Юноша стоял перед массивной дверью. Непонятное волнение тревожило его душу. Стук в дверь всё еще отдавался звоном в его ушах. «Что у меня может быть общего с этими людьми?» — шептал он себе, словно ища ответ на загадку.
Наконец дверь открылась, и он нос к носу оказался с высоким мужчиной в чёрной одежде, перебирающим чётки в руках. Его облик и непостижимая глубина в глазах не удивили юношу. Он был готов к этой встрече.***
Я был ещё молодым и не очень опытным. Мама оставила меня, и теперь я учился жить один. Тогда в Арктике происходило что-то неладное. С морем было всё совсем плохо. Повсюду плавали разные предметы, пахнущие людьми. Они не давали мне проплыть, и из-за этого мне пришлось остаться на маленьком острове. Рыбы вокруг не было. Она уплыла из-за мусора. А та, которая не смогла, плавала на поверхности, вся пропахнувшая чем-то ужасным.***
Спустя несколько лет я смог привыкнуть к жизни на воле. Люди отпустили меня, и я знаю почему. Это та девочка их попросила. Я встречал её здесь. Она проезжала мимо меня верхом на оленях, но только теперь она смотрела на меня радостно, а я с большой искренней благодарностью.О, весна, без конца и без краю… (А.Блок)
Часть 1: Жизнь.
Лето, жаркое и знойное, окутывает всех и каждого своим тяжелым теплым маревом. Наполняются соком и свежестью съедобные плоды, обретают особую таинственность туманные от росы утренние луга. Частички живого словно пропитаны жаром. В людях это можно заметить по темнеющей коже и коричным пятнам веснушек.Часть 2: Студент.
…на мир вокруг, как и наш герой – широким шагом шедший по мостовой, оглядывающий каждый листик вокруг студент первого курса консерватории Андреев Александр. Сегодня был его первый день в новом учебном заведении. По этой причине всё было волшебно. Сады, здания с огромными белыми колоннами – всё так и дышало торжественностью.Часть 3: Смерть.
На следующее утро всё кругом гудело: «Смерти больше нет».Часть 4: Весна.
Александр неплохо пережил это время: закончил консерваторию, став профессиональным скрипачом, отработал 70 лет, скопил какие-то деньги и поспешил погрузиться в книги. Мир вокруг его давно уже не радовал, друзья приелись, даже от еды ему становилось тошно. Не было уже той тонко чувствующей личности – не было ни осени, ни зимы, ни счастья, ни любви – всё погасло.С первого взгляда...
Он осознал, что глухая вселенная начала слышать звуки благодаря ей, Любови Аркадьевне. Это было откровением для его тогда ещё молодого ума, гуляющего от подработки к подработке, от апартамента к апартаменту, в конце концов пришедшего к коммунальной жизни и народному клейму бездельника. Но женщина с прозрачными глазами предстала перед ним немногим раньше — отполированная временем, величественная герцогиня в шали, которую, как он понял впоследствии, Любовь Аркадьевна никогда не снимала.
Много слухов плавало вокруг Муратовой; в частности, нехороших. И пренебрежение мужем, сыном, и несамостоятельность, прячущая себя за царственностью натуры, и скрытность, масочность. Но много ли те люди знали? Думается, много, раз оставили отпечатки мемуаров на её биографии.
Но он знал Любовь Аркадьевну, понимал мерцающую перед ним полуоткрытость. Зверем ходящую, зашуганную и принюхивающуюся доверчивость. И потому выкинул книгу, присланную заботливо ему в добровольное изгнание другом; о ней. Не задумываясь — память порочить желания никакого. Казалось, ещё с момента сотворения мира на Любовь Аркадьевну лился поток обвинений из низовий Гоморры. Хорошо, что не дотекал.
Они встретились почти что случайно, лишь благодаря одному драгоценному другу, с которым его связало, помимо всего прочего, нисколько не обидное клеймо: их всех называли её сиротами. Он был совершенно согласен с таким определением дружеского кружка: подобно бродягам, они приходили к ней не за советом, но в поисках укрытия, в поисках собственного голоса, в поисках самих себя.
Приходили к ней, и время замирало, подобно шахматному полю от механического щелчка к щелчку.
