Амбарцумян Арина. ИСТОРИЯ О СТАРИЧКАХ

Все на этом свете знают, что где-то по миру бродит Мудрец. По слухам, тому, кому повстречается, он ответит на все вопросы и даст нужные сердцу и уму советы. Каждый мечтает поговорить с ним хотя бы раз!

Одному каравану повезло: в самом разгаре своего путешествия они наткнулись на Мудреца, который отдыхал в оазисе. Двести дней не отпускали его люди! Каждый хотел поговорить с ним о будущем, о прошлом, о любви, о себе, о жизни, о цели в ней; даже о том, что съесть на завтрак! Когда все насладились терпеливыми ответами Мудреца, караван продолжил свой путь, в то время как старец остался в оазисе, будто ждал чего-то. Или кого-то.

Через пару дней поднялась сильная буря. Невозможно было открыть глаз, вздохнуть или убрать затычки из ушей. Мудрец сидел в своей крепкой палатке, облокотившись на верблюда, и готовил ужин. Вдруг раздался грохот, будто что-то тяжёлое упало неподалёку. Неожиданно на стене палатки появились очертания чьей-то ладони. Она медленно рыскала вокруг, чтобы найти вход, и добилась своего.

В палатку устало вошёл путник. Он весь был покрыт светлой тканью, а на глаза надеты плотные очки, как у ныряющих. За спиной по земле плелись белоснежные крылья[1]. Незнакомец устало плюхнулся в углу и тяжело дышал. Было понятно, что он долго летел, а буря отняла последние силы. Мудрец молча налил ему воды, и путник кивнул в знак благодарности.

Наконец, набравшись сил, незнакомец начал:

— Благодарю Вас за то, что не прогнали, — голос его был хриплым и тихим.

— Это сделал бы каждый на моём месте, — ответил Мудрец. — Расскажи мне свою историю. Можешь не торопиться, у нас много времени.

Путник допил свою воду и начал рассказ:

— Я был пожарным в одном птичьем племени. Спасение кого-то — смысл всей моей жизни!.. Потом я влюбился в одну ласточку. Ну, точнее, думал тогда, что это любовь. И она так считала. Но мы осознали свои истинные чувства уже после свадьбы и слишком поздно поняли свою ошибку. Тогда она полюбила по-настоящему моего друга, а тот, к счастью, отвечал ей взаимностью. Я был очень рад за них!..

Знаете, мой родной город — очень традиционный. В плохом смысле этого слова. Развод для нас считался чем-то кощунственным! Поэтому мы трое — как могли! — скрывали своё положение. Но тайное всегда становится явным. Кто-то доложил старейшинам об измене моей жены. И тогда я взял всю ответственность на себя и, на эмоциях, перед всем честным народом высказал всё то, что думаю о некоторых наших традициях. Это очень разгневало старейшин и они изгнали меня, наложив, как велели обычаи, проклятие.

— Что за проклятие? — спросил Мудрец, доедая свой ужин.

Путник снял с себя лишнюю одежду, оставшись в одних бордовых шароварах. Весь он был белым, как снег, что лежит на вершинах высочайших гор. Темными остались лишь пальцы ног и глаза, карие от природы.

— Вот, как я выглядел когда-то, — он протянул Мудрецу старую фотографию. На ней был изображён красивый юноша с чёрными, вьющимися волосами и смуглой, загорелой, кожей. Живые карие глаза лучились смелостью и добротой. А какие у него были крылья! Сильные, большие. Казалось, одним их взмахом он мог улететь ввысь на сотню метров! В левом нижнем углу фотографии было написано: «Храброму Геворгу[2] от спасённой Ани».

— Ну, ты немного похудел и знатно побледнел. Надо чаще на солнышке бывать, друг мой! — улыбнулся Мудрец. — Так в чём была суть проклятья, которое так тебя изменило?

— Когда я уходил, один из старейшин крикнул: «Доброта твоя тебя ж и погубит!» Я сначала не понял смысл этой фразы, но потом, когда в пути по привычке спасал и помогал встретившимся мне различным созданиям, заметил, что крылья мои начали белеть. Не сразу сообразил, почему это происходит. Однажды я вытащил автомобиль (маленький; его, кажется, "жуком" называют), который чуть не упал в пропасть. В ней чудом уцелели три человека и кошачий дух. После они подошли ко мне и сказали: «Дорогой наш спаситель, мы заметили, как только что твои крылья стали полностью белыми. С тобой всё хорошо?» Тогда-то я и понял суть своего проклятья. И чем больше существ спасал, тем больше белел и слабел. Периодически у меня начали отказывать то крылья, то ноги... Вся эта белизна — предупреждение о надвигающейся смерти.

— Так зачем же ты пришёл ко мне? — спросил Мудрец, почёсывая шерсть верблюда. Геворг не отвечал, как-то смутившись. — Говори. Тебе нужен совет, исповедание или?..

— Я не хочу умирать, — наконец, заговорил Геворг. — Мне всего двадцать пять! Я… я ещё стольким не помог! Пожалуйста, я не хочу, чтобы моя доброта меня же и погубила!

— Так перестань быть добрым. Делов-то!..

— Нет! Невозможно!

— Или поселись в тихом местечке, где не будет никого, кроме тебя. А хотя… Раз ты сказал, что у тебя отказывают конечности… Да, именно... Отправься в какую-нибудь глушь вместе с кем-то. Это создание будет заботиться о тебе и не позволит "геройствовать" направо и налево. Поверь, такая жизнь, как моя, очень даже хороша. Сможешь увидеть и познать то, что не замечал раньше…

— Но я не знаю никого, кому мог бы довериться.

— Как не знаешь?! — удивился Мудрец, отбросив вязальные спицы в сторону. — Да вы с ним последние полгода друг другу жизнь портите!

Геворг не сразу понял, о ком говорит Мудрец. Но потом как разозлился, вспомнив того самого духа:

— Нет!!! Нет, нет и нет! Чтобы я доверился этому злодею?! Дудки!.. И откуда Вы узнали о нём?

— Поверь, я многое знаю. Потому и называюсь Мудрецом, — шарф, который он вязал, был почти закончен. — Со сколькими созданиями ты сблизился с тех пор, как был изгнан?

— Ни с кем, — смущённо ответил Геворг, немного подумав.

— Вот именно! — почти завершив работу с шарфом, Мудрец отложил спицы и впервые за весь разговор ничем не был занят и посмотрел Геворгу в глаза. — Скажи, какой цвет тот дух ненавидит больше всего?

— Синий, потому что он боится воды.

— А в чём заключается его слабость?

— Романтические комедии. Как-то раз он спрятался от меня в кинотеатре и смотрел фильм «Голая правда». Мал[3] (так его зовут) сконцентрировался на нём, совершенно забыв о погоне. И так каждый раз, стоит ему только увидеть мелодраму.

— Хм, а какая у него группа крови?

— Хах, тут Вы ошиблись: у него нет крови, ведь он дух, что сеет смерть.

— Чем он занимается по утрам?

— Пьёт кофе в кафе напротив своей квартиры… Оу, я понял, к чему Вы клоните. Но мы с ним отнюдь не друзья! Это естественно, что враг всё знает о своём враге!

— Забавно! Когда мы с ним виделись в последний раз, он то же самое сказал про ваши отношения. И так же, как и ты, ответил на все вопросы. Кстати, он скоро будет здесь. Советую вам двоим поговорить по душам.

Геворг сначала удивился словам Мудреца, потом разозлился, пока, наконец, не обдумал все "За" и "Против". В конце концов, он согласился с ним.

Как и предсказывал Мудрец, Мал прибыл в оазис через пару дней. Это был дух смерти. (Но сейчас он на пенсии, ведь духи его специальности уходят на заслуженный отдых после 2000 лет изнурительной работы.) Высокий и худощавый. Глаза сверкали красным огнём, а улыбка (особенно в те минуты, когда он смотрел комедии) доходила до ушей. Он вечно был в одних и тех же сандалиях, носил старые шорты и майку. Мал с уважением поклонился старцу и раздражённо, смотря свысока, поприветствовал Геворга. Тот ответил ему тем же.

— Ну что ж, оставлю вас наедине, — сказал Мудрец и, сев на верблюда, продолжил свой вечный путь.

Геворг и Мал долго молчали, не зная, с чего бы начать разговор.

— Как я вижу, ты ещё сильнее побелел с нашей последней встречи, — как-то неловко заговорил дух.

— Да, попались по дороге туристы. Не мог же я их оставить в пустыне, — пожал плечами Геворг. — А ты всё также продолжаешь убивать людей?

— Сколько можно повторять: я не убийца!

— Тогда кто же ты? — впервые за всё время их знакомства спросил Геворг. Он был из тех, кто, составив о ком-либо определённое мнение, не будет углубляться в эту личность. «Плохой — значит, плохой. Хороший — значит, хороший. И не бывает чего-то между», — так Геворг всегда мыслил. Но сейчас он решил поменять что-то в своей жизни, начав с принципов.

— Я… Как бы это объяснить попонятней для такого, как ты?.. Я кто-то вроде продавца оружия. Мне всё равно, кому попадёт, например, пистолет и с какой целью его используют. Одному человеку он может понадобиться для защиты семьи, другому — для отмщения. Пока они платят, я делаю свою работу… Скажи, разве адвокат — плохой человек лишь потому, что защищает преступников? Нет, ведь это его профессия! И не стоит, пожалуйста, оценивать кого-либо лишь по его работе.

Своими словами он смутил Геворга, и тот переосмыслил своё поведение. Впервые в жизни заглушив свою гордость, он сказал:

— Прошу прощения за своё поведение и за все обидные слова в твой адрес. Мне очень жаль. Я попытаюсь понять тебя, забыв о всех своих предрассудках… Может, оставим разговоры о работе?

Услышав искренние извинения, Мал смягчился по отношению к нему и даже расслабился, подумав: «А он не так уж заносчив и глуп, как я думал. Но всё же его лицемерная "доброта" не даёт мне покоя».

— Согласен! Больше ни какой работы! Ну, так что это за болезнь у тебя? — и Геворг рассказал ему обо всём, что с ним было: о своей работе, об изгнании, о сути проклятья и о совете Мудреца. Мал его внимательно слушал и в конце спросил, протягивая и выговаривая почти каждое слово:

— Слушай, а этот Мудрец тоже перед тобой всё время чем-то занимался?

— Да, а что?

— Как ты отреагировал на его действия?

— Ничего не сказал и не обращал внимания. Я ведь без приглашения к нему явился, поэтому было бы неуважительно с моей стороны нарушать его планы. К тому же, он меня без проблем слушал… Погоди! Так ты что, отчитал мудрейшего из мудрейших только за то, что он своими делами занимался?

Мал молчал, отвернувшись, что очень насмешило Геворга.

— Ну не мог я терпеть его неуважительное поведение по отношению ко мне! — вскинул руки Мал.

— Ха-ха-ха! И что он сказал на это?

— «Уж лучше бы так высказал всё, что накопилось, не мне, а той птице, с которой вы играете в кошки-мышки. Да и поучиться тебе стоит у него терпению», — процитировал Мал слова Мудреца, повторяя при этом его странные телодвижения.

— Так он знал, что я его найду? Неужели Мудрец видит будущее? — удивился Геворг. — Ой! — крикнул он. Ноги его внезапно отказали, и бедный парень упал.

— Помочь? — как-то холодно поинтересовался Мал.

— Да нет. Сейчас… доползу… до этой… пальмы… фух! Видишь? Хоть ноги и отказали, но руки, которыми я поднимал целый автомобиль, всё ещё сильны!

— Да, насчёт этого… Ну, твоей "доброты"… Ты что, вообще ни дня прожить не можешь без помощи кому-то? Так нравится слушать слова благодарности? Или пытаешься потешить своё эго, размером с планету? Хочешь получить титул "Самого доброго существа"? Ты ведь просто-напросто лицемер!

Такие слова очень задели Геворга. Нет, он слышит их не в первый раз. Всегда будут жить те, кто неправильно воспримет твои действия. Но сейчас он был очень уставшим, а в таком состоянии чувства всегда сильнее. Особенно гнев и печаль.

Какое-то время Геворг сидел, надувшись, и, когда успокоился, нашёл наиболее приличные слова для того, кто всегда смотрит на него сверху вниз (и не только из-за разницы в росте):

— Я… мне просто радостно, когда знаю, что кто-то сейчас жив и может вернуться к своим родным и любимым. Я счастлив, когда другие счастливы. И если пройду мимо кого-то, кому сейчас плохо, и не помогу, то буду чувствовать себя самым ужасным злодеем. И нет, меня нельзя назвать святым. Я, как и все вокруг, могу быть эгоистичным, совершаю ошибки… Можешь считать, что я — лицемер, честолюб, чьё «эго размером с планету». Да, возможно, так и есть. Но я из тех, кто готов умереть, лишь бы спасти кого-либо из горящего дома.

И он затих. Мал тоже молчал, будто забыл, как говорить. Но он впервые за всю свою жизнь посмотрел на кого-то, как на равного ему. Мал сел на траву и согнулся так, чтобы их глаза были на одном уровне, и сказал одно единственное «Прости».

После этого они долго разговаривали о том, о сём. И теперь уже отбросили всякие предубеждения насчёт друг друга. Так проходили дни, недели, а они всё беседовали и беседовали. Но однажды, ранним утром, Геворг, проснувшись, увидел, что Мал куда-то исчез. Он сильно опечалился, ведь думал, что у них всё наладилось…

Вдруг Геворг услышал чьи-то крики. Это был мужчина, который на верблюде вёз свою беременную жену.

— Помогите! — кричал он. — У моей жены начались схватки раньше срока, и я не знаю, что делать, и…

— Не волнуйтесь! — ответил Геворг. — Мои бабушки были акушерками, и я с детства видел, как это делается. Положите её на что-нибудь мягкое…

Прошёл час и ребёнок после долгих мучений со стороны матери, наконец, появился на свет. Маленький и сморщенный, но живой и, на первый взгляд, здоровый.

— Спасибо Вам! Не знаем, что бы и делали, не окажись Вы здесь! — благодарили муж с женой пожарного-акушера.

Всеобщее счастье будто летало в воздухе, но внезапно Геворгу стало дурно. Шатаясь, он ушёл в пещеру, чтобы не мешать радости молодых родителей. Голова очень болела. По костям, казалось, кто-то отчаянно бил молотом. Живот скрутило так, будто все его внутренности выжимали, как половую тряпку. Стало трудно дышать. Он опустил взгляд на пальцы ног, которые стремительно побелели. Взгляд затуманился, но сквозь эту пелену он увидел какую-то тень и ярко-красные глаза…

***

Небольшое чистое озеро. С одного берега оно омывает тихий луг, за которым идёт тёмный лес. На их границе стоит одноэтажный дом с двумя спальнями и кухней, совмещённой с залом. В огороде растёт клубника, помидоры, огурцы, щавель, лук укроп… Неподалёку стоят кусты с малиной и смородиной. Растёт и слива, яблоня, груша и черешня. В хлеву живёт корова с быком и коза с козлом. От одноэтажного домика была протоптана дорожка к берегу озера, где сейчас стоят два стульчика и столик для чая и нард. Оттуда каждое утро дух смерти (на пенсии) и двадцатипятилетний старик с карими глазами наблюдают прекрасные рассветы. По вечерам и во время приёма пищи они смотрят разные фильмы: «Парк Юрского периода», «Одноклассники», «Люди в чёрном», «Предложение», «Невидимая сторона»…

Озеро, луг, лес и домик — всё это находится меж мирами и там запрещено Смерти и её детям появляться по работе.

Так что же, всё-таки, в тот день случилось?

После очередной долгой беседы Мал не уснул, как это сделал Геворг, а отправился к Смерти, своей матери, чтобы договориться. Он рассказал ей историю своего друга и попросил не забирать его жизнь. «Забери мою вечную молодость, которой я так дорожу, но оставь его в живых!» — умолял Мал. И Смерть согласилась, предоставив им маленький мирок, над которым ни она, ни кто-либо другой не властен. Как только он вернулся в ту пещеру, то увидел смуглого седого старика вместо друга. Но Мал узнал в нём Геворга по очень выразительным глазам. Даже перед смертью в них не читалось страха: только боль. В тот мирок Мал забрал его вовремя: душа не успела покинуть тело. С тех пор они и живут там вдвоём.

В гости к Малу и Геворгу частенько заходят Мудрец, Смерть и какие-либо божества и духи. (Даже те, ради кого кареглазый покинул свою деревню, навещают его со своими детьми.) Они им помогают, приносят гостинцы, рассказывают о своей жизни. Мал и Геворг стали для них, тех, кому уже много тысяч лет, милыми, родными дедушками, с кем всегда можно посидеть и поговорить. И по возвращении домой они (гости) говорят: «Удивительно! Бегали друг за другом, как Том и Джерри, но стоило поговорить по душам — и стали лучшими друзьями! А, может, и мне стоит помириться со своим давним врагом? Ведь, вероятней всего, я смотрю на него слишком предвзято… Может быть, и враг мне станет лучшим другом...»


[1] В этом мире вместе с людьми уживаются духи, монстры, боги и т. д.


[2] Геворг — армянское имя, вариация Георгия. Означает «земледелец».


[3] Mal (португал.) — зло.

Андриянова Софья. ЗЕРКАЛО…

Девочка смотрела в зеркало, красивое, гладкое, отражающее. Оно большое, в полный рост, посреди полок покоилось. Зеркало ей не врет, оно покажет только правду. Свет гас, а она смотрела, пока не темнело. Девочке нужны были ответы, и она их получить хотела. А тьма подбиралась липкая, густая, но отражение ее отгоняло. Пока что.

Иногда вокруг раздавались скрипы и стуки, не слышимые ранее. Дом, тишина воздух – все оживало вокруг нее. Сгущалось и хихикало, оставаясь в тени. Жизнь, друзья, тайны тянулись и медленно насыщали их. Но девочка об этом не знала.

Девочка много не знала.

Она хотела только найти ответы, она толкнуло зеркало. А то, скрипя, повернулось. Это было поворотное зеркало. Девочка вступила в маленькую комнату и нашла книги, нашла ответы. Теперь она стала знать больше, но главное так и не понимала…

Девочка друзьям своим теперь во многом помогала и продолжала ходить в комнату за зеркалом, и смотреться в него. Но поворотное зеркало ведь может и не повернуться однажды назад…

Эх, девочка, зачем ты доверяешь своему отражению – оно может тебя предать. Захочет зеркало и не отразит то, что сзади. Ты будешь смотреть и думать, что ты одна. Смотреть, и не оглядываться. А кто-то полупрозрачный и бесшумный уже подойдет к тебе. И ты его не услышишь и не увидишь, а только почувствуешь и посмотришь назад. И больше ничего не увидишь. Ничего.

Но девочка не слушала, она стояла перед зеркалом, когда почувствовала за спиной чье-то присутствие, а зеркало никого не отразило. Не оглядываясь, она скрылась за зеркалом и прочитала очередную книгу. Книга уже бесполезна, но ты, глупая и наивная девочка, этого не понимаешь. Девочка решила, что пора возвращаться. Она подошла и вновь толкнула зеркало, но то не повернулось, ни чуть-чуть, ни даже капельку. Зеркало ее предало. Оно может пускать по другую сторону, но однажды не выпустит. И ты можешь толкать, бить, кричать. Без толку. Тебя. Никто. Не. Услышит…

Базер Ангелина. ГОРОД ЗАСЫПАЕТ
Квета замерла в центре полуразрушевшегося замка. Вокруг десять таких же подростков: в тёмных нарядах, с масками в руках. Сюда они приходят каждое воскресенье: ничего паранормального, их ждёт захватывающая игра в «мафию».

Сели за стол. Ведущий раздал карты, кто-то вздохнул, невысокий парень Иржи раздражённо ударил по столу. «Комиссар или мирный житель, интересно? — задумалась Квета. — Ну ладно, потом разберусь».

Игра ускорялась с каждым коном; стреляла мафия, гремели кулаки, кто-то кричал. Но подошло время ужина, ведущий собрал карты, дети отправились по домам.

Квета встала из-за стола, когда остальные уже были у дверей. Она третью игру задерживалась в замке, разглядывая осколки витража в одном из окон.

