем жизнь и соперника. От усталости я засыпаю на переменах.
- Ну что, садистка, смотрю синяки под глазами, ночь бессонная была? Можешь благородно сдаться, пока я даю тебе шанс. – У Громова вид не лучше, чем у меня, похоже, в него ударила молния. Стычкам нет конца. Иногда часами спорим о чём-то. Я повесила дома портрет Вани и кидаю в него ядовитые дротики. Главный мой принцип - никогда не соглашайся с Громовым, даже если он прав! На днях наши имена появились на доске почета. Дома я рыдаю, но не отступаю. Мы осточертели друг другу. Договорились ходить на факультативы в разное время, чтобы меньше раздражаться. Меня больше не задевает его острый язык, я научилась оскаливать зубы.
Я иду в школу, ем мороженое. Природа благоухает, воробушки бойко перелетают с ветки на ветку. Сирень! И зачем я затеяла эту комедию? Май, как же я люблю май! Скорей бы лето! Захожу в класс и неожиданно раздается:
- Громов и Ромашкова! –Светлана Анатольевна необыкновенно счастлива. - Скоро концерт к окончанию года, мы с вами подготовим сцены из «Онегина».
- Нет! – вырывается из меня вопль.
- Соня, ты готова отдать победу мне? Лучшим ученикам нужно помогать школе. Мы согласны, я же прав, Соня?
- Да, – сквозь зубы цежу я.
- Да ты, ты! Чтобы я играла влюбленную?! Ни за что! Нужно что-то придумать! – кричу я потом. Ваня смеется, я набрасываюсь на него с кулаками.
- Ой, как неприлично, Татьянушка, идите лучше текст учите, не тратьте энергию впустую.
Я в отчаянии. На репетиции я твержу себе, что это лишь роль. Раньше я не знала, что Светлана Анатольевна - непризнанный гений! У нее нескончаемый поток идей:
- Начнем с письма Татьяны, затем у неё душевные томления. Мы добавим спецэффекты дым, Татьяна ходит в мучениях, появляется Евгений и рушит ее надежды, Ленского мы пропустим. Евгений просто уезжает, Таня стоит над пропастью. Ромашкова вот сюда встанешь. Далее затемнение. Танец второклашек. Песня Гусева. Онегин возвращается. Татьяна гордо его отвергает, генерала уберем. Евгений пишет письмо, Ларина сначала злится, но затем они целуют…
- Нет! – кричим мы.
- Ладно, успокойтесь, обнимаются.
Играть влюбленных не выходит. Громов - настоящий актер, а я не могу притворяться.
- Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу еще сказать?..
- Сонечка, больше чувств!
Злость переполняет, я говорю нежности человеку, которого ненавижу: - Зачем вы посетили нас? Вот именно! Зачем ты пришел к нам школу? – я кричу.
- Ромашкова, спокойнее!
Мы выходим из школы.
- Соня, ты меня не переносишь – это ясно и я тебя. Но для дела надо. Пойдём ко мне репетировать.
Я неохотно соглашаюсь, а Ваня оказывается классным педагогом, хотя ему я никогда в этом не признаюсь.
- Представь, на моем месте другого, который тебе нравится. Ты кого-то любила? Точно, забыл, ты у нас робот, – в ответ кидаю в него книгу, - хорошо, попробуем иначе, представь, что тебе вручают награду «лучший ученик года»! Теперь чуть печали, представь, Тамерлан уволился…
Наконец Светлана Анатольевна довольна:
- Настоящие Ларина и Онегин! И последняя сцена. Соня, сначала ты читаешь ему и уходишь в закат, но затем поворачиваешься, вот так, кидаешься ему на шею. Понятно?
С «киданием на шею» сложнее всего, получается фальшиво.
- Сонечка, пожалуйста, еще раз!
- Не могу!!
-Попробуй с закрытыми глазами!
- Нет.
- Невозможно, убираем этот кусок! Хотя нет, тогда вся задумка разрушится. Концерт, вы помните, завтра, жду в 14:30.
Светлана Анатольевна уходит.
- Громов, как ты меня достал!! Зачем ты к нам приехал! – Я истерично швыряю декорации. – Почему бы тебе не уехать обратно? Ты мне всю жизнь портишь, понимаешь? – падаю на пол.
Ваня не отвечает, просто уходит.
Утром, кажется, он меня избегает. Он же правда хотел помочь, а я… Дура! Встречаюсь с ним на обеде:
- Ваня, мне нужно... – робко начинаю.
- Да-да, секундочку, – и убегает.
Затем суета, подготовка: прическа, костюм, реквизит. Я всё время думаю о Громове. Но почему? Мы стоим за кулисами, и он даже не шутит, как обычно. Подбегает Светлана Анатольевна, на ней праздничный лиловый костюм в цветочек, она излучает радость.
- Какие вы красивые! Выше нос. Всё замечательно! Ромашкова, уходишь в кулису, считаешь до трёх и выбегаешь. Я вас люблю!
Фанфары, выступление директора, поздравления… и вот я на сцене, смотрю на Ваню, он нежно улыбается. Ужас пропадает. Спускаюсь по лесенке, окутанная дымом, и начинаю: Я к вам пишу… Кажется, это говорит не Татьяна, а я, Соня, Ване Громову. Мы никогда не играли так.
И вот финал. Поворачиваюсь и слышу шёпот: Соня, твоим мучениям скоро конец, родители увозят меня в Москву.
Не может быть! Неистово бегу к нему и бросаюсь на шею, не потому что так сказали, нет!
- Ваня, Ванечка, – шепчу ему на ухо, – скажи, что это неправда! - он не отвечает.
Играет музыка. Из глаз льются слёзы:
- Громов, скажи, ну скажи, что не уедешь! – я крепко прижимаюсь к нему, а он смеется…
- С первого взгляда я возненавидела его!
- Кого? – спрашивает озабоченная мама.
- Кого-кого, да никого! – я безжалостно опрокидываю тарелку с супом и устремляюсь в комнату. Какая муха меня укусила? Ведь никогда не вела себя противно. Всё Громов!! Ненавижу его! Я замечаю своё отражение в зеркале: пурпурное лицо, коса растрёпана, безумные глаза. Это я? Отличница, гордость школы? Поправляю косу и стараюсь привести мысли в порядок. Как же это вышло? Утро началось обычно: проснулась, машинально позавтракала овсянкой. На улице зимний ветер раздирал лицо, шел медленный снег. В наушниках звучал Моцарт. Около школы идиллию нарушило холодное прикосновение. Ненавижу, когда меня трогают!
- Привет, ты из 9 «Г»?
- Да, и что?
- Я теперь тоже! Ваня Громов!
- Соня, – бросила я и помчалась в класс. Ишь, новенький! У нас и стареньких хватает. В классе все окружили Громова. Расспрашивали, откуда он? Ясно – приезжий. Что он им такого говорил? Все от смеха катались по полу. Зашёл учитель:
- Здравствуйте, дети!
- Здравствуйте, Тамерлан Юрьевич!
- Записываем тему – реформы Петра Первого.
Тамерлан поинтересовался, на дружеской ли ноге новичок с историей, Громов ответил, что с историей они большие друзья, а того, кто не учит уроков истории, очень скоро из неё вычеркивают. Историк засиял. Кто-то на задней парте прошипел, что у Ромашковой появился конкурент. «Это мы ещё посмотрим» - хотелось крикнуть в ответ.
- Кто назовёт реформы Петра Великого?
Моя рука поднялась моментально: - Административная, церковная, экономическая …
- Хорошо, - сухо отметил историк.
- Простите, но Соня не назвала еще две важные реформы – денежную и культурно-бытовую, – пафосно сообщил Громов.
- Молодец, Иван.
Я закусила губу.
- Сейчас вспомним Табель о рангах, порядок чинов на службе, он состоял из 14 классов. Год создания…
- 1722, – не дали договорить Тамерлану я и Громов.
- Может быть, кто-то из фанатов истории ещё и вспомнит армейские ранги? - Тамерлан ехидно подмигнул.
Тут пошла настоящая схватка. Начала я.
- 14 ранг – фендрик/ прапорщик/корнет, 13 - подпоручик, 12 – поручик. На секунду я замешкалась, Громов бойко продолжил:
- 11 – отсутствует, 10 - штабс-капитан…
С переменным успехом мы добрались до генералиссимуса, потом переключились на иные тонкости.
- Сенат, милостивая госпожа, – это законосовещательный, исполнительный, судебный орган!
- Не забывайте, милорд, что он сменил Боярскую думу и начал свое существование с 1711 года.
- Вы, видимо, не вспомните его состав, так я напомню…
В классе стоял жуткий шум, ребята ощущали себя болельщиками на футбольном матче. К концу битвы мои силы были на исходе, я проклинала Тамерлана, который почему-то не останавливал нас. Я начала терять обороты. Откуда же мне знать политику протекционизма!? Спас меня… Звонок. Слава Богу, звонок! За урок мы оба получили по пятерке, а Ваня аплодисменты одноклассников. Подумаешь, умник! Я гордо покинула класс, как при сдаче крепости проигравшая армия благородно уходит с поднятым знаменем. На – физкультуре мне всегда не было равных. Но тут… Мы выполнили обычный комплекс: прыжки в длину, кросс. И каждый раз делили с Громовым первое-второе место, беспощадно соревнуясь. Стоя в планке, мы шипели друг другу примерно следующее:
- Милостивая госпожа, посмотрите ваши нежные ручки дрожат, вам пора сойти.
- Только после вас, wuss!
- Девушкам нужно уступать…
Урок сменялся уроком. Шоу продолжалось. Меня разрывало от злости. Я была готова убить «пришельца». Седьмой урок – литература. Полненькая Светлана Анатольевна, обожала поэзию.
- Мы начинаем изучение «Евгения Онегина», – звучал мелодичный голосок. – Может быть, кто-то знает первую строфу наизусть? Снова поднялись две руки - моя и Громова! Я уверенно начала: «Мой дядя самых честных правил…» - так великолепно я никогда не читала! Теперь очередь Вани и уже после первых строк я была готова сгореть со стыда. Мое чтение показалось жалкой пародией. Громов с большой силой передавал нотки отчаянья, печали, ненависти. Как он сказал: «Когда же черт возьмет тебя»! Все ахнули. Раздались аплодисменты, класс ликовал! Внутри меня бушевал шторм. Так меня не унижали никогда!
И вот я стою у зеркала и прокручиваю в голове худший день моей жизни! Утыкаюсь лицом в подушку и горько рыдаю.
Несколько дней я хожу в оцепенении, теперь ко мне не обращаются за подсказкой, на это есть Громов. Делаю вид, что Ивана не существует, получается плохо. У Громова растёт репутация. Ромашкова отходит на второй план, так говорят за моей спиной! Нет, так не пойдет!
Наконец мой план готов. На обеде Громов с компанией весело общаются за центральным столом, я подхожу к ним:
- Друзья, надеюсь, я не отвлекаю вас от судьбоносного разговора? – Громов качает головой. – Хорошо, думаю, многие заметили, что мы с Иваном недопоняли друг друга.
Слышны смешки, видно решили, что я пришла для заключения мира, наивные!
– Предлагаю спор. Зачем срывать уроки? В мае школа вручит награду «лучшему ученику», для победы нужно выигрывать в олимпиадах, участвовать в мероприятиях... Ты согласен побороться? Я протягиваю руку, Иван протягивает свою в ответ. Спор заключён. Как я довольна собой!
С первого дня начался ад! Каждый из нас ужасный честолюбец и не готов уступить. Мы записались на одни и те же олимпиады, мероприятия, из-за домашних заданий проклинаем жизнь и соперника. От усталости я засыпаю на переменах.
- Ну что, садистка, смотрю синяки под глазами, ночь бессонная была? Можешь благородно сдаться, пока я даю тебе шанс. – У Громова вид не лучше, чем у меня, похоже, в него ударила молния. Стычкам нет конца. Иногда часами спорим о чём-то. Я повесила дома портрет Вани и кидаю в него ядовитые дротики. Главный мой принцип - никогда не соглашайся с Громовым, даже если он прав! На днях наши имена появились на доске почета. Дома я рыдаю, но не отступаю. Мы осточертели друг другу. Договорились ходить на факультативы в разное время, чтобы меньше раздражаться. Меня больше не задевает его острый язык, я научилась оскаливать зубы.
Я иду в школу, ем мороженое. Природа благоухает, воробушки бойко перелетают с ветки на ветку. Сирень! И зачем я затеяла эту комедию? Май, как же я люблю май! Скорей бы лето! Захожу в класс и неожиданно раздается:
- Громов и Ромашкова! –Светлана Анатольевна необыкновенно счастлива. - Скоро концерт к окончанию года, мы с вами подготовим сцены из «Онегина».
- Нет! – вырывается из меня вопль.
- Соня, ты готова отдать победу мне? Лучшим ученикам нужно помогать школе. Мы согласны, я же прав, Соня?
- Да, – сквозь зубы цежу я.
- Да ты, ты! Чтобы я играла влюбленную?! Ни за что! Нужно что-то придумать! – кричу я потом. Ваня смеется, я набрасываюсь на него с кулаками.
- Ой, как неприлично, Татьянушка, идите лучше текст учите, не тратьте энергию впустую.
Я в отчаянии. На репетиции я твержу себе, что это лишь роль. Раньше я не знала, что Светлана Анатольевна - непризнанный гений! У нее нескончаемый поток идей:
- Начнем с письма Татьяны, затем у неё душевные томления. Мы добавим спецэффекты дым, Татьяна ходит в мучениях, появляется Евгений и рушит ее надежды, Ленского мы пропустим. Евгений просто уезжает, Таня стоит над пропастью. Ромашкова вот сюда встанешь. Далее затемнение. Танец второклашек. Песня Гусева. Онегин возвращается. Татьяна гордо его отвергает, генерала уберем. Евгений пишет письмо, Ларина сначала злится, но затем они целуют…
- Нет! – кричим мы.
- Ладно, успокойтесь, обнимаются.
Играть влюбленных не выходит. Громов - настоящий актер, а я не могу притворяться.
- Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу еще сказать?..
- Сонечка, больше чувств!
Злость переполняет, я говорю нежности человеку, которого ненавижу: - Зачем вы посетили нас? Вот именно! Зачем ты пришел к нам школу? – я кричу.
- Ромашкова, спокойнее!
Мы выходим из школы.
- Соня, ты меня не переносишь – это ясно и я тебя. Но для дела надо. Пойдём ко мне репетировать.
Я неохотно соглашаюсь, а Ваня оказывается классным педагогом, хотя ему я никогда в этом не признаюсь.
- Представь, на моем месте другого, который тебе нравится. Ты кого-то любила? Точно, забыл, ты у нас робот, – в ответ кидаю в него книгу, - хорошо, попробуем иначе, представь, что тебе вручают награду «лучший ученик года»! Теперь чуть печали, представь, Тамерлан уволился…
Наконец Светлана Анатольевна довольна:
- Настоящие Ларина и Онегин! И последняя сцена. Соня, сначала ты читаешь ему и уходишь в закат, но затем поворачиваешься, вот так, кидаешься ему на шею. Понятно?
С «киданием на шею» сложнее всего, получается фальшиво.
- Сонечка, пожалуйста, еще раз!
- Не могу!!
-Попробуй с закрытыми глазами!
- Нет.
- Невозможно, убираем этот кусок! Хотя нет, тогда вся задумка разрушится. Концерт, вы помните, завтра, жду в 14:30.
Светлана Анатольевна уходит.
- Громов, как ты меня достал!! Зачем ты к нам приехал! – Я истерично швыряю декорации. – Почему бы тебе не уехать обратно? Ты мне всю жизнь портишь, понимаешь? – падаю на пол.
Ваня не отвечает, просто уходит.
Утром, кажется, он меня избегает. Он же правда хотел помочь, а я… Дура! Встречаюсь с ним на обеде:
- Ваня, мне нужно... – робко начинаю.
- Да-да, секундочку, – и убегает.
Затем суета, подготовка: прическа, костюм, реквизит. Я всё время думаю о Громове. Но почему? Мы стоим за кулисами, и он даже не шутит, как обычно. Подбегает Светлана Анатольевна, на ней праздничный лиловый костюм в цветочек, она излучает радость.
- Какие вы красивые! Выше нос. Всё замечательно! Ромашкова, уходишь в кулису, считаешь до трёх и выбегаешь. Я вас люблю!
Фанфары, выступление директора, поздравления… и вот я на сцене, смотрю на Ваню, он нежно улыбается. Ужас пропадает. Спускаюсь по лесенке, окутанная дымом, и начинаю: Я к вам пишу… Кажется, это говорит не Татьяна, а я, Соня, Ване Громову. Мы никогда не играли так.
И вот финал. Поворачиваюсь и слышу шёпот: Соня, твоим мучениям скоро конец, родители увозят меня в Москву.
Не может быть! Неистово бегу к нему и бросаюсь на шею, не потому что так сказали, нет!
- Ваня, Ванечка, – шепчу ему на ухо, – скажи, что это неправда! - он не отвечает.
Играет музыка. Из глаз льются слёзы:
- Громов, скажи, ну скажи, что не уедешь! – я крепко прижимаюсь к нему, а он смеется…
Мишнева София. Тутовник
А вы знаете, какая самая дорогая валюта в мире? Самая дорогая валюта это время. Его нельзя купить, продать, заработать. Его можно только потратить. Время нам дается бесплатно, поэтому мы так расточительны к нему.
Какими длинными были дорожки, через которые дачники шли до своих участков. Где-то среди многообразия черепиц и кирпичей был и наш дом. Целых шесть соток для всего-всего самого нужного: клумбы с пестрыми анютиными глазками, грядки с помидорами… Ну и главная гордость — песочница, в которую я так любила зарываться ранним утром. После этого, конечно, доставали меня за уши всю измазанную, но это было уже не так важно.
А что было важно? Ее лицо. Такое доброе, готовое принять меня даже в грязи. Даже с израненной душой, слезы которой не остановил ее носовой платок.
Если идти дальше по тем же самым дорогам, то перед нами представал возвышающийся лес. Летнее солнце, пытающееся протиснуться сквозь широкие кроны дубов, которые, словно стражники оберегали наши головы от палящей звезды. Шаги быстрые, уверенные. Пролегшая от края до края тропинка, уже годами протоптанная лесниками, кажется бесконечной. Бордюры тропинки – высокие колосья травы, смотрящие вверх. Ласкаемые единичными лучами, что смогли пробраться сквозь могучую стражу, они стремились еще выше. Тонкий аромат полыни витал всюду. Как только голоса наши затихали, лес сам подхватывал симфонию, заставляя прислушиваться. Резвился ветер, пролетая сквозь молодые листья. Где-то среди кустов, тогда еще неизвестных нам ягод, ритмично пел сверчок. И разносился этот звук до конца бесконечной тропинки. Лес жил.
Мы всегда шли к любимой полянке. Разборчиво срывали молодые ландыши для букета, который потом будет стоять в центре обеденного стола. На фотографиях она всегда улыбалась. Так и стояла она посреди поляны, с белыми цветами в руках.
Тут каждый день был похож на предыдущий. Днем мы все садились обедать за прямоугольный деревянный стол. На сетчатой клеенке красовались всевозможные и невозможные блюда. И все это было таким свежим и вкусным, что даже обыкновенный помидор, бережно нарезанный, попадая в мой рот, имел привкус некой победы над этим самым овощем, который я каждые вторник и четверг самостоятельно поливала.
Она почти всегда сидела справа. Уже далеко не молодая, но достаточно активная для своего возраста. Своего возраста? Я ведь даже и не знала, сколько ей лет. Единственными морщинками были те, что под глазами. Наверное, от той самой улыбки, всегда царившей на ее лице.
Каждое мое кормление сопровождалось интереснейшей историей из ее жизни. Эдакий фоновый шум, о смысле которого маленькая девочка не собиралась задумываться.
«Ну, что тебе еще рассказать, моя девочка? — Начинал ее звонкий голос. — Везла я как-то раз на практику, кажется, в Вольск своих учениц. Духи тогда такие, имеющие особо сладкий запах были в дефиците…»
Продолжая поедать картошку ложку за ложкой, честно пытаясь сконцентрироваться, я кивала и слушала, активно разжевывая помидор в правой щеке.
«И знаешь, придумали мы одну любопытную идею», — продолжала она. Тон был у нее в своем роде мечтательным, летящим. Не слова исходили от нее, а обволакивающий туман. Взгляд светло-карих глаз устремлялся то на мою ребяческую физиономию, то на пестрый сад. — Ванилин. Ты же помнишь запах булочек, которые я готовила на прошлой неделе? Вот это именно он»
Идеи ее мне были по-своему милы. Будто так и хотела она удержать мое детство чуть дольше, продлить его блаженность. И было это абсолютно осознанное желание, а не попытка отгородить меня от внешнего мира.
Духота в тот день стояла невыносимая. Желания делать дачные обязанности не было, как и желания играть. Я тихо лежала на диване веранды, а голова была абсолютно пуста. Детская ладошка свисала с подлокотника, и в тот же момент ее кто-то нежно обхватил. Прикосновение было таким родным, что эффекта неожиданности не было.
«Милая моя девочка… Заскучала?— слышу знакомый голос. Она села на подлокотник, взяв мою руку в свою. Моя молодая и смуглая кожа выделялась в ее руке, с сетью выступающих голубых вен и пигментных пятен на кистях. - Ну что, пойдем собирать тутовник?»
Плоды шелковицы имели одно отвратительное свойство. Избавиться от их ярко-красного сока было слишком трудной задачей. Но волновало ли это меня, а тем более ее? Конечно, нет. Я весело вскочила с дивана, мечась по всей веранде. Жара более никого не смущала: как можно было устоять перед сладкими ягодами?
Найдя детскую панаму и желтое пластиковое сито, мы отправились в путь. Своего дерева у нас никогда не было, и по этой причине мы так отважно готовились к нашему шествию. Давным-давно на одной из прогулок по дачным кооперативам, которые были расположены прямоугольниками, мы наткнулись на один из домов около леса. Участок был явно заброшен, и только огромное дерево, раскинувшее свои ветки, свисающие вдоль забора, привлекло наше внимание. С тех пор мы и составляли маршрут каждого «променада» через тутовник.
Ее рост позволял дотянуться до пары рядов веток. Часть из них она наклоняла ко мне, давая возможность проявить самостоятельность.
«Срывай только почерневшие ягодки. Они самые спелые и вкусные»,— наставляли меня.
Собрав урожай, мы уходили, обе с фиолетовыми кончиками пальцев от сока. Вечерело. Алые закаты в том месте всегда были мирными, а вечерняя свежесть приятно оседала на коже. Улочки с разбросанным щебнем, пыль от которого мы вытряхивали из ботинок, были пусты. На дальних жилых участках слышался лай собак. Обратно почему-то мы шли молча. Я думала о насущных детских делах, время от времени выводя себя из транса и пытаясь осознать, кто она.
Тогда я еще не знала ни ее возраста, ни фамилию, ни места работы: всего того, что близкие родственники должны знать друг о друге. Неужели мы были недостаточно близки? Неужели я не была важна для нее? Конечно, нет. Когда мы шли в тишине, она думала обо мне. О том, кто из меня вырастит. Какой у этой девушки будет характер, мысли. Какие эмоции и люди будут окружать ее.
В вечерний час перед походом в постель мы проводили вместе, на зеленой, обшарпанной лавочке посреди огорода. На веранде и в доме были слышны голоса счастливой родни, игравшей в лото. День, вечер, ночь и утро сурка: быт был однообразным, но точно нескучным. Такая стабильность приносила только беззаботность своим постоянством.
Сбросив тапочки на траву, мы подгибали ноги под себя, задрав головы к небу. В сумерках проявлялись созвездия, гул сверчков становился сильнее, заглушая все думы. Она вытягивала указательный палец, и, как по карте водила им по воздуху.
«Вот это созвездие Лебедя, — начинала она, бормоча шепотом, словно боясь прервать песнь сверчков. — А это Большая Медведица».
Спать меня клали в комнату с двуспальной кроватью. Деревянные стены, с краев истекающие мелкими каплями густой смолы, хвастались картинами. Запах вечерней прохлады сменялся на нечто, имеющее аромат трав и древесины. Одеяло неприятно покалывало в месте ромбовидной прорези. На серванте из темного дуба стояла огромная ракушка. Мои маленькие руки не могли ее выдержать, и, казалось, она была больше моей головы. Белая раковина, предысторию которой она не помнила.
«Будет день, и ты поставишь ее у себя. И как только захочешь услышать шум моря — просто поднеси ее к уху, — поглаживая мою голову, говорила она.
А теперь ложись спать».
Прошли годы, и ракушка действительно оказалась на полке в моей комнате. Я не позволяю пыли оседать на такую вещь. Каждый раз, когда подношу ее к уху, я слышу шум моря. Теперь я знаю твой возраст в то далекое лето, твою фамилию, твое место работы. Где тебя уже нет. Что, если бы ты вообще не появилась в моей жизни, то вся эта горечь потери была бессмысленной? Что если бы ты в этой развилке бесконечной вселенной не покинула меня?
Я бы стала счастливее родни, игравшей в лото. Счастливее, чем в каждом этом дне сурка. Ты бы увидела кем я стала, какой у меня несносный и грубый характер, сколько слез я могла пролить, уткнувшись в твое плечо...
Однако в моей голове мелькает один и тот же факт. Не помню, что бы я называла тебя тетей или по имени-отчеству. Всегда мама. Наверное, крестники редко обращаются так к своим крестным родителям. Жаль, что твоей валюты не хватило, мама Марина.
А вы знаете, какая самая дорогая валюта в мире? Самая дорогая валюта это время. Его нельзя купить, продать, заработать. Его можно только потратить. Время нам дается бесплатно, поэтому мы так расточительны к нему.
Какими длинными были дорожки, через которые дачники шли до своих участков. Где-то среди многообразия черепиц и кирпичей был и наш дом. Целых шесть соток для всего-всего самого нужного: клумбы с пестрыми анютиными глазками, грядки с помидорами… Ну и главная гордость — песочница, в которую я так любила зарываться ранним утром. После этого, конечно, доставали меня за уши всю измазанную, но это было уже не так важно.
А что было важно? Ее лицо. Такое доброе, готовое принять меня даже в грязи. Даже с израненной душой, слезы которой не остановил ее носовой платок.
Если идти дальше по тем же самым дорогам, то перед нами представал возвышающийся лес. Летнее солнце, пытающееся протиснуться сквозь широкие кроны дубов, которые, словно стражники оберегали наши головы от палящей звезды. Шаги быстрые, уверенные. Пролегшая от края до края тропинка, уже годами протоптанная лесниками, кажется бесконечной. Бордюры тропинки – высокие колосья травы, смотрящие вверх. Ласкаемые единичными лучами, что смогли пробраться сквозь могучую стражу, они стремились еще выше. Тонкий аромат полыни витал всюду. Как только голоса наши затихали, лес сам подхватывал симфонию, заставляя прислушиваться. Резвился ветер, пролетая сквозь молодые листья. Где-то среди кустов, тогда еще неизвестных нам ягод, ритмично пел сверчок. И разносился этот звук до конца бесконечной тропинки. Лес жил.
Мы всегда шли к любимой полянке. Разборчиво срывали молодые ландыши для букета, который потом будет стоять в центре обеденного стола. На фотографиях она всегда улыбалась. Так и стояла она посреди поляны, с белыми цветами в руках.
Тут каждый день был похож на предыдущий. Днем мы все садились обедать за прямоугольный деревянный стол. На сетчатой клеенке красовались всевозможные и невозможные блюда. И все это было таким свежим и вкусным, что даже обыкновенный помидор, бережно нарезанный, попадая в мой рот, имел привкус некой победы над этим самым овощем, который я каждые вторник и четверг самостоятельно поливала.
Она почти всегда сидела справа. Уже далеко не молодая, но достаточно активная для своего возраста. Своего возраста? Я ведь даже и не знала, сколько ей лет. Единственными морщинками были те, что под глазами. Наверное, от той самой улыбки, всегда царившей на ее лице.
Каждое мое кормление сопровождалось интереснейшей историей из ее жизни. Эдакий фоновый шум, о смысле которого маленькая девочка не собиралась задумываться.
«Ну, что тебе еще рассказать, моя девочка? — Начинал ее звонкий голос. — Везла я как-то раз на практику, кажется, в Вольск своих учениц. Духи тогда такие, имеющие особо сладкий запах были в дефиците…»
Продолжая поедать картошку ложку за ложкой, честно пытаясь сконцентрироваться, я кивала и слушала, активно разжевывая помидор в правой щеке.
«И знаешь, придумали мы одну любопытную идею», — продолжала она. Тон был у нее в своем роде мечтательным, летящим. Не слова исходили от нее, а обволакивающий туман. Взгляд светло-карих глаз устремлялся то на мою ребяческую физиономию, то на пестрый сад. — Ванилин. Ты же помнишь запах булочек, которые я готовила на прошлой неделе? Вот это именно он»
Идеи ее мне были по-своему милы. Будто так и хотела она удержать мое детство чуть дольше, продлить его блаженность. И было это абсолютно осознанное желание, а не попытка отгородить меня от внешнего мира.
Духота в тот день стояла невыносимая. Желания делать дачные обязанности не было, как и желания играть. Я тихо лежала на диване веранды, а голова была абсолютно пуста. Детская ладошка свисала с подлокотника, и в тот же момент ее кто-то нежно обхватил. Прикосновение было таким родным, что эффекта неожиданности не было.
«Милая моя девочка… Заскучала?— слышу знакомый голос. Она села на подлокотник, взяв мою руку в свою. Моя молодая и смуглая кожа выделялась в ее руке, с сетью выступающих голубых вен и пигментных пятен на кистях. - Ну что, пойдем собирать тутовник?»
Плоды шелковицы имели одно отвратительное свойство. Избавиться от их ярко-красного сока было слишком трудной задачей. Но волновало ли это меня, а тем более ее? Конечно, нет. Я весело вскочила с дивана, мечась по всей веранде. Жара более никого не смущала: как можно было устоять перед сладкими ягодами?
Найдя детскую панаму и желтое пластиковое сито, мы отправились в путь. Своего дерева у нас никогда не было, и по этой причине мы так отважно готовились к нашему шествию. Давным-давно на одной из прогулок по дачным кооперативам, которые были расположены прямоугольниками, мы наткнулись на один из домов около леса. Участок был явно заброшен, и только огромное дерево, раскинувшее свои ветки, свисающие вдоль забора, привлекло наше внимание. С тех пор мы и составляли маршрут каждого «променада» через тутовник.
Ее рост позволял дотянуться до пары рядов веток. Часть из них она наклоняла ко мне, давая возможность проявить самостоятельность.
«Срывай только почерневшие ягодки. Они самые спелые и вкусные»,— наставляли меня.
Собрав урожай, мы уходили, обе с фиолетовыми кончиками пальцев от сока. Вечерело. Алые закаты в том месте всегда были мирными, а вечерняя свежесть приятно оседала на коже. Улочки с разбросанным щебнем, пыль от которого мы вытряхивали из ботинок, были пусты. На дальних жилых участках слышался лай собак. Обратно почему-то мы шли молча. Я думала о насущных детских делах, время от времени выводя себя из транса и пытаясь осознать, кто она.
Тогда я еще не знала ни ее возраста, ни фамилию, ни места работы: всего того, что близкие родственники должны знать друг о друге. Неужели мы были недостаточно близки? Неужели я не была важна для нее? Конечно, нет. Когда мы шли в тишине, она думала обо мне. О том, кто из меня вырастит. Какой у этой девушки будет характер, мысли. Какие эмоции и люди будут окружать ее.
В вечерний час перед походом в постель мы проводили вместе, на зеленой, обшарпанной лавочке посреди огорода. На веранде и в доме были слышны голоса счастливой родни, игравшей в лото. День, вечер, ночь и утро сурка: быт был однообразным, но точно нескучным. Такая стабильность приносила только беззаботность своим постоянством.
Сбросив тапочки на траву, мы подгибали ноги под себя, задрав головы к небу. В сумерках проявлялись созвездия, гул сверчков становился сильнее, заглушая все думы. Она вытягивала указательный палец, и, как по карте водила им по воздуху.
«Вот это созвездие Лебедя, — начинала она, бормоча шепотом, словно боясь прервать песнь сверчков. — А это Большая Медведица».
Спать меня клали в комнату с двуспальной кроватью. Деревянные стены, с краев истекающие мелкими каплями густой смолы, хвастались картинами. Запах вечерней прохлады сменялся на нечто, имеющее аромат трав и древесины. Одеяло неприятно покалывало в месте ромбовидной прорези. На серванте из темного дуба стояла огромная ракушка. Мои маленькие руки не могли ее выдержать, и, казалось, она была больше моей головы. Белая раковина, предысторию которой она не помнила.
«Будет день, и ты поставишь ее у себя. И как только захочешь услышать шум моря — просто поднеси ее к уху, — поглаживая мою голову, говорила она.
А теперь ложись спать».
Прошли годы, и ракушка действительно оказалась на полке в моей комнате. Я не позволяю пыли оседать на такую вещь. Каждый раз, когда подношу ее к уху, я слышу шум моря. Теперь я знаю твой возраст в то далекое лето, твою фамилию, твое место работы. Где тебя уже нет. Что, если бы ты вообще не появилась в моей жизни, то вся эта горечь потери была бессмысленной? Что если бы ты в этой развилке бесконечной вселенной не покинула меня?
Я бы стала счастливее родни, игравшей в лото. Счастливее, чем в каждом этом дне сурка. Ты бы увидела кем я стала, какой у меня несносный и грубый характер, сколько слез я могла пролить, уткнувшись в твое плечо...
Однако в моей голове мелькает один и тот же факт. Не помню, что бы я называла тебя тетей или по имени-отчеству. Всегда мама. Наверное, крестники редко обращаются так к своим крестным родителям. Жаль, что твоей валюты не хватило, мама Марина.
Неповинных Надежда. Знак молчания
- Эй, пригнись, нас могу заметить! – девочка дёрнула мальчика за рукав, вынуждая присесть.
Он улыбнулся, глядя на её сосредоточенное лицо, покрытое яркими веснушками. Рыжие волосы поблёскивали на солнце, пробивающемся сквозь редкие заросли. Девочка заметила его взгляд, смущённо отвернулась и тут же вновь приникла к щелке между ветками.
- Кто не спрятался, я не виноват, уже иду искать! – светловолосый мальчик, водящий в прятках, внимательно обследовал всю территорию. Его было хорошо видно, и девочка неотрывно следила за ним, в то время как её друга прятки мало интересовали.
- Эй, Лана, хочешь покажу фокус? – он загадочно улыбнулся, а она строго шикнула на него.
- Сейчас не время, Финн, - прошептала Лана, но не успела скрыть румянец.
Их друг ушёл в другом направлении, отыскивая остальных играющих, и девочка сосредоточенно вздохнула, переведя взгляд на Финна.
- Ну вот, он ушёл, теперь можно и фокус показать! – воскликнул он, и Лана хихикнула. Она любила его фокусы, хоть и большинство из них были предсказуемыми, детскими, но для неё это было настоящим волшебством. А для него волшебством была её улыбка. Позабыв о прятках, они тихо болтали, пока Лана вновь не насторожилась.
- Тише! – она торопливо развернулась и приложила палец к его губам. Финн поражённо замер, прислушиваясь к шагам водящего. Вдруг раздался и его голос, он нашёл кого-то и поспешил к тому месту, Лана благодарно взглянула на друга.
— Это было совсем близко, но ты быстро сообразил.
Финн гордо выпрямился, и девочка быстро поцеловала его в щёку, застенчиво улыбнувшись.
- Эй, Финн, Лана, выходите, вы выиграли! – раздался голос водящего.
Девочка тут же встрепенулась.
- Слышал, мы молодцы! – воскликнула она, выпрыгивая из кустов, но Финн лишь прижал руку к щеке, всё ещё не веря в произошедшее.
- Давай скорее, новая игра начинается, - Лана подбежала к нему, взяв за руку, - и помни! – подмигнув, она приложила палец к губам.
Тогда им было всего восемь лет, и этот жест был всего лишь детской забавой. Но кто бы мог подумать, что он останется с ними на всю жизнь…
Уже в подростковом возрасте пара друг в друге души не чаяла, и почти каждый день они встречались в своём секретном месте. Беззаботная юность осталась в их памяти навсегда. Наверное, это были самые лучшие воспоминания…
- Пойдём! – воскликнула девушка, потянув парня за руку, и тот рассмеялся.
Была середина осени, в лесу опадали листья, расстилаясь ярким ковром. Они бежали, смеясь, дыхание захватывало от избытка эмоций. Наконец они остановились, добравшись до их места: обрыва, с которого открывался вид на весь город. Там, внизу были крошечные домики, мерцавшие яркими огоньками. Девушка развернулась к парню, и в её глазах будто отражался блеск города.
— Это так…
- Чудесно? – продолжил он, взяв её ладони в свои.
- Да, просто неописуемо! – Она звонко засмеялась, - волшебное место, кажется, мне никогда не надоест приходить сюда. С тобой.
Он притянул её в свои объятия, вдыхая любимый запах. Прошептал…
- Да, я готов провести здесь вечность. С тобой.
Сидя на краю обрыва, они болтали ни о чём. Начинало темнеть, и теперь уже в каждом окне, словно по команде начали загораться лампочки, с высоты напоминающие звёзды. Было так хорошо… Но внезапно Лана встрепенулась.
- Чш-ш-ш, ты слышишь это? – она вновь приложила палец к губам Финна, и тот замолк, прислушиваясь. Девушка тоже замолчала, и в лесной тишине раздалась негромкая трель. Несколько минут они завороженно слушали.
- Знаешь, о чём они поют? – Лана повернулась к юноше, лучезарно улыбаясь.
- Да, давай послушаем вместе, - он вновь наклонился к ней. Дыхание щекотнуло шею, отчего по телу пробежалась волна мурашек. Тихий голос… - Ты самое лучшее, что случалось со мной.
Девушка восторженно выдохнула, притянув парня к себе, нежно поцеловала.
В такие моменты казалось, что вся жизнь рядом друг с другом будет счастьем, что это будет продолжаться вечность. Но всё рано или поздно заканчивается… Шли годы, Финн любил её с каждым днём всё больше, но Лана… Что-то менялось в ней. Очень сильно менялось. Их встречи больше не были такими тёплыми, настоящими, живыми… Лана отстранялась от Финна, не объясняя причины, и этот холод и недопонимание терзали парня. Он не терял надежды, не верил в то, что всё могло закончиться так. Не может же всё оборваться так быстро, правда ведь?.. Но Лана думала иначе. На все вопросы, попытки начать разговор, раздавалось неловкое «всё в порядке», хотя оба знали, что это было не так.
Был поздний вечер, когда телефон оповестил о новом сообщении. На экране высветился номер Ланы, и сердце Финна сжалось в предчувствии.
«Прости меня. Прощай». Всего три слова, которые заставили парня выскочить из квартиры, и не разбирая дороги бежать к её дому. Попытки дозвониться обернулись неудачей, в трубке раздавался лишь искусственный голос автоответчика. На улице заморосил противный дождь, но Финну было всё равно, он не замечал ничего вокруг. Добравшись до её квартиры, он стал громко стучать в дверь, в надежде, что она услышит.
- Лана! Лана, открой, пожалуйста! – голос срывался на крик, но за дверью была тишина. Опустив взгляд в пол, он вдруг заметил лежащий там конверт. Подняв его, он прочитал строчки, написанные до боли знакомым почерком.
«Моему любимому».
Раскрыв конверт, он принялся жадно вчитываться в письмо.
«Дорогой Финн, прежде всего, хочу попросить у тебя прощения. Я знаю, сейчас ты вряд ли сможешь понять меня, и я не прошу этого. Возможно, однажды ты поймёшь, ведь так будет лучше для нас обоих. Я не знаю, что со мной происходит, но я больше не чувствую того, что чувствовала раньше, находясь рядом с тобой. Может быть, нужна всего лишь пауза, но я не хочу, чтобы ты терзал себя мыслями об этом. Ты не должен знать того, где я нахожусь, поверь, так будет лучше. Знай, что мои чувства к тебе были искренними всегда, и сейчас мне больно. Сожалею лишь о том, что не смогла с тобой попрощаться, объяснить всё лично, наверное, мне бы не хватило на это сил. Прошу, отпусти меня, и не пытайся искать. Не тоскуй об этом, ты найдёшь ту самую, которая будет с тобой до конца. Мне жаль, что я не смогла ей стать… Ты навсегда останешься в моём сердце теми воспоминаниями, ради которых стоит любить. Прости меня. Лана».
С каждым словом Финн всё больше терял силы, опускаясь медленно на пол. Рука задрожала, и письмо упало рядом с ним. Это был конец?.. Он не мог этого принять. С силой ударил по стене, хотелось кричать, но в горле застрял ком.
Прошло три месяца с того дня. Попытки найти Лану, связаться с ней, не увенчались успехом. Боль в душе сильно бушевала, но как ни крути, деваться было некуда, со временем наступала стадия принятия. Финн даже увлёкся путешествиями, и в этот день он только приехал в другой город, и сразу после заселения, решил прогуляться по зимнему парку. Вдыхая свежий морозный воздух, он медленно шел по белоснежной аллее. Спонтанные поездки, прогулки по неизвестным ранее местам, всё это будто наполняло его жизненной энергией. Он не забыл, нет, просто боль утраты понемногу стихала… В парке было достаточно людно, влюблённые парочки неспеша прогуливались, держась за руки, дети играли в снежки. Внимание привлекла одинокая девушка, сидящая на скамье. Что-то щёлкнуло внутри, может он ошибся? Ноги подкосились, но он сумел удержаться. Финн застыл на месте, глядя на незнакомку, вернее...
Нет, он узнал её, её нельзя было перепутать. Всё те же рыжие волосы, растрепавшиеся от ветра, те же веснушки… Это была Лана. Она сидела на скамье, похоже, не замечая застывшего в нескольких метрах от неё Финна, и оглядывалась по сторонам. В горле застыло её имя, но что-то держало его, он не мог проронить ни слова. Наконец решившись, он сорвался с места, и почти добежав до неё, остановился, как только он увидел подходящего к Лане парня. В руках у него было два стакана кофе, Лана лучезарно улыбнулась и крепко обняла его. Девушка приняла стакан, и они двинулись по дорожке, о чём-то оживлённо разговаривая. Финн стоял чуть поодаль от скамейки и смотрел им вслед. Захотелось убежать, скрыться, и больше никогда здесь не появляться, но ноги будто приросли к полу.
- Лана… — это было единственным, что он мог произнести. Голос был совсем тихим, его нельзя было услышать на таком расстоянии, но девушка вдруг обернулась. Словно почувствовав его взгляд, она посмотрела прямо на парня, и глаза её удивлённо распахнулись. Сердце болезненно сжалось, когда Финн поймал её взгляд, такой родной, светлый, но сейчас наполненный сочувствием. Мимолётный жест… Она приложила палец к губам, и тут же отвернулась.
Тогда он понял всё. Это действительно был конец, конец их любви. Было больно, ещё не зажившая рана на душе вновь дала о себе знать.
«Зачем я только сюда приехал? Почему всё сложилось так?» - эти вопросы раздавались в голове, пока он бежал прочь из этого парка, из этого города. Спокойно выдохнуть удалось только в поезде, когда состав тронулся, и Финн стал наблюдать за тем, как уезжает всё дальше и дальше... Устало выдохнув, он упал головой на подушку. Вместе с этой болью, он вдруг почувствовал что-то ещё, похожее на… Облегчение? Да, эта встреча была назначена судьбой. Пусть он так и не получил ответов на свои вопросы в разговоре с Ланой, но ведь поступки говорят больше, чем слова, верно? На душе вдруг стало невероятно легко, наверное, он и правда понял Лану, если она больше не была счастлива с ним тогда, он бы тоже не смог быть счастлив, даже если бы она осталась. Финн не держал на неё обиды, они никогда не желали друг другу плохого, только счастья. И похоже для этого счастья суждено было расстаться. Не нужно было разговора, объяснений, скорее всего это принесло бы только обоюдную боль. Её жест объяснил многое, ведь иногда слова и правда бывают лишними. Пусть их отношения и закончились, но любой конец – это начало чего-то лучшего. Засыпая, он думал об этом, отныне их судьбы разошлись для того, чтобы оставить после себя след. И воспоминания, ради которых стоит любить снова.
- Эй, пригнись, нас могу заметить! – девочка дёрнула мальчика за рукав, вынуждая присесть.
Он улыбнулся, глядя на её сосредоточенное лицо, покрытое яркими веснушками. Рыжие волосы поблёскивали на солнце, пробивающемся сквозь редкие заросли. Девочка заметила его взгляд, смущённо отвернулась и тут же вновь приникла к щелке между ветками.
- Кто не спрятался, я не виноват, уже иду искать! – светловолосый мальчик, водящий в прятках, внимательно обследовал всю территорию. Его было хорошо видно, и девочка неотрывно следила за ним, в то время как её друга прятки мало интересовали.
- Эй, Лана, хочешь покажу фокус? – он загадочно улыбнулся, а она строго шикнула на него.
- Сейчас не время, Финн, - прошептала Лана, но не успела скрыть румянец.
Их друг ушёл в другом направлении, отыскивая остальных играющих, и девочка сосредоточенно вздохнула, переведя взгляд на Финна.
- Ну вот, он ушёл, теперь можно и фокус показать! – воскликнул он, и Лана хихикнула. Она любила его фокусы, хоть и большинство из них были предсказуемыми, детскими, но для неё это было настоящим волшебством. А для него волшебством была её улыбка. Позабыв о прятках, они тихо болтали, пока Лана вновь не насторожилась.
- Тише! – она торопливо развернулась и приложила палец к его губам. Финн поражённо замер, прислушиваясь к шагам водящего. Вдруг раздался и его голос, он нашёл кого-то и поспешил к тому месту, Лана благодарно взглянула на друга.
— Это было совсем близко, но ты быстро сообразил.
Финн гордо выпрямился, и девочка быстро поцеловала его в щёку, застенчиво улыбнувшись.
- Эй, Финн, Лана, выходите, вы выиграли! – раздался голос водящего.
Девочка тут же встрепенулась.
- Слышал, мы молодцы! – воскликнула она, выпрыгивая из кустов, но Финн лишь прижал руку к щеке, всё ещё не веря в произошедшее.
- Давай скорее, новая игра начинается, - Лана подбежала к нему, взяв за руку, - и помни! – подмигнув, она приложила палец к губам.
Тогда им было всего восемь лет, и этот жест был всего лишь детской забавой. Но кто бы мог подумать, что он останется с ними на всю жизнь…
Уже в подростковом возрасте пара друг в друге души не чаяла, и почти каждый день они встречались в своём секретном месте. Беззаботная юность осталась в их памяти навсегда. Наверное, это были самые лучшие воспоминания…
- Пойдём! – воскликнула девушка, потянув парня за руку, и тот рассмеялся.
Была середина осени, в лесу опадали листья, расстилаясь ярким ковром. Они бежали, смеясь, дыхание захватывало от избытка эмоций. Наконец они остановились, добравшись до их места: обрыва, с которого открывался вид на весь город. Там, внизу были крошечные домики, мерцавшие яркими огоньками. Девушка развернулась к парню, и в её глазах будто отражался блеск города.
— Это так…
- Чудесно? – продолжил он, взяв её ладони в свои.
- Да, просто неописуемо! – Она звонко засмеялась, - волшебное место, кажется, мне никогда не надоест приходить сюда. С тобой.
Он притянул её в свои объятия, вдыхая любимый запах. Прошептал…
- Да, я готов провести здесь вечность. С тобой.
Сидя на краю обрыва, они болтали ни о чём. Начинало темнеть, и теперь уже в каждом окне, словно по команде начали загораться лампочки, с высоты напоминающие звёзды. Было так хорошо… Но внезапно Лана встрепенулась.
- Чш-ш-ш, ты слышишь это? – она вновь приложила палец к губам Финна, и тот замолк, прислушиваясь. Девушка тоже замолчала, и в лесной тишине раздалась негромкая трель. Несколько минут они завороженно слушали.
- Знаешь, о чём они поют? – Лана повернулась к юноше, лучезарно улыбаясь.
- Да, давай послушаем вместе, - он вновь наклонился к ней. Дыхание щекотнуло шею, отчего по телу пробежалась волна мурашек. Тихий голос… - Ты самое лучшее, что случалось со мной.
Девушка восторженно выдохнула, притянув парня к себе, нежно поцеловала.
В такие моменты казалось, что вся жизнь рядом друг с другом будет счастьем, что это будет продолжаться вечность. Но всё рано или поздно заканчивается… Шли годы, Финн любил её с каждым днём всё больше, но Лана… Что-то менялось в ней. Очень сильно менялось. Их встречи больше не были такими тёплыми, настоящими, живыми… Лана отстранялась от Финна, не объясняя причины, и этот холод и недопонимание терзали парня. Он не терял надежды, не верил в то, что всё могло закончиться так. Не может же всё оборваться так быстро, правда ведь?.. Но Лана думала иначе. На все вопросы, попытки начать разговор, раздавалось неловкое «всё в порядке», хотя оба знали, что это было не так.
Был поздний вечер, когда телефон оповестил о новом сообщении. На экране высветился номер Ланы, и сердце Финна сжалось в предчувствии.
«Прости меня. Прощай». Всего три слова, которые заставили парня выскочить из квартиры, и не разбирая дороги бежать к её дому. Попытки дозвониться обернулись неудачей, в трубке раздавался лишь искусственный голос автоответчика. На улице заморосил противный дождь, но Финну было всё равно, он не замечал ничего вокруг. Добравшись до её квартиры, он стал громко стучать в дверь, в надежде, что она услышит.
- Лана! Лана, открой, пожалуйста! – голос срывался на крик, но за дверью была тишина. Опустив взгляд в пол, он вдруг заметил лежащий там конверт. Подняв его, он прочитал строчки, написанные до боли знакомым почерком.
«Моему любимому».
Раскрыв конверт, он принялся жадно вчитываться в письмо.
«Дорогой Финн, прежде всего, хочу попросить у тебя прощения. Я знаю, сейчас ты вряд ли сможешь понять меня, и я не прошу этого. Возможно, однажды ты поймёшь, ведь так будет лучше для нас обоих. Я не знаю, что со мной происходит, но я больше не чувствую того, что чувствовала раньше, находясь рядом с тобой. Может быть, нужна всего лишь пауза, но я не хочу, чтобы ты терзал себя мыслями об этом. Ты не должен знать того, где я нахожусь, поверь, так будет лучше. Знай, что мои чувства к тебе были искренними всегда, и сейчас мне больно. Сожалею лишь о том, что не смогла с тобой попрощаться, объяснить всё лично, наверное, мне бы не хватило на это сил. Прошу, отпусти меня, и не пытайся искать. Не тоскуй об этом, ты найдёшь ту самую, которая будет с тобой до конца. Мне жаль, что я не смогла ей стать… Ты навсегда останешься в моём сердце теми воспоминаниями, ради которых стоит любить. Прости меня. Лана».
С каждым словом Финн всё больше терял силы, опускаясь медленно на пол. Рука задрожала, и письмо упало рядом с ним. Это был конец?.. Он не мог этого принять. С силой ударил по стене, хотелось кричать, но в горле застрял ком.
Прошло три месяца с того дня. Попытки найти Лану, связаться с ней, не увенчались успехом. Боль в душе сильно бушевала, но как ни крути, деваться было некуда, со временем наступала стадия принятия. Финн даже увлёкся путешествиями, и в этот день он только приехал в другой город, и сразу после заселения, решил прогуляться по зимнему парку. Вдыхая свежий морозный воздух, он медленно шел по белоснежной аллее. Спонтанные поездки, прогулки по неизвестным ранее местам, всё это будто наполняло его жизненной энергией. Он не забыл, нет, просто боль утраты понемногу стихала… В парке было достаточно людно, влюблённые парочки неспеша прогуливались, держась за руки, дети играли в снежки. Внимание привлекла одинокая девушка, сидящая на скамье. Что-то щёлкнуло внутри, может он ошибся? Ноги подкосились, но он сумел удержаться. Финн застыл на месте, глядя на незнакомку, вернее...
Нет, он узнал её, её нельзя было перепутать. Всё те же рыжие волосы, растрепавшиеся от ветра, те же веснушки… Это была Лана. Она сидела на скамье, похоже, не замечая застывшего в нескольких метрах от неё Финна, и оглядывалась по сторонам. В горле застыло её имя, но что-то держало его, он не мог проронить ни слова. Наконец решившись, он сорвался с места, и почти добежав до неё, остановился, как только он увидел подходящего к Лане парня. В руках у него было два стакана кофе, Лана лучезарно улыбнулась и крепко обняла его. Девушка приняла стакан, и они двинулись по дорожке, о чём-то оживлённо разговаривая. Финн стоял чуть поодаль от скамейки и смотрел им вслед. Захотелось убежать, скрыться, и больше никогда здесь не появляться, но ноги будто приросли к полу.
- Лана… — это было единственным, что он мог произнести. Голос был совсем тихим, его нельзя было услышать на таком расстоянии, но девушка вдруг обернулась. Словно почувствовав его взгляд, она посмотрела прямо на парня, и глаза её удивлённо распахнулись. Сердце болезненно сжалось, когда Финн поймал её взгляд, такой родной, светлый, но сейчас наполненный сочувствием. Мимолётный жест… Она приложила палец к губам, и тут же отвернулась.
Тогда он понял всё. Это действительно был конец, конец их любви. Было больно, ещё не зажившая рана на душе вновь дала о себе знать.
«Зачем я только сюда приехал? Почему всё сложилось так?» - эти вопросы раздавались в голове, пока он бежал прочь из этого парка, из этого города. Спокойно выдохнуть удалось только в поезде, когда состав тронулся, и Финн стал наблюдать за тем, как уезжает всё дальше и дальше... Устало выдохнув, он упал головой на подушку. Вместе с этой болью, он вдруг почувствовал что-то ещё, похожее на… Облегчение? Да, эта встреча была назначена судьбой. Пусть он так и не получил ответов на свои вопросы в разговоре с Ланой, но ведь поступки говорят больше, чем слова, верно? На душе вдруг стало невероятно легко, наверное, он и правда понял Лану, если она больше не была счастлива с ним тогда, он бы тоже не смог быть счастлив, даже если бы она осталась. Финн не держал на неё обиды, они никогда не желали друг другу плохого, только счастья. И похоже для этого счастья суждено было расстаться. Не нужно было разговора, объяснений, скорее всего это принесло бы только обоюдную боль. Её жест объяснил многое, ведь иногда слова и правда бывают лишними. Пусть их отношения и закончились, но любой конец – это начало чего-то лучшего. Засыпая, он думал об этом, отныне их судьбы разошлись для того, чтобы оставить после себя след. И воспоминания, ради которых стоит любить снова.
Симонова Софья. Тройка
Однажды я проснулась с чужим сердцем, оно отчаянно билось о ребра, солнечное сплетение, пыталось дорваться до чего-то чуть ниже лопатки. Бледное солнце тускло стекало по плотным шторам, омывая комнату. Учеба, учеба — плохо помню, когда последний раз долго гуляла на улице, разговаривала с кем-то дольше двух минут. Зачем? Лучше дома окунаться в шелест тетрадей, думать, думать, а потом умолять, чтобы не думалось. Это мой последний год в школе и, может быть, в этом городе. По ночам будущее изводит, сводит с ума, а одиночество поджидает в зеркале, в отражении, которое уже давно совсем на меня не похоже. «Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я?» — я не Ходасевич, не Пастернак, не Ахмадулина, но я говорю их словами, задаю себе их вопросы, мучительно пытаюсь найти свои ответы. Всё чаще чувствую, что грань стирается, какая-то важная, жизненно необходимая грань, линия между мной и ими, между настоящим и далеким прошлым, живым словом и мертвым. Вдруг необъяснимая потребность в воздухе, нужно открыть окно: ледяной порыв, свист, холод уже не приводит в себя.
— Дочь, ты куда?
— Скоро вернусь, мам!
Хлопнули двери квартиры, лифта, подъезда, калитки, под ногами вязкая каша, напоминающая «Дружбу» из школьной столовой, только вместо изюма попадается непонятно откуда взявшийся щебень. Скоро весна, ноги стремительно ступают по дороге, пытаются подстроиться под темп идущей рядом женщины, ритм музыки, доносящейся из развалившейся десятки, грохот машин, разбивающих колесами хлипкий снег. Пивные, табачки, шаурмичная на углу — отличное окружение для школы, да и половина учеников, стоящих на учете в ПДН, не лучшая компания для учебы. Я тоже здесь училась, но вскоре перевелась ближе к центру, вот и сейчас так хочется куда-то к Волге, к огням проспекта.
Мороз обжигает горло хлеще мятной жвачки, скоро остановка, как обычно в спешке оставленные размокшие коробки из-под фруктов пахнут отчаянием и, может, немного скисшим молоком. Трамвай не ходит по расписанию, остается только стоять и ждать, слушать автомобильные гудки, крики детей, бормотание взрослых и бесконечные разговоры, которые затуманивают мысли, разговоры людей, не похожих друг на друга, не похожих на меня. Что у меня может быть с ними общего? Из размышлений вырывает скрипучий диалог старушек:
— …да, эти совсем развалились уже. Говорят, скоро даже тройку нашу выкорчуют.
— Да ты что, Галь!
— Губернатор, вот, обещает скоростной, новый! Только, вот, когда? Ломать — не строить.
Как «выкорчуют»? Почему «выкорчуют»? Вынимаю из кармана телефон, набираю, по запросу выскакивает первая новость: «В Саратове готовятся к реализации проекта скоростного трамвая с 20 февраля. <…> Во время реконструкции путей закроют маршруты №3…».
Сегодня 19-е, неужели это последний раз? Подходит трамвай, к горлу подходит ком, кажется, что в окне рядом с моим неестественно детским лицом сквозь дымку пара проявляется ещё одно — мамино, будто именно в этом вагоне я поехала первый раз, когда-то больше десяти лет назад. Вхожу, встречаюсь с угрюмыми, замершими в скорби лицами. У нас в городе вообще не улыбаются, иногда хмурятся, ухмыляются, но ту южную, веющую запахом моря и пахлавы, улыбку не встретишь. Вот, качаясь, подходит кондуктор, и эта грузная сердитая женщина в цветной жилетке вызывает у меня приступ нежности, ностальгии по времени, когда сиденья были выше, солнце — ярче; помню, меня мама поднимала на руках, чтобы я посмотрела на надпись под потолком. Ведь трамваи у нас не саратовские, все они приезжают из самых разных концов страны: Москва, Петербург, Пермь, — это видно по тем железным прямоугольникам почти под крышей. Ещё там есть год: этот 1990-го, а я видела совсем новый – 2004-го, наверное, стал не нужен в большом городе и его, словно старого циркового медведя, привезли к нам доживать свой срок.
Первая остановка — торговый центр, здесь всегда входит слишком много людей, серые лица, чёрные куртки. Вдруг тишину вагона наполняет звон детского голоса, маленькая с черными волосами, румяными от мороза щеками девочка что-то увлеченно рассказывает маме, задыхаясь, повторяя несколько раз, пыхтя забираясь на ступеньки, перебирая пальцами завязки на шапке. Все в вагоне хмурятся, одна особенно сердитая бабушка с морщинами около бровей смотрит почти враждебно, а мама, уставшая, с синяками под глазами, мама улыбается, по-настоящему улыбается, и морщинки у неё, как лучики появляются в уголках глаз. Мне тоже улыбаться вдруг хочется, смеяться, жмурясь от слепящего солнца, и вот я ниже сантиметров на пятьдесят, в ладони не телефон, а тёплая мамина рука, я сижу в летнем раскаленном трамвае, болтаю ногами, болтаю о том, как меня не любит воспитательница в детском саду, как я «прихожу в сад утром, а ухожу – голодная», в кулаке с гордостью сжата горячая мелочь на проезд. Из лета 2010-го меня вытаскивает весьма безобидный вопрос девочки:
— Мама, кем ты хотела стать в детстве?
— Художницей.
— А почему не стала? А станешь?
С уставшего лица женщины сползает улыбка, потом идёт череда оправданий про неприбыльность, объясняемую в количестве шоколадок, советы родителей, потом молчание. Угрюмая бабушка, ухмыляясь, смотрит в окно, девочка с широко открытыми глазами – на поникшее лицо мамы.
— Ну, а ты ему чо?
— Нет, ну я ему и гофорю: Ефли ты меня фейчаф брофиф, я ф тобой... кхм... носиться тут не буду, out of sight out of mind, Борь, – интеллигентный разговор двух девочек лет четырнадцати заметно затрудняется пережевыванием булок, купленных в соседней пекарне. «Первая Дачная» - вторая остановка на моем маршруте. Мы с подругами любили заходить за пирожными после танцев, обсуждать драмы, длившиеся с летних лагерей, посмеиваться над видео с котами, ловить момент, чтобы вовремя подкинуть опавшие листья для фоток. Где те девчонки сейчас? Я не виделась с ними уже тысячу лет, у каждой своя жизнь, драмы, комедии, весь театральный репертуар. А эти девочки пока смеются вместе, шепчутся, оглядываются, вдруг одна обращается к третьей, зарывшейся носом в шарф; та не отвечает. Интересно, о чём она думает? Может, о том, что проходить «Недоросля» третий раз это уже слишком? Или о том, как съест дома отложенный с вечера сырок? А, может, всё-таки о том, будут ли они так болтать спустя пять, десять лет?
– Машенька, опять ты пропала! Ало, мы горим, трамвай перевернулся, Аннушка уже разлила своё масло! Наша остановка, Маш!
Удаляющийся хохот, растерянный взгляд, угрюмое молчание, занавес, выход на поклон.
— …Да плюнь ты на неё вообще, забудь, она просто старая грымза с комплексом неполноценности и проблемами с мужем, если он у неё вообще есть... я про мужа, конечно.
— Саш, ты не понимаешь, это же тройка по контрольной...
— Тройка и тройка, в универе это у нас будет «удовлетворительно», так что удовлетворись и думай лучше о том, как мы будем крутыми московскими тётками. Нет, я тебе правда говорю, у меня там у знакомой подруга живёт, там вообще всё по-другому! Сдадим ЕГЭ на все сотки и уедем…
Яркие губы, руки в кольцах, пресловутые черные куртки, из рюкзака в значках торчит помятый учебник по русскому за десятый класс. По лицу удавом ползет ненавистная ухмылка. Подумать только, и мне ещё год назад всё казалось таким возможным, простым, мечты были мечтами, а не целями, экзамены – чем-то далёким и несбыточным. Дышалось проще, учебники были легче, хотя кто носит учебники в одиннадцатом классе? Остановка. Подруга бодро спрыгивает со ступеньки, девушка остаётся одна, перебирает в руках провод от наушников, смотрит на пол, в окно, на спинку кресла впереди. Так ли возможно отсюда выбраться? Поручень, сетка царапин на стекле, оранжевый жилет, шапка с завязками, красный шарф. Гул ветра, стук колес, шуршание пакетов, дыхание. Трудно дышать, больно дышать, виновато-страшно. Пять предметов, четыре звука, три ощущения, – дыхание квадратом, должно помочь, никогда не помогает. По-моему, некоторые произошли не от обезьян, а от рыб, потому что задыхаться в трамвае без дверей – то, что может пошатнуть теорию эволюции, но пока пошатывает только меня.
Скоро проспект, один поворот, второй. Интересно, а всем хочется обратно? Колет где-то между пятым и шестым ребром, я поднимаюсь с сидения, поворачиваю голову. Из исписанного временем запотевшего стекла на меня смотрит незнакомая девушка, её волосы не вьются, а уныло лежат на сгорбленном под сумкой плече, глаза... глаза напоминают о чем-то, что-то, кого-то. Оглядываюсь, это конечная, вагон пуст, водитель вышел покурить, кажется, опять обесточило. Никого, только отпечатки ребристых подошв и чья-то варежка на сидении напротив. Схожу по ступенькам, впереди томно приволакивает ноги хмурая бабушка, сегодня мой любимый дом, принадлежавший какому-то купцу, не улыбается мне бликами на окнах, а хмурит шиферные брови. Птицы, рано прилетевшие с зимовки, отчаянно кричат на тополях. Иду, в голове что-то из «Записных книжек» Довлатова: «Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность». Глаза девушки в окне, уставшей женщины, девочки с шарфом, школьницы с наушниками. Разный цвет, форма, разрез, но один страх, страх перед временем, неизвестностью будущего и необратимостью прошлого.
Бабушка садится на скамейку около храма, солнце весело играет бликами, прохожие недовольно жмурятся, а она… она прикрывает глаза и улыбается, покрытое сеткой морщин лицо смягчается, я смотрю вверх, облака раскинулись веером, открывая бескрайнее небо. По-настоящему весеннее солнце. О чем она думает? Жалеет ли о прошлом, боится будущего? Ответ читается даже сквозь изрезанные старостью веки. В груди растекается что-то тёплое, что-то моё. Скоростной трамвай может укоротить нити времени, изрезать их чугунными колесами, но нити судьбы — они ему не подвластны. Мамина рука, горячая мелочь, опавшие листья, вагон трамвая — узелки на память, но ведь будет что-то ещё. Трамвай сменится на метро, мелочь на проезд на карту тройку, а я… я иду. Сквозь веки проникает весеннее солнце, омывает широкую улицу, я знаю, так было и будет. Может, и люди в чёрных куртках знают?
Однажды я проснулась с чужим сердцем, оно отчаянно билось о ребра, солнечное сплетение, пыталось дорваться до чего-то чуть ниже лопатки. Бледное солнце тускло стекало по плотным шторам, омывая комнату. Учеба, учеба — плохо помню, когда последний раз долго гуляла на улице, разговаривала с кем-то дольше двух минут. Зачем? Лучше дома окунаться в шелест тетрадей, думать, думать, а потом умолять, чтобы не думалось. Это мой последний год в школе и, может быть, в этом городе. По ночам будущее изводит, сводит с ума, а одиночество поджидает в зеркале, в отражении, которое уже давно совсем на меня не похоже. «Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я?» — я не Ходасевич, не Пастернак, не Ахмадулина, но я говорю их словами, задаю себе их вопросы, мучительно пытаюсь найти свои ответы. Всё чаще чувствую, что грань стирается, какая-то важная, жизненно необходимая грань, линия между мной и ими, между настоящим и далеким прошлым, живым словом и мертвым. Вдруг необъяснимая потребность в воздухе, нужно открыть окно: ледяной порыв, свист, холод уже не приводит в себя.
— Дочь, ты куда?
— Скоро вернусь, мам!
Хлопнули двери квартиры, лифта, подъезда, калитки, под ногами вязкая каша, напоминающая «Дружбу» из школьной столовой, только вместо изюма попадается непонятно откуда взявшийся щебень. Скоро весна, ноги стремительно ступают по дороге, пытаются подстроиться под темп идущей рядом женщины, ритм музыки, доносящейся из развалившейся десятки, грохот машин, разбивающих колесами хлипкий снег. Пивные, табачки, шаурмичная на углу — отличное окружение для школы, да и половина учеников, стоящих на учете в ПДН, не лучшая компания для учебы. Я тоже здесь училась, но вскоре перевелась ближе к центру, вот и сейчас так хочется куда-то к Волге, к огням проспекта.
Мороз обжигает горло хлеще мятной жвачки, скоро остановка, как обычно в спешке оставленные размокшие коробки из-под фруктов пахнут отчаянием и, может, немного скисшим молоком. Трамвай не ходит по расписанию, остается только стоять и ждать, слушать автомобильные гудки, крики детей, бормотание взрослых и бесконечные разговоры, которые затуманивают мысли, разговоры людей, не похожих друг на друга, не похожих на меня. Что у меня может быть с ними общего? Из размышлений вырывает скрипучий диалог старушек:
— …да, эти совсем развалились уже. Говорят, скоро даже тройку нашу выкорчуют.
— Да ты что, Галь!
— Губернатор, вот, обещает скоростной, новый! Только, вот, когда? Ломать — не строить.
Как «выкорчуют»? Почему «выкорчуют»? Вынимаю из кармана телефон, набираю, по запросу выскакивает первая новость: «В Саратове готовятся к реализации проекта скоростного трамвая с 20 февраля. <…> Во время реконструкции путей закроют маршруты №3…».
Сегодня 19-е, неужели это последний раз? Подходит трамвай, к горлу подходит ком, кажется, что в окне рядом с моим неестественно детским лицом сквозь дымку пара проявляется ещё одно — мамино, будто именно в этом вагоне я поехала первый раз, когда-то больше десяти лет назад. Вхожу, встречаюсь с угрюмыми, замершими в скорби лицами. У нас в городе вообще не улыбаются, иногда хмурятся, ухмыляются, но ту южную, веющую запахом моря и пахлавы, улыбку не встретишь. Вот, качаясь, подходит кондуктор, и эта грузная сердитая женщина в цветной жилетке вызывает у меня приступ нежности, ностальгии по времени, когда сиденья были выше, солнце — ярче; помню, меня мама поднимала на руках, чтобы я посмотрела на надпись под потолком. Ведь трамваи у нас не саратовские, все они приезжают из самых разных концов страны: Москва, Петербург, Пермь, — это видно по тем железным прямоугольникам почти под крышей. Ещё там есть год: этот 1990-го, а я видела совсем новый – 2004-го, наверное, стал не нужен в большом городе и его, словно старого циркового медведя, привезли к нам доживать свой срок.
Первая остановка — торговый центр, здесь всегда входит слишком много людей, серые лица, чёрные куртки. Вдруг тишину вагона наполняет звон детского голоса, маленькая с черными волосами, румяными от мороза щеками девочка что-то увлеченно рассказывает маме, задыхаясь, повторяя несколько раз, пыхтя забираясь на ступеньки, перебирая пальцами завязки на шапке. Все в вагоне хмурятся, одна особенно сердитая бабушка с морщинами около бровей смотрит почти враждебно, а мама, уставшая, с синяками под глазами, мама улыбается, по-настоящему улыбается, и морщинки у неё, как лучики появляются в уголках глаз. Мне тоже улыбаться вдруг хочется, смеяться, жмурясь от слепящего солнца, и вот я ниже сантиметров на пятьдесят, в ладони не телефон, а тёплая мамина рука, я сижу в летнем раскаленном трамвае, болтаю ногами, болтаю о том, как меня не любит воспитательница в детском саду, как я «прихожу в сад утром, а ухожу – голодная», в кулаке с гордостью сжата горячая мелочь на проезд. Из лета 2010-го меня вытаскивает весьма безобидный вопрос девочки:
— Мама, кем ты хотела стать в детстве?
— Художницей.
— А почему не стала? А станешь?
С уставшего лица женщины сползает улыбка, потом идёт череда оправданий про неприбыльность, объясняемую в количестве шоколадок, советы родителей, потом молчание. Угрюмая бабушка, ухмыляясь, смотрит в окно, девочка с широко открытыми глазами – на поникшее лицо мамы.
— Ну, а ты ему чо?
— Нет, ну я ему и гофорю: Ефли ты меня фейчаф брофиф, я ф тобой... кхм... носиться тут не буду, out of sight out of mind, Борь, – интеллигентный разговор двух девочек лет четырнадцати заметно затрудняется пережевыванием булок, купленных в соседней пекарне. «Первая Дачная» - вторая остановка на моем маршруте. Мы с подругами любили заходить за пирожными после танцев, обсуждать драмы, длившиеся с летних лагерей, посмеиваться над видео с котами, ловить момент, чтобы вовремя подкинуть опавшие листья для фоток. Где те девчонки сейчас? Я не виделась с ними уже тысячу лет, у каждой своя жизнь, драмы, комедии, весь театральный репертуар. А эти девочки пока смеются вместе, шепчутся, оглядываются, вдруг одна обращается к третьей, зарывшейся носом в шарф; та не отвечает. Интересно, о чём она думает? Может, о том, что проходить «Недоросля» третий раз это уже слишком? Или о том, как съест дома отложенный с вечера сырок? А, может, всё-таки о том, будут ли они так болтать спустя пять, десять лет?
– Машенька, опять ты пропала! Ало, мы горим, трамвай перевернулся, Аннушка уже разлила своё масло! Наша остановка, Маш!
Удаляющийся хохот, растерянный взгляд, угрюмое молчание, занавес, выход на поклон.
— …Да плюнь ты на неё вообще, забудь, она просто старая грымза с комплексом неполноценности и проблемами с мужем, если он у неё вообще есть... я про мужа, конечно.
— Саш, ты не понимаешь, это же тройка по контрольной...
— Тройка и тройка, в универе это у нас будет «удовлетворительно», так что удовлетворись и думай лучше о том, как мы будем крутыми московскими тётками. Нет, я тебе правда говорю, у меня там у знакомой подруга живёт, там вообще всё по-другому! Сдадим ЕГЭ на все сотки и уедем…
Яркие губы, руки в кольцах, пресловутые черные куртки, из рюкзака в значках торчит помятый учебник по русскому за десятый класс. По лицу удавом ползет ненавистная ухмылка. Подумать только, и мне ещё год назад всё казалось таким возможным, простым, мечты были мечтами, а не целями, экзамены – чем-то далёким и несбыточным. Дышалось проще, учебники были легче, хотя кто носит учебники в одиннадцатом классе? Остановка. Подруга бодро спрыгивает со ступеньки, девушка остаётся одна, перебирает в руках провод от наушников, смотрит на пол, в окно, на спинку кресла впереди. Так ли возможно отсюда выбраться? Поручень, сетка царапин на стекле, оранжевый жилет, шапка с завязками, красный шарф. Гул ветра, стук колес, шуршание пакетов, дыхание. Трудно дышать, больно дышать, виновато-страшно. Пять предметов, четыре звука, три ощущения, – дыхание квадратом, должно помочь, никогда не помогает. По-моему, некоторые произошли не от обезьян, а от рыб, потому что задыхаться в трамвае без дверей – то, что может пошатнуть теорию эволюции, но пока пошатывает только меня.
Скоро проспект, один поворот, второй. Интересно, а всем хочется обратно? Колет где-то между пятым и шестым ребром, я поднимаюсь с сидения, поворачиваю голову. Из исписанного временем запотевшего стекла на меня смотрит незнакомая девушка, её волосы не вьются, а уныло лежат на сгорбленном под сумкой плече, глаза... глаза напоминают о чем-то, что-то, кого-то. Оглядываюсь, это конечная, вагон пуст, водитель вышел покурить, кажется, опять обесточило. Никого, только отпечатки ребристых подошв и чья-то варежка на сидении напротив. Схожу по ступенькам, впереди томно приволакивает ноги хмурая бабушка, сегодня мой любимый дом, принадлежавший какому-то купцу, не улыбается мне бликами на окнах, а хмурит шиферные брови. Птицы, рано прилетевшие с зимовки, отчаянно кричат на тополях. Иду, в голове что-то из «Записных книжек» Довлатова: «Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность». Глаза девушки в окне, уставшей женщины, девочки с шарфом, школьницы с наушниками. Разный цвет, форма, разрез, но один страх, страх перед временем, неизвестностью будущего и необратимостью прошлого.
Бабушка садится на скамейку около храма, солнце весело играет бликами, прохожие недовольно жмурятся, а она… она прикрывает глаза и улыбается, покрытое сеткой морщин лицо смягчается, я смотрю вверх, облака раскинулись веером, открывая бескрайнее небо. По-настоящему весеннее солнце. О чем она думает? Жалеет ли о прошлом, боится будущего? Ответ читается даже сквозь изрезанные старостью веки. В груди растекается что-то тёплое, что-то моё. Скоростной трамвай может укоротить нити времени, изрезать их чугунными колесами, но нити судьбы — они ему не подвластны. Мамина рука, горячая мелочь, опавшие листья, вагон трамвая — узелки на память, но ведь будет что-то ещё. Трамвай сменится на метро, мелочь на проезд на карту тройку, а я… я иду. Сквозь веки проникает весеннее солнце, омывает широкую улицу, я знаю, так было и будет. Может, и люди в чёрных куртках знают?
Дмитриева Алиса. Weil... Точка - не конец: за секунду до счастья
Точка. Всё просто. Конец предложения. На исходе день. Точка – звездочка серебряной шляпкой держит темно - синюю шаль неба. Дотянуться бы рукой…На запотевшем окне след от пальцев. Рисунок сердца. Точка и новая мысль.
-Катя, не отвлекайся! – это Катина учительница по немецкому языку, положив руку девочке на плечо, строго сказала:
- Будь внимательней, - Когда Анна Георгиевна волнуется или нервничает, ее голубые глаза становятся цвета черники… Две точки…
-Я все понимаю, ты устала, но надо собраться Катя. У тебя олимпиада скоро, сосредоточься! Ты делаешь ошибки в письме. Вот смотри, тут ошибка и тут…После «weil» глагол ставим в конец предложения. А почему он у тебя сразу после «weil»?!
-Сейчас все исправлю, просто задумалась.
-О чем?
-Анна Георгиевна, у меня есть шансы победить?
-Шансы есть у всех, будь внимательнее, и все получится! А вообще, Катя – не в этом счастье. Не в баллах, не в победах.
- Нет, я хочу победить…это мое счастье!
- Weil…, - Анна Георгиевна задумчиво произнесла это слово и каким-то особым взглядом коснулась стекла на окне…а там, сердце, за ним – точка. А точка – это звездочка на фиолетовом небе…
-Когда я была маленькой, мне очень хотелось собачку. Я жила с бабушкой и очень просила её подарить мне щеночка. А бабушка ворчала, «самим есть нечего, еще пса кормить…». У бабушки была маленькая пенсия, и я…Я была у нее одна. Помню, мы часто садились вечером у окна, обнявшись, смотрели в звездное небо и мечтали…я думала о многом, хотела, чтобы наша жизнь стала богаче…Вот, дурочка, я, думала, что, если бы у бабушки пенсия была больше, у меня бы была собачка…Еще я всегда в конце года писала письма Деду Морозу, верила, что он их прочитает, и принесет долгожданный подарок. Но он приносил шоколадки, мандаринки…и всё! Однажды я подумала, а что, если Деду Морозу не писать письма, а встретить его и попросить лично пёсика, а для бабушки большой пенсии, чтобы нам на все наши мечты хватило с ней…Нужно только не пропасть эту встречу. И вот 31 декабря …Мороз был градусов 40…Я ждала весь день у окна. Ждала весь вечер. Ждала ночь... Ждала и уснула… Не могу себе этого простить, не потому, что не встретили Деда Мороза, потому что, бабушке в эту ночь стало плохо и я проспала…Проснулась от дневного света, и от того, что в квартире кто –то ходил, тихо разговаривал…Белые халаты. Соседи вызвали скорую…Потом я долго жила у бабушкиной сестры. Мы ходили с ней вместе в больницу. А потом…бабушки не стало. Мне было 10 лет... Я осталась одна. Так казалось, что я одна. Такое детское восприятие мира: все взрослые плохие, потому что…потому что… «weil»… Без объяснений…
Бабушкину сестру звали Клавдией. Она была хорошей, доброй, у нее не было детей, а её муж – дедушка Паша, он из русских немцев-Пауль Эдмундович, он хорошо говорил на немецком…Он меня и стал учить языку. Читал сказки братьев Гримм в оригинале…Я влюбилась в его звучание. Да, сначала в звук, а потом уже в сам язык…Такое восприятие… Я забывала про свои детские боли, переживания, страхи в такие моменты… Конечно, я часто вспоминала бабушку и иногда вечерами, когда небо было чистое-чистое и на нем появлялись звездочки, я садилась к окну и разговаривала с бабушкой, а еще с Дедом Морозом. Просила щенка… weil…
…. После «weil» глагол ставим в конец предложения. А «шансы всегда есть, но не в этом счастье» …
Вечер, транспорт ходит плохо. По расписанию никто не спешит…Спешит Катя, устала и хочет домой. Трамвай.
-Билеты оплачиваем, - кондуктор подошла к Кате, - и собаку свою держи хорошо, не дай Бог, пассажиров мне покусает!
-Какая собака…
Следом за Катей в трамвай вошла худая собака. Собака смотрела на Катю. Катя на собаку. Так и проехали несколько остановок, глядя друг другу в глаза. Катя вышла, собака – тоже.
- Оставайся здесь, я скоро вернусь, тебя покормлю, к нам домой нельзя, мама ругаться будет - сказала Катя собаке.
-Как день прошел? Спросила с порога Катя.
-Нормально, пустоголовые студенты и такие же коллеги…
-А, ну, как обычно.
-А у тебя? - спросила мама.
-Ой, мам, я так проголодалась, можно я себе побольше наложу…,-Катя ушла от ответа. Ей очень срочно нужно было накормить Герду. Герда – имя, которое Катя только что выбрала, перебирая в голове, как бы назвать собаку. Она еще не придумала, как сказать про собаку родителям, но ведь и не она ее привела, Герда сама пришла… Мама ушла из кухни, не допив кофе...
Катя положила три котлетки на тарелку. Подумала, что этого мало, отломила от батона половину, положила к котлеткам и пошла к двери…кормить Герду.
-Ты куда? – удивлённо и растерянно прозвучал за спиной мамин голос.
-Собаку кормить, - от неожиданности вздрогнула Катя
-Какую? – голос мамы стал тревожно-нервным.
-Герду..., - прошептала Катя. Потом собралась с силами и громко, четко произнесла: «мама, там собака умирает, пожалуйста, помоги…»
Уже ночью Герду отвезли в деревню, к Катиному дедушке. Там ей будет лучше. Дед сварил суп из говяжьей косточки. Косточку положил в чашку. Первый ужин на новом месте был сытным, сон сладким и крепким. И Катя в эту ночь крепко спала. Счастье оно тихое. На утро родители разместили везде объявления, вдруг Герду кто-то потерял…Но Герду никто не искал. Видимо, никто и не терял. Катя боялась, что найдется хозяин, ведь она уже всем сердцем принадлежит ей…
-Будь внимательнее, - сердилась Анна Георгиевна-, что у тебя на носу?
-Что?
-Олимпиада! И ты хочешь, что…
-Анна Георгиевна, а что я хочу?
-Ну еще месяц назад ты говорила, что хочешь победить…Или уже не актуально? – удивилась Анна Георгиевна.
- Это важно, но собака – лучше. Знаете, я теперь у деда почти каждый день…там мой друг…
- Вот и расскажи мне это на немецком…Давай, сосредоточься…
Катя знала какие она ошибки допустила, прокручивала все задания в голове. «Может, не так страшно для баллов…, можно ведь и так написать, и вот так…», - думала Катя, ожидая в огромном холле вуза, где писалась Олимпиада свои результаты. Скоро появятся списки, их будут показывать на большом экране. Нужно будет найти свою фамилию и баллы. Апелляцию подавать тоже надо будет сразу. Поэтому вся группа, как и Катя замерла в ожидании…Нервничали все. Кроме Кати. Мысли ее сейчас мчались в деревню, где её ждала похорошевшая Герда. А волноваться…Волновалась за Катю Анна Георгиевна. Катю она часто ругала, сравнивала её с другими учениками: «Вот смотри, у Матвея 80 баллов за муниципальный этап! У него вот за письмо больше баллов и за лексику- грамматику!». Катя защищалась: «Зато, я написала лучше страноведение! А письмо по баллу у меня выросло со школьного этапа». Но Анна Георгиевна не унималась: «Ты конечно молодец, но, чтобы отлично написать Олимпиаду, а потом сдать ЕГЭ, тренируемся, вот тебе 4 темы по письму: пишем!». И отвечай мне на немецком, это хорошая тренировка!
- Ой, - Катя повела плечами от неожиданности. Дедушка прислал фото: вернулись с Гердой из леса. Счастливые, все в снегу. Катя начала увеличивать экран, чтобы рассмотреть Герду. Очень захотелось в лес, в сани, в снег…Набрала номер, в трубке собачий лай…
Кто-то толкнул ее за плечо, «weil» …
-100 из 100…кто кричал ей в ухо! Молодец, поздравляю…Победа.
-Что? Катя, что случилось, - пытался сквозь пространство прорваться дед…
- Точка – еще не конец… weil…, Катя упала в обморок. Так бывает, ждешь счастье и не веришь до потери сознания. Ведь за секунду до счастья, не было ничего, только белое полотно, укрывшее берег реки и рвущиеся вперед сани с Гердой. И пустой экран. А потом вдруг все встало на свои места. Ожидание, результат, работа, собака. И дед. А если верить и ждать, то прорваться можно, обязательно.
Анна Георгиевна стояла у окна. Сегодня занятий с детьми не было. Выходной. Лучшие ученики уехали. Среди самых любимых и способных – Катя. Только Катя этого не знала. Кате всегда казалось, что Анна Георгиевна очень строгая и требовательная исключительно к ней.
Анна Георгиевна много лет проработала в педагогическом вузе на факультете иностранных языков, преподавала немецкий. Потом вышла на пенсию, стала заниматься репетиторством. Учеников у нее было много. Всегда. Заканчивали школу и уходили. А у Анны Георгиевны появлялись новые дети. Точка, после точки запятая. Ведь точка - не конец. Это начало.
В такие моменты невозможно спать. Счастье оно рвется в небо. И она просидела у окна, вспоминая разные моменты своей жизни. Было все. Потери, расставания, любовь. Её единственная дочь давно выросла, живет теперь на Дальнем Востоке. Она стала ученым – вулканологом. Видятся они очень редко. Анна Георгиевна не одинока. Нет. У нее – её дети, ее любимые ученики. Но иногда, так хочется стать маленькой Аннушкой, чтобы рядом была бабушка и маленькая собачка, и смотреть в окно на звезды, и загадывать желания. Сегодня почему-то особенно тоскливо. Кончиками пальцев на запотевшем окне начертили сердце. Сердце и две точки. На небе уже стали появляться первые звездочки. Скоро наступит полночь. И новый год. Осталась одна минута до…Пару секунд…Секунда…До…Пробьют куранты и жизнь по кругу: ученики, встречи, задачи, расставания. Жизнь.
-Ой, - от неожиданности Анна Георгиевна вздрогнула, звонил домофон!
-Анна Георгиевна, с наступающим Вас. Мы Вас очень любим! Мы зайдем, с Матвеем на секунду, мы хотим успеть поздравить до...
У двери послышалась возня, хихиканье, потом все смолкло. Анна Георгиевна открыла дверь квартиры и замерла…
В прихожую тихо вошел маленький серый пушистый комочек, медленно преступая с лапки на лапку, пискнул, огляделся и сел на задние лапы, задрав мордочку. Точки – две чернички – вместо глаз…Сердце…
Потом ввалились счастливые шумные и розовощекие Катя с Матвеем. Обняли Анну Георгиевну.
-Это вам, это от моей Герды. Гарри Первый! Прошу любить жаловать.
За секунду до…Били куранты.
Weil… - на руках Анны Георгиевны сопела маленькая лайка.
Точка. Всё просто. Конец предложения. На исходе день. Точка – звездочка серебряной шляпкой держит темно - синюю шаль неба. Дотянуться бы рукой…На запотевшем окне след от пальцев. Рисунок сердца. Точка и новая мысль.
-Катя, не отвлекайся! – это Катина учительница по немецкому языку, положив руку девочке на плечо, строго сказала:
- Будь внимательней, - Когда Анна Георгиевна волнуется или нервничает, ее голубые глаза становятся цвета черники… Две точки…
-Я все понимаю, ты устала, но надо собраться Катя. У тебя олимпиада скоро, сосредоточься! Ты делаешь ошибки в письме. Вот смотри, тут ошибка и тут…После «weil» глагол ставим в конец предложения. А почему он у тебя сразу после «weil»?!
-Сейчас все исправлю, просто задумалась.
-О чем?
-Анна Георгиевна, у меня есть шансы победить?
-Шансы есть у всех, будь внимательнее, и все получится! А вообще, Катя – не в этом счастье. Не в баллах, не в победах.
- Нет, я хочу победить…это мое счастье!
- Weil…, - Анна Георгиевна задумчиво произнесла это слово и каким-то особым взглядом коснулась стекла на окне…а там, сердце, за ним – точка. А точка – это звездочка на фиолетовом небе…
-Когда я была маленькой, мне очень хотелось собачку. Я жила с бабушкой и очень просила её подарить мне щеночка. А бабушка ворчала, «самим есть нечего, еще пса кормить…». У бабушки была маленькая пенсия, и я…Я была у нее одна. Помню, мы часто садились вечером у окна, обнявшись, смотрели в звездное небо и мечтали…я думала о многом, хотела, чтобы наша жизнь стала богаче…Вот, дурочка, я, думала, что, если бы у бабушки пенсия была больше, у меня бы была собачка…Еще я всегда в конце года писала письма Деду Морозу, верила, что он их прочитает, и принесет долгожданный подарок. Но он приносил шоколадки, мандаринки…и всё! Однажды я подумала, а что, если Деду Морозу не писать письма, а встретить его и попросить лично пёсика, а для бабушки большой пенсии, чтобы нам на все наши мечты хватило с ней…Нужно только не пропасть эту встречу. И вот 31 декабря …Мороз был градусов 40…Я ждала весь день у окна. Ждала весь вечер. Ждала ночь... Ждала и уснула… Не могу себе этого простить, не потому, что не встретили Деда Мороза, потому что, бабушке в эту ночь стало плохо и я проспала…Проснулась от дневного света, и от того, что в квартире кто –то ходил, тихо разговаривал…Белые халаты. Соседи вызвали скорую…Потом я долго жила у бабушкиной сестры. Мы ходили с ней вместе в больницу. А потом…бабушки не стало. Мне было 10 лет... Я осталась одна. Так казалось, что я одна. Такое детское восприятие мира: все взрослые плохие, потому что…потому что… «weil»… Без объяснений…
Бабушкину сестру звали Клавдией. Она была хорошей, доброй, у нее не было детей, а её муж – дедушка Паша, он из русских немцев-Пауль Эдмундович, он хорошо говорил на немецком…Он меня и стал учить языку. Читал сказки братьев Гримм в оригинале…Я влюбилась в его звучание. Да, сначала в звук, а потом уже в сам язык…Такое восприятие… Я забывала про свои детские боли, переживания, страхи в такие моменты… Конечно, я часто вспоминала бабушку и иногда вечерами, когда небо было чистое-чистое и на нем появлялись звездочки, я садилась к окну и разговаривала с бабушкой, а еще с Дедом Морозом. Просила щенка… weil…
…. После «weil» глагол ставим в конец предложения. А «шансы всегда есть, но не в этом счастье» …
Вечер, транспорт ходит плохо. По расписанию никто не спешит…Спешит Катя, устала и хочет домой. Трамвай.