В пору изгнания разум Осипа Ордынского всё больше склонялся к поиску воспоминаний о ней. На поверхность сознания иногда всплывали калейдоскопом цифры, даты их встреч, расплёскивавшись в причудливые формы ассоциаций.
— Знаете, Ордынский, — сказала Любовь Аркадьевна одним снежным, морозным вечером, когда он пришёл к ней с мотком потускневших бумаг, исписанных круглым почерком. — Не переставайте. Поэзия — это Ваше. Кто бы что ни говорил, работать по профессии поэта Вы заслуживаете.
— Боюсь, как бы время со мной ничего дурного не сделало, — отшутился Ордынский, смутившись открытым одобрением. Перед взором неприязненно проплыли воспоминания о публичной презумпции его разгильдяйства.
— Вы поддайтесь, — просто ответила Любовь Аркадьевна. — Не окружению. Времени. По вашему стихотворению вижу, что у Вас это неплохо получается. Память жанра сохраняете, сохраните и свою память так, чтобы не отмахиваться, а подпитываться.
Клеймо бывает разное, и Ордынский был благодарен ей за своё первое — по-хорошему для него, по-настоящему сиротское, противоречивое в корне: чей-то беспризорник и дебошир. Шуточное, безоговорочно счастливое, оно было проткнуто безжалостной иглой неравнодушных, деятельных граждан, ищейками снующих по просторам печатных изданий в поисках пищи. Ордынский не был безусловным, "голым" сиротой; но после их вторжения стал.
Любовь Аркадьевна заметила, как Осип нахмурился и отвёл взгляд в сторону: не огранены были в нём воспоминания. Она, лукаво улыбнувшись и будто бы надев маску недовольной помещицы, заговорила:
— Вы только представьте: приехала по приглашению ко мне одна молодая девушка, сочинительница. Прочла я её стихотворения. Признаюсь: чувства ритма никакого у девочки! Но явственнее всего я увидела её злость на всё вокруг, проглядывающую на меня через юношеские строки. Так и сказала ей. Знаете, что она мне ответила?
— И что же? — скрывая усмешку, но всё же хохотнув, спросил Ордынский. Он знал не только то, что она сказала Любови Аркадьевне, но и кто, собственно, эта "она".
— Что я дура. Вы только вообразите, какая невиданная наглость: показывать свои стихотворения, просить оценки, а потом отвечать такое, — сурово и даже слегка обидчиво заметила Муратова.
— Скорее всего, она просто хотела, чтобы Вы её выделили, одобрили, — конечно, Ордынский не предполагал: знал наверняка.
— Я это к чему, — будто не заметив его слов, вспыхнула Любовь Аркадьевна и последовала за своей мыслью, — у Вас совсем другое. Или я ничего не понимаю, или Вы — действительно талант. Не позволяйте мне при мысли о Вас вспоминать безусловно гениальные, но всё-таки отчаянные строки: "Погиб поэт, невольник чести"...
Конечно, после таких слов Ордынский нахохлился сыто, довольно, и пока Любовь Аркадьевна не ушла отдыхать, старался уж совсем откровенно не выпячивать своё благоговение перед поэтессой. Наставником. Вдохновительницей. Какое-то непонятное, неизведанное ребячество выползало из души, внутри бегал маленький почтальон и кричал во все дворы, и спящие, и угрюмые, и совсем лесные: "Смотрите! Слушайте! Внимайте! Срочная новость!" Птицей-весточкой перелетал этот почтальончик от края к краю, озаряя запустелые полуразрушенные дома своей шкатулкой.
В шкатулке — жизнь. Желание вырвать, изворотливо выкрасть себе право на поэтическое существование.
Любовь Аркадьевна сняла свою шаль морозной зимой. Хоронили совсем не поэтично: шум, диссонанс из-за физической давки и морального скулежа в пустоте. Ордынский привычно закрывал лицо рукой, когда натыкался (буквально — как мягкое игольчатое брюшко) на репортёров. Шум сливался в молчание, утекал в резолюцию Смерти. После этого на месте Ордынского держали единственно что родители да неловкое число друзей. Аэропортное подполье встретило его, как давнего приятеля. И вот — выбирается Ордынский в мир большой, пёстрый, коралловый. Подводный мир американской поэзии, кинематографа и...