— Идёшь? — тихий голос Анеты заставил Квету обернуться.

Она кивнула, ещё раз взглянула на витраж и вышла на улицу. Они стояли на одной из Йизерских гор, по склонам тянулись поля и деревни. Квета жила в получасе езды отсюда, кто-то из группы немного дальше, кто-то ближе, и только Анета, её пражская подруга, приехала в гости на пару дней.

Заскрипели велосипедные цепи, Иржи включил музыку, Анета подпевала. Солнце подползало к горам, начинался закат.

Пролесок сменился полями, и вскоре на дороге осталось только два велосипеда: на одном сидели Иржи с Анетой, на другом — Квета.

Друзья затормозили у аккуратного дома. Иржи помог Квете завезти велосипед и, зная, что подруге скоро надо будет возвращаться в Прагу, спросил:

— Мы успеем ещё раз съездить в замок на следующих выходных?

Квета покачала головой: этим утром мама решила, что к среде нужно быть в городе. Прага манила всех, кто уезжал оттуда, и неважно, на месяц или на год. Вот и Анету родители отпустили всего на три дня, хотя знали: ничего скверного случиться не может.

Иржи уехал, а Квета повела подругу к складу с садовыми инструментами. Минувшим летом она обнаружила, что с крыши видно заходящее солнце.

— Уверена, что заберёмся? — засомневалась Анета.

К стене склада прислонили лестницу, а Квета уже забрасывала на крышу большой плед.

— Я пробовала, всё получится!

Квета в два прыжка добралась до пледа, встала на колени и расстелила его прямо на черепице. Анета потихоньку поднялась следом и уселась рядом. Вид завораживал: солнце заползало в расщелину между гор, и Квета представила разбитый витраж в разрушенном замке: может, там была и такая картина.

Наступили сумерки, в животах заурчало, и девочки осторожно спустились вниз. «Город засыпает, просыпается мафия», — пошутила Квета. Анета обернулась; за спиной никого не было.

Они быстрым шагом пересекли двор, заскочили в дом и захлопнули дверь. Родители ещё не вернулись, бабушка уже уехала, оба этажа находились в полной темноте. Скинув обувь прямо у двери, Квета зашла за угол, на кухню, и в шутку включила свет. В прихожей раздался визг.

Анета зашла на кухню и огляделась.

— Ты поплатишься за это, мафиози! — она шмыгнула носом и выкинула пальцы пистолетиком.

— Если ты думаешь, что я мафия, то ошибаешься! В моём лице город потеряет ценного человека, — парировала Квета.

Обе засмеялись, Анета убрала «пистолетик». Квета на скорую руку сделала два больших бутерброда и спросила:

— Ну что, думаешь, мы сможем встретиться в городе?

— Я еду к бабушке, не знаю, когда вернусь. Если только в конце августа.

Квета кивнула. Печально, но ничего, пережить можно.

В замке повернулся ключ, затем входная дверь отворилась.

— Сорок километров отмотали, рекорд! Как дела? — разуваясь, спросил Кветин папа.

— Нофмальна, — прошепелявила из кухни Анета, но тут же покраснела: — Извините! Мы просто едим…

— Да, ладно, девочки, вы лучше скажите, готовы завтра ехать?

Мама села к ним за стол, Квета недоумённо спросила:

— Почему завтра?

— Что тут сидеть? — заметил папа, — Бабушка уехала, за огородом смотреть не надо. Да и друзьям вашим к школе готовиться пора, в мафию ещё наиграетесь, не маленькие.

Квета двинулась поближе к подлокотнику, поёрзала на месте, а Анета печально опустила голову. Возвращение в Прагу значило одно: им придётся расстаться на долгие несколько недель.

Следующим утром девочки встали очень рано. Родители Кветы решили приехать в город к обеду, а хотелось ещё раз прогуляться в старый замок.

— Ты уверена, что можно? — засомневалась Анета, когда подруга выкатила два велосипеда: свой и мамин.

Квета кивнула, и они поехали среди кукурузных полей.

В утреннем свете замок казался ярким, даже праздничным, и Квета подумала, что здесь можно здорово отметить Рождество. Стоит только развесить венки, накрыть стол, приготовить большого карпа. Но до праздника ещё несколько месяцев, а замок перед ними уже сейчас, громадный и полный таинственного волшебства. Все проходы на второй этаж давно развалились, разрушенная стена оголила главный зал и несколько комнат наверху. Вот бы привезти стремянку и забраться под самую крышу, взглянуть, что там находится!

Девочки несколько раз обошли зал, замерли у витража. Они гадали, кому мог принадлежать струящийся красный наряд: подол ещё оставался целым и поблёскивал в солнечных лучах. Незнакомец с каждым приходом в замок становился всё меньше: когда-то жители деревни решили украсить развалины, вставили в уцелевшие окна витражи, даже провели здесь чью-то свадьбу, но за несколько лет все стёкла выбили, и только эти осколки хранили память о них.

У Анеты зазвонил телефон — она вышла на улицу. Квета замерла, опершись ладонями на стол, и снова уставилась на витраж. Солнечный зайчик отскочил от её часов и остановился на столешнице. Прямо под ним, многозначительно переливаясь, лежала обычная карта для игры в «мафию». «Её тут не было, — Квета покачала головой, — хотя, мы могли вчера забыть».

Она помнила, что собрали все карты, тем более эту — «комиссара». Иржи сидел рядом, он первый раскрыл свою роль и сразу же передал её в руки ведущего; но сейчас на столе лежал жуткий «комиссар».

— Квета, пойдём, мне твоя мама тоже позвонила! — Анета заглянула в зал, и Квета тут же спрятала карту в рукав.

Они приехали в Прагу во время обеда. Анету подвезли до дома, а Квета с родителями зашла в гости к бабушке; она жила в центре города, в трёх шагах от Карлова моста, в скромной квартире с высокими потолками.

Бабушка накормила Квету, родители уселись перед телевизором, и она осталась предоставлена себе. Завалившись на кровать, она принялась разглядывать находку. Действительно, рисунок на ней самый обычный, как будто её только что вытащили из колоды. «А может, после нас кто-то играл? — задумалась Квета. — Да нет, мы же сразу её не заметили».

Она позвонила девочке, которая вела вчерашнюю игру, и спросила, цела ли колода. Ничего не пропало, «комиссар» лежал сверху.

Несколько дней Квета сидела дома и уже не обращала внимания на карту. Она решила: игра не стоит свеч, пока не случится что-нибудь исключительное. Даже если она собиралась разгадать тайну или, в конце концов, рассказать всё Анете, обязательно происходило значительное или любопытное событие: то её звали гулять, то родители просили дочитать книгу к началу учебного года, то выходил новый фильм с любимым актёром. Квета чувствовала, что всё неспроста, что она способна разрешить загадку. Вечерами она подходила к окну, оглядывала улицу и задвигала шторы. Кто же мог подложить карту?

Этим утром ветер сорвал у неё с головы кепку. Такое уже не раз случалось, и Квета не должна была удивиться: совсем не сложно подождать, пока кепка опустится, и забрать её. Но случилось непредвиденное: в один из музеев пражских катакомб вползала экскурсионная группа, и любимая кепка преспокойно опустилась на голову одного из туристов.

— Эй, извините!

Он повернулся. Квета рванулась вперёд, но остановилась: турист улыбнулся. «Сейчас подойдёт», — подумала она, но незнакомец прищурил правый глаз и зашёл в помещение.

— Подождите, у вас моя кепка! — выкрикнула Квета.

Несколько прохожих обернулись, а она кинулась в катакомбы. Группа ждала экскурсовода, кепки нигде не было, самого туриста Квета тоже не заметила. Как так, он же понял, что у него на голове чужая вещь! Тогда она купила билет и понеслась по пещерам. Турист не мог далеко уйти, и она заглядывала во все залы и тупики. Пусто, и тут пусто! Казалось, конец катакомб уходил к ядру Земли: чем дальше Квета спускалась, тем темнее становилось. Вскоре пропали таблички с информацией, лампочек стало меньше, запахло сыростью. Туриста не видно. «Кепка, кепка… Какой ужас, у него же были клыки! — осознала Квета; её пробрала дрожь. — Но он не мог уйти отсюда, если только пещеры не кольцом идут. А значит, мне нужно идти к выходу, чтобы его поймать!»

Она развернулась и побежала обратно, вокруг всё так же были полутёмные сырые залы.

— Простите, вы не видели мужчину в голубой кепке? — подлетела она к охраннику.

— Нет, конечно, нет, — засмеялся он. — С ума с-сойти, мужчина в голубой кепке, у нас-с в музее! Ещё с-скажи, ч-что у него клыки во рту, девоч-чка. Таких только на Карловом мосту ис-скать.

Квета передёрнула плечами. Охранник точно был не в себе.

— Тут кто-нибудь есть? — шёпотом спросила она, стоя в очередном круглом зале с каменными стенами.

Ей не показалось: только что здесь был человек — на полу валялся фантик от конфеты. Квета зашла в центр зала. На одном из камней, словно поддразнивая, лежала голубая кепка.

— Да ладно, — Квета скептически улыбнулась. — Вы здесь?

В коридоре послышались шаги, она быстро нацепила кепку на голову. На секунду её ослепил фонарик. Квета дёрнулась в сторону от света, попыталась прикрыть глаза рукой. Перед ней стоял мужчина, а на чёрной униформе желтела надпись: «охранник». Выглядел он, мягко говоря, профессиональнее, чем коллега. Он спросил Квету, как она пробралась в закрытую часть музея, и проверил камеры: кто-то вскрыл опечатанное помещение. Лицо нарушителя разглядеть не удалось.

Дома Квета завалилась на кровать и принялась рассуждать: турист зашёл в катакомбы, она должна была его встретить. Но если предположить, что он пошёл на выход другой дорогой, значит, она не могла найти кепку, пока шла в обратную сторону. Но нашла. Соответственно, турист шёл назад той же дорогой, которой она шла в глубь музея, но оставался незамеченным.

— Не сходится, совсем не сходится!

Кепка сползла с волос, и Квета отложила её в сторону. На голове всё ещё что-то лежало, и она нащупала это рукой. Карта. «Дон мафии». Не зная, о чём и думать, Квета выглянула в окно. По брусчатке прогуливалась пара: наверняка они шли в сторону Карлова моста. Точно, Карлов мост!

Квета схватила телефон, надела дождевик — должна была начаться гроза — и побежала. «Наверное, — думала она, тяжело дыша, — не стоит идти, но… Надо. Я должна узнать, что это за человек». Она не могла понять, что происходит, почему первый, двинутый на голову, охранник знал, куда ей идти; вспоминались зловещие пражские легенды, но ни одна из них не могла объяснить «комиссара», «дона» и кепку. Квета бежала к метро.

Карлов мост был покрыт полупрозрачным туманом, у поручней и статуй фотографировались люди. Она шагала по булыжнику, подпрыгивая, встряхивала мысли. «Может быть, мне всё это снится?» — колебалась Квета. Туриста не было, время поджимало, захотелось спать. Она села на скамейку. Тут же раздался ядовитый свист, туман окутал её с ног до головы. Когда Квета открыла глаза, на мосту уже было пусто, в мусорном ведре поблёскивала новая карта: «мафия». Серебристая тень маячила у соседней скамейки.

— Кто вы?

Молчание.

— Эй, извините!

Она встала. С каждым шагом в сторону тени она чувствовала, как та отдаляется. И Квета побежала.

Погоня шла несколько минут, на самой границе моста тень застыла, словно примёрзнув к брусчатке. Квета остановилась рядом. Она повторила:

— Кто вы?

Тень обернулась и уставилась ей в глаза. Турист. Он молча облизнул губы, передёрнул плечами и подошёл к Квете.

— Теперь ты убегаеш-ш-шь.

Его голос шипел, а между полными губами поблёскивали клыки. Квета рванула подальше от «туриста». Жалко, что такой карты нет в «мафии». Можно было бы всё объяснить.

Мост почти закончился, когда она развернулась и побежала в обратную сторону. Обман не удался: турист промчался мимо, потом опомнился и, улыбаясь, догнал жертву.

— Ну ч-что, наигралась?

Щёлкнули клыки. Она шагнула назад.

— Я же виж-жу, ч-что наигралась. Давай так, — он облизнулся, — ты продолжиш-шь играть, но будет прощ-ще.

Турист вытащил из кармана складной нож и кинул его Квете. Она открыла лезвие.

— Убей меня. Или я убью тебя, девоч-чка.

Квета ударила ножом воздух, турист не двинулся с места. Теперь всё ясно. Она мафия, она смерть.

— Так не интерес-сно, — он щёлкнул пальцами, у Кветы в руках оказался большой кухонный нож.

Она встряхнула кисть, помотала головой. Ничего не поменялось, и Квета ударила.

Турист отскочил в сторону, поддразнивая; она попробовала ещё раз. Это не человек. Тень, призрак, но не человек! Ниточка страха оборвалась: жизнь важнее принципов.

Туман душил, она раз за разом вспарывала воздух — турист не верил, что Квета может убить. Она задержала дыхание. Однажды в кино шёл фильм, где охотник убил зайца одним броском. Лезвие попало зайцу в спину, прошло между рёбер, ударило в сердце. Так и с туристом: кинуться вперёд, выплеснуть свой страх, убить, уничтожить опасность.

Она услышала щёлканье зубов, на секунду зажмурилась. Надо сделать это, надо. Она мафия, она смерть.

Нож вошёл в сердце, турист зажмурился, словно наслаждаясь.

— Хорош-шая партия, девочка, хорош-шая партия.

Туман рассеялся, экскурсовод рассказывал о Святом Бернарде Клервоском.

***

Квета сидела за кухонным столом перед вздыхающими родителями. Разуваясь, она нашла ещё одну карту: «мирный житель», и сразу же поняла свою новую роль. Мирный житель должен выжить — вот его цель, а выжить можно только тогда, когда ты убедил всех в своей правоте.

Время доказывать невиновность. В голове всплыла глупая шутка: «Я не мафия — у меня другая карта». Теперь это правда.

Никто не знал, что час назад на Карловом мосту она уничтожила тень — призрак живого человека. Всё это легенды, только легенды, известные ей одной. Родителей волновала другая, нелепая провинность: Квета пришла домой в десять вечера.

— Да у меня телефон сел! — пожимала она плечами.

Мама опять вздыхала. В конце концов Квету отправили спать.

Следующие несколько дней она не помнила. Квета не высовывалась на улицу. Часами она смотрела в потолок, бросала в стену мячик и раздумывала: реальность, сон или сумасшествие. «Может, я упала в обморок? Или свихнулась на мафии? Это всё уже было, скучно… — она в трёхсот пятьдесят седьмой раз зевнула. — Я нормальная; это город сошёл с ума».

— Квет, нас Нада зовёт на юбилей. Поедешь с нами в деревню?

В старом замке на одной из Йизерских гор Квета нашла оставшуюся карту. «Ведущий, — прочитала она. — Кажется, турист наигрался».

Березин Артем. КУКЛА

"Я хочу играть людьми, как куклами. Хочу ссорить и сводить их вновь», – так думал старый Юхан.

Юхан не занимается земледелием или рыболовством, как занимаются всякими ремеслами другие люди… Юхан – колдун, он живет на хуторе у залива. Раз в неделю он отправляется в город за едой и прочими необходимыми вещами.

Несмотря на то, что Юхан - колдун и местный пастор предал его анафеме, к нему частенько заглядывают люди. Кто просит его о помощи, а кто-то требует гаданий при свечах, чтобы окунуться в мир мистики и духов. Ведь людям так хочется услышать о будущем и о безвозвратно потерянном прошлом. Юхан исполняет желания любого обратившегося, издеваясь и смеясь над этим сбродом, что ходит к нему: «Вот они истинные и примерные христиане! В одной руке они держат Евангелие и возносят: Jumala on rakkaus. Jumala auttaa kaikille joka päivä... а в другой - тянут мне талеры, чтобы им погадать и погрузиться в мир дьявола. Люди – это смешные создания. Лишь бы верить, лишь бы позабавиться, лишь бы сомневаться».

В тот холодный осенний день Юхан стоял на берегу залива и смотрел в ледяную даль. Ходят корабли да лодки рыбацкие. В свинцовом небе причитают чайки так жалобно и печально, как поет хор, когда начинается месса в церкви. В своем меланхоличном танце бьются о каменные скалы и песчаные берега волны. Иногда Юхану кажется, что из воды на него глядит водяной демон Ахто и его супруга – красавица Велламо.

Бесконечные волны на водных просторах давно забрали разум и сердце Юхана. Вглядываться в свинцовую, непроглядную даль стало развлечением с детства.

У Юхана было мало игрушек, ему их редко покупали. Каждую игрушку он хранил и ценил, как нищий ценит кусок хлеба. Даже сломанные игрушки он не выбрасывал и не давал этого делать другим. На его полках стоял разорванный медвежонок, несколько хромых и безруких солдатиков, да безголовая лошадка. Но главной ценностью Юхана стали куклы в виде хозяина морей Ахто и его супруги Велламо:

- Вот Ахто и Велламо! Их уважают и боятся! Они живут в подводном дворце, управляя всеми морскими чудовищами и духами. Велламо моряки считают своей покровительницей! Ахто боятся! Но Ахто сам по себе не злой! Он становится им, когда человек занимается браконьерством, купается пьяным, загрязняя воду и шумя! А что если мне стать, как Ахто или Велламо? Стать тем, кто сможет приручить людей и к кому всегда будут приходить! Именно у меня будут искать спасения и надежды, но в то же время именно я смогу проучить людей за их поступки. Так рассуждал Юхан.

Как волны, набегали мысли, а в танце бился залив, а вдали тревожно горели огни города, что раскинулся на островах.

Уже темнело, Юхан шел домой, лелея в мыслях довольно странный, но интересный замысел. Ему казалось, что он сможет его осуществить, сможет стать подобным Ахто. Он сделает куклу, заколдованную, провоцирующую людей на поступки. Никто не спрячется под маской лицемерия. Ну, а чтобы куклу подобрали, он ей придаст черты красавицы Велламо.

Всю ночь Юхан трудился над куклой. Уже заснул залив, давно спали люди, а Юхан мастерил куклу, представляя, как он будет играть миром человеческой души. К утру кукла была готова, и он сразу отправился в город.

Город просыпался. Уже в воздухе витал аромат свежего хлеба, слышались голоса бойких купцов и торговцев. По брусчатке маршировали гренадеры. Юхан стоял среди не совсем еще ожившего города и думал, куда бы подбросить эту куклу. Городской парк! Там всегда много людей, и кто-нибудь обязательно возьмет ее.

Пока никого в парке не было, он положил ее на пустую скамью и стал смотреть, что же будет дальше. Ему не пришлось долго ждать: уже слышались молодые девичьи голоса. Это были 3 подруги-гимназистки, направлявшиеся на занятия. «Какие они разные!» – думал Юхан, рассматривая их со стороны.

Одну из них звали Вииво. Это была девушка с прямыми белокурыми волосами и миловидными чертами лица. В гимназии её считали добродушной, открытой для мира оптимисткой, не унывающей ни при каких обстоятельствах. Уверенная в самой себе, она идет к своей заветной цели, невзирая ни на какие трудности. Вииво хотела быть океанологом, изучать флору и фауну морей и океанов. Залив ей казался мелким – море, океан манит и манит ее. Все любили и уважали ее за труд и характер. А мальчишки, теряя голову, бегали за ней толпой с цветами да конфетами: лишь бы с ней погулять после уроков.

Другую звали Саар. Кудрявые, огненно – рыжие волосы ее подобны закатным солнечным лучам, отражающимся в окнах домов. Очень часто директор и другие учителя хвалили ее за успехи в учебе, на окружающих она поглядывала свысока, а проявление чувств мальчишеками считала безделицей. Был один бедолага- гимназист, пытавшийся за ней ухаживать. Но она, смеясь, отвергла его чувства и ушла, унося в закатных лучах лишь честолюбивые мечты о славе. А он бросил цветы в воды вечернего залива, погоревал о холодной красавице и смирился с судьбой.

Третья была Иида, самая молчаливая среди подруг. Ее короткие черные волосы напоминали ночь. Главной страстью Ииды были цветы: она только и думала о ботанике, гербариях, степени цветения и нормах полива. Ее заветной мечтой было работать в главном императорском ботаническом саду. Всё остальное – потом, после осуществления мечты!