-Билеты оплачиваем, - кондуктор подошла к Кате, - и собаку свою держи хорошо, не дай Бог, пассажиров мне покусает!
-Какая собака…
Следом за Катей в трамвай вошла худая собака. Собака смотрела на Катю. Катя на собаку. Так и проехали несколько остановок, глядя друг другу в глаза. Катя вышла, собака – тоже.
- Оставайся здесь, я скоро вернусь, тебя покормлю, к нам домой нельзя, мама ругаться будет - сказала Катя собаке.
-Как день прошел? Спросила с порога Катя.
-Нормально, пустоголовые студенты и такие же коллеги…
-А, ну, как обычно.
-А у тебя? - спросила мама.
-Ой, мам, я так проголодалась, можно я себе побольше наложу…,-Катя ушла от ответа. Ей очень срочно нужно было накормить Герду. Герда – имя, которое Катя только что выбрала, перебирая в голове, как бы назвать собаку. Она еще не придумала, как сказать про собаку родителям, но ведь и не она ее привела, Герда сама пришла… Мама ушла из кухни, не допив кофе...
Катя положила три котлетки на тарелку. Подумала, что этого мало, отломила от батона половину, положила к котлеткам и пошла к двери…кормить Герду.
-Ты куда? – удивлённо и растерянно прозвучал за спиной мамин голос.
-Собаку кормить, - от неожиданности вздрогнула Катя
-Какую? – голос мамы стал тревожно-нервным.
-Герду..., - прошептала Катя. Потом собралась с силами и громко, четко произнесла: «мама, там собака умирает, пожалуйста, помоги…»
Уже ночью Герду отвезли в деревню, к Катиному дедушке. Там ей будет лучше. Дед сварил суп из говяжьей косточки. Косточку положил в чашку. Первый ужин на новом месте был сытным, сон сладким и крепким. И Катя в эту ночь крепко спала. Счастье оно тихое. На утро родители разместили везде объявления, вдруг Герду кто-то потерял…Но Герду никто не искал. Видимо, никто и не терял. Катя боялась, что найдется хозяин, ведь она уже всем сердцем принадлежит ей…
-Будь внимательнее, - сердилась Анна Георгиевна-, что у тебя на носу?
-Что?
-Олимпиада! И ты хочешь, что…
-Анна Георгиевна, а что я хочу?
-Ну еще месяц назад ты говорила, что хочешь победить…Или уже не актуально? – удивилась Анна Георгиевна.
- Это важно, но собака – лучше. Знаете, я теперь у деда почти каждый день…там мой друг…
- Вот и расскажи мне это на немецком…Давай, сосредоточься…
Катя знала какие она ошибки допустила, прокручивала все задания в голове. «Может, не так страшно для баллов…, можно ведь и так написать, и вот так…», - думала Катя, ожидая в огромном холле вуза, где писалась Олимпиада свои результаты. Скоро появятся списки, их будут показывать на большом экране. Нужно будет найти свою фамилию и баллы. Апелляцию подавать тоже надо будет сразу. Поэтому вся группа, как и Катя замерла в ожидании…Нервничали все. Кроме Кати. Мысли ее сейчас мчались в деревню, где её ждала похорошевшая Герда. А волноваться…Волновалась за Катю Анна Георгиевна. Катю она часто ругала, сравнивала её с другими учениками: «Вот смотри, у Матвея 80 баллов за муниципальный этап! У него вот за письмо больше баллов и за лексику- грамматику!». Катя защищалась: «Зато, я написала лучше страноведение! А письмо по баллу у меня выросло со школьного этапа». Но Анна Георгиевна не унималась: «Ты конечно молодец, но, чтобы отлично написать Олимпиаду, а потом сдать ЕГЭ, тренируемся, вот тебе 4 темы по письму: пишем!». И отвечай мне на немецком, это хорошая тренировка!
- Ой, - Катя повела плечами от неожиданности. Дедушка прислал фото: вернулись с Гердой из леса. Счастливые, все в снегу. Катя начала увеличивать экран, чтобы рассмотреть Герду. Очень захотелось в лес, в сани, в снег…Набрала номер, в трубке собачий лай…
Кто-то толкнул ее за плечо, «weil» …
-100 из 100…кто кричал ей в ухо! Молодец, поздравляю…Победа.
-Что? Катя, что случилось, - пытался сквозь пространство прорваться дед…
- Точка – еще не конец… weil…, Катя упала в обморок. Так бывает, ждешь счастье и не веришь до потери сознания. Ведь за секунду до счастья, не было ничего, только белое полотно, укрывшее берег реки и рвущиеся вперед сани с Гердой. И пустой экран. А потом вдруг все встало на свои места. Ожидание, результат, работа, собака. И дед. А если верить и ждать, то прорваться можно, обязательно.
Анна Георгиевна стояла у окна. Сегодня занятий с детьми не было. Выходной. Лучшие ученики уехали. Среди самых любимых и способных – Катя. Только Катя этого не знала. Кате всегда казалось, что Анна Георгиевна очень строгая и требовательная исключительно к ней.
Анна Георгиевна много лет проработала в педагогическом вузе на факультете иностранных языков, преподавала немецкий. Потом вышла на пенсию, стала заниматься репетиторством. Учеников у нее было много. Всегда. Заканчивали школу и уходили. А у Анны Георгиевны появлялись новые дети. Точка, после точки запятая. Ведь точка - не конец. Это начало.
В такие моменты невозможно спать. Счастье оно рвется в небо. И она просидела у окна, вспоминая разные моменты своей жизни. Было все. Потери, расставания, любовь. Её единственная дочь давно выросла, живет теперь на Дальнем Востоке. Она стала ученым – вулканологом. Видятся они очень редко. Анна Георгиевна не одинока. Нет. У нее – её дети, ее любимые ученики. Но иногда, так хочется стать маленькой Аннушкой, чтобы рядом была бабушка и маленькая собачка, и смотреть в окно на звезды, и загадывать желания. Сегодня почему-то особенно тоскливо. Кончиками пальцев на запотевшем окне начертили сердце. Сердце и две точки. На небе уже стали появляться первые звездочки. Скоро наступит полночь. И новый год. Осталась одна минута до…Пару секунд…Секунда…До…Пробьют куранты и жизнь по кругу: ученики, встречи, задачи, расставания. Жизнь.
-Ой, - от неожиданности Анна Георгиевна вздрогнула, звонил домофон!
-Анна Георгиевна, с наступающим Вас. Мы Вас очень любим! Мы зайдем, с Матвеем на секунду, мы хотим успеть поздравить до...
У двери послышалась возня, хихиканье, потом все смолкло. Анна Георгиевна открыла дверь квартиры и замерла…
В прихожую тихо вошел маленький серый пушистый комочек, медленно преступая с лапки на лапку, пискнул, огляделся и сел на задние лапы, задрав мордочку. Точки – две чернички – вместо глаз…Сердце…
Потом ввалились счастливые шумные и розовощекие Катя с Матвеем. Обняли Анну Георгиевну.
-Это вам, это от моей Герды. Гарри Первый! Прошу любить жаловать.
За секунду до…Били куранты.
Weil… - на руках Анны Георгиевны сопела маленькая лайка.
Никишина Любовь. Зеркало
Сонечке пять.
Солнечные лучи ласкают ее розовые щечки и освещают кудрявые локоны, раскиданные на подушке. Мама достала из духовки бисквит, погладила белые атласные ленты и упаковала подарок – большой набор художника. Посмотрела на часы и подошла к окну, как будто ждет и переживает. Она испытывала легкое волнение: сегодня день рождения дочки, хочется, чтобы этот день запомнился до мелочей. Наконец, женщина услышала поворот ключа в замочной скважине. В квартиру зашел муж со связкой шаров и фотограф с камерой и штативом.
- Спит еще принцесса? – озадаченно спросил отец именинницы, — пойдемте-ка будить, иначе в садик опоздаем!
Малышка проснулась от нежных касаний маминых рук и от папиной щекотки. Она протерла глазки, увидела наряженных родителей, украшенную комнату, вскочила и начала прыгать!
- Ура! Сегодня мой праздник! Ну, Где же мои подарки?! Она ликовала и совсем не стеснялась незнакомца, даже пригласила его на вечернее застолье, чтобы он попробовал торт и снял на видео по ее словам смешной танец бабушки и дедушки, которые приедут из деревни на несколько дней.
Накрахмаленный воротничок платья, натертые до блеска розовые туфельки и поцелуи родителей в макушку. Кажется, что именно это будет вспоминаться через много лет. Соня была счастлива.
Пришла в сад. Сонечка заметила, что какая-то тетя в красном пиджаке и с пером в шляпе строго разговаривает с воспитательницей, а та что-то записывает в блокнот.
- Я требую, чтобы сегодня с лица Катюши не сходила улыбка. – надменно сказала модница.
- Что вы, что вы! Иначе быть не может! Спасибо вам и вашему супругу за новую площадку возле павильона. Вы нам так помогаете, мы… Мы сделаем все, чтобы Катюша в свой день рождения светилась от счастья! – лебезила Ольга Леопольдовна.
Ребята играли. Сонечка хотела показать свои новые краски, но все девчонки столпились возле Кати. Она принесла большую куклу. Сегодня Сонечка играла одна. Рисовать ей нравилось больше, поэтому она была даже рада, что не придется соперничать за кисти на столе.
Пришел массовик. Сонечке понравились мыльные пузыри. Почему-то все главные призы доставались Кате. Сонечка не была жадной, она радовалась, что в ее день рождения все веселятся!
Хоровод. Сонечка захлопала в ладоши и побежала в центр. Нянечка успела схватить ее за руку – наказала. Сегодня Сонечке танцевать нельзя. Она подумала, что нянечка грустит из-за грязной посуды, и обижаться не стала.
- Ребята, одной девочке исполнилось пять лет! – сказал мужчина в костюме гнома.
Сонечка обрадовалась и закричала: «Ах! Это мне, это мне!». Ольга Леопольдовна поспешила к невеже.
- Тише, праздник не твой. Посиди тихонько.
Тихонько. Сегодня Сонечка тихонько перестала говорить о себе. Так не будет обидно.
Соне одиннадцать.
Летом она перестала приезжать в деревню, чаще гуляла с подругами и ходила в художественную школу. В разговорах она любила, наверно, больше слушать, чем делиться смешными историями из своей жизни. Когда Соня хотела что-то рассказать, она рисовала. Да, странные картинки с завитушками были ее пристанищем.
Юная художница была очень талантливой, педагог предложил поучаствовать в выставке рисунков. Соня была довольна, ее работы увидят жители города!
- Девчонки, приходите на выставку! Я так хочу, чтобы вы на всё посмотрели! – она постоянно поддерживала ребят из компании и даже не сомневалась, что и с ней они разделят звездный час.
В музее детского творчества было много посетителей. Конечно, ведь, отталкиваясь от слов гостей, жюри решало, кто же из участников поедет представлять свои работы в столице.
Соне понравилась работа мальчика из другой студии. Она открыла книгу отзывов и хотела написать о том, как ей понравился деревенский пейзаж Вити В.
На одной из страниц Соня заметила знакомый почерк. Он был похож на тот, который она видела на уроках… Точно! Это был почерк Машки! Конечно, читать чужие записи нельзя, но два слова сложно не заметить. Слова «противно и непонятно».
Через два часа Соня улыбалась на сцене в актовом зале, ведь она заняла первое место и уже через неделю могла полететь участвовать в финале. Соня смотрела то на грамоту, то на Машу.
Состязаться с творческими подростками было страшно: у кого-то уже был свой стиль, кто-то участвовал не в первый раз и уже знал, что делать, чтобы выиграть. Соня боялась, но решительно шла к победе. Она искренне любила рисовать. Для нее это было больше, чем холст и акрил. Через рисунки Соня делилась своими чувствами, но это было более безопасно, чем говорить о себе словами. В конце августа победительница вернулась домой.
В октябре Соня снова уехала на конкурс. Директору школы и одноклассникам не нравились эти прогулы, творчество ученицы начали называть глупым. Маша, лицемерно поддерживая подругу, цитировала слова критиков, иногда добавляла высказываниям яркость и наслаждалась реакциями Сони.
- Слушай, тебе это надо? Будь скромнее. Прекрати, смеяться перестанут.
Скромно. Этой осенью Соня скромно бросила дело своей души. Так не будет одиноко.
Софии семнадцать.
Конец десятого класса. В классе София ни с кем не общалась, хотя Машка уже давно перешла в другую школу. Интересов не было, и, казалось, что сложно радоваться жизни. Но София была улыбчива. Она любила и была любимой.
В ее жизни появился молодой человек, который окутывал своей заботой. Они ходили на свидания и хотели познакомиться с родителями друг друга.
- София, сегодня хочу познакомить тебя с моей мамой. Придешь на ужин? – робко спрашивал Максим, стесняясь так, будто от ответа девушки зависит его репутация перед семьей.
София ласково коснулась его плеча и спокойно согласилась. Она боялась выделяться действиями, творчеством. Но с Максом она была бесстрашной. Этот человек показал ей любовь. Его любовь была домом, потому что в ней София могла растворяться и снимать с себя маски, которые она носила не один год. Она знала, что Макс принимал ее и разбитой, и вдохновленной. И с потухшими, и с горящими глазами.
Влюбленные подходили к дому, в котором жил Макс. София держала его за руку и чувствовала надежность. Она хотела отблагодарить ухажера за неиссякаемые теплые чувства, но он ее перебил.
- Хотел тебя кое о чем попросить, — суетливо начал он, — вернее у меня несколько просьб.
- Слушаю тебя внимательно! – азартно подхватила София.
- Буду краток. За столом громко не смейся. Волосы лучше собери в хвост, маме нравятся такие прически. А еще, пожалуйста, ни в коем случае не рассказывай, что ты решила поступать в институт культуры, она считает это безрассудством! – для снятия напряжения ухмыльнулся в конце.
- Ты…не хочешь знакомить меня с мамой? – растеряно спросила София, а потом яростно продолжила уточнять. – Ты хочешь, чтобы я вела себя так, как понравится твоей семье? – ее глаза были полны надежды, в них считывалось желание услышать четкое «нет».
- Да, Соф. Я люблю тебя, но стесняюсь. Порой ты слишком эмоциональна и тебе не мешало бы вести себя тише, — Макс поцеловал ее в плечо.
Это был пустой поцелуй. Такой же пустой, как все когда-то сказанные слова парня, стоящего напротив. Один диалог сделал его незнакомцем.
София так и не познакомилась с родителями возлюбленного. Он не старался помириться, потому что знал, с какой скоростью рухнуло доверие девушки, но, все же, за несколько дней до каникул попробовал с ней поговорить.
- Соф, я был не прав, извини, нам учиться вместе. Все просто, не усложняй!
Просто. София просто перестала любить искренне. Так не будет страшно.
Софии Алексеевне двадцать три.
Она закончила обучение в университете и устроилась на работу. Сегодня ей исполнилось двадцать три года. На работе о дне рождении сотрудницы никто не знает, она не привыкла принимать поздравления и быть в центре внимания.
О творчестве она вспоминает только в родительском доме, когда видит свои детские рисунки и грамоту с выставки. Институт культуры остался в мечтах.
Доверять людям боится. Это опасно.
София Алексеевна, глядя на офисные бумажки, пустила слезу. Она достала зеркало, чтобы посмотреть на себя. Но увидела что-то большее.
В ее жизни нет Катюши и Ольги Леопольдовны. Машка давно осталась в прошлом. Макс запомнился как первая любовь. Их нет. Их вины ни в чем и не было. В пять, в одиннадцать, в семнадцать. У нее всегда был выбор: перестать говорить или найти тех, кто будет слышать.
София Алексеевна вдохнула и почувствовала солнечные лучи, которые ласкают ее розовые щеки.
- Эй, все сюда! Сегодня вечером отмечаем мой день рождения! – она позвала коллег.
София Алексеевна почувствовала себя Сонечкой. Сонечка ликует, Сонечка чувствует, Сонечка любит. Сегодня Сонечке снова пять.
Сонечке пять.
Солнечные лучи ласкают ее розовые щечки и освещают кудрявые локоны, раскиданные на подушке. Мама достала из духовки бисквит, погладила белые атласные ленты и упаковала подарок – большой набор художника. Посмотрела на часы и подошла к окну, как будто ждет и переживает. Она испытывала легкое волнение: сегодня день рождения дочки, хочется, чтобы этот день запомнился до мелочей. Наконец, женщина услышала поворот ключа в замочной скважине. В квартиру зашел муж со связкой шаров и фотограф с камерой и штативом.
- Спит еще принцесса? – озадаченно спросил отец именинницы, — пойдемте-ка будить, иначе в садик опоздаем!
Малышка проснулась от нежных касаний маминых рук и от папиной щекотки. Она протерла глазки, увидела наряженных родителей, украшенную комнату, вскочила и начала прыгать!
- Ура! Сегодня мой праздник! Ну, Где же мои подарки?! Она ликовала и совсем не стеснялась незнакомца, даже пригласила его на вечернее застолье, чтобы он попробовал торт и снял на видео по ее словам смешной танец бабушки и дедушки, которые приедут из деревни на несколько дней.
Накрахмаленный воротничок платья, натертые до блеска розовые туфельки и поцелуи родителей в макушку. Кажется, что именно это будет вспоминаться через много лет. Соня была счастлива.
Пришла в сад. Сонечка заметила, что какая-то тетя в красном пиджаке и с пером в шляпе строго разговаривает с воспитательницей, а та что-то записывает в блокнот.
- Я требую, чтобы сегодня с лица Катюши не сходила улыбка. – надменно сказала модница.
- Что вы, что вы! Иначе быть не может! Спасибо вам и вашему супругу за новую площадку возле павильона. Вы нам так помогаете, мы… Мы сделаем все, чтобы Катюша в свой день рождения светилась от счастья! – лебезила Ольга Леопольдовна.
Ребята играли. Сонечка хотела показать свои новые краски, но все девчонки столпились возле Кати. Она принесла большую куклу. Сегодня Сонечка играла одна. Рисовать ей нравилось больше, поэтому она была даже рада, что не придется соперничать за кисти на столе.
Пришел массовик. Сонечке понравились мыльные пузыри. Почему-то все главные призы доставались Кате. Сонечка не была жадной, она радовалась, что в ее день рождения все веселятся!
Хоровод. Сонечка захлопала в ладоши и побежала в центр. Нянечка успела схватить ее за руку – наказала. Сегодня Сонечке танцевать нельзя. Она подумала, что нянечка грустит из-за грязной посуды, и обижаться не стала.
- Ребята, одной девочке исполнилось пять лет! – сказал мужчина в костюме гнома.
Сонечка обрадовалась и закричала: «Ах! Это мне, это мне!». Ольга Леопольдовна поспешила к невеже.
- Тише, праздник не твой. Посиди тихонько.
Тихонько. Сегодня Сонечка тихонько перестала говорить о себе. Так не будет обидно.
Соне одиннадцать.
Летом она перестала приезжать в деревню, чаще гуляла с подругами и ходила в художественную школу. В разговорах она любила, наверно, больше слушать, чем делиться смешными историями из своей жизни. Когда Соня хотела что-то рассказать, она рисовала. Да, странные картинки с завитушками были ее пристанищем.
Юная художница была очень талантливой, педагог предложил поучаствовать в выставке рисунков. Соня была довольна, ее работы увидят жители города!
- Девчонки, приходите на выставку! Я так хочу, чтобы вы на всё посмотрели! – она постоянно поддерживала ребят из компании и даже не сомневалась, что и с ней они разделят звездный час.
В музее детского творчества было много посетителей. Конечно, ведь, отталкиваясь от слов гостей, жюри решало, кто же из участников поедет представлять свои работы в столице.
Соне понравилась работа мальчика из другой студии. Она открыла книгу отзывов и хотела написать о том, как ей понравился деревенский пейзаж Вити В.
На одной из страниц Соня заметила знакомый почерк. Он был похож на тот, который она видела на уроках… Точно! Это был почерк Машки! Конечно, читать чужие записи нельзя, но два слова сложно не заметить. Слова «противно и непонятно».
Через два часа Соня улыбалась на сцене в актовом зале, ведь она заняла первое место и уже через неделю могла полететь участвовать в финале. Соня смотрела то на грамоту, то на Машу.
Состязаться с творческими подростками было страшно: у кого-то уже был свой стиль, кто-то участвовал не в первый раз и уже знал, что делать, чтобы выиграть. Соня боялась, но решительно шла к победе. Она искренне любила рисовать. Для нее это было больше, чем холст и акрил. Через рисунки Соня делилась своими чувствами, но это было более безопасно, чем говорить о себе словами. В конце августа победительница вернулась домой.
В октябре Соня снова уехала на конкурс. Директору школы и одноклассникам не нравились эти прогулы, творчество ученицы начали называть глупым. Маша, лицемерно поддерживая подругу, цитировала слова критиков, иногда добавляла высказываниям яркость и наслаждалась реакциями Сони.
- Слушай, тебе это надо? Будь скромнее. Прекрати, смеяться перестанут.
Скромно. Этой осенью Соня скромно бросила дело своей души. Так не будет одиноко.
Софии семнадцать.
Конец десятого класса. В классе София ни с кем не общалась, хотя Машка уже давно перешла в другую школу. Интересов не было, и, казалось, что сложно радоваться жизни. Но София была улыбчива. Она любила и была любимой.
В ее жизни появился молодой человек, который окутывал своей заботой. Они ходили на свидания и хотели познакомиться с родителями друг друга.
- София, сегодня хочу познакомить тебя с моей мамой. Придешь на ужин? – робко спрашивал Максим, стесняясь так, будто от ответа девушки зависит его репутация перед семьей.
София ласково коснулась его плеча и спокойно согласилась. Она боялась выделяться действиями, творчеством. Но с Максом она была бесстрашной. Этот человек показал ей любовь. Его любовь была домом, потому что в ней София могла растворяться и снимать с себя маски, которые она носила не один год. Она знала, что Макс принимал ее и разбитой, и вдохновленной. И с потухшими, и с горящими глазами.
Влюбленные подходили к дому, в котором жил Макс. София держала его за руку и чувствовала надежность. Она хотела отблагодарить ухажера за неиссякаемые теплые чувства, но он ее перебил.
- Хотел тебя кое о чем попросить, — суетливо начал он, — вернее у меня несколько просьб.
- Слушаю тебя внимательно! – азартно подхватила София.
- Буду краток. За столом громко не смейся. Волосы лучше собери в хвост, маме нравятся такие прически. А еще, пожалуйста, ни в коем случае не рассказывай, что ты решила поступать в институт культуры, она считает это безрассудством! – для снятия напряжения ухмыльнулся в конце.
- Ты…не хочешь знакомить меня с мамой? – растеряно спросила София, а потом яростно продолжила уточнять. – Ты хочешь, чтобы я вела себя так, как понравится твоей семье? – ее глаза были полны надежды, в них считывалось желание услышать четкое «нет».
- Да, Соф. Я люблю тебя, но стесняюсь. Порой ты слишком эмоциональна и тебе не мешало бы вести себя тише, — Макс поцеловал ее в плечо.
Это был пустой поцелуй. Такой же пустой, как все когда-то сказанные слова парня, стоящего напротив. Один диалог сделал его незнакомцем.
София так и не познакомилась с родителями возлюбленного. Он не старался помириться, потому что знал, с какой скоростью рухнуло доверие девушки, но, все же, за несколько дней до каникул попробовал с ней поговорить.
- Соф, я был не прав, извини, нам учиться вместе. Все просто, не усложняй!
Просто. София просто перестала любить искренне. Так не будет страшно.
Софии Алексеевне двадцать три.
Она закончила обучение в университете и устроилась на работу. Сегодня ей исполнилось двадцать три года. На работе о дне рождении сотрудницы никто не знает, она не привыкла принимать поздравления и быть в центре внимания.
О творчестве она вспоминает только в родительском доме, когда видит свои детские рисунки и грамоту с выставки. Институт культуры остался в мечтах.
Доверять людям боится. Это опасно.
София Алексеевна, глядя на офисные бумажки, пустила слезу. Она достала зеркало, чтобы посмотреть на себя. Но увидела что-то большее.
В ее жизни нет Катюши и Ольги Леопольдовны. Машка давно осталась в прошлом. Макс запомнился как первая любовь. Их нет. Их вины ни в чем и не было. В пять, в одиннадцать, в семнадцать. У нее всегда был выбор: перестать говорить или найти тех, кто будет слышать.
София Алексеевна вдохнула и почувствовала солнечные лучи, которые ласкают ее розовые щеки.
- Эй, все сюда! Сегодня вечером отмечаем мой день рождения! – она позвала коллег.
София Алексеевна почувствовала себя Сонечкой. Сонечка ликует, Сонечка чувствует, Сонечка любит. Сегодня Сонечке снова пять.
Чимбилеев Иван. Свидание
Почему на Урале погода холодная, люди – дикие, а музыка – рок? Ответ на каждый вопрос – горы. Через высокие горы не могут протиснуться ни тёплые циклоны, ни цивилизация, ни попсня. А почему, спросите вы, счастье не за горами? Не знаю, отвечу я, кто вам сказал такую дичь. Вполне за горами. Вот вам пожалуйста, пример загорного счастья:
Вечер. Деревня Коптяки Свердловской области спит. На ногах только двое влюблённых: Витька, по прозвищу Титька, и Надя, просто Надя, безо всяких прозвищ. Они стоят, обнявшись, под старой ивой на краю деревни; Надя любуется на звёзды, Витька любуется на Надю и шепчет ей нежные слова:
– А ты ничё сегодня такая. (Что? Вам не кажется это нежным? Как я сказал, народ у нас суровый, порой даже жёсткий, потому угадать подлинное значение слов бывает трудно. Далее в скобках я буду давать подстрочный перевод каждой реплики с уральского на человеческий. Эта реплика, например, означает – душа моя, твои глаза будто звёзды, а уста – кораллы)
– Ты чё, зёма, опух? В смысле «сегодня»? А обычно типа чё, уродина? (Ах, mon chere, ты так красноречив, твои комплименты – эталон изящества).
– Чё завелась-то? Норм выглядишь в смысле. Важная-бумажная. (Зазнобушка, твою прелесть не смогли бы выразить Дант и Петрарка).
– Да завались. (Mon amour, ты мне льстишь).
– КХЫМ-м кхем-кхем (*может показаться, что здесь непереводимая игра слов, но нет, это просто Витька-Титька закашлялся*).
– Чё кашляешь, туберкулёзник? (Скажи мне ты, которого любит душа моя, не коснулась ли тебя хворь?)
– Курить бросаю. (Ma cherie, твой взгляд врачует меня лучше любого лекаря).
Непродолжительное молчание и дуэль взглядами. Витька-Титька томно продолжает:
– Надьк, может, ну… взасос? (О, темнокудрая Персефона! О, чудная! Позволь мне очиститься от грехов, причастившись твоих алых губ!)
– А если спалят? (Свет моих очей, вдруг нас застанет мой papa? Ах, я не вынесу позора!..)
– Да не суетись, ёкарный бабай, темно же. Все уж дрыхнут поди. Ну, давай на иву залезем, что ли, в листве точняк никто не заметит. (Сударыня моя, не беспокойся, в кроне этого древа мы найдём приют, сокрытый от людских глаз и языков).
– А давай. (Ах, mon prince, когда ты рядом, я чувствую себя княгиней Трубецкой, я готова последовать за тобой куда угодно).
Тогда Витька ловко поднял свою Надю на ветку, а потом сам подтянулся и сел подле. Надя вцепилась обеими руками в Витьку и закрыла глаза. Ей просто не хотелось смотреть вниз, но Витька расценил этот жест как готовность к поцелую. Он тоже закрыл глаза, свернул губы трубочкой, наклонился к Наде и тут…
ХРЯСЬ!!
Ветка не выдержала, обломилась и с адовым треском полетела вниз! Секунда – и двое лежали на земле. Точнее… как бы это объяснить? Представьте себе бутерброд с маслом, упавший на пол. В этой ситуации Витька был маслом, а Надя – хлебом: она приземлилась не на землю, а на широкую грудь своего кавалера. Она тут же вскочила, отряхнулась. Вроде не ушиблась.
Витька не встал. Видно было, что он по полной ощутил на себе силу гравитации и вес Нади. Внезапно, он захрипел:
– Надьк…
Та наклонилась и произнесла дрожащим голосом:
– Витенька!
– Надьк… кхым-кхе-кхе… Всё, хана мне. Надя!.. Я хочу тебе кое-что сказать. Слушай внимательно…
– Что, Витюш? – Спросила она сквозь слёзы
– Мне… кхе-кхе… нужно тебе сказать…
– Что?! – прокричала Надя в истерике.
– Надюша… ты… кушай… поменьше… Если б не твои сто пудов, мне бы жить и жить… ещё… кхе-кхе…
Надя красными ошалевшими глазами смотрела на Витю. Тот высунул язык (типа совсем помер), а через секунду не выдержал и захохотал.
– Тьфу, олень! (Ах, cher ami, ну разве можно так пугать!)
Витька встал, отряхнулся, обнял Надю и сказал ей:
– А я тебя люблю. (А я тебя люблю).
– И я тебя. (И я тебя).
Оно жалко, конечно, что ива ветки лишилась. А что поделать? Тяжёлая это штука – любовь уральская.
Почему на Урале погода холодная, люди – дикие, а музыка – рок? Ответ на каждый вопрос – горы. Через высокие горы не могут протиснуться ни тёплые циклоны, ни цивилизация, ни попсня. А почему, спросите вы, счастье не за горами? Не знаю, отвечу я, кто вам сказал такую дичь. Вполне за горами. Вот вам пожалуйста, пример загорного счастья:
Вечер. Деревня Коптяки Свердловской области спит. На ногах только двое влюблённых: Витька, по прозвищу Титька, и Надя, просто Надя, безо всяких прозвищ. Они стоят, обнявшись, под старой ивой на краю деревни; Надя любуется на звёзды, Витька любуется на Надю и шепчет ей нежные слова:
– А ты ничё сегодня такая. (Что? Вам не кажется это нежным? Как я сказал, народ у нас суровый, порой даже жёсткий, потому угадать подлинное значение слов бывает трудно. Далее в скобках я буду давать подстрочный перевод каждой реплики с уральского на человеческий. Эта реплика, например, означает – душа моя, твои глаза будто звёзды, а уста – кораллы)
– Ты чё, зёма, опух? В смысле «сегодня»? А обычно типа чё, уродина? (Ах, mon chere, ты так красноречив, твои комплименты – эталон изящества).
– Чё завелась-то? Норм выглядишь в смысле. Важная-бумажная. (Зазнобушка, твою прелесть не смогли бы выразить Дант и Петрарка).
– Да завались. (Mon amour, ты мне льстишь).
– КХЫМ-м кхем-кхем (*может показаться, что здесь непереводимая игра слов, но нет, это просто Витька-Титька закашлялся*).
– Чё кашляешь, туберкулёзник? (Скажи мне ты, которого любит душа моя, не коснулась ли тебя хворь?)
– Курить бросаю. (Ma cherie, твой взгляд врачует меня лучше любого лекаря).
Непродолжительное молчание и дуэль взглядами. Витька-Титька томно продолжает:
– Надьк, может, ну… взасос? (О, темнокудрая Персефона! О, чудная! Позволь мне очиститься от грехов, причастившись твоих алых губ!)
– А если спалят? (Свет моих очей, вдруг нас застанет мой papa? Ах, я не вынесу позора!..)
– Да не суетись, ёкарный бабай, темно же. Все уж дрыхнут поди. Ну, давай на иву залезем, что ли, в листве точняк никто не заметит. (Сударыня моя, не беспокойся, в кроне этого древа мы найдём приют, сокрытый от людских глаз и языков).
– А давай. (Ах, mon prince, когда ты рядом, я чувствую себя княгиней Трубецкой, я готова последовать за тобой куда угодно).
Тогда Витька ловко поднял свою Надю на ветку, а потом сам подтянулся и сел подле. Надя вцепилась обеими руками в Витьку и закрыла глаза. Ей просто не хотелось смотреть вниз, но Витька расценил этот жест как готовность к поцелую. Он тоже закрыл глаза, свернул губы трубочкой, наклонился к Наде и тут…
ХРЯСЬ!!
Ветка не выдержала, обломилась и с адовым треском полетела вниз! Секунда – и двое лежали на земле. Точнее… как бы это объяснить? Представьте себе бутерброд с маслом, упавший на пол. В этой ситуации Витька был маслом, а Надя – хлебом: она приземлилась не на землю, а на широкую грудь своего кавалера. Она тут же вскочила, отряхнулась. Вроде не ушиблась.
Витька не встал. Видно было, что он по полной ощутил на себе силу гравитации и вес Нади. Внезапно, он захрипел:
– Надьк…
Та наклонилась и произнесла дрожащим голосом:
– Витенька!
– Надьк… кхым-кхе-кхе… Всё, хана мне. Надя!.. Я хочу тебе кое-что сказать. Слушай внимательно…
– Что, Витюш? – Спросила она сквозь слёзы
– Мне… кхе-кхе… нужно тебе сказать…
– Что?! – прокричала Надя в истерике.
– Надюша… ты… кушай… поменьше… Если б не твои сто пудов, мне бы жить и жить… ещё… кхе-кхе…
Надя красными ошалевшими глазами смотрела на Витю. Тот высунул язык (типа совсем помер), а через секунду не выдержал и захохотал.
– Тьфу, олень! (Ах, cher ami, ну разве можно так пугать!)
Витька встал, отряхнулся, обнял Надю и сказал ей:
– А я тебя люблю. (А я тебя люблю).
– И я тебя. (И я тебя).
Оно жалко, конечно, что ива ветки лишилась. А что поделать? Тяжёлая это штука – любовь уральская.
Буденкова Арина. Если бы не...
«Если бы не…» можно продолжать практически бесконечно. Если бы не случайность, если бы не огонь, если бы не моя оплошность... суть одна. Если бы не я, все могло бы сложиться иначе. Если бы не я, то мы, верно, сейчас бы сидели у окна, как прежде, и разговаривали. Ты бы говорила, а я бы слушал. Насмехался, как всегда, но если бы не тот холодный июльский вечер, охваченный огнём, я никогда и ни на что не променял бы эти мгновения.
Но судьба — а теперь я уверен, что она есть — слишком любит несправедливость. Слишком любит роковые случаи. А в особенности те случайности, которые никогда бы и не произошли, если бы она не приложила к ним своей руки. Если бы мы не сидели допоздна со свечой, все могло бы сложиться иначе. И чем больше я думаю об этом, тем больнее становится от мысли, что именно я заставил тебя потухнуть. Именно эта мысль горько жжёт мне язык, когда я вспоминаю блеск твоих карих глаз и весёлую улыбку. Когда вспоминаю вечера, дни, а в особенности — рассветы, когда я читал и учился, а ты говорила о мечтах и чуде. Я вспоминаю твои слова и каждый раз вспоминаю тебя саму, с ужасом осознавая, что твой образ медленно стирается. Тогда я беру в руки фотографию и смотрю на неё долго, до боли в глазах и онемения пальцев, — и не вижу на них ту тебя, которую я знал. Фотография никогда не воссоздаст той улыбки, какой ты улыбалась мне. И я каждый раз содрогаюсь от предстающего предо мной раз за разом облика, который навеки врезался в память. Облика с мертвенно-чёрными глазами, что навсегда потухли, холодными — и горячими одновременно — руками, чёрными, испачканными в саже, некогда тёплыми, ржаными волосами и застывшими в немом крике губами. И я чувствую соленый, горький вкус на языке — чувствую, как он прожигает мне щеки, как разливается внутри горла, отнимая голос. И ещё сильней вся боль бьётся об отчётливое осознание, словно об острое стекло, что если бы не я, то ты бы сейчас рассказывала мне спутанные небылицы, «очередные глупости», как звал их я — как звать больше никогда не стану — а я бы отмахивался, и, смеясь, пытался вернуться к чтению.
Но я больше и не увижу тех книг; все размыло огнём. И ладно книги; я больше не увижу тебя.
Глаза защипало, и надпись на белой плите стала расплываться, не желая собираться в слова. Вмиг похолодало. И в этот же миг, сквозь белесую пелену слез, мелькнули светлые, солнечные, так хорошо знакомые мне косы. И смех. Тоже такой знакомый. Так ты смеялась, когда я снова не понимал тебя; когда отмахивался, говоря, что твои слова лишь фантазия и бред. Я так мечтал бы услышать его вновь, вживую, сидя у книжного шкафа, если бы только не эта каменная преграда…
Я закашлялся, силясь выговорить имя — не успеваю. Раньше, чем оно слетает с моих уст, сестринский образ растворяется в воздухе. Я падаю, пытаясь поймать хоть крупицу, ухватить за стремительно ускользающие косы: безрезультатно. Синим туманом она распадается на моих глазах, и я больно ударяюсь о белую каменную плиту руками и коленями, но боли в них не чувствую. Больно в груди, и эта боль густым чувством растекается по всему телу, доходя до кончиков пальцев. Она жгла изнутри, остро оседая на языке, и солёными каплями стекала на землю. Вопросы крутились в голове — и вымещались, сменяясь темными, безжизненными глазами. Мне казалось, что времени прошло немерено, годы, века — на деле прошло не более десяти, а то и менее, минут. Секунды тянулись бесконечно, мои руки двигались, словно замедленно; словно больше мне не принадлежали. Дрожа, я вытираю глаза и поднимаю их на плиту, в который раз уже видя эти буквы и в который раз не желая в них верить.
Я поднимаю глаза на небо. И я нахожу , нахожу новую звезду. Я уверен, уверен, что её ранее не бывало там — и я смотрю на неё ещё долго. Так долго, что начинают болеть уставшие, раскрасневшиеся глаза. Я сижу, смотря, как исчезают точки на звёздном небе. И лишь когда окончательно встаёт солнце, я встаю и ухожу. Медленно, нехотя, но ухожу, множество раз оглянувшись назад.
Я помню, что ты говорила мне о звездах. Что в конце концов мы все станем звездами. Ты всегда была самой яркой из них. Всегда будешь. А я тогда, так уж и быть, стану луной.
Я никогда бы не задумался о том, как дороги мне станут звезды и как дорога мне была ты сама, если бы не то время, которое мы проводили вместе и которого было, как оказалось, ничтожно мало.
Заходишь в солёное море по грудь,
И чувствуешь, сколько царапин на теле.
А если бы душу в него окунуть?
Мы бы погибли от боли, на самом-то деле…
А. Д. Крашенинников
«Если бы не…» можно продолжать практически бесконечно. Если бы не случайность, если бы не огонь, если бы не моя оплошность... суть одна. Если бы не я, все могло бы сложиться иначе. Если бы не я, то мы, верно, сейчас бы сидели у окна, как прежде, и разговаривали. Ты бы говорила, а я бы слушал. Насмехался, как всегда, но если бы не тот холодный июльский вечер, охваченный огнём, я никогда и ни на что не променял бы эти мгновения.
Но судьба — а теперь я уверен, что она есть — слишком любит несправедливость. Слишком любит роковые случаи. А в особенности те случайности, которые никогда бы и не произошли, если бы она не приложила к ним своей руки. Если бы мы не сидели допоздна со свечой, все могло бы сложиться иначе. И чем больше я думаю об этом, тем больнее становится от мысли, что именно я заставил тебя потухнуть. Именно эта мысль горько жжёт мне язык, когда я вспоминаю блеск твоих карих глаз и весёлую улыбку. Когда вспоминаю вечера, дни, а в особенности — рассветы, когда я читал и учился, а ты говорила о мечтах и чуде. Я вспоминаю твои слова и каждый раз вспоминаю тебя саму, с ужасом осознавая, что твой образ медленно стирается. Тогда я беру в руки фотографию и смотрю на неё долго, до боли в глазах и онемения пальцев, — и не вижу на них ту тебя, которую я знал. Фотография никогда не воссоздаст той улыбки, какой ты улыбалась мне. И я каждый раз содрогаюсь от предстающего предо мной раз за разом облика, который навеки врезался в память. Облика с мертвенно-чёрными глазами, что навсегда потухли, холодными — и горячими одновременно — руками, чёрными, испачканными в саже, некогда тёплыми, ржаными волосами и застывшими в немом крике губами. И я чувствую соленый, горький вкус на языке — чувствую, как он прожигает мне щеки, как разливается внутри горла, отнимая голос. И ещё сильней вся боль бьётся об отчётливое осознание, словно об острое стекло, что если бы не я, то ты бы сейчас рассказывала мне спутанные небылицы, «очередные глупости», как звал их я — как звать больше никогда не стану — а я бы отмахивался, и, смеясь, пытался вернуться к чтению.
Но я больше и не увижу тех книг; все размыло огнём. И ладно книги; я больше не увижу тебя.
***
Теперь, стоя на невысоком, но всегда казавшимся тебе горой, холме, я смотрю в небо. Смотрю и пытаюсь сосчитать звезды — и у меня не получается, ведь я не считаю их на самом деле — я ищу одну конкретную звезду. Мне не нужны все. Луна косым полумесяцем светила в небе; мне казалось, что она мне сочувствует. Сочувствует не так, как все остальные. Она делает это искренне, не только для того, чтобы соблюсти нормы приличия. В кронах окружающих деревьев свистит ветер. Мне казалось, листья шепчутся; по-моему, я слышал, как они зовут меня. Мне казалось, словно это звала меня моя сестра, словно она пыталась что-то донести до меня через лиственный шёпот. А потом все затихало, словно ветра и не было. «Если бы я не смеялся раньше, пошла бы ты в библиотеку тем вечером? Если бы я не забыл убрать свечу, то ты бы не зажгла её. Если бы она не упала, то тот огонь не всколыхнулся и не забрал бы тебя... Если бы только я тогда успел, я бы смог вытащить, я бы сейчас не...» — мою мысль прервал мой же хриплый вдох.Глаза защипало, и надпись на белой плите стала расплываться, не желая собираться в слова. Вмиг похолодало. И в этот же миг, сквозь белесую пелену слез, мелькнули светлые, солнечные, так хорошо знакомые мне косы. И смех. Тоже такой знакомый. Так ты смеялась, когда я снова не понимал тебя; когда отмахивался, говоря, что твои слова лишь фантазия и бред. Я так мечтал бы услышать его вновь, вживую, сидя у книжного шкафа, если бы только не эта каменная преграда…
Я закашлялся, силясь выговорить имя — не успеваю. Раньше, чем оно слетает с моих уст, сестринский образ растворяется в воздухе. Я падаю, пытаясь поймать хоть крупицу, ухватить за стремительно ускользающие косы: безрезультатно. Синим туманом она распадается на моих глазах, и я больно ударяюсь о белую каменную плиту руками и коленями, но боли в них не чувствую. Больно в груди, и эта боль густым чувством растекается по всему телу, доходя до кончиков пальцев. Она жгла изнутри, остро оседая на языке, и солёными каплями стекала на землю. Вопросы крутились в голове — и вымещались, сменяясь темными, безжизненными глазами. Мне казалось, что времени прошло немерено, годы, века — на деле прошло не более десяти, а то и менее, минут. Секунды тянулись бесконечно, мои руки двигались, словно замедленно; словно больше мне не принадлежали. Дрожа, я вытираю глаза и поднимаю их на плиту, в который раз уже видя эти буквы и в который раз не желая в них верить.
Я поднимаю глаза на небо. И я нахожу , нахожу новую звезду. Я уверен, уверен, что её ранее не бывало там — и я смотрю на неё ещё долго. Так долго, что начинают болеть уставшие, раскрасневшиеся глаза. Я сижу, смотря, как исчезают точки на звёздном небе. И лишь когда окончательно встаёт солнце, я встаю и ухожу. Медленно, нехотя, но ухожу, множество раз оглянувшись назад.
***
С того самого дня прошло много лет. Утекло много воды, но звезды все также светят. Если бы не ты, я не знаю, как сложилась бы моя жизнь. Было бы лучше? Или все сложилось бы так, как должно быть? Была ли случайность рассчитана судьбой или для неё это тоже было внепланово? Я не знаю. Но я точно знаю, что запретил задавать себе вопросы и размышлять: «если бы не…», потому что иначе я бы не смог думать ни о чем другом. И все равно я думал об этом слишком непозволительно много для того, кто запретил себе. И, знаешь, я все равно не смог ни к чему прийти. Ни одна моя мысль так и не смогла внести ясность в такой, казалось бы, простой вопрос: «если бы та звезда, которой ты была, не перегорела, где и кем бы мы были сейчас?». Сколько бы ни отгонял эту мысль, она настигает меня — и даже сейчас, вновь стоя на том самом холме, под словно тем же самым звёздным небом с горько улыбающейся луной, я не могу ответить. Наверное, не смогу сделать этого никогда. Я вздыхаю и поднимаю глаза в небо — снова, как тогда. И я уверен, что я вижу тебя рядом с собой; в полутуманной, расплывчатой дымке, со светлыми косами. Мне даже чудится твой смех и улыбка, но я не поворачиваю головы. Твой образ рассыпается, по пути подхватывая несколько одиноко опавших листков. Теперь я не чувствую той раздирающей душу боли, которую чувствовал в тот день. С твоим исчезновением моя душа сгорела — теперь от неё остался лишь тлеющий остаток, который и душой-то назвать сложно. Вместо обжигающей соли на языке я ощущаю только горечь. Холодную, не жгущую — остужающую.Я помню, что ты говорила мне о звездах. Что в конце концов мы все станем звездами. Ты всегда была самой яркой из них. Всегда будешь. А я тогда, так уж и быть, стану луной.
Я никогда бы не задумался о том, как дороги мне станут звезды и как дорога мне была ты сама, если бы не то время, которое мы проводили вместе и которого было, как оказалось, ничтожно мало.
Ермолаева Екатерина. Однажды в "Старой Иве..."
- Мам, я никуда не поеду! Мне и здесь очень даже хорошо! – примерно с таких криков началось сегодняшнее утро в доме у Васильковых.
- Сынок, ну я тебе уже сотню раз объясняла, что мне с таким трудом удалось достать эту путёвку! – в отчаянии воскликнула мама, стаскивая на пол белоснежное мягкое одеяло, которое всю ночь заботливо согревало Серёжу.
- Вставай скорее! Ещё немного, и я могу опоздать на дежурство, а ты не соизволил даже сумку собрать, - раздражённо проворчала Елена Ивановна, не оставляя попыток вызволить своего Серёженьку из одеяльного плена.
Мама Серёжи работала простой медсестрой в больнице небольшого захудалого городишки. Мальчик очень любил свою маму и старался во всём её слушаться, поскольку понимал, что воспитывать его в одиночку не так уж и просто. Серёжа неохотно сполз с кровати и поплёлся по казавшемуся босым ногам прохладному полу в сторону ванной, чтобы привести себя в порядок.
Наспех умывшись, паренёк полетел на кухню. Запихнув пару бутербродов в рот и запив их уже подостывшим чаем, он поспешил в комнату. Серёжа достал большую сумку из-под шкафа и начал кидать туда всё, что попадалось под руку: футболки, майки, джинсы, какие-то безделушки вроде карманного фонарика, а также всё, что показалось ему очень нужным.
Десять минут сборов, и вот они вместе с мамой спешат по ещё не заполнившимся людьми сонным улицам. На удивление, в автобусе уже почти не оставалось свободных мест. Когда паренёк вошёл, сопровождающий пересчитал всех ребят, и автобус тронулся с места.
Детский смех и разговоры раздавались со всех сторон, только Серёжа сидел один-одинёшенек и грустно смотрел в окно, в котором калейдоскопом сменялись красивые пейзажи. Складывалось ощущение, как будто бы какой-то художник специально прошёлся кисточкой по рассветному небу, почти не отстававшему по яркости от зелени травы. Но долго грустить не пришлось – к нему подсел какой-то паренёк, старше его года на три-четыре.
-Чего такой кислый? – поинтересовался новый сосед, лучезарно улыбаясь.
-Чай с лимоном утром пил, а что? – немного приподняв уголки губ, ответил Сергей, рассматривая лицо парнишки, на котором плясали, словно лучики солнца, веснушки.
- Был уже в пионерском лагере или впервые едешь? – спросил мальчишка, которого, как позже выяснилось, звали Васей.
- В первый раз, но, надеюсь, что в последний, - буркнул Сергей, махнув рукой.
- А зря ты так, я уверен, что потом уезжать не захочешь. У нас там столько мероприятий проходит, что не перечесть! Да что я говорю, приедешь – сам увидишь, - но на эту реплику Серёжа никак не ответил, лишь отвернулся к окну и продолжил смотреть на живописные пейзажи.
Мальчишка не заметил, как окунулся в царство Морфея, но долго ему там пробыть не удалось: его разбудили крики сопровождающих о том, что автобус прибыл в назначенное место.
Дети, словно пчелиный рой, начали суетиться, собирать вещи, при этом всё никак не умолкая. Такой же дружной кучей все вывалились на улицу, где их распределяли по отрядам и комнатам. Серёжа, как ни старался укрыться от вожатых, чтобы пропустить процедуру распределения, не смог этого сделать, поэтому встал поближе к своему новоиспечённому отряду и, разочарованно вздохнув, отправился по петляющим тропинкам вслед за вожатой в свою комнату.
Открыв дверь, Серёжа увидел длинную узкую комнатку со стоящими в несколько рядов уже застеленными кроватями, к каждой из которых была приставлена небольшая тумбочка. Мальчик выбрал себе место рядом с окном, в которое любопытно заглядывал небольшой кустик сирени. Вскоре комната заполнилась другими мальчишками, которые галдели, смеялись, слушали музыку и просто радовались своему приезду. Один Сергей оставался в стороне от всеобщего веселья. На пороге комнаты почти бесшумно появилась их вожатая Арина и забрала ребят на линейку.
Пётр Ильич, директор лагеря, начал речь, но дальше слов «Приветствую вас в лагере «Старая ива»…» мальчик не слушал. Его внимание привлекла розовая панамка, мечущаяся позади отряда, подгоняемая потоками прохладного ветерка. Решив, что обязательно нужно её поймать, Серёжа молниеносно ринулся навстречу, пытаясь прижать её к земле, но попытка оказалась безуспешной: панамка оказалась быстрее и уже летела в противоположную сторону. Паренёк решил не сдаваться, поэтому уже ближе к концу речи директора всё же поймал её, после чего, расплываясь в широкой улыбке, поднял панамку в цветочек над головой, будто бы это был самый большой и важный трофей в его жизни. Тут же к Серёже подбежала девчушка, на вид чуть младше его, лет так одиннадцати, курносая, с волосами цвета меди, которые резко контрастировали с бледной кожей, и глаза… Красивые, необычные глаза, они, казалось, отражали в себе бездонное бирюзовое море, внушающее спокойствие, но в то же время обладали некой искоркой, которая так подходила к её лёгкой улыбке. Она кротко поблагодарила его, осторожно выхватила свою забавную шляпку и, надев её немного набок так, что часть волнистых локонов немного закрывала её улыбчивое лицо, побежала в сторону своего отряда. Она не была какой-то особенной, скорее самой обыкновенной, но при этом назвать её таковой язык не поворачивался. В её образе действительно читалось что-то такое, что выбросить его из головы было слишком сложно. Как-то так описал её Серёжа Васе, когда случайно на него натолкнулся во время ужина.
Весь день прошёл очень насыщенно: море конкурсов, соревнований и прочих мероприятий. Паренёк думал, что будет спать без задних ног, но к отбою усталости не было совсем. Когда рассматривать потолок с облезлой краской стало уж слишком скучно, Серёжа тихо оделся и осторожно выскользнул на улицу в страхе быть замеченным кем-то из вожатых. Бездумно бродя дорожками, залитыми лунным светом, он сам не заметил, как оказался у старой ивы, которая ночью выглядела совсем иначе, чем днём. Ветки осторожно касались серебряной глади воды, будто бы боясь ненароком нарушить спокойствие сонного озера. Тишина укутывала в свои объятия абсолютно всё, что находилось в лагере, даже лягушки – и те, сидели молча, но вдруг тишину прорезал тихий всхлип, доносившийся из-под ивовой шапки, рядом со скоплением множества светлячков, которые, как облачка звёздной пыли, освещали тёплым жёлтым светом листья. Паренёк так тихо, как мог, спустился к иве, где спряталась за ветками та самая рыженькая девчушка, которой он помог утром, но в этот раз из её прелестных глазок ручейками текли слёзы, слёзы горечи и обиды. Глядя на неё, стоящую так близко, Серёжа подумал, что она самая красивая девочка в мире, настоящая принцесса с золотыми, подсвеченными лунным светом, волосами. Он молча взял её худенькую ручку в свои ладони и украдкой посмотрел в бирюзовые глаза, как бы спрашивая: «Кто тебя обидел?». Ответ не заставил себя долго ждать. Девчушка почти шёпотом, словно боясь спугнуть какую-то птичку, немного запинаясь, произнесла: «Они сказали, что я страшная… Что рыжие никому не нравятся…».
- Ну почему же никому, мне вот очень даже нравятся! Ты очень-преочень красивая! – поспешил заверить Серёжа, всё ещё держа её за руку.
-П-правда? – не веря спросила девочка, продолжая вытирать слёзы со своего личика уже промокшим рукавом кофты.
Они простояли там почти до подъёма. Им было хорошо вместе, они нашли друг друга и никак не хотели отпускать до тех пор, пока не забрезжил рассвет, окутывая всё туманом.
Дети разошлись, но договорились завтра вновь встретиться на том же самом месте. Серёжа и Люба каждый день с нетерпением ждали позднего вечера, чтобы под старой ивой в очередной раз взять друг друга за руки, взглянуть в глаза и тихо-тихо сказать три самых заветных слова «Я тебя люблю». С каждым днём эти слова всё сильнее отдавались в сердцах ребят, а ива, скрывающая их от чужих глаз, стала действительно важной для них.
Сегодняшний день выдался чересчур пасмурным, из-за чего дети почти всё время провели в здании. Ближе к вечеру морось переросла в самую настоящую грозу. Мальчик с тоской смотрел в окно, поскольку боялся, что встреча с Любой может отмениться, как вдруг заметил, что кто-то из вожатых бежит с вёдрами, полными песка, в сторону озера.
Вскоре на пороге комнаты появилась Арина, сообщившая о том, что сегодня последняя ночь пребывания в лагере, поэтому нужно хорошенько выспаться перед дорогой. Очень неохотно ребята послушались совета вожатой, но только Серёжа никак не мог заснуть и решил, как и в первый день смены, прогуляться до старой ивы. Всё те же, уже родные тропинки, ведущие к дереву… Но вместо полюбившейся ивы – кучка обуглившихся веток, смешанных с песком. В этот момент в сердце Серёжи как будто что-то оборвалось. Он понял, почему была такая суматоха в грозу, и принял решение как можно скорее найти Любу. Путь туда и обратно, казалось, занял мгновение. Они вдвоём стоят, еле сдерживая слёзы, у них просто нет ни сил, ни слов, чтобы описать все душевные переживания, но вдруг, подойдя чуть ближе, девочка заметила небольшой росточек, сохранившийся после пожара. Дети пересадили его чуть подальше от сгоревшей ивы, полили водой из озера, а после Люба повязала на росточек одну из ленточек со своих пышных кос, чтобы не затоптали. «А может быть, когда-нибудь другие будут так же, как и мы, встречаться под ивой, но теперь уже под нашей?» - тихонько спросила рыжеволосая, держа Серёжу за руку. Тот лишь кивнул ей, и ребята молча отправились гулять по берегу, пообещав друг другу обязательно ещё встретиться в городе…
- Мам, я никуда не поеду! Мне и здесь очень даже хорошо! – примерно с таких криков началось сегодняшнее утро в доме у Васильковых.
- Сынок, ну я тебе уже сотню раз объясняла, что мне с таким трудом удалось достать эту путёвку! – в отчаянии воскликнула мама, стаскивая на пол белоснежное мягкое одеяло, которое всю ночь заботливо согревало Серёжу.
- Вставай скорее! Ещё немного, и я могу опоздать на дежурство, а ты не соизволил даже сумку собрать, - раздражённо проворчала Елена Ивановна, не оставляя попыток вызволить своего Серёженьку из одеяльного плена.
Мама Серёжи работала простой медсестрой в больнице небольшого захудалого городишки. Мальчик очень любил свою маму и старался во всём её слушаться, поскольку понимал, что воспитывать его в одиночку не так уж и просто. Серёжа неохотно сполз с кровати и поплёлся по казавшемуся босым ногам прохладному полу в сторону ванной, чтобы привести себя в порядок.
Наспех умывшись, паренёк полетел на кухню. Запихнув пару бутербродов в рот и запив их уже подостывшим чаем, он поспешил в комнату. Серёжа достал большую сумку из-под шкафа и начал кидать туда всё, что попадалось под руку: футболки, майки, джинсы, какие-то безделушки вроде карманного фонарика, а также всё, что показалось ему очень нужным.
Десять минут сборов, и вот они вместе с мамой спешат по ещё не заполнившимся людьми сонным улицам. На удивление, в автобусе уже почти не оставалось свободных мест. Когда паренёк вошёл, сопровождающий пересчитал всех ребят, и автобус тронулся с места.
Детский смех и разговоры раздавались со всех сторон, только Серёжа сидел один-одинёшенек и грустно смотрел в окно, в котором калейдоскопом сменялись красивые пейзажи. Складывалось ощущение, как будто бы какой-то художник специально прошёлся кисточкой по рассветному небу, почти не отстававшему по яркости от зелени травы. Но долго грустить не пришлось – к нему подсел какой-то паренёк, старше его года на три-четыре.
-Чего такой кислый? – поинтересовался новый сосед, лучезарно улыбаясь.
-Чай с лимоном утром пил, а что? – немного приподняв уголки губ, ответил Сергей, рассматривая лицо парнишки, на котором плясали, словно лучики солнца, веснушки.
- Был уже в пионерском лагере или впервые едешь? – спросил мальчишка, которого, как позже выяснилось, звали Васей.
- В первый раз, но, надеюсь, что в последний, - буркнул Сергей, махнув рукой.
- А зря ты так, я уверен, что потом уезжать не захочешь. У нас там столько мероприятий проходит, что не перечесть! Да что я говорю, приедешь – сам увидишь, - но на эту реплику Серёжа никак не ответил, лишь отвернулся к окну и продолжил смотреть на живописные пейзажи.
Мальчишка не заметил, как окунулся в царство Морфея, но долго ему там пробыть не удалось: его разбудили крики сопровождающих о том, что автобус прибыл в назначенное место.
Дети, словно пчелиный рой, начали суетиться, собирать вещи, при этом всё никак не умолкая. Такой же дружной кучей все вывалились на улицу, где их распределяли по отрядам и комнатам. Серёжа, как ни старался укрыться от вожатых, чтобы пропустить процедуру распределения, не смог этого сделать, поэтому встал поближе к своему новоиспечённому отряду и, разочарованно вздохнув, отправился по петляющим тропинкам вслед за вожатой в свою комнату.
Открыв дверь, Серёжа увидел длинную узкую комнатку со стоящими в несколько рядов уже застеленными кроватями, к каждой из которых была приставлена небольшая тумбочка. Мальчик выбрал себе место рядом с окном, в которое любопытно заглядывал небольшой кустик сирени. Вскоре комната заполнилась другими мальчишками, которые галдели, смеялись, слушали музыку и просто радовались своему приезду. Один Сергей оставался в стороне от всеобщего веселья. На пороге комнаты почти бесшумно появилась их вожатая Арина и забрала ребят на линейку.
Пётр Ильич, директор лагеря, начал речь, но дальше слов «Приветствую вас в лагере «Старая ива»…» мальчик не слушал. Его внимание привлекла розовая панамка, мечущаяся позади отряда, подгоняемая потоками прохладного ветерка. Решив, что обязательно нужно её поймать, Серёжа молниеносно ринулся навстречу, пытаясь прижать её к земле, но попытка оказалась безуспешной: панамка оказалась быстрее и уже летела в противоположную сторону. Паренёк решил не сдаваться, поэтому уже ближе к концу речи директора всё же поймал её, после чего, расплываясь в широкой улыбке, поднял панамку в цветочек над головой, будто бы это был самый большой и важный трофей в его жизни. Тут же к Серёже подбежала девчушка, на вид чуть младше его, лет так одиннадцати, курносая, с волосами цвета меди, которые резко контрастировали с бледной кожей, и глаза… Красивые, необычные глаза, они, казалось, отражали в себе бездонное бирюзовое море, внушающее спокойствие, но в то же время обладали некой искоркой, которая так подходила к её лёгкой улыбке. Она кротко поблагодарила его, осторожно выхватила свою забавную шляпку и, надев её немного набок так, что часть волнистых локонов немного закрывала её улыбчивое лицо, побежала в сторону своего отряда. Она не была какой-то особенной, скорее самой обыкновенной, но при этом назвать её таковой язык не поворачивался. В её образе действительно читалось что-то такое, что выбросить его из головы было слишком сложно. Как-то так описал её Серёжа Васе, когда случайно на него натолкнулся во время ужина.
Весь день прошёл очень насыщенно: море конкурсов, соревнований и прочих мероприятий. Паренёк думал, что будет спать без задних ног, но к отбою усталости не было совсем. Когда рассматривать потолок с облезлой краской стало уж слишком скучно, Серёжа тихо оделся и осторожно выскользнул на улицу в страхе быть замеченным кем-то из вожатых. Бездумно бродя дорожками, залитыми лунным светом, он сам не заметил, как оказался у старой ивы, которая ночью выглядела совсем иначе, чем днём. Ветки осторожно касались серебряной глади воды, будто бы боясь ненароком нарушить спокойствие сонного озера. Тишина укутывала в свои объятия абсолютно всё, что находилось в лагере, даже лягушки – и те, сидели молча, но вдруг тишину прорезал тихий всхлип, доносившийся из-под ивовой шапки, рядом со скоплением множества светлячков, которые, как облачка звёздной пыли, освещали тёплым жёлтым светом листья. Паренёк так тихо, как мог, спустился к иве, где спряталась за ветками та самая рыженькая девчушка, которой он помог утром, но в этот раз из её прелестных глазок ручейками текли слёзы, слёзы горечи и обиды. Глядя на неё, стоящую так близко, Серёжа подумал, что она самая красивая девочка в мире, настоящая принцесса с золотыми, подсвеченными лунным светом, волосами. Он молча взял её худенькую ручку в свои ладони и украдкой посмотрел в бирюзовые глаза, как бы спрашивая: «Кто тебя обидел?». Ответ не заставил себя долго ждать. Девчушка почти шёпотом, словно боясь спугнуть какую-то птичку, немного запинаясь, произнесла: «Они сказали, что я страшная… Что рыжие никому не нравятся…».
- Ну почему же никому, мне вот очень даже нравятся! Ты очень-преочень красивая! – поспешил заверить Серёжа, всё ещё держа её за руку.
-П-правда? – не веря спросила девочка, продолжая вытирать слёзы со своего личика уже промокшим рукавом кофты.
Они простояли там почти до подъёма. Им было хорошо вместе, они нашли друг друга и никак не хотели отпускать до тех пор, пока не забрезжил рассвет, окутывая всё туманом.
Дети разошлись, но договорились завтра вновь встретиться на том же самом месте. Серёжа и Люба каждый день с нетерпением ждали позднего вечера, чтобы под старой ивой в очередной раз взять друг друга за руки, взглянуть в глаза и тихо-тихо сказать три самых заветных слова «Я тебя люблю». С каждым днём эти слова всё сильнее отдавались в сердцах ребят, а ива, скрывающая их от чужих глаз, стала действительно важной для них.
Сегодняшний день выдался чересчур пасмурным, из-за чего дети почти всё время провели в здании. Ближе к вечеру морось переросла в самую настоящую грозу. Мальчик с тоской смотрел в окно, поскольку боялся, что встреча с Любой может отмениться, как вдруг заметил, что кто-то из вожатых бежит с вёдрами, полными песка, в сторону озера.
Вскоре на пороге комнаты появилась Арина, сообщившая о том, что сегодня последняя ночь пребывания в лагере, поэтому нужно хорошенько выспаться перед дорогой. Очень неохотно ребята послушались совета вожатой, но только Серёжа никак не мог заснуть и решил, как и в первый день смены, прогуляться до старой ивы. Всё те же, уже родные тропинки, ведущие к дереву… Но вместо полюбившейся ивы – кучка обуглившихся веток, смешанных с песком. В этот момент в сердце Серёжи как будто что-то оборвалось. Он понял, почему была такая суматоха в грозу, и принял решение как можно скорее найти Любу. Путь туда и обратно, казалось, занял мгновение. Они вдвоём стоят, еле сдерживая слёзы, у них просто нет ни сил, ни слов, чтобы описать все душевные переживания, но вдруг, подойдя чуть ближе, девочка заметила небольшой росточек, сохранившийся после пожара. Дети пересадили его чуть подальше от сгоревшей ивы, полили водой из озера, а после Люба повязала на росточек одну из ленточек со своих пышных кос, чтобы не затоптали. «А может быть, когда-нибудь другие будут так же, как и мы, встречаться под ивой, но теперь уже под нашей?» - тихонько спросила рыжеволосая, держа Серёжу за руку. Тот лишь кивнул ей, и ребята молча отправились гулять по берегу, пообещав друг другу обязательно ещё встретиться в городе…
Михайлова Лизавета. Как я узнал своего отца
Мы с отцом никогда не были близки. То ли на этом сказалась его работа на заводе (времена тогда были тяжелые, ему приходилось иногда неделями не приходить домой), то ли мой сложный подростковый период давал о себе знать. В детстве мы ещё ладили. Как обычно сын с отцом: на выходных на рыбалку, а вечером кинцо-боевик какой-нибудь глянуть вместе. Это время я плохо запомнил. Зато всплывают в памяти вечера, когда приходил под утро домой, или вообще пару дней не заявлялся, как отец пороть пытался, а пару раз и из дома хотел выгнать. Возможно, на мне сказалось отсутствие должного отцовского воспитания, но это уже не так важно. Сейчас я не злюсь на него, понимаю, что был молод и глуп, а у него были более важные дела, чем сын-бунтарь. Пытаюсь растить своих детей так, чтобы не повторять его и своих ошибок. Одним словом, хороший мужик – мой отец.
Последние пару лет с ним не общались совсем. У меня своя семья, а у них с мамой дача. Нет, конечно, мы созванивались, поздравляли друг друга с праздниками, а на важные даты собирались у нас дома. Да и там общение мало задавалось. Обсуждали что-то: политику, экономику или события, произошедшие у дальних родственников. Всё как у многих, ничего необычного.
Но в эти выходные отец позвонил мне, что было очень странно (обычно первым звонил всегда я). Попросил съездить с ним кое-куда, если у меня дел важных нет. Скажу честно, ехать не горел желанием. На работе всю неделю завал был, хотелось выходные с семьёй провести. Поэтому сначала я думал отказаться, пока в голове не щелкнуло: «Мне позвонил отец и попросил провести с ним время». В тот момент я почувствовал сдавливающую тяжёлую ноющую боль в груди. Вот оно. Детские мечты сбылись: я нужен отцу. Честно, я не очень понял, как простой звонок вызвал у меня столько эмоций, что стало даже стыдно, что мы когда-то отдалились друг от друга. Поэтому я сказал, что буду только рад помочь и заеду за ним через час.
Когда он сел в машину, в глаза сразу бросился его внешний вид. Вместо когда-то темных волосы сверкала седина. А подтянутое худое лицо обвисло и покрылось морщинами и пятнами. Почему я никогда этого не замечал? В последние годы общение с ним превратилось в какую-то рутину настолько, что я даже не заметил, как мой отец постарел. Не заметил, как его голос стал медленнее и спокойнее. Не заметил, как потускнел его взгляд. Как старчески стал звучать его смех. На меня будто напала меланхолия. Отец, видимо, заметил это и как всегда попытался скрасить обстановку.
- Ну что, заводи, батя с сыном едут покорять поселок. Или мне за руль сесть и прокатить тебя?
До сегодняшнего дня все его шуточки были причиной моего раздражения, которое я объяснить мог. Сейчас же шутка отца пробудила во мне тёплые и нежные чувства.
- Нет, за рулём сегодня я, - тихо сказал я и улыбнулся.
По пути (а ехали мы минут 15 по его указаниям) мы оба молчали, но молчание не было неловким, как обычно это было у нас. Скорее наоборот. В памяти всплывали картины из детства, вспоминалось что-то доброе и уютное. Отец тоже молчал. О чем он думал, остаётся только догадываться.
Подъехали мы к небольшому озеру, отец вскользь сказал, что раньше оно было намного больше, но с со временем оно уменьшилось.
В глаза бросилась старая ива. Большое дерево, простирающее свою широкую крону далеко в небо и слева направо. Я поднял голову и осмотрел с ног до головы старую иву. Её ветви тяжело падали к земле. Она похожа была на некогда могучего старика, сгорбившегося в спине. Кора на стволе вся потрескалась, покрылась многочисленными порезами.
Взглянув на отца, я удивился. Он весь был наполнен нежностью, мне даже показалось, что глаза его заблестели от слёз. Он подошёл к дереву и ласково погладил его, как когда-то в детстве гладил меня по голове, когда я возвращался домой после драки с дворовыми мальчишками.
Сначала мы стояли молча, это молчание я бы назвал неловким, чувствовал себя лишним, ощущение было, что я подглядываю. Не мог понять зачем отец позвал меня сюда.
Он тоскливо оглядел иву и даже не обернувшись начал свой рассказ:
- Моя мама всегда говорила, что когда качала меня на руках, ходила вокруг дерева, ведь только здесь и успокаивался. Сейчас я понимаю почему. Листья так красиво на солнце переливаются, а шелест какой приятно-убаюкивающий. А вон, видишь? Царапины небольшие на дереве! Это мы с друзьями охотничий отцовский нож взяли, в солдатиков играли. Ох, как папка меня выпорол в тот день.
-А здесь надпись, уже почти незаметная в сердце «В + Д». Вадим + Даша. Любовь моя первая. Тогда казалось, что если написать на дереве, то вечно вместе будем. С мамой нашей я тоже здесь познакомился. Вечером дождь был, а я как настоящий джентльмен, зонтик свой предложил. А через пару лет и предложение здесь сделал, прямо под той самой раскидистой веткой. Когда ты маленький был, а на работе совсем туго было, я вечерами сюда приезжал. Сил мне что ли ивушка эта прибавляла, не знаю. Мне казалось, что дерево заберёт все мои горести, даже если ни слова не сказать ему, просто постоять под ним, прислонившись ненадолго.
А потом он замолчал и не сказал больше ни слова, даже после того, как мы сели в машину. И дорога обратно прошла в молчании, никто из нас не проронил ни слова. Каждый из нас думал о чем-то своём, о важном.
В ночь после поездки я не смог уснуть. Я думал о том, что я сегодня заново узнал отца. Он вновь стал таким близким, любимым, родным.
Через несколько недель папа умер, врачи сказали рак, последняя стадия, шансов уже не было. Чуть больше месяца мы были счастливы, виделись с отцом каждый день, много говорили.
Сразу после похорон я приехал на участок, который показал мне отец. Вышел из машины и долго рассматривал старую иву, её листву, переливающуюся в лучах солнца, её старый морщинистый ствол. Слёзы полились по моим щекам.
Сев обратно в машину, я сказал жене, что мы покупаем этот участок. Она странно на меня посмотрела и сказала:
-Для того, чтобы здесь строить дом, нужно спилить иву, вид у неё болезненный, неизвестно когда упадёт.
На что я ей сказал:
-Мы не будем ничего строить, пока ива сама не упадёт.
Хорошо, что жена у меня понимающая, ничего не возразила, а молча согласилась.
На следующий день был сильный ветер, в каких-то районах передали штормовое. Как только непогода утихла, я сел в машину и поехал к иве. Подъезжая к участку, я не хотел верить своим глазам. От ивы остался только пень. Ветер разнёс хрупкое старое дерево в щепки. В груди вновь что-то защемило. Только сейчас я понял, что отца больше нет и уже никогда не будет.
Прошёл год. Я выкупил участок. Мы построили большой красивый дом. А на месте старой ивы мы с детьми посадили новое дерево. В нашей семье родился третий ребенок. Жена часто убаюкивает малыша на месте, где теперь подрастает молодое красивое дерево. Жизнь идёт своим чередом. Память об отце живет в моём сердце. Я счастлив, что успел узнать отца.
Мы с отцом никогда не были близки. То ли на этом сказалась его работа на заводе (времена тогда были тяжелые, ему приходилось иногда неделями не приходить домой), то ли мой сложный подростковый период давал о себе знать. В детстве мы ещё ладили. Как обычно сын с отцом: на выходных на рыбалку, а вечером кинцо-боевик какой-нибудь глянуть вместе. Это время я плохо запомнил. Зато всплывают в памяти вечера, когда приходил под утро домой, или вообще пару дней не заявлялся, как отец пороть пытался, а пару раз и из дома хотел выгнать. Возможно, на мне сказалось отсутствие должного отцовского воспитания, но это уже не так важно. Сейчас я не злюсь на него, понимаю, что был молод и глуп, а у него были более важные дела, чем сын-бунтарь. Пытаюсь растить своих детей так, чтобы не повторять его и своих ошибок. Одним словом, хороший мужик – мой отец.
Последние пару лет с ним не общались совсем. У меня своя семья, а у них с мамой дача. Нет, конечно, мы созванивались, поздравляли друг друга с праздниками, а на важные даты собирались у нас дома. Да и там общение мало задавалось. Обсуждали что-то: политику, экономику или события, произошедшие у дальних родственников. Всё как у многих, ничего необычного.
Но в эти выходные отец позвонил мне, что было очень странно (обычно первым звонил всегда я). Попросил съездить с ним кое-куда, если у меня дел важных нет. Скажу честно, ехать не горел желанием. На работе всю неделю завал был, хотелось выходные с семьёй провести. Поэтому сначала я думал отказаться, пока в голове не щелкнуло: «Мне позвонил отец и попросил провести с ним время». В тот момент я почувствовал сдавливающую тяжёлую ноющую боль в груди. Вот оно. Детские мечты сбылись: я нужен отцу. Честно, я не очень понял, как простой звонок вызвал у меня столько эмоций, что стало даже стыдно, что мы когда-то отдалились друг от друга. Поэтому я сказал, что буду только рад помочь и заеду за ним через час.
Когда он сел в машину, в глаза сразу бросился его внешний вид. Вместо когда-то темных волосы сверкала седина. А подтянутое худое лицо обвисло и покрылось морщинами и пятнами. Почему я никогда этого не замечал? В последние годы общение с ним превратилось в какую-то рутину настолько, что я даже не заметил, как мой отец постарел. Не заметил, как его голос стал медленнее и спокойнее. Не заметил, как потускнел его взгляд. Как старчески стал звучать его смех. На меня будто напала меланхолия. Отец, видимо, заметил это и как всегда попытался скрасить обстановку.
- Ну что, заводи, батя с сыном едут покорять поселок. Или мне за руль сесть и прокатить тебя?
До сегодняшнего дня все его шуточки были причиной моего раздражения, которое я объяснить мог. Сейчас же шутка отца пробудила во мне тёплые и нежные чувства.
- Нет, за рулём сегодня я, - тихо сказал я и улыбнулся.
По пути (а ехали мы минут 15 по его указаниям) мы оба молчали, но молчание не было неловким, как обычно это было у нас. Скорее наоборот. В памяти всплывали картины из детства, вспоминалось что-то доброе и уютное. Отец тоже молчал. О чем он думал, остаётся только догадываться.
Подъехали мы к небольшому озеру, отец вскользь сказал, что раньше оно было намного больше, но с со временем оно уменьшилось.
В глаза бросилась старая ива. Большое дерево, простирающее свою широкую крону далеко в небо и слева направо. Я поднял голову и осмотрел с ног до головы старую иву. Её ветви тяжело падали к земле. Она похожа была на некогда могучего старика, сгорбившегося в спине. Кора на стволе вся потрескалась, покрылась многочисленными порезами.
Взглянув на отца, я удивился. Он весь был наполнен нежностью, мне даже показалось, что глаза его заблестели от слёз. Он подошёл к дереву и ласково погладил его, как когда-то в детстве гладил меня по голове, когда я возвращался домой после драки с дворовыми мальчишками.
Сначала мы стояли молча, это молчание я бы назвал неловким, чувствовал себя лишним, ощущение было, что я подглядываю. Не мог понять зачем отец позвал меня сюда.
Он тоскливо оглядел иву и даже не обернувшись начал свой рассказ:
- Моя мама всегда говорила, что когда качала меня на руках, ходила вокруг дерева, ведь только здесь и успокаивался. Сейчас я понимаю почему. Листья так красиво на солнце переливаются, а шелест какой приятно-убаюкивающий. А вон, видишь? Царапины небольшие на дереве! Это мы с друзьями охотничий отцовский нож взяли, в солдатиков играли. Ох, как папка меня выпорол в тот день.
-А здесь надпись, уже почти незаметная в сердце «В + Д». Вадим + Даша. Любовь моя первая. Тогда казалось, что если написать на дереве, то вечно вместе будем. С мамой нашей я тоже здесь познакомился. Вечером дождь был, а я как настоящий джентльмен, зонтик свой предложил. А через пару лет и предложение здесь сделал, прямо под той самой раскидистой веткой. Когда ты маленький был, а на работе совсем туго было, я вечерами сюда приезжал. Сил мне что ли ивушка эта прибавляла, не знаю. Мне казалось, что дерево заберёт все мои горести, даже если ни слова не сказать ему, просто постоять под ним, прислонившись ненадолго.
А потом он замолчал и не сказал больше ни слова, даже после того, как мы сели в машину. И дорога обратно прошла в молчании, никто из нас не проронил ни слова. Каждый из нас думал о чем-то своём, о важном.
В ночь после поездки я не смог уснуть. Я думал о том, что я сегодня заново узнал отца. Он вновь стал таким близким, любимым, родным.
Через несколько недель папа умер, врачи сказали рак, последняя стадия, шансов уже не было. Чуть больше месяца мы были счастливы, виделись с отцом каждый день, много говорили.
Сразу после похорон я приехал на участок, который показал мне отец. Вышел из машины и долго рассматривал старую иву, её листву, переливающуюся в лучах солнца, её старый морщинистый ствол. Слёзы полились по моим щекам.
Сев обратно в машину, я сказал жене, что мы покупаем этот участок. Она странно на меня посмотрела и сказала:
-Для того, чтобы здесь строить дом, нужно спилить иву, вид у неё болезненный, неизвестно когда упадёт.
На что я ей сказал:
-Мы не будем ничего строить, пока ива сама не упадёт.
Хорошо, что жена у меня понимающая, ничего не возразила, а молча согласилась.
На следующий день был сильный ветер, в каких-то районах передали штормовое. Как только непогода утихла, я сел в машину и поехал к иве. Подъезжая к участку, я не хотел верить своим глазам. От ивы остался только пень. Ветер разнёс хрупкое старое дерево в щепки. В груди вновь что-то защемило. Только сейчас я понял, что отца больше нет и уже никогда не будет.
Прошёл год. Я выкупил участок. Мы построили большой красивый дом. А на месте старой ивы мы с детьми посадили новое дерево. В нашей семье родился третий ребенок. Жена часто убаюкивает малыша на месте, где теперь подрастает молодое красивое дерево. Жизнь идёт своим чередом. Память об отце живет в моём сердце. Я счастлив, что успел узнать отца.
Мосиенко Полина. Без слов
Их всего лишь двадцать два. Это не так уж много. Но когда они смеются вот так, Кристине кажется, что их в классе – целое море. Смех заполняет кабинет. Она тонет.
На самом деле их даже меньше, чем двадцать два, ведь смеются не все. Есть ещё Аня за последней партой – она никогда не смеётся. Есть заснувший Ахматов. И, конечно, есть Саша Крымов, который смотрит с болью в нахмуренных бровях и кусает губу. Кристине кажется, что она чувствует жжение на собственной губе, когда он медленно сгрызает кусочек кожи.
Почему-то перед Сашей ей наиболее стыдно.
– Да уж, Кристина, в геометрии ты не сильна, – говорит Роза Васильевна. – Сомова, выходи к доске, помоги ей.
Выходит Вика Сомова – высокая, стройная. Позвякивают длинные серёжки.
– Здесь нужно использовать теорему о трех перпендикулярах.
Её голос сочится самодовольством.
– Я это и хотела сказать, – говорит Кристина.
Слова выходят какими-то корявыми, они сталкиваются в воздухе и осыпаются на пол.
Вика поворачивается к ней. Смотрит сверху вниз, так близко, что Кристина может увидеть, где заканчиваются настоящие ресницы и начинаются приклеенные. Вика говорит:
– Никому не важно, что ты хотела сказать.
Звенит звонок.
***
Кристина не идёт в столовую. Там её ждёт Саша, но Кристина не хочет его видеть. Она никого не хочет видеть.
С Сашей у них давнее обоюдное соглашение, что-то вроде союза двух одиночек.
Правила просты: они садятся рядом в столовой и не задают лишних вопросов. Кристина говорит – просто болтает обо всём на свете, скрашивает молчание. Саша за это отдаёт ей своё внимание и смотрит так, как будто ему действительно интересно.
Кристина не знает, зачем ей это. Наверно, чтобы не быть одной. Даже если не-одиночество длится одну перемену (учителя не разрешают сесть за одну парту). А ещё ей нравятся Сашины глаза – карие с золотыми искрами.
Но в этот день она уходит домой сразу после геометрии, обрекая Сашу на обед в молчании.
Мама приходит с работы уже злая. Кристина винит в этом электронный дневник.
Картина: заходящее солнце, кухня, остывший чай. Мамины плечи опущены.
– Опять двойка.
Кристина смотрит в стол и старается вспомнить, что хотела сказать.
– Я учила, правда. Просто...
Просто двадцать две пары глаз – это слишком много. Просто всего слишком много, и там, у доски, слова не живут. Они там умирают, мам, падают на пол, как окоченевшие птенцы из гнезд, и никто в целом мире не видит этого.
– Я просто не смогла.
О да, ведь это, конечно, всё объясняет.
Уголки маминых губ опущены вниз. Кристина хочет взяться за них, как за нитку, вытянуть вверх.
– Ну что мне сделать, а? Что мне ещё сделать? – спрашивает мама.
Кристина пожимает плечами. Тысячи слов не хватит, чтобы объяснить.
Она выливает чай в раковину и уходит гулять.
Мир большой и серый. Накрапывает дождь, и на аллее никого. Кристина думает о том, что завтра ей снова придётся отвечать геометрию. А потом – разговаривать с мамой. Или с учительницей. Она смотрит на небо, и, неожиданно для самой себя, произносит вслух:
– Я не хочу ни с кем говорить.
Тихий хруст под ногами – Кристина вздрагивает. Прямо перед ней растёт цветок.
Невыразимо, необъяснимо, восхитительно синий цветок. Как во сне, она опускается на колени и протягивает руку. Стебель рвётся под пальцами с лёгким звоном, лепестки вспыхивают и осыпаются на землю.
В руках у Кристины ничего нет. Её колени в грязи. Ей легко, как никогда ещё не было.
***
Понимает она не сразу. Приходит домой, откликается на голос мамы неразборчивым звуком, греет себе ужин.
– Ты не замёрзла?
Кристина фыркает: подумаешь, холод.
– Уроки сделала?
– Мгм.
– Посмотришь, сколько времени?
Кристина тянется за телефоном, открывает рот и не произносит ни звука. Моргает. Пробует ещё раз. Вот же цифры – восемь часов.
– Ты что, язык проглотила?
Неожиданная паника сжимает лёгкие. Но нет, всё на месте: язык, губы, зубы, горло – всё. Нет только голоса.
***
Никто не знает, что с ней. Физически она в порядке, её никто не пугал, с ней не случилось ничего особенного. Она просто не говорит.
Кристина не сильно прислушивается к врачам. Ей почему-то становится всё равно. Она не пытается рассказать о цветке: не поймут ведь.
Так легче.
***
Мама предлагает временно не ходить в школу. Кристина вспоминает золотые искры в Сашиных глазах и качает головой. Мама кажется удивлённой.
Странно, но она верит, что Кристина не притворяется.
Учителя предупреждены, так что её спрашивают только письменно. Никто не замечает разницы. Кристине легко.
В столовой рядом с ней садится Саша, и его чуть хриплый голос заставляет её вздрогнуть.
– Это правда, что ты не можешь говорить?
Золотые глаза смотрят прямо и настойчиво. Кристина кивает.
– У тебя что-то с горлом, да? Это пройдёт?
Кристина качает головой и невольно усмехается. Да, что-то с горлом. Там пустил корни синий цветок. Знаешь ведь, как бывает.
– Прости, что допытываюсь, – говорит Саша, – просто... У тебя красивый голос.
Кристина давится чаем, но Саша не видит её позора – он уже ушёл. Кристина может поклясться: синий лепесток растаял у него под ногами.
Жизнь всё больше напоминает сон. Кристину ничего не тревожит, ей легко и спокойно. В школе она молчит, а, возвращаясь домой, запирается в своей комнате. Всё просто и пусто, как в невесомости. И нарушает невесомость только Саша.
Она не перестаёт удивляться, почему он делает всё это. Садится рядом с ней в столовой. Смотрит в глаза своими золотыми искрами. Говорит, будто пытаясь заполнить пустоту в её горле. Провожает домой. Когда он смешит её или берёт за руку, Кристине кажется, что синие лепестки, жившие в её сердце, опадают. Но, когда она приглядывается, ничего нет.
Однажды Саша угощает её мороженым на скамейке за школой, и ей всё равно, что их увидят. Ей всё равно, мороженое почти совсем растаяло, солнце светит им прямо на головы, и она видит веснушки на носу у Саши. Много-много искрящихся веснушек.
– Вкусно, – произносит она беззвучно, и Саша улыбается, будто умеет читать по губам.
Когда она приходит домой, мама плачет. Кристина застывает в темной прихожей.
– Я всё уже пробовала, понимаешь? Она не говорит. Я всё думаю, может быть, это моя вина?
Всё сливается в неразборчивый сон, пока Кристина не обнаруживает себя на аллее. Она ищет долго и тщательно, сантиметр за сантиметром. Цветка нигде нет.
Глупый цветок, моя мама плачет. Верни мне то, что забрал.
Ей чудится смех в шелесте листьев. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
На следующий день она приходит в школу, едва держа глаза открытыми. Всё холодное, невесомое, пустое. Такое, что громкий Сашин голос её оглушает. В столовой Саша говорит, не умолкая, что читал про людей, которые переставали говорить. Протягивает ей какие-то листочки. Распечатал даже, боже мой.
И Кристина вдруг думает: она ведь ему не нужна. Ему нужно её молчание. Она больная и несчастная, а он рядом с ней – добрый и хороший. Вон, исправить её хочет. Поздно, цветка больше нет. И это её вина. Как он смеет думать, что может понять и помочь?
В её руках слишком много злости, чтобы писать, поэтому она просто смотрит ему в глаза, в эти золотые глаза, и произносит одними губами:
– Мне. Плевать.
И может быть, он действительно хорошо читает по губам. И может быть, словам необязательно звучать, чтобы ранить, потому что он сперва краснеет, потом белеет, а потом говорит спокойно и тихо:
– Хорошо.
И уходит. А Кристина стоит и смотрит, как с каждым его шагом мир становится больше и бледнее. В горле лёд. Ей всё равно. Ей легко, она – Кай, складывающий слово "вечность".
Ей плевать на всё это.
Она не видит Сашу весь день. Выходя из школы, замечает знакомые листочки в урне.
Ей всё равно, но она зачем-то достаёт наполовину порванную стопку. Кто-то сзади хихикает.
Листочков много, и все они исписаны мелким шрифтом. Что-то про психологию, про травмы, даже пара картинок... Это почти смешно. На одном листе нет мелкого текста, а есть только одна короткая запись.
Я люблю тебя, Кристина.
Кристина смотрит. Мир молчит. Ей нечем дышать. В горле – больно и горячо, как будто цветок выпустил шипы. Как будто слова больно царапают: что-то вроде "прости". Что-то вроде "Пожалуйста, я такая дура, прости меня, я..."
Его нет ни в библиотеке, ни в классах, ни дома, ни во дворе. Его нет нигде, и чем дольше она ищет, тем глубже шипы впиваются в горло.
Она не помнит, что приводит её на аллею. Не помнит, как начинается дождь. Солёные капли бегут по щекам, с каких это пор дождь – солёный?
Она видит его в конце аллеи. Он не смотрит на неё, стоит полубоком, склоняется к земле.
К земле, на которой горит...
Необъяснимо, невозможно, волшебно чистый, как небо в первый день сотворения мира, как глаза ребёнка в день его рождения, невыносимо синий, невыразимо опасный цветок.
Кристина думает о голосе Саши, о чуть слышной хриплой ноте, и ей почему-то не всё равно. Саша тянет руку к цветку, и, конечно же, он её не видит. Она не успеет добежать. Надо крикнуть.
Шипы обвивают шею цепкими пальцами, холодными, как капли дождя, и разве есть что-то страшнее, чем встать и заговорить? И...
Никому не важно, что ты хотела сказать.
Пальцы Саши касаются цветка.
Кристина кричит: это больно, страшно, некрасиво и позорно. Это легко. Она кричит:
– Стой!
Капли перестают стучать. Саша одергивает руку и вскакивает.
Кристина идёт к нему: спотыкаясь, поскальзываясь, стыдясь и всхлипывая. Она чувствует, как под её ногами остаются синие лепестки, и знает, что они осыпаются навсегда. В его взгляде нет ни злости, ни отвращения. Он смотрит на неё так, как будто никогда не видел ничего поразительнее.
– Кристина? – шепчет он. – Мне... мне послышалось, да?
Цветок под его ногами – простая фиалка, и может быть, не было никакого волшебства.