Обездвиженных фотокарточек, этаких маркеров-воспоминаний о существовании жизни.
"Я не люблю людей..."
Потому что Вы, Любовь Аркадьевна, не человек. Вы — реквием по душе. Вздох ушедшей эпохи. Вы — суррогат искусства.
Так Ордынский постепенно заново обретает дыхание. Наскоро выученный английский отчётливо рычащим акцентом выдаёт в нём только-только оперённого птенца; через несколько десятков лет уже иначе: давно забытые края будут ощущаться, как Итака. И связь, оставшаяся тросточка между пространством океана (портрет, томик её стихотворений и клочки воспоминаний, шероховатые, но тем и прекрасные - осязаемые), которая последовательно ведёт его к триумфу.
Нобелевская премия встречает ярко далеко не любого: Ордынский, ощущая на себе клеймо предателя и чувствуя шлейф грядущей травли, перестаёт бояться — этого никогда не делала Она. Надевает нелепую шапочку, которую выдают разве что выпускникам американских школ (хоть на старости лет почувствует давно оставленный непреодолённым рубеж), и произносит свою речь плавно и монотонно, вымучивая каждое слово на языке. Вспоминаются годы безвременья, похождения за водкой к соседу-писателю, тот самый зимний вечер и шаль Любови Аркадьевны, одним только видом укутывающую в желанный комок покоя. От стен звоном отлетают его слова, и, вбирая в себя вместе с воздухом все немыслимые расстояния, он выдыхает далеко не в зал: слово ласточкой, радостным почтальоном несётся сквозь время:
— Спасибо.
И теперь, перебирая в руках фотокарточки, Ордынский чувствует, как, вынимая из своего взгляда одну за другой, он отпускает их в дальнее одиссейское плавание: после его смерти, полные пространством и временем, они найдут приют у друзей и, может, дальних родственников. Совсем слабое здоровье даёт знать о себе непримиримо чаще: Ордынский где-то позади уже слышит шорох шали, ощущает тепло шерсти.
Эта история — не о привязанности, не о порывах, не об обрубленных крыльях и падении; она — о пиетете к искусству. Ордынский, переходя за земной порог, чувствовал: он готов преодолеть хоть весь Стикс в поисках женщины с прозрачными глазами, ведь знал, что он с Ней
...до последнего вздоха.
С.Д. 1996
Шанс!
Он не получка, не аванс,
Он выпадает только раз,
Фортуна в дверь стучит, а вас
Дома нет.
Группа "Гротеск", "Шанс"
“души прекрасные порывы
или топи их глубже в чае.
души прекрасные порывы,
шедевров общество лишая”
Пару мгновений у меня занимает осмысление, но, похоже, оно отражается на моём лице, потому что Ира довольно следит за моей реакцией.• • •
– Пасуй, пасуй... Ну же! – звонкий мальчишечий голос обращался ко мне. Вдруг я почувствовал резкий толчок и упал. Мяч перешел в руки врага.• • •
Вздрогнув, я проснулся от ощущения падения во сне. Первая мысль: не проехал ли я свою станцию? За окном мелькали зеленеющие луга. Я поднял глаза на табло: «Борозино, следующая Клиновка» – как вовремя.Кир Тимофей. Дочка фермера
***
И вот мне снова восемь. Деревянный домик. Окутанное кружевной шалью облаков голубое небо. Скамейка под окном, на которой беспечная Муся нежится под летним солнышком. Я сижу рядом и наблюдаю. Неожиданно появляется бабушка.***
Время пролетело незаметно. Рюкзаки уже повисли за спинами школьников. Воздух осенний, свежий. Я, вздохнув поглубже, перелезаю через невысокий забор и спешу домой. Мама обещала испечь к обеду ватрушки. Сентябрь разливает по асфальту солнечный свет. А под ногами всё шуршит и шуршит… Я останавливаюсь. Шуршит. Что-то всё ещё шуршит! Или кто-то! С любопытством и осторожностью я оглядываюсь по сторонам. И вдруг из желтеющего лиственного моря показывается кто-то рыжий и тут же ныряет обратно.***
Катя уже ждала меня, сидя на пеньке.2017 год. Осень. 27 октября. Село Хамышки
Сделав резкий вдох, я открыла глаза. Вокруг меня были деревянные домики.