Юхан наблюдал за ними, стоя за старым дубом. И вот Вииво первая подошла к скамье, где лежала кукла:

- Смотрите, какая красивая и изящная кукла! - радостно закричала Вииво.

- Кукла красивая, но мы взрослые, чтобы в куклы играть, – рассуждала Саар.

- Пойдемте лучше на урок, – буркнула Иида.

- А давайте ее с собой заберем? – спросила у подруг Вииво.

- Хочешь бери, только она может быть чужой, – предположила Иида.

- Ну, хозяйку куклы мы можем найти, а чтобы ее не украли, давайте заберем, – ответила Саар.

- Хорошо, пойдемте на урок. Раз мы ее забираем, тогда пускай каждый будет пользоваться ей по очереди.

- А теперь идемте на уроки, —с некоторой радостью говорила Иида.

Вииво положила куклу к себе в сумку, и они отправились в гимназию на урок. Юхан был счастлив, что его замысел медленно, но верно воплощается, и скоро он увидит, на какие поступки способны эти люди. Ему оставалось только молча смотреть, что будет дальше.

После уроков девочки расстались и отправились кто куда. Ииду ждали ее цветы, а Вииво и Саар решили прогуляться по городу. День был отличный, и все располагало к отдыху. А главное, сегодня не задано никаких уроков. Можно бесцельно бродить и заходить в открывшиеся лавочки. Посещение лавки с книгами не прельщало Вииво и Саар. Солнце слепило глаза, вокруг мелькали бесконечные прилавки, раздавались голоса зазывал. Но тут на глаза попалась лавка, где продавались драгоценности. Самые утонченные, нежные и тонкие, порой напоминавшие узоры воды, а в блеске камней чудился образ Велламо. У Вииво сразу загорелись глаза: если у нее будут эти украшения, то она точно станет королевой в классе… А денег нет! А родители и не дадут! Она жадно смотрела на украшения и так хотела их коснуться.

- Вииво? Ты чего? - еле слышно спросила Саар.

- Саар, я хочу эти украшения, – умоляюще ответила Вииво, не сводя взгляда с камней и незаметно пряча кольцо в сумку.

- Но это ведь воровство, – возмутилась Саар.

- Ничего страшного. В лавке украшений много, да и кто увидит? – радостно шептала Вииво.

— Это увидят люди! А если родители узнают? – раздражённо шептала Саар.

- Мне кукла шепчет, что все пройдет хорошо. Ты только отвлекай, а я еще возьму. Мы будем вместе главными красавицами класса. Хочешь, даже Ииде возьмем, – продолжала говорить Вииво.

- Что?! Какая еще кукла? Кукла не умеет говорить. Это детская игрушка! – уже хотела кричать Саар.

- Не хочешь – не надо. Я возьму только себе, – прошептала гневно Вииво.

- Эх. Это воровство… но я согласна, только Ииде возьмем и сегодня занесем. Если твоя кукла шепчет, что все будет хорошо, то я согласна, – сдавшись, ответила Саар.

Саар стала отвлекать людей от Вииво, а Вииво незаметно пыталась совать украшения в сумку. Кукла в руках Саар словно помогала девочкам. Саар стала всех расспрашивать, не потерял ли кто такую волшебную куклу. То один, то другой посетитель, то сам продавец вступали в разговор с Саар. А Вииво легко хватала самые дорогие и изящные украшения. Она стала подобна сороке, летящей на блистающие камни…

Все это время Юхан внимательно следил за ними. Он не мог не радоваться: ведь его кукла все делает, как он хочет. Он уверился в том, что даже самый порядочный человек способен совершить грех. Всякий человек способен забыть о правилах, морали. «Люди – это грязные лживые создания, – думал про себя Юха, -я сделал, о чем мечтал. Я показал полностью человеческую душу. Эту грешную и низкую душу, что так легко утонет в блеске роскоши». Юхан даже уже хотел зайти в лавку, чтобы выдать воровок хозяину. Об этом бы узнал весь город: родители, друзья и подруги, учителя в гимназии. Но эксперимент еще не был закончен…

Вииво и Саар радостно выпорхнули из лавки, направившись к Ииде. Они сделали, что хотели. Теперь самые дорогие украшения у них. В классе каждая девочка будет им завидовать, а каждый мальчик будет еще больше тянуться к ним. Разве это не счастье, о котором мечтает каждый? Они весело обсуждали совершенное деяние и хотели быстрее приблизить свой триумф.

Юхан все шел и шел за ними, слушая их разговоры и представляя, какой будет расплата. Но ему и хотелось увидеть, что скажет Иида. Будет ли она принимать украденное украшение, встанет ли она на путь воровства и дальнейшего падения? У Юхана горели глаза. Обычно его взгляд был похож на взор умершего, а сейчас он казался таким живым и бодрым, будто Юхану было не 60 лет, а 16!

Вииво и Саар уже подошли к дому Ииды. Сама Иида сидела на скамейке и читала новый ботанический атлас. Она увлеченно листала атлас, размышляя о судьбе растений, как о судьбе людей:

- Растения получают свою красоту сами. Они ее не воруют и не требуют. Их красота зарождается еще в семени. Когда росток появляется, он сразу тянется к солнцу, невзирая ни на что. Цветок стремится сам познать мир, становясь все красивее и красивее. Так и человек: он должен сделать все сам. Вся красота, внутренняя и внешняя, идет от сердца с рождения. Самое главное - тянуьтся к свету, справедливости, а не фальшивой красоте искусственных цветов. Её размышления прервали голоса подруг:

- Иида, а у нас для тебя подарок есть!

- И что же за подарок? Зачем? И какой повод?

- Мы хотим, чтобы ты стала принцессой. Мы хотим, чтобы ты нашла любовь, – заговорила Саар.

- Мы принесли тебе украшение. Теперь у тебя от поклонников не будет отбоя! – продолжила Вииво.

— Вот оно как. А откуда у вас деньги? Вам на такой подарок деньги родители дали? – спросила Иида.

- По правде, мы украли! Мы… подумали о тебе, да и себе тоже, – говорили хором девочки.

Иида с ужасом услышала эту новость. Само слово «воровство» было для нее омерзительным и отвратительным. Она даже не могла представить, что ее лучшие подруги смогут решится на такое. К тому же за воровство могут посадить в тюрьму или повесить на площади. И никто за воровок вступаться не будет и жалеть их тоже не будет.

Иида всегда была честной перед людьми и миром. Всякая ложь для нее была страшным поступком, которому не будет прощения. Поступок девочек ошеломил ее. Родители никогда бы не купили ей таких украшений, но они были ворованными!

- И кто же вас заставил воровать? – возмущенно спросила Иида.

- По правде говоря, эта кукла будто нашептала нам. Нам показалось, что все это игра, - словно очнувшись, проговорила Вииво.

- Мы всего лишь хотели, чтобы нам завидовали, нас любили, - жалобно прошептала Саар.

- Эх, девочки, я вас и без подарков крепко люблю. Я благодарна вам за каждый день. За то, что вы со мной в счастье и горе. Я не хочу, чтобы мои подруги становились ворами. Мы вернем украшения в магазин, вы попросите прощения. А куклу выбросим в залив. Пусть ее спрячет хозяйка морей Велламо, - твёрдо произнесла Иида.

Юхан никак не мог ожидать, что такое случиться. Он даже не мог представить, что гимназистка откажется от украшений. Ему все время казалось, что в таком возрасте только и думают об всеобщем внимании и чувствах, но он ошибся. Далеко не каждому нужна громкая слава, почести и богатство. Иида победила его. Эта цветочница, эта тычинка…

Девочки вернули в этот же день украшения в лавку. Хозяин, выслушав извинения девочек, простил их и обещал никому не говорить об этом. Ведь они сами пришли и сами признались в том, что совершили. Девочки даже обещали помогать хозяину, если ему будет нужна помощь. В тот же вечер кукла была выброшена в море:

- Возьми, Велламо, себе на память!

Исчезая в волнах залива, кукла все так же фальшиво улыбалась миру.

Юхан вернулся домой. Он стоял на песчаном берегу и думал. Он просто стоял на ветру в вечерних солнечных лучах. Он не стал таким, как Ахто. Он так и остался бедным и несчастным человеком, обреченным жить в одиночестве на берегу холодного залива. Только залив да мифы о морских чудовищах останутся его друзьями до конца жизни.

Гаврилин Евгений. ПОСЛЕДНИЙ АНГЕЛ

Ветер с востока подул, зашумев среди домов, запутался в моих белых волосах, бросил прядь в глаза и улетел дальше. Туда, где сейчас садилось солнце, окрашивая небо и облака в красные, оранжевые и розовые оттенки, предвещая мой скорый уход из этого мира.

Я сидел на крыше одного из домов и ждал. Просто ждал. Теперь мне не оставалось ничего другого.

После победы над Падшими мы слишком расслабились. Поверили в то, что больше нам ничего не угрожает. И тёмные, воспользовавшись этим, начали наносить подлые, губительные удары, уничтожать наш народ.

Я помню смерть первого из нас. Тихая боль в сердце – отзыв на уход из жизни собрата. Правда, в которую никто не хотел верить: все считали, что ангелов невозможно убить. Но это оказалось не так.

Мы начали защищаться, пытались бороться, но... Ловушки были уже давно расставлены, всё предусмотрено. Сила и честность небесных сил не смогли победить хитрость.

Для ангелов не предусмотрен Рай – в отличие от людей мы просто исчезаем после смерти. Превращаемся в ничто. Поэтому мы сражались до последнего: знали, что дальше дороги нет, но... Всё равно умирали. Один за другим. Иногда унося за собой в небытиё нескольких демонов, но чаще в одиночку. Пока не остался один я. Но скоро и меня здесь не будет.

В последней битве я угодил в ловушку и меня подстрелили в крыло дротиком с экстрактом яроцвета. Яд уже начал расходиться по крови. Пока что солнечный свет ещё давал силы противостоять ему, но... Скоро будет закат. Я тяжело поднялся на ноги, расправил крылья, давая им в последний раз почувствовать ветер.

***

Последний луч солнца скрылся за горизонтом, перед этим ослепительно мигнув. Одновременно с этим крылатая фигура на крыше многоэтажки засветилась белым светом и распалась на сотни маленьких, лёгких осколков, которые подхватил, закружил в пляске ветер над крышами домов.

Люди шли по улицам, разговаривали по телефону, иногда смеялись, а иногда плакали. Ветру не было до этого дела. Он нёс те осколки, частицы света, которые остались после смерти ангела. Тщательно выбирал людей, которым действительно была нужна помощь, поддержка. Дарил им кусочек небесного света, который поможет пережить самые тёмные времена. И улетал дальше.

Теперь всё зависело только от самих людей. Падут они жертвами своих пороков или смогут выстоять? Смогут совершить то, что оказалась не под силу самим ангелам – победить тьму?

Когда-нибудь узнаем…

Демяник Марина. ЗАЛОЖНИЦА ВРЕМЕНИ

Уже вторую неделю на улицах городка нещадно палило солнце. Редкие прохожие на улицах стремились как можно скорее закончить с делами и вернуться в прохладные комнаты родного дома. Лишь несколько девушек, которых вовсе не смущала цифра на градуснике, сейчас нежились на пляже. Горячий песок приятно согревал, а прохладная морская вода не давала совсем забыться в такую жару.

Виктория, развалившись на песке в забавной позе, сверлила взглядом мобильник, который настойчиво отказывался ловить связь за городом.

— Почему вы выбрали именно этот пляж? В городе есть и получше… Например тот, что рядом с нашим кафе?

— Там слишком людно. Даже в такую погоду точно найдутся те, кому не лень выйти из дома. Или ты снова жаждешь наткнуться на компанию Карла? Кажется, они часто собираются на том пляже.

Вик фыркнула, наигранно закатив глаза. Перспектива целый день провести без интернета ужасала, но встретиться с местными задирами не хотелось ещё больше. Смирившись со своей судьбой, она наконец поднялась и окунулась в прохладную воду.

К ней тут же подплыла Молли — единственная из их компании, кто не видел минусов в этой вылазке. «Такой поход полезен всем нам. Да и вам не мешало бы побыть на свежем воздухе, развеяться, привести себя в форму! В конце концов, плавание полезно для здоровья и фигуры».

— Почему Алана до сих пор не плавала? Уже больше часа прошло, а она продолжает читать что-то о параллельных вселенных.

— Брось. Книги иногда бывают интереснее плавания. Хотя я предпочту им сериалы.

— Может, ты всё-таки уговоришь её? Меня она и слушать не хочет. Говорит, что это во мне говорит дух неутомимой спортсменки, а она для этой роли не предназначена.

Виктория коротко рассмеялась, привычным жестом взъерошив синие, как ночное небо, волосы. Алана и впрямь засиделась за книгой, и пора было возвращать её в реальность. Почти бесшумно подойдя к ничего не подозревающей девушке, она облила её прохладной морской водой, стараясь не попасть на книгу. По безлюдному пляжу тут же разнёсся оглушительный визг, и в убегающую Вики прилетела почти пустая бутылка воды, не вовремя попавшаяся Алане под руку.

Возвращаясь домой, девушки решили заглянуть в центральный парк, чтобы хоть немного оттянуть момент очередного расставания на целый день. Безмолвные деревья свысока смотрели на подруг, весело обсуждающих что-то совершенно бессмысленное.

— Кстати… У Эшли ведь скоро вечеринка. С кем вы собираетесь идти? Я вот очень надеюсь на приглашение Майка…

Виктория демонстративно заткнула уши и закрыла глаза, начав напевать себе под нос одной только ей известную мелодию. Все эти разговоры о «романтичном бреде» она терпеть не могла, тем более, если речь шла и о ней самой.

В следующую секунду мир вокруг неё закружился, а плечо прошило неприятной болью. К ней тут же подбежали подруги в попытках помочь подняться.

— Вот чёрт… Как это вообще?

Вик проследила траекторию своего «полёта» и её взгляд уперся во внушительного вида нору, ведущую куда-то под землю. Небольшой холмик возвышался над тропинкой, став причиной падения девушки.

— Откуда это здесь? — Алана недоумённо пожала плечами и принялась изучать столь необычное препятствие.

— Может, это кролики? Ну… Они же в норах живут?

— Смеёшься? Какие кролики в центре города? — Виктория включила фонарик, пытаясь что-то разглядеть. Луч света просто растворился в темноте, исчез. — Да уж… Так ничего не получится. Молли, подержи фонарик. Алана, возьми мою сумку.

— Что ты собираешься делать?

— Хочу спуститься. Проход довольно широкий, я должна пролезть.

— С ума сошла? Откуда ты знаешь, вдруг там что-то опасное?!

— Например, склад оружия? Секретный правительственный объект? Брось, Алана, ничего страшнее маленького зверька я там не найду.

Игнорируя все последующие упрёки и рассуждения подруг, она стала протискиваться в нору, недовольно фырча. Теперь из земли было видно одно лишь весело улыбающееся лицо девушки.

— Видите? Тут ничего такого…

Из-под земли послышалась возня, после чего Вик с громким визгом исчезла из поля зрения. Алана тут же кинулась вперёд, намереваясь влезть туда вслед за ней, но была остановлена сильной рукой Молли.

— Виктория? Вик, ты в порядке?

Ответом девушке была тяжёлая, вязкая тишина. Гул машин где-то рядом с парком, музыка из кафе — всё вдруг исчезло, остались лишь попытки двух подруг хоть как-то связаться с третьей.

Девушка с трудом открыла глаза. Всё тело словно прошили тысячи тонких игл, разрывающих на части. Кое-как приподнявшись на локтях, она огляделась вокруг. Тот же самый парк — все как во время их прогулки. Только она не помнила, как снова оказалась на поверхности. Наверное, Алана и Молли достали её?

Вокруг никого не было, хоть Вик и ожидала увидеть лица подруг. Где-то шумели машины, слышны были голоса и смех людей. Жизнь в городке кипела. Кажется, так шумно у них не было никогда. Обычно тихий и спокойный район сейчас напоминал мегаполис.

Заставив себя наконец подняться, Виктория направилась домой. Молли и Алану она так и не нашла, и теперь всё, чего ей хотелось — немного попить ил хорошо выспаться. Она с трудом представляла, сколько времени прошло, прежде чем сознание наконец к ней вернулось. Час? Два? Наверное, её родители уже не на шутку испугались.

Стоило Вик выйти из парка, как она тут же замерла, вглядываясь в городской пейзаж. Всё очень изменилось: город преобразился, стал ярче. Аккуратные, изящные постройки взмывали до небес, вокруг пестрели вывески неизвестных Виктории магазинов. С трудом узнавая свой город, девушка двинулась по оживлённым улицам, пытаясь уцепиться взглядом хоть за что-то привычное, что могло бы стать ориентиром среди этих чужих стен.

— Хей, парень! Почему один скучаешь?

Обернувшись на голос, Виктория увидела шумную толпу девушек, подзывающих к себе молодого парня. Тот был явно напуган: попятился назад, затравленно озираясь по сторонам и ища поддержки у случайных прохожих.

— Ну куда же ты? Мы тебя не обидим, иди к нам!

Кто-то из девушек засмеялся, а кто-то пошел в направлении парня. Тот ускорил шаг, но и шумная компания не отставала. Вдруг парень, будто назло улюлюкающей толпе, достал ключи и поспешно забежал в подъезд, захлопнув за собой дверь. Девушки лишь разочарованно вздохнули, возвращаясь к стоящим у обочины мотоциклам и вернулись к прежним темам разговоров.

Вопреки ожиданиям, свой дом ей удалось найти удивительно просто. Хоть город и изменился, но главное в нём оставалось прежним. В голове ураганом крутилось всё, что только что произошло на соседней улице. Она просто не могла истолковать себе случившееся — обычно такое происходило в ровном счете наоборот. Однажды даже к Виктории так подошли незнакомые парни. К счастью, рядом было много людей, и они просто побоялись сделать что-то, что могло бы ей навредить.

— Виктория? Ты как раз вовремя. Мы как раз собирались ужинать.

Приземлившись на стул, девушка принялась за еду, но её отвлёк размеренный голос, доносящийся из телевизора.

«На улицах Америки сегодня массовые беспорядки. Их причиной стали митинги в поддержку маскулизма. Митингующие требуют равноправия и уничтожения матриархата. Подобные акции развернулись по всей территории Америки. Власти уже приняли меры по решению этой проблемы».

— Они шутят сейчас? О каком матриархате идёт речь? — Виктория отставила тарелку в сторону, глядя на экран телевизора. — Это ведь женщины должны бороться за свои права!

Отец Вик взглянул на неё с помесью удивления и гнева.

— Юная леди, Вам пока рано рассуждать на такие темы. Ты ещё слишком маленькая, чтобы оценить степень этой проблемы.

— Да какие могут быть проблемы? У нас в стране мужчины всегда были главнее, а ты говоришь, что вы должны ещё что-то отстаивать? Вы как будто в другом мире живёте!

— Виктория, не говори так. — отец возмущённо воззрился на дочь, со злостью отставив опустевший стакан сока. — Когда я выхожу из магазина, женщины провожают меня криками и просьбами присоединиться к ним. Я уже достаточно взрослый, поэтому мне подобное не угрожает. Но молодые юноши… Боюсь представить, что они чувствуют! Виктория, иди в свою комнату. Мы поговорим об этом позже.

Девушка напряжённо выдохнула и встала из-за стола. Голова начала нестерпимо болеть, а всё сказанное ей за столом никак не собиралось в целую картинку. Что-то определённо произошло после того, как она упала в парке. Что-то изменилось, непоправимо изменилось. Виктория по кусочкам стала вспоминать всё увиденное сегодня. Вот Толпа смеющихся девушек зазывает к себе до смерти напуганного парня, вот митинги в поддержку ущемляемых мужчин, а вот её отец с яростью доказывает, как же мужскому полу требуется поддержка, а миру равноправие. Паззл с трудом, но складывался в голове Виктории. Получается… Мужчины и женщины поменялись ролями?