А может быть, оно сейчас свершилось.
Кристина смотрит в Сашины восхищенные золотые глаза, думает о своей растекшейся туши и говорит:
– Я люблю тебя.
Нет ничего правильней и проще, чем эта фраза.
Саша открывает рот. Закрывает и открывает ещё раз. На миг Кристина пугается, но тут в его глазах просыпается абсолютное счастье, и он говорит:
– Я... ты... ааа...
Она смеётся. Смех – золотые пузырьки у неё в венах.
– Лучше ничего не говори. Потом, ладно?
Она целует его. Ей легко.
Их всего лишь двадцать два. Это не так уж много. Но когда они смеются вот так, Кристине кажется, что их в классе – целое море. Смех заполняет кабинет. Она тонет.
На самом деле их даже меньше, чем двадцать два, ведь смеются не все. Есть ещё Аня за последней партой – она никогда не смеётся. Есть заснувший Ахматов. И, конечно, есть Саша Крымов, который смотрит с болью в нахмуренных бровях и кусает губу. Кристине кажется, что она чувствует жжение на собственной губе, когда он медленно сгрызает кусочек кожи.
Почему-то перед Сашей ей наиболее стыдно.
– Да уж, Кристина, в геометрии ты не сильна, – говорит Роза Васильевна. – Сомова, выходи к доске, помоги ей.
Выходит Вика Сомова – высокая, стройная. Позвякивают длинные серёжки.
– Здесь нужно использовать теорему о трех перпендикулярах.
Её голос сочится самодовольством.
– Я это и хотела сказать, – говорит Кристина.
Слова выходят какими-то корявыми, они сталкиваются в воздухе и осыпаются на пол.
Вика поворачивается к ней. Смотрит сверху вниз, так близко, что Кристина может увидеть, где заканчиваются настоящие ресницы и начинаются приклеенные. Вика говорит:
– Никому не важно, что ты хотела сказать.
Звенит звонок.
***
Кристина не идёт в столовую. Там её ждёт Саша, но Кристина не хочет его видеть. Она никого не хочет видеть.
С Сашей у них давнее обоюдное соглашение, что-то вроде союза двух одиночек.
Правила просты: они садятся рядом в столовой и не задают лишних вопросов. Кристина говорит – просто болтает обо всём на свете, скрашивает молчание. Саша за это отдаёт ей своё внимание и смотрит так, как будто ему действительно интересно.
Кристина не знает, зачем ей это. Наверно, чтобы не быть одной. Даже если не-одиночество длится одну перемену (учителя не разрешают сесть за одну парту). А ещё ей нравятся Сашины глаза – карие с золотыми искрами.
Но в этот день она уходит домой сразу после геометрии, обрекая Сашу на обед в молчании.
Мама приходит с работы уже злая. Кристина винит в этом электронный дневник.
Картина: заходящее солнце, кухня, остывший чай. Мамины плечи опущены.
– Опять двойка.
Кристина смотрит в стол и старается вспомнить, что хотела сказать.
– Я учила, правда. Просто...
Просто двадцать две пары глаз – это слишком много. Просто всего слишком много, и там, у доски, слова не живут. Они там умирают, мам, падают на пол, как окоченевшие птенцы из гнезд, и никто в целом мире не видит этого.
– Я просто не смогла.
О да, ведь это, конечно, всё объясняет.
Уголки маминых губ опущены вниз. Кристина хочет взяться за них, как за нитку, вытянуть вверх.
– Ну что мне сделать, а? Что мне ещё сделать? – спрашивает мама.
Кристина пожимает плечами. Тысячи слов не хватит, чтобы объяснить.
Она выливает чай в раковину и уходит гулять.
Мир большой и серый. Накрапывает дождь, и на аллее никого. Кристина думает о том, что завтра ей снова придётся отвечать геометрию. А потом – разговаривать с мамой. Или с учительницей. Она смотрит на небо, и, неожиданно для самой себя, произносит вслух:
– Я не хочу ни с кем говорить.
Тихий хруст под ногами – Кристина вздрагивает. Прямо перед ней растёт цветок.
Невыразимо, необъяснимо, восхитительно синий цветок. Как во сне, она опускается на колени и протягивает руку. Стебель рвётся под пальцами с лёгким звоном, лепестки вспыхивают и осыпаются на землю.
В руках у Кристины ничего нет. Её колени в грязи. Ей легко, как никогда ещё не было.
***
Понимает она не сразу. Приходит домой, откликается на голос мамы неразборчивым звуком, греет себе ужин.
– Ты не замёрзла?
Кристина фыркает: подумаешь, холод.
– Уроки сделала?
– Мгм.
– Посмотришь, сколько времени?
Кристина тянется за телефоном, открывает рот и не произносит ни звука. Моргает. Пробует ещё раз. Вот же цифры – восемь часов.
– Ты что, язык проглотила?
Неожиданная паника сжимает лёгкие. Но нет, всё на месте: язык, губы, зубы, горло – всё. Нет только голоса.
***
Никто не знает, что с ней. Физически она в порядке, её никто не пугал, с ней не случилось ничего особенного. Она просто не говорит.
Кристина не сильно прислушивается к врачам. Ей почему-то становится всё равно. Она не пытается рассказать о цветке: не поймут ведь.
Так легче.
***
Мама предлагает временно не ходить в школу. Кристина вспоминает золотые искры в Сашиных глазах и качает головой. Мама кажется удивлённой.
Странно, но она верит, что Кристина не притворяется.
Учителя предупреждены, так что её спрашивают только письменно. Никто не замечает разницы. Кристине легко.
В столовой рядом с ней садится Саша, и его чуть хриплый голос заставляет её вздрогнуть.
– Это правда, что ты не можешь говорить?
Золотые глаза смотрят прямо и настойчиво. Кристина кивает.
– У тебя что-то с горлом, да? Это пройдёт?
Кристина качает головой и невольно усмехается. Да, что-то с горлом. Там пустил корни синий цветок. Знаешь ведь, как бывает.
– Прости, что допытываюсь, – говорит Саша, – просто... У тебя красивый голос.
Кристина давится чаем, но Саша не видит её позора – он уже ушёл. Кристина может поклясться: синий лепесток растаял у него под ногами.
Жизнь всё больше напоминает сон. Кристину ничего не тревожит, ей легко и спокойно. В школе она молчит, а, возвращаясь домой, запирается в своей комнате. Всё просто и пусто, как в невесомости. И нарушает невесомость только Саша.
Она не перестаёт удивляться, почему он делает всё это. Садится рядом с ней в столовой. Смотрит в глаза своими золотыми искрами. Говорит, будто пытаясь заполнить пустоту в её горле. Провожает домой. Когда он смешит её или берёт за руку, Кристине кажется, что синие лепестки, жившие в её сердце, опадают. Но, когда она приглядывается, ничего нет.
Однажды Саша угощает её мороженым на скамейке за школой, и ей всё равно, что их увидят. Ей всё равно, мороженое почти совсем растаяло, солнце светит им прямо на головы, и она видит веснушки на носу у Саши. Много-много искрящихся веснушек.
– Вкусно, – произносит она беззвучно, и Саша улыбается, будто умеет читать по губам.
Когда она приходит домой, мама плачет. Кристина застывает в темной прихожей.
– Я всё уже пробовала, понимаешь? Она не говорит. Я всё думаю, может быть, это моя вина?
Всё сливается в неразборчивый сон, пока Кристина не обнаруживает себя на аллее. Она ищет долго и тщательно, сантиметр за сантиметром. Цветка нигде нет.
Глупый цветок, моя мама плачет. Верни мне то, что забрал.
Ей чудится смех в шелесте листьев. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
На следующий день она приходит в школу, едва держа глаза открытыми. Всё холодное, невесомое, пустое. Такое, что громкий Сашин голос её оглушает. В столовой Саша говорит, не умолкая, что читал про людей, которые переставали говорить. Протягивает ей какие-то листочки. Распечатал даже, боже мой.
И Кристина вдруг думает: она ведь ему не нужна. Ему нужно её молчание. Она больная и несчастная, а он рядом с ней – добрый и хороший. Вон, исправить её хочет. Поздно, цветка больше нет. И это её вина. Как он смеет думать, что может понять и помочь?
В её руках слишком много злости, чтобы писать, поэтому она просто смотрит ему в глаза, в эти золотые глаза, и произносит одними губами:
– Мне. Плевать.
И может быть, он действительно хорошо читает по губам. И может быть, словам необязательно звучать, чтобы ранить, потому что он сперва краснеет, потом белеет, а потом говорит спокойно и тихо:
– Хорошо.
И уходит. А Кристина стоит и смотрит, как с каждым его шагом мир становится больше и бледнее. В горле лёд. Ей всё равно. Ей легко, она – Кай, складывающий слово "вечность".
Ей плевать на всё это.
Она не видит Сашу весь день. Выходя из школы, замечает знакомые листочки в урне.
Ей всё равно, но она зачем-то достаёт наполовину порванную стопку. Кто-то сзади хихикает.
Листочков много, и все они исписаны мелким шрифтом. Что-то про психологию, про травмы, даже пара картинок... Это почти смешно. На одном листе нет мелкого текста, а есть только одна короткая запись.
Я люблю тебя, Кристина.
Кристина смотрит. Мир молчит. Ей нечем дышать. В горле – больно и горячо, как будто цветок выпустил шипы. Как будто слова больно царапают: что-то вроде "прости". Что-то вроде "Пожалуйста, я такая дура, прости меня, я..."
Его нет ни в библиотеке, ни в классах, ни дома, ни во дворе. Его нет нигде, и чем дольше она ищет, тем глубже шипы впиваются в горло.
Она не помнит, что приводит её на аллею. Не помнит, как начинается дождь. Солёные капли бегут по щекам, с каких это пор дождь – солёный?
Она видит его в конце аллеи. Он не смотрит на неё, стоит полубоком, склоняется к земле.
К земле, на которой горит...
Необъяснимо, невозможно, волшебно чистый, как небо в первый день сотворения мира, как глаза ребёнка в день его рождения, невыносимо синий, невыразимо опасный цветок.
Кристина думает о голосе Саши, о чуть слышной хриплой ноте, и ей почему-то не всё равно. Саша тянет руку к цветку, и, конечно же, он её не видит. Она не успеет добежать. Надо крикнуть.
Шипы обвивают шею цепкими пальцами, холодными, как капли дождя, и разве есть что-то страшнее, чем встать и заговорить? И...
Никому не важно, что ты хотела сказать.
Пальцы Саши касаются цветка.
Кристина кричит: это больно, страшно, некрасиво и позорно. Это легко. Она кричит:
– Стой!
Капли перестают стучать. Саша одергивает руку и вскакивает.
Кристина идёт к нему: спотыкаясь, поскальзываясь, стыдясь и всхлипывая. Она чувствует, как под её ногами остаются синие лепестки, и знает, что они осыпаются навсегда. В его взгляде нет ни злости, ни отвращения. Он смотрит на неё так, как будто никогда не видел ничего поразительнее.
– Кристина? – шепчет он. – Мне... мне послышалось, да?
Цветок под его ногами – простая фиалка, и может быть, не было никакого волшебства.
А может быть, оно сейчас свершилось.
Кристина смотрит в Сашины восхищенные золотые глаза, думает о своей растекшейся туши и говорит:
– Я люблю тебя.
Нет ничего правильней и проще, чем эта фраза.
Саша открывает рот. Закрывает и открывает ещё раз. На миг Кристина пугается, но тут в его глазах просыпается абсолютное счастье, и он говорит:
– Я... ты... ааа...
Она смеётся. Смех – золотые пузырьки у неё в венах.
– Лучше ничего не говори. Потом, ладно?
Она целует его. Ей легко.
Савченко Елена. Дурак
Он понял (хотя ему и было отроду всего 8 дней), что вся его жизнь — комедия, ровно в тот момент, когда папа взглянул на свидетельство о рождении и захохотал. Этого полуметрового мальчонку в его руках, завернутого в простыни и очень оттого похожего на буррито, назвали Луи. Отец поинтересовался тогда у мамы, нет ли у нее в роду «французиков» или во всем виноват Брэд Питт в «Интервью с вампиром», чьего персонажа звали Луи. Мама поджала губы и сказала:
—Ты дурак и не разбираешься в прекрасном. А имя красивое. Ему идет. Ему нравится, вон, посмотри! — И ткнула пальцем в щеку сыну. — И Брэд Питт тут вообще не причем.
—А может, я волнуюсь, что ты от меня к нему уйдешь? — Комнату снова заполнил отцовский громогласный смех. Луи тоже улыбается так сильно, как способен ребенок, пару дней назад выкарабкавшийся из чужого тела. Казалось, что такой будет и вся его жизнь — дружеские насмешки и громкий смех, красные щеки и яркий блеск в глазах.
—Ты правда дурак! — прыснула женщина и клюнула мужа в щеку. Луи на это смеется, потому что папино лицо краснеет и качается из стороны в сторону, и это правда смешно.— Куда ж я от тебя уйду?
А вот когда отец уходит через пару лет, Луи совсем не смешно. Он уже может улыбаться в полную силу, потому что ему целых три года, но мышцы застывают, как бетон, когда мама плачет и пытается объяснить, почему надо отпустить папину рубашку. Он мотает головой так сильно, что папа грустно ухмыляется и тихо просит:
— Французик, прекращай, головка болеть будет.
И Луи прекращает. Он чувствует, как его рука опускается, слышит задушенный всхлип матери и видит, как отец старается отвернуться, скрывая влажные глаза. В тот момент Луи хочет лишиться всех чувств — от осязания до зрения. Он хочет стать теми тремя обезьянками, увиденными им в маминой заумной книге, которые закрывают глаза, рот и уши. Но обезьянкой он не становится, а остается маленьким потерянным французиком посреди коридора.
Через месяц ярлык дурака кочует с отца на Луи. Теперь это слово не игривое и розовое, как его простыни, а раскаленно-красное и ядовитое. Оно больно отзывается где-то в легких, и Луи старается скрыться от него под одеялом, как от подкроватного монстра.
Через 14 лет Лу свыкается. 5 букв неосязаемо сидят на его лбу как влитые, и голова сама кивает, когда он в очередной раз слышит мамино раздраженное «ты дурак, французик!». В 17 лет он старается заострить внимание на знакомом «французик», а не на жалящем «дурак». Вроде как даже получается.
Дурак идет с Луи рука об руку, и мальчишка просто принимает его как часть своей личности. Когда он идет в первый класс, Дураком его называет девочка, которой он пытался снять жучка с банта. Возможно, это потому что Лу этот самый бант сорвал с ее косы. Тогда он, нелепый вчерашний детсадовец, хлопает глазами и кивает. Через 2 месяца Дурак мелькает в обреченном крике учительницы, когда она хватает его за локоть и выводит перед всем классом после неудачно решенной самостоятельной. Через 3 года Дурак полностью заменяет Луи с легкого плеча одноклассников, которые присоединили эту обидную, но в какой-то степени уже привычную кличку к прицепившемуся «лягушатнику».
Луи долго плачет и почти воет, пока вода в душе скатывается с его плеч, и его легкие болят так сильно, что кажется, будто в них разрастается колючая акация. На самом деле в них растет совсем другое дерево, название которому Обида Горькая.
Он был обычным мальчишкой, без какой-либо оголтелой экзотики. У него были обычные пальцы, обычное туловище, обычная голова, обычные глаза. И все равно он чувствовал себя марсианином, у которого уши длиною в две ладони и голова размером с трансформаторную будку. Иногда Луи действительно хочется быть где-то там, на далеком Марсе с его песчаными бурями, а не сидеть Дураком перед людьми. Лу думает порой, что уж лучше бы его замело песком где-то в высушенном канале рядом с экватором. Тогда он почувствовал бы, как хорошо вот так взять и слиться с чем-то, подобным тебе — громким и неоднородным. Тогда он наконец почувствовал бы, как хорошо быть на свете в принципе. «На Марсе классно!» …
С Марса его вырывает оглушающее «Лягушатник!» из-за спины. Луи хочется завыть и расплакаться, но он просто выдыхает и оборачивается. Как только он открывает рот, чтобы крикнуть в ответ, снег врезается в его лицо. Язык жжет от внезапного холода, а горло саднит и судорожно сокращается, пытаясь выпихнуть колкие льдинки. Но они сыплются вниз по груди и забираются в горячую ткань легких, увлажняя корни Обиды Горькой. Чужой издевательский смех и неприличные выкрики служат ей хорошим компостом. Скорость ее роста увеличивается в геометрической прогрессии, когда в спину прилетает кулак и камень. В какой-то степени, думает Луи, так ощущаются и штормы на Марсе. Больно. Только на Марсе хотя бы менее обидно, потому что нет людей и нет причин, а, значит, изменить там ничего нельзя. Тут, конечно, тоже не особо что-то поделаешь, но знание, что все происходящее продолжается из-за того, что ты Дурак и слишком отличаешься, как-то отягощает.
На негнущихся ногах Луи обходит весь город, прежде чем вернуться к своему подъезду. Там он садится на лавочку, своим полуживым видом сгоняя сидящую там до него пожилую женщину. Из его горла вырывается полдюжины ругательств, а щеки горят от стыда, пощечин и слез. Усталость быть где-то там, за гранью понимания окружающих, налетела неожиданно и сорвалась прямо на голову, как хищная птица.
—У вас… все хорошо? — Перед ним останавливается кто-то, и их голос звучит обеспокоенно и почему-то знакомо. Хотя знакомым казалось в таком состоянии все, потому что мозг пытался выискать хоть какое-то успокоение. — Вы тут так сидите, знаете, налегке, а у нас морозы вообще-то. Может, хоть перчатки… — Голос обрывается посреди предложения, и до ушей Луи доносится шелест пуховика, когда незнакомец присаживается перед ним на корточки. — Вы плачете?
—Ну! — злобно вырывается из его рта хриплое и агрессивное нечто, едва ли произведенное голосовыми связками. Луи не ожидает такого от своего голоса и вздрагивает. —Ээ… простите. Мне плохо тут просто, вы не подумайте. Я не бездомный.
—Вижу! — Незнакомец смеется, и Обида Горькая снова шевелится в легких, но тут же замирает, ведь смех оказывается теплым и почти родным. — Не хочу совать нос не в свое дело, но чего же мы тут плачем?
—Я устал, — стыдливо объясняет Луи, и, видя, как Человек жестикулирует ему развить тему, продолжает: — Я не понимаю, знаете… что у меня вообще общего со всеми этими людьми.
—То есть ты, ээ…
—Луи.
—Ух ты какой французик! — Голос звенит доброй насмешкой, и от этого впервые за годы хочется искренне улыбнуться. Еще и прозвище такое родное… — То есть ты, Луи, особый какой-то? Может, поэт какой?
—Если бы! Я Дурак. — Кличка вырывается свободно и непринужденно, будто так и надо, хотя сам Луи сейчас дрожит на грани истерики.
—Жестоко…
—Ну вот так говорят, я в этом не виноват! — В том-то и дело, что виноват. Обида пускает корни в горло, и там все резко пересыхает.
—Так может, тебе врут? Думал когда-нибудь?
Если ему и врали, то лет эдак с трех. Признавать, что жил полжизни во лжи тоже было малоприятным событием, и поэтому Луи сидел и молчал, разглядывая свои покрасневшие от мороза руки.
—Не врут. Я реально не вписываюсь.
Незнакомец понимающе молчит, но от этого еще горче. Как будто и он пытается отгородиться и едва сдерживается, чтобы не назвать этого несуразного «французика» Дураком.
—Дурак ты. — Ну вот! Пожалуйста! — Я имею ввиду, нет… Подожди. Ты, в общем, недурный парень, вроде. — Человек замялся. — Имя у тебя какое интересное! Вот все у нас Вани да Саши, а ты как фрукт какой-то экзотический. Какие там фрукты во Франции растут?
—Я почем знаю? — Однако улыбка выдала его с головой. Глупые сравнения в основном были фишкой Луи, и видеть кого-то с такой же Дурацкой привычкой было освежающе. — Во мне от француза только имя.
— Ну, не важно! Ты меня понял. — Незнакомец хлопнул его по колену. — Я тут чего сказать хочу… Знаешь, сколько таких вот как ты? Много. Поэтому вы можете как-то, ну, скооперироваться, наверное.
— Было бы неплохо, — Луи кивает, и в его голове сразу появляется образ цветастого городка, заполненного доброжелательными и громкими людьми, которые не стеснялись бы ничего и никогда. Вот здорово же было бы! И даже на Марсе было бы не так классно, как там. — Но я, знаете, как бы… людей люблю, наверное?
— Тогда, может, постараешься найти что-то общее с нами, обычными обывателями? — Смешок сам собой вырывается из горла. — Не смейся! Мы серьезно разговариваем!
— Ну, я, может, не хочу, чтобы все были Дураками?
— Что?
— Ну, чтобы у нас была хоть какая-то общая черта, все должны стать Дураками, — объясняет Луи, чувствуя, как Обида восстает из мертвых и душит едва появившуюся Радость своими колючками.
— Да что ты прицепился так к этому дураку! Ты и не дурак, может, вовсе!
— Может, — согласно кивает Луи, — но что тогда у меня общего с другими, вы мне скажите?
—Веришь в свою исключительность? — Незнакомца пробирает смех, и голова идет кругом, потому что это наконец-то гадкое чувство Обиды унялось. Поразительно, что один человек столько меняет. — Да что угодно! Хоть что у тебя две руки и две ноги. Чем не сходство?
—Тем, что мы общаемся не как птицы в брачный период, и ноги мне не помогут? — Однако от этих слов Луи почему-то совсем не горько. Это скорее походит на шутливую перепалку, а не на констатацию собственной ненависти к себе и одиночества.
—Старайся о чем-угодно говорить тогда. То есть, о природе там, о птичках… Рано или поздно найдешь нужное русло — а там уж и с головой нырнуть можно. — Незнакомец замолчал и вдруг засмеялся, заглянув в лицо Луи. — Легче стало?
—Ну!
—Ну вот и хорош! Ладно, французик. Я пойду. Ты, конечно, молодец, но я вообще-то на работу опоздал из-за наших с тобой задушевных разговоров. — Смех снова разнесся по улице. — Воспользуешься моим советом?
—Обязательно.
—Это правильно. И знаешь, что? — Луи заинтригованно поднял голову. — Выучи французский. Может, с сородичами общаться полегче будет!
—Идите уже!
Впервые дышалось легко. И он, кажется, и правда больше не Дурак.
Он понял (хотя ему и было отроду всего 8 дней), что вся его жизнь — комедия, ровно в тот момент, когда папа взглянул на свидетельство о рождении и захохотал. Этого полуметрового мальчонку в его руках, завернутого в простыни и очень оттого похожего на буррито, назвали Луи. Отец поинтересовался тогда у мамы, нет ли у нее в роду «французиков» или во всем виноват Брэд Питт в «Интервью с вампиром», чьего персонажа звали Луи. Мама поджала губы и сказала:
—Ты дурак и не разбираешься в прекрасном. А имя красивое. Ему идет. Ему нравится, вон, посмотри! — И ткнула пальцем в щеку сыну. — И Брэд Питт тут вообще не причем.
—А может, я волнуюсь, что ты от меня к нему уйдешь? — Комнату снова заполнил отцовский громогласный смех. Луи тоже улыбается так сильно, как способен ребенок, пару дней назад выкарабкавшийся из чужого тела. Казалось, что такой будет и вся его жизнь — дружеские насмешки и громкий смех, красные щеки и яркий блеск в глазах.
—Ты правда дурак! — прыснула женщина и клюнула мужа в щеку. Луи на это смеется, потому что папино лицо краснеет и качается из стороны в сторону, и это правда смешно.— Куда ж я от тебя уйду?
А вот когда отец уходит через пару лет, Луи совсем не смешно. Он уже может улыбаться в полную силу, потому что ему целых три года, но мышцы застывают, как бетон, когда мама плачет и пытается объяснить, почему надо отпустить папину рубашку. Он мотает головой так сильно, что папа грустно ухмыляется и тихо просит:
— Французик, прекращай, головка болеть будет.
И Луи прекращает. Он чувствует, как его рука опускается, слышит задушенный всхлип матери и видит, как отец старается отвернуться, скрывая влажные глаза. В тот момент Луи хочет лишиться всех чувств — от осязания до зрения. Он хочет стать теми тремя обезьянками, увиденными им в маминой заумной книге, которые закрывают глаза, рот и уши. Но обезьянкой он не становится, а остается маленьким потерянным французиком посреди коридора.
Через месяц ярлык дурака кочует с отца на Луи. Теперь это слово не игривое и розовое, как его простыни, а раскаленно-красное и ядовитое. Оно больно отзывается где-то в легких, и Луи старается скрыться от него под одеялом, как от подкроватного монстра.
Через 14 лет Лу свыкается. 5 букв неосязаемо сидят на его лбу как влитые, и голова сама кивает, когда он в очередной раз слышит мамино раздраженное «ты дурак, французик!». В 17 лет он старается заострить внимание на знакомом «французик», а не на жалящем «дурак». Вроде как даже получается.
Дурак идет с Луи рука об руку, и мальчишка просто принимает его как часть своей личности. Когда он идет в первый класс, Дураком его называет девочка, которой он пытался снять жучка с банта. Возможно, это потому что Лу этот самый бант сорвал с ее косы. Тогда он, нелепый вчерашний детсадовец, хлопает глазами и кивает. Через 2 месяца Дурак мелькает в обреченном крике учительницы, когда она хватает его за локоть и выводит перед всем классом после неудачно решенной самостоятельной. Через 3 года Дурак полностью заменяет Луи с легкого плеча одноклассников, которые присоединили эту обидную, но в какой-то степени уже привычную кличку к прицепившемуся «лягушатнику».
Луи долго плачет и почти воет, пока вода в душе скатывается с его плеч, и его легкие болят так сильно, что кажется, будто в них разрастается колючая акация. На самом деле в них растет совсем другое дерево, название которому Обида Горькая.
Он был обычным мальчишкой, без какой-либо оголтелой экзотики. У него были обычные пальцы, обычное туловище, обычная голова, обычные глаза. И все равно он чувствовал себя марсианином, у которого уши длиною в две ладони и голова размером с трансформаторную будку. Иногда Луи действительно хочется быть где-то там, на далеком Марсе с его песчаными бурями, а не сидеть Дураком перед людьми. Лу думает порой, что уж лучше бы его замело песком где-то в высушенном канале рядом с экватором. Тогда он почувствовал бы, как хорошо вот так взять и слиться с чем-то, подобным тебе — громким и неоднородным. Тогда он наконец почувствовал бы, как хорошо быть на свете в принципе. «На Марсе классно!» …
С Марса его вырывает оглушающее «Лягушатник!» из-за спины. Луи хочется завыть и расплакаться, но он просто выдыхает и оборачивается. Как только он открывает рот, чтобы крикнуть в ответ, снег врезается в его лицо. Язык жжет от внезапного холода, а горло саднит и судорожно сокращается, пытаясь выпихнуть колкие льдинки. Но они сыплются вниз по груди и забираются в горячую ткань легких, увлажняя корни Обиды Горькой. Чужой издевательский смех и неприличные выкрики служат ей хорошим компостом. Скорость ее роста увеличивается в геометрической прогрессии, когда в спину прилетает кулак и камень. В какой-то степени, думает Луи, так ощущаются и штормы на Марсе. Больно. Только на Марсе хотя бы менее обидно, потому что нет людей и нет причин, а, значит, изменить там ничего нельзя. Тут, конечно, тоже не особо что-то поделаешь, но знание, что все происходящее продолжается из-за того, что ты Дурак и слишком отличаешься, как-то отягощает.
На негнущихся ногах Луи обходит весь город, прежде чем вернуться к своему подъезду. Там он садится на лавочку, своим полуживым видом сгоняя сидящую там до него пожилую женщину. Из его горла вырывается полдюжины ругательств, а щеки горят от стыда, пощечин и слез. Усталость быть где-то там, за гранью понимания окружающих, налетела неожиданно и сорвалась прямо на голову, как хищная птица.
—У вас… все хорошо? — Перед ним останавливается кто-то, и их голос звучит обеспокоенно и почему-то знакомо. Хотя знакомым казалось в таком состоянии все, потому что мозг пытался выискать хоть какое-то успокоение. — Вы тут так сидите, знаете, налегке, а у нас морозы вообще-то. Может, хоть перчатки… — Голос обрывается посреди предложения, и до ушей Луи доносится шелест пуховика, когда незнакомец присаживается перед ним на корточки. — Вы плачете?
—Ну! — злобно вырывается из его рта хриплое и агрессивное нечто, едва ли произведенное голосовыми связками. Луи не ожидает такого от своего голоса и вздрагивает. —Ээ… простите. Мне плохо тут просто, вы не подумайте. Я не бездомный.
—Вижу! — Незнакомец смеется, и Обида Горькая снова шевелится в легких, но тут же замирает, ведь смех оказывается теплым и почти родным. — Не хочу совать нос не в свое дело, но чего же мы тут плачем?
—Я устал, — стыдливо объясняет Луи, и, видя, как Человек жестикулирует ему развить тему, продолжает: — Я не понимаю, знаете… что у меня вообще общего со всеми этими людьми.
—То есть ты, ээ…
—Луи.
—Ух ты какой французик! — Голос звенит доброй насмешкой, и от этого впервые за годы хочется искренне улыбнуться. Еще и прозвище такое родное… — То есть ты, Луи, особый какой-то? Может, поэт какой?
—Если бы! Я Дурак. — Кличка вырывается свободно и непринужденно, будто так и надо, хотя сам Луи сейчас дрожит на грани истерики.
—Жестоко…
—Ну вот так говорят, я в этом не виноват! — В том-то и дело, что виноват. Обида пускает корни в горло, и там все резко пересыхает.
—Так может, тебе врут? Думал когда-нибудь?
Если ему и врали, то лет эдак с трех. Признавать, что жил полжизни во лжи тоже было малоприятным событием, и поэтому Луи сидел и молчал, разглядывая свои покрасневшие от мороза руки.
—Не врут. Я реально не вписываюсь.
Незнакомец понимающе молчит, но от этого еще горче. Как будто и он пытается отгородиться и едва сдерживается, чтобы не назвать этого несуразного «французика» Дураком.
—Дурак ты. — Ну вот! Пожалуйста! — Я имею ввиду, нет… Подожди. Ты, в общем, недурный парень, вроде. — Человек замялся. — Имя у тебя какое интересное! Вот все у нас Вани да Саши, а ты как фрукт какой-то экзотический. Какие там фрукты во Франции растут?
—Я почем знаю? — Однако улыбка выдала его с головой. Глупые сравнения в основном были фишкой Луи, и видеть кого-то с такой же Дурацкой привычкой было освежающе. — Во мне от француза только имя.
— Ну, не важно! Ты меня понял. — Незнакомец хлопнул его по колену. — Я тут чего сказать хочу… Знаешь, сколько таких вот как ты? Много. Поэтому вы можете как-то, ну, скооперироваться, наверное.
— Было бы неплохо, — Луи кивает, и в его голове сразу появляется образ цветастого городка, заполненного доброжелательными и громкими людьми, которые не стеснялись бы ничего и никогда. Вот здорово же было бы! И даже на Марсе было бы не так классно, как там. — Но я, знаете, как бы… людей люблю, наверное?
— Тогда, может, постараешься найти что-то общее с нами, обычными обывателями? — Смешок сам собой вырывается из горла. — Не смейся! Мы серьезно разговариваем!
— Ну, я, может, не хочу, чтобы все были Дураками?
— Что?
— Ну, чтобы у нас была хоть какая-то общая черта, все должны стать Дураками, — объясняет Луи, чувствуя, как Обида восстает из мертвых и душит едва появившуюся Радость своими колючками.
— Да что ты прицепился так к этому дураку! Ты и не дурак, может, вовсе!
— Может, — согласно кивает Луи, — но что тогда у меня общего с другими, вы мне скажите?
—Веришь в свою исключительность? — Незнакомца пробирает смех, и голова идет кругом, потому что это наконец-то гадкое чувство Обиды унялось. Поразительно, что один человек столько меняет. — Да что угодно! Хоть что у тебя две руки и две ноги. Чем не сходство?
—Тем, что мы общаемся не как птицы в брачный период, и ноги мне не помогут? — Однако от этих слов Луи почему-то совсем не горько. Это скорее походит на шутливую перепалку, а не на констатацию собственной ненависти к себе и одиночества.
—Старайся о чем-угодно говорить тогда. То есть, о природе там, о птичках… Рано или поздно найдешь нужное русло — а там уж и с головой нырнуть можно. — Незнакомец замолчал и вдруг засмеялся, заглянув в лицо Луи. — Легче стало?
—Ну!
—Ну вот и хорош! Ладно, французик. Я пойду. Ты, конечно, молодец, но я вообще-то на работу опоздал из-за наших с тобой задушевных разговоров. — Смех снова разнесся по улице. — Воспользуешься моим советом?
—Обязательно.
—Это правильно. И знаешь, что? — Луи заинтригованно поднял голову. — Выучи французский. Может, с сородичами общаться полегче будет!
—Идите уже!
Впервые дышалось легко. И он, кажется, и правда больше не Дурак.
Храпач Владислава. Показалось
Анка сидела на подоконнике в позе кальмара из морского коктейля - кушанья на редкость гадкого, но обожаемого взрослыми. Еë замаринованные конечности, претерпевшие сегодня утром урок физкультуры, обмякло свисали, и полосатые чулки, вместе с ней успевшие изрядно вымотаться за день, лениво сползали вниз, мечтая, видимо, оказаться на прохладном дощатом полу чердака. В приоткрытую форточку, на раму которой Анка завалилась одним плечом, просматривался двор: уютная ореховая рощица с тëплым свечением жемчужных сфер фонарей на чопорных готических столбах и детский садик, обычно кишащий ордой орущих спиногрызов, но сейчас закрытый на карантин из-за одной маленькой сальмонеллки, случайным образом попавшей в столовский омлет (зная же, как я люблю детей, нетрудно представить меня с пробиркой бактерий, выведенных специально для травления неуправляемых беспилотников в сандалиях, носящихся всюду и являющихся источником тошнотворных жизнерадостных возгласов). Анка, сосредоточенная на чëм-то находящемся не просто за пределами чердака, но и даже этого мира, услышав скрип вековой лестницы, повернула голову и тупо уставилась прямо мне в душу с лицом, выражавшим торжественно-печальное «а я же тебе говорила…».
- Их опять видели вместе!
Я открыла было рот, но Анка подняла вверх палец, заткнув поток подошедших к моим губам комментариев эдаким призванием к молчанию.
- И нет, опережу твой вопрос, не с Никитой. С Лерой. Держались за ручки и «просто гуляли», как «просто» твои «друзья».
Из рук с шелестом разлетелась стопка бумаг, исписанных одами предмету моего обожания и приготовленных для написания очередных сочинений. Сердце охватило тупое отчаяние, в глубине его начала зарождаться крепкая обида. Голова гудела от роя вопросов, перебивающих друг друга, но на передний план вышло искренне непонимание: «Почему?». Оно отдалось эхом в сознании, всë дальше уходящем от реальных проблем и концентрирующемся на ничтожном представителе мужского пола из параллельного класса.
- Ну, моя дорогая, чего ты ожидала от индивидуума, смеющегося от слова «эщкере»? - равнодушным голосом Анка продолжала свою отрезвляющую речь, не оставляя надежды привести пошатывающуюся на сгнившей ступеньке и сотрясающуюся от подкативших к горлу рыданий меня, распустившую нюни, как маленькая девочка, разбившая коленки об асфальт. Но то были розовые очки, стëкла которых словно бы по команде треснули под «дзынь», раздавшееся в голове с концом прошлой фразы реалистично смотрящей на мир подруги, и впились острыми краями черепков в глаза, заставив их истекать струями тëплой и живой влаги, смывающей фальшь, налипшую на зеркало души, долгое время отрицающее не самую красочную действительность. От слëз я уже не различала ничего вокруг и не горела желанием что-либо созерцать. Издалека мне слышался лишь спокойный голос Анки.
- Вот просто ответь мне: как ты могла найти интересного собеседника в человеке, у которого самое яркое воспоминание из жизни - поездка на маршрутке в Махачкалу?! Как он ещё не утомил тебя своими бесконечными причитаниями по поводу того, как ему, бедненькому, тяжело живëтся?! Лень, видите ли, дела делать, а потом грустно, что не сделаны, да и по мягкому месту бьют больно за тунеядство. Ты ведь не такая! Ты боец! Он и рядом не стоит, инфантильный депрессняк в одном флаконе со старым сборником анекдотов, который бабушка порезала на кусочки для уличного туалета на даче.
- Он поддержал меня, когда я грустила, - с величайшим трудом удалось мне выдавить из себя, стыдясь своих доверчивости и наивности.
- Поддержал и поддержал, на этом его миссия в твоей жизни закончилась. Он научил тебя проще относиться к вещам и не париться из-за пустяков, боясь, что случится что-то ужасное. Рано или поздно ты бы сама к этому пришла! Да и это нормально, когда в нужный момент рядом оказывается кто-то способный тебя вытащить из ямы уныния, когда-нибудь и ты кого-то выручишь, это всего лишь вопрос времени. Лучше скажи, о чëм ты жалеешь? Тебе было с ним хорошо? Правда?
- Да... - я суммарно прикинула в голове количество времени, которое я не страдала из-за грозы всех махачкалинских маршруток.
Далее с уверенностью выдала:
- Это были незабываемые пять минут!..
- Вот-вот, а общались-то вы три месяца. И всë-таки я поражаюсь, до чего у тебя доброе сердце! Я бы его уже давно похоронила в клумбе перед домом, куда сосед снизу бросает окурки.
Анка, у которой я, по всей видимости, купила курсы повышения самооценки, не унималась в стремлении доказать мне мою значимость.
- А Лера эта! Вы три года общались. Ей, вообще, как в голову взбрело променять тебя на этого...
- Не продолжай! - перебила я Анку, вспомнив, что пишу рассказ на детский конкурс, где неприемлема нецензурщина, не заставившая бы себя долго ждать, учитывая пыл моей подруги.
- Хорошо, на этого на него, ограничимся местоимениями. Вот уж действительно много чести, такому подлецу да ещё и прозвища более или менее приличные выдумывать!
Мои глаза, залитые солëными каплями слëз, постепенно высохли, и картинка прояснилась. Теперь я уже отличала улыбающуюся во весь рот Анку от рыжей потрёпанной временем и бездомными кошками, частенько забредающим сюда на ночлег, полупрозрачной занавески ржавого цвета, похожей на дырявый чайный пакетик, заварка из которого высыпалась в кружку заспанной и опаздывающей на работу хозяйки (ведь когда ему ещё рваться, как не сейчас, в момент наивысшей напряжëнности человека, у которого всë и так валится из рук!).
- У них другие ценности, - утверждающим тоном заявила я, вспомнив, что умею разговаривать, а не просто жевать сопли.
Внешний вид Анки, сидящей на подоконнике теперь уже с вибрирующим, как дедов триммер для стрижки волос в носу, чëрным котом на руках, меня слегка ободрил.
- Думаю, я излишне ответственна и серьëзна, когда дело касается чьих-либо чувств. Не умею над ними шутить; мне не смешно, когда кто-то плачет, не могу пройти мимо страдающего человека, хоть и сама охотница до меланхолии.
- Ну, началось... - Анка закатила глаза. - Вечно ты со своими лирическими отступлениями!
- А что такого в том, что я честна с собой, в первую очередь, и со всеми? Я не могу врать тому, чьë доверие лежит у меня тëплым сгустком в ладошке?..
- Это замечательно, но научись, пожалуйста, различать, кто достоин твоей честности, а кто нет.
- Верно... Случай показал, кто не достоин. И я даже рада, что сейчас узнала их настоящих и что дальше дело не зашло.
- Видишь: одни плюсы! - ухмыльнулась Анка, как довольный чеширский кот.
Казалось бы, куда дальше разливаться улыбке по передним рядам ровных зубов, но Анка продолжала растягивать губы. И в этот момент она мне чрезвычайно нравилась, хотя обычно я не замечала еë особенной прелести, погрязнув в жалком мирке, сошедшемся на двух весьма сомнительных персонах: Лере и том, кого она предпочла мне, и на нём, том, кто, в свою очередь, предпочëл Леру мне.
Я утëрла лицо рукавом спортивной кофты. На чердаке никого не было, только чëрный кот прохаживался, как хозяин, по матрацу, на котором буквально мгновение назад сидела моя Анка.
На меня смотрело отражение, переливающееся в стекле огнями ночного города. Зажглись огни в окнах кухонь панельных домов, где уже садятся ужинать, загорелись фонари моей любимой ореховой рощицы. Вдали слышался гул снующих по автостраде машин, спешащих развезти всех людей по домам к семьям, чтоб успели вместе насладиться неостывшей жареной картошкой, чей запах раздавался в свежем, отдающим прогорклой бурой листвой ноябрьском воздухе. Перелетая через каждые пять ступенек, я понеслась домой на свой третий этаж с восьмого: там меня ждала моя семья, уже собравшаяся за огромной чугунной сковородой, полной золотистых ломтиков ароматного картофеля, возбудившего аппетит всего подъезда.
Анка сидела на подоконнике в позе кальмара из морского коктейля - кушанья на редкость гадкого, но обожаемого взрослыми. Еë замаринованные конечности, претерпевшие сегодня утром урок физкультуры, обмякло свисали, и полосатые чулки, вместе с ней успевшие изрядно вымотаться за день, лениво сползали вниз, мечтая, видимо, оказаться на прохладном дощатом полу чердака. В приоткрытую форточку, на раму которой Анка завалилась одним плечом, просматривался двор: уютная ореховая рощица с тëплым свечением жемчужных сфер фонарей на чопорных готических столбах и детский садик, обычно кишащий ордой орущих спиногрызов, но сейчас закрытый на карантин из-за одной маленькой сальмонеллки, случайным образом попавшей в столовский омлет (зная же, как я люблю детей, нетрудно представить меня с пробиркой бактерий, выведенных специально для травления неуправляемых беспилотников в сандалиях, носящихся всюду и являющихся источником тошнотворных жизнерадостных возгласов). Анка, сосредоточенная на чëм-то находящемся не просто за пределами чердака, но и даже этого мира, услышав скрип вековой лестницы, повернула голову и тупо уставилась прямо мне в душу с лицом, выражавшим торжественно-печальное «а я же тебе говорила…».
- Их опять видели вместе!
Я открыла было рот, но Анка подняла вверх палец, заткнув поток подошедших к моим губам комментариев эдаким призванием к молчанию.
- И нет, опережу твой вопрос, не с Никитой. С Лерой. Держались за ручки и «просто гуляли», как «просто» твои «друзья».
Из рук с шелестом разлетелась стопка бумаг, исписанных одами предмету моего обожания и приготовленных для написания очередных сочинений. Сердце охватило тупое отчаяние, в глубине его начала зарождаться крепкая обида. Голова гудела от роя вопросов, перебивающих друг друга, но на передний план вышло искренне непонимание: «Почему?». Оно отдалось эхом в сознании, всë дальше уходящем от реальных проблем и концентрирующемся на ничтожном представителе мужского пола из параллельного класса.
- Ну, моя дорогая, чего ты ожидала от индивидуума, смеющегося от слова «эщкере»? - равнодушным голосом Анка продолжала свою отрезвляющую речь, не оставляя надежды привести пошатывающуюся на сгнившей ступеньке и сотрясающуюся от подкативших к горлу рыданий меня, распустившую нюни, как маленькая девочка, разбившая коленки об асфальт. Но то были розовые очки, стëкла которых словно бы по команде треснули под «дзынь», раздавшееся в голове с концом прошлой фразы реалистично смотрящей на мир подруги, и впились острыми краями черепков в глаза, заставив их истекать струями тëплой и живой влаги, смывающей фальшь, налипшую на зеркало души, долгое время отрицающее не самую красочную действительность. От слëз я уже не различала ничего вокруг и не горела желанием что-либо созерцать. Издалека мне слышался лишь спокойный голос Анки.
- Вот просто ответь мне: как ты могла найти интересного собеседника в человеке, у которого самое яркое воспоминание из жизни - поездка на маршрутке в Махачкалу?! Как он ещё не утомил тебя своими бесконечными причитаниями по поводу того, как ему, бедненькому, тяжело живëтся?! Лень, видите ли, дела делать, а потом грустно, что не сделаны, да и по мягкому месту бьют больно за тунеядство. Ты ведь не такая! Ты боец! Он и рядом не стоит, инфантильный депрессняк в одном флаконе со старым сборником анекдотов, который бабушка порезала на кусочки для уличного туалета на даче.
- Он поддержал меня, когда я грустила, - с величайшим трудом удалось мне выдавить из себя, стыдясь своих доверчивости и наивности.
- Поддержал и поддержал, на этом его миссия в твоей жизни закончилась. Он научил тебя проще относиться к вещам и не париться из-за пустяков, боясь, что случится что-то ужасное. Рано или поздно ты бы сама к этому пришла! Да и это нормально, когда в нужный момент рядом оказывается кто-то способный тебя вытащить из ямы уныния, когда-нибудь и ты кого-то выручишь, это всего лишь вопрос времени. Лучше скажи, о чëм ты жалеешь? Тебе было с ним хорошо? Правда?
- Да... - я суммарно прикинула в голове количество времени, которое я не страдала из-за грозы всех махачкалинских маршруток.
Далее с уверенностью выдала:
- Это были незабываемые пять минут!..
- Вот-вот, а общались-то вы три месяца. И всë-таки я поражаюсь, до чего у тебя доброе сердце! Я бы его уже давно похоронила в клумбе перед домом, куда сосед снизу бросает окурки.
Анка, у которой я, по всей видимости, купила курсы повышения самооценки, не унималась в стремлении доказать мне мою значимость.
- А Лера эта! Вы три года общались. Ей, вообще, как в голову взбрело променять тебя на этого...
- Не продолжай! - перебила я Анку, вспомнив, что пишу рассказ на детский конкурс, где неприемлема нецензурщина, не заставившая бы себя долго ждать, учитывая пыл моей подруги.
- Хорошо, на этого на него, ограничимся местоимениями. Вот уж действительно много чести, такому подлецу да ещё и прозвища более или менее приличные выдумывать!
Мои глаза, залитые солëными каплями слëз, постепенно высохли, и картинка прояснилась. Теперь я уже отличала улыбающуюся во весь рот Анку от рыжей потрёпанной временем и бездомными кошками, частенько забредающим сюда на ночлег, полупрозрачной занавески ржавого цвета, похожей на дырявый чайный пакетик, заварка из которого высыпалась в кружку заспанной и опаздывающей на работу хозяйки (ведь когда ему ещё рваться, как не сейчас, в момент наивысшей напряжëнности человека, у которого всë и так валится из рук!).
- У них другие ценности, - утверждающим тоном заявила я, вспомнив, что умею разговаривать, а не просто жевать сопли.
Внешний вид Анки, сидящей на подоконнике теперь уже с вибрирующим, как дедов триммер для стрижки волос в носу, чëрным котом на руках, меня слегка ободрил.
- Думаю, я излишне ответственна и серьëзна, когда дело касается чьих-либо чувств. Не умею над ними шутить; мне не смешно, когда кто-то плачет, не могу пройти мимо страдающего человека, хоть и сама охотница до меланхолии.
- Ну, началось... - Анка закатила глаза. - Вечно ты со своими лирическими отступлениями!
- А что такого в том, что я честна с собой, в первую очередь, и со всеми? Я не могу врать тому, чьë доверие лежит у меня тëплым сгустком в ладошке?..
- Это замечательно, но научись, пожалуйста, различать, кто достоин твоей честности, а кто нет.
- Верно... Случай показал, кто не достоин. И я даже рада, что сейчас узнала их настоящих и что дальше дело не зашло.
- Видишь: одни плюсы! - ухмыльнулась Анка, как довольный чеширский кот.
Казалось бы, куда дальше разливаться улыбке по передним рядам ровных зубов, но Анка продолжала растягивать губы. И в этот момент она мне чрезвычайно нравилась, хотя обычно я не замечала еë особенной прелести, погрязнув в жалком мирке, сошедшемся на двух весьма сомнительных персонах: Лере и том, кого она предпочла мне, и на нём, том, кто, в свою очередь, предпочëл Леру мне.
Я утëрла лицо рукавом спортивной кофты. На чердаке никого не было, только чëрный кот прохаживался, как хозяин, по матрацу, на котором буквально мгновение назад сидела моя Анка.
На меня смотрело отражение, переливающееся в стекле огнями ночного города. Зажглись огни в окнах кухонь панельных домов, где уже садятся ужинать, загорелись фонари моей любимой ореховой рощицы. Вдали слышался гул снующих по автостраде машин, спешащих развезти всех людей по домам к семьям, чтоб успели вместе насладиться неостывшей жареной картошкой, чей запах раздавался в свежем, отдающим прогорклой бурой листвой ноябрьском воздухе. Перелетая через каждые пять ступенек, я понеслась домой на свой третий этаж с восьмого: там меня ждала моя семья, уже собравшаяся за огромной чугунной сковородой, полной золотистых ломтиков ароматного картофеля, возбудившего аппетит всего подъезда.
Данилов Дмитрий. Игра
Скутер, дорога, кювет.
В больницу я попал как раз к вечернему обходу. Доктор взял меня за подбородок, внимательно посмотрел в самые зрачки, сказал:
– Сотрясение. Вставать нельзя. Категорически. Слышишь? – И обернулся на стон с соседней кровати. – Крепитесь, Михаил. – Он положил руку на плечо изможденному, небритому мужчине. – На ночь обезболивающее. – Это уже медсестре.
Едва медики вышли, дверь приоткрылась и на пороге появился бледный старик в ветхом балахоне с карманами.
– Крышечки есть? – задал он странный вопрос.
Я не знал, что ответить. Сосед по палате молчал. Старик скрылся, словно растворился в желтом луче. Через стеклянное окошко двери бил из коридора назойливый свет. Прямо в глаза. Он до тошноты усиливал головокружение и вызывал жажду. И в то же время обещал помощь: кто-то же его зажег.
В сумрачном гулком коридоре баррикадой высился пост медсестры. Пустой. На конторке – тарелка с конфетами. Леденцы. Кисленькие. Освежают. Я прихватил несколько штук про запас и взял курс на яркую лампочку. Наверняка она перед ординаторской. Спрошу, где тут кулер.
Я все шел и шел. Коридор показался мне нереально длинным. Я уже отчаялся дойти до огня, как вдруг очутился в освещенной нише. В ней за шахматным столиком сидел тот самый старик в балахоне, что заглядывал в палату, и сам с собой играл в шашки пробками от пластиковых бутылок.
– Сыграем? – предложил он мне.
– На что?
– Да хоть на конфеты. – Старик зачерпнул из кармана и высыпал на столик горсть леденцов.
– Идет. – Я положил рядом с собой несколько таких же.
Старик был откровенно слаб в игре, и я несколько раз поддался. Все-таки старость надо уважать. Пожал напоследок старику руку, какую-то бестелесную, словно оболочку, наполненную воздухом, и пошел спать. Хоть какое-то отвлечение от самоедства.
– Слышь, парень, – окликнул меня в палате хриплый голос. – Водички не будет?
– Я Влад. Леденцы подойдут?
– Дай, сколько не жалко, дядь Мише.
Я положил все, что были, в горячую руку.
– А ты куда выходил, Влад? Уж не в шашки ли играть?
– Угадали.
– Ничья? – дядя Миша зашуршал фантиками.
– Выиграл. КМС как-никак.
– Невелик что-то выигрыш.
– Выигрыш старику оставил. Тому самому, который крышечки искал.
– Кондратию, значит.
– Сидорычу.
– Это его так зовут – Сидорыч. А на деле-то он Кондратий.
– Подпольная кличка, что ли? – усмехнулся я.
– Вроде того. Послушай, что скажу. Не перебивай только. Мне ведь еще пятидесяти нет. Я здоровый, состоятельный мужик. Был. Приключилась со мной какая-то хрень. Грыжа, будь она неладна, с осложнениями всякими. Полгода по больницам, несколько операций перенес, а лучше не становится. Устал я от боли, от беспомощности. Обузой для семьи стал. Все деньги на меня уходят. Жена уже нашу квартиру на продажу выставила. Так вот, старик, с которым ты играл, – Кондратий в том смысле, что он смерть. С ним можно не только на конфеты играть. Понимаешь? Ходят слухи, можно и на жизнь. Поставь на кон мою, а? Вдруг выиграешь?
– А если проиграю?
– Ну хоть не задаром помру – семью спасу. Отгорюют они по мне и будут жить дальше, не пойдут по миру.
Бред какой-то про этого Кондратия. Старик как старик. Сидорыч, словом.
Следующим вечером я снова выигрывал у старика конфеты, подгадывая удобный момент. Предложить – не предложить? Согласится – нет? Примет за сумасшедшего? А как смотреть в глаза дяде Мише? Как сказать ему, что не смог, спасовал? В ушах звучал его жалобный голос: «Что тебе стоит? КМС как-никак». И зачем я про КМС заикнулся? Не было бы его – не было бы скутера, и с Кирой ничего бы не случилось, и со мной тоже. И было бы все по-прежнему: школа, мой шахматно-шашечный клуб, ее индийские танцы, мои турниры, ее концерты. А теперь я боялся узнать, как Кира, потому и про телефон ни у кого не спрашивал. На скутере Кира сидела за мной, и по логике не должна была пострадать больше меня. Но это только по логике.
Я глубоко вздохнул, решаясь, но старик меня опередил.
– А не повысить ли нам скуки ради ставку? – Он пристально посмотрел на меня.
– Согласен, – выдавил я.
– На что играем?
– На жизнь.
– На кого ставишь?
– На дядю Мишу.
– На того, с грыжей? – Я кивнул. – А я на Петра Львовича, с инфарктом. Знаешь такого?
– Нет.
– Тебе легче.
В этот раз поединок затянулся. Старик перенял некоторые мои приемы и упорно сопротивлялся. Но все же я выиграл. Пожав невесомую руку, вернулся в палату. Дядя Миша спал, похрапывая. Жаль, ведь я хотел поделиться с ним одной мыслью.
Утром меня разбудил звук дребезжащей тележки, на которой нянечка развозила завтрак «неподвижным» больным.
– Я сам. – Дядя Миша сел на кровати и переставил тарелку с тележки на тумбочку.
– И то, – ласково улыбнулась ему нянечка, а мне погрозила пальцем: – Не велено тебе выходить.
Я с удивлением наблюдал, как еще вчера боящийся пошевелиться сосед, за обе щеки уплетал овсянку.
– Вкуснотища! – Он облизал ложку. – Спасибо тебе, парень. Я твой должник. Трудно было?
– Так себе, – покачал я ладонью. – Я вот что придумал…
– А кого проиграли? – перебил меня дядя Миша.
– Не помню. Инфарктника кого-то.
– Ты не расстраивайся. Его, может, еще спасут. Если вовремя спохватятся. У нас, знаешь, какие доктора? О-го-го! Строгие. Дотошные. И звания имеют. И…
– Да я не расстраиваюсь. – Теперь уже я перебил дядю Мишу. – Я вот что придумал…
– Ты это брось, – постучал дядя Миша ложкой по пустой тарелке. – Повезло раз, и больше не искушай судьбу. Говорят, Кондратий хитер. Ищет, кто его заменит. А заменит тот, кто сам сдастся и проиграет собственную жизнь.
– Ерунда, – отмахнулся я. – Кто ж самого себя проигрывать будет? Хотя… Короче, ко мне это не относится.
Ну не хочет дядя Миша знать, что я придумал, и не надо. Кажется, я теперь знаю, как все исправить. Едва не вприпрыжку побежал я на сестринский пост узнавать про телефон. С воодушевлением выслушал замечание о нарушении постельного режима и помотал головой в знак того, что она больше не кружится. Позвонил родителям. Отчитавшись о хорошем самочувствии, спросил про Киру. Новости были плохими. С момента аварии Кира не приходила в себя.
– Все будет хорошо, – пообещал я родителям и, прежде чем они успели мне что-то ответить, попрощался с ними.
В нетерпении я грыз ногти и поглядывал за окно. Скорей бы вечер! Дождавшись, когда загорится огонек в конце коридора, я направился к двери. Путь мне загородил дядя Миша, худющий, но уже побритый.
– Не пущу. – Дядя Миша с трудом стоял на подрагивающих ногах, а рукой не столько перекрывал дверь, сколько опирался о косяк. – Не знаю, что ты там придумал, но остановись, пока не поздно. Береженого, сам знаешь.
Признаюсь, дядя Миша был так убедителен, что я лег в кровать. И мне приснилась авария.
Луч фары пронзает темноту. Мы с Кирой летим на подаренном мне скутере по шоссе. Родители расщедрились на шестнадцатилетие и присвоение КМС. Дорога теряется в небе. Мы несемся навстречу громадной белесой луне. Мелькают по обочинам желтые фонари. Кира раскинула руки. В них бьется на ветру купленный для сари розовый шелк.
Борзый конь хорошо,
И ишак хорошо,
И олень хорошо.
Мотоцикл лучше! –
горланим мы.
Переднее колесо тряхнуло. Мы отрываемся от земли. Парим несколько секунд. Даже не успеваем испугаться. Все. Конец фильма. Последнее, что я вижу, лежащая навзничь Кира с прикованным к луне восхищенным взглядом. Я хочу броситься к ней, но не могу пошевелиться. Тело весит целую тонну.
Еле двигаясь, по миллиметру вытаскиваю себя из плоти, встаю с кровати. Тело остается лежать под одеялом, а я медленно иду к мерцающему в конце коридора свету. Потому что я знаю, как помочь Кире.
– Ставлю на Киру, – сажусь я напротив старика.
– А я на Влада, – улыбается он во весь щербатый рот. – Знаешь такого?
Сердце куском льда падает куда-то в низ живота.
– Мы так не договаривались, – отшатываюсь я от стола.
– А мы вообще ни о чем не договаривались. – Он протягивает мне два кулака с зажатыми в них крышечками. – Отказ от игры будет твоим поражением.
Мы играем. Смерть ставит мне ловушки одну за другой. Я вытираю ладонью вспотевший лоб, но влаги не чувствую.
– Ты пойми, я здесь не один десяток лет. – Своей болтовней старик мешает мне сосредоточиться. – Надоело, сил нет. В печенках уже эта больница. Хочу на простор. По телевизору про Бермудский треугольник показывали. Корабли там, самолеты пропадают. Вот где раздолье-то! Туда бы. Или в горы к альпинистам.
– А космос не привлекает? – Я передвигаю крышечку бесчувственной рукой и создаю комбинацию, которую еще не использовал в игре со стариком.
– Пусто там. А в космическом корабле такое же замкнутое пространство, как и здесь. Экипаж всего несколько человек. Не разгуляешься.
Вот он – поворотный момент игры. Всего один ход – и либо я выигрываю жизнь Киры и проигрываю собственную, либо выигрываю свою и…
Я стискиваю зубы и переставляю шашку.
– Ну, я пошел, – поднимается из-за стола старик. Он протягивает мне руку для пожатия, а другой собирает крышечки в карман. – Пригодятся еще. А ты беги, может, успеешь.
Я срываюсь с места. Хотя какой в этом смысл? Бежать необыкновенно легко. Тело невесомое. Я почти не касаюсь пола. Кажется, ускорение придают мне не ноги, а страх.
Подлетаю к палате, когда из нее выходят врач и медсестра. Едва успеваю отскочить от распахнувшейся двери.
– Вставал-вставал, – тараторит медсестра. – Я сама видела.
– Я же запретил, – в голосе врача слышна досада. – С мозгом шутки плохи. Зовите санитаров. Пойду оформлять.
Я слышу, как в палате звонит телефон. Вхожу. Взять-не взять?
– Дядя Миша, – показываю на телефон глазами, избегая смотреть на укрытое с головой тело на моей кровати.
– Эх, парень… – Дядя Миша снимает трубку, слушает, шумно дыша, а потом треснутым голосом говорит: – Нет его. Совсем нет. Умер. – И обращается ко мне: – Какая-то Кира вышла из комы. Просили передать.
К горлу подкатывает комок. Я показываю дяде Мише большой палец.
– Крышечки-то есть? – Он откручивает от бутылки синенькую.
– Первая, – шепчу я и отправляюсь в конец коридора, где в нише горит свет.
Скутер, дорога, кювет.
В больницу я попал как раз к вечернему обходу. Доктор взял меня за подбородок, внимательно посмотрел в самые зрачки, сказал:
– Сотрясение. Вставать нельзя. Категорически. Слышишь? – И обернулся на стон с соседней кровати. – Крепитесь, Михаил. – Он положил руку на плечо изможденному, небритому мужчине. – На ночь обезболивающее. – Это уже медсестре.
Едва медики вышли, дверь приоткрылась и на пороге появился бледный старик в ветхом балахоне с карманами.
– Крышечки есть? – задал он странный вопрос.
Я не знал, что ответить. Сосед по палате молчал. Старик скрылся, словно растворился в желтом луче. Через стеклянное окошко двери бил из коридора назойливый свет. Прямо в глаза. Он до тошноты усиливал головокружение и вызывал жажду. И в то же время обещал помощь: кто-то же его зажег.
В сумрачном гулком коридоре баррикадой высился пост медсестры. Пустой. На конторке – тарелка с конфетами. Леденцы. Кисленькие. Освежают. Я прихватил несколько штук про запас и взял курс на яркую лампочку. Наверняка она перед ординаторской. Спрошу, где тут кулер.
Я все шел и шел. Коридор показался мне нереально длинным. Я уже отчаялся дойти до огня, как вдруг очутился в освещенной нише. В ней за шахматным столиком сидел тот самый старик в балахоне, что заглядывал в палату, и сам с собой играл в шашки пробками от пластиковых бутылок.
– Сыграем? – предложил он мне.
– На что?
– Да хоть на конфеты. – Старик зачерпнул из кармана и высыпал на столик горсть леденцов.
– Идет. – Я положил рядом с собой несколько таких же.
Старик был откровенно слаб в игре, и я несколько раз поддался. Все-таки старость надо уважать. Пожал напоследок старику руку, какую-то бестелесную, словно оболочку, наполненную воздухом, и пошел спать. Хоть какое-то отвлечение от самоедства.
– Слышь, парень, – окликнул меня в палате хриплый голос. – Водички не будет?
– Я Влад. Леденцы подойдут?
– Дай, сколько не жалко, дядь Мише.
Я положил все, что были, в горячую руку.
– А ты куда выходил, Влад? Уж не в шашки ли играть?
– Угадали.
– Ничья? – дядя Миша зашуршал фантиками.
– Выиграл. КМС как-никак.
– Невелик что-то выигрыш.
– Выигрыш старику оставил. Тому самому, который крышечки искал.
– Кондратию, значит.
– Сидорычу.
– Это его так зовут – Сидорыч. А на деле-то он Кондратий.
– Подпольная кличка, что ли? – усмехнулся я.
– Вроде того. Послушай, что скажу. Не перебивай только. Мне ведь еще пятидесяти нет. Я здоровый, состоятельный мужик. Был. Приключилась со мной какая-то хрень. Грыжа, будь она неладна, с осложнениями всякими. Полгода по больницам, несколько операций перенес, а лучше не становится. Устал я от боли, от беспомощности. Обузой для семьи стал. Все деньги на меня уходят. Жена уже нашу квартиру на продажу выставила. Так вот, старик, с которым ты играл, – Кондратий в том смысле, что он смерть. С ним можно не только на конфеты играть. Понимаешь? Ходят слухи, можно и на жизнь. Поставь на кон мою, а? Вдруг выиграешь?
– А если проиграю?
– Ну хоть не задаром помру – семью спасу. Отгорюют они по мне и будут жить дальше, не пойдут по миру.
Бред какой-то про этого Кондратия. Старик как старик. Сидорыч, словом.
Следующим вечером я снова выигрывал у старика конфеты, подгадывая удобный момент. Предложить – не предложить? Согласится – нет? Примет за сумасшедшего? А как смотреть в глаза дяде Мише? Как сказать ему, что не смог, спасовал? В ушах звучал его жалобный голос: «Что тебе стоит? КМС как-никак». И зачем я про КМС заикнулся? Не было бы его – не было бы скутера, и с Кирой ничего бы не случилось, и со мной тоже. И было бы все по-прежнему: школа, мой шахматно-шашечный клуб, ее индийские танцы, мои турниры, ее концерты. А теперь я боялся узнать, как Кира, потому и про телефон ни у кого не спрашивал. На скутере Кира сидела за мной, и по логике не должна была пострадать больше меня. Но это только по логике.
Я глубоко вздохнул, решаясь, но старик меня опередил.
– А не повысить ли нам скуки ради ставку? – Он пристально посмотрел на меня.
– Согласен, – выдавил я.
– На что играем?
– На жизнь.
– На кого ставишь?
– На дядю Мишу.
– На того, с грыжей? – Я кивнул. – А я на Петра Львовича, с инфарктом. Знаешь такого?
– Нет.
– Тебе легче.
В этот раз поединок затянулся. Старик перенял некоторые мои приемы и упорно сопротивлялся. Но все же я выиграл. Пожав невесомую руку, вернулся в палату. Дядя Миша спал, похрапывая. Жаль, ведь я хотел поделиться с ним одной мыслью.
Утром меня разбудил звук дребезжащей тележки, на которой нянечка развозила завтрак «неподвижным» больным.
– Я сам. – Дядя Миша сел на кровати и переставил тарелку с тележки на тумбочку.
– И то, – ласково улыбнулась ему нянечка, а мне погрозила пальцем: – Не велено тебе выходить.
Я с удивлением наблюдал, как еще вчера боящийся пошевелиться сосед, за обе щеки уплетал овсянку.
– Вкуснотища! – Он облизал ложку. – Спасибо тебе, парень. Я твой должник. Трудно было?
– Так себе, – покачал я ладонью. – Я вот что придумал…
– А кого проиграли? – перебил меня дядя Миша.
– Не помню. Инфарктника кого-то.
– Ты не расстраивайся. Его, может, еще спасут. Если вовремя спохватятся. У нас, знаешь, какие доктора? О-го-го! Строгие. Дотошные. И звания имеют. И…
– Да я не расстраиваюсь. – Теперь уже я перебил дядю Мишу. – Я вот что придумал…
– Ты это брось, – постучал дядя Миша ложкой по пустой тарелке. – Повезло раз, и больше не искушай судьбу. Говорят, Кондратий хитер. Ищет, кто его заменит. А заменит тот, кто сам сдастся и проиграет собственную жизнь.
– Ерунда, – отмахнулся я. – Кто ж самого себя проигрывать будет? Хотя… Короче, ко мне это не относится.
Ну не хочет дядя Миша знать, что я придумал, и не надо. Кажется, я теперь знаю, как все исправить. Едва не вприпрыжку побежал я на сестринский пост узнавать про телефон. С воодушевлением выслушал замечание о нарушении постельного режима и помотал головой в знак того, что она больше не кружится. Позвонил родителям. Отчитавшись о хорошем самочувствии, спросил про Киру. Новости были плохими. С момента аварии Кира не приходила в себя.
– Все будет хорошо, – пообещал я родителям и, прежде чем они успели мне что-то ответить, попрощался с ними.
В нетерпении я грыз ногти и поглядывал за окно. Скорей бы вечер! Дождавшись, когда загорится огонек в конце коридора, я направился к двери. Путь мне загородил дядя Миша, худющий, но уже побритый.
– Не пущу. – Дядя Миша с трудом стоял на подрагивающих ногах, а рукой не столько перекрывал дверь, сколько опирался о косяк. – Не знаю, что ты там придумал, но остановись, пока не поздно. Береженого, сам знаешь.
Признаюсь, дядя Миша был так убедителен, что я лег в кровать. И мне приснилась авария.
Луч фары пронзает темноту. Мы с Кирой летим на подаренном мне скутере по шоссе. Родители расщедрились на шестнадцатилетие и присвоение КМС. Дорога теряется в небе. Мы несемся навстречу громадной белесой луне. Мелькают по обочинам желтые фонари. Кира раскинула руки. В них бьется на ветру купленный для сари розовый шелк.
Борзый конь хорошо,
И ишак хорошо,
И олень хорошо.
Мотоцикл лучше! –
горланим мы.
Переднее колесо тряхнуло. Мы отрываемся от земли. Парим несколько секунд. Даже не успеваем испугаться. Все. Конец фильма. Последнее, что я вижу, лежащая навзничь Кира с прикованным к луне восхищенным взглядом. Я хочу броситься к ней, но не могу пошевелиться. Тело весит целую тонну.
Еле двигаясь, по миллиметру вытаскиваю себя из плоти, встаю с кровати. Тело остается лежать под одеялом, а я медленно иду к мерцающему в конце коридора свету. Потому что я знаю, как помочь Кире.
– Ставлю на Киру, – сажусь я напротив старика.
– А я на Влада, – улыбается он во весь щербатый рот. – Знаешь такого?
Сердце куском льда падает куда-то в низ живота.
– Мы так не договаривались, – отшатываюсь я от стола.
– А мы вообще ни о чем не договаривались. – Он протягивает мне два кулака с зажатыми в них крышечками. – Отказ от игры будет твоим поражением.
Мы играем. Смерть ставит мне ловушки одну за другой. Я вытираю ладонью вспотевший лоб, но влаги не чувствую.
– Ты пойми, я здесь не один десяток лет. – Своей болтовней старик мешает мне сосредоточиться. – Надоело, сил нет. В печенках уже эта больница. Хочу на простор. По телевизору про Бермудский треугольник показывали. Корабли там, самолеты пропадают. Вот где раздолье-то! Туда бы. Или в горы к альпинистам.
– А космос не привлекает? – Я передвигаю крышечку бесчувственной рукой и создаю комбинацию, которую еще не использовал в игре со стариком.
– Пусто там. А в космическом корабле такое же замкнутое пространство, как и здесь. Экипаж всего несколько человек. Не разгуляешься.
Вот он – поворотный момент игры. Всего один ход – и либо я выигрываю жизнь Киры и проигрываю собственную, либо выигрываю свою и…
Я стискиваю зубы и переставляю шашку.
– Ну, я пошел, – поднимается из-за стола старик. Он протягивает мне руку для пожатия, а другой собирает крышечки в карман. – Пригодятся еще. А ты беги, может, успеешь.
Я срываюсь с места. Хотя какой в этом смысл? Бежать необыкновенно легко. Тело невесомое. Я почти не касаюсь пола. Кажется, ускорение придают мне не ноги, а страх.
Подлетаю к палате, когда из нее выходят врач и медсестра. Едва успеваю отскочить от распахнувшейся двери.
– Вставал-вставал, – тараторит медсестра. – Я сама видела.
– Я же запретил, – в голосе врача слышна досада. – С мозгом шутки плохи. Зовите санитаров. Пойду оформлять.
Я слышу, как в палате звонит телефон. Вхожу. Взять-не взять?
– Дядя Миша, – показываю на телефон глазами, избегая смотреть на укрытое с головой тело на моей кровати.
– Эх, парень… – Дядя Миша снимает трубку, слушает, шумно дыша, а потом треснутым голосом говорит: – Нет его. Совсем нет. Умер. – И обращается ко мне: – Какая-то Кира вышла из комы. Просили передать.
К горлу подкатывает комок. Я показываю дяде Мише большой палец.
– Крышечки-то есть? – Он откручивает от бутылки синенькую.
– Первая, – шепчу я и отправляюсь в конец коридора, где в нише горит свет.
Герасименко Анастасия. Горизонты для нас
За окном ветер шуршит по сбитой брусчатке большим, широким и сухим кленовым листом, слишком рано сорвавшимся с ветки. За окном — душная и тихая июльская ночь. В комнате тоже душно. Полутемно и сквозь окно, через легкую, почти прозрачную занавеску пробивается лунный свет.
Кисть скользит по гладкому, немного влажному холсту, оставляя на нем невесомый, полупрозрачный акварельный след. На картине черта за чертой появляется юноша, такой же, какой там, в кресле. Он сидит неподвижно и кажется больше статуей, чем человеком. В зеленых глазах бликует свеча. Свеча постепенно тает, истекает воском от удовольствия гореть и отдавать свой свет искусству.
Художник, внешне очень похожий на натурщика, замирает на секунду, ловя за хвост нужное чувство, а потом рисует долго, не останавливаясь. Рисует-рисует-рисует, почти не дыша. Завершает портрет, легкой рукой нанося последние штрихи. Выдыхает.
— Все. Федя, можешь уже шевелиться.
Из приоткрытого окна сквозит. Пламя свечи сначала надувается на миг парусом, а потом гаснет. Комната погружается во тьму. Ненадолго. Федя аккуратно снимает с себя и отбрасывает на кресло полупрозрачную фатиновую драпировку, неслышно переступает по скрадывающему шаги мягкому ковру с длинным ворсом и щелкает выключателем. Маленькая комната озаряется неярким и теплым светом лампочки в простеньком абажуре. Занавеска на окне ходит волнами и как будто сдерживает что-то. Лунный свет уже не виден, закрыт тяжелым одеялом облаков.
— Будет гроза, — задумчиво говорит Федя.
— Да, будет. И да будет так. Спасибо за то, что согласился помочь, кстати.
— Да не за что, Сем, я всегда с радостью. Чай пить будем или сразу спать? — Будем, наверное. А погулять не хочешь? — Сема смотрит в темное окно, которое манит и затягивает туда, в уже дышащую дождем и электричеством черноту.
— Хочу. Пойдем.
Над уходящей вдаль, в степи, дорогой, близко-близко к горизонту, еще догорает закат. Остальное небо заполнили и заполонили тучи.
Они идут очень рядом по слишком светлой для ночи улице, похожие до одинаковости и непохожие одновременно. Небо изо всех сил сверкает молниями, а дождь все никак не начинается. Воздух густеет и давит сверху. Это даже как-то приятно.
Федя смеется и поет песню про август и про то, что все сбудется, потому что дорога не кончена. Сема думает о том, что что уж тут может сбыться, если брата давно нет и он только иногда вот так может выбираться — то ли из зазеркалья, то ли еще откуда-то. Кажется, по лицу от глаза что-то стекает.
— Что, дождь все же пошел? — радостно вопрошает Федя.
— Нет, — голос какой-то севший, — ты дурак, Федя. Совсем.
— Почему? — он мигом становится серьезным.
— Потому что ты умер. Ну, почти. А ведешь себя так, как будто ничего не случилось. И, знаешь, лучше бы ты совсем умер. А не наполовину. Ты так меня только мучаешь. Ты или оживи, или… наоборот.
Не тооо… Сема совсем не то хотел сказать. Небо искрит. Воздух между ними искрит тоже.
— Ну не могу я! Ни туда, ни сюда. Ты же сам знаешь. Я все, все сделаю, чтобы быть обратно живым, чтобы с тобой опять быть. Обязательно. Только дай мне время, хоть чуть-чуть. Я правда понимаю тебя. Знаешь, говорят, что у близнецов одна душа на двоих. А я справлюсь, ты только тяни меня за эту самую душу, как за веревку.
Как за верёвку из пропасти, как ветхой и ржавой цепью из колодца, в который в детстве почти-упал Федя.
— Прости. Прости меня. Да, ты справишься. Обязательно, — Сема поникает окончательно, но и какую-то надежду приобретает заново. Федя гладит его по спине между лопаток, прижимает к себе.
На пустую асфальтированную дорогу обрушивается ливень. Они бегут, взявшись за руки. Промокая до нитки и до глубины души. Дорога не кончена и не кончается. Паутина жизни превращается в петлю. Дорога заворачивается петлей и приводит наконец к дому.
Дождь прекращается. На горизонте — том же самом, где заходило солнце, — разгорается, светит яркий красновато-сиреневый рассвет. Пахнет мокрым асфальтом, скошенной травой и чем-то очень знакомым. Федя думает, что это полынь. Сема знает, что это запах надежды.
Они почему-то еще долго не заходят домой. Стоят, обнявшись, мокрые и рассветно-звонкие, вышедшие из старой сказки..
Сказка получается грустная, вроде некоторых сказок Крапивина, над которыми Сема плакал каждый раз, лишь каким-то чудом не попадая слезами на страницы книг. Обычно его в такие моменты успокаивал Федя.
Сема просыпается в комнате один, в мокрой от ливня одежде, но без Феди. Федя смотрит на него с портрета. Сема переодевается в сухое и идет в больницу.
Федя тоже идет. Идет по длинному, извивающемуся коридору. Идет долго и далеко. Блуждает в темноте. Тычется в стены, как слепой котенок, как в зеркальном лабиринте в детстве. Трет пальцами глаза. Один из них не видит ни-че-го. Порой Феде кажется, что он идет не в ту сторону. Порой — что он вообще не идет, а стоит на месте. Или бежит по спортивной дорожке, которая закольцовывается и не пускает дальше. Несколько раз падает от налетающего ветра. Откуда-то доносится вой — наверное, с каких-нибудь болот, — но тут же сменяется тишиной. Тишина звенит перетянутыми струнами, натянутыми нервами. Нервы ни к черту.
Вдалеке что-то мерцает. Значит, направление все-таки правильное. Там, вдали, на грани слышимости гулко звенит что-то, и этот звон отдается в груди. Федя негромко смеется, идет теперь быстрее, двигается наконец вперед. Откуда-то просачивается запах полыни. Еще откуда-то — с другой, очевидно, стороны — механический писк и чьи-то голоса. Ладонь вспыхивает фантомным прикосновением узкой ладони с длинными пальцами — как у самого Феди. Потом другая ладонь — большая, тяжелая, — касается плеча. Потом его берут и за другую руку — кисть руки маленькая и очень добрая. Идти становится легче.
Когда Федя выходит из этого коридора-лабиринта, отдаляющийся писк приборов кажется взрывами праздничных салютов.
В комнате свежо. Полутемно. Пахнет акварельными красками. На столе стоит, подрагивая от сквозняка, свеча. С улицы пахнет летним ранним утром, полынью, мокрым асфальтом, скошенной травой и поздней сиренью. Где-то вдалеке бьют часы. Четыре часа утра. Красно-сиреневый рассвет горит на все небо.
Сема прижимает брата к себе со всей силой худых рук.
— Живой, — шепчет куда-то в плечо, плещет из глаз соленым зеленым морем. Да что там море — целым океаном!
— Да. Живой.
— Пойдем к родителям, а? Они же еще не знают, — Сема отпускает его из объятий, но легонько держит за плечи руками.
— Знают. Но пойдем, — и перехватывает руку Семы, ведя его в комнату родителей.
Свечу задувает прорвавшимся в форточку ветром перемен. На мольберте — пустой холст. Рассвет сменяется радостным солнечным утром.
За окном ветер шуршит по сбитой брусчатке большим, широким и сухим кленовым листом, слишком рано сорвавшимся с ветки. За окном — душная и тихая июльская ночь. В комнате тоже душно. Полутемно и сквозь окно, через легкую, почти прозрачную занавеску пробивается лунный свет.
Кисть скользит по гладкому, немного влажному холсту, оставляя на нем невесомый, полупрозрачный акварельный след. На картине черта за чертой появляется юноша, такой же, какой там, в кресле. Он сидит неподвижно и кажется больше статуей, чем человеком. В зеленых глазах бликует свеча. Свеча постепенно тает, истекает воском от удовольствия гореть и отдавать свой свет искусству.
Художник, внешне очень похожий на натурщика, замирает на секунду, ловя за хвост нужное чувство, а потом рисует долго, не останавливаясь. Рисует-рисует-рисует, почти не дыша. Завершает портрет, легкой рукой нанося последние штрихи. Выдыхает.
— Все. Федя, можешь уже шевелиться.
Из приоткрытого окна сквозит. Пламя свечи сначала надувается на миг парусом, а потом гаснет. Комната погружается во тьму. Ненадолго. Федя аккуратно снимает с себя и отбрасывает на кресло полупрозрачную фатиновую драпировку, неслышно переступает по скрадывающему шаги мягкому ковру с длинным ворсом и щелкает выключателем. Маленькая комната озаряется неярким и теплым светом лампочки в простеньком абажуре. Занавеска на окне ходит волнами и как будто сдерживает что-то. Лунный свет уже не виден, закрыт тяжелым одеялом облаков.
— Будет гроза, — задумчиво говорит Федя.
— Да, будет. И да будет так. Спасибо за то, что согласился помочь, кстати.
— Да не за что, Сем, я всегда с радостью. Чай пить будем или сразу спать? — Будем, наверное. А погулять не хочешь? — Сема смотрит в темное окно, которое манит и затягивает туда, в уже дышащую дождем и электричеством черноту.
— Хочу. Пойдем.
Над уходящей вдаль, в степи, дорогой, близко-близко к горизонту, еще догорает закат. Остальное небо заполнили и заполонили тучи.
Они идут очень рядом по слишком светлой для ночи улице, похожие до одинаковости и непохожие одновременно. Небо изо всех сил сверкает молниями, а дождь все никак не начинается. Воздух густеет и давит сверху. Это даже как-то приятно.
Федя смеется и поет песню про август и про то, что все сбудется, потому что дорога не кончена. Сема думает о том, что что уж тут может сбыться, если брата давно нет и он только иногда вот так может выбираться — то ли из зазеркалья, то ли еще откуда-то. Кажется, по лицу от глаза что-то стекает.
— Что, дождь все же пошел? — радостно вопрошает Федя.
— Нет, — голос какой-то севший, — ты дурак, Федя. Совсем.
— Почему? — он мигом становится серьезным.
— Потому что ты умер. Ну, почти. А ведешь себя так, как будто ничего не случилось. И, знаешь, лучше бы ты совсем умер. А не наполовину. Ты так меня только мучаешь. Ты или оживи, или… наоборот.
Не тооо… Сема совсем не то хотел сказать. Небо искрит. Воздух между ними искрит тоже.
— Ну не могу я! Ни туда, ни сюда. Ты же сам знаешь. Я все, все сделаю, чтобы быть обратно живым, чтобы с тобой опять быть. Обязательно. Только дай мне время, хоть чуть-чуть. Я правда понимаю тебя. Знаешь, говорят, что у близнецов одна душа на двоих. А я справлюсь, ты только тяни меня за эту самую душу, как за веревку.
Как за верёвку из пропасти, как ветхой и ржавой цепью из колодца, в который в детстве почти-упал Федя.
— Прости. Прости меня. Да, ты справишься. Обязательно, — Сема поникает окончательно, но и какую-то надежду приобретает заново. Федя гладит его по спине между лопаток, прижимает к себе.
На пустую асфальтированную дорогу обрушивается ливень. Они бегут, взявшись за руки. Промокая до нитки и до глубины души. Дорога не кончена и не кончается. Паутина жизни превращается в петлю. Дорога заворачивается петлей и приводит наконец к дому.
Дождь прекращается. На горизонте — том же самом, где заходило солнце, — разгорается, светит яркий красновато-сиреневый рассвет. Пахнет мокрым асфальтом, скошенной травой и чем-то очень знакомым. Федя думает, что это полынь. Сема знает, что это запах надежды.
Они почему-то еще долго не заходят домой. Стоят, обнявшись, мокрые и рассветно-звонкие, вышедшие из старой сказки..
Сказка получается грустная, вроде некоторых сказок Крапивина, над которыми Сема плакал каждый раз, лишь каким-то чудом не попадая слезами на страницы книг. Обычно его в такие моменты успокаивал Федя.
Сема просыпается в комнате один, в мокрой от ливня одежде, но без Феди. Федя смотрит на него с портрета. Сема переодевается в сухое и идет в больницу.
Федя тоже идет. Идет по длинному, извивающемуся коридору. Идет долго и далеко. Блуждает в темноте. Тычется в стены, как слепой котенок, как в зеркальном лабиринте в детстве. Трет пальцами глаза. Один из них не видит ни-че-го. Порой Феде кажется, что он идет не в ту сторону. Порой — что он вообще не идет, а стоит на месте. Или бежит по спортивной дорожке, которая закольцовывается и не пускает дальше. Несколько раз падает от налетающего ветра. Откуда-то доносится вой — наверное, с каких-нибудь болот, — но тут же сменяется тишиной. Тишина звенит перетянутыми струнами, натянутыми нервами. Нервы ни к черту.
Вдалеке что-то мерцает. Значит, направление все-таки правильное. Там, вдали, на грани слышимости гулко звенит что-то, и этот звон отдается в груди. Федя негромко смеется, идет теперь быстрее, двигается наконец вперед. Откуда-то просачивается запах полыни. Еще откуда-то — с другой, очевидно, стороны — механический писк и чьи-то голоса. Ладонь вспыхивает фантомным прикосновением узкой ладони с длинными пальцами — как у самого Феди. Потом другая ладонь — большая, тяжелая, — касается плеча. Потом его берут и за другую руку — кисть руки маленькая и очень добрая. Идти становится легче.
Когда Федя выходит из этого коридора-лабиринта, отдаляющийся писк приборов кажется взрывами праздничных салютов.
В комнате свежо. Полутемно. Пахнет акварельными красками. На столе стоит, подрагивая от сквозняка, свеча. С улицы пахнет летним ранним утром, полынью, мокрым асфальтом, скошенной травой и поздней сиренью. Где-то вдалеке бьют часы. Четыре часа утра. Красно-сиреневый рассвет горит на все небо.
Сема прижимает брата к себе со всей силой худых рук.
— Живой, — шепчет куда-то в плечо, плещет из глаз соленым зеленым морем. Да что там море — целым океаном!
— Да. Живой.
— Пойдем к родителям, а? Они же еще не знают, — Сема отпускает его из объятий, но легонько держит за плечи руками.
— Знают. Но пойдем, — и перехватывает руку Семы, ведя его в комнату родителей.
Свечу задувает прорвавшимся в форточку ветром перемен. На мольберте — пустой холст. Рассвет сменяется радостным солнечным утром.
Паньшина Алиса. Город под холмом
Сиял город огнями. Он был как ёж, свернувшийся под холмом и ощетинившийся. Лучи света были как его колючки. И он пыхтел автомобильными пробками и фабричными трубами, шипели люди и телефоны.
Ежи пыхтят и выставляют иглы, когда пугаются. Эммет Эрлин, который стоял на холме и смотрел с него, понял, что город чрезвычайно испуган. Между тем, над Эмметом Эрлином зажигались звёзды, а дорога вела вкруг холма в город. Днём Эммет Эрлин запустил воздушного змея — он был первооткрыватель этих земель, и нужно было поднять флаг. Змей нёсся в невозможно голубом небе… Эммет Эрлин шёл по дороге, а над ним шёл змей над дорогой, и так они шли вдвоём, пока не увидели холм. Им в головы тотчас же пришла одна и та же мысль: «Это же отличный холм для того, чтобы запускать с него змея! И он никогда не запутается в ветках деревьев». Из-за холма не было видно город, а когда они поднялись на холм, Эммет Эрлин был слишком увлечён запуском змея. Так что только с наступлением темноты город был им замечен. Эммету Эрлину стало немного жутко, он заразился страхом от города и смотал змея. Он смотрел на город, а над ним зажигались звёзды.
Эммет Эрлин был волшебник. Он носил синюю панаму и джинсовый жилет и путешествовал по миру, исследуя неизвестные дороги. Он любил зеленоглазую фею Эсмеральду, но она осталась где-то далеко, потому что земля вертелась очень быстро, и если замереть и не двигаться, то можно было очнуться совсем не в том месте, где остался без движения. Фея была такая лёгкая, что земной шар не замечал её веса и вертелся вместе с ней, а он был всё-таки волшебник, и его шар замечал, и поэтому ему постоянно приходилось странствовать, чтобы не потеряться. Эммет подумал, что где-то здесь должны быть остатки заката, но их не было. Через минуту оказалось, что их загородил город. Грустно было, как будто где-то играла музыка и горели окна. Эммет Эрлин понял, что пора ложиться спать, и расстелил спальный мешок и свою осеннюю куртку. Засыпая, он чувствовал, как вертится земной шар и несёт его в сторону города. Южный ветер прилетел и подул теплом, прощаясь с городом и холмом, потому что лето должно было скоро кончиться, и ветру оставались последние дни, когда можно быть тёплым.
Светился рассвет, шар вертелся, и земля уходила из-под ног волшебника так, что он направлялся прямо в город. Шуршала под ногами сухая трава. Город не светился, шар замедлял своё вращение, и Эммет узнал, что вряд ли скоро уйдёт отсюда. Кто-то разговаривал по телефону и записывал голосовое. На остановке курились электронные сигареты с запахом плохих духов, над остановкой была берёза, и на ней сидело стадо голубей. Много машин ехали, издавая звук пшрршш и запах. Это всё было очень красиво, Эммет Эрлин невольно остановился и залюбовался картиной. День был серовато-зелёный. Эммет Эрлин был первооткрывателем этого города, и он уже начинал любить свою новую землю. Нежные акварельные люди ходили между домов. Было раннее утро, и поэтому их было не очень много.
Нужно было сделать некоторые вещи в связи с открытием. Сначала нужно было поднять флаг, то есть запустить змея, и Эммет Эрлин занялся этим, но возникла проблема: змей запутался в проводах и в балконе на расстоянии пяти метров от земли. Нужно было подняться повыше, но Эммет чувствовал, что здесь неприлично летать. И ещё лучше поднимать флаг всё-таки на открытой земле, а не над ней. И поэтому у Эммета Эрлина не получилось поднять флаг.
Кроме того, нужно было делать наблюдения за жизнью этого города. Нужно было описать местные растения, из чего здесь делают крыши и что здесь делают люди. Всё это нельзя было делать на улице, и волшебник поселился в комнате в многоэтажном ярко раскрашенном доме. Деревья желтели, холодели поручни, начинали идти дожди, Эммет Эрлин делал свои наблюдения. В городе было не принято спать, нужно было держать свет включенным и быть на связи, горели окна и экраны. Эммет притворялся дворником, подметал серебряный асфальт и думал свои бесконечные мысли. Грустные это были мысли.
«Если я её отыщу, то я ей скажу так. Она спросит, почему я странствую, почему у меня никого нет. Она пожалеет меня. А я скажу ей: знаешь, нам надо об этом наконец поговорить. Мне кажется, ты не будешь на меня обижаться. И тебе не будет больно, я знаю, уже прошло время. В общем, ты это и так знаешь, но я так и не переставал никогда тебя любить. Я всё ещё тебя люблю. Я не хочу жить ни с кем, кроме тебя» - он думал о том, как не станет её ни о чём просить, как просто скажет ей, чтобы уже не врать, как он её любит, и дальше пусть она поступает как хочет.
«А она скажет: я догадалась, - а я скажу, что всё-таки нужно было это сказать, чтобы между нами всё было сказано, - нет, она скажет: я давно это знаю, - и дальше всё решится. Пусть делает что хочет. Мне кажется, она скажет оставить всё как есть. Но есть же маленький, самый маленький шанс, что нет. Вдруг она опять полюбит меня. Ведь она такая переменчивая, каждое её навсегда — это здесь и сейчас..»
Мысли шли сами по себе в голове Эммета и немного шуршали. Листья и метла хотели шуршать, но у них не получалось, потому что этого никому не было слышно. Ничего не было слышно, потому что машины говорили своё пшрршш. Они не были в этом виноваты, они не были плохо воспитаны, но у них не было выбора: они были хронически больны такой болезнью, при которой больной обречён на постоянное произведение шума. Это установил Эммет Эрлин и занёс в свою исследовательскую тетрадь. Эта болезнь распространяется так: заразившийся производит шум, ничего вокруг становится не слышно, и все окружающие тоже оказываются вынуждены производить шум. Они заражают своих окружающих, те заражают своих, и получается эпидемия. Была уже середина осени. Волшебник так и не заразился и никак не мог запустить своего змея. Шуршала метла, ему в голову приходила картинка: он и зеленоглазая фея стоят на крыше спина к спине, у обоих развеваются волосы и они по очереди управляют змеем. Если бы взлететь на крышу, змея стало бы видно, но здесь неприлично было летать. «Когда мы встретимся, я покажу тебе змея и просто предложу тебе запустить его с крыши, как раньше. Я знаю, на это ты согласишься. Ты очень любишь ветер. Мы пойдём на крышу и запустим нашего змея, и все увидят нас и поймут, что мы есть, раз мы запускаем змея, и что мы первооткрыватели этой земли, раз мы первые подняли флаг. И что-то изменится, я не знаю что, но из-за того, что мы запустим змея, мы опять будем вместе. Мы опять будем любить друг друга, как тогда и даже лучше. Я буду колдовать тебе всякую чушь, а ты будешь рассказывать мне про своих бесчисленных любимых. И мы будем шататься по задворкам этого мира, держась за руки, выстроим несколько волшебных замков и башен, и все узнают, что чудеса случаются».
Вот что он ещё думал, кроме любви: что же не так с этим городом, почему он похож на ежа и зачем им столько фонарей, если у них всё равно ужасно много многоэтажных домов, в которых почти все окна светятся по ночам. Он подумал, что, может быть, это тоже болезнь вроде шумной. Но от фонарей ему становилось очень страшно по вечерам, а однажды он вошёл в тёмный переулок, и вдруг всё в нём начало трястись от ужаса. В этом переулке всё равно не было видно звёзд. Эммет перестал выключать свет в комнате, ванной и туалете, потому что ему страшно стало оставаться одному в темноте, и он стал ходить в наушниках.
Становилось всё темнее и темнее. Эммет перестал притворяться дворником, потому что ему не нравилось разгребать слякоть, и стал притворяться офисным работником. По утрам он ездил в автобусе на работу и очень увлёкся ею, потому что там не было ни единого пикселя темноты, работа Эммета притворялась, что темнота не существует. Он даже стал сомневаться в том, что он волшебник, а не офисный работник, и перестал делать наблюдения и стал ничего не замечать, когда ехал в автобусе. Было шумно и тесно, в окно было видно только серое небо между чужих голов. Волшебника толкнули и развернули, кто-то открыл окно, и на него подул сквозняк. Теперь он ехал спиной вперёд. Сзади автобуса была яма, то есть нижняя задняя площадка. На ней стояли люди и смотрели прямо на волшебника, как будто он был виноват в том, что они едут в этом автобусе, что темнеет и что они не высыпаются. Одна девушка стояла с закрытыми глазами и ни за что не держалась. Волшебник смотрел на неё и думал, как ужасно засыпать стоя и ни за что не держась. Он стал протискиваться ближе к ней, чтобы придержать её, люди начали ругаться, он подошёл к ней почти вплотную и приобнял, чтобы ей было легче держаться на ногах. Вдруг она открыла глаза и посмотрела на Эммета, и он узнал её зелёные глаза. Она всё ещё была фея, конечно. Он стал что-то говорить из своих шуршащих мыслей, но ничего не было слышно из-за гула автобуса. Они смотрели друг другу глаза в глаза. Она тоже что-то сказала, и не было слышно, что именно. Эммет что-то сделал, и автобус начал замедляться, и гул начал стихать. Он всё ещё придерживал её за плечи и не знал, что сказать, хотя уже всё было бы слышно. Кусочек его шуршащих мыслей был правдой: Эсмеральда и правда обо всём давно догадалась, и зачем было говорить ей глупости, которые она уже слышала. Эммет аккуратно положил её на пол, подстелив ей свою куртку. Все пассажиры засыпали вслед за ней. Эммет вышел из замершего автобуса, и весь город был как замок Спящей красавицы. Он был милосерднее крёстной феи и волшебством перенёс всех по своим кроватям, хотя это было очень сложно и трудно.
«Пусть спит, солнце моё» - думал Эммет, - «Я люблю тебя очень сильно, солнце моё, пусть спит» - и пока он так думал, он шёл насквозь через город, и когда прошёл его весь, оказалось, что прямо за ним всё это время было море, в которое каждый вечер заходило солнце. Эммет сидел на берегу моря, смотрел на закат и слушал, как плещутся волны, и ему казалось, что они поют заходящему солнцу колыбельную. Снова начинал вращаться земной шар. Эсмеральде снилось, как они с Эмметом запускают воздушного змея.
Моисеева Марианна. Удивительный разговор
На берегу реки стояла старая ива. В жаркий летний день она страдала от боли. Раньше у нее была раскидистая крона, ветки опускались почти до воды. А недавно разыгралась страшная гроза. Ветер дул с такой силой, что ломал молодые и старые деревья, и тут в нее ударила молния. Верхушка с треском упала в воду, листья с одной стороны были опалены и засохли. Ива думала о том, что перестала быть красивой, да и раны не сможет заживить… Как жаль, что жизнь кончается!
Вдруг она заметила девочку Машу с какой-то палкой, а на конце ее была какая-то маленькая коробочка. Маша на нее смотрела и рассказывала про деревню. Потом повернулась к иве и начала о ней говорить. Ива даже немного засмущалась и прикрылась листвой. На следующий день девочка пришла с папой. У него были пила, краска, липкая лента. Маша показывала все повреждения, и они аккуратно подровняли поломанные ветки и закрасили спилы, а потом забинтовали трещины в стволе. На следующий день папа поставил новую резную скамейку. Теперь Маша стала каждый день приходить к старой иве. Она купалась в речке, а потом трогала ветки, смотрела, как заживают раны, подолгу сидела под деревом с книгой или с этой коробочкой, которая оказалась телефоном.
- Как же здорово, что дерево оживает! Как приятно сидеть в тени, когда вокруг печет солнце, - как-то вслух сказала Маша и услышала, что ива зашелестела листочками, да так, будто хотела поблагодарить девочку.
- Странно! Я в сказке читала, как говорящая яблонька укрывала деток своими ветвями, и мне почему-то кажется, что и моя ива такая же добрая! Вот умела бы она говорить! Рассказала бы, что видела за свои долгие-долгие годы!
- Ты, правда, хочешь послушать?- раздался тихий голос, глуховатый и немного скрипучий.
Маша вздрогнула, обернулась и никого не увидела. И тот же голос проговорил:
- Я прости, что я тебя напугала..
- Как? Ты умеешь разговаривать? Но ведь так бывает только в сказках!- удивленно пробормотала Маша, подняв голову.
-Нет, ты заблуждаешься! Деревья живые, и они привыкли к языку людей. Ты очень добрая, и поэтому я первый и последний раз в жизни заговорила.
- Милая ива, расскажи скорее свою историю!
- Что ж, слушай!
Зимой на замерзшей реке устраивали каток. Взрослые люди такие смешные! Они одевались в тулупы, шапки, на валенки, привязывали какие-то железные штуки и называли их коньками. Раз пришли Глаша с Марусей. Их было слышно издалека, они оживленно спорили. Маруся уговаривала Глашу первый раз вступить на лед и покататься. Ох и хохотушки были! Покататься им удалось: падали, смеялись и снова падали. Все в снегу, веселились, как дети! Как-то Катя привела своего младшего брата. Миша очень боялся упасть, ухватился маленькими ручками за сестру. Она спокойно объяснила, как правильно держаться на коньках, обняла и протянула руку. Мальчик крепко ухватился за руку, и на удивление быстро он научился кататься, потом совсем скоро наперегонки с мальчишками бегал по льду.
Летом на реке ловили рыбу. Рыбы в реке всегда было много. Выходили и на лодках. Мальчишки ловили с берега недалеко от меня. Однажды Миша закинул удочку и лег около меня в тени. Уснул. Рыба клюет, поплавок только и прыгает по водной глади. Пришлось будить Мишу шелестом листьев. Успел в последний момент: схватил сачок и подхватил рыбу. Как же он был рад, хвастался всем друзьям, какую большую рыбу поймал!
В моих густых ветвях каждое лето стоял щебет. Птицы строили гнезда, выводили птенцов, кормили и учили летать. Но на моих птичек повадился кот Черныш, черный, как уголь. Крадется в высокой траве, аккуратно, потихонечку поднимается по стволу, прячется в листьях и сидит, ждет. Ух и хитрюга! Каждый раз приходилось раскачивать ветки и его сбрасывать. Уходил ни с чем, но потом всегда возвращался.
Как-то зимой было очень холодно, от мороза трещали ветки, снега намело – чуть не до верхушки. Из леса стали чаще выходить звери. Раньше только лисы прибегали полакомиться курами или какой молодой заяц появится. В этот раз вышло стадо кабанов. Перепугали половину деревни и сами испугались. Мужики за ними бежали с собаками, двух подстрелили, вот радости было – время-то голодное! Весной налетел сильный ураганный ветер и сорвал несколько веток. Одна упала на скамейку и сломала ее. Люди все были заняты посевной, почти перестали ко мне приходить, и починить было некому. Но опять помог случай: козы решили полакомиться листвой с упавшей ветки, и катин брат Миша прогнал их, заметил сломанную скамейку и уже вечером пришел с друзьями ее чинить. Жизнь вокруг меня опять закипела ключом.
Катя выросла, закончила школу и в день своего выпускного она была веселая и счастливая в предвкушении взрослой жизни. Но 22июня 1941 года изменилась жизнь всех людей. Началась война. Три старших брата ушли на войну. Катя не смогла оставаться дома и пошла санитаркой в госпиталь. Я вспоминаю годы войны как самые трудные. Кругом был голод, люди трудились из последних сил, но никто не падал духом. Но какое было счастье, когда окончилась война! Посреди деревни висел громкоговоритель, и по нему передавали новости, и тут объявили победу! Люди выбегали на улицу, танцевали и плакали от счастья. Было радостно за ними наблюдать! Катя вернулась в деревню, к сожалению, два ее брата погибли.
Прошло время, у Кати родились дети: старшая дочь Мария, средний сын Никита и младший сын Дима. Они выросли и уехали из деревни. После их отъезда Катя с мужем, чтобы не грустить, занялась хозяйством еще активнее. Помимо коз и курочек, купила корову и несколько поросят. Часто по вечерам приходила ко мне на скамейку. Она любила в тишине разговаривать вслух, высказывать свою боль и радость, про детей много говорила, переживала за них.
Вскоре некогда большая деревня начала пустеть, молодежь разъезжалась, старики умирали. В какой-то момент в деревне остались Катя с мужем, сосед Петр Иванович и еще несколько стариков. Около меня выросла высокая трава, осталась лишь узкая тропинка, которая вела к реке. По выходным туда ходил Петр Иванович ловить рыбу. Смешно получалось: его голову не было видно, лишь удочка двигалась в траве.
Сюда приезжал лишь Дима, младший сын Катерины, и то очень редко. Однажды он привез жену Алису. Она была очень улыбчивая и всем пыталась помочь, правда, это не всегда удачно выходило. Захотела покормить кур, но те так испугались, что выбили калитку и разбежались. Еще был случай, когда она решила покосить траву возле меня да так размахнулась, что сперва чуть не попала в ствол, а потом сама угодила в крапиву. Дима ее очень любил, они всегда все делали вместе, очень дружно жили. Спустя какое-то время Дима решил переехать в деревню.. Купил дом по соседству с родителями, отремонтировал. Рукастый, все умеет.
- А мою бабушку тоже зовут Катя, а папу – Дима. Ты что, про них рассказывала?
- Да, девочка, ты правильно догадалась. А теперь ты расскажи мне, что ты делала с телефоном и зачем тебе нужна была палка?
- Я снимала фильм о нашей деревне. Здесь так красиво!
Приходи, девочка, ко мне. Расскажешь про город, откуда приехала, про своих друзей!
- Обязательно приду!
На берегу реки стояла старая ива. В жаркий летний день она страдала от боли. Раньше у нее была раскидистая крона, ветки опускались почти до воды. А недавно разыгралась страшная гроза. Ветер дул с такой силой, что ломал молодые и старые деревья, и тут в нее ударила молния. Верхушка с треском упала в воду, листья с одной стороны были опалены и засохли. Ива думала о том, что перестала быть красивой, да и раны не сможет заживить… Как жаль, что жизнь кончается!
Вдруг она заметила девочку Машу с какой-то палкой, а на конце ее была какая-то маленькая коробочка. Маша на нее смотрела и рассказывала про деревню. Потом повернулась к иве и начала о ней говорить. Ива даже немного засмущалась и прикрылась листвой. На следующий день девочка пришла с папой. У него были пила, краска, липкая лента. Маша показывала все повреждения, и они аккуратно подровняли поломанные ветки и закрасили спилы, а потом забинтовали трещины в стволе. На следующий день папа поставил новую резную скамейку. Теперь Маша стала каждый день приходить к старой иве. Она купалась в речке, а потом трогала ветки, смотрела, как заживают раны, подолгу сидела под деревом с книгой или с этой коробочкой, которая оказалась телефоном.
- Как же здорово, что дерево оживает! Как приятно сидеть в тени, когда вокруг печет солнце, - как-то вслух сказала Маша и услышала, что ива зашелестела листочками, да так, будто хотела поблагодарить девочку.
- Странно! Я в сказке читала, как говорящая яблонька укрывала деток своими ветвями, и мне почему-то кажется, что и моя ива такая же добрая! Вот умела бы она говорить! Рассказала бы, что видела за свои долгие-долгие годы!
- Ты, правда, хочешь послушать?- раздался тихий голос, глуховатый и немного скрипучий.
Маша вздрогнула, обернулась и никого не увидела. И тот же голос проговорил:
- Я прости, что я тебя напугала..
- Как? Ты умеешь разговаривать? Но ведь так бывает только в сказках!- удивленно пробормотала Маша, подняв голову.
-Нет, ты заблуждаешься! Деревья живые, и они привыкли к языку людей. Ты очень добрая, и поэтому я первый и последний раз в жизни заговорила.
- Милая ива, расскажи скорее свою историю!
- Что ж, слушай!
***
Теплым майским днем ветер подхватил оторвавшееся семечко ивы и понес вдоль деревни. Семечко не погибло. Приземлившись на берегу реки, проросло и стало бороться за жизнь. Вот так я родилась. Первые несколько лет были очень непростыми. Я гнулась от сильных ветров и снегов. Несколько раз меня чуть не съели козы, но маленькая девочка Катя, которая их пасла, всегда их прогоняла. Когда я подросла и окрепла, мне были не страшны катины козы, я позволяла им полакомиться своею листвой. Ребятишки купались в реке, и мальчишки догадались привязать ко мне веревку с палкой и прыгать с нее в воду. Дети так весело хохотали, что мне тоже было радостно. Катины родители поставили около меня скамейку, и прохожие часто останавливались в моей тени. А по вечерам приходили парочки. Одни почти до утра щебетали, как птички, другие молча сидели, обнявшись, и любовались звездами, плывущими по ночной реке.Зимой на замерзшей реке устраивали каток. Взрослые люди такие смешные! Они одевались в тулупы, шапки, на валенки, привязывали какие-то железные штуки и называли их коньками. Раз пришли Глаша с Марусей. Их было слышно издалека, они оживленно спорили. Маруся уговаривала Глашу первый раз вступить на лед и покататься. Ох и хохотушки были! Покататься им удалось: падали, смеялись и снова падали. Все в снегу, веселились, как дети! Как-то Катя привела своего младшего брата. Миша очень боялся упасть, ухватился маленькими ручками за сестру. Она спокойно объяснила, как правильно держаться на коньках, обняла и протянула руку. Мальчик крепко ухватился за руку, и на удивление быстро он научился кататься, потом совсем скоро наперегонки с мальчишками бегал по льду.
Летом на реке ловили рыбу. Рыбы в реке всегда было много. Выходили и на лодках. Мальчишки ловили с берега недалеко от меня. Однажды Миша закинул удочку и лег около меня в тени. Уснул. Рыба клюет, поплавок только и прыгает по водной глади. Пришлось будить Мишу шелестом листьев. Успел в последний момент: схватил сачок и подхватил рыбу. Как же он был рад, хвастался всем друзьям, какую большую рыбу поймал!
В моих густых ветвях каждое лето стоял щебет. Птицы строили гнезда, выводили птенцов, кормили и учили летать. Но на моих птичек повадился кот Черныш, черный, как уголь. Крадется в высокой траве, аккуратно, потихонечку поднимается по стволу, прячется в листьях и сидит, ждет. Ух и хитрюга! Каждый раз приходилось раскачивать ветки и его сбрасывать. Уходил ни с чем, но потом всегда возвращался.
Как-то зимой было очень холодно, от мороза трещали ветки, снега намело – чуть не до верхушки. Из леса стали чаще выходить звери. Раньше только лисы прибегали полакомиться курами или какой молодой заяц появится. В этот раз вышло стадо кабанов. Перепугали половину деревни и сами испугались. Мужики за ними бежали с собаками, двух подстрелили, вот радости было – время-то голодное! Весной налетел сильный ураганный ветер и сорвал несколько веток. Одна упала на скамейку и сломала ее. Люди все были заняты посевной, почти перестали ко мне приходить, и починить было некому. Но опять помог случай: козы решили полакомиться листвой с упавшей ветки, и катин брат Миша прогнал их, заметил сломанную скамейку и уже вечером пришел с друзьями ее чинить. Жизнь вокруг меня опять закипела ключом.
Катя выросла, закончила школу и в день своего выпускного она была веселая и счастливая в предвкушении взрослой жизни. Но 22июня 1941 года изменилась жизнь всех людей. Началась война. Три старших брата ушли на войну. Катя не смогла оставаться дома и пошла санитаркой в госпиталь. Я вспоминаю годы войны как самые трудные. Кругом был голод, люди трудились из последних сил, но никто не падал духом. Но какое было счастье, когда окончилась война! Посреди деревни висел громкоговоритель, и по нему передавали новости, и тут объявили победу! Люди выбегали на улицу, танцевали и плакали от счастья. Было радостно за ними наблюдать! Катя вернулась в деревню, к сожалению, два ее брата погибли.
Прошло время, у Кати родились дети: старшая дочь Мария, средний сын Никита и младший сын Дима. Они выросли и уехали из деревни. После их отъезда Катя с мужем, чтобы не грустить, занялась хозяйством еще активнее. Помимо коз и курочек, купила корову и несколько поросят. Часто по вечерам приходила ко мне на скамейку. Она любила в тишине разговаривать вслух, высказывать свою боль и радость, про детей много говорила, переживала за них.
Вскоре некогда большая деревня начала пустеть, молодежь разъезжалась, старики умирали. В какой-то момент в деревне остались Катя с мужем, сосед Петр Иванович и еще несколько стариков. Около меня выросла высокая трава, осталась лишь узкая тропинка, которая вела к реке. По выходным туда ходил Петр Иванович ловить рыбу. Смешно получалось: его голову не было видно, лишь удочка двигалась в траве.
Сюда приезжал лишь Дима, младший сын Катерины, и то очень редко. Однажды он привез жену Алису. Она была очень улыбчивая и всем пыталась помочь, правда, это не всегда удачно выходило. Захотела покормить кур, но те так испугались, что выбили калитку и разбежались. Еще был случай, когда она решила покосить траву возле меня да так размахнулась, что сперва чуть не попала в ствол, а потом сама угодила в крапиву. Дима ее очень любил, они всегда все делали вместе, очень дружно жили. Спустя какое-то время Дима решил переехать в деревню.. Купил дом по соседству с родителями, отремонтировал. Рукастый, все умеет.
- А мою бабушку тоже зовут Катя, а папу – Дима. Ты что, про них рассказывала?
- Да, девочка, ты правильно догадалась. А теперь ты расскажи мне, что ты делала с телефоном и зачем тебе нужна была палка?
- Я снимала фильм о нашей деревне. Здесь так красиво!
Приходи, девочка, ко мне. Расскажешь про город, откуда приехала, про своих друзей!
- Обязательно приду!
***
Через некоторое время приехала семья москвичей и купила дом. Потом еще и еще стали приезжать горожане, покупать дома под дачи, строить красивые коттеджи. Оказалось, фильм, снятый Машей, увидели сотни людей, и деревня начала оживать. Под старой ивой снова звенят детские голоса. Жизнь продолжается!Орлова Мария. Звезда, исполняющая желания
Где-то далеко-далеко солнечный диск выплывает из-за горизонта. Заснеженные ветви деревьев окутаны бледным розовато-жёлтым светом. Как прекрасен новый день! Как чудесна красота зимы!
Маленький дух по имени Вилли прогуливался по лесу. Подойдя к высокой сосне, он услышал непонятные звуки. Прислушался – эти звуки были похожи на чей-то плач, и они явно доносились сверху, где темнело непонятное пятно. Вилли не знал, нужна ли этому существу помощь, поэтому на всякий случай решил спросить:
- Извините, с вами всё в порядке? – герой говорил достаточно громко, чтобы его могли хорошо расслышать.
Пятно сделало неловкое движение и снова застыло. Через несколько минут последовал ответ:
- Помогите! Помогите, пожалуйста, я не могу спуститься отсюда!
Вилли без лишних раздумий начал карабкаться наверх - бедное существо просит помощи, а духи никогда не отказывают в таких случаях. Вот он уже он почти дотянулся до той самой ветки. Теперь Вилли увидел, что странное пятно оказалось маленькой кошечкой. Она крепко вцепилась когтями в ветку и беспокойно смотрела по сторонам. Спаситель протянул руку:
- Вы можете подойти сюда?
Кошечка неуверенно перешла по ветке прямо к духу. Ещё мгновение – и вот она уже стоит всеми четырьмя лапками на земле, осыпая благодарностями своего спасителя.
- Ох, спасибо, большое спасибо! Я погналась за птицей и даже не заметила, как забралась слишком высоко. Меня не было так долго! Наверное, моя семья уже беспокоится обо мне!
- Семья?
Услышав это слово, маленький дух удивился, ведь всё это время он жил один.
- Кошечка, расскажи, пожалуйста, что такое семья. Мне было бы очень интересно это узнать.
- Как бы тебе объяснить...
Кошечка всегда опускала мордочку вниз, когда размышляла. Немного подумав, она сказала:
- Семья – это те, кто окружает заботой и помогает в трудную минуту, кто всегда будет любить тебя, и ты их, конечно, тоже будешь любить.
Слова кошечки впечатлили Вилли:
- Большое спасибо! А ты случайно не знаешь, как мне тоже найти свою семью?
- Прости, я не знаю. Попробуй спросить у кого-нибудь другого, а я побежала. Ещё увидимся, маленький дух!
С этими словами кошечка юркнула между деревьев и пропала. А Вилли неспешно побрёл вперёд, продолжая думать о семье. Он задумался так сильно, что даже не заметил, как мимо пролетел мудрый филин.
- О чём задумался, приятель?
- Знаете, мистер филин, у меня есть одно желание, но я совершенно не знаю, как его осуществить! Может быть, вы мне подскажете?
- Если твоё желание настолько важно, то тебе просто необходимо найти звезду и загадать то, чего ты желаешь.
- Какую звезду?
- О, это самая яркая звезда на всём небосклоне! Если ты сможешь взобраться на самую высокую гору, то непременно её увидишь.
- Большое спасибо, мистер филин! Я обязательно ее найду!
- Всегда пожалуйста, мой маленький друг.
Мудрый филин полетел по своим делам, а маленький дух шёл и шел дальше. Огромные деревья стали сменяться деревцами, а потом и низенькими кустиками. Вскоре показалась снежная равнина, и лишь старое дерево, нагнутое до самой земли сильными ветрами, одиноко стояло у тропинки. На ветке сидели два чёрных ворона. Они опустили головы вниз и смотрели непонятные вороньи сны. Дух подошел поближе, надеясь узнать дорогу, птицам же ведом любой путь.
- Добрый день!
Вороны вздрогнули, нервно захлопали крыльями и опять уселись на свои места.
- Извините,- робко начал малыш, видя, что потревожил их, – вы не подскажете, где самое высокое место в округе? Я был бы вам очень благодарен.
Вороны в недоумении склонили головы. Они были очень любопытные птицы и поэтому пытливо спросили незнакомца:
- Зачем тебе это нужно?
- Мне бы хотелось добраться туда, чтобы загадать желание звезде! Я уверен, она сможет его исполнить.
- Звезде? Желание?
Птицы переглянулись, а потом неожиданно захохотали во всё горло:
- Ха-ха! Желание он захотел загадать, вот умора! Ха-ха! Неужели ты веришь в эту детскую сказку?
Вилли невольно попятился назад. Больше всего ему хотелось уйти отсюда подальше и никогда не вспоминать этот разговор. Пока Вилли размышлял, как поступить, в птиц со свистом пролетел снежок. Снежный шарик сбил одного ворона с ветки и задел другого. Птицы в раздражении улетели, недовольно каркая.
- Привет! Эти грубые вороны совсем от рук отбились!
Вилли обернулся. Перед ним стоял дух, немного ниже него. Он весело хихикал, подкидывая в руке ещё один снежный шарик.
- Ой, я совершенно забыл представиться! Меня зовут Оми.
- Приятно познакомиться, Оми. Моё имя Вилли. Слушай, а ты случайно не знаешь, где находится самое высокое место в округе?
- Знаю. Это гора на северо-западе. Надо идти вдоль замёрзшего русла реки, а потом всё прямо и прямо.
- Большое спасибо!
- А хочешь, я пойду с тобой?
- Конечно!
И вот они уже вместе держали путь на северо-запад. Снежинок стало намного больше, теперь они беспокойным роем гудели, подпевая ветру.
- Похоже, погода портится. Ты видишь что-нибудь впереди, Вилли?
- По правде говоря, практически ничего.
- Слушай, а мы точно идём в правильном направлении? Может, стоит остановиться? Ну, знаешь, передохнуть немного...
- Да, ты прав, Оми, нам нужно найти ночлег.
Мрак опустился на землю, стало намного темнее, чем прежде. Вдруг, откуда ни возьмись, среди этого бесконечного хаоса стало что-то виднеться. Это оказалась пещера. Тусклый огонёк освещал влажные стены. Вилли и Оми решили подойти поближе. Там крошечный дух сидел и смотрел на небольшой костёр, следил за каждым движением пламени. Он казался таким одиноким, что даже не сразу заметил приближения героев.
- Извините, что мы потревожили вас, но на дворе стоит такая ужасная метель!
Неизвестный дух, выслушав случайных гостей, улыбнулся:
- Ничего страшного, оставайтесь здесь, сколько хотите. В такие ненастные вечера бывает особенно одиноко!
Друзья сели напротив костра.
- Меня зовут Тао.
- Приятно познакомиться, Тао, я Вилли, а это Оми.
- Вы идёте смотреть на звёздное небо? Маленькие зверьки говорили, что сильный ветер развеет тучи и можно будет хорошо увидеть звёзды с горы.
- Мы как раз туда направляемся! Правда, не только для того, чтобы смотреть... Дело в том, что среди этих многочисленных звёзд должна загореться звезда желаний! Она самая яркая из всех!
- Вот оно как... — и Тао снова стал задумчиво смотреть на огонь. Всю ночь они провели за разговором, наблюдая, как двигаются языки пламени. А метель снаружи всё бушевала и бушевала. Постепенно она начинала затихать. Редкие звёзды выглянули из-за уплывающих облаков. Ночь стала спокойной, тихой. Она была такой, какой обычно и бывают долгие зимние ночи.
Утром продолжили путь уже втроем. Ветви деревьев ещё больше клонились к земле от тяжёлого снега, ноги поминутно проваливались в сугроб, руки застыли от холода. Внезапно вся процессия остановилась. Маленькая речка, за которой они шли, впадала в широкую реку. Вода в реке бежала очень быстро, а до берега было очень непросто добраться. Скользкие камни тут и там высовывались, противостоя бушующей воде.
- Ого! Как мы сможем перебраться на другую сторону?
- Я попробую разведать местность,- сказал Тао и пошел вдоль берега. Через некоторое время он вернулся и сказал, что вверх по реке есть поваленное дерево, оно вполне могло сойти за переправу.
Под деревом с шумом неслись водяные потоки. Оми с опаской глядел на бушующую реку.
- Ну, что? Кто пойдёт первым?
- Давайте я,- предложил Вилли.
Маленький дух с осторожностью встал на ствол дерева. Через мгновение он уже тихой поступью переходил через реку. В какой-то момент его нога соскользнула с твёрдой опоры, но Вилли удалось удержать равновесие. За ним всё время следили четыре глаза, подбадривая друга. Маленький дух достиг берега. Вслед за ним пошёл Тао. Оми со страхом смотрел на переправу и не мог сдвинуться с места.
- Ну же, Оми, ты справишься!
Но маленький дух боялся, несмотря на поддержку друзей. Тогда Вилли просто перешёл к нему по бревну и взял за руку. Уже вдвоём они смогли перебраться через бушующую реку.
Стало быстро темнеть, но теперь осталось совсем немного: самая большая в окрестности гора величественно возвышалась над долиной. Вилли и его друзья наконец-то достигли вершины. Чёрное-чёрное небо пестрело переливающимся светом звёзд. А прямо над ними - самая яркая звезда, которая исполняет желания! В эту самую минуту их лица были полны радости, глаза светились от счастья! Они сделали это!
- Ну же, Вилли, загадывай желание! – сказал Оми.
- Да, Вилли, пора сделать то, из-за чего ты так хотел попасть сюда,- добавил Тао.
Вилли смотрел на ребят с улыбкой и благодарностью: прямо сейчас его желание исполнится. Это так чудесно! Но ведь и остальные не зря путь, и они столько пережили!
- Ребята, давайте вместе загадаем мое желание!
- Что? А разве так можно – загадать одно желание втроём? - удивился Оми.
- Конечно!
С этими словами Вилли подошёл ближе к друзьям и взял их за руки. Три маленьких духа обратились к самой яркой звезде, чтобы она исполнила их желание, и она услышала их. Звезда покачнулась на небосклоне и начала падать, оставляя за собой длинную полосу. В тот же миг всё озарил яркий-яркий свет.
Всё закончилось, но друзья ничего нового не заметили. Ничего, кроме того, что с неба сыпалось много-много непонятной пыли, и она переливалась в лунном свете. Все растерянно смотрели по сторонам, не понимая, в чём дело. И тут Вилли вспомнил слова чёрной кошечки! Маленький дух начал говорить так же неуверенно, как и всегда, но постепенно его голос становился смелее:
- Семья – это те, кто рядом с тобой. Они любят тебя, и ты тоже их любишь. Мне кажется, я понял. Звезда не может исполнить это желание, потому что оно уже сбылось!
- Так значит теперь... мы твоя семья?
- Конечно!
Трое друзей стояли, обнявшись, на вершине горы, и не было никого счастливее их!
Где-то далеко-далеко солнечный диск выплывает из-за горизонта. Заснеженные ветви деревьев окутаны бледным розовато-жёлтым светом. Как прекрасен новый день! Как чудесна красота зимы!
Маленький дух по имени Вилли прогуливался по лесу. Подойдя к высокой сосне, он услышал непонятные звуки. Прислушался – эти звуки были похожи на чей-то плач, и они явно доносились сверху, где темнело непонятное пятно. Вилли не знал, нужна ли этому существу помощь, поэтому на всякий случай решил спросить:
- Извините, с вами всё в порядке? – герой говорил достаточно громко, чтобы его могли хорошо расслышать.
Пятно сделало неловкое движение и снова застыло. Через несколько минут последовал ответ:
- Помогите! Помогите, пожалуйста, я не могу спуститься отсюда!
Вилли без лишних раздумий начал карабкаться наверх - бедное существо просит помощи, а духи никогда не отказывают в таких случаях. Вот он уже он почти дотянулся до той самой ветки. Теперь Вилли увидел, что странное пятно оказалось маленькой кошечкой. Она крепко вцепилась когтями в ветку и беспокойно смотрела по сторонам. Спаситель протянул руку:
- Вы можете подойти сюда?
Кошечка неуверенно перешла по ветке прямо к духу. Ещё мгновение – и вот она уже стоит всеми четырьмя лапками на земле, осыпая благодарностями своего спасителя.
- Ох, спасибо, большое спасибо! Я погналась за птицей и даже не заметила, как забралась слишком высоко. Меня не было так долго! Наверное, моя семья уже беспокоится обо мне!
- Семья?
Услышав это слово, маленький дух удивился, ведь всё это время он жил один.
- Кошечка, расскажи, пожалуйста, что такое семья. Мне было бы очень интересно это узнать.
- Как бы тебе объяснить...
Кошечка всегда опускала мордочку вниз, когда размышляла. Немного подумав, она сказала:
- Семья – это те, кто окружает заботой и помогает в трудную минуту, кто всегда будет любить тебя, и ты их, конечно, тоже будешь любить.
Слова кошечки впечатлили Вилли:
- Большое спасибо! А ты случайно не знаешь, как мне тоже найти свою семью?
- Прости, я не знаю. Попробуй спросить у кого-нибудь другого, а я побежала. Ещё увидимся, маленький дух!
С этими словами кошечка юркнула между деревьев и пропала. А Вилли неспешно побрёл вперёд, продолжая думать о семье. Он задумался так сильно, что даже не заметил, как мимо пролетел мудрый филин.
- О чём задумался, приятель?
- Знаете, мистер филин, у меня есть одно желание, но я совершенно не знаю, как его осуществить! Может быть, вы мне подскажете?
- Если твоё желание настолько важно, то тебе просто необходимо найти звезду и загадать то, чего ты желаешь.
- Какую звезду?
- О, это самая яркая звезда на всём небосклоне! Если ты сможешь взобраться на самую высокую гору, то непременно её увидишь.
- Большое спасибо, мистер филин! Я обязательно ее найду!
- Всегда пожалуйста, мой маленький друг.
Мудрый филин полетел по своим делам, а маленький дух шёл и шел дальше. Огромные деревья стали сменяться деревцами, а потом и низенькими кустиками. Вскоре показалась снежная равнина, и лишь старое дерево, нагнутое до самой земли сильными ветрами, одиноко стояло у тропинки. На ветке сидели два чёрных ворона. Они опустили головы вниз и смотрели непонятные вороньи сны. Дух подошел поближе, надеясь узнать дорогу, птицам же ведом любой путь.
- Добрый день!
Вороны вздрогнули, нервно захлопали крыльями и опять уселись на свои места.
- Извините,- робко начал малыш, видя, что потревожил их, – вы не подскажете, где самое высокое место в округе? Я был бы вам очень благодарен.
Вороны в недоумении склонили головы. Они были очень любопытные птицы и поэтому пытливо спросили незнакомца:
- Зачем тебе это нужно?
- Мне бы хотелось добраться туда, чтобы загадать желание звезде! Я уверен, она сможет его исполнить.
- Звезде? Желание?
Птицы переглянулись, а потом неожиданно захохотали во всё горло:
- Ха-ха! Желание он захотел загадать, вот умора! Ха-ха! Неужели ты веришь в эту детскую сказку?
Вилли невольно попятился назад. Больше всего ему хотелось уйти отсюда подальше и никогда не вспоминать этот разговор. Пока Вилли размышлял, как поступить, в птиц со свистом пролетел снежок. Снежный шарик сбил одного ворона с ветки и задел другого. Птицы в раздражении улетели, недовольно каркая.
- Привет! Эти грубые вороны совсем от рук отбились!
Вилли обернулся. Перед ним стоял дух, немного ниже него. Он весело хихикал, подкидывая в руке ещё один снежный шарик.
- Ой, я совершенно забыл представиться! Меня зовут Оми.
- Приятно познакомиться, Оми. Моё имя Вилли. Слушай, а ты случайно не знаешь, где находится самое высокое место в округе?
- Знаю. Это гора на северо-западе. Надо идти вдоль замёрзшего русла реки, а потом всё прямо и прямо.
- Большое спасибо!
- А хочешь, я пойду с тобой?
- Конечно!
И вот они уже вместе держали путь на северо-запад. Снежинок стало намного больше, теперь они беспокойным роем гудели, подпевая ветру.
- Похоже, погода портится. Ты видишь что-нибудь впереди, Вилли?
- По правде говоря, практически ничего.
- Слушай, а мы точно идём в правильном направлении? Может, стоит остановиться? Ну, знаешь, передохнуть немного...
- Да, ты прав, Оми, нам нужно найти ночлег.
Мрак опустился на землю, стало намного темнее, чем прежде. Вдруг, откуда ни возьмись, среди этого бесконечного хаоса стало что-то виднеться. Это оказалась пещера. Тусклый огонёк освещал влажные стены. Вилли и Оми решили подойти поближе. Там крошечный дух сидел и смотрел на небольшой костёр, следил за каждым движением пламени. Он казался таким одиноким, что даже не сразу заметил приближения героев.
- Извините, что мы потревожили вас, но на дворе стоит такая ужасная метель!
Неизвестный дух, выслушав случайных гостей, улыбнулся:
- Ничего страшного, оставайтесь здесь, сколько хотите. В такие ненастные вечера бывает особенно одиноко!
Друзья сели напротив костра.
- Меня зовут Тао.
- Приятно познакомиться, Тао, я Вилли, а это Оми.
- Вы идёте смотреть на звёздное небо? Маленькие зверьки говорили, что сильный ветер развеет тучи и можно будет хорошо увидеть звёзды с горы.
- Мы как раз туда направляемся! Правда, не только для того, чтобы смотреть... Дело в том, что среди этих многочисленных звёзд должна загореться звезда желаний! Она самая яркая из всех!
- Вот оно как... — и Тао снова стал задумчиво смотреть на огонь. Всю ночь они провели за разговором, наблюдая, как двигаются языки пламени. А метель снаружи всё бушевала и бушевала. Постепенно она начинала затихать. Редкие звёзды выглянули из-за уплывающих облаков. Ночь стала спокойной, тихой. Она была такой, какой обычно и бывают долгие зимние ночи.
Утром продолжили путь уже втроем. Ветви деревьев ещё больше клонились к земле от тяжёлого снега, ноги поминутно проваливались в сугроб, руки застыли от холода. Внезапно вся процессия остановилась. Маленькая речка, за которой они шли, впадала в широкую реку. Вода в реке бежала очень быстро, а до берега было очень непросто добраться. Скользкие камни тут и там высовывались, противостоя бушующей воде.
- Ого! Как мы сможем перебраться на другую сторону?
- Я попробую разведать местность,- сказал Тао и пошел вдоль берега. Через некоторое время он вернулся и сказал, что вверх по реке есть поваленное дерево, оно вполне могло сойти за переправу.
Под деревом с шумом неслись водяные потоки. Оми с опаской глядел на бушующую реку.
- Ну, что? Кто пойдёт первым?
- Давайте я,- предложил Вилли.
Маленький дух с осторожностью встал на ствол дерева. Через мгновение он уже тихой поступью переходил через реку. В какой-то момент его нога соскользнула с твёрдой опоры, но Вилли удалось удержать равновесие. За ним всё время следили четыре глаза, подбадривая друга. Маленький дух достиг берега. Вслед за ним пошёл Тао. Оми со страхом смотрел на переправу и не мог сдвинуться с места.
- Ну же, Оми, ты справишься!
Но маленький дух боялся, несмотря на поддержку друзей. Тогда Вилли просто перешёл к нему по бревну и взял за руку. Уже вдвоём они смогли перебраться через бушующую реку.
Стало быстро темнеть, но теперь осталось совсем немного: самая большая в окрестности гора величественно возвышалась над долиной. Вилли и его друзья наконец-то достигли вершины. Чёрное-чёрное небо пестрело переливающимся светом звёзд. А прямо над ними - самая яркая звезда, которая исполняет желания! В эту самую минуту их лица были полны радости, глаза светились от счастья! Они сделали это!
- Ну же, Вилли, загадывай желание! – сказал Оми.
- Да, Вилли, пора сделать то, из-за чего ты так хотел попасть сюда,- добавил Тао.
Вилли смотрел на ребят с улыбкой и благодарностью: прямо сейчас его желание исполнится. Это так чудесно! Но ведь и остальные не зря путь, и они столько пережили!
- Ребята, давайте вместе загадаем мое желание!
- Что? А разве так можно – загадать одно желание втроём? - удивился Оми.
- Конечно!
С этими словами Вилли подошёл ближе к друзьям и взял их за руки. Три маленьких духа обратились к самой яркой звезде, чтобы она исполнила их желание, и она услышала их. Звезда покачнулась на небосклоне и начала падать, оставляя за собой длинную полосу. В тот же миг всё озарил яркий-яркий свет.
Всё закончилось, но друзья ничего нового не заметили. Ничего, кроме того, что с неба сыпалось много-много непонятной пыли, и она переливалась в лунном свете. Все растерянно смотрели по сторонам, не понимая, в чём дело. И тут Вилли вспомнил слова чёрной кошечки! Маленький дух начал говорить так же неуверенно, как и всегда, но постепенно его голос становился смелее:
- Семья – это те, кто рядом с тобой. Они любят тебя, и ты тоже их любишь. Мне кажется, я понял. Звезда не может исполнить это желание, потому что оно уже сбылось!
- Так значит теперь... мы твоя семья?
- Конечно!
Трое друзей стояли, обнявшись, на вершине горы, и не было никого счастливее их!
Смольянина Анастасия. Чудовищ не бывает
Во сне я снова видел темный коридор, в конце которого мерцало зеленоватое сияние, похожее на свет ночника. Этот сон повторяется почти каждую ночь, но никакой мистики я здесь не вижу. С момента нашего переезда в этот дом, каждый новый день похож на предыдущий, а все вместе они напоминают сухие горошины в жестяной банке на кухне. Удивительно ли, что и сны стали повторяться с завидной регулярностью?
Понятное дело, родители не спрашивали моего согласия на переезд. То, что все мои друзья, все интересы и вся прежняя жизнь остались где-то далеко, было ими воспринято более чем легкомысленно. Впрочем, они и друг друга не балуют своим вниманием: Отец поглощен написанием очередного труда о жизни древних шумеров или каких-то прочих греков (он и настоял на переезде – вдали от суеты ему, дескать, работается лучше), Мать стала душой местного женского общества – группы кумушек-сплетниц. Каждый, кроме меня, нашел свое место.
Мне даже не хочется выходить на улицу – комната стала чем-то вроде личного мирка, который страшно покидать и в который никого не хочется пускать.
Сама атмосфера этого места вгоняет меня в тоску и отчаяние – серые облака, серый туман за окном, серые стены, серая жизнь. И лишь во сне зеленоватый свет ночника в конце темного коридора.
*****
Сегодня мне снова снился темный коридор и зеленоватый свет в его конце, что напоминал пламя трепещущей свечи. Почему этот сон повторяется почти каждую ночь? Я не стала говорить о нем Маме и Папе – все равно не поймут. С момента нашего переезда – Папу перевели на «очень важную должность» - наши отношения как-то совсем охладели. Возможно, виновата грандиозная истерика, которую я устроила, узнав о том, что придется покинуть колледж и старых друзей. Самой теперь стыдно, но я стараюсь выдерживать характер.
Мама говорит, что совершенно не понимает моего недовольства и считает, что это возрастное. Они, видите ли, и до этого были не последними в обществе, а теперь и подавно стали поводом для зависти окружающих. Ну-ну, есть чему радоваться. Значит, я теперь что-то вроде местной принцессы. Вот только королевство занимает три десятка домов, и живут в них одни старики.
Никогда бы не подумала, что буду ощущать такую тоску. Я взялась было за обустройство своей комнаты, но как-то быстро угасла. Это какое-то заколдованное место – оно напрочь отбивает желание что-то делать и вгоняет в летаргический сон. Все здесь серое: и небо, и земля. Если бы не этот зеленый огонек, что снится мне каждую ночь, то я бы непременно ревела целыми днями. Или просто сошла бы с ума.
*****
Когда я за завтраком сказал, что хочу уехать назад, никто из родителей не обратил на это внимания. Я повторил. Возможно, Мать и Отец только после этого заметили, что за столом сидит кто-то кроме них. Произошел стандартный диалог. Зря я с невинным видом задал Отцу вопрос – будет ли кто-нибудь, помимо него, читать этот труд о древних греках и каких-то прочих шумерах, над которым ему здесь так хорошо работается. Зря… Он поперхнулся и одарил меня таким обиженным взглядом, что мне невольно стало стыдно и захотелось извиниться, но я выдержал характер. Мать, поминутно срываясь на фальцет, произнесла целую притчу о неблагодарных детях – думаю, Отцу следовало бы ее законспектировать, так как получилось вполне в духе греков-шумеров – но, признаюсь честно, обиженный взгляд произвел на меня гораздо большее впечатление.
Когда я сказал, что от этого места мне скоро начнут сниться кошмары с чудовищами, они только отмахнулись. «Чудовищ не бывает!» - эту фразу они произнесли хором. «Кроме тебя…» - тихо буркнул Отец.
Здесь я явно кривил душой – кошмары мне сниться не будут. Наоборот, сон манит меня куда сильнее яви, где меня ничто не держит. Если бы не этот слабый свет в конце коридора, меня бы просто поглотило отчаяние.
*****
Когда я заявила, что сойду здесь с ума, Мама и Папа, понятное дело, пропустили это мимо ушей. Пришлось повысить голос. Когда и это не помогло, я демонстративно уронила на пол перечницу. Вдребезги. Произошел семейный разговор. Когда я тонко намекнула на то, что страдаю из-за чьего-то тщеславия, Папа либо не понял, что скорее всего, либо тактично промолчал, а вот Мама подпрыгнула на стуле. Я знала, что бью по больному месту, но останавливаться было уже поздно… Так или иначе, но и мне пришлось держать ответный удар. Возможно, Папа в уме делал ставки на то, кто кого переорет, потому как спрятался за газетой.
Если уж играть трагедию, то до конца… Я с пафосом провинциальной актрисы заявила, что от этого места меня мучают кошмары, а по ночам я вижу на стенах тени кривляющихся чудовищ…
«Чудовищ не бывает!» - заявили они хором.
«Кроме тебя!» - добавила Мама.
И вот тут мне стало нестерпимо стыдно. Ведь кошмары меня совсем не мучают, наоборот, совсем не хочется присыпаться. Наяву нет мягкого зеленоватого света, похожего на огонек свечи…
*****
Я шел по темному коридору сна. Не знаю почему, но именно сегодня я собрался с духом и решил шагнуть навстречу этому манящему свету. Вот только каждый шаг давался с большим трудом. Мне постоянно казалось, что у меня за плечами висит тяжкая ноша, живая ноша, которая жарко дышит мне в ухо и произносит бессвязные обвинения. Звучали слова «эгоизм», «бесчувственность», «лень»… Я не понимал, кому адресованы эти слова, да и не хотел. Я твердо знал только одно – надо добраться до источника света. Тогда будет… хорошо. Я не мог объяснить, что значит это «хорошо», но уверенность придавала мне сил.
Шаг…
Шаг…
Шаг…
Я шел целую вечность, и, когда коридор наконец-то кончился, замер в изнеможении. Что я ожидал увидеть? Ворота в Рай с парящими ангелами, которые играют на арфах? Не знаю. Но явно не маленькую комнату с кофейным столиком, где, помимо пузатенького керамического чайника и пары чашек с блюдцами, ровным зеленым светом горел ночник под абажуром. Но именно это я и увидел. Скрипнули половицы. Я поднял глаза на вошедшего и закричал от ужаса.
*****
Я знала, что все, окружающее меня, порождено сном, но все равно испытывала тревогу. Казалось, что свет был совсем близок, однако тьма коридора не спешила меня отпускать. Мне чудилось, что какие-то призрачные руки, лапы, щупальца хватают меня за плечи и не дают идти вперед, а в ушах звучал невнятный шепот. Я не могла разобрать слов, но смутно понимала, что они мне совсем не понравятся, поскольку так или иначе касались тех моментов моей жизни, о которых я с радостью забыла бы, если бы смогла.
Что я ожидала увидеть в конце этого призрачного тоннеля? Не знаю. Мне почему-то казалось, что это будет лужайка, утопающая в свете заходящего солнца. Но я вошла в самую обычную комнату, где ничего не было, кроме кофейного столика и двух деревянных стульев. На столе теплилась свеча в узорчатом подсвечнике, и стоял серебряный кофейник, словно командир, возвышаясь над двумя маленькими чашками. Представляю, как я нелепо выглядела, когда с открытым ртом уставилась на это странное убранство. Скрипнула половица. Я подняла глаза на вошедшего и закричала от ужаса.
*****
Напротив меня стояло чудовище и в упор разглядывало меня огромными зелеными глазами с вертикальными зрачками кошки. Я почувствовал, как холодный пот выступил у меня на лбу и инстинктивно сжал кулаки, понимая, что это всего лишь сон, но сон до ужаса реальный.
*****
Напротив меня стояло чудовище, и его глаза с круглыми – только представьте себе! – черными зрачками глядели на меня в упор. Я почувствовала, что мех по всему моему телу встал дыбом, и инстинктивно выпустила когти. Это был всего лишь сон, и никогда мне не хотелось проснуться так сильно, как сейчас.
*****
«Что ты такое?!» - крикнули они в унисон…
И неожиданно для себя поняли друг друга.
*****
- Они, конечно, страшно занудные. Когда я жила на старом месте, то не могла понять, почему все мои подруги так любят ругать своих родителей. Мне они казались лучшими на свете. А теперь я вижу в них только недостатки…
- Прекрасно тебя понимаю. Мне казалось, что виноват переезд. Но, думаю, что я просто на них обижен. Они же на самом деле не такие плохие…
- Просто мне не с кем было поговорить. Никогда не думала, что буду чувствовать себя такой одинокой…
- А мне вообще не хотелось выходить из комнаты…
- А она у тебя какая?
- Да самая обычная…
- Расскажи!
*****
Рука и лапа, покрытая мягкой шерстью, слились в рукопожатии.
- А ты завтра придешь?
- Почему бы и нет? Я же лягу спать.
- Я тоже!
- Они, конечно, страшно занудные… Но в одном оказались правы. Чудовищ не бывает!
Последнюю фразу они произнесли хором.
Во сне я снова видел темный коридор, в конце которого мерцало зеленоватое сияние, похожее на свет ночника. Этот сон повторяется почти каждую ночь, но никакой мистики я здесь не вижу. С момента нашего переезда в этот дом, каждый новый день похож на предыдущий, а все вместе они напоминают сухие горошины в жестяной банке на кухне. Удивительно ли, что и сны стали повторяться с завидной регулярностью?
Понятное дело, родители не спрашивали моего согласия на переезд. То, что все мои друзья, все интересы и вся прежняя жизнь остались где-то далеко, было ими воспринято более чем легкомысленно. Впрочем, они и друг друга не балуют своим вниманием: Отец поглощен написанием очередного труда о жизни древних шумеров или каких-то прочих греков (он и настоял на переезде – вдали от суеты ему, дескать, работается лучше), Мать стала душой местного женского общества – группы кумушек-сплетниц. Каждый, кроме меня, нашел свое место.
Мне даже не хочется выходить на улицу – комната стала чем-то вроде личного мирка, который страшно покидать и в который никого не хочется пускать.
Сама атмосфера этого места вгоняет меня в тоску и отчаяние – серые облака, серый туман за окном, серые стены, серая жизнь. И лишь во сне зеленоватый свет ночника в конце темного коридора.
*****
Сегодня мне снова снился темный коридор и зеленоватый свет в его конце, что напоминал пламя трепещущей свечи. Почему этот сон повторяется почти каждую ночь? Я не стала говорить о нем Маме и Папе – все равно не поймут. С момента нашего переезда – Папу перевели на «очень важную должность» - наши отношения как-то совсем охладели. Возможно, виновата грандиозная истерика, которую я устроила, узнав о том, что придется покинуть колледж и старых друзей. Самой теперь стыдно, но я стараюсь выдерживать характер.
Мама говорит, что совершенно не понимает моего недовольства и считает, что это возрастное. Они, видите ли, и до этого были не последними в обществе, а теперь и подавно стали поводом для зависти окружающих. Ну-ну, есть чему радоваться. Значит, я теперь что-то вроде местной принцессы. Вот только королевство занимает три десятка домов, и живут в них одни старики.
Никогда бы не подумала, что буду ощущать такую тоску. Я взялась было за обустройство своей комнаты, но как-то быстро угасла. Это какое-то заколдованное место – оно напрочь отбивает желание что-то делать и вгоняет в летаргический сон. Все здесь серое: и небо, и земля. Если бы не этот зеленый огонек, что снится мне каждую ночь, то я бы непременно ревела целыми днями. Или просто сошла бы с ума.
*****
Когда я за завтраком сказал, что хочу уехать назад, никто из родителей не обратил на это внимания. Я повторил. Возможно, Мать и Отец только после этого заметили, что за столом сидит кто-то кроме них. Произошел стандартный диалог. Зря я с невинным видом задал Отцу вопрос – будет ли кто-нибудь, помимо него, читать этот труд о древних греках и каких-то прочих шумерах, над которым ему здесь так хорошо работается. Зря… Он поперхнулся и одарил меня таким обиженным взглядом, что мне невольно стало стыдно и захотелось извиниться, но я выдержал характер. Мать, поминутно срываясь на фальцет, произнесла целую притчу о неблагодарных детях – думаю, Отцу следовало бы ее законспектировать, так как получилось вполне в духе греков-шумеров – но, признаюсь честно, обиженный взгляд произвел на меня гораздо большее впечатление.
Когда я сказал, что от этого места мне скоро начнут сниться кошмары с чудовищами, они только отмахнулись. «Чудовищ не бывает!» - эту фразу они произнесли хором. «Кроме тебя…» - тихо буркнул Отец.
Здесь я явно кривил душой – кошмары мне сниться не будут. Наоборот, сон манит меня куда сильнее яви, где меня ничто не держит. Если бы не этот слабый свет в конце коридора, меня бы просто поглотило отчаяние.
*****
Когда я заявила, что сойду здесь с ума, Мама и Папа, понятное дело, пропустили это мимо ушей. Пришлось повысить голос. Когда и это не помогло, я демонстративно уронила на пол перечницу. Вдребезги. Произошел семейный разговор. Когда я тонко намекнула на то, что страдаю из-за чьего-то тщеславия, Папа либо не понял, что скорее всего, либо тактично промолчал, а вот Мама подпрыгнула на стуле. Я знала, что бью по больному месту, но останавливаться было уже поздно… Так или иначе, но и мне пришлось держать ответный удар. Возможно, Папа в уме делал ставки на то, кто кого переорет, потому как спрятался за газетой.
Если уж играть трагедию, то до конца… Я с пафосом провинциальной актрисы заявила, что от этого места меня мучают кошмары, а по ночам я вижу на стенах тени кривляющихся чудовищ…
«Чудовищ не бывает!» - заявили они хором.
«Кроме тебя!» - добавила Мама.
И вот тут мне стало нестерпимо стыдно. Ведь кошмары меня совсем не мучают, наоборот, совсем не хочется присыпаться. Наяву нет мягкого зеленоватого света, похожего на огонек свечи…
*****
Я шел по темному коридору сна. Не знаю почему, но именно сегодня я собрался с духом и решил шагнуть навстречу этому манящему свету. Вот только каждый шаг давался с большим трудом. Мне постоянно казалось, что у меня за плечами висит тяжкая ноша, живая ноша, которая жарко дышит мне в ухо и произносит бессвязные обвинения. Звучали слова «эгоизм», «бесчувственность», «лень»… Я не понимал, кому адресованы эти слова, да и не хотел. Я твердо знал только одно – надо добраться до источника света. Тогда будет… хорошо. Я не мог объяснить, что значит это «хорошо», но уверенность придавала мне сил.
Шаг…
Шаг…
Шаг…
Я шел целую вечность, и, когда коридор наконец-то кончился, замер в изнеможении. Что я ожидал увидеть? Ворота в Рай с парящими ангелами, которые играют на арфах? Не знаю. Но явно не маленькую комнату с кофейным столиком, где, помимо пузатенького керамического чайника и пары чашек с блюдцами, ровным зеленым светом горел ночник под абажуром. Но именно это я и увидел. Скрипнули половицы. Я поднял глаза на вошедшего и закричал от ужаса.
*****
Я знала, что все, окружающее меня, порождено сном, но все равно испытывала тревогу. Казалось, что свет был совсем близок, однако тьма коридора не спешила меня отпускать. Мне чудилось, что какие-то призрачные руки, лапы, щупальца хватают меня за плечи и не дают идти вперед, а в ушах звучал невнятный шепот. Я не могла разобрать слов, но смутно понимала, что они мне совсем не понравятся, поскольку так или иначе касались тех моментов моей жизни, о которых я с радостью забыла бы, если бы смогла.
Что я ожидала увидеть в конце этого призрачного тоннеля? Не знаю. Мне почему-то казалось, что это будет лужайка, утопающая в свете заходящего солнца. Но я вошла в самую обычную комнату, где ничего не было, кроме кофейного столика и двух деревянных стульев. На столе теплилась свеча в узорчатом подсвечнике, и стоял серебряный кофейник, словно командир, возвышаясь над двумя маленькими чашками. Представляю, как я нелепо выглядела, когда с открытым ртом уставилась на это странное убранство. Скрипнула половица. Я подняла глаза на вошедшего и закричала от ужаса.
*****
Напротив меня стояло чудовище и в упор разглядывало меня огромными зелеными глазами с вертикальными зрачками кошки. Я почувствовал, как холодный пот выступил у меня на лбу и инстинктивно сжал кулаки, понимая, что это всего лишь сон, но сон до ужаса реальный.
*****
Напротив меня стояло чудовище, и его глаза с круглыми – только представьте себе! – черными зрачками глядели на меня в упор. Я почувствовала, что мех по всему моему телу встал дыбом, и инстинктивно выпустила когти. Это был всего лишь сон, и никогда мне не хотелось проснуться так сильно, как сейчас.
*****
«Что ты такое?!» - крикнули они в унисон…
И неожиданно для себя поняли друг друга.
*****
- Они, конечно, страшно занудные. Когда я жила на старом месте, то не могла понять, почему все мои подруги так любят ругать своих родителей. Мне они казались лучшими на свете. А теперь я вижу в них только недостатки…
- Прекрасно тебя понимаю. Мне казалось, что виноват переезд. Но, думаю, что я просто на них обижен. Они же на самом деле не такие плохие…
- Просто мне не с кем было поговорить. Никогда не думала, что буду чувствовать себя такой одинокой…
- А мне вообще не хотелось выходить из комнаты…
- А она у тебя какая?
- Да самая обычная…
- Расскажи!
*****
Рука и лапа, покрытая мягкой шерстью, слились в рукопожатии.
- А ты завтра придешь?
- Почему бы и нет? Я же лягу спать.
- Я тоже!
- Они, конечно, страшно занудные… Но в одном оказались правы. Чудовищ не бывает!
Последнюю фразу они произнесли хором.
Белозёрова Анна. Найти путь
Безотрадные стены палаты. Обречённая на списание, не раз крашенная тумбочка, на ней пилюлька и стакан с водой. Рядышком - пружинная кровать, идеально заправленная. Белейшая. В районной больнице лечусь в режиме ничегонеделания. Проживаю один и тот же тягостный день. День сурка. Сурка, сломавшего ногу. Мне приносят пресную, без какого - либо вкуса кашку, изредка врачуют мою искалеченную конечность...
Распахивается дверь, медсестра втискивает в палату скрипучую каталку, а в ней больная женщина, похожая на бестелесную сущность, к которой будто примыкают тряпичные руки, ноги и голова. В мыслях некрасовское: «Руки…высохли в щепку, повисли как плети…» Напрягая воображение, я пыталась представить эти руки, но никогда не думала, что мне воочию придётся увидеть их: в них словно вся жидкость испарилась! Лицо как бы обтянуто резиновой маской, а пустые глаза не выражают ни одной человеческой эмоции. Мраком, холодом веет от этого мистического создания.
Медсестра поясняет:
- Оленеводка. Целый месяц плутала в горах, ведь жива осталась!
- Как же это?
- Вот полегчает, спросим у неё!
Поначалу постоянно дремлющая особа, двадцатипятилетняя Люба, едва отвечала. Односложно.
А временами оживала!.. Воскрешение происходило, когда приносили кушать. Поднималась из недр кровати, словно в атаку. При этом торжествовала и ласково мурлыкала… Блаженно поглощая еду и молниеносно насытившись, похожая на скелет молодица, в волдырях, искусанная комарами, умиротворённая и благодушная, возрождалась к жизни. Когда ей передавали северные лакомства: морошечку, посыпанную сахарком, кусочек рыбного пирожка или мясца, баночку домашних сливочек - так ею ласково именовались продукты – складывала подношения в охапку, слабо - торопливым шагом семенила в коридор и, беспокойно оглядывая свои ненаглядные припасы, маскировала баночки и свёртки в недра холодильника. Впрочем, время от времени она снова отправлялась по заданному маршруту для ревизии всех своих съестных провиантов.
-Расскажите, как заблудились?- спрашивали как бы нечаянно зашедшие в палату и стремившиеся познакомиться с легендарной скиталицей посетители.
Отворачивалась. Видно, включались защитные силы организма и берегли психику бедной скиталицы.
Тогда начинался разгул сельских баек:
-Вот у нас в деревне, давно уж, был такой случай. В покос муж с женой отправились , а трёхлетнего сыночка оставили с бабкой. Старушка и давай управляться со скотиной. А робёнок- то увидел, какой дорогой оне пошли, да побег за родителями. Хватились дитёнка, а его нигде нет. Только спустя время догадались, что в лесу надоть искать малыша. Пока искали, мальчик как в воду канул! Два или три дня шастали по лесу, нашли совсем недаче от деревни, километрах в трёх. Мёртвого уж. Он, видать, от комаров и холода зарылся в трухлявый пень, да там, горемычный, и скончался. Мальчонка – то справненький был. Мать- то долго горевала...
- А у нас-то, а у нас- то, ближе к осени уж, девчонка лет 12- ти с собаками пошла в лес не то за грибами, не то за ягодами, не помню уж… Тоже плутала. Весь поселок с три дня искал. Авиация была, милиция- все напрасно! За время, покуда искали, и дожди были, и северные утренние туманы, и ночи- то ближе к осени холодные. Уж думали, что сгинула, пропала, и не узнаем о ней ничего. Только на день десятый гляжу, идёт она в сторону дома со своими собаками. Я своим глазам не поверила!..
Потом шёл черёд не менее интересных, но уже не по заданной теме преданий: о встрече со снежным человеком, о единоборстве с медведем и прочими пренепременнейшими для такой ситуации притчами.
Как - то глядя на свет, льющийся из глубины коридора, Люба вздохнула:
-Знаешь, я вспомнила в лесу, ну, когда я блуждала, то посмела на миг усомниться, что вот этот мир, который там, за окном… уже не мой!
-А так может быть?!
-Так чувствует человек, который отчаялся, устал и выбился из сил.
И тут моя коллега по лечению поведала о своих злоключениях.
Супруга своего она до замужества не знала. По сговору родителей её привезли в дом жениха, справили небогатую национальную свадьбу. И началась трудная кочевая жизнь: покупка и заготовка продуктов, каслание от стойбища к стойбищу, установка чума, обустройство в нем быта… Молчаливый муж её, непьющий, серьёзный, требовательный, казался ей мрачным реликтовым гуманоидом. Хотелось заботы и тепла, любви и внимания, но все, что бы она ни делала, возбуждало в нем гневно -суровое изумление.
В этой трудовой круговерти рождение сынишки, Егорки, стало сказочным сюрпризом, забота о ребёнке - отдушиной. Хоть и мало времени оставалось, но обнимет милого кругляша - век бы с ним сидела, любовалась...
Как - то стадо оленей, как лава из вулкана, растеклось по склону холма, и животные, добывающие трудный мох - ягель, принялись за лакомый корм. Люба разворачивала брезент. Тут подошёл муж, сердито выхватил тюк, недовольно заворчал: медлительная, только и отвлекается на ребёнка, а ловкости в руках нет…
Словно обожгло её! Сколько ж терпеть! Кинулась прочь, не разбирая дороги, что называется, куда глаза глядят.
Опомнилась вечером. В незнакомом месте. У речки, которая преградила ей путь. По плоскому валуну ползли вялые струйки воды, и она стала собирать в ладони ледяные капельки. Где она? Что за ручей? Взобралась на вершину, однако там, на макушке холма, обнаружила, что нет никакого жилья в обозреваемом пространстве. Внизу - загуглины рек и плотная щетина зелёного леса. Перебежала на соседний холм - ни вблизи, ни вдали не обнаружила своего кочевья. Долго шла, вглядываясь в темнеющие очертания. Где, где он, свет в конце этого нескончаемого горного коридора?
Пытались атаковать комары, но вышла на ветер - отбилась от них. Становилось откровенно свежо. Хотелось есть. В кармане нащупала упаковку анальгина. Решила, что будет беречь лекарство на крайний случай. Первую ночь запомнила хорошо: легла на ветки и словно через стетоскоп слушала, как дышат легкие Уральских гор. Маленькая женщина в огромной Вселенной… Тишина до самых заоблачных высот!..
День за днём пошли скитания по горам. Поначалу страх заставил суматошно метаться по холмам. Считала дни, рассасывая очередную таблетку спасительного лекарства, которое случайно оказалось в кармане. Когда не стало последней, десятой, счёт дням потерялся. Её громкие крики разносило эхо, и юркие зверьки, птицы, даже насекомые уступали дорогу смелой путнице… Были ночёвки в страшном и хмуром лесу, где кривые ели и кедры выводят страшный шаманский танец... Порой казалось, что где - то вдали слышится лай собак или шум мотора или двигателя, что надо направиться в ту именно сторону. Но к вечеру другого дня оказывалось, что это был обман воображения, слуха.
Вот почувствовала, что идёт за нею медведь, дышит в спину. «Ты не тронешь меня, лесной хозяин, загляни в мои глаза - они сверкают решимостью!» Ворчливый топтун лакомился лесными подношениями, заметил незнакомое животное, но решил: ниже его достоинства - связываться со смешно расправившей плечи худышкой в рваном тряпье.
Несмотря на обилие ягод, одолевали, не давали покоя муки сильнейшего голода. Однажды наткнулась на птичку, жизнь еле пульсировала в слабеньком пушистом тельце - старательно сжевала живую, вместе с перьями. Иначе и не могло быть, главная задача - поддержать силы.
Как - то в тёплый день очень захотелось привести себя в порядок, разделась, пожулькала в стылой воде платье, помочила волосы, провела влажными ладонями по телу. Отражение в должно было повергнуть её в уныние, но женщина едва взглянула на него. После моциона самочувствие несколько улучшилось.
Много, много дней продолжались поиски...
Стараясь не паниковать, твердо повторяла: «Я нужна своему сыну! Он ждёт меня! Я выберусь, я буду жить! Во что бы то ни стало! Должен быть выход!.» И, словно жаркий костёр, пламенела в ней вера в спасение.
...Вот услышаны мольбы о помощи, вот и она, выстраданная, долгожданная, родненькая, так долго искомая дорога! Вездеход. Движется. Навстречу. Геологи, такие весёлые, обходительные. Подмигивают. Они, оказывается, знают о безрезультатных поисках женщины в горах. (Три недели прошло!) Без лишних расспросов подают густой и сладкий чай. Потом - больница. И люди, люди, общения с которыми так не хватало все эти дни. Всем бедам назло – спасена!
Глаза собеседницы - тёплые лучики света. Не умолкая, говорит:
-Больше всего теперь мне неприятны сумрак и вечерние туманы, когда в одном тонком платье и укрыться нечем. Плечи мёрзнут, спина... Сгребёшь траву, ветви, листву и укладываешься калачиком в лежбище. Иной раз думаешь, что без еды умрёшь, но приспосабливаешься, добываешь пропитание. Каждый день, каждую ночь энергия еле тлеет в теле, пропадаешь, погибаешь, но терпишь и надеешься – и появляется вера во спасение. Мечтаешь о встрече с сыном Егоркой. Представляешь счастливые глаза родителей. Понимаешь мужа, ведь у него тяжёлая работа.
-Думала: дам слабину - горы погубят, а если выстою - отпустят. Не зря же меня Любой нарекли - а любви - то во мне много: к сыночку, к своей семье, ко всей жизни.Теперь знаю свой путь, - и в её глазах переливаются, вспыхивают лучики счастья.
Безотрадные стены палаты. Обречённая на списание, не раз крашенная тумбочка, на ней пилюлька и стакан с водой. Рядышком - пружинная кровать, идеально заправленная. Белейшая. В районной больнице лечусь в режиме ничегонеделания. Проживаю один и тот же тягостный день. День сурка. Сурка, сломавшего ногу. Мне приносят пресную, без какого - либо вкуса кашку, изредка врачуют мою искалеченную конечность...
Распахивается дверь, медсестра втискивает в палату скрипучую каталку, а в ней больная женщина, похожая на бестелесную сущность, к которой будто примыкают тряпичные руки, ноги и голова. В мыслях некрасовское: «Руки…высохли в щепку, повисли как плети…» Напрягая воображение, я пыталась представить эти руки, но никогда не думала, что мне воочию придётся увидеть их: в них словно вся жидкость испарилась! Лицо как бы обтянуто резиновой маской, а пустые глаза не выражают ни одной человеческой эмоции. Мраком, холодом веет от этого мистического создания.
Медсестра поясняет:
- Оленеводка. Целый месяц плутала в горах, ведь жива осталась!
- Как же это?
- Вот полегчает, спросим у неё!
Поначалу постоянно дремлющая особа, двадцатипятилетняя Люба, едва отвечала. Односложно.
А временами оживала!.. Воскрешение происходило, когда приносили кушать. Поднималась из недр кровати, словно в атаку. При этом торжествовала и ласково мурлыкала… Блаженно поглощая еду и молниеносно насытившись, похожая на скелет молодица, в волдырях, искусанная комарами, умиротворённая и благодушная, возрождалась к жизни. Когда ей передавали северные лакомства: морошечку, посыпанную сахарком, кусочек рыбного пирожка или мясца, баночку домашних сливочек - так ею ласково именовались продукты – складывала подношения в охапку, слабо - торопливым шагом семенила в коридор и, беспокойно оглядывая свои ненаглядные припасы, маскировала баночки и свёртки в недра холодильника. Впрочем, время от времени она снова отправлялась по заданному маршруту для ревизии всех своих съестных провиантов.
-Расскажите, как заблудились?- спрашивали как бы нечаянно зашедшие в палату и стремившиеся познакомиться с легендарной скиталицей посетители.
Отворачивалась. Видно, включались защитные силы организма и берегли психику бедной скиталицы.
Тогда начинался разгул сельских баек:
-Вот у нас в деревне, давно уж, был такой случай. В покос муж с женой отправились , а трёхлетнего сыночка оставили с бабкой. Старушка и давай управляться со скотиной. А робёнок- то увидел, какой дорогой оне пошли, да побег за родителями. Хватились дитёнка, а его нигде нет. Только спустя время догадались, что в лесу надоть искать малыша. Пока искали, мальчик как в воду канул! Два или три дня шастали по лесу, нашли совсем недаче от деревни, километрах в трёх. Мёртвого уж. Он, видать, от комаров и холода зарылся в трухлявый пень, да там, горемычный, и скончался. Мальчонка – то справненький был. Мать- то долго горевала...
- А у нас-то, а у нас- то, ближе к осени уж, девчонка лет 12- ти с собаками пошла в лес не то за грибами, не то за ягодами, не помню уж… Тоже плутала. Весь поселок с три дня искал. Авиация была, милиция- все напрасно! За время, покуда искали, и дожди были, и северные утренние туманы, и ночи- то ближе к осени холодные. Уж думали, что сгинула, пропала, и не узнаем о ней ничего. Только на день десятый гляжу, идёт она в сторону дома со своими собаками. Я своим глазам не поверила!..
Потом шёл черёд не менее интересных, но уже не по заданной теме преданий: о встрече со снежным человеком, о единоборстве с медведем и прочими пренепременнейшими для такой ситуации притчами.
Как - то глядя на свет, льющийся из глубины коридора, Люба вздохнула:
-Знаешь, я вспомнила в лесу, ну, когда я блуждала, то посмела на миг усомниться, что вот этот мир, который там, за окном… уже не мой!
-А так может быть?!
-Так чувствует человек, который отчаялся, устал и выбился из сил.
И тут моя коллега по лечению поведала о своих злоключениях.
Супруга своего она до замужества не знала. По сговору родителей её привезли в дом жениха, справили небогатую национальную свадьбу. И началась трудная кочевая жизнь: покупка и заготовка продуктов, каслание от стойбища к стойбищу, установка чума, обустройство в нем быта… Молчаливый муж её, непьющий, серьёзный, требовательный, казался ей мрачным реликтовым гуманоидом. Хотелось заботы и тепла, любви и внимания, но все, что бы она ни делала, возбуждало в нем гневно -суровое изумление.
В этой трудовой круговерти рождение сынишки, Егорки, стало сказочным сюрпризом, забота о ребёнке - отдушиной. Хоть и мало времени оставалось, но обнимет милого кругляша - век бы с ним сидела, любовалась...
Как - то стадо оленей, как лава из вулкана, растеклось по склону холма, и животные, добывающие трудный мох - ягель, принялись за лакомый корм. Люба разворачивала брезент. Тут подошёл муж, сердито выхватил тюк, недовольно заворчал: медлительная, только и отвлекается на ребёнка, а ловкости в руках нет…
Словно обожгло её! Сколько ж терпеть! Кинулась прочь, не разбирая дороги, что называется, куда глаза глядят.
Опомнилась вечером. В незнакомом месте. У речки, которая преградила ей путь. По плоскому валуну ползли вялые струйки воды, и она стала собирать в ладони ледяные капельки. Где она? Что за ручей? Взобралась на вершину, однако там, на макушке холма, обнаружила, что нет никакого жилья в обозреваемом пространстве. Внизу - загуглины рек и плотная щетина зелёного леса. Перебежала на соседний холм - ни вблизи, ни вдали не обнаружила своего кочевья. Долго шла, вглядываясь в темнеющие очертания. Где, где он, свет в конце этого нескончаемого горного коридора?
Пытались атаковать комары, но вышла на ветер - отбилась от них. Становилось откровенно свежо. Хотелось есть. В кармане нащупала упаковку анальгина. Решила, что будет беречь лекарство на крайний случай. Первую ночь запомнила хорошо: легла на ветки и словно через стетоскоп слушала, как дышат легкие Уральских гор. Маленькая женщина в огромной Вселенной… Тишина до самых заоблачных высот!..
День за днём пошли скитания по горам. Поначалу страх заставил суматошно метаться по холмам. Считала дни, рассасывая очередную таблетку спасительного лекарства, которое случайно оказалось в кармане. Когда не стало последней, десятой, счёт дням потерялся. Её громкие крики разносило эхо, и юркие зверьки, птицы, даже насекомые уступали дорогу смелой путнице… Были ночёвки в страшном и хмуром лесу, где кривые ели и кедры выводят страшный шаманский танец... Порой казалось, что где - то вдали слышится лай собак или шум мотора или двигателя, что надо направиться в ту именно сторону. Но к вечеру другого дня оказывалось, что это был обман воображения, слуха.
Вот почувствовала, что идёт за нею медведь, дышит в спину. «Ты не тронешь меня, лесной хозяин, загляни в мои глаза - они сверкают решимостью!» Ворчливый топтун лакомился лесными подношениями, заметил незнакомое животное, но решил: ниже его достоинства - связываться со смешно расправившей плечи худышкой в рваном тряпье.
Несмотря на обилие ягод, одолевали, не давали покоя муки сильнейшего голода. Однажды наткнулась на птичку, жизнь еле пульсировала в слабеньком пушистом тельце - старательно сжевала живую, вместе с перьями. Иначе и не могло быть, главная задача - поддержать силы.
Как - то в тёплый день очень захотелось привести себя в порядок, разделась, пожулькала в стылой воде платье, помочила волосы, провела влажными ладонями по телу. Отражение в должно было повергнуть её в уныние, но женщина едва взглянула на него. После моциона самочувствие несколько улучшилось.
Много, много дней продолжались поиски...
Стараясь не паниковать, твердо повторяла: «Я нужна своему сыну! Он ждёт меня! Я выберусь, я буду жить! Во что бы то ни стало! Должен быть выход!.» И, словно жаркий костёр, пламенела в ней вера в спасение.
...Вот услышаны мольбы о помощи, вот и она, выстраданная, долгожданная, родненькая, так долго искомая дорога! Вездеход. Движется. Навстречу. Геологи, такие весёлые, обходительные. Подмигивают. Они, оказывается, знают о безрезультатных поисках женщины в горах. (Три недели прошло!) Без лишних расспросов подают густой и сладкий чай. Потом - больница. И люди, люди, общения с которыми так не хватало все эти дни. Всем бедам назло – спасена!
Глаза собеседницы - тёплые лучики света. Не умолкая, говорит:
-Больше всего теперь мне неприятны сумрак и вечерние туманы, когда в одном тонком платье и укрыться нечем. Плечи мёрзнут, спина... Сгребёшь траву, ветви, листву и укладываешься калачиком в лежбище. Иной раз думаешь, что без еды умрёшь, но приспосабливаешься, добываешь пропитание. Каждый день, каждую ночь энергия еле тлеет в теле, пропадаешь, погибаешь, но терпишь и надеешься – и появляется вера во спасение. Мечтаешь о встрече с сыном Егоркой. Представляешь счастливые глаза родителей. Понимаешь мужа, ведь у него тяжёлая работа.
-Думала: дам слабину - горы погубят, а если выстою - отпустят. Не зря же меня Любой нарекли - а любви - то во мне много: к сыночку, к своей семье, ко всей жизни.Теперь знаю свой путь, - и в её глазах переливаются, вспыхивают лучики счастья.
Елисеева Софья. Путь к счастью
И вот я родился! Я ещё не вижу мир, но уверен, он прекрасный и яркий. Но что за неприятный запах, который так режет мой нюх? Ох, не терпится уже открыть глаза. Мои братики уже появились на свет, они пищат и возятся рядом. Надеюсь, я не окажусь самым маленьким среди них. Уверен, мне удастся первым увидеть маму. Все мы старались крепко прижаться к ней, толкая друг друга, чтобы насытиться молоком. Мы чувствовали холод, но её шерсть помогала нам согреться. Она сворачивалась клубком и обнимала нас, рядом с ней спокойно и уютно. Но что это за запах? Чем пахнет мой дом?
Прошло две недели с момента моего рождения. Я, наконец, открыл глаза! Представляете, открыл! И понял, что за резкий запах преследовал меня всё это время – это запах помойки! Ужасное место хочу вам сказать, знали бы вы, как тут мерзко и противно. Оказывается, мой дом – это покосившаяся деревянная тумбочка, выброшенная кем-то за ненадобностью. Почему мы здесь? Мы тоже кем-то выброшены? Наконец, я увидел и маму. Наверное, когда-то она была цвета солнца, наверное, поэтому с ней так тепло рядом. Сейчас она грязная и худая, она хромает на левую лапу и очень тяжело дышит. Наверное, она скучает по моим братьям. Я не успел увидеть их, они просто перестали пищать и барахтаться рядом. Мы с мамой остались вдвоём…
Мама перестала вставать, а мне очень голодно. Я тихонько скулю, она скулит в ответ, и легонько лижет меня языком. Меня это очень пугает и настораживает. Я чувствую, что ей плохо, но не знаю, как помочь. Её бьёт мелкая дрожь, я стараюсь прижаться к ней посильнее, чтобы согреть…
В эти дни как будто даже помойка пахнет сильнее. Как же хочется молока! Мои глаза затекли непонятной жидкостью, мне с трудом удаётся их открывать, я почти ничего не вижу. Раньше мама умывала меня, но сейчас она просто лежит, не поднимая головы. Очень хочется молока! Ни о чём больше не могу думать. Только о маме и молоке…
Я проснулся от внезапно наступившей тишины, хриплое дыхание мамы прервалось. Я жалобно завыл, кажется, я остался один…
Та помойка больше не могла быть мне домом, я оставил её…
Я был очень голоден. Я ходил вдоль каких-то пустых рядов, грыз пакеты и банки, от которых пахло как будто маминым молоком. Мне хотелось поесть хоть чего-нибудь. И ту-у-у-т носа коснулся манящий аромат чего-то явно вкусного… Не терпелось узнать, что же это, и я в надежде пошёл, виляя хвостиком. Я ещё не знал, куда меня приведёт этот запах. Мои лапы неуклюже перебирали, и я переваливался с боку на бок. Моё чутьё привело меня к мусорным бакам, распухшим от пакетов и коробок. Пленительный запах шёл от какого-то из валяющихся рядом с мусоркой пакетов. Я так хотел попробовать и ощутить, какое же на вкус это лакомство. Попытался ухватить зубами бок волшебно пахнувшего мешка. Моё удовольствие прервал голос, раздавшийся надо мной.
— Эй, пошёл отсюда! Ты что здесь делаешь?! Весь мусор по улице растаскаешь! – крикнула полная женщина, в её руках было ещё несколько волшебно пахнувших пакетов.
— Она принесла мне еду? Она будет заботиться обо мне?
Мне захотелось залаять и поприветствовать её, я бодрее завилял хвостом. Я радовался ей, моей спасительнице. Она приблизилась, я потянулся к её ноше, но тут же почувствовал резкий удар в бок, острая боль разлилась, отдаваясь где-то в животе. От неожиданности я протяжно заскулил, не понимая, что сделал не так и за что мне досталось. Но женщина продолжала ворчать и ругаться. Запах еды уже не казался таким привлекательным. Мне ничего не оставалось, как вернуться туда, откуда я пришёл.
Мой путь казался долгим. Мимо один за другим шли прохожие, не обращая внимания на меня – комок грязной шерсти неповоротливо ковыляющий на своих четверых. В боку сильно ныло. У-у-ух, как же больно двигаться… Скуля и еле перебирая лапами, я старался добраться до родной помойки. Там меня хотя бы никто не обижал.
Но спастись я не успел. На меня всё же обратили внимание.
— О-о! Бродячая псина! Ты только глянь, Петька! Ха-ха!
— Фу, какая мерзость! Грязный, вонючий щенок! Ты посмотри, какой же он уродливый.
— Уродливый? Я уродливый? - тут я приподнял мордочку - Моя мама была очень красивая, неужели я не такой?
А мальчишки уже приближались ко мне, набив карманы мелкими камешками.
Первый удар пришёлся в болевую точку – в ранее ушибленный бок. Я моментально замолил о пощаде.
— Что ты скулишь, псина? Что ещё получить хочешь? Мало тебе? Ха-ха!
Камни летели один за другим. Некоторые ударялись о землю рядом, некоторые били по спине и бокам, а один камень прилетел прямо в нос. Мальчишки особенно радостно захохотали. Из глаз у меня потекли слёзы. Я не мог даже пошевелиться. Нет, не подумайте, я не сдался, мне просто было очень тяжело. Настоящей болью для меня была мысль: «За что вы так со мной? Что плохого я сделал? Я не виноват, что моя мама оказалась на улице, я не виноват, что родился на помойке». Собачья жизнь, так вот ты какая - паршивая, одинокая? А ведь я так хотел увидеть этот мир, жить рядом со своим человеком, которому я нужен. Я верил, что моя жизнь будет полна счастья, я буду уплетать вкусную косточку, носиться за брошенной хозяином палкой, встречать его с работы и засыпать у ног. Судьба распорядилась иначе, чудо уже не войдёт в мою жизнь. Ни-ког-да! Я закрыл глаза.
— Эй! Что это вы тут делаете! – закричал где-то вдалеке грозный голос. Петька! Ты опять за старое. Я матери твоей расскажу.
— Ну и рассказывайте! Она тоже этих попрошаек не любит, - закричал в ответ мальчишка, но камни бросать перестал.
— Пойдём отсюда, Димон.
— Пойдите, пойдите! – грозный голос приблизился. Уж я на вас управу найду.
Я почувствовал, что меня подняли в воздух и попытался брыкаться.
— Тише, малыш, не бойся! Ой, какой ты худенький! – большие руки спрятали меня куда-то под куртку, я затих, прижимаясь к теплу. Я вспомнил маму и невольно уснул. Я не хотел засыпать, боялся, что этот человек тоже сделает мне больно. Чего ещё я мог ждать от людей?
Открыв глаза, я почувствовал, что лежу на чём-то очень мягком. Все нанесённые раны уже не казались смертельными.
— Папа, папа, он проснулся! - крикнул вдруг маленький человечек.
Я и не заметил, что рядом кто-то был.
— Ну вот, видишь, Машенька! Всё хорошо! Теперь у тебя появился новый друг.
— Друг? Это я друг?
— Как назовём его? - спросил мужчина.
— Давай Бобик, а нет, лучше Шарик!
Какое забавное имя - Шарик! Я теперь Шарик! Я с удовольствием залаял, виляя хвостом.
Вдруг девочка протянула ко мне руку. Я испуганно замолчал и сжался в комок. Когда я лаял прошлый раз, тётка пнула и обругала меня. Я опять что-то сделал не так. Меня опять будут бить… Секунда до удара, мгновение… может быть я ещё успею убежать…
Маленькая тёплая рука дотронулась до меня. Она погладила мою голову, почесала за ухом, поправила мохнатый плед, укрывавший меня.
— Какой ты, Шарик, маленький и рыженький, как солнышко, - сказала девочка и погладила меня ещё раз.
На душе моментально стало тепло. Я солнечный, как мама. А ещё теперь я обрёл себе друга. Меня не выгонят отсюда, здесь я дома, здесь я не паршивая псина, а Шарик. Я не мог остановить виляющий от счастья хвост. Шарик!
— Кажется, ему нравится это имя, - заулыбалась женщина, сидевшая рядом с девочкой.
Они радовались мне, они радовались вместе со мной! Может и у собак бывает счастливая жизнь?
Р-р-раф!
Счастье никогда не уменьшается от того, что им делятся.
Будда
Остаются считанные секунды до моего появления… Огромный солнечный мир ждёт меня, мир полный счастья!И вот я родился! Я ещё не вижу мир, но уверен, он прекрасный и яркий. Но что за неприятный запах, который так режет мой нюх? Ох, не терпится уже открыть глаза. Мои братики уже появились на свет, они пищат и возятся рядом. Надеюсь, я не окажусь самым маленьким среди них. Уверен, мне удастся первым увидеть маму. Все мы старались крепко прижаться к ней, толкая друг друга, чтобы насытиться молоком. Мы чувствовали холод, но её шерсть помогала нам согреться. Она сворачивалась клубком и обнимала нас, рядом с ней спокойно и уютно. Но что это за запах? Чем пахнет мой дом?
Прошло две недели с момента моего рождения. Я, наконец, открыл глаза! Представляете, открыл! И понял, что за резкий запах преследовал меня всё это время – это запах помойки! Ужасное место хочу вам сказать, знали бы вы, как тут мерзко и противно. Оказывается, мой дом – это покосившаяся деревянная тумбочка, выброшенная кем-то за ненадобностью. Почему мы здесь? Мы тоже кем-то выброшены? Наконец, я увидел и маму. Наверное, когда-то она была цвета солнца, наверное, поэтому с ней так тепло рядом. Сейчас она грязная и худая, она хромает на левую лапу и очень тяжело дышит. Наверное, она скучает по моим братьям. Я не успел увидеть их, они просто перестали пищать и барахтаться рядом. Мы с мамой остались вдвоём…
Мама перестала вставать, а мне очень голодно. Я тихонько скулю, она скулит в ответ, и легонько лижет меня языком. Меня это очень пугает и настораживает. Я чувствую, что ей плохо, но не знаю, как помочь. Её бьёт мелкая дрожь, я стараюсь прижаться к ней посильнее, чтобы согреть…
В эти дни как будто даже помойка пахнет сильнее. Как же хочется молока! Мои глаза затекли непонятной жидкостью, мне с трудом удаётся их открывать, я почти ничего не вижу. Раньше мама умывала меня, но сейчас она просто лежит, не поднимая головы. Очень хочется молока! Ни о чём больше не могу думать. Только о маме и молоке…
Я проснулся от внезапно наступившей тишины, хриплое дыхание мамы прервалось. Я жалобно завыл, кажется, я остался один…
Та помойка больше не могла быть мне домом, я оставил её…
Я был очень голоден. Я ходил вдоль каких-то пустых рядов, грыз пакеты и банки, от которых пахло как будто маминым молоком. Мне хотелось поесть хоть чего-нибудь. И ту-у-у-т носа коснулся манящий аромат чего-то явно вкусного… Не терпелось узнать, что же это, и я в надежде пошёл, виляя хвостиком. Я ещё не знал, куда меня приведёт этот запах. Мои лапы неуклюже перебирали, и я переваливался с боку на бок. Моё чутьё привело меня к мусорным бакам, распухшим от пакетов и коробок. Пленительный запах шёл от какого-то из валяющихся рядом с мусоркой пакетов. Я так хотел попробовать и ощутить, какое же на вкус это лакомство. Попытался ухватить зубами бок волшебно пахнувшего мешка. Моё удовольствие прервал голос, раздавшийся надо мной.