Мысль, которая, казалось бы, должна первой прийти в голову в подобной ситуации, теперь заставила Викторию вздрогнуть. Верить в то, что мир настолько изменился, не хотелось. Жить в таком мире — тоже. В голове, как пчелы в улье, роились мысли. В голове тут же возник безумный, но оттого не менее очевидный план. Нужно было вернуться в парк и проверить там всё. Без сомнений, эта история началась оттуда. Там она и закончится.

Виктории потребовалось всего несколько минут, чтобы добежать до парка. На дорожке, по которой они так часто гуляли с подругами, возвышалась все та же земляная насыпь. Теперь она не вызывала ни капли интереса, лишь страх неизвестности и немая решительность. Вик подошла к норе и опустилась на землю. Теперь, когда она помнила, к чему привело прошлое «погружение», девушке решительно не хотелось повторять приключение. Но выбора не было — под землей медленно скрылись ноги, тело, и вот тропинка снова стала безлюдной, словно здесь никого и не было…

Прошло некоторое время

Виктория пришла в себя в том же тихом парке. На этот раз вокруг не шумели машины, по небу не пролетали неизвестные девушке аппараты, вместо парка над ней не возвышалось огромное здание… Всё было так, как раньше — когда ещё не начались эти безумные путешествия в кроличьей норе. Виктория огляделась. Ничего, что могло бы выдать другой мир. Но сразу поверить в то, что она наконец наткнулась на свой дом, просто не получилось. Слишком часто она попадалась на такие уловки и после разочаровывалась.

Виктория по привычному сценарию направилась домой. Улицы города почти не изменились — некоторые здания стали не такими яркими, какими их запомнила Вик. Краска на стенах потрескалась, выцвела, слой плакатов на доске объявлений вырос в несколько раз и тоже успел выцвести под неизменно палящим солнцем.

— Виктория?..

Девушка вздрогнула, обернувшись на голос. В чертах взрослой женщины, которой на вид было около тридцати, она тут же узнала Алану. По спине пробежал холодок. Сомнения в том, что она наконец попала домой, окончательно испарились. Перед ней стояла её подруга, которую она так давно потеряла, поддавшись секундному интересу.

— Вик… Это ты?

Сдавленно кивнув, девушка сделала шаг навстречу Алане, но та отшатнулась назад, настороженно следя за действиями Виктории.

— Ты не изменилась совсем… Где ты была?

— Это долгая история… Где Молли? Мне нужно поговорить с вами обеими.

— Она уехала из города… Через месяц после твоего исчезновения её родители решили переехать. Чёрт возьми, тебя не было почти шестнадцать лет!

Виктория замерла. Она понимала, что пройдёт много времени. За время своих путешествий она разобралась в механизме этих порталов. Для неё время почти не шло — она проводила всего день в новом мире, после чего снова шла в парк или туда, где этот парк мог бы быть и перемещалась в очередной раз. Но шестнадцать лет… Она ожидала, что пройдет около пары лет, что она успеет прожить жизнь среди тех людей, кого считала семьёй.

— Я не думала, что всё так получится… Алана, позволь мне всё объяснить.

Женщина кивнула и направилась вдоль по улице, поманив Викторию за собой. Пройдя пару кварталов, они вошли в тихий район, где, кажется, даже птицы щебечут на пару тонов тише. Алана вошла в один из непримечательных домов. Внутри её встретил мужчина, устало улыбнувшись из-за экрана ноутбука.

— Это мой муж, Эрик. Вик и Оливер в школе.

— У тебя есть дети?

Алана утвердительно кивнула, указывая подруге на кресло, стоящее у окна. Девушка послушно села, не осмеливаясь начать разговор. За время своих путешествий она много раз прокручивала в своей голове этот разговор, но сейчас все слова вдруг исчезли, оставив место только щемящей боли и сожалению о потраченной жизни.

— Мы так испугались тогда… — В голосе Аланы промелькнула дрожь — Мы думали, что ты сломала что-то, или нора слишком глубокая и ты не сможешь выбраться сама… Мы позвали наших родителей. Мой отец, он… — Алана всхлипнула, всё больше погружаясь в тяжёлые воспоминания. — Он тогда тоже пропал, Вик. Полез за тобой, чтобы помочь выбраться и больше не появлялся. Полиция ничего не делала. Они лишь осмотрели то место, опускали туда камеры… Там всегда было темно. Ужасно темно, даже когда с камерой была подсветка. На том всё и кончилось. Больше никто в тот район парка не заходят. Кто-то думает, что это вход в загробную жизнь.

— Алана… Мне очень жаль. Мне тогда не стоило… Но твой отец ещё может вернуться, верно? Я ведь смогла?

Женщина взглянула на подругу с болезненной надеждой, будто именно этих слов ждала всю жизнь после потери дорогих людей. После долгих лет пустого ожидания эта надежда на возвращение отца была, словно глоток воды для того, кто долгими месяцами бродил по пустыне.

— Так… Что произошло тогда, в парке? Где ты была всё это время?

— Не знаю, как и объяснить… В общем, эта нора оказалась чем-то вроде портала в параллельные миры. Знаешь, я была в мире, где кошки и собаки были дикими животными, а волки и львы — домашними. Была там, где дети и подростки управляли взрослыми… И много, где ещё. Правда, я так и не разобралась, как управлять этим. Видимо, каждый раз мир, в который я попаду, определяется случайно. Поэтому я пропадала так долго… Я всё путешествовала и надеялась, что однажды наконец попаду туда, откуда когда-то исчезла.

Алана нахмурилась, вновь недоверчиво оглядывая Викторию. Поверить в это было очень тяжело. Она была готова даже поверить в то, что все 16 лет подруга просидела под землёй в парке, но уж точно не в то, что обычная кроличья нора оказалась порталом в иной мир, где всё было противоположно её жизни.

Виктория же снова и снова прокручивала в голове то, что узнала от подруги и не могла понять: как так вышло, что именно она, обычная девушка, вся жизнь которой заключалась в просмотре сериалов и чтении комиксов, попала в такую историю, стала заложницей времени…

Дудко Мария. ВДОЛЬ ПО СТРЕЛКЕ С ТЯПКОЙ, ПРИХВАТИВ С СОБОЙ ПОРТФЕЛЬ

-Но ты только представь: ты, я после целого дня работы сидим на крылечке в рассуждениях о нравственном законе…

-Знаю я, как ты со мной рассудишь о нравственном законе, ещё и после целого дня работы!

-Ну что ж ты так, друг дорогой! Вот хоть сейчас, возьму и рассужу! Неужели тебе не подсказывает твой нравственный закон, что ты непременно поедешь со мной завтра и поможешь обработать участочек?

-Нравственный закон работает совсем не так. Он…

-Вот завтра и расскажешь. На крылечке. Знаю, ты уже согласен!

-Но у меня же экзамен!

-А у меня консультация! После экзамена поедешь, я тебя там подожду.

-Ох, уговорил, красноречивый. Но подсказывает мне чувственный опыт, я ещё припомню тебе этот день...



Старенькое здание философского факультета как обычно не дожидалось окончания летней сессии. Местные обитатели вот уже третий день озаряли классные помещения светом знаний. Электричество уже ушло на отдых, и, чтобы скорее отправить на каникулы студентов, экзамены шли один за одним. Скрип ручек и шелест листов сопровождались рабочим гулом и оглушительным треском, и в общем то нервы несчастных учащихся тоже уже давали сбой.

Но звук быстрых шагов гулко разносился по коридорам университета, необъяснимым образом сводя на нет весь этот гвалт. За дверью кабинета, перед которым остановилась фигура, слышались жалобные стоны обречённых на сдачу экзамена. И тут отворилась дверь...

Под аккомпанемент упавшей где-то стремянки, злобно шипящих проводов и ярко вспыхнувшей тут же лопнувшей лампочки на пороге аудитории появился он. В пиджаке с примотанными к рукавам крыльями, и с причёской седых волос в стиле "двести двадцать вольт", он сжимал в своих пальцах кувалду, на древке которой был выведен причудливый скандинавский орнамент, хотя, возможно, задумывалось что-то древнегреческое... В прямоугольных стёклах очков этого постаревшего до шестидесяти лет Тора сверкнуло восходящее солнце и он воскликнул:

-Икары мои! Я ваш Дедал! Не пытайтесь подняться слишком близко к солнцу, но и на экзамене провалиться не вздумайте!

-Аа-аристарх Платонович? Вы что ли? - произнёс кто-то из дальнего конца кабинета.

-Ну что вы как не родные! Платоныч! А кто ж ещё, - аудитория медленно отходила от впечатления…

-А зачем вам... кувалда? - профессор хитро улыбнулся.

-А это, мой друг, предстоит узнать тем, кто завтра падёт в моих глазах до самого незачёта…

С этими словами Аристарх Платоныч положил тяжёлый инструмент и обратился к своим философятам.

-Надеюсь, вы не успели забыть мыслителей античности! Завтра в девять утра я жду вас всех здесь с просветлёнными умом лицами, и с настроем на высокое и прекрасное. Теперь давайте удостоверимся, что вы ничего не упустили, пройдёмся по вопросам.

Честно стараясь не углубляться в дебри познания, Аристарх Платоныч довольно коротко (всего-то за пару часов) перечислил, что смогут рассказать студенты, чтобы на тройку им хватило. Но, на самом деле, сейчас его занимали совсем не рассуждения о бесконечном и первоначальном, а его собственные мысли о наконец сбывающейся мечте, к которой он так стремился попасть сразу по окончании этого занятия - дачка, милая дачка, скромный участочек, его собственный кусочек мира! Он копил на него последние десять лет, а сегодня наконец едет на него посмотреть, и теперь ничто не могло испортить его прекрасный день. И думая так, он, к радости студентов, сделал вывод, что не намерен более пылиться в городе ни одной минуточки.

-А знаете, раз мы сегодня столько времени потратили, завтра можете не приходить, - заговорчески шепнул он, - Меня всё равно здесь не будет. В зачетки я и так все выставлю. Свободны!

Его крылья ещё раз взметнулись вверх под радостный крик толпы, хоть на краткий миг забывшей, что другой экзамен их ждёт буквально через каких-то полчасика...


А в соседнем кабинете заканчивались последние приготовления. Все билеты, черновички, ручки были разложенны с особым тщанием. На столе уже стоял портрет Канта, призванный вдохновлять студентов на подвиги мысли. Профессор осматривал свой предэкзаменационный порядок, предвкушая умные мысли в изречениях молодёжи.

И вот, только стрелки часов показали на единицу, эта самая молодёж вошла в аудиторию, довольные и воодушевлённые - сразу видно, от Аристарха Платоновича.

-Ефим Илларионович, - обратилась вдруг к профессору девушка из числа вошедших с голосом, полным надежды, - Может и вы отпустите нас, а?

Ефим Илларионович тепло улыбнулся, поправил на носу очки-половинки и ответил ей со всей искренностью.

-Анечка, что за вопрос? Как же я могу лишить вас, мои дорогие, удовольствия порассуждать со мной об учениях немецких классиков? Начнём же наш экзамен. Festīna lente! - спешите медленно, - напутствовал он, присаживаясь на своё почётное место и открывая журнал.

Отказ профессора, конечно, не облегчал задачу, но, сказать по правде, никто особенно не расстроился. Все знали заранее, что так или иначе зачёт получат. У Ефима Илларионовича предмет хорошо знали все без исключения, он умел интересно рассказать и понятно объяснить. Ну, а если вдруг кто при ответе растерялся, спасательный бросал он круг и всем помочь всегда старался. Поэтому пересдача у Ефима Илларионовича - дело немыслимое.

Похоже, профессор тоже сегодня торопился. Вопреки обыкновению его ручка порхала над зачетками быстрее комара, уворачивающегося от газеты. Профессор время от времени сверялся с часами. Он облегченно вздохнул, когда последняя зачетка легла на его стол. Все точно по плану. До электрички времени хватает. Аристарх Платонович, небось совсем заждался. Истосковался по природе, вот и рванул себе, не дожидаясь окончания сессии. Как можно лишать эти юные умы света знаний... Даже на экзамене можно многое узнать, особенно, если это экзамен по философии. Впрочем, к подобным причудам друга Ефим Илларионович давно привык. На такие выходки он лишь добродушно улыбался и мысленно комментировал: "Платоныч как всегда..."
Стоило поторопиться. После этой электрички будет перерыв на два часа, а надо бы приехать засветло.

Однако, дух ученья никак не хотел оставлять профессора. Не успела закрыться дверь за последним студентом, как в кабинет ворвался запыхавшийся Порфирий Птичкин. Этого беднягу весь поток знал в лицо. Судя по всему, Фирик был иммигрантом с острова невезения. Очень старательный, но очень рассеянный юноша собирался поступить на медика, но от волнения перепутал двери и поступил на философский. Учеба ему давалась с трудом, но парень не сдавался и, следуя велению судьбы, упорно грыз гранит науки. Ефим Илларионович бросил взгляд на часы, вздохнул и обратил свой взор поверх очков-половинок на Фирика.

-Добрый день, Ефим Илларионович. - робко поприветствовал студент, переступая порог. - Извините за опоздание. - он нерешительно переминался у самой двери. - У нас автобус сломался. Вы же знаете, ехать мне далеко, а транспорт редко ходит.

Профессор взглянул на него со строгой печалью. Это ж надо! Как не вовремя! На пересдачу бы его... Но как можно?! Впервые за последние двадцать лет. Засмеют бедолагу.

-Что же мне с Вами, Порфирий, делать... - задумчиво произнес Ефим Илларионович, поглядывая на стрелки часов. Спросить уже не успеет, но можно поступить иначе. - Давайте я Вам дам билет на дом. Спокойно подготовьтесь, а завтра приедете, спокойно сдадите.

Птичкин так радостно закивал, что профессор всерьёз обеспокоился, как бы юноша голову от счастья не потерял. Ефим Илларионович снова достал список билетов из своего портфельчика, пробежался по ним взглядом один раз... Ещё раз... Осмотрел Фирика, словно тот был ещё одним списком сплошных вопросов... Наконец, сложил бумаги обратно в портфельчик и произнёс.

-Вот. Слушай и запоминай. Хокку: "Вентилируемый кот выходит через ставни в бездну - это игра такая". Ты должен будешь объяснить мне смысл данного высказывания. Запомнил? Приступай. А мне пора бежать.

Сказав так и не дослушав россыпь благодарностей, Ефим Илларионович подхватил портфель, достал из тёмного угла прихваченную из дома тяпку и поспешил на вокзал.


Аристарх Платонович, довольный жизнью, вдыхал свежий сельский воздух. Где-то за заборчиком гоготали домашние утки, с другой стороны лаяла собака.

Участок не был совсем пустым. Не обделён был парой деревьев. В дальнем углу красовался сарайчик. Кажется, этому чуду архитектурной мысли довелось узреть тайну сотворения мира. Рядом с сарайчиком стояло самое добротное строение приобретённого клочка земли: деревенский туалет. Заросшие останки грядок с цветками картофеля тут и там вдоль и поперек исчерчивали несчастную почву, а у самой калитки красовались руины будки.

-Прекрасно! Чудесно! Великолепно! - восхищался Аристарх Платонович, оглядывая свои владения. - Есть где разгуляться! Здесь я посажу яблоньки... а вишни? Лучше груши! Нет, всё вместе! Как они цвести будут! Там изумительно впишется гамак. На месте этой развалюхи построим милый маленький домик. Вместо будки разобьем клумбу... и вторую напротив. Эх... крушить-созидать! Где там моя ку... ку... кувалдочка? - закончил он фразу упавшим голосом. - Где моя прелесть?!.. Неужто где-то забыл... Ай-ай-ай... Ну ничего! Я ещё выцарапаю у мироздания своё творение! - профессор погрозил кулаком небу. - Ну а пока, за грабли... - с прежней безмятежной мечтательной улыбкой Аристарх Платонович взялся за работу.

За спиной Ефима Илларионовича закрылись врата городского мира, оставив его один на один с дикой природой. Был в этом и серьезный плюс: избавление от неуютных изучающих взглядов старушек в резиновых сапогах и с огромными пакетами. Не привык как-то профессор к столь пристальному женскому вниманию. Впрочем, их можно понять: не каждый день увидишь городского интеллигента с тяпкой наперевес.

Весело постукивая колесами, электричка отошла от платформы. Пустынной платформы, последним памятником цивилизации красовавшейся среди леса. Хоть автобусная остановка неподалёку, а то совсем тоскливо было бы. Вчера по телефону друг чётко объяснил профессору, что нужно ему огородство «Надежда», мимо него как раз проезжает автобус под номером тринадцать, тот что идёт к посёлку «Горемыкино». Ну вот. Остановка нужная.

Устроившись на скамеечке, Ефим Илларионович принялся ждать. Дабы с пользой скоротать время, профессор достал из портфеля дипломную работу и принялся вчитываться в студенческую ересь. Время шло... Вечерело. Какая-то девочка перевела через дорогу стадо коз... Тени стали совсем длинными. Они напоминали теорию Платона о пещере, скрывая в сумерках очертания реальности. Взглянув еще раз на наручные часы, Ефим Илларионович направился по тропинке, куда ушла пастушка, рассудив, что там и скрывается разумная жизнь.

Пройдя вглубь леса, он оказался на большой развилке и, о чудо — стрелка! Ещё и с заветной надписью: «Надежда там!». Ну наконец-то хоть какой-то ориентир! А то Ефим Илларионович уже успел постичь, что в сей глуши ответа от навигатора не дождёшься. Перехватив поудобней портфель и стукнув тяпкой оземь, он пошёл в указанном направлении.

Теперь, когда он знал, куда идти, ни лес, ни безлюдная местность не казались философу столь враждебными. Вот, например, жёлтые цветы приветливо улыбались: Ефим Илларионович наклонился было сорвать, но вспомнил слова Будды, решил, что сегодня возлюбит весь мир, и только вдохнул тонкий аромат, пожелав цветочкам доброго вечера. Ему даже показалось, что он стал проникаться духом этого места: сейчас он свернёт вон за тем деревом и выйдет к тихим цветникам и маленьким домикам, а на встречу ему уже мчится заждавшийся Аристарх Платонович, похожий на большого ежа… И дачка теперь тоже казалась ему прекрасной затеей, осталось только дойти.

Но что-то за тем деревом не оказалось ни цветников, ни домиков… Только лес, всё такой же зелёный, но уж менее приветливый. И за следующим поворотом тоже никаких следов пребывания человеческой расы.

-Наверное, не туда свернул, - почесал затылок профессор и рассудил, что лучше будет вернуться к станции и попробовать оттуда дозвониться Платонычу.

Стараясь не обращать внимания на начинающие поднывать ноги, Ефим Илларионович спешно пошёл назад и к своему облегчению всё-таки вышел к знакомому указателю. Перечитав надпись ещё раз и уверившись, что ничего не перепутал, путник направился вдоль по стрелке против её веления, туда, где оставил он автобусную остановку. Но солнце опускалось всё ниже, а затылок чесался всё чаще. Станция, видать, растворилась в зелени. Когда на пути философа возникло поваленное дерево, он окончательно убедился, что что-то пошло не так, и этим чем-то был, похоже, он сам…

День неохотно уступал вечеру свои права. Хорошо поработавший, но всё ещё полный энтузиазма Аристарх Платонович начинал беспокоиться. Ефим Илларионович давно должен был приехать. Может автобус сломался? Мало ли что могло случиться с этой древностью... Или в электричке уснул…

Прервавшись на отдых, профессор выудил из кармана телефон. Связь здесь ловила из рук вон плохо, но новоиспечённый огородник всё же попытался дозвониться. Он был уверен, что успехом эта затея не увенчается, но услышал в трубке знакомый голос..

-Гроза студентов и враг хаоса, где тебя носит?! - воскликнул профессор в ответ на усталое "Ало".

- О, Аристарх Платоныч! - специалист по немецкой классике тут же оживился, - Я не дождался автобуса, пошёл через лес, тут указатель есть, но как-то я не могу к тебе выйти…

-И надо было тебе молодёжь на экзамен задерживать. Вместе бы поехали, глядишь, не потерялись бы. - проворчал профессор античной философии.

Ефим Илларионович возмутился.

-Да как же я мог! Как мог я так безбожно лишить юные дарования света знаний!

-Великая радость рассуждать о великом и прекрасном, пока над ухом жужжит какая-то дрель. - фыркнул Аристарх Платонович.

-О, нет, Платоныч, ты в корне не разумеешь мою мысль... - в голове философа уже сложилась целая речь, готовая обрушиться на другой конец провода, - Nota bene! - обрати внимание…

Но тут в трубке раздались короткие гудки. Связь пропала. Как можно было так потратить бесценные минуты! Даже ориентиров не узнал! Делать нечего, нужно искать товарища. Движимый этой мыслью Аристарх Платонович вышел за пределы земли своей обетованной в сторону ближайшего лесочка.

Раздосадованный тем, что его так беспардонно перебили, Ефим Илларионович снова вышел к указателю и прокуковал здесь в раздумьях ещё около десяти минут. Что делать — так и не ясно, но оставаться на одном месте совершенно не продуктивно. «Тысячи путей ведут к заблуждению, к истине — только один» - всплыли вдруг в голове слова Руссо.

-Ну что ж, проверим, работает ли это с надеждой… - сказал профессор и решил опробовать один путь за другим. А чтобы знать, откуда шёл, придумал поворачивать бесполезную стрелку в выбранном ранее направлении.

Ночь вступала в свои права. Становилось прохладно и слегка жутковато. Бедный затылок Ефима Илларионовича уже лишался последних волос, и почему-то нос профессора всё больше походил на помидорку.

К полуночи бедолага приноровился использовать тяпку как посох, но быстро понял, что хоть одна рука нужна ему свободной, а то чесался уже не только затылок. К двум часам он решил, что не плохо бы иметь свободными обе руки, а то на помидорку походил уже не только нос. К трём он попытался отвлечься на что-то высокое и прекрасное. А к четырём замученный, уставший, красный как рак профессор уже всеми философами проклинал те жёлтые цветочки.

Тем временем Аристарх Платонович каким-то чудом тоже вышел к указателю. Подобно другу, он решил использовать его опорной точкой и исследовать несколько дорог вокруг. Философ не стал медлить, сориентировался по стрелке и выбрал первый маршрут. Правда, не известно, сколько раз уже Ефим Илларионович успел сменить её направление…

На первом пути философа ещё не покидали мысли о высоком.

-Ну надо же! - рассуждал он вслух, -Как легко потерять нужную дорогу! Казалось бы, их не так много в лесу, но что-то всё же мешает найти верный путь... Прямо как в жизни! - заключил он, понимая, что дальше дороги нет.

Ну ничего, первый блин комом, хотя и ужинать хочется… Второй путь испещрен был кочками, и от того настроение подуставшего порядком мыслителя малость убавилось.

-Совсем темень... Сюда бы лампочек на деревья. Хотя лучше не надо, с фавнами проблемы будут. Как всё-таки поразительно устроено человеческое сознание! Лишь в темноте мы в полной мере проникаемся красотой и таинственностью мира... - и так ещё долго он мог бы думать, но вот непроходимый валежник был против, чтобы его покой нарушали. Не заметив в темноте сучок и заработав синячок, профессор всё же решил попробовать ещё дорожку… А дальше всё как по нотам:

-И какой Голум повалил это дерево так удачно? Эх, где-то моя кувалдочка…

-Тяпки-колошматки! Я сюда огородничать приехал, а не клюкву в болоте топить!

-Ух, комарьё! Дракулы на вас нет! Старичку понравилось бы наличие конкуренции…

-Болотце даром не прошло. Придётся подошвы оставить на память лесу. Ишь как хлюпают многообещающе. Тьфу ты! А этот ручей здесь откуда? Прощай, ботиночек, пиши. Тебя мироздание до лодочки повысило.

-Боги! За что этот овраг ниспослан мне под ноги! Это всё коварство светил! Хитрые звёзды! Для кого-то путеводные, а для меня - с пути сводные…

-Морфей, дай мне сил! В последний раз столько не спал, когда вопросы для экзамена на последний момент оставил. Эх, молодость... кхм, недельной давности…

Аристарх Платонович не из тех, кто быстро сдаётся. Но и он к четырём утра уже окончательно сбился с пути. Деревья казались одинаковыми, ноги идти отказывались, глаза уже слипались, а пропажа найдена не была. И вот он уже опустился на землю, потеряв было всякую надежду, но тут до его слуха долетел навязчивый мотив:

-Надежда — мой компас земной, а удача — награда за смелость…

Платоныч тут же поднялся на ноги и обратился в слух. На ходу вспоминая уроки вокала, он ринулся к источнику звука и подхватил:

-А песни довольно одной, чтоб только о доме в ней пелось!


Долгожданная встреча вернула философам силы, и они вместе пошли наугад, ибо терять им было уже нечего, всё равно потерялись. Вскоре они вышли на берег лесного озера и уставились в остатки предрассветного звёздного неба.

-Знаешь, Платоныч, не переживай. Я вот экзамен провёл, а Фирик наш на пересдачу загреметь умудрился.

-Да ну!

-Ага. Он ко мне прийти сегодня был должен. Глядишь, спасатели нас найдут…

-Быть может. Порфирий… Имя то какое редкое! - сказал Аристарх Платонович.

-Да, - согласился Ефим Илларионович, - Я ему билет на дом дать хотел, но потом представил, как он мне его сдавать будет… В общем, наплёл белеберды какой-то, как же там было… Кот…

-Вентилируемый кот выходит через ставни в бездну — это игра такая… - донеслось задумчиво из-за кустов. Ещё секунда и перед ними предстал Порфирий Птичкин! Он держал на руках котёнка, смотрел в его бездонные глаза, пытался увидеть в них ставни, а за плечами у него, кажется, было что-то очень знакомое…

-Фирик! - воскликнул Ефим Илларионович.

-Кувалда! - воскликнул Аристарх Платонович.

-Точно! Кувалда! - сказал не вышедший ещё из раздумий юноша, - А я всё думал, как котёнка назвать…

-Фирик! Ты что здесь делаешь?

-Я к вам, Аристарх Платонович, на экзамен иду. И к вам, Ефим Илларионович, на пересдачу…

-Нет, ну а ЗДЕСЬ ты что делаешь?

-А, так я здесь живу! Недалеко, в Горемыкиною А вы…?

-Стой! - прервал Платоныч, - Ты где ж это мою кувалду нашёл?

-Я вас найти хотел. Консультацию же пропустил. А там рабочие подержать попросили, кажется, она им мешала, а потом ушли, забыли, наверное.

-Прекрасно! Чудесно! Великолепно! Ну всё, не знаю как вы, а я природой насладился сполна! Фирик, куда?..

Ветер неспешно шелестел в кронах деревьев. Тихонько покачивался гамак, прогибаясь под весом Аристарха Платоновича. На крылечке поскрипывал в кресле-качалке Ефим Илларионович, а на его коленях дремала Кувалдочка.

-Я ведь тогда прав был. - произнес знаток учений Канта, прихлёбывая чай из кружки. - Сколько лет прошло, а я все ещё помню тот день, словно это было вчера.

-Можно подумать жалеешь! - рассмеялся античный философ, поедая свежесорванные сливы.

Ефим Илларионович только рукой махнул.

-Поехали завтра в город? Там Фирик со своей философской школой из заграницы вернулся. Завтра лекцию читает... по вентилируемому коту.

-Да ладно! По коту?! Грех пропустить! Ну классики, ну выдумщики...

Елизавета Емельянова. ПРОСТАЯ ИСТИНА

В лесной тьме по жесткой темно-синей траве полз мужчина. Он хватался за травинки, выдирая их с корнем и ощупывая мозолистыми пальцами колею, которая вела его в ночь уже пару часов… Из болтающегося за его спиной мешка с чем-то до тошноты мягким и упругим внутри по его одежде текла густая и неприятно бордовая жидкость, поблескивая в серебряной ночи. По размеренности человека и тупой сосредоточенности на движении ясно – его подкашивает, вскоре он не сможет ползти. Пару раз он слепо врезался в деревья, все удары принимая смешками. На кромке леса человек встал, с остервенением цепляясь за дерево, тяжко отдышался и устремился вперед. Гора была уже близко. Где-то недалеко вдруг зашелестела трава, похрустывая от инея. Человек ухнул, остановился. Его глаза спокойно блестели, в каждой руке появилось по кинжалу. Медленно повернувшись вокруг себя, он оценил ситуацию. Стая волков окружала его. С большинством он справится, другие отвлекутся на тушу, если ее кинуть, а остальных как?.. Один из волков взвыл – самый крупный, вожак. Стая стала сужать круг. Путник перехватил кинжалы поудобнее, поддразнивая себя и волков:

- Что встали? Посмотрим, кто из вас сможет разглядеть мой кинжал прежде, чем он вскроет ему череп!

Человек встряхнулся, ближайший к нему волк пригнулся, растопырив лапы, приготовился… Свистнул воздух, скрипнула глотка волка, и ярко-красное пятно расплылось по траве, окрасив иней. Путник упал на землю, а ночь все свистела, не переставая, пока шеи всех волков не оказались дырявыми. Человек осторожно поднялся, осматриваясь, из-за скалы неподалеку вышел крепкий, невысокий мужчина с луком. Окинул взглядом путника, волков, усмехнулся.

- Испить с дороги не желаете, почтенный?

- Грех отказывать, когда так любезно приглашают, – отозвался путник, бросив взгляд на мертвую стаю, и пошел за мужчиной к роще.



- Так откуда вы к нам изволили? – звучный голос трактирщика перекрыл гул остальных голосов, отражавшихся от закопченных бревенчатых стен.

Путник глянул в его сторону.

- Из окрестностей столицы изволил. Иду в Синив-град.

Трактирщик кивнул.

- Добро. Что в столице, как настроение? А, зовут-то тебя как?

- Деян. Неспокойно в столице, как приняли грамоту новую, так и заметались… Ближайшие леса прочесывают, меня в дороге чуть не прибили, думали, черт какой-то рогатый или кентавр, что-то такое говорили, я уж всех слов и не упомню. Ну да я им объяснил… Эх, думается мне, неправильно это все…

При этих его словах трактирщик изменился в лице, спало неосязаемое напряжение, он сверкнул светлыми глазами на путника. Отдав ему тарелку с ужином, невпопад вдруг спросил:

- А что ты мешке притащил? Оттуда кровь так и сочится, волки тебя по нему и выследили.

- Знаю, да. Мы с ними видались уже, они моего коня ночью сгрызли. Пока переваривали, я успел то, что осталось от коня-то, спасти, да и побежал от них куда глаза глядят. Карта у меня с собой была, промокла только… Да на ней деревни вашей не было.

Трактирщик склонился через стойку к Деяну, тихо заговорил:

- Деревушка наша неизвестна, потому как скрывает ее одна… Ммм… Да впрочем, ты и сам увидишь. Тебе ж надо куда-то тушу пристроить?

- Надо.

- Вот и славно. Завтра отведу тебя к ней, ты уж только особо не распространяйся, что видел тут деревню, да и эту… Тоже.

После трапезы трактирщик проводил мужчину наверх, в спальню. Гул голосов стих, не в силах протолкнуться сквозь разрозненные мысли путника, Деян поблагодарил хозяина и улегся на кушетку, не сняв одежды. Усталость взяла свое… Ночью под дверью зазвучали тихие голоса, заставив Деяна проснуться. Бас трактирщика пререкался с сиплым тенорком.

- Да позволь, кто ж он такой?

- Товара при нем нет – может, ученый?.. – голос трактирщика звучал раздраженно.

- И что, ты его так и поведешь к Смиляне?

- А что мне еще делать? Ему и ее совет понадобится, сам знаешь, пройти тут непросто к городу…

- А что, если он тут побудет, разнюхает, да и донесет потом, коли выдаст? - голос стал тише – Невозможно столько времени ее тут скрывать, скоро и к нам придут с обысками…

- Перестань, Тихомир. Он нас не сдаст этому синив-градскому… Он мне сам сказал, что считает грамоту эту неправильной или как там…

Послышался набор крепких слов, голоса стали удаляться прочь от комнаты, путник вздохнул. «Интересные порядки… Смиляна, значит?»



Наутро, лишь солнце коснулось просмоленных стен комнаты, в дверь тяжело постучали. Путник, приняв от вошедшего ушат с ледяной водой, глянул на человека. Это был еще твердо стоящий на ногах старик с серыми волосами. Когда он заговорил, Деян узнал в нем ночного спорщика.

- Тихомир мое имя, славный странник. Если вас будет заботить что-то или кто-то в деревне, не побрезгуйте, сообщите мне, я тут головой считаюсь.

- Спасибо за радушие, добрый человек. Трактирщик хотел отвести меня сегодня к…

- Да, Радогаст мне говорил, – Тихомир стал серьезен и суров в одно мгновение, так же внезапно меняется ветер в ураганном вихре, превращаясь из неприметного дуновения в срывающие кроны с деревьев порывы – Я хотел сказать кое-что, Деян. Если вдруг в столице подойдут исковые и начнут задавать вопросы о нашей деревне и, в частности, о женщине, что вы посетите сейчас… А вы им ответите что-то утвердительное или…

- Доброго утра, милый друг! – в комнату громогласно ворвался трактирщик, оттеснив Тихомира к выходу – Надеюсь, ночь была спокойной? Вот и славно. Идем, я уже сообщил ей о тебе, она ждет.

Они с Тихомиром обменялись злыми взглядами, но не стали продолжать спор. Радогаст вывел Деяна на улицу и двинулся в сторону рощи. Трактирщик заметно нервничал, остановился на опушке, повернулся к страннику.

- Деян, я… Я обязан взять с тебя мужское, серьезное обещание, как воин с воина.

Темные глаза Деяна внимательно изучили лицо трактирщика, странник кивнул.

- Добро.

- Э… Та, к кому я тебя веду, скрывается у нас очень долгое время. Мы прячем и бережем ее, и я бы был очень расстроен, если бы ты сдал ее и нас всех Синив-граду.

- Кто она такая?

- Я, если по совести, сам не знаю. Она лечит наших детей и стариков, помогает с урожаем, отводит беды и диких зверей. Это она меня предупредила о том, что на тебя охотятся волки. И сказала спасти и привести к ней.

- Какова она из себя? И нрава какого?

- Невысока, кожа серая, глаза черные, рога еще… Жутко страшная. Все ее пугаются, сторонятся, один я с ней говорить могу, с детства мало страха во мне. К тому же… Добрая она. И душою чиста.

Путник кивнул.

- Тогда это утопка. Коли она такая, какой ты ее описал… Идем, что ж, я тогда тоже бояться зарекусь.

Двинулись дальше, вглубь рощи. Трактирщик все поглядывал на Деяна.

- Ты кем же будешь, раз понял, кто она?

- Я всех таких существ знаю. Изучал, сколь себя помню, интересны они мне до жути, что у них и как, да каковы они, да опасаются ли людей. Много кого уже я повидал… И утопок видел, не заробею.

Глаза трактирщика заблестели, он отвернулся и дальше пошел, дорогу показывая. Лес вокруг постепенно менялся, молодые тоненькие березки уступали землю толстенным и жилистым ивам, дубам, соснам, стоявшим уже десятки сотен лет… Солнце почти не пробивалось сквозь густой заслон ветвей и листвы, стало холоднее. Начиналось болото. Радогаст указал на хижину, видневшуюся меж особенно толстых ив.

- Там она живет. Ее зовут Смиляна, с ней говори открыто, не таясь, она лжи и тайн не любит. Я здесь тебя подожду.

Он отдал Деяну мешок.

- А туша-то мне зачем?

- Бог ее знает, она попросила, чтоб захватил, не поленился. Может, на зелья пустит, отраву какую в болото нальет, чтобы пиявок морить… Удачи, Деян.

Хлопнув его по плечу, трактирщик пошел к поваленному дереву, вынимая из-за пазухи бутыль с чем-то мутно-белым. Деян усмехнулся, повернулся к хижине и по кочкам добрался до сухого, надежного островка у порога.



Невысокая, но довольно просторная хижина стояла не на земле, она крепилась к двум близко стоящим ивам, повиснув между ними. Некоторые из бревен, судя по виду, были ровесниками всех этих деревьев, стоявших вокруг, они рассыпались в прах, в них копошились тучи мелких насекомых, привлеченных сладким запахом гнили. Деян поморщился, зрелище было не из приятных – в центре двери была прибита распластанная и вспоротая жаба, ручкой же служил череп зайца, потемневший от времени и погоды… Странник подошел поближе и три раза стукнул в дверь, отвратительно хрустнувшую под его кулаком. В доме раздались неестественно частые шаги, дверь скрипнула и отъехала чуть назад, открыв вход. Деян с интересом смотрел на огромную рыжую многоножку, открывшую ему дверь. Насекомое высотой с локоть и длиной с 10 локтей смотрело на него сетчатыми глазами и стрекотало острыми, липкими от яда жвалами. Мужчина поклонился.

- Мне сказали, что твоя госпожа ждет меня.

Многоножка кивнула, склонив панцирную голову, ткнула жалом в мешок. Деян осторожно повесил его на выступ хитиновой брони существа, и многоножка, волнисто перебирая ногами по темному досочному полу, засеменила прочь, к двери в дальнем конце избы. Он направился за ней, осторожно ступая по прогнившим доскам. Дверь за ним сама съехала назад, погрузив помещение во мрак, в котором едва можно было разглядеть висящие на стенах чучела животных, пучки трав весьма мерзкого вида, банки с жуткими частями чьих-то тел внутри… Полоска света, сверкнувшая на миг впереди, увеличилась, многоножка клацнула жвалами и поманила путника за собой. Затхлый, тугой воздух, висящий в комнате, заполнил легкие и не давал дышать свободно, Деян поспешил выйти из прихожей вслед за насекомым. Вдруг послышался детский плач впереди. Странник ворвался в следующую комнату, опережая многоножку, вытащил кинжал, приготовившись к защите и приняв угрожающий вид. Его глаза резануло тем скудным, но беспрекословно белым светом, который шел от тлеющих головок мака в комнате. Проморгавшись, он нашел взглядом плачущего ребенка. Это была маленькая, лет пяти, девочка, сидящая на руках у древней бабки, которая качала ее и успокаивала. Рядом с ними примостилось небольшое, ростом чуть ниже бабки существо с черными спутанными волосами, длинными белесыми рогами и черными глазами… Или это были не глаза, а просто дырки в черепе?.. Деян шумно вздохнул. «Редко встретишь такую утопку, обычно они под людей маскируются хоть сколько-то…»



Девчушка заметила его, ойкнула, смолкнув от неожиданности, путник тут же поспешно сунул кинжал назад, чтобы не пугать девочку еще больше. Утопка проследила за ее взглядом и уперлась чернеющей пустотой в лицо странника. Втерев в руку отвлекшейся девочки целебные травы, существо, ловко орудуя длинными пальцами и куском мешковины, перевязало руку, плотно стянув запястье, прохрипело что-то бабке, сунув ей какой-то сверток, и потрепало ребенка по волосам. Та отпрянула, бабка встала, низко поклонившись и поставив девчушку на ноги, быстро пошла прочь от существа… Утопка проводила их взглядом, потом вновь вперила чернющие дырки в путешественника. Деян осторожно приблизился, сев перед ней на пол, склонил голову.

- Для меня большая честь познакомиться с тобой, Смиляна.

Существо вдруг улыбнулось ему беззубым ртом и встало, поманив его за собой. Ее тело окутывала рыболовная сеть, волочащаяся за ней по полу, волосы спадали почти до самой земли… Утопка двигалась рывками и прыжками, ее ноги были повернуты под разными углами, коленей и вовсе не было… Деян встал, пошел за ней. Она вывела его из зловещей сонной комнаты, наполненной удушливым ароматом горящего мака, открыла дверь в другую часть дома, пропустила путника перед собой и закрыла дверь на ключ. Странник удивленно моргнул, осматривая новую комнату. Это была светлая, чистая кухня, вокруг были шкафчики и ящички, тысячи пузырьков, семян, травяных пучков, ниток с орехами и сушеными грибами. Через небольшое, но чистенькое и мутноватое по краям окно заглядывали в кухню яркие лучи солнца, нагревшего цветы, росшие прямо на оконной раме и подоконнике. Маленькие золотистые пчелки собирали с бесчисленных цветов пыльцу и уносили в ульи, висевшие на толстой паутине под потолком. Под окном лежала большая разделочная доска, на которой располагались ингредиенты лекарственных сборов, рядом были свалены ножи для трав, ступки, толкушки и пузырьки из белесого стекла. Теплые цветочные ароматы, мягкий оранжевый свет, горьковатый запах меда, монотонное негромкое жужжание роев пчел и покачивание ульев на шуршащей паутине – все это вводило в транс и пробуждало одновременно, словно теплые, нежные объятия ранним утром. Деян качнулся в сторону, не сразу привыкший к ощущению такой неги. Он обернулся на утопку.