— Эй, пошёл отсюда! Ты что здесь делаешь?! Весь мусор по улице растаскаешь! – крикнула полная женщина, в её руках было ещё несколько волшебно пахнувших пакетов.
— Она принесла мне еду? Она будет заботиться обо мне?
Мне захотелось залаять и поприветствовать её, я бодрее завилял хвостом. Я радовался ей, моей спасительнице. Она приблизилась, я потянулся к её ноше, но тут же почувствовал резкий удар в бок, острая боль разлилась, отдаваясь где-то в животе. От неожиданности я протяжно заскулил, не понимая, что сделал не так и за что мне досталось. Но женщина продолжала ворчать и ругаться. Запах еды уже не казался таким привлекательным. Мне ничего не оставалось, как вернуться туда, откуда я пришёл.
Мой путь казался долгим. Мимо один за другим шли прохожие, не обращая внимания на меня – комок грязной шерсти неповоротливо ковыляющий на своих четверых. В боку сильно ныло. У-у-ух, как же больно двигаться… Скуля и еле перебирая лапами, я старался добраться до родной помойки. Там меня хотя бы никто не обижал.
Но спастись я не успел. На меня всё же обратили внимание.
— О-о! Бродячая псина! Ты только глянь, Петька! Ха-ха!
— Фу, какая мерзость! Грязный, вонючий щенок! Ты посмотри, какой же он уродливый.
— Уродливый? Я уродливый? - тут я приподнял мордочку - Моя мама была очень красивая, неужели я не такой?
А мальчишки уже приближались ко мне, набив карманы мелкими камешками.
Первый удар пришёлся в болевую точку – в ранее ушибленный бок. Я моментально замолил о пощаде.
— Что ты скулишь, псина? Что ещё получить хочешь? Мало тебе? Ха-ха!
Камни летели один за другим. Некоторые ударялись о землю рядом, некоторые били по спине и бокам, а один камень прилетел прямо в нос. Мальчишки особенно радостно захохотали. Из глаз у меня потекли слёзы. Я не мог даже пошевелиться. Нет, не подумайте, я не сдался, мне просто было очень тяжело. Настоящей болью для меня была мысль: «За что вы так со мной? Что плохого я сделал? Я не виноват, что моя мама оказалась на улице, я не виноват, что родился на помойке». Собачья жизнь, так вот ты какая - паршивая, одинокая? А ведь я так хотел увидеть этот мир, жить рядом со своим человеком, которому я нужен. Я верил, что моя жизнь будет полна счастья, я буду уплетать вкусную косточку, носиться за брошенной хозяином палкой, встречать его с работы и засыпать у ног. Судьба распорядилась иначе, чудо уже не войдёт в мою жизнь. Ни-ког-да! Я закрыл глаза.
— Эй! Что это вы тут делаете! – закричал где-то вдалеке грозный голос. Петька! Ты опять за старое. Я матери твоей расскажу.
— Ну и рассказывайте! Она тоже этих попрошаек не любит, - закричал в ответ мальчишка, но камни бросать перестал.
— Пойдём отсюда, Димон.
— Пойдите, пойдите! – грозный голос приблизился. Уж я на вас управу найду.
Я почувствовал, что меня подняли в воздух и попытался брыкаться.
— Тише, малыш, не бойся! Ой, какой ты худенький! – большие руки спрятали меня куда-то под куртку, я затих, прижимаясь к теплу. Я вспомнил маму и невольно уснул. Я не хотел засыпать, боялся, что этот человек тоже сделает мне больно. Чего ещё я мог ждать от людей?
Открыв глаза, я почувствовал, что лежу на чём-то очень мягком. Все нанесённые раны уже не казались смертельными.
— Папа, папа, он проснулся! - крикнул вдруг маленький человечек.
Я и не заметил, что рядом кто-то был.
— Ну вот, видишь, Машенька! Всё хорошо! Теперь у тебя появился новый друг.
— Друг? Это я друг?
— Как назовём его? - спросил мужчина.
— Давай Бобик, а нет, лучше Шарик!
Какое забавное имя - Шарик! Я теперь Шарик! Я с удовольствием залаял, виляя хвостом.
Вдруг девочка протянула ко мне руку. Я испуганно замолчал и сжался в комок. Когда я лаял прошлый раз, тётка пнула и обругала меня. Я опять что-то сделал не так. Меня опять будут бить… Секунда до удара, мгновение… может быть я ещё успею убежать…
Маленькая тёплая рука дотронулась до меня. Она погладила мою голову, почесала за ухом, поправила мохнатый плед, укрывавший меня.
— Какой ты, Шарик, маленький и рыженький, как солнышко, - сказала девочка и погладила меня ещё раз.
На душе моментально стало тепло. Я солнечный, как мама. А ещё теперь я обрёл себе друга. Меня не выгонят отсюда, здесь я дома, здесь я не паршивая псина, а Шарик. Я не мог остановить виляющий от счастья хвост. Шарик!
— Кажется, ему нравится это имя, - заулыбалась женщина, сидевшая рядом с девочкой.
Они радовались мне, они радовались вместе со мной! Может и у собак бывает счастливая жизнь?
Р-р-раф!
Тухватулина Алина. Старая ива
Ива была старая, с морщинистым стволом и огромной кроной. Она важно располагалась на самом краю берега, поэтому корни наполовину были в воде. В детстве мы любили на них, словно на качелях, погружаться в теплую, немного иловатую воду.
Мне казалось, что ива была не только самым древним, но и самым добрым деревом в нашей тихой заводи. Ее ветви разделились пополам, напоминая руки заботливой матери. С одной стороны они создавали что-то наподобие шалаша, в котором мы, накупавшись в теплых водах Истры, любили прятаться от летнего зноя. С другой стороны, она плавно опускала веточки к воде, словно прося водную гладь быть более ласковой с нами.
О, как мы любили проводить время рядом с ней! Сколько ива знала наших секретов! Под ее кронами мы признавались в любви, рыдали от первых сердечных разочарований и, конечно же, делали предложения руки и сердца.
Моя жизнь тоже была связана со старой ивой. Именно здесь мы с Андреем полюбили друг друга и приняли решение всегда быть вместе.
Мы познакомились с ним еще до войны. Андрей часто приезжал в деревню к своей бабушке, улыбчивой и веселой Валентине Васильевне. Глядя на нас, никто бы даже не подумал, что между нами может быть что-то общее. Я - шустрая рыжая девчонка с веснушками по всему лицу, командующая шумной ватагой деревенских мальчишек. И он - статный яркий брюнет с утонченными манерами, словно сошедший со страниц романа Льва Толстого, который любил уединиться с историческим романом на берегу реки. Ребята между собой называли его Андреем Болконским, уж очень он напоминал им литературного персонажа. Друзьями мы не были, но летом виделись часто, в основном, на реке, куда деревенские ребята приходили купаться, а он - читать очередной роман.
Однажды мы с мальчишками решили устроить соревнования по нырянию в Истру. Мне в пару достался Вовка, самый безответственный из моих друзей. В этот день на реке было ветрено, даже появились волны, не характерные для нашей заводи. Старая ива тоже была тревожна, она как будто предостерегала об опасности, протягивая в сторону реки свои ветви. Но это не останавливало нас. Мы, как заведенные, бегали по берегу, разогреваясь перед состязанием. Один Андрей сидел на берегу, поглядывая в нашу сторону.
Первыми нырнули братья Саша и Мишка. Мы с трепетом сердца следили за тем, кто первым сдастся. Долго ждать не пришлось. Они вынырнули одновременно. Не зря, братья-близнецы!
Затем настала наша очередь с Вовкой. Мы с азартом прыгнули в воду и задержали дыхание. Под водой я наблюдала за ним, зная, что долго не продержится. И так и случилось. Вскоре он зашевелился и начал стремительно подниматься. В душе я радовалась. Победила! Решила тоже вынырнуть. Дернулась и поняла, что нога ушла в ил и ее обвили водоросли. Попыталась распутать - не получилось. У меня началась паника. Я резко стала отталкиваться в сторону берега, но все было бесполезно. Воздуха оставалось все меньше и меньше, я отчаянно махала руками в воде, надеясь привлечь внимание. Хотелось кричать от страха и отчаяния.
Вдруг почувствовала, что кто-то с силой потянул меня вверх. Еще раз, еще. Я начала терять сознание. В этот момент резкий свет солнечных лучей ослепил меня. Я поняла, что снова могу дышать. Кто-то с силой продолжал тянуть меня к берегу. Когда мы выбрались, я увидела своего спасителя. Это был Андрей. Он тревожно посмотрел на меня, пытаясь понять, все ли в порядке. Я посмотрела в ответ и утонула в небесной синеве его глаз. Почему я никогда не замечала, какие красивые у него глаза?
Самое обидное было в том, что мои друзья даже не заметили, что со мной произошло несчастье. Они бегали по берегу, брызгая друг друга водой.
С этого дня я с Андреем не расставалась. Каждый день мы встречались под ивой, которая стала нашим укромным местом, и говорили обо всем на свете. Он делился со мной своими планами на жизнь, что в следующем году хочет поступить в строительный институт. Я с замиранием сердца слушала его рассказы и мечтала быстрее окончить школу.
Лето пролетело незаметно. Андрей должен был вернуться домой. Для меня это расставание стало первым испытанием. Каждый день я приходила к старой иве и вспоминала наши встречи. Когда получала письма, я тоже бежала к ней, чтобы прочитать их вслух. Ива будто понимала меня и весело шуршала ветками, разделяя мою радость.
Так прошел год. Наступило лето. Я с трепетом в душе ждала его приезда.
В один из дней я увидела, что все бегут к сельскому совету. Я тоже устремилась туда. На крыльце стоял председатель и много быстро говорил. Начиналась война, говорили о мобилизации.
Мир в одночасье рухнул. Я понимала, что, возможно, больше никогда не увижу Андрея, что он уйдет на фронт с другими мальчишками. Хотелось плакать, но слезы встали комом в горле и не давали дышать. В толпе была и Валентина Васильевна, бабушка Андрея, которая держала за руку сорокалетнего сына, единственного, кто жил с ней в деревне.
За все время я получила только одно письмо, но эта весточка с фронта помогала мне выживать в то непростое время. Я помнила каждое слово этого письма, аккуратно написанного огрызком карандаша на затертом листке бумаги. В этих словах было все самое важное, что позволяло терпеть голод и не падать духом даже в самые трудные моменты.
«… Наташенька, голубка моя, смысл моей жизни! В это непростое время так хочется быть с тобой рядом. Но я, как и тысячи других, должен помочь Родине вытеснить врага с нашей земли. Когда все закончится и я вернусь домой, мы обязательно поженимся. Помни, что бы со мной не случилось, ты должна верить в меня. Ведь пока я знаю, что ты думаешь и помнишь обо мне, я буду жить».
Эти слова стали для меня символом надежды на долгие годы. Именно их, словно молитву, я перечитывала вновь и вновь под старой ивой.
Через четыре месяца, возвращаясь домой с работы, я услышала истошный крик. Это кричала Валентина Васильевна, бабушка моего Андрея. Рядом стояли соседки и что-то обсуждали.
У меня подкосились ноги, но я нашла в себе силы подойти и узнать, что случилось. Старушка стояла на коленях и, запрокинув голову, смотря на небо сухими безумными глазами, выла, как собака. В руках она сжимала желтую штампованную бумажонку.
Соседки громким полушепотом сообщили мне, что пришла официальная бумага, в которой говорилось, что Андрей погиб.
Что творилось в этот момент в моей голове, я не помню. Ноги сами несли куда-то. Очнулась я уже под ивой. Упав в смесь весенней грязи и снега, я долго рыдала и не могла прийти в себя от горя. Ива шумела над головой, будто пытаясь образумить меня. Вдруг я вспомнила, что в кармане лежит письмо Андрея. Я достала его и стала читать, впиваясь глазами в каждую букву.
Перечитывая письмо снова и снова, я смогла успокоиться и заставить себя не поддаваться панике. Письмо могло быть отправлено ошибочно. Мне было приказано верить в Андрея, и я буду верить и надеяться, даже если придется ждать всю жизнь.
С бабушкой Андрея мы почти перестали видеться, она стала избегать меня. Я же боялась лишний раз задавать вопросы, потому что по сухим безразличным глазам понимала, что других вестей нет.
Все чаще я ходила к старой иве. За эти годы она стала моей единственной подругой. Только с ней, прижавшись к старым веткам, я не боялась говорить и делиться своими мыслями, перечитывая письмо Андрея снова и снова...
Мужчины возвращались в деревню. Дома снова наполнялись счастьем. Но от моего Андрея так ничего и не было. Мне становилось все страшнее и страшнее.
Я каждый день ходила к старой иве, надеясь, что она вселит в меня надежду. Но ива молчала. Она как будто разделяла мои страдания и боялась сделать еще хуже.
Шли дни, недели. Отчаяние захлестывало все сильнее. В день нашего знакомства я пошла на любимое место к старой иве. Стояла и вспоминала как он спас меня. Соблазном промелькнула мысль прыгнуть в Истру, чтобы все закончить и больше не мучиться, забыться... Я сделала решительный шаг к воде и, прощаясь, посмотрела на иву. Вдруг мне показалось, что кто-то зовет меня.
Я оглянулась. В трех метрах от меня стоял Андрей, похудевший и постаревший за это время, но при этом такой родной и желанный. Он улыбался и тянул ко мне руки. Словно тысячи ветров закружили меня. Казалось, что я кричу, но кричала от радости только моя душа. Мы смотрели друг на друга без слов. Я рванулась вперед и прижалась к нему, понимая, что больше никогда не отпущу.
Старая ива одобрительно качала ветвями. Каждый ее листочек желал нам счастья - счастья, которому не будет конца.
Ива была старая, с морщинистым стволом и огромной кроной. Она важно располагалась на самом краю берега, поэтому корни наполовину были в воде. В детстве мы любили на них, словно на качелях, погружаться в теплую, немного иловатую воду.
Мне казалось, что ива была не только самым древним, но и самым добрым деревом в нашей тихой заводи. Ее ветви разделились пополам, напоминая руки заботливой матери. С одной стороны они создавали что-то наподобие шалаша, в котором мы, накупавшись в теплых водах Истры, любили прятаться от летнего зноя. С другой стороны, она плавно опускала веточки к воде, словно прося водную гладь быть более ласковой с нами.
О, как мы любили проводить время рядом с ней! Сколько ива знала наших секретов! Под ее кронами мы признавались в любви, рыдали от первых сердечных разочарований и, конечно же, делали предложения руки и сердца.
Моя жизнь тоже была связана со старой ивой. Именно здесь мы с Андреем полюбили друг друга и приняли решение всегда быть вместе.
Мы познакомились с ним еще до войны. Андрей часто приезжал в деревню к своей бабушке, улыбчивой и веселой Валентине Васильевне. Глядя на нас, никто бы даже не подумал, что между нами может быть что-то общее. Я - шустрая рыжая девчонка с веснушками по всему лицу, командующая шумной ватагой деревенских мальчишек. И он - статный яркий брюнет с утонченными манерами, словно сошедший со страниц романа Льва Толстого, который любил уединиться с историческим романом на берегу реки. Ребята между собой называли его Андреем Болконским, уж очень он напоминал им литературного персонажа. Друзьями мы не были, но летом виделись часто, в основном, на реке, куда деревенские ребята приходили купаться, а он - читать очередной роман.
Однажды мы с мальчишками решили устроить соревнования по нырянию в Истру. Мне в пару достался Вовка, самый безответственный из моих друзей. В этот день на реке было ветрено, даже появились волны, не характерные для нашей заводи. Старая ива тоже была тревожна, она как будто предостерегала об опасности, протягивая в сторону реки свои ветви. Но это не останавливало нас. Мы, как заведенные, бегали по берегу, разогреваясь перед состязанием. Один Андрей сидел на берегу, поглядывая в нашу сторону.
Первыми нырнули братья Саша и Мишка. Мы с трепетом сердца следили за тем, кто первым сдастся. Долго ждать не пришлось. Они вынырнули одновременно. Не зря, братья-близнецы!
Затем настала наша очередь с Вовкой. Мы с азартом прыгнули в воду и задержали дыхание. Под водой я наблюдала за ним, зная, что долго не продержится. И так и случилось. Вскоре он зашевелился и начал стремительно подниматься. В душе я радовалась. Победила! Решила тоже вынырнуть. Дернулась и поняла, что нога ушла в ил и ее обвили водоросли. Попыталась распутать - не получилось. У меня началась паника. Я резко стала отталкиваться в сторону берега, но все было бесполезно. Воздуха оставалось все меньше и меньше, я отчаянно махала руками в воде, надеясь привлечь внимание. Хотелось кричать от страха и отчаяния.
Вдруг почувствовала, что кто-то с силой потянул меня вверх. Еще раз, еще. Я начала терять сознание. В этот момент резкий свет солнечных лучей ослепил меня. Я поняла, что снова могу дышать. Кто-то с силой продолжал тянуть меня к берегу. Когда мы выбрались, я увидела своего спасителя. Это был Андрей. Он тревожно посмотрел на меня, пытаясь понять, все ли в порядке. Я посмотрела в ответ и утонула в небесной синеве его глаз. Почему я никогда не замечала, какие красивые у него глаза?
Самое обидное было в том, что мои друзья даже не заметили, что со мной произошло несчастье. Они бегали по берегу, брызгая друг друга водой.
С этого дня я с Андреем не расставалась. Каждый день мы встречались под ивой, которая стала нашим укромным местом, и говорили обо всем на свете. Он делился со мной своими планами на жизнь, что в следующем году хочет поступить в строительный институт. Я с замиранием сердца слушала его рассказы и мечтала быстрее окончить школу.
Лето пролетело незаметно. Андрей должен был вернуться домой. Для меня это расставание стало первым испытанием. Каждый день я приходила к старой иве и вспоминала наши встречи. Когда получала письма, я тоже бежала к ней, чтобы прочитать их вслух. Ива будто понимала меня и весело шуршала ветками, разделяя мою радость.
Так прошел год. Наступило лето. Я с трепетом в душе ждала его приезда.
В один из дней я увидела, что все бегут к сельскому совету. Я тоже устремилась туда. На крыльце стоял председатель и много быстро говорил. Начиналась война, говорили о мобилизации.
Мир в одночасье рухнул. Я понимала, что, возможно, больше никогда не увижу Андрея, что он уйдет на фронт с другими мальчишками. Хотелось плакать, но слезы встали комом в горле и не давали дышать. В толпе была и Валентина Васильевна, бабушка Андрея, которая держала за руку сорокалетнего сына, единственного, кто жил с ней в деревне.
***
Потянулись долгие дни ожидания. В дома все чаще стали приходить похоронки. Деревня наполнилась слезами. Смерть не обошла стороной и дом бабушки Андрея. Ее сыновья погибли при бомбежке эшелона, даже не доехав до фронта. Когда-то веселая и жизнерадостная женщина превратилась в сгорбленную, убитую горем старуху. Андрей стал ее главным смыслом жизни.За все время я получила только одно письмо, но эта весточка с фронта помогала мне выживать в то непростое время. Я помнила каждое слово этого письма, аккуратно написанного огрызком карандаша на затертом листке бумаги. В этих словах было все самое важное, что позволяло терпеть голод и не падать духом даже в самые трудные моменты.
«… Наташенька, голубка моя, смысл моей жизни! В это непростое время так хочется быть с тобой рядом. Но я, как и тысячи других, должен помочь Родине вытеснить врага с нашей земли. Когда все закончится и я вернусь домой, мы обязательно поженимся. Помни, что бы со мной не случилось, ты должна верить в меня. Ведь пока я знаю, что ты думаешь и помнишь обо мне, я буду жить».
Эти слова стали для меня символом надежды на долгие годы. Именно их, словно молитву, я перечитывала вновь и вновь под старой ивой.
Через четыре месяца, возвращаясь домой с работы, я услышала истошный крик. Это кричала Валентина Васильевна, бабушка моего Андрея. Рядом стояли соседки и что-то обсуждали.
У меня подкосились ноги, но я нашла в себе силы подойти и узнать, что случилось. Старушка стояла на коленях и, запрокинув голову, смотря на небо сухими безумными глазами, выла, как собака. В руках она сжимала желтую штампованную бумажонку.
Соседки громким полушепотом сообщили мне, что пришла официальная бумага, в которой говорилось, что Андрей погиб.
Что творилось в этот момент в моей голове, я не помню. Ноги сами несли куда-то. Очнулась я уже под ивой. Упав в смесь весенней грязи и снега, я долго рыдала и не могла прийти в себя от горя. Ива шумела над головой, будто пытаясь образумить меня. Вдруг я вспомнила, что в кармане лежит письмо Андрея. Я достала его и стала читать, впиваясь глазами в каждую букву.
Перечитывая письмо снова и снова, я смогла успокоиться и заставить себя не поддаваться панике. Письмо могло быть отправлено ошибочно. Мне было приказано верить в Андрея, и я буду верить и надеяться, даже если придется ждать всю жизнь.
С бабушкой Андрея мы почти перестали видеться, она стала избегать меня. Я же боялась лишний раз задавать вопросы, потому что по сухим безразличным глазам понимала, что других вестей нет.
Все чаще я ходила к старой иве. За эти годы она стала моей единственной подругой. Только с ней, прижавшись к старым веткам, я не боялась говорить и делиться своими мыслями, перечитывая письмо Андрея снова и снова...
***
Прошло 4 года. Наступил май. Победа! Это желанное слово неслось во все концы деревни. Босоногие мальчишки, как скворцы, делились радостью с каждым прохожим. Я стала ждать весточки от Андрея, надеясь, что произошла ошибка и он скоро приедет ко мне.Мужчины возвращались в деревню. Дома снова наполнялись счастьем. Но от моего Андрея так ничего и не было. Мне становилось все страшнее и страшнее.
Я каждый день ходила к старой иве, надеясь, что она вселит в меня надежду. Но ива молчала. Она как будто разделяла мои страдания и боялась сделать еще хуже.
Шли дни, недели. Отчаяние захлестывало все сильнее. В день нашего знакомства я пошла на любимое место к старой иве. Стояла и вспоминала как он спас меня. Соблазном промелькнула мысль прыгнуть в Истру, чтобы все закончить и больше не мучиться, забыться... Я сделала решительный шаг к воде и, прощаясь, посмотрела на иву. Вдруг мне показалось, что кто-то зовет меня.
Я оглянулась. В трех метрах от меня стоял Андрей, похудевший и постаревший за это время, но при этом такой родной и желанный. Он улыбался и тянул ко мне руки. Словно тысячи ветров закружили меня. Казалось, что я кричу, но кричала от радости только моя душа. Мы смотрели друг на друга без слов. Я рванулась вперед и прижалась к нему, понимая, что больше никогда не отпущу.
Старая ива одобрительно качала ветвями. Каждый ее листочек желал нам счастья - счастья, которому не будет конца.
Марченя Софья. Старая ива
Когда-то мальчик жил в доме на самом краю земли. Правда, за краем земли протекала вполне обычная река, пусть и довольно широкая, а сразу за ней, конечно же, другой берег, иначе что это была бы за река, с одним только берегом? Просто курам на смех.
Мальчик любил встречать рассветы, особенно весенние, когда в воздух кто-то случайно проливает целый океан обещаний и чудес. Он любил вставать с утра пораньше (хотя можно ли называть утро утром, если не светит солнце?) и быстро натягивать свой любимый универсальный термокомб (последний писк моды, между прочим, и скачет по всем рекламным постам: "Поддерживает идеальную температуру, самоочищается и даже может менять цвета!" С последней функцией, конечно, пока ещё перебои, запросишь что-то посложнее однотонного окраса, и костюм начинает рябить, как легендарный телик из Музея Памяти). А после он бежал к реке, к старой иве, тихо жалующейся на жизнь каплями, в которых танцевали звёзды.
С этой старой, но хрупкой ивой были связаны любимые истории мальчика. Мама рассказывала, что дерево посадил ещё её дедушка, и иве больше ста лет, хотя мальчик научился посылать ментальные запросы в TW (сокращение прижилось из какой-то древней шутки про Trouble Web) раньше, чем говорить, и точно знал, что ивы не живут так долго даже на новых фитостимуляторах - почему-то именно ивы оказались крепче всех земных удобрений вместе взятых и жили так же, как и века назад, не подчиняясь ни одной из возможных модификаций. А папа говорил, будто когда-то давно, в его юности (когда небо было темнее, а трава короче, а вы как думали, и такое бывает, особенно в эпоху технологий), он нашёл карту сокровищ, и, судя по ярко-алому кресту (алый ведь не всегда означает кровь, правда?), несметные богатства находились именно под корнями дерева. Он говорил, что сам так и не решился тревожить иву, но, возможно, сокровища ждут кого-то особенного. Впрочем, мальчик тоже не спешил будить плачущее во сне дерево. Ожидание чуда, знание о нём казалось ему достаточной заменой настоящих богатств. Ива, встречающая с мальчиком нежность солнца и кое-что ещё, была важнее, чем мифические отголоски древности.
Отчего же сердце мальчика горело именно весенними рассветами? Всё просто - за несколько минут до, в туманной мгле, которую скоро растерзает ненасытное Солнце, был шанс увидеть, как в небе парили Они. Космонавты возвращались из соседних систем с долгих миссий. Но люди мало интересовали мальчика, куда сильнее его манили к себе Корабли. Стометровые змеи, словно сотканные из летнего земного неба, похожие на далёкие созвездия, подёрнутые дымкой. Они были полупрозрачными, слегка сияющими потусторонней лазурью. Плоские безглазые морды с ежесекундно меняющимся узором призрачных чешуек завораживали, как берег океана, постоянно шлифуемый водой. Немного дальше головы, там, где могли бы расти лапы, из их тел вырывались сотни длинных-длинных отростков. Они беспрестанно извивались, словно пряди волос в беспокойной воде. На их концах сияли плотные шарики, из которых, как с ивовых ветвей, летели в пустоту светящиеся капли - отработанное топливо Небесных Змей вырывалось из их тел, оставляя светящийся след, напоминающий самолётный. Эти "живые" корабли - недавняя разработка, всего пару десятков лет назад учёные вырастили первого змея. Вся TW буквально взорвалась - их можно было использовать вместо привычных, но куда более дорогих космических ракет. Их оболочка не повреждалась почти ничем материальным, у Змеев не было ничего, кроме тела, ни внутренних органов, ни крови. Идеальное сочетание новейших технологий, практически живое разумное существо - ИИ в связке с наноматериалами дал самый невероятный эффект. А внутри Кораблей космонавты размещались куда лучше, чем в ракетах прошлого, и точно намного комфортнее - и места больше (хотя для разных по масштабности миссий использовались Змеи разной длины), и располагаться можно как в постоянной лаборатории - всё оборудование и техническая начинка корабля могли использоваться не разово, а на протяжении всей жизни Змея (в отличии от старых прототипов ракет, большая часть которых сейчас дрейфовала в космосе памятными, красивыми, но бесполезными обломками).
Мальчик сидел рядом с ивой и мечтал стать капитаном Змея, вести людей в экспедиции к Проксиме Центавра, к Сириусу, найти то, что не видел ещё никто, перевернуть весь земной мир своими открытиями. А листья ивы трепетали рядом, шепчась о чём-то и проливая сверкающие слезы.
Мальчик вырос, и жизнь его наполнилась приключениями (приключения взрослого оказались куда веселее, чем фантазии ребёнка, явление редкое во все времена). Он стал капитаном и другом для своего Небесного Змея. Оказалось, что экипаж может дать своему кораблю имя, и капитан почему-то предложил "Старый Ив", рассказав историю из детства, а ИИ почему-то согласился. Оказалось, что экипаж может настроить голос Змея, и, в порыве ностальгии, команда единогласно выбрала шуршащее белым шумом звучание роботов из старых фильмов - смешных, но милых в своей наивности.
Сложно перечесть, сколько невероятных открытий сделал экипаж Старого Ива, сколько планет успел облететь и сколько повидать загадочных инопланетных существ. Их жизнь была похожа на фантастический роман прошлого века, с миром без границ, миром, сияющим стремительными поворотами судьбы, которые вели к счастливому финалу несмотря ни на что.
Однажды весной, во время долгожданного отпуска, капитан захотел навестить семью. Разгрузив корабль на основной земной станции и попрощавшись с экипажем, он решил вспомнить детство. Воспользовавшись служебным положением, капитан не оставил Змея, а полетел на нём домой. Корабль размером в десятиэтажный дом изящно разрезал собой земной воздух, и капитан знал, что какой-нибудь мальчик сейчас сидит у окна и с восхищением наблюдает за плавным полётом, мечтая в один день заслужить своего собственного Небесного Змея.
По родине капитана медленно плыла ночь, по капельке отдавая своё существование дню. С минуты на минуту должен был разгореться рассвет. Капитан попросил Змея высадить его у ивы, которая, казалось, нисколько не изменилась за долгое время отсутствия. Сам Корабль же остался кружить в вышине. Внезапно его морда обратилась к дереву, и по ней прошла знакомая рябь - Змей смотрел на мир с помощью сложных приборов, и в разуме капитана раздался знакомый, дребезжащий стеклом, механизированный голос ИИ:
-Под твоей ивой нет сокровищ, капитан. Их никогда здесь не было.
Капитан сидел на берегу реки, по-мальчишечьи болтая ногами. Старая ива продолжала тихо шелестеть, жалуясь на что-то тёмной реке. Её крохотные слезинки светились от первых лучей рассвета. Где-то в небе живым созвездием плавал Змей, и из его похожих на лианы длинных щупалец струились горящие потусторонним светом огни, оставляя медленно исчезающий след.
Солнце отразилось в глазах мальчика.
Почему-то ему было совсем не грустно.
Когда-то мальчик жил в доме на самом краю земли. Правда, за краем земли протекала вполне обычная река, пусть и довольно широкая, а сразу за ней, конечно же, другой берег, иначе что это была бы за река, с одним только берегом? Просто курам на смех.
Мальчик любил встречать рассветы, особенно весенние, когда в воздух кто-то случайно проливает целый океан обещаний и чудес. Он любил вставать с утра пораньше (хотя можно ли называть утро утром, если не светит солнце?) и быстро натягивать свой любимый универсальный термокомб (последний писк моды, между прочим, и скачет по всем рекламным постам: "Поддерживает идеальную температуру, самоочищается и даже может менять цвета!" С последней функцией, конечно, пока ещё перебои, запросишь что-то посложнее однотонного окраса, и костюм начинает рябить, как легендарный телик из Музея Памяти). А после он бежал к реке, к старой иве, тихо жалующейся на жизнь каплями, в которых танцевали звёзды.
С этой старой, но хрупкой ивой были связаны любимые истории мальчика. Мама рассказывала, что дерево посадил ещё её дедушка, и иве больше ста лет, хотя мальчик научился посылать ментальные запросы в TW (сокращение прижилось из какой-то древней шутки про Trouble Web) раньше, чем говорить, и точно знал, что ивы не живут так долго даже на новых фитостимуляторах - почему-то именно ивы оказались крепче всех земных удобрений вместе взятых и жили так же, как и века назад, не подчиняясь ни одной из возможных модификаций. А папа говорил, будто когда-то давно, в его юности (когда небо было темнее, а трава короче, а вы как думали, и такое бывает, особенно в эпоху технологий), он нашёл карту сокровищ, и, судя по ярко-алому кресту (алый ведь не всегда означает кровь, правда?), несметные богатства находились именно под корнями дерева. Он говорил, что сам так и не решился тревожить иву, но, возможно, сокровища ждут кого-то особенного. Впрочем, мальчик тоже не спешил будить плачущее во сне дерево. Ожидание чуда, знание о нём казалось ему достаточной заменой настоящих богатств. Ива, встречающая с мальчиком нежность солнца и кое-что ещё, была важнее, чем мифические отголоски древности.
Отчего же сердце мальчика горело именно весенними рассветами? Всё просто - за несколько минут до, в туманной мгле, которую скоро растерзает ненасытное Солнце, был шанс увидеть, как в небе парили Они. Космонавты возвращались из соседних систем с долгих миссий. Но люди мало интересовали мальчика, куда сильнее его манили к себе Корабли. Стометровые змеи, словно сотканные из летнего земного неба, похожие на далёкие созвездия, подёрнутые дымкой. Они были полупрозрачными, слегка сияющими потусторонней лазурью. Плоские безглазые морды с ежесекундно меняющимся узором призрачных чешуек завораживали, как берег океана, постоянно шлифуемый водой. Немного дальше головы, там, где могли бы расти лапы, из их тел вырывались сотни длинных-длинных отростков. Они беспрестанно извивались, словно пряди волос в беспокойной воде. На их концах сияли плотные шарики, из которых, как с ивовых ветвей, летели в пустоту светящиеся капли - отработанное топливо Небесных Змей вырывалось из их тел, оставляя светящийся след, напоминающий самолётный. Эти "живые" корабли - недавняя разработка, всего пару десятков лет назад учёные вырастили первого змея. Вся TW буквально взорвалась - их можно было использовать вместо привычных, но куда более дорогих космических ракет. Их оболочка не повреждалась почти ничем материальным, у Змеев не было ничего, кроме тела, ни внутренних органов, ни крови. Идеальное сочетание новейших технологий, практически живое разумное существо - ИИ в связке с наноматериалами дал самый невероятный эффект. А внутри Кораблей космонавты размещались куда лучше, чем в ракетах прошлого, и точно намного комфортнее - и места больше (хотя для разных по масштабности миссий использовались Змеи разной длины), и располагаться можно как в постоянной лаборатории - всё оборудование и техническая начинка корабля могли использоваться не разово, а на протяжении всей жизни Змея (в отличии от старых прототипов ракет, большая часть которых сейчас дрейфовала в космосе памятными, красивыми, но бесполезными обломками).
Мальчик сидел рядом с ивой и мечтал стать капитаном Змея, вести людей в экспедиции к Проксиме Центавра, к Сириусу, найти то, что не видел ещё никто, перевернуть весь земной мир своими открытиями. А листья ивы трепетали рядом, шепчась о чём-то и проливая сверкающие слезы.
Мальчик вырос, и жизнь его наполнилась приключениями (приключения взрослого оказались куда веселее, чем фантазии ребёнка, явление редкое во все времена). Он стал капитаном и другом для своего Небесного Змея. Оказалось, что экипаж может дать своему кораблю имя, и капитан почему-то предложил "Старый Ив", рассказав историю из детства, а ИИ почему-то согласился. Оказалось, что экипаж может настроить голос Змея, и, в порыве ностальгии, команда единогласно выбрала шуршащее белым шумом звучание роботов из старых фильмов - смешных, но милых в своей наивности.
Сложно перечесть, сколько невероятных открытий сделал экипаж Старого Ива, сколько планет успел облететь и сколько повидать загадочных инопланетных существ. Их жизнь была похожа на фантастический роман прошлого века, с миром без границ, миром, сияющим стремительными поворотами судьбы, которые вели к счастливому финалу несмотря ни на что.
Однажды весной, во время долгожданного отпуска, капитан захотел навестить семью. Разгрузив корабль на основной земной станции и попрощавшись с экипажем, он решил вспомнить детство. Воспользовавшись служебным положением, капитан не оставил Змея, а полетел на нём домой. Корабль размером в десятиэтажный дом изящно разрезал собой земной воздух, и капитан знал, что какой-нибудь мальчик сейчас сидит у окна и с восхищением наблюдает за плавным полётом, мечтая в один день заслужить своего собственного Небесного Змея.
По родине капитана медленно плыла ночь, по капельке отдавая своё существование дню. С минуты на минуту должен был разгореться рассвет. Капитан попросил Змея высадить его у ивы, которая, казалось, нисколько не изменилась за долгое время отсутствия. Сам Корабль же остался кружить в вышине. Внезапно его морда обратилась к дереву, и по ней прошла знакомая рябь - Змей смотрел на мир с помощью сложных приборов, и в разуме капитана раздался знакомый, дребезжащий стеклом, механизированный голос ИИ:
-Под твоей ивой нет сокровищ, капитан. Их никогда здесь не было.
Капитан сидел на берегу реки, по-мальчишечьи болтая ногами. Старая ива продолжала тихо шелестеть, жалуясь на что-то тёмной реке. Её крохотные слезинки светились от первых лучей рассвета. Где-то в небе живым созвездием плавал Змей, и из его похожих на лианы длинных щупалец струились горящие потусторонним светом огни, оставляя медленно исчезающий след.
Солнце отразилось в глазах мальчика.
Почему-то ему было совсем не грустно.
Поприч Ольга. Если бы не война...
«Слышь, дед? Сегодня нашему сыночку Ванюшке …, батюшки, сколько же исполняется? Каждый год помнила… Вот напеку пирогов к его приезду. Очень уж любит он их»,- бормочет баба Нюра, хлопочет, суетится, торопится, всхлипывает. День-то какой! Руки уже не те, да и ноги уже еле держат.
«Дед, ты бы не молчал, ну, хоть слово скажи… Нахмурился, насупился, точно индюк соседский… Вот ты все молчишь… А я тебе говорю, надо стол накрывать, в погреб сбегать, огурчиков-то я с зимы приберегла, солененькие, хрустят, как вы с Ванькой любите, капусточки прихвати, последняя уж осталась. Весна на дворе, солнце высоко, день-два, да скиснет все. Я корову надоила, молочко парное, жирненькое. Помнишь, как Ванька сливки в детстве снимал…? Куры-несушки постарались…, а зелень-то какая! Вот, я пироги… и с яйцами, и с капустой, как Ваня любит…»
Изба прибрана, светло и тихо. Стол накрыт по-праздничному. Белая скатерть. Окно открыто настежь. Пахнет вишней. Вишня нынче хорошо цветет. За столом сидит баба Нюра. Каждый год она накрывает в этот день стол, садится за стол и смотрит в открытое окно в каком-то странном ожидании, моргнуть боится… Вдруг появится чья-то фигура, вся в напряжении присматривается баба Нюра, сердце заходится так, что дышать трудно… Через некоторое время окажется эта фигура соседкина, соседова, односельчанина ли какого, глаза бабы Нюры тонут в слезах, лицо изрежется многочисленными морщинками, сколько же их у нее на лице? Столько, сколько дней она проплакала в ожидании своего мужа с фронта, который ушел на войну сразу на следующий день после свадьбы. Когда же это было? Сколько лет-то утекло? Ах, эта окаянная война…Обещал через месяц вернуться: «Вот побьем фашистов, и вернусь я к тебе, моя милая. Будем жить счастливо, любить друг друга. И будет у нас с тобой много детей, моя Нюра. Ты только жди меня». Ждала Нюра, ждала…Ни письма… Ни весточки… Пришло письмо, написанное чужой рукой. «Не верю! Живой мой Василий! Живой!» - кричала Нюра. Потом жила ожиданиями, верой. Годы шли сами по себе, а за ними бежали десятки. Нюра работала, помогала родителям своим, сестре, вырастила деточек сестры- сестре некогда: врач она, людей лечить надо. Вот уже забегают к ней в гости внучка Анечка да внук Сергей. Да на минуточку. Учатся и работают они. Да еще в городе ведь забот побольше будет. Времени нет пообщаться подольше. Молодое дело такое. Все молодые были… Да к тому же и бабе Нюре скучать некогда. Хозяйство ведь. Отец с матерью давно умерли. Нюра живет одна. Звали внуки в город жить, да разве можно уехать Нюре, ведь Василий может с фронта вернуться… Так и живет баба Нюра, верой живет, что вернется к ней Василек-то, может в плену был, может память потерял - контузило, всякое может быть…
Взбрела ей в головунедавно мысль, что сынок у них с Василием есть, много лет уже ему, живет в городе с семьей, работает. Раз в год приезжает мать навестить: в день своего рождения. День-два похлопочет, посуетится, потом стихает, возвращается к прежней жизни: хозяйство, заботы о внучатых племянниках, соседских ребятишках…А сегодня опять беспокойство.
Сидит Нюра за столом, косынку праздничную достала. Причесалась. Волнуется. Стол накрыт. На столе стоит портрет Василия, мужа её. Смотрит он на нее веселыми серыми глазами. Молодой такой, красивый, полный жизни. Разговаривает она с ним, как с живым, дедом называет, а сама на дорогу смотрит, вроде как сына ждут в гости. Вдруг… или показалось? Нет, не может сердце обмануть. Не уж-то он? Волосы русые… Походка… Дыхание Нюры зачастилось. Смотрит Нюра на портрет и не видит лица своего Василия. Хотела сказать: «Дед, посмотри! Не сынок ли это наш идет?» Но не может Нюра словечка вымолвить. Губы дрожат, глаза не видят, слезы заслоняют. Расплываются милые, знакомые черты…
«Что же это…? …Да как же так? …Кто это идет?... Смотрит сюда… Улыбается… Рукой машет. Не уж-то мне? …Ванечка?... Нет…Не Ванечка… …Это же… мой…В-а-си-л-и-й!» - прошептала Нюра, закрывая ладонью губы, как будто боялась произнесенных слов, стала вглядываться в приближающуюся фигуру. Похудел чуть-чуть, возмужал, усы отрастил. Лицо загорело. Солдатская форма. Грудь в орденах. «А красивый-то какой!» - сердце старухи защемило…
«Ведь сдержал слово. Вернулся,» -пронеслось в голове. «Как же долго я тебя ждала!» - выкрикнула Нюра в окно и побежала на улицу. В сени - на крыльцо – по дорожке - к калитке - и на дорогу. Бегут резвые ножки. Несут Нюру к любимому. И бежит она в тех же туфельках, что маменька в сельпо купила. Только по праздникам их обувала Нюра, дважды: на выпускной и на свадьбу. Новенькие совсем. Стучат каблучки, сердце колотится от радости.Увидал свою Нюру Василий, обнял крепко, то ли плачет Нюра, толи смеется, своими зелеными глазами-лучиками смотрит ласково, на густых ресницах капельки слезы повисли, растрепались косы пшеничные, щеки покрылись румянцем, губы алые имя любимого шепчут.И глядит Василёк на любимую свою полными счастья и любви глазами.
«Как же люблю я тебя, Нюра! – говорит ей Василий, целуя. - Не плачь дорогая… Вернулся я навсегда… Не расстанемся мы с тобой более… НИКОГДА».
Так и обнявшись пошли они по дорожке, мимо дома, мимо деревни… Молодые, здоровые, красивые и счастливые, как тогда, в далеком 1941-ом…
Верю в тебя, в дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила…
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось.
М.Бернес, В Агатов «Темная ночь»
«Слышь, дед? Сегодня нашему сыночку Ванюшке …, батюшки, сколько же исполняется? Каждый год помнила… Вот напеку пирогов к его приезду. Очень уж любит он их»,- бормочет баба Нюра, хлопочет, суетится, торопится, всхлипывает. День-то какой! Руки уже не те, да и ноги уже еле держат.
«Дед, ты бы не молчал, ну, хоть слово скажи… Нахмурился, насупился, точно индюк соседский… Вот ты все молчишь… А я тебе говорю, надо стол накрывать, в погреб сбегать, огурчиков-то я с зимы приберегла, солененькие, хрустят, как вы с Ванькой любите, капусточки прихвати, последняя уж осталась. Весна на дворе, солнце высоко, день-два, да скиснет все. Я корову надоила, молочко парное, жирненькое. Помнишь, как Ванька сливки в детстве снимал…? Куры-несушки постарались…, а зелень-то какая! Вот, я пироги… и с яйцами, и с капустой, как Ваня любит…»
Изба прибрана, светло и тихо. Стол накрыт по-праздничному. Белая скатерть. Окно открыто настежь. Пахнет вишней. Вишня нынче хорошо цветет. За столом сидит баба Нюра. Каждый год она накрывает в этот день стол, садится за стол и смотрит в открытое окно в каком-то странном ожидании, моргнуть боится… Вдруг появится чья-то фигура, вся в напряжении присматривается баба Нюра, сердце заходится так, что дышать трудно… Через некоторое время окажется эта фигура соседкина, соседова, односельчанина ли какого, глаза бабы Нюры тонут в слезах, лицо изрежется многочисленными морщинками, сколько же их у нее на лице? Столько, сколько дней она проплакала в ожидании своего мужа с фронта, который ушел на войну сразу на следующий день после свадьбы. Когда же это было? Сколько лет-то утекло? Ах, эта окаянная война…Обещал через месяц вернуться: «Вот побьем фашистов, и вернусь я к тебе, моя милая. Будем жить счастливо, любить друг друга. И будет у нас с тобой много детей, моя Нюра. Ты только жди меня». Ждала Нюра, ждала…Ни письма… Ни весточки… Пришло письмо, написанное чужой рукой. «Не верю! Живой мой Василий! Живой!» - кричала Нюра. Потом жила ожиданиями, верой. Годы шли сами по себе, а за ними бежали десятки. Нюра работала, помогала родителям своим, сестре, вырастила деточек сестры- сестре некогда: врач она, людей лечить надо. Вот уже забегают к ней в гости внучка Анечка да внук Сергей. Да на минуточку. Учатся и работают они. Да еще в городе ведь забот побольше будет. Времени нет пообщаться подольше. Молодое дело такое. Все молодые были… Да к тому же и бабе Нюре скучать некогда. Хозяйство ведь. Отец с матерью давно умерли. Нюра живет одна. Звали внуки в город жить, да разве можно уехать Нюре, ведь Василий может с фронта вернуться… Так и живет баба Нюра, верой живет, что вернется к ней Василек-то, может в плену был, может память потерял - контузило, всякое может быть…
Взбрела ей в головунедавно мысль, что сынок у них с Василием есть, много лет уже ему, живет в городе с семьей, работает. Раз в год приезжает мать навестить: в день своего рождения. День-два похлопочет, посуетится, потом стихает, возвращается к прежней жизни: хозяйство, заботы о внучатых племянниках, соседских ребятишках…А сегодня опять беспокойство.
Сидит Нюра за столом, косынку праздничную достала. Причесалась. Волнуется. Стол накрыт. На столе стоит портрет Василия, мужа её. Смотрит он на нее веселыми серыми глазами. Молодой такой, красивый, полный жизни. Разговаривает она с ним, как с живым, дедом называет, а сама на дорогу смотрит, вроде как сына ждут в гости. Вдруг… или показалось? Нет, не может сердце обмануть. Не уж-то он? Волосы русые… Походка… Дыхание Нюры зачастилось. Смотрит Нюра на портрет и не видит лица своего Василия. Хотела сказать: «Дед, посмотри! Не сынок ли это наш идет?» Но не может Нюра словечка вымолвить. Губы дрожат, глаза не видят, слезы заслоняют. Расплываются милые, знакомые черты…
«Что же это…? …Да как же так? …Кто это идет?... Смотрит сюда… Улыбается… Рукой машет. Не уж-то мне? …Ванечка?... Нет…Не Ванечка… …Это же… мой…В-а-си-л-и-й!» - прошептала Нюра, закрывая ладонью губы, как будто боялась произнесенных слов, стала вглядываться в приближающуюся фигуру. Похудел чуть-чуть, возмужал, усы отрастил. Лицо загорело. Солдатская форма. Грудь в орденах. «А красивый-то какой!» - сердце старухи защемило…
«Ведь сдержал слово. Вернулся,» -пронеслось в голове. «Как же долго я тебя ждала!» - выкрикнула Нюра в окно и побежала на улицу. В сени - на крыльцо – по дорожке - к калитке - и на дорогу. Бегут резвые ножки. Несут Нюру к любимому. И бежит она в тех же туфельках, что маменька в сельпо купила. Только по праздникам их обувала Нюра, дважды: на выпускной и на свадьбу. Новенькие совсем. Стучат каблучки, сердце колотится от радости.Увидал свою Нюру Василий, обнял крепко, то ли плачет Нюра, толи смеется, своими зелеными глазами-лучиками смотрит ласково, на густых ресницах капельки слезы повисли, растрепались косы пшеничные, щеки покрылись румянцем, губы алые имя любимого шепчут.И глядит Василёк на любимую свою полными счастья и любви глазами.
«Как же люблю я тебя, Нюра! – говорит ей Василий, целуя. - Не плачь дорогая… Вернулся я навсегда… Не расстанемся мы с тобой более… НИКОГДА».
Так и обнявшись пошли они по дорожке, мимо дома, мимо деревни… Молодые, здоровые, красивые и счастливые, как тогда, в далеком 1941-ом…
Рычкова Мария. Письмо героя
Конец февраля выдался невероятно теплым. По-весеннему светило солнце, снег превращался в ручейки, и в ботинках хлюпало. Птицы выводили свою веселую песню и спешили гнездиться. Сквозь прошлогоднюю жухлую траву пробивались первые робкие зеленые перышки новой. Природа готовилась переродиться.
Нескончаемая дорога сопровождалась неумолкающим говором солдат. Кочка на кочке, резкие провалы – вместе с тающим снегом появлялась и грязь, в которой пачкались колеса большого грузовика. Водитель раскручивал руль, мужественно вынося все трудности дороги, и изредка поворачивался к своим пассажирам с бодрым возгласом: «Держись!». Среди множества солдат в одинаковой форме, склонившихся друг к другу в одной позе, был молодой человек, оставшийся в стороне от большинства: в его руках мятый лист и огрызок карандаша. Сосредоточенное лицо поминутно становилось удивленным, принимало выражение глубочайшей тоски или искренней радости. Солдат писал. По имени его никто не знал, только по фамилии – Победов.
«Дорогая Н***, пишу к Вам с чистым сердцем и бесконечно молюсь о Вашем здоровье, – начал он, но быстро перечеркнул «дорогая», посчитав это обращение сухим. – …Милая Н***. Я нахожусь в тылу врага и пишу к Вам в надежде на скорую встречу», – один из мужичков рядом попытался заглянуть в листок и прочесть ломанный от езды почерк, но солдат, насупившись, отвернулся и продолжил писать.
«Думалось о том, как сильно я привязан к Вам, и мысли мои настолько беспорядочны, что это письмо я правлю не в первый раз. Здесь хорошо так, как может быть хорошо только на войне. «Настоящий мужчина не может бояться», – так говорил мой покойный отец, но мне страшно. Страшно только от того, что мы не сможем встретиться», – молодой человек складывает листок вдвое, до боли зажимая карандаш между пальцами. Невозможно вычеркнуть из памяти милые черты – это не слово на бумаге.
«Вчера я спрашивал своих товарищей о том, как они представляют себе завтрашний день (по правде сказать, я убеждаю себя, что на фронте товарищей нет, – никто из нас не знает, сколько сможет прожить). Все отвечали по-разному, и только один мой однополчанин, Сергей Васильевич, сказал: «Завтра победа будет за нами!» Победову вспомнился крепкий старичок, чья улыбка собирала морщины со всего лица на лбу, руки которого беспокоила мелкая дрожь, когда он держал в них ложку, но стрелял всегда отменно – никогда не промахивался. Ему было чуть-чуть за шестьдесят, но Победов склонялся к тому, что Сергей Васильевич намеренно скинул себе десяток лет, подправив цифры в документах. Солдат продолжил: «Сегодня Сергея Васильевича не стало – погиб от взрыва снаряда. Хоронить некого. От него ничего не осталось».
Молодому человеку было стыдно признаться в преследовавшем его ощущении, что он совсем ничего не сделал для Родины. Единственное ранение под ребром, оставленное пулей в 1944 году, не сделало его героем. А что значит это славное «быть героем»? Польза для Родины. Вклад в историю. «Если любишь это небо, эти поля, еду, которую ешь, и воду, которую пьешь, если любишь все это, – восстанешь из мертвых, но одержишь победу», – командующий ротой не просто говорил это, а кричал в ухо новобранцам, боявшимся взять в руки оружие.
«Простите меня за эти записи. Питаю надежду, что война не затронула Вас. Наша малая Родина – Ваш надежный защитник, моя дорогая Н***, – и вновь зачеркнул «дорогая». – Признаться, я каждый день вспоминаю сад, взращенный Вашими чудесными руками. Здесь не до сладких плодов, не до мыслей о глупой любви, – задумавшись, солдат заштриховал слово «глупой». Иногда он ненавидел в себе такую пренебрежительность к женщинам. В нос ударил запах цветов, сирени и чего-то такого сладкого – это были воспоминания о саде, о нежных руках, о земле. О Родной земле. – Товарищи говорят мне, что я Вас придумал, что не существует такой женщины, как Вы, Н***, и это огорчает меня. Если я и придумал Вас, то я сам не больше, чем просто мысль в чьей-то голове».
Карандаш завис над бумагой. Трение стержня о хрупкую поверхность слышалось невыносимо громко. Еще одна встряска – все вылетело из головы. А, как известно, перо без чернил плохо для писем.
«Не ждите меня. Я не вернусь. Но если так случится, что ноги приведут меня к Вашему порогу, не обнимайте меня, – угловатый почерк выдавал всю сердечную боль. – Мечтателям место лишь в романах. Вы знаете, как сильно я люблю мечтать», – где-то под ребром отозвалась старая рана. Это совсем ничего, главное, что жив остался.
«Беспокоясь о Вашем здоровье, сам спешу сообщить, что не болен и не ранен. Смотрю на других и не хочу болеть: Сане Уткину ампутировали обе ноги. Помните Саню? Не знал, что встречу земляка так далеко от дома. А ведь раньше вместе учились, за одной партой сидели. Вы бы не узнали его – теперь Саня Уткин совсем другой человек…» и она сейчас не узнала бы его самого – затылок поседел, взгляд потерял твердость и стал беспокойным. Ему всего лишь 25 лет... На листке оставался небольшой чистый кусочек, куда солдат записал последние слова.
«Будьте здоровы и счастливы в это тяжелое время. Вы герой, моя Н***. Благодаря Вам моя жизнь имеет продолжение. Вы моя Родина.
Ворота приоткрылись, и из них выскочила молодая женщина – она была похожа на этот сад и благоухала, как распустившийся цветок. Золотые волосы каскадом рассыпались по плечам, прикрытым белым платком. Их взгляды встретились, и радостная, теплая улыбка отразилась на ее лице. Глаза-васильки, обрамленные длинными ресницами, изумленно распахнулись. Она ничего не сказала. И он промолчал. С осторожностью беря в свою бледную ручку его фуражку, женщина возвратилась в дом, зазывая тоненько:
– Дима!
На порог, прихрамывая, навстречу Победову вышел высокий молодой человек: бритая голова правильной формы умилительно сочеталась с острой формой лица, ясные карие глаза выражали невообразимую радость. Из-под накидки выглядывал забинтованный обрубок руки, так не подходивший к его красоте. Победов почувствовал очередной укол совести: а что он сам сделал ради Родины?
– Андрюха! – воскликнул Дима, радушно встречая гостя и обнимая его здоровой рукой.
Позади стоявшая девушка с тоской смотрела на друзей. Она была погружена в свои мысли. «Моя милая Н***», - письмо Андрея так и не было отправлено… как и с десяток других таких же.
– Надька! Узнала Андрея? Со школьной скамьи не виделись, – Дима задыхался от восторга, оборачиваясь к жене.
– Я помню, – не отводя взгляда от мужа, она ответила и удалилась в дом. Ее глаза заблестели, а лицо побледнело.
Андрей, проводив ее лишь глазами, обратил взор к небу. В его голове не осталось ни одной мысли, а душу наполнило щемящее чувство утраты. Смятое письмо осталось забытым в кармане.
«Я вернулся, Родина».
Конец февраля выдался невероятно теплым. По-весеннему светило солнце, снег превращался в ручейки, и в ботинках хлюпало. Птицы выводили свою веселую песню и спешили гнездиться. Сквозь прошлогоднюю жухлую траву пробивались первые робкие зеленые перышки новой. Природа готовилась переродиться.
Нескончаемая дорога сопровождалась неумолкающим говором солдат. Кочка на кочке, резкие провалы – вместе с тающим снегом появлялась и грязь, в которой пачкались колеса большого грузовика. Водитель раскручивал руль, мужественно вынося все трудности дороги, и изредка поворачивался к своим пассажирам с бодрым возгласом: «Держись!». Среди множества солдат в одинаковой форме, склонившихся друг к другу в одной позе, был молодой человек, оставшийся в стороне от большинства: в его руках мятый лист и огрызок карандаша. Сосредоточенное лицо поминутно становилось удивленным, принимало выражение глубочайшей тоски или искренней радости. Солдат писал. По имени его никто не знал, только по фамилии – Победов.
«Дорогая Н***, пишу к Вам с чистым сердцем и бесконечно молюсь о Вашем здоровье, – начал он, но быстро перечеркнул «дорогая», посчитав это обращение сухим. – …Милая Н***. Я нахожусь в тылу врага и пишу к Вам в надежде на скорую встречу», – один из мужичков рядом попытался заглянуть в листок и прочесть ломанный от езды почерк, но солдат, насупившись, отвернулся и продолжил писать.
«Думалось о том, как сильно я привязан к Вам, и мысли мои настолько беспорядочны, что это письмо я правлю не в первый раз. Здесь хорошо так, как может быть хорошо только на войне. «Настоящий мужчина не может бояться», – так говорил мой покойный отец, но мне страшно. Страшно только от того, что мы не сможем встретиться», – молодой человек складывает листок вдвое, до боли зажимая карандаш между пальцами. Невозможно вычеркнуть из памяти милые черты – это не слово на бумаге.
«Вчера я спрашивал своих товарищей о том, как они представляют себе завтрашний день (по правде сказать, я убеждаю себя, что на фронте товарищей нет, – никто из нас не знает, сколько сможет прожить). Все отвечали по-разному, и только один мой однополчанин, Сергей Васильевич, сказал: «Завтра победа будет за нами!» Победову вспомнился крепкий старичок, чья улыбка собирала морщины со всего лица на лбу, руки которого беспокоила мелкая дрожь, когда он держал в них ложку, но стрелял всегда отменно – никогда не промахивался. Ему было чуть-чуть за шестьдесят, но Победов склонялся к тому, что Сергей Васильевич намеренно скинул себе десяток лет, подправив цифры в документах. Солдат продолжил: «Сегодня Сергея Васильевича не стало – погиб от взрыва снаряда. Хоронить некого. От него ничего не осталось».
Молодому человеку было стыдно признаться в преследовавшем его ощущении, что он совсем ничего не сделал для Родины. Единственное ранение под ребром, оставленное пулей в 1944 году, не сделало его героем. А что значит это славное «быть героем»? Польза для Родины. Вклад в историю. «Если любишь это небо, эти поля, еду, которую ешь, и воду, которую пьешь, если любишь все это, – восстанешь из мертвых, но одержишь победу», – командующий ротой не просто говорил это, а кричал в ухо новобранцам, боявшимся взять в руки оружие.
«Простите меня за эти записи. Питаю надежду, что война не затронула Вас. Наша малая Родина – Ваш надежный защитник, моя дорогая Н***, – и вновь зачеркнул «дорогая». – Признаться, я каждый день вспоминаю сад, взращенный Вашими чудесными руками. Здесь не до сладких плодов, не до мыслей о глупой любви, – задумавшись, солдат заштриховал слово «глупой». Иногда он ненавидел в себе такую пренебрежительность к женщинам. В нос ударил запах цветов, сирени и чего-то такого сладкого – это были воспоминания о саде, о нежных руках, о земле. О Родной земле. – Товарищи говорят мне, что я Вас придумал, что не существует такой женщины, как Вы, Н***, и это огорчает меня. Если я и придумал Вас, то я сам не больше, чем просто мысль в чьей-то голове».
Карандаш завис над бумагой. Трение стержня о хрупкую поверхность слышалось невыносимо громко. Еще одна встряска – все вылетело из головы. А, как известно, перо без чернил плохо для писем.
«Не ждите меня. Я не вернусь. Но если так случится, что ноги приведут меня к Вашему порогу, не обнимайте меня, – угловатый почерк выдавал всю сердечную боль. – Мечтателям место лишь в романах. Вы знаете, как сильно я люблю мечтать», – где-то под ребром отозвалась старая рана. Это совсем ничего, главное, что жив остался.
«Беспокоясь о Вашем здоровье, сам спешу сообщить, что не болен и не ранен. Смотрю на других и не хочу болеть: Сане Уткину ампутировали обе ноги. Помните Саню? Не знал, что встречу земляка так далеко от дома. А ведь раньше вместе учились, за одной партой сидели. Вы бы не узнали его – теперь Саня Уткин совсем другой человек…» и она сейчас не узнала бы его самого – затылок поседел, взгляд потерял твердость и стал беспокойным. Ему всего лишь 25 лет... На листке оставался небольшой чистый кусочек, куда солдат записал последние слова.
«Будьте здоровы и счастливы в это тяжелое время. Вы герой, моя Н***. Благодаря Вам моя жизнь имеет продолжение. Вы моя Родина.
Ваш А.П.»
** *
Дорожная сумка невыносимо терла плечо, каждый шаг все болезненнее отдавался в пояснице. «Приезжай, мой друг, – Победову пришло письмо. – Война не победила нас». Молодой человек, испытавший ужасы страшного времени, шел по пыльной дороге своей малой родины: как прежде во дворах играли дети, женщины вывешивали белье на сушку, мимо проезжали машины, и слышалось радио, вещающее о победе. Ноги сами несли его к дому адресанта письма. Страх от предстоящей встречи пульсировал в крови – это было приятное возбуждение, волной разливающееся от макушки до стоп. Покосившийся некрашеный забор внезапно сменился высоким, обновленным… За ним показался дом: цветущий сад возрождался – еще не пахло сиренью, но распускались цветы, лепестками напоминая палитру художника.Ворота приоткрылись, и из них выскочила молодая женщина – она была похожа на этот сад и благоухала, как распустившийся цветок. Золотые волосы каскадом рассыпались по плечам, прикрытым белым платком. Их взгляды встретились, и радостная, теплая улыбка отразилась на ее лице. Глаза-васильки, обрамленные длинными ресницами, изумленно распахнулись. Она ничего не сказала. И он промолчал. С осторожностью беря в свою бледную ручку его фуражку, женщина возвратилась в дом, зазывая тоненько:
– Дима!
На порог, прихрамывая, навстречу Победову вышел высокий молодой человек: бритая голова правильной формы умилительно сочеталась с острой формой лица, ясные карие глаза выражали невообразимую радость. Из-под накидки выглядывал забинтованный обрубок руки, так не подходивший к его красоте. Победов почувствовал очередной укол совести: а что он сам сделал ради Родины?
– Андрюха! – воскликнул Дима, радушно встречая гостя и обнимая его здоровой рукой.
Позади стоявшая девушка с тоской смотрела на друзей. Она была погружена в свои мысли. «Моя милая Н***», - письмо Андрея так и не было отправлено… как и с десяток других таких же.
– Надька! Узнала Андрея? Со школьной скамьи не виделись, – Дима задыхался от восторга, оборачиваясь к жене.
– Я помню, – не отводя взгляда от мужа, она ответила и удалилась в дом. Ее глаза заблестели, а лицо побледнело.
Андрей, проводив ее лишь глазами, обратил взор к небу. В его голове не осталось ни одной мысли, а душу наполнило щемящее чувство утраты. Смятое письмо осталось забытым в кармане.
«Я вернулся, Родина».
Шурыгина Татьяна. Летучий корабль
«Неужели это всё? Сил нет даже думать… Как там мама, как там Ирочка? Хоть бы у них было всё хорошо…», - так думал бывший старшеклассник Юра Рябинкин, которого мама не смогла взять с собой на эвакуацию. Обессиленная от голода, она забрала только дочку, а он был не в состоянии идти самостоятельно и остался дома. Сколько времени прошло с тех пор, как они ушли, он и не знал: минуты, часы, дни…
- Быстрее сюда! Здесь мальчик! – крикнул Ваня, один из участников поискового отряда.
На этот крик в полуразрушенную от прилетавших снарядов квартиру вбежали двое молодых людей. За время работы отряда они повидали многое. Но картина, которую они увидели в квартире, привела их в ужас: на грязном диване, не в силах подняться, лежал, как живой скелет, истощенный мальчик лет шестнадцати. Он был настолько худым, что сквозь тонкую бледную кожу проглядывалась каждая косточка. О том, что он жив, говорили лишь медленно приоткрывающиеся глаза и слабое дыхание. Правая рука его прижимала к груди тетрадь в синей обложке.
Ребята уже научились переносить людей, которые не могут идти самостоятельно, и Ваня привычным движением сдернул одеяло с дивана, расстелил его на полу. Сашка и Петька аккуратно приподняли мальчика и переложили на одеяло. Дрожащей рукой мальчик указал на тетрадь, соскользнувшую с его груди на диван.
- Возможно, там что-то важное для него, - сказал Ваня. Он взял тетрадь и положил её на грудь мальчика. Саша и Петя подняли края одеяла и, как в гамаке, снесли мальчика на первый этаж.
- Он такой легкий, что я мог бы нести его один, - удивился Сашка.
У входа в дом их встретила сандружинница. Она открутила крышку у маленькой фляжки и дала мальчику попить сладкого чаю. Сначала чай тонкой струйкой втекал в слегка приоткрытый рот, потом глотки стали более уверенными, а потом он и вовсе стал пить с жадностью, захлебываясь.
- Ну, хватит, хватит, много нельзя, – сказала сандружинница. – Надеюсь, выживет.
Под звуки неутихающих боёв мальчика, как и многих других жителей Ленинграда, эвакуировали по Дороге жизни в Вологду. Его поместили в больницу. Состояние было тяжелое, но он смог найти в себе силы и ответить медсестре на вопрос, как его зовут.
- Я Юра… Юра Рябинкин, - прошептал он.
- Юра, у тебя есть родственники? – продолжала спрашивать медсестра.
Юра немного помолчал, собираясь с силами, и продолжил отвечать шепотом:
- Да, мама Антонина Михайловна и сестренка Ирина.
Медсестра побледнела и изменилась в лице.
- Вы их знаете? Где они? – так же шепча, спросил Юра, и в глазах его мелькнул лучик надежды.
- Все хорошо, у них всё хорошо. Они живы. Вы скоро увидитесь. Ты, главное, силы набирай. Держись. Хорошо?
- Хорошо, - ответил Юра. - Я рад.
Облегченно вздохнув, он погрузился в сон…
… Солнечные лучи весело пробивались сквозь занавеску. Они щекотали глаза и нос, но Юра не отворачивался и не прятал лицо под одеяло, как это бывало в другие дни. Сегодня он радовался этим щекотаниям, ведь он с трепетом ждал наступления этого дня. И вот, наконец, он настал. Сегодня Юра и его друзья примут участие в финальной игре. Им предстоит побороться за звание лучшей футбольной команды города Ленинграда среди школьников.
Вкусный запах наполнил весь дом. Мама уже во всю что-то готовила на кухне. В такой важный для сына день, она решила порадовать его блинчиками.
- Мммм, какая вкуснятина, - сказал он, заходя на кухню.
- Тише. Иринка спит, разбудишь ещё, - ласково произнесла мама и потрепала Юру по голове. – Поздно легла. Тебе открытку рисовала. Вон, глянь.
На столе лежала открытка из сложенного пополам альбомного листа. На ней красовались цветочки, кубки и человечек с медалью чемпиона на груди. А в самом центре детским почерком печатными буквами (Иринка только пойдет в первый класс) старательно выведена надпись: «Люблю тебя, братишка! Ты самый лучший!»
- Старалась, - протяжно подметил Юра и заулыбался.
- Юр, а что ты после школы будешь делать? Кем хочешь стать? – спросила мама, наливая сыну ароматный чай.
- Я буду учиться в кораблестроительном институте, - уверенным голосом заявил он.
- А почему в кораблестроительном? – поинтересовалась мама.
-Хочу стать инженером-проектировщиком, - не задумываясь, ответил сын. – Я буду новые корабли проектировать.
Юра встал из-за стола, театрально поднял правую руку вверх ладонью, левую руку упёр в бок и заявил:
- Возможно, мама, перед тобой будущий великий проектировщик, - он задорно подмигнул и широко улыбнулся.
- Ох, уж прям великий? – улыбаясь в ответ, с шутливым подозрением переспросила мама.
- Конечно, - без тени сомнения произнес Юра. – Да я такой корабль построю, каких никогда никто не строил. Мои корабли не то что по морю, они по небу плавать будут!
- Прямо уж по небу? – уже не сдерживая смеха, опять переспросила мама.
Юра схватил её за руку и закружил в ритме вальса.
- Да, по небу! Это будет летучий корабль. И мы сможем подняться на нем высоко-высоко. Сможем заглянуть за горизонт, улетим в такие дали, в такие страны, о которых даже не слышали. Облетим весь мир! – с восторгом и смехом говорил Юра, ускоряя шаг.
Потирая сонные глаза, на кухню зашла Иринка.
- Чего сумите? – не выговаривая звуки, забавно спросила она.
- Юра хочет летучий корабль построить и нас на нем прокатать, - смеясь, сказала мама.
- А куда? – спросила Иринка.
- А куда захочешь, - наклонившись к сестренке и улыбнувшись, ответил Юра.
- А там конфеты будут? А игруски мягкие будут? А куклы? – оживилась Иринка.
- Всё будет! – крикнул Юра и, подхватив её на руки, закружил в воздухе. Они звонко засмеялись.
И вот к концу подходит футбольный матч. Противники сильны. На табло счёт три - три. Остались считанные секунды до конца финального тура. Центральный нападающий, Юра Рябинкин, бьет по воротам противника. Гол! Трибуны ревут и рукоплещут, скандируют: «Юра! Юра! Юра!» Ливнем хлещут эмоции. Ребята из Юриной команды подхватывают его и подкидывают вверх, ловят и вновь подкидывают. Насилу вырвавшись от товарищей, Юра подбежал к краю трибуны, где, волнуясь и радуясь за него, стояли мама и сестрёнка. Они принялись его обнимать и целовать.
- Мама, я так счастлив, - смеясь, прокричал он. – Что мне кажется, что всё это не со мной. Как будто всё это кто-то выдумал…
… У кровати недавно привезённого в больницу мальчика сидела молодая медсестра. Она читала записи в тетради с синей обложкой, которую доставили вместе с ним, и тихонько плакала. Это был дневник, который он вёл с первых дней блокады. На лице мальчика царили покой и умиротворение. Он умер, а она так и не нашла сил ему рассказать, что недавно ей пришлось передать в детский дом девочку Иру Рябинкину, чья мама умерла от истощения на вокзале во время эвакуации в Вологду.
«Неужели это всё? Сил нет даже думать… Как там мама, как там Ирочка? Хоть бы у них было всё хорошо…», - так думал бывший старшеклассник Юра Рябинкин, которого мама не смогла взять с собой на эвакуацию. Обессиленная от голода, она забрала только дочку, а он был не в состоянии идти самостоятельно и остался дома. Сколько времени прошло с тех пор, как они ушли, он и не знал: минуты, часы, дни…
- Быстрее сюда! Здесь мальчик! – крикнул Ваня, один из участников поискового отряда.
На этот крик в полуразрушенную от прилетавших снарядов квартиру вбежали двое молодых людей. За время работы отряда они повидали многое. Но картина, которую они увидели в квартире, привела их в ужас: на грязном диване, не в силах подняться, лежал, как живой скелет, истощенный мальчик лет шестнадцати. Он был настолько худым, что сквозь тонкую бледную кожу проглядывалась каждая косточка. О том, что он жив, говорили лишь медленно приоткрывающиеся глаза и слабое дыхание. Правая рука его прижимала к груди тетрадь в синей обложке.
Ребята уже научились переносить людей, которые не могут идти самостоятельно, и Ваня привычным движением сдернул одеяло с дивана, расстелил его на полу. Сашка и Петька аккуратно приподняли мальчика и переложили на одеяло. Дрожащей рукой мальчик указал на тетрадь, соскользнувшую с его груди на диван.
- Возможно, там что-то важное для него, - сказал Ваня. Он взял тетрадь и положил её на грудь мальчика. Саша и Петя подняли края одеяла и, как в гамаке, снесли мальчика на первый этаж.
- Он такой легкий, что я мог бы нести его один, - удивился Сашка.
У входа в дом их встретила сандружинница. Она открутила крышку у маленькой фляжки и дала мальчику попить сладкого чаю. Сначала чай тонкой струйкой втекал в слегка приоткрытый рот, потом глотки стали более уверенными, а потом он и вовсе стал пить с жадностью, захлебываясь.
- Ну, хватит, хватит, много нельзя, – сказала сандружинница. – Надеюсь, выживет.
Под звуки неутихающих боёв мальчика, как и многих других жителей Ленинграда, эвакуировали по Дороге жизни в Вологду. Его поместили в больницу. Состояние было тяжелое, но он смог найти в себе силы и ответить медсестре на вопрос, как его зовут.
- Я Юра… Юра Рябинкин, - прошептал он.
- Юра, у тебя есть родственники? – продолжала спрашивать медсестра.
Юра немного помолчал, собираясь с силами, и продолжил отвечать шепотом:
- Да, мама Антонина Михайловна и сестренка Ирина.
Медсестра побледнела и изменилась в лице.
- Вы их знаете? Где они? – так же шепча, спросил Юра, и в глазах его мелькнул лучик надежды.
- Все хорошо, у них всё хорошо. Они живы. Вы скоро увидитесь. Ты, главное, силы набирай. Держись. Хорошо?
- Хорошо, - ответил Юра. - Я рад.
Облегченно вздохнув, он погрузился в сон…
… Солнечные лучи весело пробивались сквозь занавеску. Они щекотали глаза и нос, но Юра не отворачивался и не прятал лицо под одеяло, как это бывало в другие дни. Сегодня он радовался этим щекотаниям, ведь он с трепетом ждал наступления этого дня. И вот, наконец, он настал. Сегодня Юра и его друзья примут участие в финальной игре. Им предстоит побороться за звание лучшей футбольной команды города Ленинграда среди школьников.
Вкусный запах наполнил весь дом. Мама уже во всю что-то готовила на кухне. В такой важный для сына день, она решила порадовать его блинчиками.
- Мммм, какая вкуснятина, - сказал он, заходя на кухню.
- Тише. Иринка спит, разбудишь ещё, - ласково произнесла мама и потрепала Юру по голове. – Поздно легла. Тебе открытку рисовала. Вон, глянь.
На столе лежала открытка из сложенного пополам альбомного листа. На ней красовались цветочки, кубки и человечек с медалью чемпиона на груди. А в самом центре детским почерком печатными буквами (Иринка только пойдет в первый класс) старательно выведена надпись: «Люблю тебя, братишка! Ты самый лучший!»
- Старалась, - протяжно подметил Юра и заулыбался.
- Юр, а что ты после школы будешь делать? Кем хочешь стать? – спросила мама, наливая сыну ароматный чай.
- Я буду учиться в кораблестроительном институте, - уверенным голосом заявил он.
- А почему в кораблестроительном? – поинтересовалась мама.
-Хочу стать инженером-проектировщиком, - не задумываясь, ответил сын. – Я буду новые корабли проектировать.
Юра встал из-за стола, театрально поднял правую руку вверх ладонью, левую руку упёр в бок и заявил:
- Возможно, мама, перед тобой будущий великий проектировщик, - он задорно подмигнул и широко улыбнулся.
- Ох, уж прям великий? – улыбаясь в ответ, с шутливым подозрением переспросила мама.
- Конечно, - без тени сомнения произнес Юра. – Да я такой корабль построю, каких никогда никто не строил. Мои корабли не то что по морю, они по небу плавать будут!
- Прямо уж по небу? – уже не сдерживая смеха, опять переспросила мама.
Юра схватил её за руку и закружил в ритме вальса.
- Да, по небу! Это будет летучий корабль. И мы сможем подняться на нем высоко-высоко. Сможем заглянуть за горизонт, улетим в такие дали, в такие страны, о которых даже не слышали. Облетим весь мир! – с восторгом и смехом говорил Юра, ускоряя шаг.
Потирая сонные глаза, на кухню зашла Иринка.
- Чего сумите? – не выговаривая звуки, забавно спросила она.
- Юра хочет летучий корабль построить и нас на нем прокатать, - смеясь, сказала мама.
- А куда? – спросила Иринка.
- А куда захочешь, - наклонившись к сестренке и улыбнувшись, ответил Юра.
- А там конфеты будут? А игруски мягкие будут? А куклы? – оживилась Иринка.
- Всё будет! – крикнул Юра и, подхватив её на руки, закружил в воздухе. Они звонко засмеялись.
И вот к концу подходит футбольный матч. Противники сильны. На табло счёт три - три. Остались считанные секунды до конца финального тура. Центральный нападающий, Юра Рябинкин, бьет по воротам противника. Гол! Трибуны ревут и рукоплещут, скандируют: «Юра! Юра! Юра!» Ливнем хлещут эмоции. Ребята из Юриной команды подхватывают его и подкидывают вверх, ловят и вновь подкидывают. Насилу вырвавшись от товарищей, Юра подбежал к краю трибуны, где, волнуясь и радуясь за него, стояли мама и сестрёнка. Они принялись его обнимать и целовать.
- Мама, я так счастлив, - смеясь, прокричал он. – Что мне кажется, что всё это не со мной. Как будто всё это кто-то выдумал…
… У кровати недавно привезённого в больницу мальчика сидела молодая медсестра. Она читала записи в тетради с синей обложкой, которую доставили вместе с ним, и тихонько плакала. Это был дневник, который он вёл с первых дней блокады. На лице мальчика царили покой и умиротворение. Он умер, а она так и не нашла сил ему рассказать, что недавно ей пришлось передать в детский дом девочку Иру Рябинкину, чья мама умерла от истощения на вокзале во время эвакуации в Вологду.
Долгих Анастасия. Как ёлка колдует?
Мире уже одиннадцать, она совсем взрослая, её одну отпускают в магазин за хлебом и даже иногда разрешают гулять до пяти вечера. У Миры темные слегка волнистые волосы и карие глаза, она очень тихая и спокойная.
Мира любит Новый год. Особенно ей нравится наряжать елку. Девочка может сидеть часами перед деревом и рассматривать переливающиеся шары, а также бумажных балерин, которых каждый год вырезает её старшая сестра Наташа. Это лучшее время чтобы подумать, а ещё «поговорить». Поговорить не с вечно хохочущей сестрой или надоедливыми одноклассниками, с ними Мира ещё успеет наговориться, она разговаривает с ёлкой. Они не используют слов, слова, вообще, не нужны, когда ты разговариваешь с деревом. Просто молчат каждая о своём. «Счастье любит тишину», вроде так мама говорила.
Обычно папа приносил елку за неделю до Нового года, устанавливал её к приходу Миры из школы. Девочка всегда угадывала, стоит дерево или еще нет. И если да, то она бежала скорее наряжать зеленую красавицу. Рядом с елкой стоял комод, а на нем вазочка, в эту вазочку мама клала апельсины и конфеты, правда трогать их до обеда запрещалось, но все равно они создавали то самое, только Мирино ощущение скорого праздника.
Перед новогодними каникулами к Мире приходила в гости её школьная подруга Яна, чтобы поиграть в куклы. Эта самая Яна была выше Миры на полголовы, старше на полгода, и всегда удивлялась:
- Зачем у вас под елкой мешок лежит? Еще и старый такой?
Мира смотрела на Яну с недоумением и отвечала:
- Как это зачем? Разве не ясно? Для подарков.
- Глупая, разве ты не знаешь, что Деда Мороза не существует, а подарки родители покупают.
Яна говорила очень убедительно. Да и Мира не видела причин спорить с подругой, а про себя думала:
- Деда Мороза может и не существует, а подарки елка колдует.
Волшебная елка была ежегодной традицией. Когда Мире было пять, она спросила у мамы: «Мам, а как елка колдует?». Мама улыбнулась тогда и сказала, что люди заряжают дерево своей верой в чудо и, чтобы поделиться с елкой магией, надо непременно сесть под ней в самый канун Нового года и вспомнить все-все хорошее, что случилось с тобой за этот год.
-Прям всё рассказывать нужно? Но это же очень много. Я долго буду говорить, и вдруг ёлка меня не поймет? - удивилась Мира.
- Ничего страшного, говорить вслух вовсе не обязательно. Знаешь, иногда лучше помолчать, ёлка и без слов все понимает.
После этого Мира и стала садиться под ёлкой каждый год и вспоминать все-все хорошее, что случилось с ней. Она сидела молча… Ведь для того, чтобы тебя поняли, не надо было долго и путано объяснять что-то, слова в это время, вообще, становятся лишними.
В момент, когда Мира уже подходила к концу своей молчаливой беседы её обычно окликала сестра, задавая один и тот же вопрос: «Мирка, ты чего молчишь?». Мира оглядывалась, чтобы гневно взглянуть на Наталью, которая обрывала безмолвный разговор с деревом. А когда она поворачивалась обратно к елке, её уже ждал подарок. Вокруг все веселились, произносили тосты и говорили, говорили, говорили. Мира молча смотрела на всё это, а потом шептала:
- Елка колдует! Спасибо.
Позже, вечером, когда Мира уходила спать, её сестра шепотом спрашивала у мамы:
- Может скажем ей?
- Лучше промолчим, пускай у неё будет хоть какая-то вера в чудо. Посмотри, как она счастлива!
***
Мире девятнадцать, она еще совсем маленькая. Первокурсница, многое в ее жизни сейчас происходит впервые. И даже первый Новый год не в кругу семьи ей придется встречать одной. Она и сама не знала, как так получилось?! Последние пары закончились несколько часов назад, билетов на автобус в ее родной город не было, подвести ее было некому, а идти на одну из шумных вечеринок не хотелось. Так что Мира приняла ответственное решение праздновать одной.
Одногруппник Вадик притащил ёлку с ближайшего рынка, и Мира принялась украшать её всем, что смогла найти. Купила мишуру и шары, вырезала балерин из бумаги. Приготовила какой-никакой праздничный стол и, наконец-то, села в комнате с ёлкой, включив телевизор. Мира сидела довольно долго, может час или два. Часы показали без пяти двенадцать, и, отложив телефон на стол, сама, не зная зачем, села под дерево и принялась наглаживать его ветки. Елка всегда успокаивала её приятным запахом и размеренным миганием огней гирлянды. Бой курантов. Мира зажмуривается и вспоминает все самое хорошее, что с ней случилась за этот год: вот Вадик сдал на права, вот Янка с мужем и дочкой, где-то между проскакал бабушкин кот Мурзик, вот мама с папой, вот сестра Н…
Сестра! В Мире как будто что-то сломалось, она резко открывает глаза. Именно в этот момент её должна была, как всегда, окликнуть Наташа, задавая свой глупый вопрос: «Мирка, ты чего молчишь?» «А что говорить? - думала тогда Мира, - вот елка всегда молчит, я её и без слов понимаю, и она меня».
Но сестра не окликнула, не задала свой вопрос. Значит ли это, что чуда не случилось, и Мира выросла? Она уже закрыла было глаза, чтобы продолжить свои размышления, как вдруг зазвонил телефон. Мира поднялась со своего места, подошла к столу и взяла трубку.
- Алло, алло Мирка? Ты чего молчишь? Даже не позвонила, - раздался голос Наташи с другого конца провода.
Вот оно, родное! Мира улыбается, поворачивается обратно к елке и… Под елкой, как будто, так и должно быть, лежит желтый сверток, перетянутый зелёной лентой. Она точно помнит, что там ничего не было. Да и в комнате кроме неё никого нет. Очень странно и самую малость – волшебно! Наташка продолжает что-то бубнить… И вдруг Мира выдает:
- Наташ, представляешь, елка колдует!
Сестра смеётся:
– Придумаешь тоже, ёлка у неё колдует!
Пускай Наташа говорит, что хочет, а Мира будет молчать и верить в своё личное чудо.
- Спасибо!
Мире уже одиннадцать, она совсем взрослая, её одну отпускают в магазин за хлебом и даже иногда разрешают гулять до пяти вечера. У Миры темные слегка волнистые волосы и карие глаза, она очень тихая и спокойная.
Мира любит Новый год. Особенно ей нравится наряжать елку. Девочка может сидеть часами перед деревом и рассматривать переливающиеся шары, а также бумажных балерин, которых каждый год вырезает её старшая сестра Наташа. Это лучшее время чтобы подумать, а ещё «поговорить». Поговорить не с вечно хохочущей сестрой или надоедливыми одноклассниками, с ними Мира ещё успеет наговориться, она разговаривает с ёлкой. Они не используют слов, слова, вообще, не нужны, когда ты разговариваешь с деревом. Просто молчат каждая о своём. «Счастье любит тишину», вроде так мама говорила.
Обычно папа приносил елку за неделю до Нового года, устанавливал её к приходу Миры из школы. Девочка всегда угадывала, стоит дерево или еще нет. И если да, то она бежала скорее наряжать зеленую красавицу. Рядом с елкой стоял комод, а на нем вазочка, в эту вазочку мама клала апельсины и конфеты, правда трогать их до обеда запрещалось, но все равно они создавали то самое, только Мирино ощущение скорого праздника.
Перед новогодними каникулами к Мире приходила в гости её школьная подруга Яна, чтобы поиграть в куклы. Эта самая Яна была выше Миры на полголовы, старше на полгода, и всегда удивлялась:
- Зачем у вас под елкой мешок лежит? Еще и старый такой?
Мира смотрела на Яну с недоумением и отвечала:
- Как это зачем? Разве не ясно? Для подарков.
- Глупая, разве ты не знаешь, что Деда Мороза не существует, а подарки родители покупают.
Яна говорила очень убедительно. Да и Мира не видела причин спорить с подругой, а про себя думала:
- Деда Мороза может и не существует, а подарки елка колдует.
Волшебная елка была ежегодной традицией. Когда Мире было пять, она спросила у мамы: «Мам, а как елка колдует?». Мама улыбнулась тогда и сказала, что люди заряжают дерево своей верой в чудо и, чтобы поделиться с елкой магией, надо непременно сесть под ней в самый канун Нового года и вспомнить все-все хорошее, что случилось с тобой за этот год.
-Прям всё рассказывать нужно? Но это же очень много. Я долго буду говорить, и вдруг ёлка меня не поймет? - удивилась Мира.
- Ничего страшного, говорить вслух вовсе не обязательно. Знаешь, иногда лучше помолчать, ёлка и без слов все понимает.
После этого Мира и стала садиться под ёлкой каждый год и вспоминать все-все хорошее, что случилось с ней. Она сидела молча… Ведь для того, чтобы тебя поняли, не надо было долго и путано объяснять что-то, слова в это время, вообще, становятся лишними.
В момент, когда Мира уже подходила к концу своей молчаливой беседы её обычно окликала сестра, задавая один и тот же вопрос: «Мирка, ты чего молчишь?». Мира оглядывалась, чтобы гневно взглянуть на Наталью, которая обрывала безмолвный разговор с деревом. А когда она поворачивалась обратно к елке, её уже ждал подарок. Вокруг все веселились, произносили тосты и говорили, говорили, говорили. Мира молча смотрела на всё это, а потом шептала:
- Елка колдует! Спасибо.
Позже, вечером, когда Мира уходила спать, её сестра шепотом спрашивала у мамы:
- Может скажем ей?
- Лучше промолчим, пускай у неё будет хоть какая-то вера в чудо. Посмотри, как она счастлива!
***
Мире девятнадцать, она еще совсем маленькая. Первокурсница, многое в ее жизни сейчас происходит впервые. И даже первый Новый год не в кругу семьи ей придется встречать одной. Она и сама не знала, как так получилось?! Последние пары закончились несколько часов назад, билетов на автобус в ее родной город не было, подвести ее было некому, а идти на одну из шумных вечеринок не хотелось. Так что Мира приняла ответственное решение праздновать одной.
Одногруппник Вадик притащил ёлку с ближайшего рынка, и Мира принялась украшать её всем, что смогла найти. Купила мишуру и шары, вырезала балерин из бумаги. Приготовила какой-никакой праздничный стол и, наконец-то, села в комнате с ёлкой, включив телевизор. Мира сидела довольно долго, может час или два. Часы показали без пяти двенадцать, и, отложив телефон на стол, сама, не зная зачем, села под дерево и принялась наглаживать его ветки. Елка всегда успокаивала её приятным запахом и размеренным миганием огней гирлянды. Бой курантов. Мира зажмуривается и вспоминает все самое хорошее, что с ней случилась за этот год: вот Вадик сдал на права, вот Янка с мужем и дочкой, где-то между проскакал бабушкин кот Мурзик, вот мама с папой, вот сестра Н…
Сестра! В Мире как будто что-то сломалось, она резко открывает глаза. Именно в этот момент её должна была, как всегда, окликнуть Наташа, задавая свой глупый вопрос: «Мирка, ты чего молчишь?» «А что говорить? - думала тогда Мира, - вот елка всегда молчит, я её и без слов понимаю, и она меня».
Но сестра не окликнула, не задала свой вопрос. Значит ли это, что чуда не случилось, и Мира выросла? Она уже закрыла было глаза, чтобы продолжить свои размышления, как вдруг зазвонил телефон. Мира поднялась со своего места, подошла к столу и взяла трубку.
- Алло, алло Мирка? Ты чего молчишь? Даже не позвонила, - раздался голос Наташи с другого конца провода.
Вот оно, родное! Мира улыбается, поворачивается обратно к елке и… Под елкой, как будто, так и должно быть, лежит желтый сверток, перетянутый зелёной лентой. Она точно помнит, что там ничего не было. Да и в комнате кроме неё никого нет. Очень странно и самую малость – волшебно! Наташка продолжает что-то бубнить… И вдруг Мира выдает:
- Наташ, представляешь, елка колдует!
Сестра смеётся:
– Придумаешь тоже, ёлка у неё колдует!
Пускай Наташа говорит, что хочет, а Мира будет молчать и верить в своё личное чудо.
- Спасибо!
Сидоренко Татьяна. Акварель пустоты
Мне снова снится этот кошмар. Я сижу на кровати в полумраке, смотрю за темнотой, переливающейся за окном. Бездна по ту сторону поглотила дома, съела звёзды и луну. Трещинами она расползается по стенам, подбираясь ближе и ко мне. Не спешит, как не торопится опытный охотник, преследующий добычу.
Я не боюсь. Тьма до меня не доберётся – не сейчас. Мы обе это знаем. Она – это будущее. У меня есть время подготовиться.
Так работают сны. Гиперболизируют худшие страхи, запирают с ними наедине. Я уверена, что не так сильно боюсь будущего на самом деле – пусть мой родной дом будет потерян, пусть я лишусь близких людей, пусть. С этим сталкивается каждый и каждый проходит. Я не исключение. Даже если мне страшно, будущее всё равно неизбежно. Выбора нет.
Но внутри снов есть не только проблема – где-то глубоко найдётся и ответ на неё. Сегодня я разберусь с этим кошмаром.
Встаю. Мрак сочится из трещин, покрывает корешки книг. Мир за пределами этой комнаты исчез, бездна сжимаёт стены в тисках. Подхожу к окну. От темноты веет холодом, она материальна, она уже уничтожила стекло и теперь тянется ко мне. Но это мой сон. Я рисовала когда-то на чёрной бумаге белой ручкой, теперь раскрашу и бесконечную пустоту.
Касаюсь бездны рукой. Тьма впивается в пальцы, окутывает ладонь колючей проволокой, и я отшатываюсь. Мрак тянется следом, чёрные капли разбиваются о пол. Тени ползут по фалангам пальцев, обжигают, втягиваются под кожу, почти сливаются с сумраком комнаты; я сбиваю их другой ладонью, судорожно стряхиваю с себя темноту, и брызги падают на рисунки, ударяются о листья цветов. Тьма в окне покрывается буграми, точно кипящая лава. Я отступаю назад. Мои руки испачканы в безжизненных чернилах.
Дьявол. Это было глупо. Это было отвратительнейшее решение, до которого можно было додуматься – зато сколько пафоса в одном движении! Не стоило связываться с тьмой. Теперь она голоднее.
Мысли мечутся в голове и, подобно намагниченным бумажкам, льнут к волосам. Устало опираюсь спиной о стену, но неожиданно нащупываю под боком ручку. Дверь. Её не было здесь. Никогда.
С щелчком дверной ручки в сердце раздаётся звук надежды. Солнечный свет ударяет в глаза, до ушей долетают голоса прошлого. Я вываливаюсь из тёмной комнаты, едва не падаю в высокую траву. Дверь за спиной исчезает, исчезает и темнота, словно её никогда не было. Мрак, капающий с моих рук, окрашивает колосья в бирюзовый. Здесь даже у бездны есть цвет.
Прошлое всегда красочнее и уютнее настоящего.
Вдыхаю полной грудью. Тепло разливается мёдом по телу, согреваются онемевшие в темноте конечности. Иду по воспоминанию – золотыми нитями в него вшита безмятежность. Я бы осталась здесь навсегда, но время не задержать.
Дует ветер, и зашумевший лес размывается, акварель смешивается, растекается в причудливых формах. Вечереет, синеет листва деревьев, кроны собираются в городские очертания. Солнце рассыпается на осколки, янтарным цветом загораются окна квартир. Время течёт дальше вместе с акварелью. Шаг вперёд – и я ступаю в осенний город.
Тьмы здесь нет. Но, как и время, она не останавливается. Рано или поздно вновь настигнет меня. Во сне у меня есть шанс найти ответы. Нужно спешить, пока сон не закончился.
Городской лабиринт мне тоже знаком. Моя душа четыре года как затеряна на периферии вечера и ночи, а вены слились с сетью улиц. Воспоминания и истории разбежались по закоулкам, спрятались в лозах плюща. Это место сохранило многое. Слёзы в отзвуках дождя, злобу в грохоте машин, раздражение в трещинах стен. Но, как бы ни были мы близки, это лабиринт, который невозможно изучить. Он ведёт меня сам. Так было всегда.
Застывший во времени дождь – я собираю капли в ладонь, стирая с пальцев темноту, – размывает слои краски, разбавляет синий. Город сереет, пока я бреду по паутине его переулков. Как тускнеют цвета, так тускнели когда-то чувства. Их заперли глубоко, им не были рады. Чёрной ручкой обведены контуры зданий, уточняя детали. Выглядит неплохо, но акварель должна быть главным героем. Не чернила.
Нет. Я во сне. Мне не нужен воздух.
Я зависаю в пустоте. Не двигаюсь. Сопротивление исчезает. Ни жжения, ни холода – ничего. Не вижу собственных рук – словно и я стала единым с мраком.
В темноте… уютно.
Здесь можно остаться. Решить проблему позже – у меня есть время. Отдохнуть этой ночью. Познакомиться с врагом поближе. Разобраться с проблемой потом.
Или оставить всё так. Она неизбежна. Попытки выбраться делают больнее. Я не справлюсь с ней. Она уже меня настигла, как бы я не пыталась убежать. Разлилась в моём прошлом, тревожа старые образы.
Так это же прошлое? Значит ли это, что я справилась с ней однажды?
Она конечна.
Я прорываюсь сквозь окутавшую меня паутину. Цепляюсь за пустоту. Отталкиваюсь ногами от темноты. Плыву наверх. Она держит, тянет меня назад, сил не хватает, я не сдаюсь. Мне не нужен воздух. Я прорвусь – я узнаю, что на той стороне.
Я пойму, как победить пустоту.
Чьи-то руки меня поддерживают, тянут наверх. Свет бьёт по глазам, я падаю на асфальт. Темнота капает с одежды и моих волос, стекает без остатка, разливаясь цветными пятнами по асфальту. Это кажется странным.
Из черноты выступают родные здания, вырисовывается летнее небо над головой. Тихо шуршат лапами городские ели. Всё почти реально, но тоже – акварель. Оттенки гораздо сложнее нескольких сочетаний.
Тьма – тоже цвет. Просто его слишком много.
Последней на холсте показывается дверь. С щелчком дверной ручки в сердце стучит храбрость. Возвращаюсь в сумеречную комнату, прохожу мимо кровати, на которой просидела столько кошмарных ночей. Подхожу к окну и зачёрпываю ладонью тьму. Она забирается по предплечью, но я не обращаю внимания, я рисую прямо на подоконнике. Рисую тепло солнца, рисую свежесть дождя, вывожу свободу в капиллярах городских улиц и счастье в шелесте листвы. Цвета хватит надолго – не объять взглядом всей тьмы, что меня ждёт.
Не думала, что буду ей радоваться. Но я улыбаюсь прямо сейчас.
Комната озаряется светом моего маленького солнца, растения тянут к нему свои листья. В ней витают маленькие звёзды, совсем как те, что съела некогда темнота. Свежими чернилами сияют тексты в книгах и наброски в блокнотах. Это будущее, наполненное красками и цветами живее, чем когда-либо. Мой маленький мир, отрезанный от остального бездной, оживает. Я больше никогда не назову его кошмаром.
Сон идёт рябью. Ещё мгновение, и я проснусь, и детали этого путешествия затеряются в паутине моих воспоминаний.
Одно я не забуду – я больше не боюсь будущего.
Мне снова снится этот кошмар. Я сижу на кровати в полумраке, смотрю за темнотой, переливающейся за окном. Бездна по ту сторону поглотила дома, съела звёзды и луну. Трещинами она расползается по стенам, подбираясь ближе и ко мне. Не спешит, как не торопится опытный охотник, преследующий добычу.
Я не боюсь. Тьма до меня не доберётся – не сейчас. Мы обе это знаем. Она – это будущее. У меня есть время подготовиться.
Так работают сны. Гиперболизируют худшие страхи, запирают с ними наедине. Я уверена, что не так сильно боюсь будущего на самом деле – пусть мой родной дом будет потерян, пусть я лишусь близких людей, пусть. С этим сталкивается каждый и каждый проходит. Я не исключение. Даже если мне страшно, будущее всё равно неизбежно. Выбора нет.
Но внутри снов есть не только проблема – где-то глубоко найдётся и ответ на неё. Сегодня я разберусь с этим кошмаром.
Встаю. Мрак сочится из трещин, покрывает корешки книг. Мир за пределами этой комнаты исчез, бездна сжимаёт стены в тисках. Подхожу к окну. От темноты веет холодом, она материальна, она уже уничтожила стекло и теперь тянется ко мне. Но это мой сон. Я рисовала когда-то на чёрной бумаге белой ручкой, теперь раскрашу и бесконечную пустоту.
Касаюсь бездны рукой. Тьма впивается в пальцы, окутывает ладонь колючей проволокой, и я отшатываюсь. Мрак тянется следом, чёрные капли разбиваются о пол. Тени ползут по фалангам пальцев, обжигают, втягиваются под кожу, почти сливаются с сумраком комнаты; я сбиваю их другой ладонью, судорожно стряхиваю с себя темноту, и брызги падают на рисунки, ударяются о листья цветов. Тьма в окне покрывается буграми, точно кипящая лава. Я отступаю назад. Мои руки испачканы в безжизненных чернилах.
Дьявол. Это было глупо. Это было отвратительнейшее решение, до которого можно было додуматься – зато сколько пафоса в одном движении! Не стоило связываться с тьмой. Теперь она голоднее.
Мысли мечутся в голове и, подобно намагниченным бумажкам, льнут к волосам. Устало опираюсь спиной о стену, но неожиданно нащупываю под боком ручку. Дверь. Её не было здесь. Никогда.
С щелчком дверной ручки в сердце раздаётся звук надежды. Солнечный свет ударяет в глаза, до ушей долетают голоса прошлого. Я вываливаюсь из тёмной комнаты, едва не падаю в высокую траву. Дверь за спиной исчезает, исчезает и темнота, словно её никогда не было. Мрак, капающий с моих рук, окрашивает колосья в бирюзовый. Здесь даже у бездны есть цвет.
Прошлое всегда красочнее и уютнее настоящего.
«У тебя много пигмента в краске, поэтому цвет не сразу видно. Разбавь водой и попробуй на бумаге».
Это место обито солнцем, ночь сюда не заглянет. Даже тени раскрашены сине-фиолетовой акварелью, не чернотой. Фиолетовый хорошо смотрится с золотом солнечного тепла. Я знаю это место. Не думала, что однажды увижу его вживую – но чем выдуманные образы отличаются от снов? Улыбаюсь. Это родник моих фантазий.Вдыхаю полной грудью. Тепло разливается мёдом по телу, согреваются онемевшие в темноте конечности. Иду по воспоминанию – золотыми нитями в него вшита безмятежность. Я бы осталась здесь навсегда, но время не задержать.
«Используй всю акварель. Разыгрывай цвета!»
Это место я создала семь лет назад. Годы пролетели так быстро. Что до моего будущего? Оно настанет через втрое меньший срок.Дует ветер, и зашумевший лес размывается, акварель смешивается, растекается в причудливых формах. Вечереет, синеет листва деревьев, кроны собираются в городские очертания. Солнце рассыпается на осколки, янтарным цветом загораются окна квартир. Время течёт дальше вместе с акварелью. Шаг вперёд – и я ступаю в осенний город.
Тьмы здесь нет. Но, как и время, она не останавливается. Рано или поздно вновь настигнет меня. Во сне у меня есть шанс найти ответы. Нужно спешить, пока сон не закончился.
Городской лабиринт мне тоже знаком. Моя душа четыре года как затеряна на периферии вечера и ночи, а вены слились с сетью улиц. Воспоминания и истории разбежались по закоулкам, спрятались в лозах плюща. Это место сохранило многое. Слёзы в отзвуках дождя, злобу в грохоте машин, раздражение в трещинах стен. Но, как бы ни были мы близки, это лабиринт, который невозможно изучить. Он ведёт меня сам. Так было всегда.
Застывший во времени дождь – я собираю капли в ладонь, стирая с пальцев темноту, – размывает слои краски, разбавляет синий. Город сереет, пока я бреду по паутине его переулков. Как тускнеют цвета, так тускнели когда-то чувства. Их заперли глубоко, им не были рады. Чёрной ручкой обведены контуры зданий, уточняя детали. Выглядит неплохо, но акварель должна быть главным героем. Не чернила.
«Я хочу видеть тебя настоящую. Не образ».
В городе мёртвая тишина. Звучат только мои шаги и голоса прошлого. Ручкой исчёркан весь холст.«Поговори с нами. Не молчи».
Бездна затягивает город. Землю выбивает из-под ног, я проваливаюсь в темноту. Мрак заливает глаза, забивается в нос, я начинаю кашлять, пытаюсь вдохнуть, но не могу. В темноте ищу хоть что-то, но не чувствую ничего. Пустота. Только тьма, наполняющая лёгкие. Я задыхаюсь.Нет. Я во сне. Мне не нужен воздух.
Я зависаю в пустоте. Не двигаюсь. Сопротивление исчезает. Ни жжения, ни холода – ничего. Не вижу собственных рук – словно и я стала единым с мраком.
В темноте… уютно.
Здесь можно остаться. Решить проблему позже – у меня есть время. Отдохнуть этой ночью. Познакомиться с врагом поближе. Разобраться с проблемой потом.
Или оставить всё так. Она неизбежна. Попытки выбраться делают больнее. Я не справлюсь с ней. Она уже меня настигла, как бы я не пыталась убежать. Разлилась в моём прошлом, тревожа старые образы.
Так это же прошлое? Значит ли это, что я справилась с ней однажды?
Она конечна.
Я прорываюсь сквозь окутавшую меня паутину. Цепляюсь за пустоту. Отталкиваюсь ногами от темноты. Плыву наверх. Она держит, тянет меня назад, сил не хватает, я не сдаюсь. Мне не нужен воздух. Я прорвусь – я узнаю, что на той стороне.
Я пойму, как победить пустоту.
Чьи-то руки меня поддерживают, тянут наверх. Свет бьёт по глазам, я падаю на асфальт. Темнота капает с одежды и моих волос, стекает без остатка, разливаясь цветными пятнами по асфальту. Это кажется странным.
Из черноты выступают родные здания, вырисовывается летнее небо над головой. Тихо шуршат лапами городские ели. Всё почти реально, но тоже – акварель. Оттенки гораздо сложнее нескольких сочетаний.
Тьма – тоже цвет. Просто его слишком много.
Последней на холсте показывается дверь. С щелчком дверной ручки в сердце стучит храбрость. Возвращаюсь в сумеречную комнату, прохожу мимо кровати, на которой просидела столько кошмарных ночей. Подхожу к окну и зачёрпываю ладонью тьму. Она забирается по предплечью, но я не обращаю внимания, я рисую прямо на подоконнике. Рисую тепло солнца, рисую свежесть дождя, вывожу свободу в капиллярах городских улиц и счастье в шелесте листвы. Цвета хватит надолго – не объять взглядом всей тьмы, что меня ждёт.
Не думала, что буду ей радоваться. Но я улыбаюсь прямо сейчас.
Комната озаряется светом моего маленького солнца, растения тянут к нему свои листья. В ней витают маленькие звёзды, совсем как те, что съела некогда темнота. Свежими чернилами сияют тексты в книгах и наброски в блокнотах. Это будущее, наполненное красками и цветами живее, чем когда-либо. Мой маленький мир, отрезанный от остального бездной, оживает. Я больше никогда не назову его кошмаром.
Сон идёт рябью. Ещё мгновение, и я проснусь, и детали этого путешествия затеряются в паутине моих воспоминаний.
Одно я не забуду – я больше не боюсь будущего.
Федорова Елизавета. Пропагнозия
«Лучше промолчать и показать дураком, чем открыть рот и развеять все сомнения» или же «Молчание – золото» - цитаты, знакомые многим. Иногда и вправду стоит им следовать, однако чаще лучше высказывать то, что думаешь. Нужно находить силы противиться внутреннему голосу, шепчущему: «Лучше ничего не говори».
На улице было тепло, дул апрельский ветерок, сигналили машины, однако их затмевала играющая в соседнем парке музыка.
– Ромашкина, куда прешь?! – высокий парень с темными волосами оттащил меня за руку с проезжей части. А я и не заметила, что пошла на красный… - Жить совсем надоело?
– Задумалась… Спасибо, – пробормотала я, попутно понимая, что не могу узнать собеседника ни по внешности, ни по голосу. – А мы знакомы?
– У тебя амнезия что ли? – спросил он, причем без доли сарказма.
Я покачала головой. Да, определенные воспоминания были слегка размытыми, но амнезии у меня не было.
– Получше присмотрись. Как можешь не узнать? – парень скрестил руки на груди и нахмурился.
«Лучше ничего не говори» – подумала я, поэтому… просто ушла не оглядываясь. Впрочем, тот странный встречный не стал меня догонять. Я напрягла память пытаясь вспомнить, мог ли кто-то из моих знакомых так выглядеть, но никого с такой стрижкой, походкой или стилем одежды так и не вспомнила.
Вообще в последнее время я нередко не могла понять, кто стоит передо мной. Из-за этого окружающие приходили в недоумение или даже негодовали. Но я придерживалась мысли «лучше ничего не говори», так как есть шанс, что, узнав причину всего, надо мной будут издеваться или просто расхотят общаться…
А началось все вот с чего…
Было это почти полгода назад, в один из дождливых вечеров октября. Я возвращалась домой и решила немного прогуляться и пойти другой дорогой, проходившей через заброшенный и безлюдный район. Неожиданно тучи сгустились и дождь усилился, я зашла в ближайшее здание, напоминавшее недостроенный торговый центр, чтобы перезавязать шнурки и немного передохнуть. Вдруг послышались какие-то крики в глубине постройки, и я решила посмотреть, что там происходит. Переступая через куски обвалившейся штукатурки, добралась до места, откуда раздавались крики, и выглянула из-за опоры для потолка. Вот что я увидела: четверо высоких и громоздких парней окружили одного худенького, который сидел скукожившись на полу и вытирал слезы с глаз. Те, кто стоял, были в ветровках и капюшонах под стать погоде, а вот бедненький мальчишка был лишь в одной школьной форме. «Это же Толик!...» – узнала я знакомого из параллели.
– Хорош ныть, ты вроде в восьмом классе учишься, а ведешь себя как тряпка, – бросил один из громил, он кажись был главным, и снял капюшон. Это был мой одноклассник, Артем. Значит и остальные трое, скорее всего. У меня слегка подкосились ноги: я знала, что они – компания «Четыре мушкетера» –отнюдь не примерные ученики, но, чтобы настолько…
– Что ли тебя, Анатолий, мама не научила, что в подобных ситуациях нужно давать отпор? – второй из «банды» взял рюкзак Толика и вывалил содержимое на пол. – Видать времени у нее не нашлось. Странно… – он присел на корточки и, глядя Толику в глаза, сказал: – А вот для постоянного вызова наших предков в школу у нее дофига времени.
Я начала вникать в суть происходящего. Мама Толика была учителем русского языка и в последнее время часто вызывала родителей «четырех мушкетеров» в школу, конечно, не без причины, поэтому, видимо, эти парни решили выместить злость на ее сыне.
– Ну ничего, научим мы тебя уму-разуму. Держите его, пацаны, – бросил главарь своим припевалам, которые послушно подхватили под руки Толика.
Произошедшее дальше было как в тумане. Артем замахнулся на Толика, а я выбежала в этот момент из-за «укрытия» и закричала дрожащим голосом:
– В-вы что тво-творите?!
Все сразу повернулись в мою сторону, Толика, к счастью, ударить не успели.
– О, Ромашкина! – ухмыльнулся Артем. – Иди-ка ты своей дорогой.
– Я уйду, но вместе с Толиком. – я направилась к мальчишке, но «мушкетеры» остановили меня.
– Не лезь не в свое дело.
– Н-но..
Артем было замахнулся на меня, но в этот момент раздалось громкое: «Э, хорош уже», и из-за стены вышел высокий парень, он тоже был в капюшоне, но сильно отличался от «мушкетеров». На него сразу набросились двое, однако незнакомец умело пнул одного в живот, а другому резко выкрутил руку.
– Ты кто такой?! – Артем направился к гостю, намереваясь врезать ему, однако был повален броском через плечо.
– Вам не обязательно знать, кто я. Отпустите девчонку и его, – парень кивнул на Толика и в его взгляде проскользнуло некое… сопереживание?
Громилы поднялись на ноги и оценили ситуацию. Затем подошли к Толику и похлопали его по плечу.
– Ничего-ничего. В следующий раз продолжим. А ты, Ромашкина, – зыркнул на меня Артем, – лучше помалкивай об увиденном. Иначе следующей будешь.
Вроде все закончилось, по крайней мере на время. Незнакомый парень направился ко мне, наверное, хотел что-то сказать. И тут с потолка оторвался кусок бетона.
– Берегись! – крикнул тот парень и побежал в мою сторону.
Однако ни моя реакция не сработала, ни он не успел. Тот кусок прилетел мне прямо в голову. У меня потемнело в глазах, ноги подкосились. Кто-то уложил меня на свои колени и позвонил в скорую, кажется, это был тот незнакомец. Затем я окончательно отключилась.
Очнулась уже в больнице с диагнозом «черепно-мозговая травма средней тяжести». Дальше было продолжительное, в течении 4 месяцев, лечение. Врачи же говорили, что я легко отделалась и быстро шла на поправку. К выписке все показатели пришли в норму, только одно изменилось. Я больше не могла различать лица людей. «Апперцептивная пропагнозия» - так назвали мое расстройство врачи.
Как только я смогла нормально разговаривать с окружающими, меня стазу стали расспрашивать, что случилось и как. Тот парень, видимо, ничего не сказал. Да и я рассказала лишь то, что касалось самой травмы. Мол так и так, упал кусок бетона на голову в заброшенном ТЦ. Ни про Толика, ни про «мушкетеров» ничего не упомянула. Внутренний голос упорно настаивал: «Лучше ничего не говори». То ли я боялась, что стану следующей, то ли просто не знала, как все рассказать. Не знаю, что больше помешало.
С того момента я все чаще следовала принципу «лучше ничего не говори». Так было до момента перевода новенького в наш класс.
– Знакомьтесь, дети, это Кирилл Романов, – представила новенького учительница. – Можешь сесть рядом с Алисой Ромашкиной.
– Привет, – бросил Кирилл, подсаживаясь ко мне.
– Привет, – сказала я и продолжила дописывать нужную работу.
Новый сосед по парте достал свои вещи, а затем в недоумении посмотрел в мою сторону.
– У тебя пропагнозия? – ни с того ни с сего тихо и равнодушно спросил он.
Я перестала писать и испуганно сглотнула. Затем прочистила горло, заправила волосы за уши и, повернувшись к собеседнику, спросила:
– С чего… с чего ты взял? – в моей голове гудели мысли о том, как он Кирилл сейчас закричит об этом на весь класс, все будут насмехаться, даже учителя придут в недоумение, а в итоге мне придется сменить школу и…
– В этом нет ничего постыдного, – парень достал тетрадь и начал писать решение задачи из домашней работы. – После травмы головы редко бывает такое.
– Откуда...
– Я тоже был там тогда. В капюшоне, однако он не закрывал мое лицо. Это странно, что ты не узнала меня ни когда на красный шла, ни сегодня. Но при пропагнозии так бывает. Только не могу понять, почему ты не рассказала, что те придурки издевались над твоим одноклассником.
В тот день мы больше не разговаривали. И в течение нескольких следующих тоже. Но потом я узнала, почему в тот вечер Кирилл был в заброшенном ТЦ.
Оказывается над его братом, Степой, тоже издевались «мушкетеры» из-за схожих обстоятельств, причем на протяжении длительного периода времени. Он, как и Толик, никому ничего не говорил, терпел издевательства и побои. Однажды Кирилл случайно узнал о всей ситуации из личного дневника брата. Последовали длительные разборки с завучами с родителями «обвиняемой стороны». Однако из-за «отсутствия существенных доказательств» (и высокого статуса отцов «мушкетеров») вину издевателей так и не признали. У родителей Кирилла и Степы не было времени продолжать разборки, поэтому мальчика просто перевели в другую школу, но Кирилл не мог оставить виновников безнаказанными. Он решил добыть «существенные доказательства», правда связанные не конкретно со Степой: заснять на видео, как над Толиком издеваются, а затем сразу помочь ему. Но в самый неподходящий момент вмешалась я и сорвала весь план, к тому же потом еще и не рассказала про увиденные издевательства. По мнению Кирилла, факт получения моей существенной травмы во время травли мог помочь в обвинении «мушкетеров». Однако я ничего об этом не говорила взрослым, поэтому первое время Кирилл был зол на меня.
Немного погодя я собралась с мыслями и рассказала всем о том, как именно получила травму. По счастливой случайности рядом с тем заброшенным ТЦ была установлена работающая камера видеонаблюдения (то, как она там оказалась, уже совсем другая история). На ней было видно, как «мушкетеры» затаскивают Толика в здание, попутно ударяя его несколько раз. Началось расследование, и в конечном итоге виновники понесли административную ответственность. А я… А я перестала следовать принципу «лучше ничего не говори» в этом мне помогли вся эта история и общение с Кириллом. Жить с пропагнозией я еще не до конца научилась, но это только пока…
«Лучше промолчать и показать дураком, чем открыть рот и развеять все сомнения» или же «Молчание – золото» - цитаты, знакомые многим. Иногда и вправду стоит им следовать, однако чаще лучше высказывать то, что думаешь. Нужно находить силы противиться внутреннему голосу, шепчущему: «Лучше ничего не говори».
***
Я возвращалась домой с заключительного приема у врача. После просмотра моих МРТ снимков заявили, что все физические показатели пришли в норму. Про лечение моего «недуга» ничего определенного не сказали. Грубо говоря, просто нужно научиться с ним жить. Надо же, как все просто…На улице было тепло, дул апрельский ветерок, сигналили машины, однако их затмевала играющая в соседнем парке музыка.
– Ромашкина, куда прешь?! – высокий парень с темными волосами оттащил меня за руку с проезжей части. А я и не заметила, что пошла на красный… - Жить совсем надоело?
– Задумалась… Спасибо, – пробормотала я, попутно понимая, что не могу узнать собеседника ни по внешности, ни по голосу. – А мы знакомы?
– У тебя амнезия что ли? – спросил он, причем без доли сарказма.
Я покачала головой. Да, определенные воспоминания были слегка размытыми, но амнезии у меня не было.
– Получше присмотрись. Как можешь не узнать? – парень скрестил руки на груди и нахмурился.
«Лучше ничего не говори» – подумала я, поэтому… просто ушла не оглядываясь. Впрочем, тот странный встречный не стал меня догонять. Я напрягла память пытаясь вспомнить, мог ли кто-то из моих знакомых так выглядеть, но никого с такой стрижкой, походкой или стилем одежды так и не вспомнила.
Вообще в последнее время я нередко не могла понять, кто стоит передо мной. Из-за этого окружающие приходили в недоумение или даже негодовали. Но я придерживалась мысли «лучше ничего не говори», так как есть шанс, что, узнав причину всего, надо мной будут издеваться или просто расхотят общаться…
А началось все вот с чего…
Было это почти полгода назад, в один из дождливых вечеров октября. Я возвращалась домой и решила немного прогуляться и пойти другой дорогой, проходившей через заброшенный и безлюдный район. Неожиданно тучи сгустились и дождь усилился, я зашла в ближайшее здание, напоминавшее недостроенный торговый центр, чтобы перезавязать шнурки и немного передохнуть. Вдруг послышались какие-то крики в глубине постройки, и я решила посмотреть, что там происходит. Переступая через куски обвалившейся штукатурки, добралась до места, откуда раздавались крики, и выглянула из-за опоры для потолка. Вот что я увидела: четверо высоких и громоздких парней окружили одного худенького, который сидел скукожившись на полу и вытирал слезы с глаз. Те, кто стоял, были в ветровках и капюшонах под стать погоде, а вот бедненький мальчишка был лишь в одной школьной форме. «Это же Толик!...» – узнала я знакомого из параллели.
– Хорош ныть, ты вроде в восьмом классе учишься, а ведешь себя как тряпка, – бросил один из громил, он кажись был главным, и снял капюшон. Это был мой одноклассник, Артем. Значит и остальные трое, скорее всего. У меня слегка подкосились ноги: я знала, что они – компания «Четыре мушкетера» –отнюдь не примерные ученики, но, чтобы настолько…
– Что ли тебя, Анатолий, мама не научила, что в подобных ситуациях нужно давать отпор? – второй из «банды» взял рюкзак Толика и вывалил содержимое на пол. – Видать времени у нее не нашлось. Странно… – он присел на корточки и, глядя Толику в глаза, сказал: – А вот для постоянного вызова наших предков в школу у нее дофига времени.
Я начала вникать в суть происходящего. Мама Толика была учителем русского языка и в последнее время часто вызывала родителей «четырех мушкетеров» в школу, конечно, не без причины, поэтому, видимо, эти парни решили выместить злость на ее сыне.
– Ну ничего, научим мы тебя уму-разуму. Держите его, пацаны, – бросил главарь своим припевалам, которые послушно подхватили под руки Толика.
Произошедшее дальше было как в тумане. Артем замахнулся на Толика, а я выбежала в этот момент из-за «укрытия» и закричала дрожащим голосом:
– В-вы что тво-творите?!
Все сразу повернулись в мою сторону, Толика, к счастью, ударить не успели.
– О, Ромашкина! – ухмыльнулся Артем. – Иди-ка ты своей дорогой.
– Я уйду, но вместе с Толиком. – я направилась к мальчишке, но «мушкетеры» остановили меня.
– Не лезь не в свое дело.
– Н-но..
Артем было замахнулся на меня, но в этот момент раздалось громкое: «Э, хорош уже», и из-за стены вышел высокий парень, он тоже был в капюшоне, но сильно отличался от «мушкетеров». На него сразу набросились двое, однако незнакомец умело пнул одного в живот, а другому резко выкрутил руку.
– Ты кто такой?! – Артем направился к гостю, намереваясь врезать ему, однако был повален броском через плечо.
– Вам не обязательно знать, кто я. Отпустите девчонку и его, – парень кивнул на Толика и в его взгляде проскользнуло некое… сопереживание?
Громилы поднялись на ноги и оценили ситуацию. Затем подошли к Толику и похлопали его по плечу.
– Ничего-ничего. В следующий раз продолжим. А ты, Ромашкина, – зыркнул на меня Артем, – лучше помалкивай об увиденном. Иначе следующей будешь.
Вроде все закончилось, по крайней мере на время. Незнакомый парень направился ко мне, наверное, хотел что-то сказать. И тут с потолка оторвался кусок бетона.
– Берегись! – крикнул тот парень и побежал в мою сторону.
Однако ни моя реакция не сработала, ни он не успел. Тот кусок прилетел мне прямо в голову. У меня потемнело в глазах, ноги подкосились. Кто-то уложил меня на свои колени и позвонил в скорую, кажется, это был тот незнакомец. Затем я окончательно отключилась.
Очнулась уже в больнице с диагнозом «черепно-мозговая травма средней тяжести». Дальше было продолжительное, в течении 4 месяцев, лечение. Врачи же говорили, что я легко отделалась и быстро шла на поправку. К выписке все показатели пришли в норму, только одно изменилось. Я больше не могла различать лица людей. «Апперцептивная пропагнозия» - так назвали мое расстройство врачи.
Как только я смогла нормально разговаривать с окружающими, меня стазу стали расспрашивать, что случилось и как. Тот парень, видимо, ничего не сказал. Да и я рассказала лишь то, что касалось самой травмы. Мол так и так, упал кусок бетона на голову в заброшенном ТЦ. Ни про Толика, ни про «мушкетеров» ничего не упомянула. Внутренний голос упорно настаивал: «Лучше ничего не говори». То ли я боялась, что стану следующей, то ли просто не знала, как все рассказать. Не знаю, что больше помешало.
С того момента я все чаще следовала принципу «лучше ничего не говори». Так было до момента перевода новенького в наш класс.
– Знакомьтесь, дети, это Кирилл Романов, – представила новенького учительница. – Можешь сесть рядом с Алисой Ромашкиной.
– Привет, – бросил Кирилл, подсаживаясь ко мне.
– Привет, – сказала я и продолжила дописывать нужную работу.
Новый сосед по парте достал свои вещи, а затем в недоумении посмотрел в мою сторону.
– У тебя пропагнозия? – ни с того ни с сего тихо и равнодушно спросил он.
Я перестала писать и испуганно сглотнула. Затем прочистила горло, заправила волосы за уши и, повернувшись к собеседнику, спросила:
– С чего… с чего ты взял? – в моей голове гудели мысли о том, как он Кирилл сейчас закричит об этом на весь класс, все будут насмехаться, даже учителя придут в недоумение, а в итоге мне придется сменить школу и…
– В этом нет ничего постыдного, – парень достал тетрадь и начал писать решение задачи из домашней работы. – После травмы головы редко бывает такое.
– Откуда...
– Я тоже был там тогда. В капюшоне, однако он не закрывал мое лицо. Это странно, что ты не узнала меня ни когда на красный шла, ни сегодня. Но при пропагнозии так бывает. Только не могу понять, почему ты не рассказала, что те придурки издевались над твоим одноклассником.
В тот день мы больше не разговаривали. И в течение нескольких следующих тоже. Но потом я узнала, почему в тот вечер Кирилл был в заброшенном ТЦ.
Оказывается над его братом, Степой, тоже издевались «мушкетеры» из-за схожих обстоятельств, причем на протяжении длительного периода времени. Он, как и Толик, никому ничего не говорил, терпел издевательства и побои. Однажды Кирилл случайно узнал о всей ситуации из личного дневника брата. Последовали длительные разборки с завучами с родителями «обвиняемой стороны». Однако из-за «отсутствия существенных доказательств» (и высокого статуса отцов «мушкетеров») вину издевателей так и не признали. У родителей Кирилла и Степы не было времени продолжать разборки, поэтому мальчика просто перевели в другую школу, но Кирилл не мог оставить виновников безнаказанными. Он решил добыть «существенные доказательства», правда связанные не конкретно со Степой: заснять на видео, как над Толиком издеваются, а затем сразу помочь ему. Но в самый неподходящий момент вмешалась я и сорвала весь план, к тому же потом еще и не рассказала про увиденные издевательства. По мнению Кирилла, факт получения моей существенной травмы во время травли мог помочь в обвинении «мушкетеров». Однако я ничего об этом не говорила взрослым, поэтому первое время Кирилл был зол на меня.
Немного погодя я собралась с мыслями и рассказала всем о том, как именно получила травму. По счастливой случайности рядом с тем заброшенным ТЦ была установлена работающая камера видеонаблюдения (то, как она там оказалась, уже совсем другая история). На ней было видно, как «мушкетеры» затаскивают Толика в здание, попутно ударяя его несколько раз. Началось расследование, и в конечном итоге виновники понесли административную ответственность. А я… А я перестала следовать принципу «лучше ничего не говори» в этом мне помогли вся эта история и общение с Кириллом. Жить с пропагнозией я еще не до конца научилась, но это только пока…
Постникова Софья. Мысль
«Что у меня может быть общего с этими людьми...» – всё начиналось именно так. Он говорил это, когда садился за свой деревянный лакированный письменный стол. Включал лампу, доставал из верхнего ящика увесистый дневник, бережно смахивал с обложки лишние пылинки и с нежностью любящей матери клал на стол. Раскрывал на нужной странице, вооружался пером. Да, он всегда писал исключительно пером.
Вдохновение навещало его часто. Всегда в течение дня его озаряла какая-то новая мысль, которую он ловил и с усилием сохранял на задворках сознания до вечера. До момента, когда он сможет сесть и выплеснуть идею наружу. Какой оборот примет эта идея, он никогда не знал. Но каждое первое предложение на каждой из сотен исписанных страниц было одинаковым. Так начиналась каждая его Мысль.
«Да что у меня может быть общего с этими людьми»? Это было единственное, что он позволял самостоятельно оставить на странице. Затем он выпускал Мысль и отдавал ей контроль над телом, над пером и над каждым своим нервом от кончиков пальцев до самых кончиков волос. Позволял ей творить только с условием, что она будет вести его за руку по лабиринтам размашистых строк, смелых высказываний и жирных, уродливых чернильных клякс. Он с Мыслью был в симбиозе с самого рождения и считал, что она появилась вместе с ним. Что та с самого детства вела его за собой, показывая, какой грязный на самом деле окружающий мир. Какой до противного предсказуемый, недостойный. Все люди, что сновали вокруг серой массой, были невыносимо-безобразные в своей этой серости, в своей интеллектуальной скупости, в своей простоте. Они делали всё то, чего он не выносил. Каждый день.
Каждый день он ходил на работу, где ему часто приходила какая-то новая Мысль. Чаще о людской невежественности, иногда о бьющем ключом чувстве собственного превосходства. Нет, он не чувствовал, что он лучше – он знал это и был уверен в данном факте так же, как был уверен в своём имени, например. Точно так же он был уверен в том, что сегодня он вернётся с нелюбимой работы и снова сядет за свой стол. Люди в офисе не нравились Мысли. Значит, не нравились и ему. Поверхностные, они то и дело обсуждали одни и те же приземлённые вещи. Люди казались ему чрезвычайно скучными, интересным было лишь иногда стоять в сторонке и наблюдать за этим. Он любил в своих записях сравнивать это с походом в зоопарк. Мысль любила.
Это был очередной её оборот, вернувший его в настоящий момент. Она хотела показать, кто он. Непонятый, но не теряющий оттого гордости. «Гении часто бывают отвергнуты обществом» – эти слова Мысль нацарапала на немного пожухлой странице дневника. Да, ему хотелось чувствовать себя гением. Отторгнутый от материнского тела земли словно рудимент, он продолжал существовать. Пока жива Мысль, жив был и он. Пока Мысль могла творить в нём, он продолжал видеть смысл просыпаться по утрам, чистить зубы, идти на работу и раз за разом созерцать эту ярмарку слабоумия.
Почерк становился всё размашистее, идеи – ярче, категоричнее, смелее. Слова громоздились на бумаге уходящими в небо многоэтажками строк, у подножия которых разливались большие озёра чернильных клякс. Мысль не стеснялась выражений, она была отважнее его. Иногда он даже втайне от неё думал, что хорошо, что Мысль – это только мысль и она не может брать контроль над его языком, например. Но лучше ей об этом не знать.
Когда творила Мысль, он не мог вмешиваться. Только предоставлял всего себя для её удобства. Слова ложились на страницы под чутким руководством маэстро. Она любила неидеальность, позволяла этим жирным пятнам от чернил с довольным хрюком развалиться на бумаге и пропитать собою несколько предыдущих страниц. И только новые слова сыпались из пера, всё новые и новые фразы, подтверждающие низость других и его превосходство.
Когда Мысль закончила, он дал бумаге просохнуть. Оглянул написанное – сегодня больше обычного. Видимо, то пролитое коллегой на его рубашку кофе сильно разозлило Мысль. Он аккуратно закрыл баночку с чернилами, промокнул перо. Затем закрыл дневник и так же нежно убрал её в верхний ящик вместе с остальными принадлежностями.
Когда Мысль уходила спать, он оставался совсем один. Он не понимал, почему так не любил засыпать, почему, когда она уходила, ему становилось так холодно и чертовски одиноко. Почему он больше не мог принимать идею Мысли о том, что она – единственное, что ему нужно? Почему каждый раз перед тем, как он предавался Морфею, его подушка пропитывалась такими ненавистными, жалкими солёными каплями?
Ошеломлённый своим новым «я», он зашёл в офис. Как обычно, сел за компьютер и приготовился искать способ скоротать сегодняшний скучный день. Такой же, как и тысячи до этого. Работа становилась интересной лишь тогда, когда его посещала новая мысль. Хотя ему почему-то показалось, что сегодня она не придёт.
Зато точно пришёл кто-то другой. Возле его стола появилась светлая копна волос. Он поёрзал на стуле и неохотно поднял на гостью глаза. Та самая коллега, что вчера пролила на него его же кофе.
– Привет. Надеюсь, ты не сильно злишься? – её лицо украсила... такая красивая улыбка. Он сам об этом подумал. И её голос, он очень... приятный.
Мысль готова была разодрать горло, если бы оно у неё было. Однако её вой отдавался только лёгкой головной болью.
– Нет, не злюсь. Ничего страшного, – неужели он это говорит? Сам? Так доброжелательно?
Её губы снова сложились в очаровательную улыбку. Коллеги провели несколько мгновений в молчании. Кажется, она хотела от него ещё что-то, иначе бы поспешила уйти прочь после конца диалога, как это обычно делали все остальные коллеги (коллектив никогда не был готов принимать тех, кто от него отличался).
– Кстати, а ты занят вечером? Можем после работы сходить выпить кофе, я угощаю. В качестве извинения, – она завела руки за спину, а лицо её выражало такую ангельскую невинность, что возможность отказа отдалялась от него всё дальше и дальше.
– Нет, не занят, – это ответил не он сам, не Мысль. Кто?
– Ой, здорово! Тогда после шести у входа?! – чужие глаза засияли только ярче. Он прочитал имя на её бейдже – Ева.
– После шести у входа, – эхом повторил он, совершенно поражённый самим собой.
Они прогулялись по городу и зашли в кофейню, сели за столик, разговор всё лился и лился, не думал прекращаться. Он никогда так долго не разговаривал с людьми, не чувствуя давления Мысли. Собственное эго сделало шаг назад, позволило ему самостоятельно решить, что бы он хотел в данный момент сказать. Темы беседы быстро менялись, кино перетекало в книги, игры и просто жизнь. Как у Евы легко и элегантно порою получалось разбивать его аргументы! А ведь Мысль говорила, что его суждения безупречны. Пусть он сам никогда не был в этом уверен. Сегодняшнее открытие поразило его, при этом вызвало ещё больше интереса. Он старался подбирать слова, темы, совсем не обращал внимание на чашечку кофе перед собой. Он хотел, чтобы Ева критиковала его идеи, ведь так она критиковала Мысль. Он наслаждался улыбкой коллеги, её мелодичным голосом, что приносил с собой всё новые и новые доказательства его неправоты.
С каждым витком разговора он чувствовал себя всё более странно, всё сильнее увлекался беседой. Но новым противником стало время: кофейня закрывалась. Он не позволил Еве заплатить за еду. Пусть едва различимый голос Мысли протестовал, он задавил его. Теперь с помощью Евы он смог высказать своё несогласие. Он победил Мысль. Они вышли из заведения, когда ночь уже вступила в силу, на небе зажглись неяркие точки звёзд и казалось, что они тоже наблюдали за развивающимся сюжетом. Тёплая и добродушная летняя тьма окутала обоих, подтолкнула друг к другу. Он предложил подвезти Еву до дома. Она не отказалась.
Он отложил перо и закрыл чернильницу. Достал из дипломата обычную шариковую ручку. Неуверенно занёс руку над бумагой, словно опасаясь чего-то. Прислушался к себе: было тихо. И тогда он написал:
«Что у меня может быть общего с этими людьми...» – всё начиналось именно так. Он говорил это, когда садился за свой деревянный лакированный письменный стол. Включал лампу, доставал из верхнего ящика увесистый дневник, бережно смахивал с обложки лишние пылинки и с нежностью любящей матери клал на стол. Раскрывал на нужной странице, вооружался пером. Да, он всегда писал исключительно пером.
Вдохновение навещало его часто. Всегда в течение дня его озаряла какая-то новая мысль, которую он ловил и с усилием сохранял на задворках сознания до вечера. До момента, когда он сможет сесть и выплеснуть идею наружу. Какой оборот примет эта идея, он никогда не знал. Но каждое первое предложение на каждой из сотен исписанных страниц было одинаковым. Так начиналась каждая его Мысль.
«Да что у меня может быть общего с этими людьми»? Это было единственное, что он позволял самостоятельно оставить на странице. Затем он выпускал Мысль и отдавал ей контроль над телом, над пером и над каждым своим нервом от кончиков пальцев до самых кончиков волос. Позволял ей творить только с условием, что она будет вести его за руку по лабиринтам размашистых строк, смелых высказываний и жирных, уродливых чернильных клякс. Он с Мыслью был в симбиозе с самого рождения и считал, что она появилась вместе с ним. Что та с самого детства вела его за собой, показывая, какой грязный на самом деле окружающий мир. Какой до противного предсказуемый, недостойный. Все люди, что сновали вокруг серой массой, были невыносимо-безобразные в своей этой серости, в своей интеллектуальной скупости, в своей простоте. Они делали всё то, чего он не выносил. Каждый день.
Каждый день он ходил на работу, где ему часто приходила какая-то новая Мысль. Чаще о людской невежественности, иногда о бьющем ключом чувстве собственного превосходства. Нет, он не чувствовал, что он лучше – он знал это и был уверен в данном факте так же, как был уверен в своём имени, например. Точно так же он был уверен в том, что сегодня он вернётся с нелюбимой работы и снова сядет за свой стол. Люди в офисе не нравились Мысли. Значит, не нравились и ему. Поверхностные, они то и дело обсуждали одни и те же приземлённые вещи. Люди казались ему чрезвычайно скучными, интересным было лишь иногда стоять в сторонке и наблюдать за этим. Он любил в своих записях сравнивать это с походом в зоопарк. Мысль любила.
Это был очередной её оборот, вернувший его в настоящий момент. Она хотела показать, кто он. Непонятый, но не теряющий оттого гордости. «Гении часто бывают отвергнуты обществом» – эти слова Мысль нацарапала на немного пожухлой странице дневника. Да, ему хотелось чувствовать себя гением. Отторгнутый от материнского тела земли словно рудимент, он продолжал существовать. Пока жива Мысль, жив был и он. Пока Мысль могла творить в нём, он продолжал видеть смысл просыпаться по утрам, чистить зубы, идти на работу и раз за разом созерцать эту ярмарку слабоумия.
Почерк становился всё размашистее, идеи – ярче, категоричнее, смелее. Слова громоздились на бумаге уходящими в небо многоэтажками строк, у подножия которых разливались большие озёра чернильных клякс. Мысль не стеснялась выражений, она была отважнее его. Иногда он даже втайне от неё думал, что хорошо, что Мысль – это только мысль и она не может брать контроль над его языком, например. Но лучше ей об этом не знать.
Когда творила Мысль, он не мог вмешиваться. Только предоставлял всего себя для её удобства. Слова ложились на страницы под чутким руководством маэстро. Она любила неидеальность, позволяла этим жирным пятнам от чернил с довольным хрюком развалиться на бумаге и пропитать собою несколько предыдущих страниц. И только новые слова сыпались из пера, всё новые и новые фразы, подтверждающие низость других и его превосходство.
Когда Мысль закончила, он дал бумаге просохнуть. Оглянул написанное – сегодня больше обычного. Видимо, то пролитое коллегой на его рубашку кофе сильно разозлило Мысль. Он аккуратно закрыл баночку с чернилами, промокнул перо. Затем закрыл дневник и так же нежно убрал её в верхний ящик вместе с остальными принадлежностями.
Когда Мысль уходила спать, он оставался совсем один. Он не понимал, почему так не любил засыпать, почему, когда она уходила, ему становилось так холодно и чертовски одиноко. Почему он больше не мог принимать идею Мысли о том, что она – единственное, что ему нужно? Почему каждый раз перед тем, как он предавался Морфею, его подушка пропитывалась такими ненавистными, жалкими солёными каплями?
***
С утра всё тоже не вернулось к прежнему укладу. Мысль играла в голове как-то слабо, и он совсем не понимал, что ему делать. По инерции собрался и вышел на работу. В голове ворочались какие-то новые инородные концепции, тенденции, идеи. Он не знал, что с ними делать. Непривычно для себя прислушивался к разговорам в автобусе, и почему-то ему больше не казалось, что он кардинально отличается от каждого здешнего пассажира. Мысль ещё пыталась докричаться, стучала ему по затылку словами «Ты лучше, у вас ничего общего»! Но он уже почти не слушал.Ошеломлённый своим новым «я», он зашёл в офис. Как обычно, сел за компьютер и приготовился искать способ скоротать сегодняшний скучный день. Такой же, как и тысячи до этого. Работа становилась интересной лишь тогда, когда его посещала новая мысль. Хотя ему почему-то показалось, что сегодня она не придёт.
Зато точно пришёл кто-то другой. Возле его стола появилась светлая копна волос. Он поёрзал на стуле и неохотно поднял на гостью глаза. Та самая коллега, что вчера пролила на него его же кофе.
– Привет. Надеюсь, ты не сильно злишься? – её лицо украсила... такая красивая улыбка. Он сам об этом подумал. И её голос, он очень... приятный.
Мысль готова была разодрать горло, если бы оно у неё было. Однако её вой отдавался только лёгкой головной болью.
– Нет, не злюсь. Ничего страшного, – неужели он это говорит? Сам? Так доброжелательно?
Её губы снова сложились в очаровательную улыбку. Коллеги провели несколько мгновений в молчании. Кажется, она хотела от него ещё что-то, иначе бы поспешила уйти прочь после конца диалога, как это обычно делали все остальные коллеги (коллектив никогда не был готов принимать тех, кто от него отличался).
– Кстати, а ты занят вечером? Можем после работы сходить выпить кофе, я угощаю. В качестве извинения, – она завела руки за спину, а лицо её выражало такую ангельскую невинность, что возможность отказа отдалялась от него всё дальше и дальше.
– Нет, не занят, – это ответил не он сам, не Мысль. Кто?
– Ой, здорово! Тогда после шести у входа?! – чужие глаза засияли только ярче. Он прочитал имя на её бейдже – Ева.
– После шести у входа, – эхом повторил он, совершенно поражённый самим собой.
***
До самого вечера он пялился в экран монитора, а мысли его были далеко не о работе. И он действительно ждал её на парковке после конца рабочего дня. Внутри что-то металось, больно жгло душу и сердце. Он чувствовал, что кого-то предал. Кажется, Мысль. Но, когда пришла Ева и первым делом позвала его по имени, он разуверился в том, что этот набор букв действительно принадлежал ему, разуверился также в своём собственном превосходстве над остальными. И, наконец, он больше не был уверен в Мысли.Они прогулялись по городу и зашли в кофейню, сели за столик, разговор всё лился и лился, не думал прекращаться. Он никогда так долго не разговаривал с людьми, не чувствуя давления Мысли. Собственное эго сделало шаг назад, позволило ему самостоятельно решить, что бы он хотел в данный момент сказать. Темы беседы быстро менялись, кино перетекало в книги, игры и просто жизнь. Как у Евы легко и элегантно порою получалось разбивать его аргументы! А ведь Мысль говорила, что его суждения безупречны. Пусть он сам никогда не был в этом уверен. Сегодняшнее открытие поразило его, при этом вызвало ещё больше интереса. Он старался подбирать слова, темы, совсем не обращал внимание на чашечку кофе перед собой. Он хотел, чтобы Ева критиковала его идеи, ведь так она критиковала Мысль. Он наслаждался улыбкой коллеги, её мелодичным голосом, что приносил с собой всё новые и новые доказательства его неправоты.
С каждым витком разговора он чувствовал себя всё более странно, всё сильнее увлекался беседой. Но новым противником стало время: кофейня закрывалась. Он не позволил Еве заплатить за еду. Пусть едва различимый голос Мысли протестовал, он задавил его. Теперь с помощью Евы он смог высказать своё несогласие. Он победил Мысль. Они вышли из заведения, когда ночь уже вступила в силу, на небе зажглись неяркие точки звёзд и казалось, что они тоже наблюдали за развивающимся сюжетом. Тёплая и добродушная летняя тьма окутала обоих, подтолкнула друг к другу. Он предложил подвезти Еву до дома. Она не отказалась.
***
Снова деревянный лакированный письменный стол. Снова включённая лампа, выдвинутый ящик стола. Толстый дневник, перо и чернильница. Он увидел перед собой чистый лист и внезапно замер. В эту самую секунду он понял, что ему теперь совершенно нечего написать. Никаких привычных Мыслей не было. Он внезапно и всего на мгновение почувствовал, что всё рухнуло. Все его идеи, чаяния и убеждения были уничтожены одним вечером. Растоптаны, потому что никогда не были по-настоящему его. И рудиментом на самом деле был не он сам, а Мысль в его голове. Внутри стало совершенно пусто, никто не хотел овладеть его телом и выплеснуть на бумагу несколько сотен строк желчного безумия. Но теперь он сможет нормально спать и, кажется, «превратиться в человека», как сказала Ева. Он осторожно полистал страницы, перечитывая записи. Неужели действительно он так думал? Неужели это тоже написано им?Он отложил перо и закрыл чернильницу. Достал из дипломата обычную шариковую ручку. Неуверенно занёс руку над бумагой, словно опасаясь чего-то. Прислушался к себе: было тихо. И тогда он написал:
«У меня, оказывается, очень много общего с этими людьми».
Шимина Екатерина. Соседство в "человейнике"
Лампочка, опасно свисающая с потолка, освещала ванную комнату сталинки. Она едва уловимо потрескивала. Запотевшая от горячего пара плитка при столь тусклом свете казалась совсем чёрной. На одинокой полке стояли блестящие флакончики. Один из них, по-видимому, был открыт, иначе откуда здесь взяться аромату манго? В небольшом зеркале над раковиной отражался "отмокающий" в ванне уставший молодой человек лет 25, только преодолевший долгий путь от работы до дома. Его лицо приняло умиротворённое выражение. Ушли все тяжёлые мысли, тревоги и беспокойство. Дыхание выравнилось, ранее напряжённые мышцы расслабились. Погрузившись в горячую воду, он словно очищался от раздражения, накопившегося за смену.
"Вот ж, ещё бы лёд по трубам пустили!" - завопил он, резко отдернув ногу. Что на этот раз: массовая стирка или эти мартышки снова ванну наполняют?.. Когда там насос менять собираются, деньги то давным-давно изъяли?!
Вдруг, в уже накаляющуюся атмосферу ворвалась громкая музыка с такими мощными басами, что вода в ванне на секунду задрожала, а лампочка пустилась в пляс. Вот черти! Не отдохнешь нормально! Парень выпрыгнул из ванны сразу в тапочки и, накидывая на себя халат, пошлёпал на кухню, оставляя за собой капли на чистом полу. По своему обыкновению заварил чай исключительно с бергамотом и без сахара. Он, кажется, обладает каким-то неизвестным никому, кроме молодого человека, даром давать возможность окунуться в глубины своего разума, в которых у него идеальный порядок, и расслабиться. Словно уловив настроение вечернего чая на кухне, зазвучала классика. Стало спокойнее и будто бы тише.
"Пока не поздно, постараюсь заснуть. Постараюсь заснуть. Постараюсь заснуть..."-убеждал он себя, завернувшись в одеяло и прижав к уху подушку. Приятная классика сменилась попсой. "Ты моя, ты моя, ты моя, ты моя любимая!" 6 раз. "Ловим кайф и кайфуем, кайфа-кайфа-кайфули, кайфа-кайфа-кайфули, кайфа-кайфа-кайфули". Теперь не только сердце бьётся в ритм невыносимо быстро, но и слова в голове отдаются звоном. "Даже капучино пахнет как мужчина! Даже Альпачино хочет быть как Чина! Чина - машина. Чина. Чина. Чина. Чина. Чина - молодчина!" Да сколько можно! Парень вскочил с кровати и направился к соседям.
На стенах сложные иероглифы неизвестного языка сочетаются с известными словами, которые обычно пишут в подъездах. Ступени покрыты тонким одеялом пепла, разлетевшегося из банки, когда-то давно наполненной вареньем. Запах гниющего лука из мусоропровода. Поблёскивают перила, недавно выкрашенные в единственный имеющийся у работников ярко-жёлтый цвет.
Лестничный пролёт. Массивная дверь. Большим пальцем парень вдавил кнопку звонка, снова и снова. Никакого эффекта. Загрохотал кулаками, несколько раз пнул дверь. Звук растворялся в громкой музыке. С досады дёрнул за ручку и дверь со скрипом отворилась.
Коврик "Welcome!" Выстроенные в ряд ботинки с разной степенью поношенности. Среди них красуются лакированные туфли на высокой шпильке. Верхняя одежда на крючках. Обои в ромбик. Из зала выглядывает шкафчик с аккуратно выставленным на полках сервизом и закинутыми на него книжками с разноцветными корешками. Квартира с обычным для их района интерьером. Как отвратно смотрится... Но где же эти меломаны?.. Прямо напротив на стене часы, работа которых была бы совсем незаметна из-за громкой музыки, если бы не ходики, качающиеся и словно приглашающие пройти вправо или влево.
На кухне борщ растёкся по полу. Все вещи находятся на своих местах, кроме перевёрнутой кастрюли. И здесь никого...
Музыка уже "бьёт по мозгам". Да где же все?! Узкий коридор. Из ванной доносится шум набирающейся воды. Свет не горит... Но в квартире ведь должен кто-то быть?!
Дальше по коридору освещённая комната. Парень резко распахнул дверь: "Ещё бы диско-шар повесили! Вырубай свои песенки!"
На большой аккуратно застеленной кровати лежал сосед в футболке и домашнем трико. От звука отворившейся двери он вздрогнул и вопросительно уставился на нежданного гостя. "Аа... ты вроде из 44?" - сказал он и, чуть замешкавшись добавил: "Слишком громко? Извини, не заметил..." За пару шагов от кровати стояла колонка. Мужчина перевёл на неё взгляд. Встал, но тут же, согнувшись, сел обратно. Он нахмурил брови и поджал губы, сдерживая стон. Молодой человек заметил это, быстро подошёл к колонке и сам выключил её.
- Что случилось?
- Обезболивающее слабое, - мужчина коснулся колена и тут же отдёрнул руку, - боль никак не проходит.
- Может, скорую вызвать?
- Не надо, я только из больницы... - в ответ на немой вопрос добавил, - В аварию попали... Жену с дочкой только на следующей выпишут.
Парень инстинктивно кивнул, как обычно реагируют в значении "ясно-понятно" и уже стал разворачиваться к двери, но что-то его остановило.
- Может, помочь чем?..
- Мне бы в воду залезть. Думаю, легче станет. Ванна, наверное, уже наполнилась...
Молодой человек закинул руку мужчины на своё плечо, и они аккуратными небольшими шагами направились к ванной. Глядя на воду, мужчина тяжело выдохнул, самостоятельно сделал последний шаг и схватился за бортик. Он хотел осторожно опуститься в воду, но колено предательски стрельнуло острой болью, от чего мужчина тяжело плюхнулся, залив весь пол. Молодой человек молча наблюдал за соседом. Наконец, устроившись поудобнее, он чуть откинул голову и закрыл глаза. Грудная клетка стала плавно вздыматься в такт дыханию, а раскрасневшееся от температуры воды лицо застыло в умиротворении.
Люблю горячую воду!
Лампочка, опасно свисающая с потолка, освещала ванную комнату сталинки. Она едва уловимо потрескивала. Запотевшая от горячего пара плитка при столь тусклом свете казалась совсем чёрной. На одинокой полке стояли блестящие флакончики. Один из них, по-видимому, был открыт, иначе откуда здесь взяться аромату манго? В небольшом зеркале над раковиной отражался "отмокающий" в ванне уставший молодой человек лет 25, только преодолевший долгий путь от работы до дома. Его лицо приняло умиротворённое выражение. Ушли все тяжёлые мысли, тревоги и беспокойство. Дыхание выравнилось, ранее напряжённые мышцы расслабились. Погрузившись в горячую воду, он словно очищался от раздражения, накопившегося за смену.
"Вот ж, ещё бы лёд по трубам пустили!" - завопил он, резко отдернув ногу. Что на этот раз: массовая стирка или эти мартышки снова ванну наполняют?.. Когда там насос менять собираются, деньги то давным-давно изъяли?!
Вдруг, в уже накаляющуюся атмосферу ворвалась громкая музыка с такими мощными басами, что вода в ванне на секунду задрожала, а лампочка пустилась в пляс. Вот черти! Не отдохнешь нормально! Парень выпрыгнул из ванны сразу в тапочки и, накидывая на себя халат, пошлёпал на кухню, оставляя за собой капли на чистом полу. По своему обыкновению заварил чай исключительно с бергамотом и без сахара. Он, кажется, обладает каким-то неизвестным никому, кроме молодого человека, даром давать возможность окунуться в глубины своего разума, в которых у него идеальный порядок, и расслабиться. Словно уловив настроение вечернего чая на кухне, зазвучала классика. Стало спокойнее и будто бы тише.
"Пока не поздно, постараюсь заснуть. Постараюсь заснуть. Постараюсь заснуть..."-убеждал он себя, завернувшись в одеяло и прижав к уху подушку. Приятная классика сменилась попсой. "Ты моя, ты моя, ты моя, ты моя любимая!" 6 раз. "Ловим кайф и кайфуем, кайфа-кайфа-кайфули, кайфа-кайфа-кайфули, кайфа-кайфа-кайфули". Теперь не только сердце бьётся в ритм невыносимо быстро, но и слова в голове отдаются звоном. "Даже капучино пахнет как мужчина! Даже Альпачино хочет быть как Чина! Чина - машина. Чина. Чина. Чина. Чина. Чина - молодчина!" Да сколько можно! Парень вскочил с кровати и направился к соседям.
На стенах сложные иероглифы неизвестного языка сочетаются с известными словами, которые обычно пишут в подъездах. Ступени покрыты тонким одеялом пепла, разлетевшегося из банки, когда-то давно наполненной вареньем. Запах гниющего лука из мусоропровода. Поблёскивают перила, недавно выкрашенные в единственный имеющийся у работников ярко-жёлтый цвет.
Лестничный пролёт. Массивная дверь. Большим пальцем парень вдавил кнопку звонка, снова и снова. Никакого эффекта. Загрохотал кулаками, несколько раз пнул дверь. Звук растворялся в громкой музыке. С досады дёрнул за ручку и дверь со скрипом отворилась.
Коврик "Welcome!" Выстроенные в ряд ботинки с разной степенью поношенности. Среди них красуются лакированные туфли на высокой шпильке. Верхняя одежда на крючках. Обои в ромбик. Из зала выглядывает шкафчик с аккуратно выставленным на полках сервизом и закинутыми на него книжками с разноцветными корешками. Квартира с обычным для их района интерьером. Как отвратно смотрится... Но где же эти меломаны?.. Прямо напротив на стене часы, работа которых была бы совсем незаметна из-за громкой музыки, если бы не ходики, качающиеся и словно приглашающие пройти вправо или влево.
На кухне борщ растёкся по полу. Все вещи находятся на своих местах, кроме перевёрнутой кастрюли. И здесь никого...
Музыка уже "бьёт по мозгам". Да где же все?! Узкий коридор. Из ванной доносится шум набирающейся воды. Свет не горит... Но в квартире ведь должен кто-то быть?!
Дальше по коридору освещённая комната. Парень резко распахнул дверь: "Ещё бы диско-шар повесили! Вырубай свои песенки!"
На большой аккуратно застеленной кровати лежал сосед в футболке и домашнем трико. От звука отворившейся двери он вздрогнул и вопросительно уставился на нежданного гостя. "Аа... ты вроде из 44?" - сказал он и, чуть замешкавшись добавил: "Слишком громко? Извини, не заметил..." За пару шагов от кровати стояла колонка. Мужчина перевёл на неё взгляд. Встал, но тут же, согнувшись, сел обратно. Он нахмурил брови и поджал губы, сдерживая стон. Молодой человек заметил это, быстро подошёл к колонке и сам выключил её.
- Что случилось?
- Обезболивающее слабое, - мужчина коснулся колена и тут же отдёрнул руку, - боль никак не проходит.
- Может, скорую вызвать?
- Не надо, я только из больницы... - в ответ на немой вопрос добавил, - В аварию попали... Жену с дочкой только на следующей выпишут.
Парень инстинктивно кивнул, как обычно реагируют в значении "ясно-понятно" и уже стал разворачиваться к двери, но что-то его остановило.
- Может, помочь чем?..
- Мне бы в воду залезть. Думаю, легче станет. Ванна, наверное, уже наполнилась...
Молодой человек закинул руку мужчины на своё плечо, и они аккуратными небольшими шагами направились к ванной. Глядя на воду, мужчина тяжело выдохнул, самостоятельно сделал последний шаг и схватился за бортик. Он хотел осторожно опуститься в воду, но колено предательски стрельнуло острой болью, от чего мужчина тяжело плюхнулся, залив весь пол. Молодой человек молча наблюдал за соседом. Наконец, устроившись поудобнее, он чуть откинул голову и закрыл глаза. Грудная клетка стала плавно вздыматься в такт дыханию, а раскрасневшееся от температуры воды лицо застыло в умиротворении.
Люблю горячую воду!
Александрова Мирослава. Старая ива
Однако никто и не догадывался, что на самом деле это старое дерево когда-то было красивой девочкой с пышными волнистыми волосами, как у молодой стройной ивы. Родители назвали её Ивелина, она была из рода великих колдунов-целителей, обладавших даром лечить всех живых существ: людей, зверей и птиц. Но дар этот приходилось скрывать от людей, боявшихся и не принимавших колдунов. После ночного пожара в деревне Ивелина с младшей сестрой остались сиротами, и им пришлось поселиться в заброшенной избе на опушке леса. Этим и воспользовались злые ведьмы, завидовавшие волшебному дару девочек. На Ивелину наложили проклятие, превратив её в иву, а маленькую сестрёнку, пытавшуюся им помешать, они утопили в пруду. И с тех давних пор стоит на его берегу печальная ива. Смирившись со своей участью, она роняет горькие слезы в воду, оплакивая сестру. Но однажды всё изменилось.
Из большого города сюда в один из частных домов переехала семья с десятилетней девочкой Лизой. Она была тяжело больна. Родители водили её к разным врачам, обследовали в дорогих клиниках, покупали редкие лекарства, но, увы, всё это не помогало. Организм Лизы слабел день ото дня, она уже не могла самостоятельно ходить. Доктора посоветовали поселиться за городом, поближе к природе, что они и сделали.
В один теплый солнечный день Лизе захотелось погулять в старом парке. Она попросила родителей отвезти её к иве возле пруда, потому что там было безлюдно и прохладно.
Остановившись на берегу пруда, Лиза на какое-то время забылась и с радостной улыбкой смотрела, как сквозь зелёную листву пробиваются полосы солнечного света. Но увидев своё отражение в воде, она заплакала. Ей стало невыносимо грустно, и она сказала родителям:
- Можно я побуду одна?
Сдерживая слёзы, мама и папа отошли в сторону, оставив её в инвалидном кресле под кроной ивы. А Лиза своих слёз не сдерживала, ей было жаль не себя, а родителей.
Внимательно наблюдавшая за девочкой старая ива задавалась вопросом: почему она плачет? И что за странная тележка, на которой её возят? Внезапно Ивелину озарило, что эта девочка очень похожа на её сестру, и она зашевелила ветвями.
- Странно. Ветра нет, а ветки качаются, - удивилась Лиза.
И вдруг она услышала тихий скрипучий голос, не понимая откуда он доносится. Ива дотронулась до Лизы ветвями, и тогда девочка поняла, чей это голос. Она хотела закричать, но обомлела от испуга.
- Не пугайся, милая, я хочу помочь тебе, - успокаивала её Ивелина.
- Проклятая ива… Значит, это всё правда, и за мной пришла смерть? - испуганно вымолвила Лиза.
- Не знаю, что про меня говорят, но я никому не хочу причинять зла, - сказала ива.
- Я, кажется, поняла. Это всё из-за болезни, теперь этот голос… Галлюцинации, - печально заключила Лиза. – Хотя… какая теперь разница.
И по её белым щёчкам снова покатились слёзы.
- Поверь, не стоит плакать. Мне больно видеть и чувствовать, как ты страдаешь, позволь же помочь тебе, - сказала Ивелина и накрыла девочку густыми ветвями…
Теперь не проходило дня, чтобы Лиза не просила родителей отвезти её к старой иве. Издали они наблюдали, как их дочка улыбается и говорит сама с собой. Это их, конечно, озадачивало, ведь сами они никакого голоса не слышали. Но нельзя было не заметить румянца на её щеках и веселой искорки в глазах. Постепенно девочке становилось заметно лучше, что не без удивления констатировали и врачи.
Лизу и Ивелину тянуло друг к другу, каждый день они подолгу болтали и смеялись, как две лучшие подруги. Уже через месяц Лиза начала потихоньку самостоятельно ходить, а вскоре она выздоровела окончательно. Старая ива же, напротив, чахла на глазах. Сперва осыпались листья, хотя до осени было ещё далеко, затем голые ветви стали ломаться и падать от малейшего дуновения ветра. Голос ивы становился всё слабее, пока полностью не исчез. Лиза плакала и винила в этом себя.
- Милая, не вини себя. Этого я сама желала и теперь спокойна. Мне стало легче… так легко… – с трудом вымолвила Ива слабым голосом, который Лиза уже не могла расслышать.
Это были последние слова ивы и последняя их встреча. Ночью обрушился сильный ливень с грозой. Лизу разбудили раскаты грома и хлеставший в окно поток дождя. Тёмное небо озаряли вспышки молний, одна из которых ударила так громко, что стёкла на окнах верхнего этажа их дома треснули и по всему селу разом завыли автомобильные сигнализации.
На следующий день Лиза пришла к пруду и увидела ужасную картину. На месте, где стояла старая ива, было лишь пепелище. Ночная молния ударила именно в неё, в дорогую её сердцу иву. Лиза не смогла сдержать рыданий. Родители подбежали к ней, пытались её успокоить, но бесполезно.
Спустя немного времени, уставшая от слёз Лиза подняла взгляд и вдруг заметила, что заброшенный пруд стал чистым и прозрачным, на воде переливались и играли лучи солнца, кругом было светло, и весело пели птицы.
- Мам, пап, вы заметили? Всё как-то изменилось. Пруд – он зеркальный… Как ярко светит солнце! А трава, она такая зелёная, и её так много! – восклицала девочка, забыв про душевную боль.
- Да, и вправду, милая. Странно, - сказали родители.
- Она тоже всегда называла меня милой, - вспомнила Лиза, у которой вновь на глазах показались слёзы.
И тут из-за кустов вышла красивая девочка лет четырнадцати с большими темно-карими глазами и каштановыми волнистыми волосами. На ней было нежно-зелёное платье, такого же цвета, как у листьев ивы. Лизе показалось, что она знала эту девочку всю свою жизнь, хотя и видела впервые.
- Лиза, привет! Это я, Ивелина. Та самая старая ива, - немного смущаясь, сказала Ивелина, указав на место, где росло дерево. - Сама не знаю как, но злые чары сняты, и я снова стала человеком.
Лиза бросилась обнимать Ивелину. На её глазах снова были слёзы, но то были уже слёзы радости и счастья.
- Почему ты мне ничего не рассказала? Оказывается, ты девочка. Это же намного лучше, чем говорящее дерево с жутким скрипучим голоском! – смеясь, спросила Лиза.
- А зачем? Я уже смирилась с тем, что навсегда останусь деревом, и спокойно ждала своего конца. Мне недолго оставалось. Но, увидев тебя, мне так захотелось помочь, сделать хоть что-то напоследок. Раньше у меня был дар исцеления, но меня прокляли, и всё ушло. Я и сама не была уверена, что смогу тебя вылечить. Но это всё, что я хотела, и за это готова была отдать остатки своей жизни. Ты напомнила мою младшую сестрёнку, которую я уже никогда не надеялась встретить. И чем лучше становилась твоё здоровье, тем больше я убеждалась, что ты и есть моя сестра, только в новом теле, в новом веке! И вот – я дождалась, - говорила Ивелина со слезами на глазах.
- Как здорово! У меня появилась сестра! – сказала Лиза, подпрыгивая от счастья.
Радостные родители Лизы стали обнимать и целовать девочек. Конечно, они никуда не опустили Ивелину и приняли в семью как родную дочь.
Прошло время. Лиза помогла Ивелине освоиться в новой для неё эпохе. Они стали не разлей вода, и вместе даже учатся на домашнем обучении. Ивелина хоть и потеряла свой дар, но не лишилась призвания, и после школы она собирается пойти в медицинский институт, чтобы стать врачом.
Вот такая история про нашу старую иву. А в вашем городе, поселке или деревне растёт похожая? Вдруг и она тоже окажется непростой? Присмотритесь к ней…
Чем старше вещь, тем интереснее её жизнь…
Вдали от шумных трасс и городской суеты на окраине одного села раскинулся заброшенный парк, бывший когда-то частью дворянской усадьбы, и там на берегу тинистого пруда росла большая старая ива. Широкий морщинистый ствол её был покрыт мхом и лишайником, а длинные косматые ветви, как чьи-то усталые руки, жалобно свисали к воде. Было в ней что-то одновременно и завораживающее, и пугающее, и таинственное. Когда ранним утром пруд окутывал густой туман и всё вокруг теряло свои привычные черты, казалось, что кто-то, полный горя, стоит у воды с поникшей головой и тихо плачет. Поговаривали даже, что в шелесте листьев ивы иногда можно было расслышать человеческий шепот. Выдумывая разные небылицы, одна страшнее другой, местные жители побаивались ходить к старому пруду.Однако никто и не догадывался, что на самом деле это старое дерево когда-то было красивой девочкой с пышными волнистыми волосами, как у молодой стройной ивы. Родители назвали её Ивелина, она была из рода великих колдунов-целителей, обладавших даром лечить всех живых существ: людей, зверей и птиц. Но дар этот приходилось скрывать от людей, боявшихся и не принимавших колдунов. После ночного пожара в деревне Ивелина с младшей сестрой остались сиротами, и им пришлось поселиться в заброшенной избе на опушке леса. Этим и воспользовались злые ведьмы, завидовавшие волшебному дару девочек. На Ивелину наложили проклятие, превратив её в иву, а маленькую сестрёнку, пытавшуюся им помешать, они утопили в пруду. И с тех давних пор стоит на его берегу печальная ива. Смирившись со своей участью, она роняет горькие слезы в воду, оплакивая сестру. Но однажды всё изменилось.
Из большого города сюда в один из частных домов переехала семья с десятилетней девочкой Лизой. Она была тяжело больна. Родители водили её к разным врачам, обследовали в дорогих клиниках, покупали редкие лекарства, но, увы, всё это не помогало. Организм Лизы слабел день ото дня, она уже не могла самостоятельно ходить. Доктора посоветовали поселиться за городом, поближе к природе, что они и сделали.
В один теплый солнечный день Лизе захотелось погулять в старом парке. Она попросила родителей отвезти её к иве возле пруда, потому что там было безлюдно и прохладно.
Остановившись на берегу пруда, Лиза на какое-то время забылась и с радостной улыбкой смотрела, как сквозь зелёную листву пробиваются полосы солнечного света. Но увидев своё отражение в воде, она заплакала. Ей стало невыносимо грустно, и она сказала родителям:
- Можно я побуду одна?
Сдерживая слёзы, мама и папа отошли в сторону, оставив её в инвалидном кресле под кроной ивы. А Лиза своих слёз не сдерживала, ей было жаль не себя, а родителей.
Внимательно наблюдавшая за девочкой старая ива задавалась вопросом: почему она плачет? И что за странная тележка, на которой её возят? Внезапно Ивелину озарило, что эта девочка очень похожа на её сестру, и она зашевелила ветвями.
- Странно. Ветра нет, а ветки качаются, - удивилась Лиза.
И вдруг она услышала тихий скрипучий голос, не понимая откуда он доносится. Ива дотронулась до Лизы ветвями, и тогда девочка поняла, чей это голос. Она хотела закричать, но обомлела от испуга.
- Не пугайся, милая, я хочу помочь тебе, - успокаивала её Ивелина.
- Проклятая ива… Значит, это всё правда, и за мной пришла смерть? - испуганно вымолвила Лиза.
- Не знаю, что про меня говорят, но я никому не хочу причинять зла, - сказала ива.
- Я, кажется, поняла. Это всё из-за болезни, теперь этот голос… Галлюцинации, - печально заключила Лиза. – Хотя… какая теперь разница.
И по её белым щёчкам снова покатились слёзы.
- Поверь, не стоит плакать. Мне больно видеть и чувствовать, как ты страдаешь, позволь же помочь тебе, - сказала Ивелина и накрыла девочку густыми ветвями…
Теперь не проходило дня, чтобы Лиза не просила родителей отвезти её к старой иве. Издали они наблюдали, как их дочка улыбается и говорит сама с собой. Это их, конечно, озадачивало, ведь сами они никакого голоса не слышали. Но нельзя было не заметить румянца на её щеках и веселой искорки в глазах. Постепенно девочке становилось заметно лучше, что не без удивления констатировали и врачи.
Лизу и Ивелину тянуло друг к другу, каждый день они подолгу болтали и смеялись, как две лучшие подруги. Уже через месяц Лиза начала потихоньку самостоятельно ходить, а вскоре она выздоровела окончательно. Старая ива же, напротив, чахла на глазах. Сперва осыпались листья, хотя до осени было ещё далеко, затем голые ветви стали ломаться и падать от малейшего дуновения ветра. Голос ивы становился всё слабее, пока полностью не исчез. Лиза плакала и винила в этом себя.
- Милая, не вини себя. Этого я сама желала и теперь спокойна. Мне стало легче… так легко… – с трудом вымолвила Ива слабым голосом, который Лиза уже не могла расслышать.
Это были последние слова ивы и последняя их встреча. Ночью обрушился сильный ливень с грозой. Лизу разбудили раскаты грома и хлеставший в окно поток дождя. Тёмное небо озаряли вспышки молний, одна из которых ударила так громко, что стёкла на окнах верхнего этажа их дома треснули и по всему селу разом завыли автомобильные сигнализации.
На следующий день Лиза пришла к пруду и увидела ужасную картину. На месте, где стояла старая ива, было лишь пепелище. Ночная молния ударила именно в неё, в дорогую её сердцу иву. Лиза не смогла сдержать рыданий. Родители подбежали к ней, пытались её успокоить, но бесполезно.
Спустя немного времени, уставшая от слёз Лиза подняла взгляд и вдруг заметила, что заброшенный пруд стал чистым и прозрачным, на воде переливались и играли лучи солнца, кругом было светло, и весело пели птицы.
- Мам, пап, вы заметили? Всё как-то изменилось. Пруд – он зеркальный… Как ярко светит солнце! А трава, она такая зелёная, и её так много! – восклицала девочка, забыв про душевную боль.
- Да, и вправду, милая. Странно, - сказали родители.
- Она тоже всегда называла меня милой, - вспомнила Лиза, у которой вновь на глазах показались слёзы.
И тут из-за кустов вышла красивая девочка лет четырнадцати с большими темно-карими глазами и каштановыми волнистыми волосами. На ней было нежно-зелёное платье, такого же цвета, как у листьев ивы. Лизе показалось, что она знала эту девочку всю свою жизнь, хотя и видела впервые.
- Лиза, привет! Это я, Ивелина. Та самая старая ива, - немного смущаясь, сказала Ивелина, указав на место, где росло дерево. - Сама не знаю как, но злые чары сняты, и я снова стала человеком.
Лиза бросилась обнимать Ивелину. На её глазах снова были слёзы, но то были уже слёзы радости и счастья.
- Почему ты мне ничего не рассказала? Оказывается, ты девочка. Это же намного лучше, чем говорящее дерево с жутким скрипучим голоском! – смеясь, спросила Лиза.
- А зачем? Я уже смирилась с тем, что навсегда останусь деревом, и спокойно ждала своего конца. Мне недолго оставалось. Но, увидев тебя, мне так захотелось помочь, сделать хоть что-то напоследок. Раньше у меня был дар исцеления, но меня прокляли, и всё ушло. Я и сама не была уверена, что смогу тебя вылечить. Но это всё, что я хотела, и за это готова была отдать остатки своей жизни. Ты напомнила мою младшую сестрёнку, которую я уже никогда не надеялась встретить. И чем лучше становилась твоё здоровье, тем больше я убеждалась, что ты и есть моя сестра, только в новом теле, в новом веке! И вот – я дождалась, - говорила Ивелина со слезами на глазах.
- Как здорово! У меня появилась сестра! – сказала Лиза, подпрыгивая от счастья.
Радостные родители Лизы стали обнимать и целовать девочек. Конечно, они никуда не опустили Ивелину и приняли в семью как родную дочь.
Прошло время. Лиза помогла Ивелине освоиться в новой для неё эпохе. Они стали не разлей вода, и вместе даже учатся на домашнем обучении. Ивелина хоть и потеряла свой дар, но не лишилась призвания, и после школы она собирается пойти в медицинский институт, чтобы стать врачом.
Вот такая история про нашу старую иву. А в вашем городе, поселке или деревне растёт похожая? Вдруг и она тоже окажется непростой? Присмотритесь к ней…
Дёмин Иоанн. Листок
Он что-то рассказывал ей о декадентах и вдыхал дым дешёвых сигарет, периодически громко и тяжело откашливаясь в прозрачный гранёный стакан, стоящий подле. При этом он каждый раз сгибался пополам и выглядел тогда так жалко и беззащитно, словно выпнутый на улицу одинокий облезлый пёс. Она сидела напротив за мольбертом и изредка выглядывала из-за холста, чтобы посмотреть на своего натурщика.
— Кто это здесь курит отвратительные сигары? — цитировал я обычно Чехова, заходя в комнату, чтобы понаблюдать за процессом.
Он смотрел на меня презрительно, с небрежением, будто говоря, что его-то всё вполне устраивает. Потом с глубоким хрипом затягивался очередной сигаретой и разворачивался в сторону художницы.
Вера была студенткой художественной академии, и из-за этого вся наша квартирка была заставлена её инструментами, недописанными работами и разобранными мольбертами. Он учился на культуролога и любил тащить в дом самый разнообразный мусор, начиная от старых пожелтевших фолиантов с рассыпающимися от прикосновений страницами до разбитых гипсовых бюстов, казавшихся ему концептуально упадническими.
Сам он был будто олицетворением упадка душевного и физического: бледная холодная кожа, тощее тело, выступающие волны рёбер, острые скулы, такие же нос и подбородок. Вечные мешки под глазами из-за того, что он мало ел и мало спал, зато очень много пил кофе. Он был из тех, кто пьёт, не морщась и не моргая, только двойной эспрессо по несколько чашек в день. Кофе и сигареты составляли его основной рацион, иногда он добавлял к этому горький шоколад. Он, словно вампир, питался этой горечью, она дарила ему жизненную энергию, заставляющую его продолжать влачить своё существование.
Он давно забросил учёбу и был готов к отчислению, денег у него почти не было: всё, что получал от Веры за работу натурщиком, он тратил на сигареты и редкие перекусы. Большую часть дня он с обреченным видом лежал на старом диване и пустым взглядом смотрел в потолок. На вопрос о том, чем он занимается, говорил, что размышляет, но о чём, никогда не объяснял. Иногда он брал в руки книгу, читал её половину ночи, а оставшуюся часть ночи молча лежал с открытыми глазами.
Он был мне неприятен, однако я его уважал: при всех своих странностях он был очень умён и эрудирован. Однажды в разговоре я спросил его:
— Ради чего ты живешь? В чём смысл?
— У жизни нет смысла, и этим она прекрасна, — ответил он мне тогда, заглядывая в самую глубину глаз, словно разыскивая там понимание.
Но я не понимал его.
Иногда у него случались душевные просветления, и тогда он выходил на улицу и шёл к маленькому затянувшемуся ряской пруду, у берега которого стояла старая ива, опустившая свои ветви в воду. Он садился около неё, разувался и окунал в чёрную воду свои белые костлявые ступни с острыми костяшками пальцев. Вода была холодная круглый год, однако это его ничуть не смущало.
Иногда они с Верой сидели там вдвоём и просто молчали, порой по несколько часов. Бывало, он клал свою обессиленную голову ей на колени. Она не сопротивлялась: ей нравилось расчёсывать своими тонкими пальцами его густые волосы. В такие моменты он обычно расплывался в блаженной улыбке и засыпал, как ребёнок на руках матери, а она пела ему колыбельные на непонятном мне северном языке.
Она любила его рисовать. Он был отвратительно красив. Это была какая-то демоническая красота: большие чёрные кудри, бледное, словно выглянувшее из фильма про Дракулу, лицо, болотно-зелёные змеиные глаза. Этот человек внушал страх, и в тоже время что-то меня в нём привлекало. Привлекал он и Веру.
Это было, пожалуй, главной причиной моей к нему неприязни. Он был неравнодушен к Вере, и я часто ревновал ее к нему. Она была милейшей девушкой, а он отравлял её своими разговорами, своей желчью, своим грязным табачным дымом. Я с ужасом наблюдал за тем, как она медленно превращается в него, и из-за этого мне становилось больно и грустно.
Она задыхалась, находясь с ним, я слышал, каким тяжёлым и болезненным становится её дыхание от постоянного пассивного курения. Она и сама понимала это.
— Вы должны бросить курить, — однажды строго заявила она ему.
Он грустно рассмеялся и, пожав плечами, ответил:
— Тогда мне совсем нечем будет дышать...
Она сжала губы и отвернулась, а затем, помолчав, произнесла:
— Я вас презираю...
— О, нет, поверьте, вы меня любите, — усмехнулся он, — жить без меня не можете.
Это действительно было так. И это она тоже понимала.
— А знаете что, Вера, — помедлив продолжил он, — я брошу курить, если вы согласитесь выйти за меня.
Она вдруг опешила, побледнела и, уронив кисть на пол, упала в стоявшее рядом кресло.
Затем встала, подошла к нему вплотную и, глядя в его страшные глаза, ответила:
— Я подумаю.
В тот же день я снова увидел его у ивы, абсолютно счастливого впервые за всё время нашего знакомства. Он сидел, прислонившись к дереву, и на лице его я вдруг явно разглядел живой румянец. В него будто кто-то снова вдохнул жизнь: смертная бледнота ушла, и даже голос его стал чуть менее хриплым.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Она подумает, — коротко ответил он, а по лицу его расплылась улыбка.
В этот день он навсегда бросил курить.
Через месяц он снова будет сидеть здесь в той же позе, только кровь опять уйдёт с его лица, и он станет ещё бледнее, чем обычно. В ладони он будет держать ивовую ветвь и, обреченно уставившись в бездну чёрной воды, обрывать с неё узкие листья. Вера отказала ему.
Я сел рядом с ним и протянул мятую пачку ванильных сигарет:
— Ты достойно держался.
Он даже не повернулся в мою сторону, однако на лице его появилась мерзкая мина презрения. Сигарету тем не менее он взял, но, лишь закурив, сразу потушил. Уголок его верхней губы медленно поднялся, обнажая зубы, что выражало верхнюю степень пренебрежения.
— И это ты говорил мне про отвратительные сигареты? Это ванильное курево такое же гадко слащавое, как и вся твоя жизнь. Даже в этом ты пытаешься выделиться, — выкрикнул он, а затем, помолчав, добавил: — Удачи тебе с Верой.
Тяжёлый протяжный кашель прервал его речь.
Затем он встал и пошел прочь от пруда. Отпущенная ивовая ветвь больно ударила меня по щеке.
На следующий день он съехал от нас. Вера долго плакала и винила себя, боясь, как бы тот не наложил на себя руки, но вскоре мы узнали, что он восстановился в университете, и она успокоилась.
Через несколько месяцев мы сошлись.
Затем мы оба окончили учёбу, и я сделал ей предложение, на которое она ответила да.
Прошло ещё несколько лет. Мы с Верой проводили лето в маленьком городке на берегу Средиземного моря. Там нас и настигло письмо от молодого профессора культурологии, автора нескольких научных трудов и множества исследований, успевшего заслужить звание почётного археолога, имя которого нам обоим было знакомо.
В письме, написанном на имя Веры, было лишь одно короткое слово - спасибо.
И узкий засохший листок плакучей ивы.
Он что-то рассказывал ей о декадентах и вдыхал дым дешёвых сигарет, периодически громко и тяжело откашливаясь в прозрачный гранёный стакан, стоящий подле. При этом он каждый раз сгибался пополам и выглядел тогда так жалко и беззащитно, словно выпнутый на улицу одинокий облезлый пёс. Она сидела напротив за мольбертом и изредка выглядывала из-за холста, чтобы посмотреть на своего натурщика.
— Кто это здесь курит отвратительные сигары? — цитировал я обычно Чехова, заходя в комнату, чтобы понаблюдать за процессом.
Он смотрел на меня презрительно, с небрежением, будто говоря, что его-то всё вполне устраивает. Потом с глубоким хрипом затягивался очередной сигаретой и разворачивался в сторону художницы.
Вера была студенткой художественной академии, и из-за этого вся наша квартирка была заставлена её инструментами, недописанными работами и разобранными мольбертами. Он учился на культуролога и любил тащить в дом самый разнообразный мусор, начиная от старых пожелтевших фолиантов с рассыпающимися от прикосновений страницами до разбитых гипсовых бюстов, казавшихся ему концептуально упадническими.
Сам он был будто олицетворением упадка душевного и физического: бледная холодная кожа, тощее тело, выступающие волны рёбер, острые скулы, такие же нос и подбородок. Вечные мешки под глазами из-за того, что он мало ел и мало спал, зато очень много пил кофе. Он был из тех, кто пьёт, не морщась и не моргая, только двойной эспрессо по несколько чашек в день. Кофе и сигареты составляли его основной рацион, иногда он добавлял к этому горький шоколад. Он, словно вампир, питался этой горечью, она дарила ему жизненную энергию, заставляющую его продолжать влачить своё существование.
Он давно забросил учёбу и был готов к отчислению, денег у него почти не было: всё, что получал от Веры за работу натурщиком, он тратил на сигареты и редкие перекусы. Большую часть дня он с обреченным видом лежал на старом диване и пустым взглядом смотрел в потолок. На вопрос о том, чем он занимается, говорил, что размышляет, но о чём, никогда не объяснял. Иногда он брал в руки книгу, читал её половину ночи, а оставшуюся часть ночи молча лежал с открытыми глазами.
Он был мне неприятен, однако я его уважал: при всех своих странностях он был очень умён и эрудирован. Однажды в разговоре я спросил его:
— Ради чего ты живешь? В чём смысл?
— У жизни нет смысла, и этим она прекрасна, — ответил он мне тогда, заглядывая в самую глубину глаз, словно разыскивая там понимание.
Но я не понимал его.
Иногда у него случались душевные просветления, и тогда он выходил на улицу и шёл к маленькому затянувшемуся ряской пруду, у берега которого стояла старая ива, опустившая свои ветви в воду. Он садился около неё, разувался и окунал в чёрную воду свои белые костлявые ступни с острыми костяшками пальцев. Вода была холодная круглый год, однако это его ничуть не смущало.
Иногда они с Верой сидели там вдвоём и просто молчали, порой по несколько часов. Бывало, он клал свою обессиленную голову ей на колени. Она не сопротивлялась: ей нравилось расчёсывать своими тонкими пальцами его густые волосы. В такие моменты он обычно расплывался в блаженной улыбке и засыпал, как ребёнок на руках матери, а она пела ему колыбельные на непонятном мне северном языке.