- Что… Как тебе удалось такое сотворить? Животные стороны света, в том числе и пчелы, должны бояться тебя и прятаться при твоем появлении… Ты не утопка?

Она вдруг еще раз заглянула ему в глаза и осторожно стянула с себя кожу. Деян немного отступил, кожа бережно легла на стоящий вблизи стул. Перед ним стояла юная и прекрасная… Лесная фея. Она была худее кожи утопки раза в полтора, ее тело имело нежный зеленый оттенок, а волосы ниспадали до плеч округлыми прядями. Она заливисто рассмеялась, повела веснушками вокруг носа и оленьими ушами и сверкнула глазами на Деяна. Он ощутил на себе тепло-коричневый, рыжеватый взгляд поглаживанием по щеке после долгой разлуки… Смиляна внимательно изучала его, смотря неприкрыто и беззастенчиво. Деян неосознанно улыбнулся.

- Фея… Ты фея?

Ему вдруг показалось, что за ее спиной в дверном проеме промелькнул кто-то маленький, тут же скрылся в темноту. «Ребенок?» Смиляна переместилась к окну, неслышно пройдя по теплому полу маленькими узкими стопами, невесомо оперлась о столешницу и села на нее, болтая ногами. На ее впалых щеках заиграл легкий румянец цвета свежего пиона. Зазвучал ее голос, чистый и тонкий, как иней на утренней траве, под жарящим взглядом солнца постепенно становящийся водой…

- Здравствуй. Ты удивлен?

Деян подошел ближе, чтобы рассмотреть рога и изгибы ее шеи.

- Да, я… Но мне сказали, ты утопка? Даже трактирщик, который знает тебя лучше всех.

- Ах, он же не может знать всего, – улыбнулась фея – Да, я иногда говорю с ним, но никогда – откровенно. Назови мне свое имя.

- Деян.

- Красиво… И, надеюсь, олицетворяет тебя. Я хотела поговорить с тобой… Узнала от друзей из леса, кто ты такой, и пожелала познакомиться.

- Что они сказали обо мне, почему ты так захотела увидеть меня?

- Ты ведь ученый, правда? Мне совершенно не с кем поговорить…

Ее глаза затуманились и потемнели. Они выражали печаль, тоску и смирение, она глянула через плечо на лес. Она встала, взяв его за руку, и потянула за собой в другую, четвертую комнату. Он молча шел за ней. Пчелы и их гул остались позади, за закрывшейся дверью. Перед Деяном был небольшой, прекрасного вида сад с чудными деревьями и кустами. На деревьях оседали облака, капая в подставленные бочки, кусты махали веками, ловя в воздухе мелкую мошкару и скармливая ее другим кустам… Чуть поодаль лежала вытащенная из мешка туша коня, которую уплетал маленький симпатичный грифон с черным клювом. Странник рассматривал его, а Смиляна тем временем взлетела на огромной бабочке, вспорхнувшей из травы, и села на ветку одного из деревьев.

- Его зовут Искро… Деян, ты знаешь историю моего и остальных народов. Нашу вражду и дружбу, мир и войны, несчастья и обретения… Как только я услышала о новом указе вашего короля, как только поняла, что он хочет сделать…

Деян подошел к стволу дерева, оперевшись на него.

- Да, я все понимаю. Он уже не молод и всего боится, все люди вас боятся, помощи ждать неоткуда… Это твои мысли? – она кивнула его словам – Но это не совсем так. Если несколько веков назад люди и были жестокими и злыми, то сейчас это сохранилось лишь в нескольких провинциях. Вот как эта.

Фея качнула рогами.

- Ты неправ. Эту ненависть в людях нельзя искоренить.

- Прошли годы, сменились поколения и нравы. Вас принимают все молодые, все те, кто знает, как сохранять в мире равновесие. Пойми, если заручиться их поддержкой…

- Деян. Посмотри на меня.

Мужчина поднял голову и увидел полные боли, но покорные глаза. Фея подняла их к небу, цепляя взглядом верхушки леса.

- Я чувствую, что скоро зеленый лесной ветер заберет и меня… - мягко сказала она – Я не смогу защитить от исковых этих людей, Деян, никого. Их убьют вместе со мной. Ты не знаешь, как плачет Радогаст каждый раз, когда мы говорим с ним об этом, он рвет себя изнутри от несправедливости. Ты ведь понимаешь меня? – она запустила пальцы в волосы, взгляд сверкнул минутным безумием – Почему мы не имеем права на жизнь? Я добрый дух, но и меня боятся и ненавидят… Они поначалу хотели меня убить, знаешь? Мне пришлось найти мертвую утопку, чтобы вырядиться ею и запугать их. Это было много лет назад…

Деян смотрел на небо у ее головы.

- Они не найдут всех. Вы сможете пережить облавы, я уверен. Когда-нибудь все будет по-другому.

Она горько усмехнулась.

- Когда-нибудь… Ладно, Деян. Идем, я покажу тебе, как пройти к городу… - она помолчала - Думаю, у тебя еще будет повод для грусти, а я пожалею, что открылась перед тобой.

Прощаясь, она посмотрела ему в глаза так печально, что сердце мужчины сжалось до размеров жука… В душе бушевали гнев, бессилие и смутная тревога.

Кивнув Радогасту, он пошел к трактиру. В комнате открыл кулек, подарок Смиляны. В нем лежали чьи-то глаза, искусно выполненные из сахара и красителя цветов, он смотрел на них пару секунд. «Сироп из облаков… Почему красота обязана прятаться за чем-то пугающим?» Он покидал город. Его нагнал Радогас, остановился у ворот деревушки, ведущих на дорогу, пожал руку путнику.

- Хороший ты человек, Деян, понравился ты мне. Нет в тебе злобы. Пусть будет удача с тобой.

- И с тобой, Радогаст.

Деян, выйдя за ворота, пару раз глубоко вздохнул и устремился к горе. Обернувшись единственный раз, он увидел знакомые детские глаза над одной из балок ворот, услыхал крик «Мирослава, ты где?» и, усмехнувшись, отвернулся.



Через два месяца после того, как нога странного мужчины с мешком за спиной переступила порог дома феи, на главной площади столицы Русары, города Иим, состоялась казнь. Люди сновали вокруг погоста, в петлях над которым уже болтались два тела – огромное мерзкое насекомое и убийца людей, похититель сокровищ, грифон. Правда, еще совсем птенец, но толпу это не волновало. Палач в маске из потертой кожи тащил связанную, избитую фею к эшафоту. На площадь быстрым шагом вышел коренастый, крепкий мужчина в накидке, открывавшей лишь глаза. Он, точно громом пораженный, застыл и уставился на казнь. Раз. Два. Скрип – вскрик – все. В петле болталась молодая, зеленая когда-то фея. Ее стеклянные глаза смотрели прямо на этого человека, напоминая прощальное пророчество и укоряя… Его? Всех?..

В тот же день состоялся величайший бунт в истории всей Русары. Даже восхождение королевы, произошедшее через 20 лет, не было таким кровопролитным и ожесточенным. Погиб весь город. Одним из последних пал человек в накидке. Его кинжалы сверкали по сторонам, вспарывая, отсекая, протыкая. Но сдержать безумный натиск они были не в силах. И весь город затих.



В тронном зале раздались шаги, она открыла глаза. К трону подошли двое – один на двух ногах, другой на одной, козлиной. Первый преклонил колени, второй склонил голову.

- Ваше величество, – в голосе слышалось еле уловимое блеяние – мы проверили вести. Победа одержана. Синив-град и союзники пали, солдаты в плену, все существа отпущены.

Перед ее внутренним взором мелькнули старые картины: перекошенное догадкой и низким ликованием лицо Тихомира после ее наивных слов о фее, площадь после бунта, все годы после…

- Прекрасно. Сар, Кирим, вы помогли мне перенести это все. Вы станете моими ближайшими советниками. Я бесконечно благодарна вам обоим…

Два старых друга новой королевы поклонились ей. Девушка встала.

- Пора.

Когда они были уже у высоких мраморных дверей на балкон, Сар передал костыль Кириму, оперся на плечо королевы.

- Что будет теперь, Мирослава? Войны нет, враги повержены… Ты уверена в том, что это правильный выбор? Многие не поддержат тебя.

Девушка горько усмехнулась, коснувшись запястья.

- Что будет? Я не знаю. Лишь уверена, что все будет по-другому.

- Не так просто, - подал голос Кирим – люди никогда не примут их…

- Друзья, – улыбка заиграла на губах королевы, хотя глаза, когда-то сиявшие детским огоньком, остались сосредоточенными и спокойными – все имеют равное право жить. Это всегда будет самой простой истиной в нашем мире.

Канунников Николай. ДО САМОЙ СУТИ

0

Дубовый, рельефный, местами грубый и занозный стол Романа Перова был математически верно организован: по левую руку у него стояла длинная, словно вылепленная из чугуна, лампа, подставка для ручек (в которой чаще бывали карандаши или маркеры со скрепками), календарь и крест-накрест сложенные листы бумаги, договоров, черновиков, случайных записей мыслей, пустых листов; несколько далее, на самом краю, всегда лежала ровная стопка книг (сейчас там были «Дар» Набокова, «Мастер и Маргарита», «Человек в высоком замке» Дика, «Сто лет одиночества», заложенная на последних страницах, и лондоновский «Странник по звездам»); - по правую же руку у него стояло стилизованное под ар-деко радио, несколько старых, еще подростковых, писательских записных книжек (и когда Роман временами их открывал, то, смеясь, страшился, что он мог писать когда-то откровенно бездарную фантастику), копилка, пенал красивых, заграничных, канцелярских принадлежностей и стеклянный миниатюрный глобус. Все это и составляло необходимую писателю творческую атмосферу.

I

Роман Владиславович Перов давно желал написать большой и многогранный, возможно, даже литературно краеугольный роман, как и надлежит всякому уважающему себя писателю. Однако, привыкший к короткой, немного чеховской прозе, скорочитаемым и смешным олешинским стишкам, а из более мускулистой литературы умея дотягивать только до тургеневского, самая мысль о большой прозе пугала его и словно перечеркивала прочие его художественные попытки, а временами и достижения.

У Перова существовало несколько рабочих примочек, как он называл свои методы на редких и скучных писательских мероприятиях в каком-нибудь небольшом частном культурном центре или, что решительно хуже, в ГКЗ: первая его примочка была, к его сожалению и к счастью его сил, вечерняя – в выделенное время, обыкновенно с девяти до одиннадцати, он без перерывов работал по уже намеченному плану с черновика, и если по окончанию работы сюжет и язык решительно расходились с тем, что было записано в плане, то Перов определял такой текст хорошим и очень верным, который не стыдно, но гордо можно показывать в редакции; другая примочка была у него chouchou[1] - и могла, начавшись в сметанном утре, продолжаться до кофейной ночи: пользуясь шушу, Перов спозаранку определял временные промежутки, чрез которые он обязательно будет писать, - это мог быть каждый второй, третий, пятый час, - и в них писал и замечал, как скоро меняется и его язык, и его мысли с их формою и направленностью, и как в целом его литературное «я» надувается, обретая новые сложные узоры, и ширится.

Какой бы из примочек Роман Владиславович не пользовался, он всегда утверждал себе, временами для самообмана, а временами – для само мотивации, - что все, что он пишет, от очерков до стихотворений или повестей, все велико, сложно, красиво, и что его коллеги никогда бы так верно, как он, не написали, и что их писанина и вовсе плоха, в сравнении с его литературой, но чтобы это превысокое самомнение не задевало никого на ближайших писательских встречах, Перов, после мыслей о своем великом творчестве, тотчас искал в нем большие, малые недостатки и оплошности, чтобы как бы сравнять себя с коллегами.

Так и работал Роман Владиславович Перов, автор юмористических повестей «Девять дрыщей» и «Две с половиной сестры», поэмы «Мастер без Маргариты», нескольких сборников стихов, которые даже вышли одним томом с заглавным стихом «Вокруг да около, а все же без самой сути», автобиографических очерков «Безбрежный странник одинокий», а также ряда малоизвестных рассказов, высокого оцененных в журналах «Молодость», «Дивный новый мир» и «Международная дружба».

II

Перов любил читывать критику. Каждый раз он брался за нее с разительно разными мотивами: в один раз это могла быть обыкновенная скука, неприлично часто находившая на него вне писательской работы, в другой раз он брался за ее чтение, чтобы уйти от волнительных дум о том, что проза или поэзия его плоска и бездарна и что некоторый новичок сумел выраженно лучше него написать, в третий раз он читал ее только с тем, чтобы повеселиться от грубейших грамматических ошибок рецензентов с книжных интернет-магазинов. Ежели Перов брался за серьезную, толстую, как он называл детальную критику, то тщательно искал самые требовательные и едкие отзывы, - так как зачастую все толстые положительные рецензии суживались до восхвалений музыкальности слога и его многоликости, к удивлению по новым архитипичным персонажам, а также приятно вложенных отсылок на современность.

Одна из любимых отрицательных рецензий Перова была написана в первые дни после издания «Девяти дрыщей», и принадлежала она клавиатуре литературного критика Марины Дмитриéвич: «о "Дрыщах" я слышала еще на ММКВЯ от самого Романа, и тогда я поняла с его слов, что это будет что-то остросоциальное, что должно быть своеобразной провокацией на вещи, о которых у нас так радостно принято молчать. Я долго ждала и когда прочла, то к Перову появились большие вопросы: вместо ожидаемого – даже на издательском уровне – социального романа, мы, читатели, в итоге получили простенькую юмореску с плохенькими отсылками на сказку "12 месяцев". Если в начале постоянная комичность казалось очень уместной и даже умелой, то к середине она не только надоела, но и вовсе стала отвратительно гадкой. Перов осмеливается шутить над теми вещами, над которыми даже по нормам морали нельзя! Сами девять дрыщей, которые непонятно как и почему стали главными героями, оставляют желать лучшего и только показывают неопытность и не начитанность автора. Словом, Перов перегнул».

Другую рецензию ему лично прислал его знакомый писатель, Иван Пушин: «Роман Владиславович, такого бреда чистой воды (да еще и кислотного) я давно не читал. Мне много плохого материала давали мои ученики в школе, но ваша работа, простите, - графоманство! Сплошь и рядом словоблудство у вас и ни к селу, ни к городу ремарки на старославянское. Зачем? для кого? почему? Время народничества как полтора века назад было, а у вас вся работа словно там. Если взять ваши "Две с половиной сестры", то они намного лучше: и тонко, и смешно, и главное – злободневно. Советую вам переписать этот позор вашего творчества».

Роман Владиславович после прочтения подобных рецензий брался за ручку и тщательно прописывал каждый недостаток своего нового рассказа или стихотворения, как бы перенося себя в тело возможного критика и, одновременно с поиском ошибок, ведя с ним острый разговор. Позже Перов понимал, что такой подход к работе не столь жив и скор, как вторая примочка, и часто он был скучен и долг, - но продолжал выписывать, чтобы понимать своего читателя, однако более глубоко думая иметь одно оправдание.

III

Перов присел за стол. Он математически подровнял книги в стопку, повернул глобус Африкой на себя, смял и выкинул под стол несколько утренних записок, на которых были записаны номера пары интервьюеров и издателя, с великим трепетом поднял экран ноутбука, и уже подумал о том, как сейчас у него польется страница за страницей большая проза, - к которой он уже успел придумать и героев, и сюжет, и идейную составляющую, но не умел пока прочувствовать это так, чтобы начать писать, чтобы текст существовал самостоятельно и он только бы успевал за ним следить; Роман Владиславович, чтобы не сидеть погруженным в страх пред пустым листом, принялся, не без подоспевшей скуки, вспоминать свой выходной день 23 октября, - как он днем убирал квартиру, как позвонил Ивану Пушину, как посмотрел английскую «Войну и мир», как выходил на пустую, покрытую слизью листвы и облаков, улицу, но сейчас ему казалось, что этого совершенно мало для эмоциональной базы для создания текста, и потому у него случайно вспомнилось, как: Летним днем, из тех, которые по утру бывают долгими и звонко наполненными верещаниями пташек, а ближе к вечеру становятся неприлично домашними, - таким летним днем все живое дышало и радовалось: по сельской дороге бежали разными линиями муравьи, мухи, тараканы и гусеницы, и все они что-то ворошили за собой и все они старались отобрать друг у друга веточки или камушки; по траве, молодой, свежей и зеленой, и старой, сухой и золотистой, ползали мошки и стрекозы, и иногда даже пробегал ящерица или мышь; от цветка ко цветку – всякого окраса, и желтого, и лилового, и синего, и сиреневого – перемещались пчелы, бабочки, осы, шмели, мухи, причем так, что они не сталкивались. Деревья набухали почками, коричневыми или уже зелеными, и в лесах такое набухание казалось чем-то волшебным и радостно-святым. Земля благоухала сыростию и весною, готовая отдавать свои яства лесу и его обитателям. Где-то вдалеке, ближе к деревне Пригородово, где начинались очеловеченные мертвые поля, шагал невысокий человек: несмотря на грозную уверенную походку, одет он был просто…

Перов закончил писать чрез несколько часов, будучи уже взмокшим и возбужденным. Бегло он пробежался по нескольким страницам и внутренне кивнул себе, что написанное – определенно хорошо, и ново, что у меня получается писать большую прозу и что по окончанию работы это будет поистине л и т е р а т у р а, могущая перекроить существо человеческое. Самое сознание того, что я м о г у так распылить себя, так раскрошить себя и свой глаз по полотну текста, так насытить его собою, - ради этого искусство стóит.

Перов лег спать и ему снилось, как он продолжает писать.

IV

Роман Владиславович вернулся домой усталым, с ощущением бессмысленности и опустошенности, начатого с того, как он вышел из ресторана гостиницы, где брали у него интервью и бестактно спросили про новый роман, говорить о коем Перов считал богохульством и мещанством. Все и вся казались ему гадкими, жалкими и ящероподобным, и, то ли для успокоения, то ли из чувства долга и любви ко своей возлюбленной, литературе, он решил продолжить писать после нескольконедельного застоя мысли – он остановился на третьей из двадцати задуманных глав, в которой герой, Николай Ивин, вдруг порешил писать серьезные рассказы после некоторых, композиционно и сюжетно сложных, но эмоционально простенькых и незамысловатых, событий и размышлений, обязанных по закону писания быть полуночными.

Стол был удивительно чист и геометричен, и Перов дивился, что как мой стол столь аккуратен, когда голова в сыро-мясном бреду и сумбуре. Текст спервоначалу нехотя выкатывался колобком на страницы, но в энный миг сам и охотно, и верно полился. Роман, отправляя похвалы всяким литературным божествам, замечал, как текст обильнее наполняется его существом, и, не умея сдерживать радости, Ивин – теперь он не мог понять, как внутри него все было камнем и сухим, когда вокруг него, сквозь и, возможно, для него существует книжная благодать – взялся за ручку (он одиноко считал, что писать на компьютере заслуженно равноценно гибели чудеснейшей силы слова) и набросал один – два приятных узора, после чего написать название, «Озеро чертей», и принялся писать! Поначалу выводя все знаки с эпистолярной точностью, вскоре Ивин бегло набрасывал контуры букв, боясь не поспеть за волшебным литературным возбуждением. Он писал, но не видал и не слыхал вокруг себя ничего; с бумаги он дышал запахом озера, деревьев, сырости, деревни, всего, что с ним было несколько месяцев назад, и что вся эта по-гоголевская красота такая живая, натуральная и святая, что нельзя не продолжить писать. Ивин, словно смотря на себя из какого-то иного мира, заметил, как плотные его шторы пропускали вечерний свет в комнату, обогащая ее, как грибной дождь благословляет землю, пятнами, бликами разных-разных цветов; все крутилось, как в калейдоскопе! и Ивин горячо, до сердечной боли впитывал в себя окружавшую карусель света и волшебства, - и Перов не заметил, как за полчаса написал три важнейшие страницы книги. Он оглянулся на себя внутренним глазом, и увидал, как не может больше злиться на интервью, - но удивился он совершенно другому: что-то кольнуло в нем, и Роман Владиславович открыл свои стихи и юморески, и, прыгая по строкам, понял, как глупо и малодушно он писал. «Две с половиной сестры» покрылись узнанной критиками коркой цинизма, «Вокруг да около…» понялось как неудачная аллитерация на всяких поэтов, - но большая проза теперь сияла Иерусалимом.