Она любила его рисовать. Он был отвратительно красив. Это была какая-то демоническая красота: большие чёрные кудри, бледное, словно выглянувшее из фильма про Дракулу, лицо, болотно-зелёные змеиные глаза. Этот человек внушал страх, и в тоже время что-то меня в нём привлекало. Привлекал он и Веру.
Это было, пожалуй, главной причиной моей к нему неприязни. Он был неравнодушен к Вере, и я часто ревновал ее к нему. Она была милейшей девушкой, а он отравлял её своими разговорами, своей желчью, своим грязным табачным дымом. Я с ужасом наблюдал за тем, как она медленно превращается в него, и из-за этого мне становилось больно и грустно.
Она задыхалась, находясь с ним, я слышал, каким тяжёлым и болезненным становится её дыхание от постоянного пассивного курения. Она и сама понимала это.
— Вы должны бросить курить, — однажды строго заявила она ему.
Он грустно рассмеялся и, пожав плечами, ответил:
— Тогда мне совсем нечем будет дышать...
Она сжала губы и отвернулась, а затем, помолчав, произнесла:
— Я вас презираю...
— О, нет, поверьте, вы меня любите, — усмехнулся он, — жить без меня не можете.
Это действительно было так. И это она тоже понимала.
— А знаете что, Вера, — помедлив продолжил он, — я брошу курить, если вы согласитесь выйти за меня.
Она вдруг опешила, побледнела и, уронив кисть на пол, упала в стоявшее рядом кресло.
Затем встала, подошла к нему вплотную и, глядя в его страшные глаза, ответила:
— Я подумаю.
В тот же день я снова увидел его у ивы, абсолютно счастливого впервые за всё время нашего знакомства. Он сидел, прислонившись к дереву, и на лице его я вдруг явно разглядел живой румянец. В него будто кто-то снова вдохнул жизнь: смертная бледнота ушла, и даже голос его стал чуть менее хриплым.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Она подумает, — коротко ответил он, а по лицу его расплылась улыбка.
В этот день он навсегда бросил курить.
Через месяц он снова будет сидеть здесь в той же позе, только кровь опять уйдёт с его лица, и он станет ещё бледнее, чем обычно. В ладони он будет держать ивовую ветвь и, обреченно уставившись в бездну чёрной воды, обрывать с неё узкие листья. Вера отказала ему.
Я сел рядом с ним и протянул мятую пачку ванильных сигарет:
— Ты достойно держался.
Он даже не повернулся в мою сторону, однако на лице его появилась мерзкая мина презрения. Сигарету тем не менее он взял, но, лишь закурив, сразу потушил. Уголок его верхней губы медленно поднялся, обнажая зубы, что выражало верхнюю степень пренебрежения.
— И это ты говорил мне про отвратительные сигареты? Это ванильное курево такое же гадко слащавое, как и вся твоя жизнь. Даже в этом ты пытаешься выделиться, — выкрикнул он, а затем, помолчав, добавил: — Удачи тебе с Верой.
Тяжёлый протяжный кашель прервал его речь.
Затем он встал и пошел прочь от пруда. Отпущенная ивовая ветвь больно ударила меня по щеке.
На следующий день он съехал от нас. Вера долго плакала и винила себя, боясь, как бы тот не наложил на себя руки, но вскоре мы узнали, что он восстановился в университете, и она успокоилась.
Через несколько месяцев мы сошлись.
Затем мы оба окончили учёбу, и я сделал ей предложение, на которое она ответила да.
Прошло ещё несколько лет. Мы с Верой проводили лето в маленьком городке на берегу Средиземного моря. Там нас и настигло письмо от молодого профессора культурологии, автора нескольких научных трудов и множества исследований, успевшего заслужить звание почётного археолога, имя которого нам обоим было знакомо.
В письме, написанном на имя Веры, было лишь одно короткое слово - спасибо.
И узкий засохший листок плакучей ивы.
Масякин Александр. Божья коровка, полети на небо…
Вообще детский садик я люблю. Особенно борщ, он такой красный, и в нем все красное: и картошечка, и капустка. Дома такой готовить не умеют. Бабуля варит только щи, в них плавает вареный лук… Фу, какая гадость!
- Бабушка, я банку с божьей коровкой возьму Лизе показать?
- Возьми, Димочка. А Татьяна Александровна ругаться не будет?
- Не будет. У нее на столе целый аквариум стоит, я же не ругаюсь.
Бабуля заулыбалась и закрутила крышечкой с дырочками баночку, в которой сидела свежепойманная божья коровка.
-А что, Лиза твоя невеста? - поинтересовалась бабушка.
- Ну да, я, когда вырасту, на ней женюсь.
- А что тебе в ней нравится? – спросила она.
- Она красивая. У нее лицо в очках.
Бабушка засмеялась:
- Она очки что ли носит?
- Ну да, у нее очки красные, как борщ в садике.
Я не знаю, что так сильно рассмешило бабушку, но очки у Лизы всех приводили в восторг, все просили их примерить. А Лиза менялась: давала померить очки за конфеты. Еще Лиза умела громко читать стихи, и её за это хвалила наша воспитательница.
- Может, лучше на Сонечке женишься, она такая добрая, - предложила бабушка.
- Бабуль, у Сони уши как у Чебурашки. Вот придем мы жениться, а тетенька спросит: «А согласны Вы жениться на Чебурашке?!» И все засмеются.
Бабуля закрыла рот полотенцем, и только подрагивающие плечи выдавали, что она смеется.
Когда я пришел в садик, то позвал Лизу и показал ей банку с божьей коровкой.
- Ой, что там такое интересненькое? Бусинка? - спросила Лиза.
- Нет, это божья коровка! - гордо сказал я.
- Фу, она может испачкать руки, - скривила лицо девочка. - А конфеты есть?
Я покачал головой.
- У меня есть! – выкрикнул Степа.
- Степа, у тебя от конфет уже все лицо красное! - возмутился я.
Но Лиза не обратила внимания на мои слова. Она сняла свои красивые очки и стала меняться на конфеты.
Я поставил банку с насекомым на подоконник, а сам пошел посмотреть, как Степа мерил очки.
Я злился сначала на себя за то, что взял банку с божьей коровкой: лучше бы взял конфет, тогда бы мы с Лизой ели конфеты и весело играли.
Потом я злился на Степу, что он кормит Лизу неправильными конфетами, от которых и у неё будет красное лицо.
Потом я злился на Лизу: конфеты можно каждый день есть, а божью коровку не каждый раз получается поймать.
Потом я злился на божью коровку: вот чего она вчера не спряталась за листочек, а сидела спокойно на скамейке, где мы присели с бабушкой после садика. Если бы не она, Лиза играла бы со мной, а не со Степой.
На прогулку я вышел, опустив голову вниз. Я не стал брать за руку никого в пару, поэтому меня взяла за руку Татьяна Александровна.
- Что ты, Димочка, невесел, что ты голову повесил? – проговорила артистическим голосом воспитательница. - Сегодня твой любимый борщ на обед будет.
Я не стал ей отвечать, но подумал, что и борщ я теперь любить не буду: он такой же красный, как щеки у Степы.
Потом я увидел, как банку с божьей коровкой несет Соня. Я вынул руку из руки Татьяны Александровны и подошел к девочке. - Зачем ты взяла мою банку? – громко спросил я.
- Она такая красивая и, наверное, очень есть хочет, - сказала Соня, глядя на божью коровку.
Я забрал у нее банку и пошел вперед.
Через некоторое время она меня догнала. У нее в руках были зеленые листочки.
- Можно её покормить травкой? – спросила она и улыбнулась.
Почему я никогда не обращал внимания, как улыбается Соня?!
Она улыбалась так, как и моя мама, когда будила с утра и говорила:
- Просыпайся, котёнок, солнце уже высоко!
Я открутил крышку с дырочками и подставил баночку Соне. Она аккуратно сложила туда листочки. Через несколько минут божья коровка залезла на самый верхний листок.
Вот так некоторое время мы смотрели на неё, а она на нас из-за стекла.
- Смотри, она ничего не ест. Она грустит о своей семье. Давай её отпустим? - предложила девочка.
Я согласился. Достал насекомое и отдал Соне.
Божья коровка ползла по её ладони, а потом забралась на пальчик.
- Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки…- запела Сонечка.
Через некоторое время божья коровка выпустила крылышки и полетела, а мы побежали за ней.
- Эй, Димка, иди ко мне, - громко, как будто рассказывает стихотворение, позвала Лиза.
- У меня нет конфет, – сказал я.
- Иди поиграй со мной. А конфеты завтра принесешь.
Я представил, как приду жениться, а тетенька спросит:
- Лиза, согласна ли ты выйти замуж за Диму, но конфет у него нет?
А она такая скажет:
- Если нет конфет, значит замуж – нет!
И все будут смеяться.
Я взял Соню за руку и повел её на качели.
Чем выше я раскачивал Соню, тем громче она смеялась.
И я подумал: придем мы жениться, а тетенька спросит:
- А согласны вы жениться на Чебурашке?!
И я скажу:
- Согласен!!! Чебурашка – это вообще-то положительный герой.
И Соня мне улыбнется маминой улыбкой.
Вообще детский садик я люблю. Особенно борщ, он такой красный, и в нем все красное: и картошечка, и капустка. Дома такой готовить не умеют. Бабуля варит только щи, в них плавает вареный лук… Фу, какая гадость!
- Бабушка, я банку с божьей коровкой возьму Лизе показать?
- Возьми, Димочка. А Татьяна Александровна ругаться не будет?
- Не будет. У нее на столе целый аквариум стоит, я же не ругаюсь.
Бабуля заулыбалась и закрутила крышечкой с дырочками баночку, в которой сидела свежепойманная божья коровка.
-А что, Лиза твоя невеста? - поинтересовалась бабушка.
- Ну да, я, когда вырасту, на ней женюсь.
- А что тебе в ней нравится? – спросила она.
- Она красивая. У нее лицо в очках.
Бабушка засмеялась:
- Она очки что ли носит?
- Ну да, у нее очки красные, как борщ в садике.
Я не знаю, что так сильно рассмешило бабушку, но очки у Лизы всех приводили в восторг, все просили их примерить. А Лиза менялась: давала померить очки за конфеты. Еще Лиза умела громко читать стихи, и её за это хвалила наша воспитательница.
- Может, лучше на Сонечке женишься, она такая добрая, - предложила бабушка.
- Бабуль, у Сони уши как у Чебурашки. Вот придем мы жениться, а тетенька спросит: «А согласны Вы жениться на Чебурашке?!» И все засмеются.
Бабуля закрыла рот полотенцем, и только подрагивающие плечи выдавали, что она смеется.
Когда я пришел в садик, то позвал Лизу и показал ей банку с божьей коровкой.
- Ой, что там такое интересненькое? Бусинка? - спросила Лиза.
- Нет, это божья коровка! - гордо сказал я.
- Фу, она может испачкать руки, - скривила лицо девочка. - А конфеты есть?
Я покачал головой.
- У меня есть! – выкрикнул Степа.
- Степа, у тебя от конфет уже все лицо красное! - возмутился я.
Но Лиза не обратила внимания на мои слова. Она сняла свои красивые очки и стала меняться на конфеты.
Я поставил банку с насекомым на подоконник, а сам пошел посмотреть, как Степа мерил очки.
Я злился сначала на себя за то, что взял банку с божьей коровкой: лучше бы взял конфет, тогда бы мы с Лизой ели конфеты и весело играли.
Потом я злился на Степу, что он кормит Лизу неправильными конфетами, от которых и у неё будет красное лицо.
Потом я злился на Лизу: конфеты можно каждый день есть, а божью коровку не каждый раз получается поймать.
Потом я злился на божью коровку: вот чего она вчера не спряталась за листочек, а сидела спокойно на скамейке, где мы присели с бабушкой после садика. Если бы не она, Лиза играла бы со мной, а не со Степой.
На прогулку я вышел, опустив голову вниз. Я не стал брать за руку никого в пару, поэтому меня взяла за руку Татьяна Александровна.
- Что ты, Димочка, невесел, что ты голову повесил? – проговорила артистическим голосом воспитательница. - Сегодня твой любимый борщ на обед будет.
Я не стал ей отвечать, но подумал, что и борщ я теперь любить не буду: он такой же красный, как щеки у Степы.
Потом я увидел, как банку с божьей коровкой несет Соня. Я вынул руку из руки Татьяны Александровны и подошел к девочке. - Зачем ты взяла мою банку? – громко спросил я.
- Она такая красивая и, наверное, очень есть хочет, - сказала Соня, глядя на божью коровку.
Я забрал у нее банку и пошел вперед.
Через некоторое время она меня догнала. У нее в руках были зеленые листочки.
- Можно её покормить травкой? – спросила она и улыбнулась.
Почему я никогда не обращал внимания, как улыбается Соня?!
Она улыбалась так, как и моя мама, когда будила с утра и говорила:
- Просыпайся, котёнок, солнце уже высоко!
Я открутил крышку с дырочками и подставил баночку Соне. Она аккуратно сложила туда листочки. Через несколько минут божья коровка залезла на самый верхний листок.
Вот так некоторое время мы смотрели на неё, а она на нас из-за стекла.
- Смотри, она ничего не ест. Она грустит о своей семье. Давай её отпустим? - предложила девочка.
Я согласился. Достал насекомое и отдал Соне.
Божья коровка ползла по её ладони, а потом забралась на пальчик.
- Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки…- запела Сонечка.
Через некоторое время божья коровка выпустила крылышки и полетела, а мы побежали за ней.
- Эй, Димка, иди ко мне, - громко, как будто рассказывает стихотворение, позвала Лиза.
- У меня нет конфет, – сказал я.
- Иди поиграй со мной. А конфеты завтра принесешь.
Я представил, как приду жениться, а тетенька спросит:
- Лиза, согласна ли ты выйти замуж за Диму, но конфет у него нет?
А она такая скажет:
- Если нет конфет, значит замуж – нет!
И все будут смеяться.
Я взял Соню за руку и повел её на качели.
Чем выше я раскачивал Соню, тем громче она смеялась.
И я подумал: придем мы жениться, а тетенька спросит:
- А согласны вы жениться на Чебурашке?!
И я скажу:
- Согласен!!! Чебурашка – это вообще-то положительный герой.
И Соня мне улыбнется маминой улыбкой.
Баязитов Даниил. Рыба
Волосики бросают тень на дно, невесомые и крючковатые, как худые грабли на низких полатях посреди обмякших луковиц и финской краски. Девочка лет пяти с гусиным лбом непонятливо моргает под тонкой кромкой воды. Подбородок с кичливыми пуговичками складок лоснится, и мелкие глазки-груши краснеют, а голова все не вылезает. И только двузубая вилочка поднимется над белой ложбинкой шеи, и нос потянется невидимым кольцом – и, прижимаясь таежной вошью к кончикам губ, зализанное лицо вырывается на сырой свет ванны.
Глиняное волнение перед водой преследует человека. Когда-то он черкнул взглядом по небылице, где младенцы обращались в птенцов. Он никогда не считал природу уродливой, почитал глубокую древность, рудокопность живности, но, видно сам Бог положил, что их слияние для него омерзительно. Он видел, как слипаются рты и ноздри в клювы, и желтеют глаза без бровей и ресниц, как тесная пятерня машиниста и дровосека сцеловывается в беспамятные счетные палочки.
Но, думается, как же близок человек к рыбьей доле. Чистые будни в трамвае. Фонари грохочут за окном золотым прииском. На сиденье располагается старик, дородный и очень неповоротливый. От его шеи, упитанной и растертой прополисом, он молодеет и значительно крепчает в голосе и, судя по всему, зная это, играет пальцами, словно по фосфорной сельди, и снимает высокую шапку. Он разворачивает китом только глаза и трубку носа с полумесяцем подбородка к молодому собеседнику и с ржаным чавканием повествует об огромных теплицах и вагонах чернозема. На лице его дрожит долгая и большеголовая, как купающееся дитя, слеза, а старик все барабанит пальцами, сдвигая губы, словно потягивая чай с молоком, не чувствуя соленой влаги, будто плавая под водой.
Его юный подопечный смотрит кругом, женственно улыбается и лепечет:
- Я не хотел вас… я уважаю… у вас на щеке странно.
Мужичок подбирается, смотрит налимом на горячей траве и подергивает веками:
- И Ной, и у Ноя… ох… Ну кто таким не согрешал? И у стариков глаза не сохнут. Но как же это так?
Молодой человек встает звонко с лицом лопаты и, качнувшись белесым пушком, спрыгивает с подножки. А старик смотрит на грязный свет и водит толстыми пальцами по щекам.
Старик бредет вдоль улицы. Дома стоят, как несчетные миски с водой, дождь грошами бросается в них с чахлого абажура солнца. Черты лица старика поминутно меняются. Ему все кажется, что проталиной от сахарных петушков на нем искрится слеза, и он движется к рождению страшной мысли. Он стыдится, представляя себе картину, будто он мальчишка с беззащитными чертами и коньками за пазухой, и что боится он только одного: увидеть свою смородиновую, набожную мать, колотящую и шипящую проклятия воришке-газетчику за слямзенный пряник. Порой он нежно принимал эту слабость – младенческое купание в ушате – и с горячностью готов был целовать свои некогда пухлые кулачки и припоминать горько, как ловко, выкатив пунцовый живот, он барахтался и нырял в цинковом тазике посреди залы.
Но чаще он видел себя законченным, истерзанным стариком, заслужившем сидеть валенок к валенку со своей мелкозубой старухой и сушиться на ее костистой, пестрядинной юбке. Он рассуждал тихо, что рыба – это не та, что плавает, а та, которой лежать на жженой глине у бегущей речушки. Он всегда боялся жизни, но с возрастом все чаще забывал об этом. Память возвращалась к нему колокольным звоном: он ни ел, ни спал. Жизнь грозила оставить его сидеть в глубоком чулане с чудовищной человеческой душой, рыбой, не годящейся на субботний стол, грызущей мох с брюха Ноева Ковчега. С рыбой, которую упустили в глубокой усталости, не ухватили за распевшиеся жабры. Быть может, ей не должно жить, видеть свет, новый мир, благословение чужих рук. Быть может, ей уже должно оставить плоть, а сердце ее по сей день снует, неизвестное Богу. Что за душа, пережившая завет, видевшая и пророков, и апостолов, и воду, и сушу? Не лучше ли тогда покачиваться разбитым Ваалом в бочке с солью и глядеть молитвенно на крепкие обручи и затычку? Такими вечерами старик пьет соду и катает комочки из батона, и голодно молится Богу, чтобы Тот засадил его в недры земли, забыл о жалкой сути человека.
Старик проплыл по улице к дому и отпер ключем дверь, наскоро раздевшись и не поцеловав жену, он потушил свет и обескровленный ушел в спальню. Ему снился сон. Он плыл рыбой у самого льда. Свет томился наверху словно фаянсовое дитя, просящаеся ночью под родительский полог. Кругом пусто как на амвоне. Старик неуклюже дергает хвостом и отпрыгивает от песка. Волнуя воздух, он тянется все выше. На далекой лестнице плачет солнечный шар. Рыба безруко натягивается и врезается в светило. Над головой гудит лед. Рыба принимается биться об щит, но к небу - лишь свет и седые волосы снега. Старик беснуется, болтаясь подо льдом орехом или сельским топором.
- Как же это?.. Как же это… Спасите! Я не хозяин этой души, я не отец этого семейства. Моя страшная душа… Видите ее?! Я отрекаюсь, я не признаю ее. Дайте же человеку умереть, одному ему известно, зачем его создали. Как много лет смеялся я: “плешивый, плешивый!” и до сих пор не разорвала меня медведица! Как долго я танцевал и беседовал о столицах, как усто я вступал в горные потоки и метал икру, какой сладкой и вольной я ощущал жизнь, думаете,я с вами, злодеи?! Хочу лишнюю снеговую и пастельную слезу пролить? Жирный шейный ворот отрастить? Прошагать чужое открытие, чужой венец?Нет, нет,видит Бог, я сущее создание, я найдусь.
Рыба толкается в трещину и обмякает табачным платком под подошвой льда. Течение тихо разворачивает рыбу и тянет, словно дитя ложку под столом, по гладкому потолку. Ход потока все быстрее. Впереди показывается крупная прорубь, под которой бурлит облачный свет. Рыба скользит, подергивая плавниками, пока не вырывается в светлое окно проруби. Рыба всплывает на громоотводный холод и грозовую белизну снега. Рыбак потаптывается, плюет в сторону и принимает рыбу в обе руки, как бритву “Жиллет”.
- Чудное создание, - ухмыльнулся он в густые усы ,– и как же тебе так удалось?
Рыба захватала бильярдные шары воздуха и растворила сонные силковые глаза. Рыбак глядел насмешливо.
- Бросай тело. Оно никуда не годно.
Старик во сне лил бодающиеся в веки слезы.
-Клади на снег. Прорубь твоя – мой свет в подземных ходах. Ты видишь, жизнь жестока со мной. Покуда толкаюсь я бездетный, худой и острый, как клин, никто меня не поймает. Надежду, гадину, медовые реки будете мне пророчить. Не троните меня, пока я знаю, боюсь вас. Я не желаю быть ни сильным, ни тщедушным, я хочу не быть более. Я желаю стать незримым, затопленным грибными ручищами цветком, питающим, оставляющим, а не поглощающим, до смертной, смелой сухости. Забирай богатства рождения и зрелости, а отрекаюсь сожжеть эти летучие свободные уши и глаза. Дай мне амбарной брюквой хранить пустоты.
Старика восторженной горячкой посещали шумные кадила прошлого. Вот он любовно схлопнулся на твердой скамье в гулкой, будто корабельной, гимназии. Учитель, тянущий оловянные губы к оправе очков, свистит в потолок: “Дети мои, человек так слаб, широта души горько играет с ним, душевные муки. Дети! Человек поставлен над всем сущим, но не в силах нести власть горечи и счастья. Душа человечья прозрачней и вечней, чем муравьиная мать. И, дети, я всю жизнь проповедую, что человека нужно беречь, нужно доверить ему покой, оставить его священодействовать наедине с теплом и долгом. Оставьте труд и войну, дайте человеку оправится с несчастьем, дайте больному койку, бесстрашный сон. Тогда, еще будучи гимназистом, он проливал слезы над правдой, и сейчас, стариком, чтил завет.
Безразличное, тусклое лицо рыбы ожидало. Терялись естественные черты, память о жизни, и в водяную душу стучались каменная соль и банная темнота. Покой. Рыбак не меняется в лице. Керамические зубы повисли на путах тумана. Он глядел в пустоту, словно в бесконечное стадо теплиц и маслобоек. Он ничего не слышал.
- Дышит ли еще?- спросил рыбак у ветра. – Не томись, родная, у меня ведро уж полнехонько, хоть убей. Что ж делать-то? Ну, плыви себе, резвая, что тебе, кроткая тварь.
Вытянул жилистые руки и разжал холодные пальцы. Рыба свалилась в воду. Солнечный свет в туннеле проруби затворился. По темным стенам поползли пузыри и белые блохи.
Старик со скрипом встал с худощавой постели, спустил ноги. За окном собирали порубленные снасти потемки. И рассветные пьяницы выламывали из холода шамильские романсы. Карамельные лапы сплошным следом исходили старческое лицо.Он вышел из комнаты, оделся и тщательно умыл глаза. Жена тревожно спала в каморке. Старик посмотрел на нее, как на утопленницу. Подобрав брючины, взяв ружье из мелкого сундука, он переступил порог дома. Старик отправился в пустой парк, присел на первую лавку. Между ног он придерживал одноствольное ружье. Над огромным лысым деревом прошмыгнула черничная стая голубей. Чуть поборовшись у сырых кип дерева, они сели на крупный щебень тропы. Старик посмотрел безутешно на молодое солнце и взвел курок. Тонули рыбы. Задыхались от ветра птицы. Старик слепо улыбнулся и расправил по-сатрапски плечи, будто говоря, как учитель его: “Дети мои…” Он выстрелил. Птицы вскинулись с мавровым, пещерным визгом и хлопанием. Один лишь белый, с ягодными прожилками, голубь остался на дороге. Его бугристая, тяжелая, полная свадебного грохота грудь зыбко впряглась в зыбь бегущего рассвета. Властитель животных бессильно бросил в щебень дымящееся ружье. Вот он – человек: убил и не был изгнан. Никто не кричал и не судил, только зарево прошло работоговцем по деревьям. Старик спустился на колени. Тяжело он пополз к голубю, как к белому острову. Путь все не сокращался, и между ним и птицей начали проходит сапоги и пароходы, дети и тени. Глаза видели, рты говорили:
-Что за поместные свиньи! Вам здесь не лес, не утки. Дайте посмотреть на лицо. Охота! Старожилы!
-Оставьте, сгиньте, - старик волочил короткие ноги, - я болен, я жаден, я имею. Хочу… я знаю, что властен. Я властелин…
Солнце поднялось над горизонтом. Старик лежал на глухой тропе, обхватив колодезными руками голубя.
Дитя улыбалось под водой.
Волосики бросают тень на дно, невесомые и крючковатые, как худые грабли на низких полатях посреди обмякших луковиц и финской краски. Девочка лет пяти с гусиным лбом непонятливо моргает под тонкой кромкой воды. Подбородок с кичливыми пуговичками складок лоснится, и мелкие глазки-груши краснеют, а голова все не вылезает. И только двузубая вилочка поднимется над белой ложбинкой шеи, и нос потянется невидимым кольцом – и, прижимаясь таежной вошью к кончикам губ, зализанное лицо вырывается на сырой свет ванны.
Глиняное волнение перед водой преследует человека. Когда-то он черкнул взглядом по небылице, где младенцы обращались в птенцов. Он никогда не считал природу уродливой, почитал глубокую древность, рудокопность живности, но, видно сам Бог положил, что их слияние для него омерзительно. Он видел, как слипаются рты и ноздри в клювы, и желтеют глаза без бровей и ресниц, как тесная пятерня машиниста и дровосека сцеловывается в беспамятные счетные палочки.
Но, думается, как же близок человек к рыбьей доле. Чистые будни в трамвае. Фонари грохочут за окном золотым прииском. На сиденье располагается старик, дородный и очень неповоротливый. От его шеи, упитанной и растертой прополисом, он молодеет и значительно крепчает в голосе и, судя по всему, зная это, играет пальцами, словно по фосфорной сельди, и снимает высокую шапку. Он разворачивает китом только глаза и трубку носа с полумесяцем подбородка к молодому собеседнику и с ржаным чавканием повествует об огромных теплицах и вагонах чернозема. На лице его дрожит долгая и большеголовая, как купающееся дитя, слеза, а старик все барабанит пальцами, сдвигая губы, словно потягивая чай с молоком, не чувствуя соленой влаги, будто плавая под водой.
Его юный подопечный смотрит кругом, женственно улыбается и лепечет:
- Я не хотел вас… я уважаю… у вас на щеке странно.
Мужичок подбирается, смотрит налимом на горячей траве и подергивает веками:
- И Ной, и у Ноя… ох… Ну кто таким не согрешал? И у стариков глаза не сохнут. Но как же это так?
Молодой человек встает звонко с лицом лопаты и, качнувшись белесым пушком, спрыгивает с подножки. А старик смотрит на грязный свет и водит толстыми пальцами по щекам.
Старик бредет вдоль улицы. Дома стоят, как несчетные миски с водой, дождь грошами бросается в них с чахлого абажура солнца. Черты лица старика поминутно меняются. Ему все кажется, что проталиной от сахарных петушков на нем искрится слеза, и он движется к рождению страшной мысли. Он стыдится, представляя себе картину, будто он мальчишка с беззащитными чертами и коньками за пазухой, и что боится он только одного: увидеть свою смородиновую, набожную мать, колотящую и шипящую проклятия воришке-газетчику за слямзенный пряник. Порой он нежно принимал эту слабость – младенческое купание в ушате – и с горячностью готов был целовать свои некогда пухлые кулачки и припоминать горько, как ловко, выкатив пунцовый живот, он барахтался и нырял в цинковом тазике посреди залы.
Но чаще он видел себя законченным, истерзанным стариком, заслужившем сидеть валенок к валенку со своей мелкозубой старухой и сушиться на ее костистой, пестрядинной юбке. Он рассуждал тихо, что рыба – это не та, что плавает, а та, которой лежать на жженой глине у бегущей речушки. Он всегда боялся жизни, но с возрастом все чаще забывал об этом. Память возвращалась к нему колокольным звоном: он ни ел, ни спал. Жизнь грозила оставить его сидеть в глубоком чулане с чудовищной человеческой душой, рыбой, не годящейся на субботний стол, грызущей мох с брюха Ноева Ковчега. С рыбой, которую упустили в глубокой усталости, не ухватили за распевшиеся жабры. Быть может, ей не должно жить, видеть свет, новый мир, благословение чужих рук. Быть может, ей уже должно оставить плоть, а сердце ее по сей день снует, неизвестное Богу. Что за душа, пережившая завет, видевшая и пророков, и апостолов, и воду, и сушу? Не лучше ли тогда покачиваться разбитым Ваалом в бочке с солью и глядеть молитвенно на крепкие обручи и затычку? Такими вечерами старик пьет соду и катает комочки из батона, и голодно молится Богу, чтобы Тот засадил его в недры земли, забыл о жалкой сути человека.
Старик проплыл по улице к дому и отпер ключем дверь, наскоро раздевшись и не поцеловав жену, он потушил свет и обескровленный ушел в спальню. Ему снился сон. Он плыл рыбой у самого льда. Свет томился наверху словно фаянсовое дитя, просящаеся ночью под родительский полог. Кругом пусто как на амвоне. Старик неуклюже дергает хвостом и отпрыгивает от песка. Волнуя воздух, он тянется все выше. На далекой лестнице плачет солнечный шар. Рыба безруко натягивается и врезается в светило. Над головой гудит лед. Рыба принимается биться об щит, но к небу - лишь свет и седые волосы снега. Старик беснуется, болтаясь подо льдом орехом или сельским топором.
- Как же это?.. Как же это… Спасите! Я не хозяин этой души, я не отец этого семейства. Моя страшная душа… Видите ее?! Я отрекаюсь, я не признаю ее. Дайте же человеку умереть, одному ему известно, зачем его создали. Как много лет смеялся я: “плешивый, плешивый!” и до сих пор не разорвала меня медведица! Как долго я танцевал и беседовал о столицах, как усто я вступал в горные потоки и метал икру, какой сладкой и вольной я ощущал жизнь, думаете,я с вами, злодеи?! Хочу лишнюю снеговую и пастельную слезу пролить? Жирный шейный ворот отрастить? Прошагать чужое открытие, чужой венец?Нет, нет,видит Бог, я сущее создание, я найдусь.
Рыба толкается в трещину и обмякает табачным платком под подошвой льда. Течение тихо разворачивает рыбу и тянет, словно дитя ложку под столом, по гладкому потолку. Ход потока все быстрее. Впереди показывается крупная прорубь, под которой бурлит облачный свет. Рыба скользит, подергивая плавниками, пока не вырывается в светлое окно проруби. Рыба всплывает на громоотводный холод и грозовую белизну снега. Рыбак потаптывается, плюет в сторону и принимает рыбу в обе руки, как бритву “Жиллет”.
- Чудное создание, - ухмыльнулся он в густые усы ,– и как же тебе так удалось?
Рыба захватала бильярдные шары воздуха и растворила сонные силковые глаза. Рыбак глядел насмешливо.
- Бросай тело. Оно никуда не годно.
Старик во сне лил бодающиеся в веки слезы.
-Клади на снег. Прорубь твоя – мой свет в подземных ходах. Ты видишь, жизнь жестока со мной. Покуда толкаюсь я бездетный, худой и острый, как клин, никто меня не поймает. Надежду, гадину, медовые реки будете мне пророчить. Не троните меня, пока я знаю, боюсь вас. Я не желаю быть ни сильным, ни тщедушным, я хочу не быть более. Я желаю стать незримым, затопленным грибными ручищами цветком, питающим, оставляющим, а не поглощающим, до смертной, смелой сухости. Забирай богатства рождения и зрелости, а отрекаюсь сожжеть эти летучие свободные уши и глаза. Дай мне амбарной брюквой хранить пустоты.
Старика восторженной горячкой посещали шумные кадила прошлого. Вот он любовно схлопнулся на твердой скамье в гулкой, будто корабельной, гимназии. Учитель, тянущий оловянные губы к оправе очков, свистит в потолок: “Дети мои, человек так слаб, широта души горько играет с ним, душевные муки. Дети! Человек поставлен над всем сущим, но не в силах нести власть горечи и счастья. Душа человечья прозрачней и вечней, чем муравьиная мать. И, дети, я всю жизнь проповедую, что человека нужно беречь, нужно доверить ему покой, оставить его священодействовать наедине с теплом и долгом. Оставьте труд и войну, дайте человеку оправится с несчастьем, дайте больному койку, бесстрашный сон. Тогда, еще будучи гимназистом, он проливал слезы над правдой, и сейчас, стариком, чтил завет.
Безразличное, тусклое лицо рыбы ожидало. Терялись естественные черты, память о жизни, и в водяную душу стучались каменная соль и банная темнота. Покой. Рыбак не меняется в лице. Керамические зубы повисли на путах тумана. Он глядел в пустоту, словно в бесконечное стадо теплиц и маслобоек. Он ничего не слышал.
- Дышит ли еще?- спросил рыбак у ветра. – Не томись, родная, у меня ведро уж полнехонько, хоть убей. Что ж делать-то? Ну, плыви себе, резвая, что тебе, кроткая тварь.
Вытянул жилистые руки и разжал холодные пальцы. Рыба свалилась в воду. Солнечный свет в туннеле проруби затворился. По темным стенам поползли пузыри и белые блохи.
Старик со скрипом встал с худощавой постели, спустил ноги. За окном собирали порубленные снасти потемки. И рассветные пьяницы выламывали из холода шамильские романсы. Карамельные лапы сплошным следом исходили старческое лицо.Он вышел из комнаты, оделся и тщательно умыл глаза. Жена тревожно спала в каморке. Старик посмотрел на нее, как на утопленницу. Подобрав брючины, взяв ружье из мелкого сундука, он переступил порог дома. Старик отправился в пустой парк, присел на первую лавку. Между ног он придерживал одноствольное ружье. Над огромным лысым деревом прошмыгнула черничная стая голубей. Чуть поборовшись у сырых кип дерева, они сели на крупный щебень тропы. Старик посмотрел безутешно на молодое солнце и взвел курок. Тонули рыбы. Задыхались от ветра птицы. Старик слепо улыбнулся и расправил по-сатрапски плечи, будто говоря, как учитель его: “Дети мои…” Он выстрелил. Птицы вскинулись с мавровым, пещерным визгом и хлопанием. Один лишь белый, с ягодными прожилками, голубь остался на дороге. Его бугристая, тяжелая, полная свадебного грохота грудь зыбко впряглась в зыбь бегущего рассвета. Властитель животных бессильно бросил в щебень дымящееся ружье. Вот он – человек: убил и не был изгнан. Никто не кричал и не судил, только зарево прошло работоговцем по деревьям. Старик спустился на колени. Тяжело он пополз к голубю, как к белому острову. Путь все не сокращался, и между ним и птицей начали проходит сапоги и пароходы, дети и тени. Глаза видели, рты говорили:
-Что за поместные свиньи! Вам здесь не лес, не утки. Дайте посмотреть на лицо. Охота! Старожилы!
-Оставьте, сгиньте, - старик волочил короткие ноги, - я болен, я жаден, я имею. Хочу… я знаю, что властен. Я властелин…
Солнце поднялось над горизонтом. Старик лежал на глухой тропе, обхватив колодезными руками голубя.
Дитя улыбалось под водой.
Бовт Анастасия. Если бы не...
Когда-то давно существовала маленькая деревушка. Немного людей там жило, но были они дружными и всегда помогали друг другу. А лежали возле той деревни большие камни, да такие большие и высокие, что никто на них залезть не мог. И напоминали они, по своей форме, спящих великанов.
Жил в этой деревне Ванька, парень худощавый, высокий, да волосы у него белые как снег были, и глаза голубые, как васильки. Простой паренёк, которых каких было много на земле. Он любил тёплые тихие вечера, когда день не спеша уходил и ему вслед вечер сыпал корицу. Сладкий запах дурманил, и в голову проникали, как в приоткрытое окно мухи, очаровательные мечты о прекрасном. Часто в такие вечера он смотрел на вишнёвое солнце и никак не мог понять, почему никто его не любил.
И вот в один из таких вечеров, когда вязкие мысли стекали, как смола с повреждённой сосны, решил он стать героем. В него, конечно, никто не верил, и соседи со смехом, как раскаты грома, приняли эту новость.
Решил отправиться Ванька куда глаза гладят. Бродил он долго по лесу, в который и отправился, ведь этот лес обнимал деревню, как тёплый шарф в зимнюю погоду шею. Уж ночь глубокая наступила, и решил Ванька прилечь поспать под деревом, а назавтра снова в путь отравиться. Ночь длинная и страшная была: то совы летают, то звери бегают, то падает что-то, то сухие, упавшие на землю ветки хрустят так громко, словно по ним кто-то пробирается. Ночь дышала над лесом, как над ребёнком мать. Ванька не мог уснуть, и вспомнилось ему, что жил раньше у них в деревне старец мудрый. Выгнали его из деревни этой за то, что не смог он вылечить сына вождя, который сильно заболел.
Проворочавшись всю ночь, так и не уснув, утром Ванька решил залезть на дерево да посмотреть, не видно ли где поблизости дома какого и какой ему дорогой дальше идти. Полез он на самое старое и самое высокое дерево, которое возвышалось над всем лесом, как возвышается столб маяка на побережье моря. Залез на самый верх, а дерево то ли от старости, то ли от того, что был сильный ветер, начало падать. Хорошо, что Ванька на другое дерево успел перескочить. Упало это дерево, да так упало, что вся земля затряслась. Да те валуны, что возле деревни были, начали вставать.
Большие каменные великаны, подумав, что жители старой деревни их сон давний потревожили, решили напасть на поселение.
Ванька, не знавший о пробуждении каменных великанов, но увидевший дом в лесу, который принадлежал, по его разумению, мудрецу, направился к нему. Путь у него был нелегкий. Пробирался через болота, реки и ямы, сквозь заросшие кустарником дебри. Ноги еле передвигались, и Ванька уже думал закончить свой путь и сдаться, но почувствовал запах дыма. За зарослями кустарника стоял маленький домик, а во дворе его сидел старичок и плёл корзину. Это и был тот самый мудрец, которого изгнали из деревни. Ванька, радостный, подбежал к старцу и второпях попытался поведать свою историю, из-за которой он искал его. Мудрец долго сидел молча и, успокоив паренька, попросил рассказать всё спокойно и по порядку. Ванька, напившись тёплого травяного чая, поведал ему всю историю о своей мечте стать героем. Старец долго думал, как помочь Ваньке с его мечтой: то задумчиво встанет и, махая прутиком, пойдёт по двору, то нахмурит свои чёрные, густые брови и что-то начнёт шептать, то подойдёт к скамье, сядет и продолжит молча плести корзину.
Не знаю, сколько времени прошло. Может, час, может, больше, может, меньше, но вспомнил старец о том, как раньше становились героями. Начал он Ваньке испытания разные давать. Много разных заданий было, и все ему с тяжестью давались, но с каждым разом всё лучше и лучше стало у Ваньки получаться задания эти выполнять. Учил мудрец Ваньку разным делам. Было их так много, что и сосчитать невозможно. Время бежало, как струя горной реки. Задания выполнялись всё лучше и лучше. И вот в один прекрасный момент старец сказал Ваньке, что он готов и поведал о том, что деревня в опасности. Каменные великаны угрожают жителям деревни. Парень решил вернуться в свою деревню и спасти её. Путь обратный был нелегкий, но его не сравнить с тем, который был к старцу. Было гораздо легче проходить и заросли, и ямы, и болота, ведь старец натренировал и разум, и тело Ваньки.
Вернулся он в свою деревню и пошел сражаться с великанами. Долгим их сражение было. Несколько дней и ночей были слышны крики великанов и их зловещий топот. Земля тряслась так сильно, что даже в лесу с ёлок и сосен падали шишки. Ванька брал их измором и хитростью, ведь каменных великанов было сложно победить обычному человеку. На третий день, с рассветом, Ванька увидел, что от топота великанов треснула земля и образовалась на месте трещины глубокая яма, которая была спрятана пригорком. Поднялся он на этот пригорок и начал звать великанов. Они не знали о яме и поднялись вслед за ним. Ванька воспользовался их неповоротливостью и с верёвкой в руках побежал вокруг великанов, и они, запутавшись, упали в эту глубокую яму. Так и смог Ванька их победить. Праздновать победу стали жители той деревни и Ваньку благодарить. И празднества были большие. Все обнимали героя.
После этого подвига жизнь у Ивана переменилась. Жители деревни попросили, чтобы он и детей их учил диковинам разным и ловкости.
С тех пор каждый день стал Ванька собирать детей из деревни и учить их всему тому, чему научил его мудрец. Так и появилась школа, а после и образование в этой деревне. Ведь люди поняли, что если бы не знания Ивана, то одолеть бы великанов они не смогли.
Когда-то давно существовала маленькая деревушка. Немного людей там жило, но были они дружными и всегда помогали друг другу. А лежали возле той деревни большие камни, да такие большие и высокие, что никто на них залезть не мог. И напоминали они, по своей форме, спящих великанов.
Жил в этой деревне Ванька, парень худощавый, высокий, да волосы у него белые как снег были, и глаза голубые, как васильки. Простой паренёк, которых каких было много на земле. Он любил тёплые тихие вечера, когда день не спеша уходил и ему вслед вечер сыпал корицу. Сладкий запах дурманил, и в голову проникали, как в приоткрытое окно мухи, очаровательные мечты о прекрасном. Часто в такие вечера он смотрел на вишнёвое солнце и никак не мог понять, почему никто его не любил.
И вот в один из таких вечеров, когда вязкие мысли стекали, как смола с повреждённой сосны, решил он стать героем. В него, конечно, никто не верил, и соседи со смехом, как раскаты грома, приняли эту новость.
Решил отправиться Ванька куда глаза гладят. Бродил он долго по лесу, в который и отправился, ведь этот лес обнимал деревню, как тёплый шарф в зимнюю погоду шею. Уж ночь глубокая наступила, и решил Ванька прилечь поспать под деревом, а назавтра снова в путь отравиться. Ночь длинная и страшная была: то совы летают, то звери бегают, то падает что-то, то сухие, упавшие на землю ветки хрустят так громко, словно по ним кто-то пробирается. Ночь дышала над лесом, как над ребёнком мать. Ванька не мог уснуть, и вспомнилось ему, что жил раньше у них в деревне старец мудрый. Выгнали его из деревни этой за то, что не смог он вылечить сына вождя, который сильно заболел.
Проворочавшись всю ночь, так и не уснув, утром Ванька решил залезть на дерево да посмотреть, не видно ли где поблизости дома какого и какой ему дорогой дальше идти. Полез он на самое старое и самое высокое дерево, которое возвышалось над всем лесом, как возвышается столб маяка на побережье моря. Залез на самый верх, а дерево то ли от старости, то ли от того, что был сильный ветер, начало падать. Хорошо, что Ванька на другое дерево успел перескочить. Упало это дерево, да так упало, что вся земля затряслась. Да те валуны, что возле деревни были, начали вставать.
Большие каменные великаны, подумав, что жители старой деревни их сон давний потревожили, решили напасть на поселение.
Ванька, не знавший о пробуждении каменных великанов, но увидевший дом в лесу, который принадлежал, по его разумению, мудрецу, направился к нему. Путь у него был нелегкий. Пробирался через болота, реки и ямы, сквозь заросшие кустарником дебри. Ноги еле передвигались, и Ванька уже думал закончить свой путь и сдаться, но почувствовал запах дыма. За зарослями кустарника стоял маленький домик, а во дворе его сидел старичок и плёл корзину. Это и был тот самый мудрец, которого изгнали из деревни. Ванька, радостный, подбежал к старцу и второпях попытался поведать свою историю, из-за которой он искал его. Мудрец долго сидел молча и, успокоив паренька, попросил рассказать всё спокойно и по порядку. Ванька, напившись тёплого травяного чая, поведал ему всю историю о своей мечте стать героем. Старец долго думал, как помочь Ваньке с его мечтой: то задумчиво встанет и, махая прутиком, пойдёт по двору, то нахмурит свои чёрные, густые брови и что-то начнёт шептать, то подойдёт к скамье, сядет и продолжит молча плести корзину.
Не знаю, сколько времени прошло. Может, час, может, больше, может, меньше, но вспомнил старец о том, как раньше становились героями. Начал он Ваньке испытания разные давать. Много разных заданий было, и все ему с тяжестью давались, но с каждым разом всё лучше и лучше стало у Ваньки получаться задания эти выполнять. Учил мудрец Ваньку разным делам. Было их так много, что и сосчитать невозможно. Время бежало, как струя горной реки. Задания выполнялись всё лучше и лучше. И вот в один прекрасный момент старец сказал Ваньке, что он готов и поведал о том, что деревня в опасности. Каменные великаны угрожают жителям деревни. Парень решил вернуться в свою деревню и спасти её. Путь обратный был нелегкий, но его не сравнить с тем, который был к старцу. Было гораздо легче проходить и заросли, и ямы, и болота, ведь старец натренировал и разум, и тело Ваньки.
Вернулся он в свою деревню и пошел сражаться с великанами. Долгим их сражение было. Несколько дней и ночей были слышны крики великанов и их зловещий топот. Земля тряслась так сильно, что даже в лесу с ёлок и сосен падали шишки. Ванька брал их измором и хитростью, ведь каменных великанов было сложно победить обычному человеку. На третий день, с рассветом, Ванька увидел, что от топота великанов треснула земля и образовалась на месте трещины глубокая яма, которая была спрятана пригорком. Поднялся он на этот пригорок и начал звать великанов. Они не знали о яме и поднялись вслед за ним. Ванька воспользовался их неповоротливостью и с верёвкой в руках побежал вокруг великанов, и они, запутавшись, упали в эту глубокую яму. Так и смог Ванька их победить. Праздновать победу стали жители той деревни и Ваньку благодарить. И празднества были большие. Все обнимали героя.
После этого подвига жизнь у Ивана переменилась. Жители деревни попросили, чтобы он и детей их учил диковинам разным и ловкости.
С тех пор каждый день стал Ванька собирать детей из деревни и учить их всему тому, чему научил его мудрец. Так и появилась школа, а после и образование в этой деревне. Ведь люди поняли, что если бы не знания Ивана, то одолеть бы великанов они не смогли.
Демин Вадим. Краски свободы
"Замечательно! – в этом немом восклицании смешались раздражение и гнев. - Действие закончилось раньше срока. Ну, спасибо тебе, Судьба, угодила!». Краснов проверил свою запись на процедуру: впереди его ждали 24 часа полные проблем. Несколько раз нажав кнопку «Завершение работы», он с шумом встал из-за стола и направился к лифту.
Пока Краснов спускался в лифте, перед его мысленным взором стоял его первый поход на процедуру. «Эмомнезия - освободи себя от эмоционального бремени», - гласил рекламный плакат на двери кабинета. Снизу мелким шрифтом было приписано: «После завершения действия процедуры возможны кратковременные сильные перепады настроения и раздражительность». Это были первые дни проведения майского ЕГЭ и узкий коридор поликлиники был забит такими же выпускниками, как и он сам. Яркое солнце светило в окно и лишь настежь открытые окна спасали от жары…
Звук открывающихся дверей лифта вернул Краснова в реальность. Пройдя через турникеты, он вышел на улицу и направился к станции метро. В переходе подземки Краснов услышал звук, который был почти забыт, затем в толпе промелькнула ярко красная вспышка, которая оказалась рубашкой музыканта. Чуть выше пояса висела такая же красная гитара. Он стоял, облокотившись на одну из колонн, опустив голову и закрыв глаза. Мелодия казалась Краснову смутно знакомой, он точно слышал её когда-то давно, но название никак не удавалось вспомнить. Ощутив на себе чужой взгляд, гитарист прервался, поднял голову и посмотрел прямо в глаза Краснову. В этом взгляде читалось удивление внезапному гостю, но потом в нём что-то поменялось, будто гитарист был рад видеть именно его. Смутившись, Краснов поспешил к лестнице на платформу. Музыкант же улыбнулся чему-то своему и вернулся к прежнему занятию.
Когда-то эта платформа представляла величественное зрелище: здесь сияли резные детали, покрытые позолотой, а мраморные стены отражали свет от огромных хрустальных люстр. Но теперь она утратила былой блеск. Позолота облупилась, серая краска скрыла красоту резьбы. А полоски светодиодных ламп лишь усиливали холод, веявший от мрамора. С лестницы послышался шум толпы и в ту же секунду ветер, поднявшийся между путями сообщил о скором прибытии состава. Поезд остановился, и Краснов первым вошёл в вагон.
Заняв место в самом углу, он достал из сумки ноутбук и открыл файл проекта. Мелодия, услышанная в переходе, не вылетала из головы. В очередной раз отвлёкшись от проекта, Краснов решил вздремнуть и закрыл глаза. Тут же к навязчивому мотиву присоединился образ красной гитары и музыканта. Краснов открыл глаза, надеясь тем самым прогнать видение, однако это не помогло: чем сильнее он пытался отогнать мысли об этой встрече, тем ярче вспоминались детали, и тем сильнее казалось, что он видел этого гитариста раньше. Может быть, он просто часто играл на этой станции, и Краснов не раз проходил мимо него, не обращая внимания. Да, наверное, так и было.
В вагоне было тесно, но при этом поразительно тихо. Люди в одинаковых одноцветных костюмах смотрели в экраны своих устройств или спали. Краснов почувствовал раздражение: они все такие одинаковые, такие серые, такие безликие. Словно копии агента Смита из «Матрицы». Будто ожидая спасительного звонка он достал телефон из кармана пальто, однако ничего не произошло, лишь чёрный экран отражал его лицо. Такое же осунувшееся и с теми же синяками под глазами. За несколько лет в этом лице почти ничего не поменялось: эти синяки, верные спутники недосыпа и стресса, уже давно стали частью Краснова. Лучший студент на курсе, олимпиадник и просто любимец профессоров. Он был обречён на успех, надо лишь немного потерпеть…
Состав начал замедляться, и холодный женский голос объявил название станции. Быстро закинув ноутбук обратно в рюкзак, Краснов направился к выходу из метрополитена. Прохладный осенний ветерок окончательно вернул его в реальность, и порог своей квартиры он переступил без посторонних мыслей.
Находясь большую часть свободного времени за завершением рабочих задач, он почти не выходил из своей спальни, а потому не интересовался состоянием остальной части квартиры. Спальня была единственной комфортно обставленной комнатой. Большая кровать с ортопедическими матрасом и подушками призваны были скомпенсировать недостаток сна, а дорогое офисное кресло в паре с большим рабочим столом – уменьшить последствия сидячего образа жизни. Беспорядок, царивший в остальных комнатах, обошёл этот уголок стороной: всё было расставлено по местам, и лишь спортивная сумка валялась около двери в ожидании своей участи.
В холодильнике лежала половина вчерашней пиццы и открытая бутылка газировки. Поставив пиццу в микроволновку, а бутылку - на заставленный стол, Краснов впервые за долгое время обратил внимание на скопившийся мусор. Пластиковые контейнеры и картонные коробки лежали стопками почти на всех горизонтальных поверхностях небольшой кухни, рядом лежали смятые бутылки. Поставив ужин разогреваться, Краснов решил заняться уборкой. Собрав весь мусор в несколько пакетов, он выбросил их в мусоропровод. Поужинав, Краснов взялся за завершение проекта.
Внезапно раздался дверной звонок. Это было странно: к нему редко приходили гости. Тихо подойдя к двери, чтобы не выдать своего присутствия, Краснов потянулся к дверному глазку. В нём виднелся тот самый гитарист из метро, он явно нервничал и переминался с ноги на ногу. И только сейчас, разглядев его получше, Краснов вспомнил, где он видел его раньше.
- Антон? – открывая дверь произнёс Краснов. - Не ожидал тебя увидеть спустя столько лет.
- Да, за четыре года многое изменилось, - с небольшой тоской в голосе произнёс Антон Бенский. - Ты не против, если я зайду на минуту?
- Нет, конечно, заходи, – бодрость в голосе прозвучала фальшиво. – Думаю я смогу уделить тебе немного времени.
Краснов отошёл в сторону, давая возможность гостю пройти в коридор.
- Как будто снова вернулся в студенческие годы, - потягиваясь и улыбаясь прокомментировал Антон. – Рассказывай, смог ли «самый умный студент потока» достичь своего успеха?
- В процессе, - многозначительно произнёс Краснов, стараясь показать, что он прямо сейчас занят. - Ты сам как? Давно на гитаре играешь?
- Да вот пришлось выучиться, красками на жизнь теперь не заработаешь, с учётом того, что они у тебя, - ответил Антон, кивая в сторону сумки, лежавшей у двери спальни. - Хотя музыка тоже еле покрывает все расходы… Но я счастлив, всё лучше, чем работать в офисе с утра до ночи.
Краснов хотел было ответить что-то едкое, какое право имеет человек, внезапно пропавший и еле сводящий концы с концами, говорить, что лучше, а что хуже, но Бенский его опередил.
- Видимо я не вовремя, - произнёс Антон, - не буду мешать, приятно было повидаться.
С этими словами он пожал Краснову руку и вышел в коридор. Пройдя половину пролёта, Антон обернулся и произнёс: «Подумай на досуге, та ли это жизнь, о которой мы когда-то мечтали». Спустя несколько мгновений открылась и закрылась дверь подъезда. Будто бы желая доказать ушедшему, что он лучше знает, что для него хорошо, Краснов с удвоенным рвением сел за проект и уже к полуночи он был завершён.
Тучи, весь прошлый день висевшие над городом, утром разразились проливным дождём. Без того ужасное настроение Краснова стало ещё хуже. Придя в офис и случайно перехватив взгляд начальника отдела в поисках пустого пространства у батарей, он понял, что его ожидают проблемы серьёзнее, чем насквозь промокшие ботинки. Вскоре на рабочую почту пришло письмо с просьбой явиться в кабинет руководителя. На этот раз полученное письмо стало билетом в один конец. Объявление увольнения, сбор вещей и путь домой смешались в один большой круговорот событий. Раздражение и гнев ушли, не осталось ничего.
Бессмысленный взгляд, блуждавший по комнате, остановился на чёрной сумке. Отрывки воспоминаний начали всплывать один за одним, широкими штрихами рисуя новую картину мира. Краснов на слабых ногах подошёл и открыл сумку. Внутри лежали баллончики красок, а на дне виднелась жёлтая бандана, в которой оказалась завёрнута записка: «Думаю для начала этот эскиз не будет слишком сложным. Бенский». Перевернув листок, чтобы рассмотреть рисунок с другой стороны, Краснов впервые за много лет рассмеялся искренним, мальчишеским смехом.
Пустые баллончики отправлялись обратно в сумку один за другим. Широкая синяя полоса легла на стену. Время замедлило своё движение. Жёлтый. Запах краски, казалось, насквозь пропитал окружающих воздух и его одежду. Красный. Плечо побаливало от долгой нагрузки. Белый. Последний баллончик краски отправился к своим пустым собратьям. Краснов сделал несколько шагов назад и снял с лица бандану. Антон оказался прав: это было не сложно. Странное умиротворение накрыло Краснова: он сделал это. Он просто выплеснул всё, в его коридоре мыслей зажегся яркий свет
Свет в конце коридора стремительно приближался. Через секунду в этом свете появились очертания прямоугольника и зелёное пятно слева от него. Ещё мгновение, и картинка сфокусировалась. Прямоугольник оказался экраном монитора, а зелёное пятно - каким-то комнатным растением. Это был самый обыкновенный офис: аккуратные ряды одинаковых столов с неаккуратно расставленными личными вещами. Панорамное окно выходило на соседнее серое здание и такой же серый перекрёсток внизу. Лишь светофоры ярко светились красками. Колонки издали короткий сигнал. Краснов даже не посмотрел на всплывшее уведомление.
"Замечательно! – в этом немом восклицании смешались раздражение и гнев. - Действие закончилось раньше срока. Ну, спасибо тебе, Судьба, угодила!». Краснов проверил свою запись на процедуру: впереди его ждали 24 часа полные проблем. Несколько раз нажав кнопку «Завершение работы», он с шумом встал из-за стола и направился к лифту.
Пока Краснов спускался в лифте, перед его мысленным взором стоял его первый поход на процедуру. «Эмомнезия - освободи себя от эмоционального бремени», - гласил рекламный плакат на двери кабинета. Снизу мелким шрифтом было приписано: «После завершения действия процедуры возможны кратковременные сильные перепады настроения и раздражительность». Это были первые дни проведения майского ЕГЭ и узкий коридор поликлиники был забит такими же выпускниками, как и он сам. Яркое солнце светило в окно и лишь настежь открытые окна спасали от жары…
Звук открывающихся дверей лифта вернул Краснова в реальность. Пройдя через турникеты, он вышел на улицу и направился к станции метро. В переходе подземки Краснов услышал звук, который был почти забыт, затем в толпе промелькнула ярко красная вспышка, которая оказалась рубашкой музыканта. Чуть выше пояса висела такая же красная гитара. Он стоял, облокотившись на одну из колонн, опустив голову и закрыв глаза. Мелодия казалась Краснову смутно знакомой, он точно слышал её когда-то давно, но название никак не удавалось вспомнить. Ощутив на себе чужой взгляд, гитарист прервался, поднял голову и посмотрел прямо в глаза Краснову. В этом взгляде читалось удивление внезапному гостю, но потом в нём что-то поменялось, будто гитарист был рад видеть именно его. Смутившись, Краснов поспешил к лестнице на платформу. Музыкант же улыбнулся чему-то своему и вернулся к прежнему занятию.
Когда-то эта платформа представляла величественное зрелище: здесь сияли резные детали, покрытые позолотой, а мраморные стены отражали свет от огромных хрустальных люстр. Но теперь она утратила былой блеск. Позолота облупилась, серая краска скрыла красоту резьбы. А полоски светодиодных ламп лишь усиливали холод, веявший от мрамора. С лестницы послышался шум толпы и в ту же секунду ветер, поднявшийся между путями сообщил о скором прибытии состава. Поезд остановился, и Краснов первым вошёл в вагон.
Заняв место в самом углу, он достал из сумки ноутбук и открыл файл проекта. Мелодия, услышанная в переходе, не вылетала из головы. В очередной раз отвлёкшись от проекта, Краснов решил вздремнуть и закрыл глаза. Тут же к навязчивому мотиву присоединился образ красной гитары и музыканта. Краснов открыл глаза, надеясь тем самым прогнать видение, однако это не помогло: чем сильнее он пытался отогнать мысли об этой встрече, тем ярче вспоминались детали, и тем сильнее казалось, что он видел этого гитариста раньше. Может быть, он просто часто играл на этой станции, и Краснов не раз проходил мимо него, не обращая внимания. Да, наверное, так и было.
В вагоне было тесно, но при этом поразительно тихо. Люди в одинаковых одноцветных костюмах смотрели в экраны своих устройств или спали. Краснов почувствовал раздражение: они все такие одинаковые, такие серые, такие безликие. Словно копии агента Смита из «Матрицы». Будто ожидая спасительного звонка он достал телефон из кармана пальто, однако ничего не произошло, лишь чёрный экран отражал его лицо. Такое же осунувшееся и с теми же синяками под глазами. За несколько лет в этом лице почти ничего не поменялось: эти синяки, верные спутники недосыпа и стресса, уже давно стали частью Краснова. Лучший студент на курсе, олимпиадник и просто любимец профессоров. Он был обречён на успех, надо лишь немного потерпеть…
Состав начал замедляться, и холодный женский голос объявил название станции. Быстро закинув ноутбук обратно в рюкзак, Краснов направился к выходу из метрополитена. Прохладный осенний ветерок окончательно вернул его в реальность, и порог своей квартиры он переступил без посторонних мыслей.
Находясь большую часть свободного времени за завершением рабочих задач, он почти не выходил из своей спальни, а потому не интересовался состоянием остальной части квартиры. Спальня была единственной комфортно обставленной комнатой. Большая кровать с ортопедическими матрасом и подушками призваны были скомпенсировать недостаток сна, а дорогое офисное кресло в паре с большим рабочим столом – уменьшить последствия сидячего образа жизни. Беспорядок, царивший в остальных комнатах, обошёл этот уголок стороной: всё было расставлено по местам, и лишь спортивная сумка валялась около двери в ожидании своей участи.
В холодильнике лежала половина вчерашней пиццы и открытая бутылка газировки. Поставив пиццу в микроволновку, а бутылку - на заставленный стол, Краснов впервые за долгое время обратил внимание на скопившийся мусор. Пластиковые контейнеры и картонные коробки лежали стопками почти на всех горизонтальных поверхностях небольшой кухни, рядом лежали смятые бутылки. Поставив ужин разогреваться, Краснов решил заняться уборкой. Собрав весь мусор в несколько пакетов, он выбросил их в мусоропровод. Поужинав, Краснов взялся за завершение проекта.
Внезапно раздался дверной звонок. Это было странно: к нему редко приходили гости. Тихо подойдя к двери, чтобы не выдать своего присутствия, Краснов потянулся к дверному глазку. В нём виднелся тот самый гитарист из метро, он явно нервничал и переминался с ноги на ногу. И только сейчас, разглядев его получше, Краснов вспомнил, где он видел его раньше.
- Антон? – открывая дверь произнёс Краснов. - Не ожидал тебя увидеть спустя столько лет.
- Да, за четыре года многое изменилось, - с небольшой тоской в голосе произнёс Антон Бенский. - Ты не против, если я зайду на минуту?
- Нет, конечно, заходи, – бодрость в голосе прозвучала фальшиво. – Думаю я смогу уделить тебе немного времени.
Краснов отошёл в сторону, давая возможность гостю пройти в коридор.
- Как будто снова вернулся в студенческие годы, - потягиваясь и улыбаясь прокомментировал Антон. – Рассказывай, смог ли «самый умный студент потока» достичь своего успеха?
- В процессе, - многозначительно произнёс Краснов, стараясь показать, что он прямо сейчас занят. - Ты сам как? Давно на гитаре играешь?
- Да вот пришлось выучиться, красками на жизнь теперь не заработаешь, с учётом того, что они у тебя, - ответил Антон, кивая в сторону сумки, лежавшей у двери спальни. - Хотя музыка тоже еле покрывает все расходы… Но я счастлив, всё лучше, чем работать в офисе с утра до ночи.
Краснов хотел было ответить что-то едкое, какое право имеет человек, внезапно пропавший и еле сводящий концы с концами, говорить, что лучше, а что хуже, но Бенский его опередил.
- Видимо я не вовремя, - произнёс Антон, - не буду мешать, приятно было повидаться.
С этими словами он пожал Краснову руку и вышел в коридор. Пройдя половину пролёта, Антон обернулся и произнёс: «Подумай на досуге, та ли это жизнь, о которой мы когда-то мечтали». Спустя несколько мгновений открылась и закрылась дверь подъезда. Будто бы желая доказать ушедшему, что он лучше знает, что для него хорошо, Краснов с удвоенным рвением сел за проект и уже к полуночи он был завершён.
Тучи, весь прошлый день висевшие над городом, утром разразились проливным дождём. Без того ужасное настроение Краснова стало ещё хуже. Придя в офис и случайно перехватив взгляд начальника отдела в поисках пустого пространства у батарей, он понял, что его ожидают проблемы серьёзнее, чем насквозь промокшие ботинки. Вскоре на рабочую почту пришло письмо с просьбой явиться в кабинет руководителя. На этот раз полученное письмо стало билетом в один конец. Объявление увольнения, сбор вещей и путь домой смешались в один большой круговорот событий. Раздражение и гнев ушли, не осталось ничего.
Бессмысленный взгляд, блуждавший по комнате, остановился на чёрной сумке. Отрывки воспоминаний начали всплывать один за одним, широкими штрихами рисуя новую картину мира. Краснов на слабых ногах подошёл и открыл сумку. Внутри лежали баллончики красок, а на дне виднелась жёлтая бандана, в которой оказалась завёрнута записка: «Думаю для начала этот эскиз не будет слишком сложным. Бенский». Перевернув листок, чтобы рассмотреть рисунок с другой стороны, Краснов впервые за много лет рассмеялся искренним, мальчишеским смехом.
Пустые баллончики отправлялись обратно в сумку один за другим. Широкая синяя полоса легла на стену. Время замедлило своё движение. Жёлтый. Запах краски, казалось, насквозь пропитал окружающих воздух и его одежду. Красный. Плечо побаливало от долгой нагрузки. Белый. Последний баллончик краски отправился к своим пустым собратьям. Краснов сделал несколько шагов назад и снял с лица бандану. Антон оказался прав: это было не сложно. Странное умиротворение накрыло Краснова: он сделал это. Он просто выплеснул всё, в его коридоре мыслей зажегся яркий свет
Нурмухамбеткызы Айша. Сплетни
Тёплый майский полдень. Густой, сладковатый запах сирени плывёт сквозь открытые настежь окна. Ветер методично стучит оконными рамами, шуршат занавески.
Новенькая Камилла застенчиво сидит на краю стула, окружённая одноклассниками. Парты сдвинуты в середину класса, ученики расселись по группам и оживлённо общаются между собой, то и дело с интересом поглядывая на новенькую. Их лица горят любопытством.
– Ну! Рассказывай! – нетерпеливо подаётся вперёд Света – полная светлая девочка с живыми глазами. – Как у тебя в прошлой школе? У нас ведь лучше, правда?
– Как у тебя было с уроками? Если нужна будет помощь, можешь спрашивать, – проявляет участие Диана – девочка, лицо которой сплошь было покрыто веснушками. Ее оценивающий взгляд показался Камилле острым и колючим.
– Не знаю, сложно пока сказать.., – Камилла вся сжалась от неловкости, – Оценки у меня хорошие, троек нет.
Пылкий интерес Светы и холодное дружелюбие Дианы её одинаково смущали.
– Ну что вы, в самом то деле... Видите же, девочка стесняется, – раздался тихий, но твердый голос Софии – смуглянки с пушистыми волосами. – Давайте лучше расскажем ей о нас.
Света радостно хлопнула в ладоши. Толпа одобрительно загудела.
– А ведь дело говоришь! Предлагаю начать с самого лакомого, – она доверительно посмотрела на Камиллу, – со сплетен!
Все хитро заулыбались, будто зная, о чем пойдет речь. Одна София неодобрительно покачала головой, но промолчала.
– Ох уж эти Арман и Ару, – раздался издевательский мальчишеский голос.
– Да, Арман и Ару! – торжественно объявила Света. – Настоящая история золушки, кто бы мог подумать!
– Понимаешь, это первая парочка в нашем классе, поэтому эта тема всех так волнует, – объяснила Диана.
– И какая! – Света драматично возвела руки к небу. – По законам жанра самой клишированной мелодрамы популярный красавчик чудом обратил внимание на тихую скромницу!
Несмотря на приятное и круглое лицо, её солнечная улыбка казалась Камилле неприятной.
– А как по мне, они довольно гармоничная пара, – задумчиво возразила Диана. – Ару чувствительная и мягкая, а Арман яркий и лёгкий на подъем. Они дополняют друг друга.
– Согласна! Я не видела его таким с кем-либо ещё, – раздавались весёлые одобрительные голоса учениц. – Да! Она будто успокаивает его вечное ребячество. Повезло парню! Да-да, такую отхватил!
Камилла представила милую пару: шустрого, улыбчивого мальчика и тихую, стеснительную девочку. Ей даже подумалось, что они с Ару похожи и могут сдружиться. А Арман кажется неплохим парнем, по характеру даже напоминает старшего брата Камиллы.
– Не знаю, она меня раздражает, – Света упрямо поджала губы. – Такая плаксивая! Помните, когда она закатила скандал прямо у всех на виду? Жадная до внимания!
– Кстати, да! Это было излишним, – раздались уже другие голоса. – Если хотела плакать, могла бы тихо уйти, а не громко рыдать при всех. Это неприлично! Истеричка!
Высокомерие и пренебрежение, написанное на лицах окружающих, заставило Камиллу уже более скептично отнестись к мысли о дружбе с Ару. Видимо, она инфантильная и капризная принцесса. Ей такие никогда не нравились...
– Он на нее накричал тогда, – в интонациях Дианы появилась резкость. – Кто тут и истеричка, так это он. Разве вы не помните как он озверел? Повел себя как полный дурак!
– Прямо раскраснелся весь, чуть вены на лбу не вздулись! – гам учеников становился всё громче и разгоряченнее. – Слюной так и брызжал! Да-да! Бедная девочка, ох, Ару!
Теперь до этого приятный, светлый образ Армана тоже рушился. В воображении Камиллы симпатичный мальчик начал оборачиваться оборотнем, страшным и неуравновешенным. Конечности удлинились, а с огромных клыков капала слюна. Она теперь сопереживала Ару. Как они могут так пренебрежительно говорить о ее слезах, виновен то тут только Арман!
Камилла ощущала, как в классе становится душно и жарко. Туча разногласий давила на грудь. Казалось, даже окна начали стучать громче и интенсивнее. Камилла оглядела учеников. Все были взбудоражены. Одна София стояла со скучающим видом, будто дремала наяву. Видя её спокойную мечтательность и безучастность, Камилле стало легче дышать.
– Так это заслужено! – Света возмущённо хлопнула ладонями по столу и подскочила. Её живые глаза искрились решительностью, а щеки горели. – Он рассказывал, что видел как она гуляла с другим мальчиком! Представляете! В первую же неделю отношений! Это неприемлемо! Вот как бы вы отреагировали?!
Ученики тут же всполошились. Никто не был в курсе таких подробностей. Тут же полились горячие расспросы, на которые Света с удовольствием отвечала. Она смаковала каждую вызванную своими словами эмоцию.
– Он был тогда жутко расстроенный! Вот я и поддержала его, и он мне всё-всё рассказал. Боже, как она могла! А ведь с виду такая невинная овечка!
Камилла вновь поменяла свое мнение касательно этой пары. Теперь она чувствовала даже какое-то отвращение к Ару и сочувствовала Арману. Немудрено, что он так разозлился! Камилла даже нахмурилась от негодования. В первую же неделю отношений! Немыслимо!
Диана растерянно наклонив голову, молча переглянулась со Светой. Хитрая улыбка мелькнула было на ее лице, но она тут же вернула себе непроницаемую маску холодного участия.
– Хах! А я слышала, что то был её брат! – вкрадчиво произнесла Диана и впервые широко улыбнулась. Кинув задорный взгляд на опешившую Свету, она продолжила. – Двоюродный. В гости приехал. А этот дурак не удосужился даже её выслушать, обиделся и убежал, как подлый трус! А потом ещё и отношения на публике выяснять начал! Детский сад!
Кто-то из парней громко расхохотался.
– Вот даёт! – доносилось со всех сторон. – Не зря говорят «поспешишь-людей насмешишь»!
- Я бы так в жизни не поступил! Глупость такая!
Камилла чувствовала, как у нее трещит голова от напряжения. Боже, как к кому относиться? Она уже столько раз поменяла свое мнение, что все образы в голове перемешались и расплылись. Арман то отращивал огромные когти, то скукоживался до брошенного щенка с грустными глазами, то вновь становился тем самым изначально симпатичным и веселым мальчишкой. А Ару из маленькой, испуганной девочки обращалась в злобную и избалованную кикимору, а затем вновь возвращала своё невинное очарование.
Все эти метаморфозы в голове утомляли... А от громких голосов пульсировало в висках.
Камилла вновь перевела взгляд на Софию, надеясь вновь ощутить облегчение. К удивлению, та не дремала, а смотрела детскими любопытными глазами прямо на нее. Смутившись, Камилла отвернулась.
А воздух в классе становился всё накалённее. Оконные рамы стучали всё громче. Ученики повставали с мест. Никто уже не слушал друг друга, все только кричали, желая вставить свои пять копеек. Выяснялось всё больше и больше подробностей: оказывается, кто-то гулял рядом в это время, а кто-то видел из окна... Несмотря на ветер, дувший с улицы, дышать было нечем. И вдруг...
– Да ты просто влюблена в него, вот и бесишься! – неожиданно громко отчеканила Диана. И класс умолк...
Улыбка на лице Светы застыла, ее лицо стало неестественным, будто восковым. Все с напряжённым любопытством затаили дыхание.
– Да как ты смеешь..., – тихо прошептала она дрожащими губами, – Да как ты...
Лицо Дианы не дрогнуло и оставалось жёстким, она угрюмо молчала. Только щеки слегка покраснели, выдавая ее волнение.
Угрожающе шагнув к ней, Света остановилась и стиснула кулаки. Диана распрямила острые плечи и вызывающе смотрела ей в глаза. Они молчали.
– А ведь они бывшие подруги, – доносился до Камиллы возбуждённый шёпот. – Так значит она и вправду...
И вдруг резко развернувшись на каблуках, Света с бешенством двинулась на Камиллу. Слезы обиды блестели у неё в глазах.
– Ты! Рассуди нас! – потребовала она. – Кто прав в этой ситуации: Арман или Ару?!
– Да, ты ведь новенькая, а значит у тебя нет предвзятости, – одобрительно закивали ученики. – За кого ты? Арман? Ару? Скажи! Скажи!
Камилла ощущала себя раненой антилопой в стае гиен. Они окружили ее и приближались, давили со всех сторон. Скалили зубы, клацали челюстью, рычали: "Скажи! Скажи!".
Камилла вжалась в стул всем телом и зажмурилась. Они обступили её, чуть ли не прижимались, она ощущала волны тепла идущие от их тел.
Становилось всё жарче и жарче, влажная рубашка прилипла к спине. А они все требовали и требовали ответа...
"Лучше ничего не говори", – чей-то мягкий шёпот вернул ей надежду. София? Камилла выдохнула. Она и не заметила как задержала дыхание. И решилась. Решилась пойти против толпы, мнению которой до этого безропотно следовала.
Молча встала. Ученики расступились. И, не глядя ни на кого, ушла. Тихо щёлкнула дверь. Ничего не было слышно, пока...
С первого взгляда и не скажешь, что она такая! – многозначительно объявила Света и класс снова взорвался голосами. Одна София задумчиво улыбалась.
Тёплый майский полдень. Густой, сладковатый запах сирени плывёт сквозь открытые настежь окна. Ветер методично стучит оконными рамами, шуршат занавески.
Новенькая Камилла застенчиво сидит на краю стула, окружённая одноклассниками. Парты сдвинуты в середину класса, ученики расселись по группам и оживлённо общаются между собой, то и дело с интересом поглядывая на новенькую. Их лица горят любопытством.
– Ну! Рассказывай! – нетерпеливо подаётся вперёд Света – полная светлая девочка с живыми глазами. – Как у тебя в прошлой школе? У нас ведь лучше, правда?
– Как у тебя было с уроками? Если нужна будет помощь, можешь спрашивать, – проявляет участие Диана – девочка, лицо которой сплошь было покрыто веснушками. Ее оценивающий взгляд показался Камилле острым и колючим.
– Не знаю, сложно пока сказать.., – Камилла вся сжалась от неловкости, – Оценки у меня хорошие, троек нет.
Пылкий интерес Светы и холодное дружелюбие Дианы её одинаково смущали.
– Ну что вы, в самом то деле... Видите же, девочка стесняется, – раздался тихий, но твердый голос Софии – смуглянки с пушистыми волосами. – Давайте лучше расскажем ей о нас.
Света радостно хлопнула в ладоши. Толпа одобрительно загудела.
– А ведь дело говоришь! Предлагаю начать с самого лакомого, – она доверительно посмотрела на Камиллу, – со сплетен!
Все хитро заулыбались, будто зная, о чем пойдет речь. Одна София неодобрительно покачала головой, но промолчала.
– Ох уж эти Арман и Ару, – раздался издевательский мальчишеский голос.
– Да, Арман и Ару! – торжественно объявила Света. – Настоящая история золушки, кто бы мог подумать!
– Понимаешь, это первая парочка в нашем классе, поэтому эта тема всех так волнует, – объяснила Диана.
– И какая! – Света драматично возвела руки к небу. – По законам жанра самой клишированной мелодрамы популярный красавчик чудом обратил внимание на тихую скромницу!
Несмотря на приятное и круглое лицо, её солнечная улыбка казалась Камилле неприятной.
– А как по мне, они довольно гармоничная пара, – задумчиво возразила Диана. – Ару чувствительная и мягкая, а Арман яркий и лёгкий на подъем. Они дополняют друг друга.
– Согласна! Я не видела его таким с кем-либо ещё, – раздавались весёлые одобрительные голоса учениц. – Да! Она будто успокаивает его вечное ребячество. Повезло парню! Да-да, такую отхватил!
Камилла представила милую пару: шустрого, улыбчивого мальчика и тихую, стеснительную девочку. Ей даже подумалось, что они с Ару похожи и могут сдружиться. А Арман кажется неплохим парнем, по характеру даже напоминает старшего брата Камиллы.
– Не знаю, она меня раздражает, – Света упрямо поджала губы. – Такая плаксивая! Помните, когда она закатила скандал прямо у всех на виду? Жадная до внимания!
– Кстати, да! Это было излишним, – раздались уже другие голоса. – Если хотела плакать, могла бы тихо уйти, а не громко рыдать при всех. Это неприлично! Истеричка!
Высокомерие и пренебрежение, написанное на лицах окружающих, заставило Камиллу уже более скептично отнестись к мысли о дружбе с Ару. Видимо, она инфантильная и капризная принцесса. Ей такие никогда не нравились...
– Он на нее накричал тогда, – в интонациях Дианы появилась резкость. – Кто тут и истеричка, так это он. Разве вы не помните как он озверел? Повел себя как полный дурак!
– Прямо раскраснелся весь, чуть вены на лбу не вздулись! – гам учеников становился всё громче и разгоряченнее. – Слюной так и брызжал! Да-да! Бедная девочка, ох, Ару!
Теперь до этого приятный, светлый образ Армана тоже рушился. В воображении Камиллы симпатичный мальчик начал оборачиваться оборотнем, страшным и неуравновешенным. Конечности удлинились, а с огромных клыков капала слюна. Она теперь сопереживала Ару. Как они могут так пренебрежительно говорить о ее слезах, виновен то тут только Арман!
Камилла ощущала, как в классе становится душно и жарко. Туча разногласий давила на грудь. Казалось, даже окна начали стучать громче и интенсивнее. Камилла оглядела учеников. Все были взбудоражены. Одна София стояла со скучающим видом, будто дремала наяву. Видя её спокойную мечтательность и безучастность, Камилле стало легче дышать.
– Так это заслужено! – Света возмущённо хлопнула ладонями по столу и подскочила. Её живые глаза искрились решительностью, а щеки горели. – Он рассказывал, что видел как она гуляла с другим мальчиком! Представляете! В первую же неделю отношений! Это неприемлемо! Вот как бы вы отреагировали?!
Ученики тут же всполошились. Никто не был в курсе таких подробностей. Тут же полились горячие расспросы, на которые Света с удовольствием отвечала. Она смаковала каждую вызванную своими словами эмоцию.
– Он был тогда жутко расстроенный! Вот я и поддержала его, и он мне всё-всё рассказал. Боже, как она могла! А ведь с виду такая невинная овечка!
Камилла вновь поменяла свое мнение касательно этой пары. Теперь она чувствовала даже какое-то отвращение к Ару и сочувствовала Арману. Немудрено, что он так разозлился! Камилла даже нахмурилась от негодования. В первую же неделю отношений! Немыслимо!
Диана растерянно наклонив голову, молча переглянулась со Светой. Хитрая улыбка мелькнула было на ее лице, но она тут же вернула себе непроницаемую маску холодного участия.
– Хах! А я слышала, что то был её брат! – вкрадчиво произнесла Диана и впервые широко улыбнулась. Кинув задорный взгляд на опешившую Свету, она продолжила. – Двоюродный. В гости приехал. А этот дурак не удосужился даже её выслушать, обиделся и убежал, как подлый трус! А потом ещё и отношения на публике выяснять начал! Детский сад!
Кто-то из парней громко расхохотался.
– Вот даёт! – доносилось со всех сторон. – Не зря говорят «поспешишь-людей насмешишь»!
- Я бы так в жизни не поступил! Глупость такая!
Камилла чувствовала, как у нее трещит голова от напряжения. Боже, как к кому относиться? Она уже столько раз поменяла свое мнение, что все образы в голове перемешались и расплылись. Арман то отращивал огромные когти, то скукоживался до брошенного щенка с грустными глазами, то вновь становился тем самым изначально симпатичным и веселым мальчишкой. А Ару из маленькой, испуганной девочки обращалась в злобную и избалованную кикимору, а затем вновь возвращала своё невинное очарование.
Все эти метаморфозы в голове утомляли... А от громких голосов пульсировало в висках.
Камилла вновь перевела взгляд на Софию, надеясь вновь ощутить облегчение. К удивлению, та не дремала, а смотрела детскими любопытными глазами прямо на нее. Смутившись, Камилла отвернулась.
А воздух в классе становился всё накалённее. Оконные рамы стучали всё громче. Ученики повставали с мест. Никто уже не слушал друг друга, все только кричали, желая вставить свои пять копеек. Выяснялось всё больше и больше подробностей: оказывается, кто-то гулял рядом в это время, а кто-то видел из окна... Несмотря на ветер, дувший с улицы, дышать было нечем. И вдруг...
– Да ты просто влюблена в него, вот и бесишься! – неожиданно громко отчеканила Диана. И класс умолк...
Улыбка на лице Светы застыла, ее лицо стало неестественным, будто восковым. Все с напряжённым любопытством затаили дыхание.
– Да как ты смеешь..., – тихо прошептала она дрожащими губами, – Да как ты...
Лицо Дианы не дрогнуло и оставалось жёстким, она угрюмо молчала. Только щеки слегка покраснели, выдавая ее волнение.
Угрожающе шагнув к ней, Света остановилась и стиснула кулаки. Диана распрямила острые плечи и вызывающе смотрела ей в глаза. Они молчали.
– А ведь они бывшие подруги, – доносился до Камиллы возбуждённый шёпот. – Так значит она и вправду...
И вдруг резко развернувшись на каблуках, Света с бешенством двинулась на Камиллу. Слезы обиды блестели у неё в глазах.
– Ты! Рассуди нас! – потребовала она. – Кто прав в этой ситуации: Арман или Ару?!
– Да, ты ведь новенькая, а значит у тебя нет предвзятости, – одобрительно закивали ученики. – За кого ты? Арман? Ару? Скажи! Скажи!
Камилла ощущала себя раненой антилопой в стае гиен. Они окружили ее и приближались, давили со всех сторон. Скалили зубы, клацали челюстью, рычали: "Скажи! Скажи!".
Камилла вжалась в стул всем телом и зажмурилась. Они обступили её, чуть ли не прижимались, она ощущала волны тепла идущие от их тел.
Становилось всё жарче и жарче, влажная рубашка прилипла к спине. А они все требовали и требовали ответа...
"Лучше ничего не говори", – чей-то мягкий шёпот вернул ей надежду. София? Камилла выдохнула. Она и не заметила как задержала дыхание. И решилась. Решилась пойти против толпы, мнению которой до этого безропотно следовала.
Молча встала. Ученики расступились. И, не глядя ни на кого, ушла. Тихо щёлкнула дверь. Ничего не было слышно, пока...
С первого взгляда и не скажешь, что она такая! – многозначительно объявила Света и класс снова взорвался голосами. Одна София задумчиво улыбалась.
Сатыбалды Акежан. Гайд для новичков по игре в жизнь
Я думаю, что наша real life на самом деле похожа на игру. На хорошую копию нашей жизни, только воображаемой.
Интересный факт: одна игра занимает в среднем 5-10 секунд реального времени. Но ощущается она как вся жизнь героя. Морти, персонаж мультсериала «Рик и Морти», сыграл подобную игру во второй серии второго сезона сериала. Вообще при входе в эту игру ты забываешь о своей настоящей жизни на протяжении игрового процесса, но она остается в нашем подсознании и появляется в игре как наши принципы и точка зрения; это было сделано специально, ради сохранения баланса между жизнью и игрой. И чтобы вы не стали сумасшедшими в симуляции. Невольно задумываешься: может кто-то также играет за меня эту жизнь, в которой я проживаю, или я и есть тот игрок в симуляции.
Наша real life - это самая хардкорная игра из всех, потому что вы играете без сохранений, без пауз, в режиме реального времени, не выбираете, где и у кого родиться. Открытая карта, большой мир, 510 072 000 км² (ровно такую площадь занимает наша Земля), полная свобода действий: выбор профессии, выбор образа жизни, друзей и многое другое. Самая реалистичная, поскольку в игре вы испытываете всю палитру эмоций, различные ощущения. Она самая тяжелая, но и самая интересная. В этой игре самый большой актив, игроков здесь насчитывается 8 миллиардов (по числу жителей нашей планеты). Также эта игра занимает много первых мест по номинациям среди игр.
О разработчиках этой игры ничего неизвестно, в основном игроки называют его Аллахом, некоторые Иисусом, некоторые же Буддой, но есть те, кто считают, что игра появилась сама по себе, они называют себя атеистами.
Познакомившись с игрой, приступим быстрее к гайду (следует отметить, что это гайд для тех, кто, как и большинство игроков, играет на результат, а не на скорость).
Поговорим о результате, счете ваших баллов после окончания игры. Они даются после смерти за уважение, положение в обществе, благие дела и другое. Но баллы накапливаются постепенно. Например, если хорошо учиться, набрать высокий балл на экзамене, сходить в армию, создать семью, быть асом в своем деле и так далее.
В этой игре полностью решает рандом, как указано выше, здесь нельзя выбрать место рождения, вы можете оказаться в любой семье, в любом месте, с любым начальным кэшем, это как повезет. Если не повезло, не стоит сразу вешать на шею петлю и выходить в меню игры, это значит, что судьба послала вам испытания, которые вы должны пройти и получить лучший результат.
Жизнь
До определенного возраста у нас заблокированы управление и память, потому что по лору игры до 4-5 лет гиппокамп только формируется. Советы для новичков я буду давать только о геймплее в локации «Казахстан», рассматривая жизнь с хорошей полной семьей, потому что имею опыт только такой.
Начинаем мы с локации «Садик», сразу сходу дам совет: нужно не терять время и постоянно улучшать свой скилл «Знание». В детсадовское время мало что можно развить, но здесь можно насладиться игрой и отдохнуть перед всей взрослой жизнью.
Через время, когда вам настанет 6-7 лет, наступает «Школа». На начальных уровнях, а именно с первого по четвертый класс, очень легко: выполняем домашнее задание, прокачиваем скиллы «Физподготовка» и готовимся приложить больше усилий к апргейду «Знаний». Начиная с 5 класса, нужно тратить больше времени и энергии на прокачку скиллов и меньше – на развлечения. Еще нужно развивать навыки коммуникации с NPC и другими игроками. В 9 классе нужно начать усиленную подготовку к итоговым экзаменам, в 10 классе можно немного сбавить обороты, чтоб набрать их в 11 для сдачи ЕНТ. Естественно, ни одна игра не без читов, поэтому можно увеличить свои баллы путем списывания, но будьте осторожны: ведь вас могут поймать на этом, и дать бан в виде аннулирования. Кстати, игрок не может выбирать себе персонажей, которые будут его обучать – учителей.
Далее, набрав хороший балл, поступаем в «Университет», опять учимся так, как будто у нас сгорают «жизни». На заметку! В это время вы можете сходить в армию: это значительно прибавит вам уважения, вы наберетесь опыта жизни, улучшите свои физические показатели, но зато вы потратите год своей жизни и вас хорошенько так потрепают. Закончив универ, можно расслабиться и начать работать. Здесь-то и начинается жизнь и вся прелесть игрового процесса: найдите девушку, сделайте предложение, заведите детей, параллельно пытаясь открыть «Своё дело», так как это самое прибыльное занятие. Чем больше увеличиваете свое состояние, тем больше увеличиваются ваши баллы. Но, конечно, бизнес - это игра на риск, игра в игре. Чтобы реально добиться успеха, нужно вложить в это дело жизнь, иметь десятилетия опыта за сломанной терпеливой и горбатой спиной. Для бизнеса нужно быть находчивым. Также для успеха потребуется не один человек, здесь-то и понадобится ваш навык коммуникации с людьми.
Оставшийся кусок времени вы просто работаете до «Пенсии». Всю жизнь вы постоянно будете на волоске от смерти. Напоминаю, что сохраняться и ставить паузы запрещено, будьте осторожны и не стоит лишний раз драться и перерабатывать. Живите, как шведы. Доживя до старости, занимайтесь спортом и отдыхайте, ведь скоро ваша игра закончится, и вы наберете большой результат.
Дополнительные жизненные ивенты
В «Real Life» очень и очень много побочных миссий, ивентов и квестов. Вы можете пройти их ради интереса, например, «Лагерь». Лично я побывал в лагере два раза, и там было интересно, это делает геймплей игры довольно разнообразным. Армия своего рода тоже ивент, правда, в своей игре с ним опыта не имею. Также по возможности нужно использовать «Путешествия», потому что в путешествиях вы видите разных людей с разным опытом и знаниями, вы познаете людей и будете их читать, хотя бы по собственной стране. Многие игроки жалуются на то, что для путешествия у них нет средств. Я думаю так: если ты хочешь посетить то или иное место, тогда тебе не следовало покупать телевизор на всю стену и телефон с надкусанным яблоком или еще чего-нибудь, что душенька пожелает. Много примеров туристов, которые живут на улицах в палатках и питаются также максимально, не затрачивая средств на еду. Они питаются лишь тем, что им необходимо, чтобы они могли ходить и чтоб билось их горячее сердце. Они путешествуют на велосипедах, либо пешком обходят тысячи километров, чтобы не потратить огромные деньги на жалкий летающий металл в небе и отель с режимом «все включено», из которого они даже не выходят, ибо им этого хватит.
Моя игра
Давайте расскажу вам о моем опыте игры. Рандом выбрал СНГ, заспавнился я в Казахстане в 2009 году в маленьком селе, моим ником является Акежан, персонаж мой глуповат, болтлив и лентяй, дожил до 14 уровня. Про геимплей в этой локации: сложновато, но не критично, игроки где-то живут хуже и сложность повыше. Климатические параметры в окрестностях «степь» очень интересны, если так можно сказать, здесь не самое холодное место в мире, но зимой можно пораньше закончить игру от дебаффа «обморожение». Летом здесь также, но в это время года можно потерять сознание, а потом и писать «GG» от других дебаффов: «обезвоживание» или «солнечный удар». Честно говоря, и графон хромает, ну как хромает, просто скудно, природа неяркая, в засушливой и плоской степи нет ничего дивного. Хотя мои отзывы не логичны: может, в этом и есть вся прелесть степей, может, именно эта просторность и есть туз в рукаве. Где-нибудь в тесном Сингапуре людям повернуться негде, а я тут распинаюсь.
Я иногда размышляю, почему разрабы не дали игрокам одинаковых условий, одинакового количества места, ресурсов, почему одни богаты так, что денег невиданно, а другие умирают в лачуге от простой жажды. Но потом я вспоминаю, что разработчик игры как раз так и сделал в начале релиза, но игроки распорядились, как им было выгодно. Более умные, а значит сильные (колонизаторы) забрали у других территории, либо захватили их и забрали все ресурсы. Это один из главных минусов игры: админов и наказания игроки придумали сами. Колонизаторы - источник всех разделений, расизма и бедности. Зато сейчас их потомки имеют одни из самых сильных и высоких экономик мира. Они разделили мир на страны, опять одна больше другой, разделили людей не пойми какими головокружительными границами и дали самоконтроль: твоя страна сам правь, поддержку тебе не дадим. Конечно, необразованные люди начали править, где-то у них получилось, где то не получилось.
Но вернемся к нашим баранам, как говорится.
В селе проходит относительно мало ивентов и развлечений. Одни и те же локации, события каждый день - день сурка без вариантов. Утром идешь в школу, потом домой на обед, опять в школу, работаешь во дворе, делаешь уроки и цикл повторяется до выходных. Кстати, живя в селе, прокачиваешь hard skills: ухаживать за животными, рубить дрова, выращивать овощи. Да, когда огромной лопатой прорываешь туннель, чтобы выйти на Большую землю, то накидываешь себе пару дополнительных очков.
Ну и о приятных бонусах. Зимой прикольно ходить по сугробам, похожим на горы зефира. Кататься на лыжах вокруг сада и на коньках, когда замерзнет пруд.
Я всегда настраиваю себя так, чтобы радоваться мелочам, например, недавно я увидел новую птичку, которую никогда не видел, у нее было красное брюхо и серое тельце. Она постоянно кружила возле сена, даже не знаю почему. В интернете нашел схожую – зарянка горихвостка, очень похожа. Вот так прилетают к нам неизвестные птички неизвестно откуда. Возможно, это последствия глобального потепления, и они были вынуждены прилететь сюда.
Вообще нужно почаще оглядываться на природу вокруг: какая бы она скудная ни была, она способна удивить.
Это не конец игры. Но и не репетиция. Так что живи!
Я думаю, что наша real life на самом деле похожа на игру. На хорошую копию нашей жизни, только воображаемой.
Интересный факт: одна игра занимает в среднем 5-10 секунд реального времени. Но ощущается она как вся жизнь героя. Морти, персонаж мультсериала «Рик и Морти», сыграл подобную игру во второй серии второго сезона сериала. Вообще при входе в эту игру ты забываешь о своей настоящей жизни на протяжении игрового процесса, но она остается в нашем подсознании и появляется в игре как наши принципы и точка зрения; это было сделано специально, ради сохранения баланса между жизнью и игрой. И чтобы вы не стали сумасшедшими в симуляции. Невольно задумываешься: может кто-то также играет за меня эту жизнь, в которой я проживаю, или я и есть тот игрок в симуляции.
Наша real life - это самая хардкорная игра из всех, потому что вы играете без сохранений, без пауз, в режиме реального времени, не выбираете, где и у кого родиться. Открытая карта, большой мир, 510 072 000 км² (ровно такую площадь занимает наша Земля), полная свобода действий: выбор профессии, выбор образа жизни, друзей и многое другое. Самая реалистичная, поскольку в игре вы испытываете всю палитру эмоций, различные ощущения. Она самая тяжелая, но и самая интересная. В этой игре самый большой актив, игроков здесь насчитывается 8 миллиардов (по числу жителей нашей планеты). Также эта игра занимает много первых мест по номинациям среди игр.
О разработчиках этой игры ничего неизвестно, в основном игроки называют его Аллахом, некоторые Иисусом, некоторые же Буддой, но есть те, кто считают, что игра появилась сама по себе, они называют себя атеистами.
Познакомившись с игрой, приступим быстрее к гайду (следует отметить, что это гайд для тех, кто, как и большинство игроков, играет на результат, а не на скорость).
Поговорим о результате, счете ваших баллов после окончания игры. Они даются после смерти за уважение, положение в обществе, благие дела и другое. Но баллы накапливаются постепенно. Например, если хорошо учиться, набрать высокий балл на экзамене, сходить в армию, создать семью, быть асом в своем деле и так далее.
В этой игре полностью решает рандом, как указано выше, здесь нельзя выбрать место рождения, вы можете оказаться в любой семье, в любом месте, с любым начальным кэшем, это как повезет. Если не повезло, не стоит сразу вешать на шею петлю и выходить в меню игры, это значит, что судьба послала вам испытания, которые вы должны пройти и получить лучший результат.
Жизнь
До определенного возраста у нас заблокированы управление и память, потому что по лору игры до 4-5 лет гиппокамп только формируется. Советы для новичков я буду давать только о геймплее в локации «Казахстан», рассматривая жизнь с хорошей полной семьей, потому что имею опыт только такой.
Начинаем мы с локации «Садик», сразу сходу дам совет: нужно не терять время и постоянно улучшать свой скилл «Знание». В детсадовское время мало что можно развить, но здесь можно насладиться игрой и отдохнуть перед всей взрослой жизнью.
Через время, когда вам настанет 6-7 лет, наступает «Школа». На начальных уровнях, а именно с первого по четвертый класс, очень легко: выполняем домашнее задание, прокачиваем скиллы «Физподготовка» и готовимся приложить больше усилий к апргейду «Знаний». Начиная с 5 класса, нужно тратить больше времени и энергии на прокачку скиллов и меньше – на развлечения. Еще нужно развивать навыки коммуникации с NPC и другими игроками. В 9 классе нужно начать усиленную подготовку к итоговым экзаменам, в 10 классе можно немного сбавить обороты, чтоб набрать их в 11 для сдачи ЕНТ. Естественно, ни одна игра не без читов, поэтому можно увеличить свои баллы путем списывания, но будьте осторожны: ведь вас могут поймать на этом, и дать бан в виде аннулирования. Кстати, игрок не может выбирать себе персонажей, которые будут его обучать – учителей.
Далее, набрав хороший балл, поступаем в «Университет», опять учимся так, как будто у нас сгорают «жизни». На заметку! В это время вы можете сходить в армию: это значительно прибавит вам уважения, вы наберетесь опыта жизни, улучшите свои физические показатели, но зато вы потратите год своей жизни и вас хорошенько так потрепают. Закончив универ, можно расслабиться и начать работать. Здесь-то и начинается жизнь и вся прелесть игрового процесса: найдите девушку, сделайте предложение, заведите детей, параллельно пытаясь открыть «Своё дело», так как это самое прибыльное занятие. Чем больше увеличиваете свое состояние, тем больше увеличиваются ваши баллы. Но, конечно, бизнес - это игра на риск, игра в игре. Чтобы реально добиться успеха, нужно вложить в это дело жизнь, иметь десятилетия опыта за сломанной терпеливой и горбатой спиной. Для бизнеса нужно быть находчивым. Также для успеха потребуется не один человек, здесь-то и понадобится ваш навык коммуникации с людьми.
Оставшийся кусок времени вы просто работаете до «Пенсии». Всю жизнь вы постоянно будете на волоске от смерти. Напоминаю, что сохраняться и ставить паузы запрещено, будьте осторожны и не стоит лишний раз драться и перерабатывать. Живите, как шведы. Доживя до старости, занимайтесь спортом и отдыхайте, ведь скоро ваша игра закончится, и вы наберете большой результат.
Дополнительные жизненные ивенты
В «Real Life» очень и очень много побочных миссий, ивентов и квестов. Вы можете пройти их ради интереса, например, «Лагерь». Лично я побывал в лагере два раза, и там было интересно, это делает геймплей игры довольно разнообразным. Армия своего рода тоже ивент, правда, в своей игре с ним опыта не имею. Также по возможности нужно использовать «Путешествия», потому что в путешествиях вы видите разных людей с разным опытом и знаниями, вы познаете людей и будете их читать, хотя бы по собственной стране. Многие игроки жалуются на то, что для путешествия у них нет средств. Я думаю так: если ты хочешь посетить то или иное место, тогда тебе не следовало покупать телевизор на всю стену и телефон с надкусанным яблоком или еще чего-нибудь, что душенька пожелает. Много примеров туристов, которые живут на улицах в палатках и питаются также максимально, не затрачивая средств на еду. Они питаются лишь тем, что им необходимо, чтобы они могли ходить и чтоб билось их горячее сердце. Они путешествуют на велосипедах, либо пешком обходят тысячи километров, чтобы не потратить огромные деньги на жалкий летающий металл в небе и отель с режимом «все включено», из которого они даже не выходят, ибо им этого хватит.
Моя игра
Давайте расскажу вам о моем опыте игры. Рандом выбрал СНГ, заспавнился я в Казахстане в 2009 году в маленьком селе, моим ником является Акежан, персонаж мой глуповат, болтлив и лентяй, дожил до 14 уровня. Про геимплей в этой локации: сложновато, но не критично, игроки где-то живут хуже и сложность повыше. Климатические параметры в окрестностях «степь» очень интересны, если так можно сказать, здесь не самое холодное место в мире, но зимой можно пораньше закончить игру от дебаффа «обморожение». Летом здесь также, но в это время года можно потерять сознание, а потом и писать «GG» от других дебаффов: «обезвоживание» или «солнечный удар». Честно говоря, и графон хромает, ну как хромает, просто скудно, природа неяркая, в засушливой и плоской степи нет ничего дивного. Хотя мои отзывы не логичны: может, в этом и есть вся прелесть степей, может, именно эта просторность и есть туз в рукаве. Где-нибудь в тесном Сингапуре людям повернуться негде, а я тут распинаюсь.
Я иногда размышляю, почему разрабы не дали игрокам одинаковых условий, одинакового количества места, ресурсов, почему одни богаты так, что денег невиданно, а другие умирают в лачуге от простой жажды. Но потом я вспоминаю, что разработчик игры как раз так и сделал в начале релиза, но игроки распорядились, как им было выгодно. Более умные, а значит сильные (колонизаторы) забрали у других территории, либо захватили их и забрали все ресурсы. Это один из главных минусов игры: админов и наказания игроки придумали сами. Колонизаторы - источник всех разделений, расизма и бедности. Зато сейчас их потомки имеют одни из самых сильных и высоких экономик мира. Они разделили мир на страны, опять одна больше другой, разделили людей не пойми какими головокружительными границами и дали самоконтроль: твоя страна сам правь, поддержку тебе не дадим. Конечно, необразованные люди начали править, где-то у них получилось, где то не получилось.
Но вернемся к нашим баранам, как говорится.
В селе проходит относительно мало ивентов и развлечений. Одни и те же локации, события каждый день - день сурка без вариантов. Утром идешь в школу, потом домой на обед, опять в школу, работаешь во дворе, делаешь уроки и цикл повторяется до выходных. Кстати, живя в селе, прокачиваешь hard skills: ухаживать за животными, рубить дрова, выращивать овощи. Да, когда огромной лопатой прорываешь туннель, чтобы выйти на Большую землю, то накидываешь себе пару дополнительных очков.
Ну и о приятных бонусах. Зимой прикольно ходить по сугробам, похожим на горы зефира. Кататься на лыжах вокруг сада и на коньках, когда замерзнет пруд.
Я всегда настраиваю себя так, чтобы радоваться мелочам, например, недавно я увидел новую птичку, которую никогда не видел, у нее было красное брюхо и серое тельце. Она постоянно кружила возле сена, даже не знаю почему. В интернете нашел схожую – зарянка горихвостка, очень похожа. Вот так прилетают к нам неизвестные птички неизвестно откуда. Возможно, это последствия глобального потепления, и они были вынуждены прилететь сюда.
Вообще нужно почаще оглядываться на природу вокруг: какая бы она скудная ни была, она способна удивить.
Это не конец игры. Но и не репетиция. Так что живи!
Темкешев Рауан. Если бы не моя семья
Я открываю глаза. Передо мной пролетела муха - типичный обитатель домов сельской местности. На столе лежит книга в кожаном переплете, рядом с ней - новенькая кепка, которую мне подарила бабушка. Проскрипела дверь, на пороге появилась моя мама, которая, широко улыбаясь, сказала:
-О, наконец-то ты встал! Нам следует поторопиться, иначе вернемся после прогулки слишком поздно. Мы же сегодня собирались за земляникой!
Именно так начался обычный летний день в середине июля, когда детство пролетало беззаботно и без труда можно было найти себе развлечение. Тогда мы с мамой очень часто навещали своих родственников в селе Торайгыр, изумруде казахской степи. Здесь, среди сочной травы, спокойно паслись лошади, здесь всюду самовольно заняли свои позиции камни, голос вечности. Здесь течет прозрачный ручей. Здесь возвышается знаменитый Пик Смелых. По его отвесной скале на вершину горы может подняться не каждый. Этот «трудный путь, опасный, как военная тропа» служит проверкой человека на прочность. У его подножия растет густой, наполненный хвойными ароматами лес, который так и пытается заманить путника, очаровав его и не отпуская из своих зеленых объятий…
У тети на кухонном столе чай, мед, бутерброды с колбасой, вареные яйца, домашняя сметана. Никогда не забуду ее вкус! Этот немудреный завтрак я вспоминаю очень часто сейчас, когда не могу поехать в деревню.
- Подскажи-ка, куда вы обычно ходите за земляникой? - спросила мама мою двоюродную сестру Санию.
- Мы всегда выбираем тот холм, который расположен прямо за нашим домом.
- Хорошо, пейте чай, пейте, чтоб собрать полные корзины!
Через несколько минут у входной двери уже стояли ведра: одно большое, два других поменьше, из-под майонеза.
Щеки Сании покрылись румянцем, глаза моей мамы засверкали азартом в ожидании новых впечатлений. Я надел кепку, и мы вышли во двор. Кошка, похожая на панду, провожала нас обиженным взглядом: ее некому будет гладить и ласкать. День стоял знойный, но мы радостно шагали по утоптанной тропинке.
Наконец мы нашли ягодное место, разошлись по сторонам и… забыли обо всем. Так продолжалось, наверное, около часа. Над нами летали стрекозы, пчелы, горланили чайки, вдали паслись коровы. Запах душистых трав, звуки леса окружали нас.
Мы устали, проголодались, захотели пить… Наконец мама объявила о коротком привале. Бутерброды и морс - вот что нам нужно было для счастья в тот момент.
-Ребята, вы молодцы! Давайте сходим на озеро, очень хочется отдохнуть и искупаться, - предложила мама, когда мы вернулись домой с полными ведрами земляники.
- Хорошая идея, -поддержали мы.
Из-за сосен и берез появилось зеленовато-бирюзовое озеро. Над ним величественно возвышались живописные и неприступные горы, взобраться на которые осмелились бы далеко не все. А в небе медленно плыли облака, среди которых не было ни одной тучи - предвестницы грозы. Красота!
Мы остановились у давно приглянувшегося нам места, быстро разделись, окунулись в прохладную воду и поплыли. Неподалеку на плоских и горячих от солнца камнях сушатся наши вещи. Шепот волн, шорох собиравшейся у берега пены и звуки пролетающих мимо стрекоз - отличное расслабление после тяжелого дня, чудесная медитация на природе...
На обратном пути мы увидели, что наш аул окрасился в цвет заката: красные отсветы освещали наши довольные, хотя и усталые лица. Природа готовилась к ночной передышке, утомившись от жары. Слабый ветер, доносившийся со степных просторов, дарил нам приятную прохладу. Трудно стереть из памяти яркие впечатления, когда целый день проводишь на природе, посвящаешь свое время и труду, и отдыху, а в конце странствий получаешь вкусный ужин, приготовленный с любовью!
Я закрываю глаза, вспоминаю все, что было днем, и с улыбкой погружаюсь в сон. Рядом пролетела та же муха и села на книгу...
Я открываю глаза. Передо мной пролетела муха - типичный обитатель домов сельской местности. На столе лежит книга в кожаном переплете, рядом с ней - новенькая кепка, которую мне подарила бабушка. Проскрипела дверь, на пороге появилась моя мама, которая, широко улыбаясь, сказала:
-О, наконец-то ты встал! Нам следует поторопиться, иначе вернемся после прогулки слишком поздно. Мы же сегодня собирались за земляникой!
Именно так начался обычный летний день в середине июля, когда детство пролетало беззаботно и без труда можно было найти себе развлечение. Тогда мы с мамой очень часто навещали своих родственников в селе Торайгыр, изумруде казахской степи. Здесь, среди сочной травы, спокойно паслись лошади, здесь всюду самовольно заняли свои позиции камни, голос вечности. Здесь течет прозрачный ручей. Здесь возвышается знаменитый Пик Смелых. По его отвесной скале на вершину горы может подняться не каждый. Этот «трудный путь, опасный, как военная тропа» служит проверкой человека на прочность. У его подножия растет густой, наполненный хвойными ароматами лес, который так и пытается заманить путника, очаровав его и не отпуская из своих зеленых объятий…
У тети на кухонном столе чай, мед, бутерброды с колбасой, вареные яйца, домашняя сметана. Никогда не забуду ее вкус! Этот немудреный завтрак я вспоминаю очень часто сейчас, когда не могу поехать в деревню.
- Подскажи-ка, куда вы обычно ходите за земляникой? - спросила мама мою двоюродную сестру Санию.
- Мы всегда выбираем тот холм, который расположен прямо за нашим домом.
- Хорошо, пейте чай, пейте, чтоб собрать полные корзины!
Через несколько минут у входной двери уже стояли ведра: одно большое, два других поменьше, из-под майонеза.
Щеки Сании покрылись румянцем, глаза моей мамы засверкали азартом в ожидании новых впечатлений. Я надел кепку, и мы вышли во двор. Кошка, похожая на панду, провожала нас обиженным взглядом: ее некому будет гладить и ласкать. День стоял знойный, но мы радостно шагали по утоптанной тропинке.
Наконец мы нашли ягодное место, разошлись по сторонам и… забыли обо всем. Так продолжалось, наверное, около часа. Над нами летали стрекозы, пчелы, горланили чайки, вдали паслись коровы. Запах душистых трав, звуки леса окружали нас.
Мы устали, проголодались, захотели пить… Наконец мама объявила о коротком привале. Бутерброды и морс - вот что нам нужно было для счастья в тот момент.
-Ребята, вы молодцы! Давайте сходим на озеро, очень хочется отдохнуть и искупаться, - предложила мама, когда мы вернулись домой с полными ведрами земляники.
- Хорошая идея, -поддержали мы.
Из-за сосен и берез появилось зеленовато-бирюзовое озеро. Над ним величественно возвышались живописные и неприступные горы, взобраться на которые осмелились бы далеко не все. А в небе медленно плыли облака, среди которых не было ни одной тучи - предвестницы грозы. Красота!
Мы остановились у давно приглянувшегося нам места, быстро разделись, окунулись в прохладную воду и поплыли. Неподалеку на плоских и горячих от солнца камнях сушатся наши вещи. Шепот волн, шорох собиравшейся у берега пены и звуки пролетающих мимо стрекоз - отличное расслабление после тяжелого дня, чудесная медитация на природе...
На обратном пути мы увидели, что наш аул окрасился в цвет заката: красные отсветы освещали наши довольные, хотя и усталые лица. Природа готовилась к ночной передышке, утомившись от жары. Слабый ветер, доносившийся со степных просторов, дарил нам приятную прохладу. Трудно стереть из памяти яркие впечатления, когда целый день проводишь на природе, посвящаешь свое время и труду, и отдыху, а в конце странствий получаешь вкусный ужин, приготовленный с любовью!
Я закрываю глаза, вспоминаю все, что было днем, и с улыбкой погружаюсь в сон. Рядом пролетела та же муха и села на книгу...
Амерханов Линар. Риторический вопрос
Поселок, уютно расположившийся среди изумрудных полей, постепенно готовится к наступлению ночи. Последние золотые лучи солнца ласкают крыши домов. Отражаясь от них, тоненькие потоки энергии проникают в соседние дома через окна. Ржавый флюгер, единственный в деревушке, едва колыхается от слабого дуновения ветра. А птицы замирают, готовятся приветствовать тишину.
Смотришь вдаль и видишь, как горизонт плавно тускнеет и вскоре покрывается фиолетовой пеленой. Звёзды медленно, одна за другой, зажигаются на небесах и сияют ярким светом, словно маленькие алмазы на черной бархатной ткани. С каждой минутой можно разглядеть все меньше и меньше контуров и деталей. Плотные тени образуются под деревьями, заборами и козырьками домов, а серебряные линии извиваются среди зелёных полей, когда луна своим бледным светом пробивается сквозь облака.
Чуть дальше от халуп располагается хлев. Он возвышается в стороне от остальных построек и этим напоминает о своей важности. Строение с гордой уверенностью стоит на неровном фундаменте. С обветренной стороны хлева видны грубые доски, сквозь которые пробивается слабый свет тусклых советских лампочек. Деревянные перегородки, украшенные выцветшими флористическими орнаментами, создают неповторимый стиль постройки, олицетворяющий спокойствие. Обычно ночью в этом месте царит тишина, прерываемая только далеким звоном колокольчика на шее коровы и шорохом животных внутри. Однако сегодня животные были особенно встревожены чем-то.
– Ох-Ох! – воскликнул Петух своим звонким голосом, сидя на самой высокой перекладине в хлеву. – Разве так делается?! – продолжил он, окончательно прервав сон других животных.
– Что такое? Что за шум? – спросила Корова, выглядывая из своего стойла.
– Я бы хотел попросить вашего внимания, – начал Петух, собирая в круг все больше и больше животины. – Сегодня я стал очевидцем неприятного момента. Более того, он был очень оскорбительным.
Петух пылал уверенностью. Он был настоящим оратором, поэтому быстро собрал вокруг себя аудиторию. После привлечения внимания он начал свой рассказ:
– Сегодня, сидя на заборе, когда уже было светло, но солнце еще не появилось, я увидел, как маленький человечишка вышел из дома. Его перья на голове были растрёпаны, поэтому его мама, выглядывая в окно, крикнула, что он петушок. Понимаете? Пе-ту-шок… Неужели это так плохо – выглядеть, как я? Что у меня может быть общего с этими людьми? – возмутился Петух. – Более того, эти люди обижают и обзывают нашими именами других себе подобных. Например, на днях я услышал, как сельские ребятишки обозвали девочку слепой курицей. – Разгневался Петух, распушив свои перья на груди и на шее. – Они обозвали её именем моей супруги! В конце концов, она не такая уж и слепая, да и я не такой лохматый.
Петух спрыгнул с перекладины и начал ходить из стороны в сторону. Он топал лапами и поднимал пыль в хлеву, изредка ударяя своим клювом по перекладине. Его сережки и гребень залились кровью и приобрели ярко-красный цвет. А его супруга, Курица, стояла в стороне, опустив голову и касаясь клювом своей пышной коричневой грудки.
Тем временем, остальные животные разделяли печаль и обиду Петуха. Они анализировали все сказанное и вспоминали подобные случаи в жизни, когда люди их именем оскорбляли других.
– К счастью, зима наступит нескоро, – корова начала свою речь издалека. – Каждый год неуклюжие люди поскальзываются на склоне к нашему хлеву, где обычно катаются ребята. Скользкий путь приносит смех, радость и веселье, но для меня – это очередной удар в самое сердце.
Животные переключили своё внимание на Корову. Петух, казалось, был настолько заинтересован, что даже и забыл о своей неприятности. Он вдруг подумал: «Неужели я не один такой? Неужели меня кто-то понимает?» Да, подобные вопросы возникали в остывшей голове Петуха. И с каждым последующим предложением Коровы, он понимал, что его обиду хоть кто-то разделяет.
– Я слышала, как жертву скользкого пути, называли коровой… – продолжила задетая бурёнка. – Так происходило каждый день. Иногда можно было услышать фразу: «Ты такая неуклюжая, как корова на льду». Каждый раз я испытывала печаль и мои щеки с веками обвисали и становились всё ближе к земле и неоднократно я задавалась вопросом: что у меня может быть общего с этими людьми?
Корова остановилась, сдерживая слезы, которых до этого момента она никогда не выпускала.
– Неужели я такая неуклюжая? Разве я заслужила такое? – промычала Корова.
Тишина снова окутала хлев, но только на мгновение.
– Понимаю, – прохрюкала Свинья, лежа в стороне от толпы животных. – Еще как понимаю, ведь после зимы наступает оттепель, период грязи и слякоти.
Свинья внимательно слушала рассказы Петуха и Коровы, пожевывая морковь. Она не хотела прерывать тишину, но и молчать она тоже не хотела. Еле-еле встав на копыта, Свинья вошла в круг животных и начала свой рассказ.
– По приходе весны тает снег, образуя лужи грязи и дорожные болота из глины и чернозема. Дети, сохранившие зимнее настроение, часто продолжают свои игры, возвращаясь домой с грязной обувью и одеждой. Зачастую детей у порога ругают матери, встречая их фразой: «Грязный, как свинья». Но это еще не всё. Иногда моим именем оскорбляют толстого человека, проживающего у нас в деревне, – возмутилась Свинья, дожевывая морковку. – Да, я немного широка. Да, иногда я люблю поваляться в грязи. Ведь это моя природа. Но что у меня может быть общего с этими людьми? – взвыла она, все еще не понимая важности человека в природе.
Свинья закончила свой рассказ. Даже её сердце, обросшее жиром, стало биться сильнее. И снова тишина, прерываемая только резкими похрюкиваниями Свиньи. Но животные понимали, что они не будут спать до утра и вскоре найдется новая жертва человеческих оскорблений, которая, зайдя в круг, начнет рассказывать свою историю. Однако у каждого из них уже были подготовлены рассказы. Все ждали своей очереди высказаться.
Атмосфера в хлеву накалилась. Воздух, пропитанный состраданием и горечью, стал более тяжелым. В нём витала аура настоящего протеста. Каждый из животных был рассержен на человека и жаждал поскорее высказаться, найти сторонников. Люди именами Козы, Козла, Овцы, Барана, Осла и Кобылы тоже часто обижали себе подобных. И животных мучал вопрос: «Что у нас может быть общего с этими людьми?»
Внезапно из темного угла хлева раздался шорох, который нарушил тишину. Животные недоумевающе обернулись, пытаясь уловить источник шума. За шорохом последовало змеиное шипение, слабо проникающее в уши. Животные запаниковали. Они разбежались по стойлам, зарылись в солому, притихли.
– Стойте же! Пожалуйста! – закричала Курица. – Там мое гнездо!
На её защиту встал Петух, который своей важной горделивой походкой вышел вперёд и ораторским голосом призвал животных проявить смелость:
– Эй! Не вы ли минуту назад мнили себя героями? Что произошло? Вы хотели встать против человека, а сейчас боитесь даже змеи? – крикнул Петух.
Удивительно, но его слова положительно повлияли на животных и они, ничуть не колеблясь, вышли с прежним энтузиазмом и направились к месту шума.
Как и ожидалось, на том месте была змея. Животные стали свидетелями её трапезы яйцом, которое несколько часов назад снесла Курица. К сожалению, было слишком поздно. Змея уже успела его поглотить. Она вальяжно лежала на соломе, переваривая пищу и лениво высовывая язык. Ей было абсолютно безразлично на присутствие животных, ведь она добилась своего. Её тело, довольное от приема пищи, медленно изгибалось. Она не спешила двигаться, позволяя гармоничным волнам пищеварения проходить сквозь нежное тело. Глаза змеи сверкали ленивой и тревожно-задумчивой тоской. Полуоткрытые веки ещё больше усиливали её беспристрастный вид.
Подобная картина кого-то напомнила животным, и они под напором гнева, не придумав лучшего оскорбления, хором произнесли только одну фразу:
– Ты не змея. Ты - человек…
Поселок, уютно расположившийся среди изумрудных полей, постепенно готовится к наступлению ночи. Последние золотые лучи солнца ласкают крыши домов. Отражаясь от них, тоненькие потоки энергии проникают в соседние дома через окна. Ржавый флюгер, единственный в деревушке, едва колыхается от слабого дуновения ветра. А птицы замирают, готовятся приветствовать тишину.
Смотришь вдаль и видишь, как горизонт плавно тускнеет и вскоре покрывается фиолетовой пеленой. Звёзды медленно, одна за другой, зажигаются на небесах и сияют ярким светом, словно маленькие алмазы на черной бархатной ткани. С каждой минутой можно разглядеть все меньше и меньше контуров и деталей. Плотные тени образуются под деревьями, заборами и козырьками домов, а серебряные линии извиваются среди зелёных полей, когда луна своим бледным светом пробивается сквозь облака.
Чуть дальше от халуп располагается хлев. Он возвышается в стороне от остальных построек и этим напоминает о своей важности. Строение с гордой уверенностью стоит на неровном фундаменте. С обветренной стороны хлева видны грубые доски, сквозь которые пробивается слабый свет тусклых советских лампочек. Деревянные перегородки, украшенные выцветшими флористическими орнаментами, создают неповторимый стиль постройки, олицетворяющий спокойствие. Обычно ночью в этом месте царит тишина, прерываемая только далеким звоном колокольчика на шее коровы и шорохом животных внутри. Однако сегодня животные были особенно встревожены чем-то.
– Ох-Ох! – воскликнул Петух своим звонким голосом, сидя на самой высокой перекладине в хлеву. – Разве так делается?! – продолжил он, окончательно прервав сон других животных.
– Что такое? Что за шум? – спросила Корова, выглядывая из своего стойла.
– Я бы хотел попросить вашего внимания, – начал Петух, собирая в круг все больше и больше животины. – Сегодня я стал очевидцем неприятного момента. Более того, он был очень оскорбительным.
Петух пылал уверенностью. Он был настоящим оратором, поэтому быстро собрал вокруг себя аудиторию. После привлечения внимания он начал свой рассказ:
– Сегодня, сидя на заборе, когда уже было светло, но солнце еще не появилось, я увидел, как маленький человечишка вышел из дома. Его перья на голове были растрёпаны, поэтому его мама, выглядывая в окно, крикнула, что он петушок. Понимаете? Пе-ту-шок… Неужели это так плохо – выглядеть, как я? Что у меня может быть общего с этими людьми? – возмутился Петух. – Более того, эти люди обижают и обзывают нашими именами других себе подобных. Например, на днях я услышал, как сельские ребятишки обозвали девочку слепой курицей. – Разгневался Петух, распушив свои перья на груди и на шее. – Они обозвали её именем моей супруги! В конце концов, она не такая уж и слепая, да и я не такой лохматый.
Петух спрыгнул с перекладины и начал ходить из стороны в сторону. Он топал лапами и поднимал пыль в хлеву, изредка ударяя своим клювом по перекладине. Его сережки и гребень залились кровью и приобрели ярко-красный цвет. А его супруга, Курица, стояла в стороне, опустив голову и касаясь клювом своей пышной коричневой грудки.
Тем временем, остальные животные разделяли печаль и обиду Петуха. Они анализировали все сказанное и вспоминали подобные случаи в жизни, когда люди их именем оскорбляли других.
– К счастью, зима наступит нескоро, – корова начала свою речь издалека. – Каждый год неуклюжие люди поскальзываются на склоне к нашему хлеву, где обычно катаются ребята. Скользкий путь приносит смех, радость и веселье, но для меня – это очередной удар в самое сердце.
Животные переключили своё внимание на Корову. Петух, казалось, был настолько заинтересован, что даже и забыл о своей неприятности. Он вдруг подумал: «Неужели я не один такой? Неужели меня кто-то понимает?» Да, подобные вопросы возникали в остывшей голове Петуха. И с каждым последующим предложением Коровы, он понимал, что его обиду хоть кто-то разделяет.
– Я слышала, как жертву скользкого пути, называли коровой… – продолжила задетая бурёнка. – Так происходило каждый день. Иногда можно было услышать фразу: «Ты такая неуклюжая, как корова на льду». Каждый раз я испытывала печаль и мои щеки с веками обвисали и становились всё ближе к земле и неоднократно я задавалась вопросом: что у меня может быть общего с этими людьми?
Корова остановилась, сдерживая слезы, которых до этого момента она никогда не выпускала.
– Неужели я такая неуклюжая? Разве я заслужила такое? – промычала Корова.
Тишина снова окутала хлев, но только на мгновение.
– Понимаю, – прохрюкала Свинья, лежа в стороне от толпы животных. – Еще как понимаю, ведь после зимы наступает оттепель, период грязи и слякоти.
Свинья внимательно слушала рассказы Петуха и Коровы, пожевывая морковь. Она не хотела прерывать тишину, но и молчать она тоже не хотела. Еле-еле встав на копыта, Свинья вошла в круг животных и начала свой рассказ.
– По приходе весны тает снег, образуя лужи грязи и дорожные болота из глины и чернозема. Дети, сохранившие зимнее настроение, часто продолжают свои игры, возвращаясь домой с грязной обувью и одеждой. Зачастую детей у порога ругают матери, встречая их фразой: «Грязный, как свинья». Но это еще не всё. Иногда моим именем оскорбляют толстого человека, проживающего у нас в деревне, – возмутилась Свинья, дожевывая морковку. – Да, я немного широка. Да, иногда я люблю поваляться в грязи. Ведь это моя природа. Но что у меня может быть общего с этими людьми? – взвыла она, все еще не понимая важности человека в природе.
Свинья закончила свой рассказ. Даже её сердце, обросшее жиром, стало биться сильнее. И снова тишина, прерываемая только резкими похрюкиваниями Свиньи. Но животные понимали, что они не будут спать до утра и вскоре найдется новая жертва человеческих оскорблений, которая, зайдя в круг, начнет рассказывать свою историю. Однако у каждого из них уже были подготовлены рассказы. Все ждали своей очереди высказаться.
Атмосфера в хлеву накалилась. Воздух, пропитанный состраданием и горечью, стал более тяжелым. В нём витала аура настоящего протеста. Каждый из животных был рассержен на человека и жаждал поскорее высказаться, найти сторонников. Люди именами Козы, Козла, Овцы, Барана, Осла и Кобылы тоже часто обижали себе подобных. И животных мучал вопрос: «Что у нас может быть общего с этими людьми?»
Внезапно из темного угла хлева раздался шорох, который нарушил тишину. Животные недоумевающе обернулись, пытаясь уловить источник шума. За шорохом последовало змеиное шипение, слабо проникающее в уши. Животные запаниковали. Они разбежались по стойлам, зарылись в солому, притихли.
– Стойте же! Пожалуйста! – закричала Курица. – Там мое гнездо!
На её защиту встал Петух, который своей важной горделивой походкой вышел вперёд и ораторским голосом призвал животных проявить смелость:
– Эй! Не вы ли минуту назад мнили себя героями? Что произошло? Вы хотели встать против человека, а сейчас боитесь даже змеи? – крикнул Петух.
Удивительно, но его слова положительно повлияли на животных и они, ничуть не колеблясь, вышли с прежним энтузиазмом и направились к месту шума.
Как и ожидалось, на том месте была змея. Животные стали свидетелями её трапезы яйцом, которое несколько часов назад снесла Курица. К сожалению, было слишком поздно. Змея уже успела его поглотить. Она вальяжно лежала на соломе, переваривая пищу и лениво высовывая язык. Ей было абсолютно безразлично на присутствие животных, ведь она добилась своего. Её тело, довольное от приема пищи, медленно изгибалось. Она не спешила двигаться, позволяя гармоничным волнам пищеварения проходить сквозь нежное тело. Глаза змеи сверкали ленивой и тревожно-задумчивой тоской. Полуоткрытые веки ещё больше усиливали её беспристрастный вид.
Подобная картина кого-то напомнила животным, и они под напором гнева, не придумав лучшего оскорбления, хором произнесли только одну фразу:
– Ты не змея. Ты - человек…
Даянов Алихан. Сашенька
Павел опёрся двумя руками на металлический решётчатый заборчик, едва доходивший ему до живота, отделявший шестиугольную платформу, на которой он находился, от бесконечной круговой шахты, через которую шли толстенные – сантиметров пятьдесят в толщину каждый, не меньше – провода, пронизывающие столь же бесконечный ряд таких же шестиугольников, идущий откуда–то сверху и уходящий куда–то глубоко вниз, с обеих сторон исчезающий в светло–розовом тумане. Во рту мужчины дымилась сигарета, с которой пепел иногда осыпался вниз, чтобы быстро раствориться в бездне.
За спиной мужчины еле слышно пыхтел его спутник, Антон, пытаясь открыть одну из дверей, каждая из которых была расположена в одной из граней шестиугольника.
– Слушай, – Антон мгновенно обернулся на вопрос Павла, перестав возиться с дверью, от чего тот слегка опешил, и на вдохе продолжил, – а где мы сейчас?
– Считайте, в кровеносной системе. Если точнее, в одном из сосудов, что проходит через один из старых терминалов. Если… – Антон заметно прикусил язык, – Когда я открою эту дверь, мы должны оказаться в малом кабельном коллекторе, который приведёт нас к точке назначения. Так или иначе, даже финишная прямая – это долгая дорога.
– Понятно, – Павел слегка наклонился через заборчик и выплюнул сигарету в шахту. – Что с охраной?
– Всех охранников страны не хватит, чтобы покрыть это место. Поколения предков постарались на славу. Такую громадину построить – это ещё надо уметь… – Антон отвёл взгляд в сторону и продолжил с какой-то горькой иронией в голосе. – И потерять все чертежи, инструкции, даже первоначальное название к моменту завершения – это тоже надо постараться. Такое вот достижение человечества: собрались, построили невесть что, а зачем, как, почему, и, в конце концов, что с этим делать – поди разбери. Один от незнания не скажет, толпа единогласно не договорится, как дети малые с песочным замком на пляже. Отсюда и фольклор про исполнение желаний, панацею, рукотворную жизнь, новый вид человека, и много чего ещё. Как по мне, то ничего тут такого нет, пусть и трудно не предаваться романтике, когда проводишь тут столько времени. Все рано или поздно предаются, честности ради, и я, наверное, не исключение, дайте только времени. Сейчас же… Нет, не верю. В трупе мы, да и только. Монстр Франкенштейна – монстр человечества – не пробудился. «Эксперимент есть эксперимент…» – цитировал он наконец, закончив свою речь. Павел смотрел на него тяжёлым взглядом. Антон толкнул дверь, и та со скрипом открылась. – Я закончил.
Первым в освещённый тусклым и холодным светом энергосберегающих ламп коридор вошёл Антон, Павел – сразу после. На обоих стенах красовались металлические шипы, поддерживающие кабели самых разных размеров, подобно тому, как матери держат своих детей.
Оба долго шли молча. Тишину разорвал Павел первым же пришедшим в голову вопросом:
– Так для чего эту машину создали?
– Я же сказал: поди разбери, – через плечо набрасывал ему ответ Антон. – Тут ведь даже всё для человеческой жизни есть: жилые пространства, возобновляемые источники пищи, рабочие комнаты. И, представьте себе, Павел Николаевич, я повторюсь: никто не знает, что с этим всем делать, мол, забыли. Настолько были заняты строительством, что совсем забыли… Вот так и поселили каких–то болванчиков здесь, пищевое производство поддерживают, и только и делают, что пытаются разобраться, что тут да как. Поняли только, что есть тут какие–то аппараты, прозванные в народе «Колыбелями», которые, вроде как, что–то с сознанием человека делают, да только известно их действие только тем, кто в них лёг да умер. Я тут много бывал, так что могу сказать с уверенностью только одно: если кто–то входил в этот компьютер, ему уже не требовалось выходить. Чисто моя техническая точка зрения.
Павел смотрел на маршевую, чётко развалистую походку Антона. Так ходят люди, часто бывающие на различного рода вылазках и экспедициях. Он подумал, что если бы просто встретил этого низкорослого парня, смахивающего на гориллу своими впалыми маленькими глазами и широкими скулами, идя по улице, то даже и не подумал бы, что он промышляет вылазками в многими искомое сердце мёртвого гиганта. К тому времени, как Павел нашёл человека, готового привести его к этой призрачной возможности, его время уже было на исходе. Вернее, Антон сам нашёл его.
Мужчина закашлялся, согнулся, у него помутнело в глазах. Когда его отпустило, бетонный пол уже окрасило алое пятно. Антон терпеливо остановился, обернулся, с жалостью смотрел на Павла, но даже шагу не сделал, чтобы помочь. Они оба понимали, что помочь Павлу уже ничего не может. Антон спросил:
– Туберкулёз?
Павел уверенно, явно пытаясь закрепить свой стан, вцепился взглядом в глаза Антону, и ответил:
– Нет… – он едва заметно поколебался. – Рак лёгких.
– Тьфу, и вы ещё курите?
– Да какая разница? – хрипло, с хрустом ответил Павел. – Я уже на пути в один конец. Даже узнал на третьей стадии. Я не турист.
– Все тут за чем–то. Турист или нет, моё дело только в том, чтобы довести человека до конца. – в холодном свете широкоплечий Антон с его маленькими проницательными глазами, отражавшими холодные огоньки ламп, казался Павлу странно угрожающим. Обоих уравнивал низкий потолок: Антону он упирался в макушку, а Павлу приходилось идти согнутым, поэтому их лица были на одном уровне.
Они продолжили путь и через некоторое время вышли к очередной двери, в этот раз без какого–либо замка. Открыв её, они увидели перед собой металлический каньон, растворяющийся в розовом тумане сверху, снизу, и где–то за горизонтом – куда ни глянь. Вдоль его стен тянулись гигантские чёрные кабели неопределимой из–за масштабов самого каньона ширины, тоже уходившие в туман. К двери примыкала подвижная грузовая платформа, оставшаяся, вероятно, со времён стройки. Павел с Антоном ступили на неё, и второй с силой нажал на одну из двух кнопок на панели управления. Платформа двинулась влево от двери вдоль стены.
Павел медленно достал пачку сигарет и вынул две, одну из которых протянул своему проводнику. Тот принял предложение, и Павлу показалось, будто он прикурил её без зажигалки. В этот раз первым заговорил Антон:
– У вас есть дети, Павел Николаевич?
Павел посмотрел на него так, будто тот только что ударил его под дых. Антон терпеливо дождался ответа:
– Есть дочка. У неё вот–вот родится внучка.
Антон как–то фальшиво засветился, но искренним тоном сказал:
– А, поздравляю. Как зовут?
– Дочь зовут Аня, а внучку хотят назвать Сашей. – меланхолично и почти под нос проговорил Павел и постучал по сигарете, сбросив пепел в розовую бездну.
Антон немного помолчал и спросил:
– Вы давно видели дочь?
– Да.
– А ваша дочь, она…
Павел спокойным голосом прервал его:
– Будто копия меня, особенно характером. Ну, или копия моей бывшей жены. Мы тоже совершенно одинаковые. После развода мне не давали видеться с дочкой, а потом она и сама не хотела. Я пытался, правда, но ничем хорошим это не закончилось. О внучке узнал вообще только от общих знакомых.
– Вы тут не из–за рака лёгких.
– Нет.
– Если бы вы могли, что бы вы изменили? – после небольшой паузы спросил Антон.
– Я бы не влюбился в неё. Я бы не пошёл в тот парк в тот день, нашёл был летнюю работу на неделю раньше – что угодно. Что угодно, только никогда бы не жениться на этой свинье. – последнее слово Павел протяжно прорычал, будто смаковал. Антон посмотрел на него с приподнятой бровью, но пожал плечами, промолчал.
Платформа остановилась около двери, мало чем отличавшейся от той, из которой парень с мужчиной вышли. Антон бросил что–то вроде «приехали» и, выбросив сигарету за борт, вошёл внутрь, где светил яркий жёлтый свет. Павел вошёл следом.
Первым в комнате в глаза бросался круг рифлёных металлических кушеток в самом центре, над которыми на проводах свисали вещи вроде ржавых побитых кастрюль, как игрушки над колыбелью. Стены были голые, покрашенные в красный цвет. Пол был бетонный, весь в каких–то абстрактных узорах. Антон встал рядом с проходом и наблюдал за Павлом, скрестив руки на груди. Он же кивнул на кушетку:
– «Колыбели». Многие разочаровываются.
– И что, я просто ложусь в одну, и всё? – Павел вопрошающе смотрел на самодовольного Антона. Тот кивнул.
Мужчина лёг на холодную дуговидную кровать из металла. Ничего не происходило. Павел вытянул руки и взял в них висящий на проводах предмет, чем–то напоминавший старый ингалятор, и повертел его в руках.
– Это как маска. Просто приложите аппарат к лицу, и он сам вцепится. Не очень интуитивно, – вводил в курс дела Антон.
Павел глубоко вдохнул. Пахло озоном, откуда–то доносился аромат машинного масла. За всеми стенами что–то тепло гудело. Свет в комнате тоже был какой–то уютный, в отличие от остального комплекса, как от свечки в лунный вечер. Антон, облокотившийся на стену возле двери, казался выше, смотрел на лежащего мужчину каким–то грустным взглядом, как обычно провожающий смотрит на уходящего. Павел резко выдохнул и буквально бросил себе на лицо маску.
Аппарат вцепился в лицо Павла, сжал его, но поначалу совсем не мешал дышать или видеть. Мужчину вдруг окатила резкая паника, но он не мог пошевелиться. Его глаза метались по комнате, но не могли нигде найти ни Антона, ни красных стен, ни абстрактных узоров на бетонном полу. Внезапно тело потеряло всякую силу. Сначала он перестал чувствовать боль в ногах от сегодняшних хождений в чреве суперкомпьютера, затем боль в лёгких. Тяжесть в голове тоже прошла. Мгновение он весь был как пёрышко, прежде чем невидимый пресс сжал его со всех сторон. Временно пропал слух, рот не шевелился. Даже дышать Павел перестал. Яркий свет озарил его, вскоре сформировавшись в семь лучей. Резко стало холодно. Что–то ударило его сзади, и он жадно вдохнул воздух, закричал. Сквозь пелену он услышал голос:
– Это девочка! – мужской, торжественный, но в то же время с нотками безразличия. Профессиональный.
Какая–то женщина вздохнула и слабо ахнула сразу после, нервно хихикнул другой мужской голос рядом с ней. Павел попал в какие–то тёплые, влажные, мягкие объятья. Ласковый, до боли знакомый женский голос над ним устало проговорил:
– Вот и наша Сашенька…
Павел опёрся двумя руками на металлический решётчатый заборчик, едва доходивший ему до живота, отделявший шестиугольную платформу, на которой он находился, от бесконечной круговой шахты, через которую шли толстенные – сантиметров пятьдесят в толщину каждый, не меньше – провода, пронизывающие столь же бесконечный ряд таких же шестиугольников, идущий откуда–то сверху и уходящий куда–то глубоко вниз, с обеих сторон исчезающий в светло–розовом тумане. Во рту мужчины дымилась сигарета, с которой пепел иногда осыпался вниз, чтобы быстро раствориться в бездне.
За спиной мужчины еле слышно пыхтел его спутник, Антон, пытаясь открыть одну из дверей, каждая из которых была расположена в одной из граней шестиугольника.
– Слушай, – Антон мгновенно обернулся на вопрос Павла, перестав возиться с дверью, от чего тот слегка опешил, и на вдохе продолжил, – а где мы сейчас?
– Считайте, в кровеносной системе. Если точнее, в одном из сосудов, что проходит через один из старых терминалов. Если… – Антон заметно прикусил язык, – Когда я открою эту дверь, мы должны оказаться в малом кабельном коллекторе, который приведёт нас к точке назначения. Так или иначе, даже финишная прямая – это долгая дорога.
– Понятно, – Павел слегка наклонился через заборчик и выплюнул сигарету в шахту. – Что с охраной?
– Всех охранников страны не хватит, чтобы покрыть это место. Поколения предков постарались на славу. Такую громадину построить – это ещё надо уметь… – Антон отвёл взгляд в сторону и продолжил с какой-то горькой иронией в голосе. – И потерять все чертежи, инструкции, даже первоначальное название к моменту завершения – это тоже надо постараться. Такое вот достижение человечества: собрались, построили невесть что, а зачем, как, почему, и, в конце концов, что с этим делать – поди разбери. Один от незнания не скажет, толпа единогласно не договорится, как дети малые с песочным замком на пляже. Отсюда и фольклор про исполнение желаний, панацею, рукотворную жизнь, новый вид человека, и много чего ещё. Как по мне, то ничего тут такого нет, пусть и трудно не предаваться романтике, когда проводишь тут столько времени. Все рано или поздно предаются, честности ради, и я, наверное, не исключение, дайте только времени. Сейчас же… Нет, не верю. В трупе мы, да и только. Монстр Франкенштейна – монстр человечества – не пробудился. «Эксперимент есть эксперимент…» – цитировал он наконец, закончив свою речь. Павел смотрел на него тяжёлым взглядом. Антон толкнул дверь, и та со скрипом открылась. – Я закончил.
Первым в освещённый тусклым и холодным светом энергосберегающих ламп коридор вошёл Антон, Павел – сразу после. На обоих стенах красовались металлические шипы, поддерживающие кабели самых разных размеров, подобно тому, как матери держат своих детей.
Оба долго шли молча. Тишину разорвал Павел первым же пришедшим в голову вопросом:
– Так для чего эту машину создали?
– Я же сказал: поди разбери, – через плечо набрасывал ему ответ Антон. – Тут ведь даже всё для человеческой жизни есть: жилые пространства, возобновляемые источники пищи, рабочие комнаты. И, представьте себе, Павел Николаевич, я повторюсь: никто не знает, что с этим всем делать, мол, забыли. Настолько были заняты строительством, что совсем забыли… Вот так и поселили каких–то болванчиков здесь, пищевое производство поддерживают, и только и делают, что пытаются разобраться, что тут да как. Поняли только, что есть тут какие–то аппараты, прозванные в народе «Колыбелями», которые, вроде как, что–то с сознанием человека делают, да только известно их действие только тем, кто в них лёг да умер. Я тут много бывал, так что могу сказать с уверенностью только одно: если кто–то входил в этот компьютер, ему уже не требовалось выходить. Чисто моя техническая точка зрения.
Павел смотрел на маршевую, чётко развалистую походку Антона. Так ходят люди, часто бывающие на различного рода вылазках и экспедициях. Он подумал, что если бы просто встретил этого низкорослого парня, смахивающего на гориллу своими впалыми маленькими глазами и широкими скулами, идя по улице, то даже и не подумал бы, что он промышляет вылазками в многими искомое сердце мёртвого гиганта. К тому времени, как Павел нашёл человека, готового привести его к этой призрачной возможности, его время уже было на исходе. Вернее, Антон сам нашёл его.
Мужчина закашлялся, согнулся, у него помутнело в глазах. Когда его отпустило, бетонный пол уже окрасило алое пятно. Антон терпеливо остановился, обернулся, с жалостью смотрел на Павла, но даже шагу не сделал, чтобы помочь. Они оба понимали, что помочь Павлу уже ничего не может. Антон спросил:
– Туберкулёз?
Павел уверенно, явно пытаясь закрепить свой стан, вцепился взглядом в глаза Антону, и ответил:
– Нет… – он едва заметно поколебался. – Рак лёгких.
– Тьфу, и вы ещё курите?
– Да какая разница? – хрипло, с хрустом ответил Павел. – Я уже на пути в один конец. Даже узнал на третьей стадии. Я не турист.
– Все тут за чем–то. Турист или нет, моё дело только в том, чтобы довести человека до конца. – в холодном свете широкоплечий Антон с его маленькими проницательными глазами, отражавшими холодные огоньки ламп, казался Павлу странно угрожающим. Обоих уравнивал низкий потолок: Антону он упирался в макушку, а Павлу приходилось идти согнутым, поэтому их лица были на одном уровне.
Они продолжили путь и через некоторое время вышли к очередной двери, в этот раз без какого–либо замка. Открыв её, они увидели перед собой металлический каньон, растворяющийся в розовом тумане сверху, снизу, и где–то за горизонтом – куда ни глянь. Вдоль его стен тянулись гигантские чёрные кабели неопределимой из–за масштабов самого каньона ширины, тоже уходившие в туман. К двери примыкала подвижная грузовая платформа, оставшаяся, вероятно, со времён стройки. Павел с Антоном ступили на неё, и второй с силой нажал на одну из двух кнопок на панели управления. Платформа двинулась влево от двери вдоль стены.
Павел медленно достал пачку сигарет и вынул две, одну из которых протянул своему проводнику. Тот принял предложение, и Павлу показалось, будто он прикурил её без зажигалки. В этот раз первым заговорил Антон:
– У вас есть дети, Павел Николаевич?
Павел посмотрел на него так, будто тот только что ударил его под дых. Антон терпеливо дождался ответа:
– Есть дочка. У неё вот–вот родится внучка.
Антон как–то фальшиво засветился, но искренним тоном сказал:
– А, поздравляю. Как зовут?
– Дочь зовут Аня, а внучку хотят назвать Сашей. – меланхолично и почти под нос проговорил Павел и постучал по сигарете, сбросив пепел в розовую бездну.
Антон немного помолчал и спросил:
– Вы давно видели дочь?
– Да.
– А ваша дочь, она…
Павел спокойным голосом прервал его:
– Будто копия меня, особенно характером. Ну, или копия моей бывшей жены. Мы тоже совершенно одинаковые. После развода мне не давали видеться с дочкой, а потом она и сама не хотела. Я пытался, правда, но ничем хорошим это не закончилось. О внучке узнал вообще только от общих знакомых.
– Вы тут не из–за рака лёгких.
– Нет.
– Если бы вы могли, что бы вы изменили? – после небольшой паузы спросил Антон.
– Я бы не влюбился в неё. Я бы не пошёл в тот парк в тот день, нашёл был летнюю работу на неделю раньше – что угодно. Что угодно, только никогда бы не жениться на этой свинье. – последнее слово Павел протяжно прорычал, будто смаковал. Антон посмотрел на него с приподнятой бровью, но пожал плечами, промолчал.
Платформа остановилась около двери, мало чем отличавшейся от той, из которой парень с мужчиной вышли. Антон бросил что–то вроде «приехали» и, выбросив сигарету за борт, вошёл внутрь, где светил яркий жёлтый свет. Павел вошёл следом.
Первым в комнате в глаза бросался круг рифлёных металлических кушеток в самом центре, над которыми на проводах свисали вещи вроде ржавых побитых кастрюль, как игрушки над колыбелью. Стены были голые, покрашенные в красный цвет. Пол был бетонный, весь в каких–то абстрактных узорах. Антон встал рядом с проходом и наблюдал за Павлом, скрестив руки на груди. Он же кивнул на кушетку:
– «Колыбели». Многие разочаровываются.
– И что, я просто ложусь в одну, и всё? – Павел вопрошающе смотрел на самодовольного Антона. Тот кивнул.
Мужчина лёг на холодную дуговидную кровать из металла. Ничего не происходило. Павел вытянул руки и взял в них висящий на проводах предмет, чем–то напоминавший старый ингалятор, и повертел его в руках.
– Это как маска. Просто приложите аппарат к лицу, и он сам вцепится. Не очень интуитивно, – вводил в курс дела Антон.
Павел глубоко вдохнул. Пахло озоном, откуда–то доносился аромат машинного масла. За всеми стенами что–то тепло гудело. Свет в комнате тоже был какой–то уютный, в отличие от остального комплекса, как от свечки в лунный вечер. Антон, облокотившийся на стену возле двери, казался выше, смотрел на лежащего мужчину каким–то грустным взглядом, как обычно провожающий смотрит на уходящего. Павел резко выдохнул и буквально бросил себе на лицо маску.
Аппарат вцепился в лицо Павла, сжал его, но поначалу совсем не мешал дышать или видеть. Мужчину вдруг окатила резкая паника, но он не мог пошевелиться. Его глаза метались по комнате, но не могли нигде найти ни Антона, ни красных стен, ни абстрактных узоров на бетонном полу. Внезапно тело потеряло всякую силу. Сначала он перестал чувствовать боль в ногах от сегодняшних хождений в чреве суперкомпьютера, затем боль в лёгких. Тяжесть в голове тоже прошла. Мгновение он весь был как пёрышко, прежде чем невидимый пресс сжал его со всех сторон. Временно пропал слух, рот не шевелился. Даже дышать Павел перестал. Яркий свет озарил его, вскоре сформировавшись в семь лучей. Резко стало холодно. Что–то ударило его сзади, и он жадно вдохнул воздух, закричал. Сквозь пелену он услышал голос:
– Это девочка! – мужской, торжественный, но в то же время с нотками безразличия. Профессиональный.
Какая–то женщина вздохнула и слабо ахнула сразу после, нервно хихикнул другой мужской голос рядом с ней. Павел попал в какие–то тёплые, влажные, мягкие объятья. Ласковый, до боли знакомый женский голос над ним устало проговорил:
– Вот и наша Сашенька…
Джеентаева Аделина. Поворот судьбы
Маршрутка набирала скорость. По обеим сторонам дороги мелькали дома, деревья, поля. Гомон, шум ребят постепенно утих. Кто – то глядел в окно, наблюдая за мелькавшими мимо строениями, кто- то ковырялся в телефоне, а некоторые, слушали музыку, доносившуюся из радиоприёмника маршрутки. На переднем месте, возле водителя, сидел наш тренер, Руслан Асанович, задумчивый и грустный.
-Да, наш наставник беспокоится за исход предстоящих соревнований. - подумала я. Сидя на одиночном сиденье, я думала о том, почему моя подруга Алина не поехала с нами.
- Что же случилось с ней, почему она не поехала на соревнования? Мысль за мыслью, догадки за догадкой вертелись у меня в голове. Вот уже в течение последней недели Алина не приходила на тренировки, не отвечала на мои звонки. И вот сегодня, в такой ответственный момент, когда мы ехали на областные соревнования – она не явилась. Когда я спросила у тренера, он сказал, что она болеет. И произнёс он это с какой – то грустью в голосе, что я не поверила. Здесь что-то не так. Все мои мысли были о ней. Сидящие за мной, Айжамал и Карина о чём-то шептались. Прислушавшись, я поняла, что они говорят о моей подруге. Это были девочки из параллельного класса. Я всегда чувствовала, что они относились к Алине с какой-то завистью. -- - Ты заметила, -сказала Карина, - Алина в последнее время даже разговаривать с нами перестала!
- Да, она уже зазналась и стала высокомерной, потому что Руслан Асанович, только и делает, что хвалит её и приводит нам в пример, - поддакнула Айжамал.
Чтобы не слушать пустую болтовню, откинувшись на спинку сиденья, закрыла глаза
Алина моя самая близкая подруга учимся с ней в одном классе. Сидим за одной партой. Четвёртый год вместе занимаемся в секции баскетбола. Вместе попали в состав сборной команды нашего района. Из всех членов сборной нашего района Алина играет лучше всех. С далёкого расстояния может забросить мяч в корзину, подаёт удачные пасы, прекрасно владеет мячом и каждый её бросок в корзину бывает успешным. Она умеет обнаружить слабые места противника и нанести решающий удар, забрасывая мяч в корзину. Вообще, она была душа и заводила нашей команды. Сейчас, я остро почувствовала, как мне её не хватает. Будь она рядом с нами, мы не занимались бы каждый собой и не сплетничали бы некоторые. Долгую дорогу она легко могла укоротить. Алина устраивала различные конкурсы, проводила игру “Слабое звено”, рассказывала интересные истории, запевала песни. И всё это “на колёсах”. Мы не замечали, как быстро добирались до места назначения. Алина очень любит ездить на соревнования. Сколько было сборов, сколько тренировок, сколько соревнований, проведённых вместе. Сколько слёз от проигранных матчей , сколько радости от победных игр.
Приехав в Балыкчи, мы расположились в гостиннице. Отдыхали, после переезда.
На следующий день, перед началом соревнований тренер, собрав нас вместе, сказал:
- Настраивайтесь на победу.
Я заметила, что у команды было не боевое настроение. В первом матче мы играли с баскетболистками из Тонского района. Матч мы проиграли со счётом 10 : 4. Вступив во вторую игру со спортсменами из Иссык – Кульского района, с первой минуты, стало ясно, игра у нас не заладилась. Хотя все мы добросовестно трудились на площадке, выполняя установки тренера, ничего не получилось. Понурые, опустив голову, мы садились в маршрутное такси. Так и хотелось встать и сказать:
- Если бы не ...отсутствие Алины. Она, именно она поднимала нам боевой дух, заряжала энергией. В полном молчании приехали в родной город. Это был долгий путь домой.
Приехали рано, и я решила навестить Алину. Заказав такси, я быстро добралась к ней домой. На мой звонок в дверь, никто не ответил. Дверь оказалась незапертой. Войдя в квартиру, заметила, что было очень тихо, как будто никого нет в доме. Я прошла в комнату Алины.
Она сидела на кровати, бледная, с опухшими глазами. Вокруг неё, по диаметру лежали фотографии – снимки из нашей спортивной жизни. Она любила их собирать.Она любила эти фото, потому что на на них были сняты самые удачные моменты игры. Она отрешённо смотрела куда-то мимо этих снимков. Казалось, она была погружена в свой внутренний мир. Увидев меня, глухо произнесла: “Садись”,- и придвинулась на край кровати. “Привет!”, - выпалила я и присела рядом. Несколько минут сидели молча. Первой начала она.
- Ты хорошо знаешь, что значит для меня спорт, как я люблю баскетбол. Все мои дальнейшие мечты были связаны именно с ним. Я хотела попасть в сборную нашей страны. Большой спорт – это моя заветная мечта. В последнее время я стала замечать, что что-то происходит с моими глазами. Я стала хуже видеть, едва различать лица людей на далёком расстоянии и даже записи на доске стали нечёткими. Такое резкое изменение зрения врачи объяснили мне последствием травмы головы. Ведь на предыдущих соревнованиях, я сильно ударилась головой о лобовое стекло машины, когда водитель резко затормозил. Несколько дней у меня болела голова, я пила таблетки. Прошла боль и я не придала этому никакого значения. Надо было сразу обратиться к врачам и получить лечение. Теперь мне категорически запретили заниматься спортом.
Алина стала нервно перебирать фотографии, руки её дрожали.
- Смотри, смотри! Теперь всего этого у меня не будет, - с горечью в голосе произнесла она. А потом она заплакала. Плач перешёл в рыдание.
- -Мне ничего не нужно. Мне теперь ничего не нужно! – повторяла она сквозь рыдания. Я не знала как успокоить её, какие подобрать слова? Обняв её за плечи и прижавшись друг к другу, просидели до самого вечера. Успокоившись, Алина, положив голову на подушку, уснула.
С работы вернулась мама Алины. Поговорив с ней, я пошла домой.
-Бедная моя подруга, как же тяжело тебе сейчас, - думала я.
Расставание со спортом будет неизбежным. Что же ждёт тебя впереди? Я знаю, ты всё преодолеешь и найдёшь своё место в жизни. Я верю в тебя, моя милая подруга.
Да, если бы не...
Маршрутка набирала скорость. По обеим сторонам дороги мелькали дома, деревья, поля. Гомон, шум ребят постепенно утих. Кто – то глядел в окно, наблюдая за мелькавшими мимо строениями, кто- то ковырялся в телефоне, а некоторые, слушали музыку, доносившуюся из радиоприёмника маршрутки. На переднем месте, возле водителя, сидел наш тренер, Руслан Асанович, задумчивый и грустный.
-Да, наш наставник беспокоится за исход предстоящих соревнований. - подумала я. Сидя на одиночном сиденье, я думала о том, почему моя подруга Алина не поехала с нами.
- Что же случилось с ней, почему она не поехала на соревнования? Мысль за мыслью, догадки за догадкой вертелись у меня в голове. Вот уже в течение последней недели Алина не приходила на тренировки, не отвечала на мои звонки. И вот сегодня, в такой ответственный момент, когда мы ехали на областные соревнования – она не явилась. Когда я спросила у тренера, он сказал, что она болеет. И произнёс он это с какой – то грустью в голосе, что я не поверила. Здесь что-то не так. Все мои мысли были о ней. Сидящие за мной, Айжамал и Карина о чём-то шептались. Прислушавшись, я поняла, что они говорят о моей подруге. Это были девочки из параллельного класса. Я всегда чувствовала, что они относились к Алине с какой-то завистью. -- - Ты заметила, -сказала Карина, - Алина в последнее время даже разговаривать с нами перестала!
- Да, она уже зазналась и стала высокомерной, потому что Руслан Асанович, только и делает, что хвалит её и приводит нам в пример, - поддакнула Айжамал.
Чтобы не слушать пустую болтовню, откинувшись на спинку сиденья, закрыла глаза
Алина моя самая близкая подруга учимся с ней в одном классе. Сидим за одной партой. Четвёртый год вместе занимаемся в секции баскетбола. Вместе попали в состав сборной команды нашего района. Из всех членов сборной нашего района Алина играет лучше всех. С далёкого расстояния может забросить мяч в корзину, подаёт удачные пасы, прекрасно владеет мячом и каждый её бросок в корзину бывает успешным. Она умеет обнаружить слабые места противника и нанести решающий удар, забрасывая мяч в корзину. Вообще, она была душа и заводила нашей команды. Сейчас, я остро почувствовала, как мне её не хватает. Будь она рядом с нами, мы не занимались бы каждый собой и не сплетничали бы некоторые. Долгую дорогу она легко могла укоротить. Алина устраивала различные конкурсы, проводила игру “Слабое звено”, рассказывала интересные истории, запевала песни. И всё это “на колёсах”. Мы не замечали, как быстро добирались до места назначения. Алина очень любит ездить на соревнования. Сколько было сборов, сколько тренировок, сколько соревнований, проведённых вместе. Сколько слёз от проигранных матчей , сколько радости от победных игр.
Приехав в Балыкчи, мы расположились в гостиннице. Отдыхали, после переезда.
На следующий день, перед началом соревнований тренер, собрав нас вместе, сказал:
- Настраивайтесь на победу.
Я заметила, что у команды было не боевое настроение. В первом матче мы играли с баскетболистками из Тонского района. Матч мы проиграли со счётом 10 : 4. Вступив во вторую игру со спортсменами из Иссык – Кульского района, с первой минуты, стало ясно, игра у нас не заладилась. Хотя все мы добросовестно трудились на площадке, выполняя установки тренера, ничего не получилось. Понурые, опустив голову, мы садились в маршрутное такси. Так и хотелось встать и сказать:
- Если бы не ...отсутствие Алины. Она, именно она поднимала нам боевой дух, заряжала энергией. В полном молчании приехали в родной город. Это был долгий путь домой.
Приехали рано, и я решила навестить Алину. Заказав такси, я быстро добралась к ней домой. На мой звонок в дверь, никто не ответил. Дверь оказалась незапертой. Войдя в квартиру, заметила, что было очень тихо, как будто никого нет в доме. Я прошла в комнату Алины.
Она сидела на кровати, бледная, с опухшими глазами. Вокруг неё, по диаметру лежали фотографии – снимки из нашей спортивной жизни. Она любила их собирать.Она любила эти фото, потому что на на них были сняты самые удачные моменты игры. Она отрешённо смотрела куда-то мимо этих снимков. Казалось, она была погружена в свой внутренний мир. Увидев меня, глухо произнесла: “Садись”,- и придвинулась на край кровати. “Привет!”, - выпалила я и присела рядом. Несколько минут сидели молча. Первой начала она.
- Ты хорошо знаешь, что значит для меня спорт, как я люблю баскетбол. Все мои дальнейшие мечты были связаны именно с ним. Я хотела попасть в сборную нашей страны. Большой спорт – это моя заветная мечта. В последнее время я стала замечать, что что-то происходит с моими глазами. Я стала хуже видеть, едва различать лица людей на далёком расстоянии и даже записи на доске стали нечёткими. Такое резкое изменение зрения врачи объяснили мне последствием травмы головы. Ведь на предыдущих соревнованиях, я сильно ударилась головой о лобовое стекло машины, когда водитель резко затормозил. Несколько дней у меня болела голова, я пила таблетки. Прошла боль и я не придала этому никакого значения. Надо было сразу обратиться к врачам и получить лечение. Теперь мне категорически запретили заниматься спортом.
Алина стала нервно перебирать фотографии, руки её дрожали.
- Смотри, смотри! Теперь всего этого у меня не будет, - с горечью в голосе произнесла она. А потом она заплакала. Плач перешёл в рыдание.
- -Мне ничего не нужно. Мне теперь ничего не нужно! – повторяла она сквозь рыдания. Я не знала как успокоить её, какие подобрать слова? Обняв её за плечи и прижавшись друг к другу, просидели до самого вечера. Успокоившись, Алина, положив голову на подушку, уснула.
С работы вернулась мама Алины. Поговорив с ней, я пошла домой.
-Бедная моя подруга, как же тяжело тебе сейчас, - думала я.
Расставание со спортом будет неизбежным. Что же ждёт тебя впереди? Я знаю, ты всё преодолеешь и найдёшь своё место в жизни. Я верю в тебя, моя милая подруга.
Да, если бы не...
Назарова Дильжан. Он вдыхал жизнь полной грудью
Если проснуться особенно рано, то можно подумать, что ты в этом мире совершенно один, что нет ветра, поющего печальные песни, даже холод казалось, оставил краски и больше не рисовал узоры. Кажется, что за пределами твоей кровати, за пределами теплого пледа, нет ничего, пустота, именно такая, которую представляешь в детстве, когда говорят о космосе.
Но Колин знал, так кажется только тем, кто не умеет слушать, не умеет наблюдать. А кто правда умел это делать, так это он сам.
Он лежал в кровати и упивался звуками, они кружили вокруг него, словно танцуя, разговаривали с ним, желали доброго утра и хорошего дня, они убаюкивали его перед сном и рассказывали интереснейшие истории, и каждый шорох он мог увидеть, вот юноша, весь в сером играет на диковиной флейте и лёгкими движениями пальцев извлекает из нее печальные звуки — это ветер завывает, вот кто-то спозаранку встал и прямо как в романе Лондона запряг собак в свои сани и вышел с ними на прогулку, а снег хрустит под его ногами как тысячи маленьких осколков стекла , а это... это мама чем-то шуршит на кухне.
Колин забыл и про людей идущих на работу где-то далеко, там где вокруг тебя не одни снежные равнины, а лес, лес из небоскребов, забыл он и про кружева узоров на окнах, и про маленькую сестру, сопящую на соседней кровати. Она опять во сне сбросила с себя одеяло.
Он вскочил, и стал судорожно искать тапки по комнате. Когда он ложился спать, он всегда их отбрасывал резким движением ноги, будто пинал футбольный мяч, такая вот дань теплым временам, а потом каждое утро не мог найти их, они словно растворялись, как сон только что им посмотренный, как утренний туман.А спускаться вниз без тапочек нельзя ведь камень лестницы зимой, это тебе не шутки, он словно обжигал кожу. Во всем доме пол был покрыт коврами, но лестницу, как и Мисти, невозможно было укрыть, она сбрасывала с себя ковёр.
Любопытство все таки победило сон и желание понежиться в теплой постельке и Колин встрянувшись тихо отворил дверь своей комнаты. Отец в последнее время все был занят своей работой и не то чтобы смазать дверь забывал, а забывал порой и поесть. А скрипела дверь - жуть. Днём, Колин бы специально скрипел дверью, будто она была музыкальным инструментом, но сейчас утро - и портить мир да покой не особо хотелось, а ещё меньше хотелось испортить маме настроение. Тут он подошёл к своему главному врагу. Лестница. Зимой она будто изо льда вырезана, но если постараться и спуститься особенно быстро, то может свезти и ты вовсе не замёрзнешь. Если бы Мис сейчас не спала, то они с Колином соревновались бы, кто быстрее, но было ещё слишком рано, чтобы соня Мисти уже проснулась. Как следует разбежавшись Колин длинными прыжками спускался по лестнице. И вот уже последние ступени, самые коварные. Они буквально хватали тебя за ноги, ну или так казалось потому, что от холода голени сводило.
На кухне было тепло и приятно пахло кашей на молоке. К обычным запахам кухни, сегодня примешивались запахи корицы, яблочного варенья и тонкий, едва уловимый аромат имбирного печенья.
Колин долго стоял под дверью и ждал, ждал когда в его голове сложится полноценная картина сегодняшнего завтрака. Вот он представил стол и скатерть. Аккуратные мамины руки ставят четыре тарелки, в каждую по горячему коричному тосту, а сверху их мажут яблочным повидлом. Посередине ставится кастрюлька с пшеной кашей. И вот, мама выносит свой козырь, главное блюда, короля сегодняшнего стола – имбирное печенье. Колин много раз пробовал печенье из магазина, но никакого не могло сравниться с маминым.
Заметив Колина мама вопросительно на него посмотрела, она как никто другой знала, что он всегда подолгу валяется и прислушивается к миру вокруг. Увидеть его с утра пораньше бывало странно, но Колин всегда поступал странно, мама никогда не знала чего от него ожидать.
Но сегодня был особенный день. Отец Колина - Джеймс, был писателем, он сидел за столом, на диване, да даже порой под столом и под диваном, но всегда неизменно с листами бумаги и писал. Но в последнее время у него был застой и он решил свозить детей на природу.
Зима уже подходила к концу, и хоть заметно не потеплело, но солнце начало светить ярче, словно готовясь, выжидая, когда можно уже будет гореть все вокруг, когда уже лучи начнут превращать снег и лёд в воду, а замёрзшую почву в обширные, нет бесконечные луга.
Джеймс – отец Кола и Мисси вспомнив свое детство, решил отвезти их в поля делать норы. Да сейчас они покрыты снегом, но именно это он и хотел показать своим детям и жене.
Лилит - мама Колина и Мисти всю жизнь провела в шумных городах на другой части Штатов. Она и представить себе ее могла снежные равнины Аляски, она не могла представить огромные сугробы, в которые можно зарыться, застывшую речку, на которой можно кататься, прямо как на городском катке и многие другие зимние забавы. Она вообще, как человек практичный и совершенно не творческий многого не могла представить. Во всяком случае такого мнения придерживался Джеймс, но предпочитал не огорчать жену.
Колин уселся за стол в ожидании. Ждать Колин любил. Ему нравилось наблюдать за тем, как мама хлопочет, режет хлеб, помешивает кашу и совершенно естественным движением уворачивается, перешагивает, обходит их огромного пса Дюка. Она была словно добрая фея, она порхала по кухне мурлыча песню себе под нос. Хоть Кол и считал себя взрослым и уже не верил в фей, но другого образа для мамы найти не мог. Она словно вышла из сказки, и сравнивать маму с чем-то реальным, материальным, например цветком, он не мог себе позволить. Он всегда спрашивал не нужна ли ей помощь, но уже привык к отказу, словно это она будет всем помогать, всех поддерживать, а сама в поддержке не нуждается.
Пока Колин сидел положив голову на стол и погрузился в свои мысли, Лилит как раз закончила завтрак и поднималась на верх чтобы разбудить Мисти. Тут она обернулась и спросила Колина
— Опять не можешь найти ?
Сначала Кол не понял о чем она, но посмотрев на свои босые ноги, улыбнулся.
— Угу, думаю пора прекратить их раскидывать.
Лилит тоже заулыбалась, он говорил так каждое утро, но на следующее, все опять повторялось. — Смотри ноги не отморозь...
Вскоре Колин услышал топот. Это именно то, чего он боялся больше всего. Мисти неслась по лестнице на бешеной скорости. Она буквально влетела на кухню и чуть не запнувшись о порог резко развернулась к Колину спиной и сказала: Чтоб тебя!
Мама сердито на нее посмотрела.
Мис развернулась, взглянула на маму, похлопала глазками и сказала с наигранной невинностью: Ой, я это не тебе и не Колину, я это лестнице!
— Послушай, важно не то, кому ты...
— Кому ты это говоришь, важно то что ты говоришь— продолжила за нее Мисти. Она сотню раз слышала это и выучила фразу наизусть, но знание совершенно не мешало ей продолжать браниться.
Колин её в свою очередь не понимал, его не тянуло говорить плохие слова. А если и тянуло говорить, то только что-то запутанное, словно он сам терялся в сложности образов, словно он пытался описать какой на вкус ветер или какого цвета его утро, а порой и то и то вместе.
Отец к тому времени проснулся от шума, не шутка ведь когда у тебя комната под лестницей, а по ней бегают дети, мало того, ещё и что-то шипит на сковороде, а пёс отчаянно лает.
— Поедем? Вот всё, что сказал Джеймс.
***
Колин уже не мог терпеть, он был готов грызть деревянные досочки седушки, на тех самых санках, на которых он сейчас ехал. Отец закрыл ему глаза, поэтому он из-за всех сил старался слушать. Но слышно было лишь хруст снега, да размытую болтовню мамы и Мисси. Это ещё одна способность сугробов – они приглашают звуки, они ими питаются, казалось они растут от количества звуков, которые они в себе накопили.
В них осели слова и мелодии, истории которые путники рассказывают у костра и истории которые ты никому не отдашь, в них затерялись тысячи снов и такие же тысячи глупых анекдотов, которые травят друг другу старички, выходящие зимой на балкон, в них застряли причитания старушек о своих астромерах, причитания о боли в суставах и такой долгой зиме.
***
— Хэй, ты уже можешь её снять.
Колин без промедления снял повязку и был поражен.
Бескрайние дали тянулись во все стороны. Они вдыхали морозное утро и выдыхали ледянящие вечера, они золотились блеском на рассвете и алели кровью на закате. Они словно были сшиты из сияющего жемчуга слез и искрящегося огня смеха. Они были на вкус как мята, холодная мята в горячем чае.
У Колина перехватило дыхание. Они бескрайние, а он слишком маленький. Они до боли в глазах белые, а он в яркой курточке.
Кто-то подкрадывался к нему сзади, пытался его поймать, а он убегал, убегал по тонкой ледяной корочке.
— Прыгай! – крикнул ему отец.
Колин не знал зачем прыгать, но все равно это сделал и провалился ... Провалился под снег. Тут этот кто-то его и настиг
Настиг непонятным звоном в ушах и покалыванием в сердце.
По щекам покатились слёзы. Словно расплавленный свинец они обжигали уже замёрзшие глаза, скулы, губы, шею. Он почувствовал себя лёгким, он больше уже не был маленьким, он понёсся над полем, над снегом, он кричал и смеялся, он был размером с весь мир, он видел всех, он всех любил. Он был самым счастливым во всём мире. Он был всем миром.
Колин начал рыть снежный туннель. Он чувствовал себя кротом, но теперь он не был слеп.
Устав, он выбрался к Джеймсу. Отец хитро посмотрел на Кола. И тут случилось ещё одно открытие, уже второе за день. Он знал, папа всё знал!
Колина осенило, он был здесь не просто так, не просто приступ ностальгии у отца, это было нечто большее, Джеймс что-то ему передал.
— Перед тобой весь мир, весь мир Колин, все люди, сейчас перед тобой.
Опять захотелось плакать, всё было так просто, что опять путалось всё. Чтоб отвлечься Колин стал играть в догонялки с Мис, словно пытаясь поделиться с ней частичкой своего счастья, но к сожалению не мог.
Мисти казалась ему такой глупой, но он знал, ещё рано, позже, потом, она сама откроет это для себя.
Да, теперь он жил, он вдыхал жизнь полной грудью.
Если проснуться особенно рано, то можно подумать, что ты в этом мире совершенно один, что нет ветра, поющего печальные песни, даже холод казалось, оставил краски и больше не рисовал узоры. Кажется, что за пределами твоей кровати, за пределами теплого пледа, нет ничего, пустота, именно такая, которую представляешь в детстве, когда говорят о космосе.
Но Колин знал, так кажется только тем, кто не умеет слушать, не умеет наблюдать. А кто правда умел это делать, так это он сам.
Он лежал в кровати и упивался звуками, они кружили вокруг него, словно танцуя, разговаривали с ним, желали доброго утра и хорошего дня, они убаюкивали его перед сном и рассказывали интереснейшие истории, и каждый шорох он мог увидеть, вот юноша, весь в сером играет на диковиной флейте и лёгкими движениями пальцев извлекает из нее печальные звуки — это ветер завывает, вот кто-то спозаранку встал и прямо как в романе Лондона запряг собак в свои сани и вышел с ними на прогулку, а снег хрустит под его ногами как тысячи маленьких осколков стекла , а это... это мама чем-то шуршит на кухне.
Колин забыл и про людей идущих на работу где-то далеко, там где вокруг тебя не одни снежные равнины, а лес, лес из небоскребов, забыл он и про кружева узоров на окнах, и про маленькую сестру, сопящую на соседней кровати. Она опять во сне сбросила с себя одеяло.
Он вскочил, и стал судорожно искать тапки по комнате. Когда он ложился спать, он всегда их отбрасывал резким движением ноги, будто пинал футбольный мяч, такая вот дань теплым временам, а потом каждое утро не мог найти их, они словно растворялись, как сон только что им посмотренный, как утренний туман.А спускаться вниз без тапочек нельзя ведь камень лестницы зимой, это тебе не шутки, он словно обжигал кожу. Во всем доме пол был покрыт коврами, но лестницу, как и Мисти, невозможно было укрыть, она сбрасывала с себя ковёр.
Любопытство все таки победило сон и желание понежиться в теплой постельке и Колин встрянувшись тихо отворил дверь своей комнаты. Отец в последнее время все был занят своей работой и не то чтобы смазать дверь забывал, а забывал порой и поесть. А скрипела дверь - жуть. Днём, Колин бы специально скрипел дверью, будто она была музыкальным инструментом, но сейчас утро - и портить мир да покой не особо хотелось, а ещё меньше хотелось испортить маме настроение. Тут он подошёл к своему главному врагу. Лестница. Зимой она будто изо льда вырезана, но если постараться и спуститься особенно быстро, то может свезти и ты вовсе не замёрзнешь. Если бы Мис сейчас не спала, то они с Колином соревновались бы, кто быстрее, но было ещё слишком рано, чтобы соня Мисти уже проснулась. Как следует разбежавшись Колин длинными прыжками спускался по лестнице. И вот уже последние ступени, самые коварные. Они буквально хватали тебя за ноги, ну или так казалось потому, что от холода голени сводило.
На кухне было тепло и приятно пахло кашей на молоке. К обычным запахам кухни, сегодня примешивались запахи корицы, яблочного варенья и тонкий, едва уловимый аромат имбирного печенья.
Колин долго стоял под дверью и ждал, ждал когда в его голове сложится полноценная картина сегодняшнего завтрака. Вот он представил стол и скатерть. Аккуратные мамины руки ставят четыре тарелки, в каждую по горячему коричному тосту, а сверху их мажут яблочным повидлом. Посередине ставится кастрюлька с пшеной кашей. И вот, мама выносит свой козырь, главное блюда, короля сегодняшнего стола – имбирное печенье. Колин много раз пробовал печенье из магазина, но никакого не могло сравниться с маминым.
Заметив Колина мама вопросительно на него посмотрела, она как никто другой знала, что он всегда подолгу валяется и прислушивается к миру вокруг. Увидеть его с утра пораньше бывало странно, но Колин всегда поступал странно, мама никогда не знала чего от него ожидать.
Но сегодня был особенный день. Отец Колина - Джеймс, был писателем, он сидел за столом, на диване, да даже порой под столом и под диваном, но всегда неизменно с листами бумаги и писал. Но в последнее время у него был застой и он решил свозить детей на природу.
Зима уже подходила к концу, и хоть заметно не потеплело, но солнце начало светить ярче, словно готовясь, выжидая, когда можно уже будет гореть все вокруг, когда уже лучи начнут превращать снег и лёд в воду, а замёрзшую почву в обширные, нет бесконечные луга.
Джеймс – отец Кола и Мисси вспомнив свое детство, решил отвезти их в поля делать норы. Да сейчас они покрыты снегом, но именно это он и хотел показать своим детям и жене.
Лилит - мама Колина и Мисти всю жизнь провела в шумных городах на другой части Штатов. Она и представить себе ее могла снежные равнины Аляски, она не могла представить огромные сугробы, в которые можно зарыться, застывшую речку, на которой можно кататься, прямо как на городском катке и многие другие зимние забавы. Она вообще, как человек практичный и совершенно не творческий многого не могла представить. Во всяком случае такого мнения придерживался Джеймс, но предпочитал не огорчать жену.
Колин уселся за стол в ожидании. Ждать Колин любил. Ему нравилось наблюдать за тем, как мама хлопочет, режет хлеб, помешивает кашу и совершенно естественным движением уворачивается, перешагивает, обходит их огромного пса Дюка. Она была словно добрая фея, она порхала по кухне мурлыча песню себе под нос. Хоть Кол и считал себя взрослым и уже не верил в фей, но другого образа для мамы найти не мог. Она словно вышла из сказки, и сравнивать маму с чем-то реальным, материальным, например цветком, он не мог себе позволить. Он всегда спрашивал не нужна ли ей помощь, но уже привык к отказу, словно это она будет всем помогать, всех поддерживать, а сама в поддержке не нуждается.
Пока Колин сидел положив голову на стол и погрузился в свои мысли, Лилит как раз закончила завтрак и поднималась на верх чтобы разбудить Мисти. Тут она обернулась и спросила Колина
— Опять не можешь найти ?
Сначала Кол не понял о чем она, но посмотрев на свои босые ноги, улыбнулся.
— Угу, думаю пора прекратить их раскидывать.
Лилит тоже заулыбалась, он говорил так каждое утро, но на следующее, все опять повторялось. — Смотри ноги не отморозь...
Вскоре Колин услышал топот. Это именно то, чего он боялся больше всего. Мисти неслась по лестнице на бешеной скорости. Она буквально влетела на кухню и чуть не запнувшись о порог резко развернулась к Колину спиной и сказала: Чтоб тебя!
Мама сердито на нее посмотрела.
Мис развернулась, взглянула на маму, похлопала глазками и сказала с наигранной невинностью: Ой, я это не тебе и не Колину, я это лестнице!
— Послушай, важно не то, кому ты...
— Кому ты это говоришь, важно то что ты говоришь— продолжила за нее Мисти. Она сотню раз слышала это и выучила фразу наизусть, но знание совершенно не мешало ей продолжать браниться.
Колин её в свою очередь не понимал, его не тянуло говорить плохие слова. А если и тянуло говорить, то только что-то запутанное, словно он сам терялся в сложности образов, словно он пытался описать какой на вкус ветер или какого цвета его утро, а порой и то и то вместе.
Отец к тому времени проснулся от шума, не шутка ведь когда у тебя комната под лестницей, а по ней бегают дети, мало того, ещё и что-то шипит на сковороде, а пёс отчаянно лает.
— Поедем? Вот всё, что сказал Джеймс.
***
Колин уже не мог терпеть, он был готов грызть деревянные досочки седушки, на тех самых санках, на которых он сейчас ехал. Отец закрыл ему глаза, поэтому он из-за всех сил старался слушать. Но слышно было лишь хруст снега, да размытую болтовню мамы и Мисси. Это ещё одна способность сугробов – они приглашают звуки, они ими питаются, казалось они растут от количества звуков, которые они в себе накопили.
В них осели слова и мелодии, истории которые путники рассказывают у костра и истории которые ты никому не отдашь, в них затерялись тысячи снов и такие же тысячи глупых анекдотов, которые травят друг другу старички, выходящие зимой на балкон, в них застряли причитания старушек о своих астромерах, причитания о боли в суставах и такой долгой зиме.
***
— Хэй, ты уже можешь её снять.
Колин без промедления снял повязку и был поражен.
Бескрайние дали тянулись во все стороны. Они вдыхали морозное утро и выдыхали ледянящие вечера, они золотились блеском на рассвете и алели кровью на закате. Они словно были сшиты из сияющего жемчуга слез и искрящегося огня смеха. Они были на вкус как мята, холодная мята в горячем чае.
У Колина перехватило дыхание. Они бескрайние, а он слишком маленький. Они до боли в глазах белые, а он в яркой курточке.
Кто-то подкрадывался к нему сзади, пытался его поймать, а он убегал, убегал по тонкой ледяной корочке.
— Прыгай! – крикнул ему отец.
Колин не знал зачем прыгать, но все равно это сделал и провалился ... Провалился под снег. Тут этот кто-то его и настиг
Настиг непонятным звоном в ушах и покалыванием в сердце.
По щекам покатились слёзы. Словно расплавленный свинец они обжигали уже замёрзшие глаза, скулы, губы, шею. Он почувствовал себя лёгким, он больше уже не был маленьким, он понёсся над полем, над снегом, он кричал и смеялся, он был размером с весь мир, он видел всех, он всех любил. Он был самым счастливым во всём мире. Он был всем миром.
Колин начал рыть снежный туннель. Он чувствовал себя кротом, но теперь он не был слеп.
Устав, он выбрался к Джеймсу. Отец хитро посмотрел на Кола. И тут случилось ещё одно открытие, уже второе за день. Он знал, папа всё знал!
Колина осенило, он был здесь не просто так, не просто приступ ностальгии у отца, это было нечто большее, Джеймс что-то ему передал.
— Перед тобой весь мир, весь мир Колин, все люди, сейчас перед тобой.
Опять захотелось плакать, всё было так просто, что опять путалось всё. Чтоб отвлечься Колин стал играть в догонялки с Мис, словно пытаясь поделиться с ней частичкой своего счастья, но к сожалению не мог.
Мисти казалась ему такой глупой, но он знал, ещё рано, позже, потом, она сама откроет это для себя.
Да, теперь он жил, он вдыхал жизнь полной грудью.