Роман Перов чрез несколько дней, за редактурой первой главы, понял, что меняется не самый стиль его повествования, но он.

V

Приближалось завершение романа Романа Владиславовича. Он волновался пред последней встречей с Николаем Ивиным, ставшим уж не только посредником для распыления автора, но и самим автором. Перов знал, что сильнее «Большой прозы» он никогда более не напишет, что так красиво, так сильно, так человечно и любовно ему не удастся отобразить текучую внешнюю и внутреннюю жизнь человека-писателя и его читателя; Роман Владиславович не грел надежды и даже посмеивался над возможностью получения преразных премий за «Большую…», потому что, чувствуя ее индивидуальную вселенскую силу, день ото дня все более убеждался, что эту книгу можно понять только в самом себе, только пропустив чрез себя каждое ее слово.

Перов давно знал, как завершить книгу, какое событие и разговор подытожат все пятьсот с лишком страниц, но все не желал кончать текст, зная свою будущую грусть и светлую печаль по нему, и, чтобы не вертеть в голове подобные мысли, он взял телефон и посмотрел на сообщение от покупателя, который пару дней назад спрашивал о продаже тапочек и есть ли они вообще в наличии. Николай Ивин написал Владиславу Романовичу: «детские ботинки больше не продаются. Спасибо за понимание!» Ивин отложил телефон и огляделся на живые, недавно забытые человеком, но оттого уже успевшие взорваться зеленью поля и подумал: «пару лет, а как за них я научился в и д е т ь! Вся красота теперь во мне, и впитана под кожу кожей, не смею я ее стеречь – дам только скорому утечь, на смену новое взовя.

VI

«Большая проза» известнейшего современного российского писателя Романа Владиславовича Перова очень скоро получила все возможные премии – от «Глаза» до «Лысой горы», - она вызвала шумнейшие разговоры не только в кругах писательско-издательских, но даже в обывательских. Начало считаться даже, что ежели не прочитал «Большую прозу», то совершенно не образован и говорить с тобой не о чем. Несколько режиссеров совместно вызвались снимать фильм по «Прозе», думая, что Перов будет постоянно на площадке, но автор отдал все течение съемок им. После выхода фильма книгу Перова запросило множество иностранных издательств… и так далее, итак, далее книга жила самостоятельно, пока не вернулась случайно с вестью о выдвижении на какую-то самую большую литературную премию, которую, однако, получил Иван Пушин, чем вызвал много недовольства в обществе.

Сам же Роман Перов в одном из интервью рассказал самое важное из известного на сегодняшний день о «Большой прозе»:

- А все само. Я, что ль, придумал ее? Во дела! История сама живет, без нас и нашего ведома, - а мы говорим, что ее кто-то там придумал! А если намеренно делается, то это уже бюрократия. И большая литература также живет, все важное в ней случайно случается.

[1] Любимица (франц.).

Маклюкова Варвара. ВСТРЕЧА

Вы знаете, порой бывают такие встречи, которые должны были случиться. Это встречи абсолютно обычные с первого взгляда, неприметные такие, похожие на тысячи других случайных встреч, но впоследствии оказывается, что они переворачивают с ног на голову всю твою жизнь. Без этих встреч, возможно, вы были бы совершенно другими людьми, и неизвестно, как бы сложилась ваша судьба, если бы вы однажды совершенно случайно не встретили одного человека. Знакомо это чувство? Мне оно знакомо, как, пожалуй, никому другому. Одна такая встреча полностью изменила мой взгляд на мир и резко развернула реку жизни в новое русло, полное бурлящих событий и подводных камней, но гораздо более интересное, чем то, что могло меня ждать.

В тот день закончилась десятидневная волонтерская смена на орнитологической станции, и я наконец-то возвращался домой, в Питер. В городе меня ждали дела, поиск новой работы, подготовка к очередному учебному году, а мне так не хотелось покидать этот укромный уголок. Здесь, в глуши, в заповеднике, где плохо ловит связь, а электричество подаётся по два часа в день от электрогенератора, я почему-то чувствовал себя счастливым. Возможно потому, что сюда не долетали звуки шумного города, не раздавались звонки в самый неподходящий момент (по причине плохой связи), и вообще было тихо и спокойно. Возможно, не пойди моя жизнь кувырком, она была бы связана именно с этим местом. Но сейчас не об этом.

Тот вечер выдался тёплым, как это часто бывает с летними вечерами, но то и дело набегающий прохладный ветер и редкие опавшие листья на остывающем асфальте напоминали о том, что осень не за горами. Город спал, и этим был так не похож на Санкт-Петербург с его огнями, машинами и ночными гуляками. Я поймал себя на мысли, что скучаю по Питеру. Да, там слишком шумно и людно по сравнению со здешними местами, но мне нравились старые улицы и дома с лепниной, нравились каналы и мосты, многочисленные музеи и соборы. Но самое главное мне нравилась атмосфера старого и величественного города, хранящего тысячи историй.

С транспортом мне не повезло. Я мог бы добраться до Питера на электричке или, в крайнем случае на автобусе, но дорога из заповедника всегда занимает время, и пока я добирался сюда, я пропустил последнюю вечернюю электричку. Ближайший автобусный рейс был назначен на утро, ночевать в этом маленьком, пусть и уютном городке не хотелось. Пришлось довольствоваться поездом, который, согласно расписанию, прибывал через два с половиной часа. Это время я провёл за разглядыванием окрестностей вокзала, местных домов, смотрящих на меня своим пустыми окнами, красного вокзального здания, уже успевшего стать привычным за несколько поездок сюда, и людей, которым случилось оказаться ночью на перроне.

Наконец, раздался гудок, возвещающий о приближении поезда. Колёса скрипнули и, сделав несколько медленных витков, замерли. Мне достались места в плацкарте, так было дешевле.Все равно спать я не собирался, а ехать всего четыре часа, так что можно было пожертвовать комфортом, в пользу денег, которых мне с некоторых пор было негде взять по причине увольнения с работы. С соседями мне повезло: я ехал один, не считая громкой компании где-то в конце вагона и некоторого количества спящих пассажиров за стеной.

Поезд тронулся. Я смотрел на медленно проплывающее мимо кирпичное здание вокзала, гадая, когда же я увижу его в следующий раз, когда со мной кто-то поздоровался. Я оглянулся и увидел рыжеволосую девушку в футболке и джинсах. Она стояла в проходе с объемистой сумкой в руках, потом поставила свою ношу на нижнюю полку и улыбнулась мне. Странная у неё была улыбка, завораживающая. Впрочем, это не было недостатком.

В дороге мы разговорились. Оказалось, что её зовут Вера, и в Лодейное Поле — город, откуда мы только что уехали — она приезжала по работе, а живет, как и я, в Питере. Я не знал тогда, где она работает, но мое внимание привлекли визитные карточки — Вера дала мне одну посмотреть. На одной стороне был адрес центрального офиса, а на другой — логотип в виде двух драконов, обвивающих дерево. Никогда не видел такого чудного логотипа.

Я рассказал ей о себе и об учебе, о птицах, которыми увлекаюсь и о проблемах с работой. Обычно я не рассказываю все о себе первому встречному, но мне почему-то казалось, что Вера - моя давняя знакомая, слова сами вертелись на языке. Но я не придал этому особого значения, хотя это и было необычно. Возможно, она просто оказалась хорошим слушателем.

Я бы, наверное, выложил бы ей всю мою душу до последней капли, если бы у нее вдруг не зазвонил телефон. Незнакомая мелодия разлилась по вагону, разбудив кого-то из спящих. Вера судорожно рылась в своей дорожной сумке, пока наконец не выудила откуда источник беспокойства и сняла трубку. Потом Вера очень долго и тихо разговаривала с неизвестным мне, но, видимо, настойчивым собеседником. Я не очень хотел подслушивать, но мой слух непроизвольно выхватывал обрывки фраз. Кажется, звонили по работе. Слова Веры звучали интригующе: «надеюсь, ничего не сгорело?… с ними всегда проблемы… да, гордые как сто королей, жаль рога мешают корону нацепить… позвони Насте, она ещё не спит… да, в поезде… А разве там есть Дверь?… ». Я был немного сбит с толку странными метафорами, но я все равно не должен был слышать этот разговор. Вера повесила трубку и сказала, что её ждут на следующей станции, и ей нужно сойти с поезда. Я упал духом.

– Ты приходи к нам, у нас всегда есть место для таких, как ты. Буду рада тебя видеть! – напоследок бросила она и выбежала в летнюю ночь неизвестного городка.

Я остался один: до самой конечной остановки — Ладожского вокзала — ко мне никто не подсел. Я размышлял над последними словами, которые Вера сказала перед тем как исчезнуть. Я догадывался, что она имела ввиду её работу, но она так ничего о ней и не рассказала. У меня не было никакой информации, ни телефона, ни адреса, где я мог бы получить ответы. Рука в кармане наткнулась на что-то маленькое и прямоугольное. Я вытащил на свет визитку, которую, как оказалось, машинально сунул в карман, и перевернул. Адрес у меня был.

***

– Здравствуйте, Вы к кому? – девушка на ресепшене одарила меня лучезарной улыбкой.

– К Вере… – начал было я но быстро прикусил язык, вспомнив, что не знаю ее фамилии.

Я, собственно,вообще очень мало про неё знал, и непонятно зачем вообще сюда пришёл. О работе Веры я тоже не успел толком расспросить и понятия не имел, что меня могло ждать. Может и вовсе не стоило приходить?

– Извините, – невнятно пробормотал я и быстрым шагом направился к выходу. И лучше бы действительно поторопился, возможно, это был мой последний шанс вернуться в нормальную жизнь. Но не успел я дойти до дверей, как меня окликнули:

– Извините пожалуйста, молодой человек!

Я обернулся и встретился взглядом с девушкой лет двадцати в черно-красном брючном костюме и с кипой бумаг в руках. Светлые волосы до плеч распущенны, на носу - большущие круглые очки.

– Извините, вы, случайно, не тот самый парень из поезда, ну, который птицами занимается? – Я кивнул, хотя не совсем понял, откуда она меня знает. На мое удивление, девушка просияла. – Ой, как это хорошо, просто замечательно! Меня зовут Настя. Вера про вас рассказывала. Вы ведь к нам на работу, верно? Это так здорово! У нас, знаете ли такая текучка кадров, персонала постоянно не хватает! – Я поймал себя на том, что мысленно ставлю после каждого её предложения восклицательный знак. – Многие не выдерживают, а жаль, эта работа того стоит. Самой поначалу было тяжело, но сейчас ни на что бы не променяла. Меня, кстати, тоже Вера привела, она умеет людей выбирать.

– Так она занимается подбором персонала? – спросил я, боясь быть погребённым под лавиной Настиных слов.

– Нет, хотя могла бы, у неё отлично получается. И как она только это делает?Понять не могу, наверное, у неё талант. Но Вере не до этого, у неё и так дел по горло, она ж начальник нашего отдела. – И, видимо поймав мой взгляд, она дополнила,- а я - ее зам, правая рука, так сказать. Пойдёмте, я проведу вас к ней.

Так значит, Вера здесь — важная птица? А по ней и не скажешь. Я пытался связать в голове образ сурового начальника и улыбчивой девушки, которую я встретил в поезде. Получилось не очень. Пока мы шли мимо выкрашенных в ярко желтый цвет стен холла я пытался не потерять нить разговора, хотя все равно в какой-то момент сбился. Честно говоря, я надеялся выхватить хоть какой-то намёк на то, в чем же заключается их работа, но, увы, слов было много, а информация ускользала. Все вели себя так, как будто я должен был знать, чем они тут занимаются, и это заставило меня сто раз пожалеть, что не расспросил обо всем Веру тогда, в поезде.

Настя провела меня по длинному коридору к массивной двери из какого-то прочного дерева и металла, закрытой - я пересчитал несколько раз, пока Настя подбирала ключи- аж на семь замков! Сами замки были очень подозрительны на вид, некоторые из них были такой странной формы, какой ни один человек в здравом уме и представить не сможет, не то, что сделать, и меня не покидало странное ощущение того, что замки гораздо сложнее, чем кажутся на первый взгляд.

Наконец, щёлкнул последний замок, и Настя на удивление легко открыла тяжелую дверь. За ней оказался... ещё один коридор. Я, признаться, слегка расстроился, ожидая увидеть что-нибудь позагадочней, чем две обклеенные чем-то бордовым стены, пол и потолок. За спиной Настя снова крутила ключ в скважине, но на этот раз, закрывая дверь. И зачем вся эта морока с замками?

Чуть позже я понял, что дверь мы прошли не просто так. Коридор был и вправду очень похож на тот, прежний, только темнее, но здесь было что-то, что указывало на преклонный возраст дома, на стенах несмотря на яркие светильники мерещились пугающие тени. Странно, мне казалось, что здание довольно новое. Что-то действительно изменилось: не перестававшая говорить Настя здесь погрузилась в сухое молчание, сверху раздавались непонятные звуки, кажется, откуда-то слышались голоса.

Бесконечный коридор вывел нас на широкую галерею на уровне второго этажа, тянущуюся вокруг огромного зала с невероятно высоким потолком. И снова странность- снаружи здание казалось гораздо меньше, там никак не мог поместиться зал таких размеров. На каменном полу зала виднелся причудливый узор, который, кажется, что-то обозначал. Внизу что-то происходило, люди куда-то торопились, перемещались по залу в различных направлениях, а трое стояли посреди всеобщей суматохи и о что-то обсуждали, при этом активно жестикулируя.

В самом центре зала высилась громадная скульптура. Искусно выточенные ветви каменного дерева взмывали высоко вверх, почти до потолка. Бросив взгляд вниз я заметил: то, что я опрометчиво принял за узоры на полу, оказалось такими же каменными корнями дерева. Вокруг массивного ствола оплели свои хвосты два огромных дракона: один внизу, почти около корней, второй у верхушки дерева. Кажется, я уже где-то видел этих двоих.


– А вот и Вера! – радостно объявила Настя и помчалась к изогнутой лестнице, ведущей вниз. Похоже, мне так и не суждено ее понять, Веры я не увидел и был вынужден поспешить за девушкой.

Когда я был у подножия лестницы, Настя уже бодрым шагом направлялась в центр зала к скульптуре, где трое собеседников уже порядком друг другу надоели.

– А что я должен был с ним сделать, огнетушитель предложить? Они знаешь какие злючие! – оправдывался один из них – низенький мужчина средних лет в белом халате.

– Да хоть что-нибудь! Нельзя позволять им таких вольностей, рано или поздно они точно что-то спалят, помяните мое слово! – второй мужчина был высокий и в черном.

– Но ведь этот не спалил же. И вообще, я посмотрю, много умников развелось. Я ведь тоже припомнить могу, как кое-то на прошлой неделе, чуть не выпустил Тварей в наше измерение. – язвительно продолжал первый. – А я всегда говорил...

– Так, закрыли тему. Не хватало ещё опозориться перед гостем. – Прервала спор девушка, в которой я с трудом узнал Веру. Здесь дорожные джинсы и футболку сменил элегантный белый костюм, волосы были собраны в конский хвост, и только улыбка, осталась прежней.

– Тебе придётся немного подождать. У нас сегодня кое-кто с визитом, – шепнула мне Настя и указала на лавочки, расставленные вокруг подножия статуи.

Так значит, гость — это не я? Действительно, Вера, казалось, меня не заметила и направилась туда, куда указала Настя. Мне было любопытно посмотреть на того, другого гостя, я даже хотел спросить, кто он и почему его встречает не кто-нибудь, а директор отдела, но как только я проследил за взглядом Насти, у меня отвисла челюсть. Гость был... не совсем человеком. Вернее даже сказать совсем не человеком. Я понятия не имел, что это за существо. Он был покрыт не то шерстью, не то чешуёй синего цвета, немного шершавой на вид. Глаза были большие и чёрные, совсем без радужки. В качестве одежды он использовал длинный плащ из неизвестного материала который прикрывал большую часть его тела, а в когтистая рука «гостя» сжимала что-то вроде посоха.

– К...Кто это?- спросил я у Насти, когда ко мне вернулась способность говорить.

Я наблюдал, как Вера спокойно общается с гостем, как будто не замечает его странной наружности и не верил в происходящее. Мне казалось, что сейчас этот человек снимет свой нелепый костюм, и все окажется просто чересчур реалистичным розыгрышем. Я посмотрел на свою спутницу, но её лицо оставалось серьёзным.

– Это? Это - представитель Аскантов, – бросила Настя так беспечно, как будто к ним инопланетяне каждый день в гости захаживали. – Со временем привыкаешь к ним. Они почти как люди, только со способностью к языкам и синие.

Действительно, почти как люди. Я усмехнулся. Ну и угораздило же меня попасть сюда.

– А чем конкретно занимается ваш отдел? - рискнул спросить я, видя, что Вера ещё занята.

– Нуу, - протянула Настя, видимо решая, как лучше объяснить мне, – мы много чем занимаемся. Но в основном мы специализируемся на междумирных существах с врожденными способностями.

– Прости, - перебил я, – каких-каких существах?

– Междумирных. Потом станет понятнее, – Настя замолчала, давая понять, что не хочет больше говорить об этом.

– А кто скульптор? - переменил я тему, не желая заканчивать разговор.

– Никто не знает, - пожала плечами Настя. – Она здесь уже много десятков лет стоит. Говорят, дерево - это наша необъятная вселенная с великим множеством миров, драконы - это две расы: Асканты и люди, а плод к которому они тянутся — наша общая планета — Земля.

Я хотел спросить ещё что-то, но заметил, что Вера оставила странного гостя и направилась к нам. Выглядела она уставшей.

– Я знала что ты придёшь, – бросила она мне вместо приветствия. - Так что ты решил? Будешь устраиваться? Только не тяни, пожалуйста, с ответом, у меня сегодня очень много дел. Боюсь, экскурсию придётся проводить Насте, – и она улыбнулась одной из своих головокружительных улыбок.

Отступать уже было поздно, любопытство взяло надо мной верх, да и работа вроде не скучная, так что оставалось только принять происходящее и спрашивать себя: как я докатился до жизни такой. Вера ждала ответа.

– Да, - пожал плечами я и, кое-что вспомнив, добавил – только если зарплаты хватит на еду, и мне объяснят, что делать и что вообще здесь происходит.

Возможно, это было слишком опрометчиво, но я догадывался, тайны, которые хранит это здание, стоят любых жертв. И я тогда не ошибся. Вера издала короткий смешок.

– Зарплаты хватит, не бойся, а чем ты будешь заниматься тебе расскажет Настя. Ну, добро пожаловать в наш Центр Исследований Других Миров! – провозгласила она и мы пошли оформлять мое зачисление в штат.

Манеев Руслан. ЗА ХЛЕБОМ

На карантине хочется есть. Мне, холостому студенту, живущему в коммуналке провинциального города, есть хотелось вообще всегда, но теперь на карантине – с особенной страстью. Кажется, что все голодные бессонные часы ночных и дневных занятий ежечасно трясут мои ноги, доводят до холодильника и…

За неделю я съел свой провиант. Ещё через неделю я исхудал и сделался немощным: мои галстуки не способны были затянуться у моей шеи, иссохшей в спичку. Ещё через неделю я съел тюли и повешенный в коридоре сушится соседский ковёр. Соседи мои – жадные бабки, не делящиеся едой, которую им мешками приносят службы по защите пожилых. Мало того, по ночам из их комнат исходит не только зловещие бормотания, вопли свирелей и лошадиные ржания, но ещё и последующие за ними запахи сыра и варёной говядины…

Среди этого мракобесия, состоящего из голода и голодных галлюцинаций, мои нервы выступили на коже, заблестели потом и я… Я, как русский человек в отчаянном положении, не мог больше не переступать закон. Как-то в полдень, сразу после двухдневного сна, я утонул в жёлтом свитере, смял сторублёвую плешивую бумажку, увяз в складках джинсов и вышел в коридор. Я остановился у двери соседки-бабки. Из-под неё лился плотный, тягучий, вязкий, как сырное масло, жёлтый свет. Я приложил уши:

- Путин! Да! Бей их всех! Верно. Нельзя, нельзя выходить. Да. Нефть! Нефть! Нефть!

Сытный гогот старухи лился с запахом свежепорезанных огурчиков и помидоров. Я, не в силах больше терпеть несправедливость, смял кулаки о рёбра – иначе их было не сжать - и вышел из квартиры, тихо прикрыв дверь.

Выйдя на улицу, я понял две вещи: я что-то забыл, и сегодня обязательно будет убийство.

Идя по улице во время карантина, я чувствовал, будто сверху на меня всегда готов упасть кирпич. Я немного прибодрился, когда увидел людей, в основном ползающих меж кустов в камуфляже, таща за собой острую палку и привязанные к ногам пакеты, набитые батонами и консервами. Я бы не заметил их, если бы не наступил на одного из таких. Были ещё и такие, которых можно назвать бродячими трупами: они, не озираясь, брели куда-то, в одной руке держа мокрую и замшелую стопочку бумаг, – верно, документы, - а в другой кожаную тряпицу – рваный кошелёк. Кожа их была серая, и они сливались с панельными домами и с весенним небом, кажется, придерживающегося закона самоизоляции; глаза таких были дуплами – вообще они больше были похожи на берёзы.

Я же не служил в армии и не был так сильно истощён и измучен. Я осторожно, вглядываясь во все стороны воздуха в поиске тревожных знаков и боясь ещё раз наступить на закамуфлированных выживальщиков, перебрался через три двора к пяточку, в центре которого, окружённая километровым дорожным пустырём, как Тёмная башня, высилась кирпичная коробка «Магнита». Из её прозрачных дверей в жёлтом свете витрин были видны овощи и фрукты, банки сгущёнок, белобокие бутыли молока, кефира, печенья и торты – голгофа города, к которой паломничали люди в машинах и через шоссе переползали выживальщики, иногда давящиеся, и…

- Ныыкайсяя…

Я поздно услышал сирены. Когда я ступил на тротуар, со всех разъездов ко мне ехали белые джипы с синими полосами, слепящие синими маячками. Около двадцати полицейских на ходу спрыгивали и бежали ко мне.

- Он мой! – пробасил самый пухлый из них, крепко схватив меня жёлтой перчаткой за рукав. Остальные полицейские пригорюмились и выматерились. На головах у всех них были намотаны куфии, а на глазах – водолазные и противосолнечные очки – этакие песчаные воины из Безумного Макса.

- Он мой! – огрызнулся схвативший меня, пухлый, будто ужаленный со всех сторон снаружи и изнутри дядька, по видимому, главный, самый проворный из них. – Он мо-ой!

Он говорил что-то ещё, тряся моё изнеможённое тело. Никогда я не был так далёк от еды, как в тот миг. Подо мной плыла земля, всасывая душу, и мне лишь оставалось смотреть на прозрачные двери, из которых, под торжественный писк пробиваемых продуктов, выходили люди с дюжиной сумок, из которых торчали жёлтые багеты, зелёные корешки салата, красные крышки подсолнечного масла…

- Ну что, шельма, допрыгался? Террорист хренов, выбирай: либо линчуем, либо штраф платишь.

- Ч-чем?

- Провиантом, деньгами, сигаретами, масками… В общем, ходовым хабаром.

- Х-хабаром? Н-нет у меня ничего.

- А куда шёл?

Я заметил шевеление травы и кустов по бокам моей спины.

- За х-хлебушком…

- Да-да, а чем платить-то собирался? Или воровать вздумал? Именем карантина я обыскиваю тебя.

Он сунулся в мои карманы. Странно, думал я, трава двигалась… Видимо, мой рассудок кривился, а следом и кривил окружающий мир.

Но… Трава… Она всё ближе и ближе подкрадывалась к полицейским, обступившим меня кольцом. И меня осенило: её же не бывает на бордюре!

- Вот и сотка! Значит и ещё есть, вражина поганая. Ну что, собака дохлая, где живёшь? Показывай…

Прокричал свисток и трава с кустами нырнула в открытые полицейские машины, выбила шофёров, дала на газ. Джипы запыхтели, из окон в перепуганных полицейских кинулись заряды самодельных дым-гранат… Я выбежал из тумана, заволокшего весь перекрёсток, в котором трещали выстрелы, ревели движки и матерились мужчины. Наводимый во мгле больше желудком и голодом, нежели паникой и самосохранением, я подбежал к «Магниту», сшиб какую-то женщину снимавшую хаос на айфон, подобрал её сумку и…

Не помню как, но я оказался в одном из соседских дворов, на детской площадке с замотанными скотчем каруселями, горками и перекладинами. Я сел на лавку, прямо на листок «НЕЛЬЗЯ», уставший и истощённый, как смертный после авгиевых конюшен. Взяв в руки мягкий батончик из подобранного пакета, я долго смотрел на него, потрясаемый осязаемым чувством сытости, что была заключена в его мякише. Медленно, будто фомкой, я открыл рот, прикоснулся зубами к подгорелой корке, блестящей в свете проступившего на небе солнечного луча, облизал горбушку и стиснул до щёлка зубы…

Кусок с грохотом пал в желудок, начавший с чмоканьем и хрипом перемалывать пищу. В радости я оглянулся…

Но было поздно.

Вокруг меня давно стискивалось кольцо берёзовой рощи, дупла деревьев которой загорались плотоядным огнём. Они распороли пакет, выхватили из моих рук батон, затолкали, подмяли меня, выдрали несколько волокон из моего свитера, на который упало несколько крошек… Неподалёку от детской площадки лежали дворники и рядом с ними брошенные вокруг надпиленного дерева инструменты. Схватив топор я начал обороняться, срубая одну за другой берёзы. Но вскоре я вспомнил о своём изнеможении.

Две минуты мне потребовалось добежать до квартиры. Ещё минута, чтобы отпереть и закрыть входную дверь. Три минуты я разглядывал топор, который лежал в руках, как влитой. Его лезвие желтело в электричестве накальной лампы, висевшей на тонком, белом, опаутиненном проводке у самого потолка. Я подошёл к двери одной из соседок-бабок. Доносился непонятный и речитативный голос, вероятно, из телевизора.

- Да! Да! Бей их всех, Путин! Вперёд! Вперёд! Вперёд!..

Голос сытный, круглый, как ломоть плотного и упругого сыра, сладковатого, как молоко…

- Так их! Проклятые, так их! Во-во, и я про это же, козыри проклятые...

Послышался звук обсасывания кости, по запаху должно быть, куриной. Или говядины. Или павлиной. Или…

Запах чего-то горелого потянулся из-под двери…

- Давай, сладенький мой! Мочи пиндосину!

Я занёс над плечом топор, натянул все свои жилы и со свистом опустил лезвие. Со второго раза из двери выломилась щепа со стопу, через которую я поглядел в комнату. Первое, что я заметил, это были фрукты, проскальзывающие ясной солнечной кожурой бананы и апельсины. Мой голос подчинился голоду:

- Я иду за вами!

Пять раз я тяжело заносил топор и, прогибаясь всем телом, опускал его в расширяющуюся дыру в двери.

- Я иду!

Дым заслонил мне фрукты, проскользнул через щель в мой глаз, отчего я взвыл и, вложив последние силы, одним ударом тупой стороной топора выбил соседскую дверь.

- Горю! Помогите!

В это время соседки выбежали из своих комнат на крик и грохот выбитой мной двери, на телевизоре перед бабкой, окутанной горящим пледом, настал триколор, заиграл гимн, поехали танки и замаршировали солдаты, дым вырвался из электрической плиты, стоявшей позади кресла бабки, заполонил всё остальное в комнате. Меня, согнувшегося от тяжести топора, обогнули бабки-соседки и занялись спасением горящей.

- Сынок, позови народ!

Мне ничего не оставалось, как выйти на лестничную площадку и стучать во все двери. В глазах чернела жёлтая шпаклёвка ободранных стен этажа, расплывались люди и, в конце концов, я не выдержал и умер…

Я очнулся, когда мне в рот залезала ложка с тёплой и душистой овсянкой – это меня кормили бабки-соседки, на лицах которых уже были марлевые маски. Позади них стояли люди, кто в распираторе, в противогазе, кто так же в маске, и качали головой: бабка всё-таки сгорела. Вот что я услышал из рассказа соседки полицейскому, тому самому в куфии и очках, пухлому, будто ужаленному во всю кожу.

- Опять Нинка забылась. Как не заходила к ней – всё время в телевизор уткнувшись в кресле сидела. В прошлый раз блины забыла на сковороде, а сейчас – в духовке индеечку… Вот и померла по глупости, дура.

- Угу… - Полицейский хрипел и, даже через куфию и солнечные очки была видна красная потная кожа: машину у него всё-таки отбили.

- Слышу – грохот. Я скорей с подругами из комнат и видим: молодой человек стоит с топором, весь изнеможённый студентик, наш сосед. Я-то думала, чёрная, порочная душа, а во, в последних силах, голодая, вырубил дверь воон тем топором. Подруги слышали, как он всё кричал Нинке: «иду за вами, иду!» - подбадривал, касатик, спасти хотел, ангелочек…

У неё потекли слёзы, а полицейский рисовал на бумаге джип – меня он так и не узнал.

- Я вот что думаю, товарищ участковый, давайте всю еду Нинкину, царство ей небесное, отдадим касатику? Заслужил!

Подруги затрясли головами.

- Угу…

На следующее утро я позавтракал тремя бутербродами, двумя тарелками каши и одним большим бокалом кофе. Электрическую плиту, горелую, с нерабочей духовкой, отдали мне вместе с провизией. И, смотря из окна своей комнатки на пустынную улицу, по которой ползают камуфляжи и бродят серые скитальцы, я хлопаю себя по бёдрам и думаю о том, какие ещё истории будут рассказаны после карантина и что человек пережил за всё это скучное и голодное во многих отношениях время.

Марченко Евдокия. ОСОБОЕ СЧАСТЬЕ

Жила на свете одна маленькая девочка и звали её Бланка. Она была вполне обычной для своего мира. Однако многие из нас посчитали бы её внешность странной. Связано это лишь с тем, что у неё были настоящие уши и хвост снежного барса, на которые она не обращала никакого внимания, ведь у её мамы они были практически такими же.

Они жили на опушке леса, в просторном, но недостроенном доме. Фасад здания был аккуратно отделан, над покатой крышей возвышался изысканный мезонин, но правое крыло отсутствовало, что сразу же бросалось в глаза. Жили мама с Бланкой без папы уже много лет. Он потерялся между мирами. Такое часто случалось в их мире, например, из-за того, что самый дорогой человек начинал повышать на вас голос по пустякам. Однако, старые предания гласили, что потерявшегося можно было вернуть, если прийти на место первой встречи с ним, в точное время знакомства. Однако только этого недостаточно. Нужно было полностью раскаяться и признать свою ошибку.

Никто не знает, что именно мама Бланки делала неправильно, но отца она больше не смогла вернуть и очень редко, выходя на чёрную лестницу дома она с огромной грустью и гложущей болью смотрела на брошенные строительные леса, сетью покрывшие недостроенное крыло.

Прошло около десяти лет, девочка выросла и захотела стать архитектором. Она мечтала создать идеальный дом, в котором никто больше не будет ссориться, и тогда люди перестанут теряться между мирами. Она хотела найти таким образом особый рецепт счастья. Все прекрасно понимали, что в маленьком городке, что расположился совсем рядом с их лесом, она не сможет получить достойного образования, поэтому они с мамой начали готовиться к переезду Бланки в Город. Он находился на пересечении нескольких миров, поэтому туда постоянно попадали разные существа, которые мирно соседствовали и сращивали принесённые культуры. Полгода подготовки к поступлению промелькнули незаметно, и вот уже будущая студентка со своей матушкой стояли на вокзале, прощаясь, как в последний раз. Мама ненароком смахивала слёзы, а Бланка делала серьёзное и сосредоточенное лицо, ведь она казалась себе уже совсем взрослой. Она была переполнена чем-то новым, очень ярким, пугающим и интересным. На самом деле она ни разу в жизни не бывала в крупных городах и видела небоскрёбы только на фотографиях и чертежах. С людьми Бланка тоже общалась мало, с раннего детства она боялась вступать в дискуссии, ведь в душе была импульсивной и очень боялась повысить на человека голос и потерять его между мирами.Однако почти полное отсутствие социальных навыков ничуть не пугало и тем более не останавливало её. Итак, она отправлялась в большой мир.

Прошло два месяца. Бланка с лёгкостью сдала экзамены и с огромным удовольствием училась. Однако существовала одна проблема. Эта "проблема" сидела с ней рядом на всех парах, водила по городу сутками, заставляла читать книги (а это было самое ненавистное и противное занятие для Бланки) и пыталась ввести в круг своих знакомых. Проблему звали Ирбис. Она была самой общительной и жизнерадостной девушкой во всём университете. Она носила слишком яркую одежду и раскрашивала даже обувь, а надписи на её майках и напульсниках гласили: "Будущее пуленепробиваемо, последствия вторичны!", "Любовь есть любовь", "Живи моментом", "Просто сохрани вечность" и этим принципам Ирбис рьяно следовала. Иногда она даже не замечала дискомфорта, который окружающим доставляла её активность. Так случилось и с Бланкой, хотя та с детства была замкнутой, обожала разговаривать со своими кактусами, чертить, делать расчёты и рисовать. Ирбис же не могла и полчаса усидеть на месте, а книги были её единственной любовью и одной из самых больших радостей в жизни.

Этой радостью она решила делиться с окружающими. Вместе с однокурсниками-единомышленниками они организовали клуб литературоведов, собирались друг у друга каждый четверг, а по субботам устраивали шумные приёмы, на которые стекалась половина университета. Конечно, Ирбис считала такие многолюдные встречи лучшим местом на земле для каждого, а обсуждение философской литературы, старых иллюстраторов и редких изданий казалось ей самым приятным и правильным способом проводить время. Именно поэтому она решила, что её новая знакомая Бланка должна присоединиться к ним. Та не умела отказывать, поэтому ей приходилось целыми часами читать невыносимо скучных для неё Канта, Ницше, Гёте и других. Вместе с Ирбис Бланка побывала в разных кинотеатрах, музеях, торговых центрах и метро, а на самом деле мечтала как в детстве забраться на самое высокое дерево в лесу или парке и целый день наблюдать за облаками и птицами.

Однако время шло, и первокурсников разделили на несколько групп, которые за четыре месяца должны были создать примерный проект «идеального» дома. Всё не ладилось с самого начала. У Бланки уже был готов чертёж и макет дома, над которым она трудилась четыре года. Но это должна была быть совместная работа, а всё, даже идеи идеи девушки остальная группа категорически отказывалась принимать. Бланка им тоже не уступала и с остервенением набрасывалась на чужие предложения. Это всё определённо действовало ей на нервы, а она изо всех сил держалась и во время дискуссий ни на кого не повышала голос, но судьба решила подкинуть дров в огонь.

Однажды Ирбис с криками дикой радости ввалилась в комнату Бланки, пока та корпела над очередным макетом, набросок которого наконец был одобрен группой. Это ничуть не смутило нежданную гостью, и она с восхищением начала описывать встречу начинающих писателей, которая должна была пройти на следующий день и на которую Бланка обещала прийти. Если честно, то она давным-давно позабыла об этом обещании, но брать слова назад было не в её духе, и она всё же стала искать наряд вместе с Ирбис. Та безжалостно отвергала любой вариант и уже поздним вечером пришла к выводу, что каждый образ Бланки портят её «отвратительные дикарские» ушки и хвост. Это стало последней каплей в переполненной чаше терпения девушки и та, зашипев и оскалив острые зубы, начала надвигаться на приятельницу, параллельно понося её отборной руганью и высказывая в её адрес всё, что думала о ней в тот момент.

Этот выплеск эмоций не привёл ни к чему хорошему, и Ирбис была потеряна между мирами. Напрасно Бланка забегала в каждую аудиторию университета в понедельник. Они точно впервые встретились не там. Но где это заветное место — Бланка отчаянно не могла припомнить. Она печально брела по коридорам уже опустевшего университета, как вдруг вспомнила о том, что подруга не являлась в университет две первых недели обучения, а ещё она точно видела чьи-то голубые глаза сквозь ветви дерева, на котором сидела после первого дня занятий. Теперь дело оставалось за малым — нужно было прийти на место первой встречи до захода солнца, ведь видела Бланка Ирбис впервые до заката.

Позабыв куртку и сумку в гардеробе, Бланка опрометью кинулась в парк, перепрыгивая через разбитые во время строительства тротуары, перебираясь через заборы и мастерски маневрируя вдоль узких тёмных улочек. Добравшись до нужного дерева, девушка, ловко хватаясь за ветки, мгновенно забралась на верхушку дерева. «Вернись, вернись, пожалуйста, вернись, я тоже была не права! Меня же больше никто не сможет так профессионально раздражать! Кто будет меня водить в музеи и в никчёмные торговые центры?» — постоянно повторяла про себя Бланка. Прошло около двух самых долгих минут в её жизни, прежде чем на том же дереве раздались удивлённые возгласы, шуршание и радостные крики, принадлежавшие Ирбис. Человеку, который мог довести Бланку до исступления и высшей степени гнева. А ещё её единственной подруге, которая была рядом с ней, несмотря на все вспышки агрессии и нелюдимость Бланки. И её сердце впервые за несколько лет сжалось от радости. Может, это и было её особое счастье?

Нетронина Евгения. ЛАЗАРЬ

Заревало рано. По утрам бывало невыносимо тошно и душно, когда тело, за ночь нагревшееся, сохраняло ещё свою вялость и тепло, когда лицо, смятое от мягкой огромной подушки, только вдыхало прохладу утреннего воздуха, когда ноги, ещё подкашивающиеся, обретали силу, когда…слышал стук колёс и побрякивание стеклянных колб. Это хорошо. Значит, Лазарь уже проснулся. Стало быть, самое время.

На пыльной и сухой дороге он всегда выбирал одно и то же место, что возле раскидистого, огромного куста яркой сирени. Лазарь, по своему обыкновению, раскрывал зонт, белый, кое-где в пятнах, будто бы от жира, и в разводах, поблекший под зноем и солнцем. Иногда бывала стопка газет, месячной или годичной давности, с загнутыми кое-где уголками и подчёркнутыми словами и предложениями. Говорили, будто бы Лазарь вот уже пять или даже десять лет с одной и той же газетной выдержкой, будто бы и цифры уже поблекли, будто бы и картинки потемнели, что ничего не видать, а он всё носит с собою и всё молчит, молчит… А ежели кто и спросит, то в ответ, разумеется, ничего, кроме пристального взгляда и сильно сдвинутых бровей, не получит. Впрочем, всё это были лишь кухонные сплетни и уличные слухи.

По утрам же, ровно в восемь, Лазарь раскладывал аккуратно каждый из конусов с переливающимися жидкостями, сладчайшими и приторными: с барбарисом, дюшесом, крем-содой, обыкновенным лимонадом; по особым дням одна из колб приобретала густо-фиолетовый цвет, и все мы наперебой спешили отведать виноградного лимонада.

Лазарю было не больше сорока лет на вид, хотя многие утверждали, словно он долговязый старик, просидевший на месте продавца лимонада лет пятнадцать, ничего, кроме этого занятия, не ведающий. По праздникам, к слову, он приглашал много кого и даже наивно полагал, будто кто-то из соседей откликнется на безответный зов его. Впрочем, сколько я себя помню, он всегда был одинок, существование вёл уединённое и неслышное, даже замкнутое. Между тем все его, несомненно, уважали и побаивались, смотрели на него косо и исподтишка, обменивались парой слов и были таковы. Словом, человеком он был странным, но замечательным, хоть и неприметным.

Мне нравилось наблюдать за его приготовлениями, дожидаясь остальных моих товарищей. Как-то раз он даже меня обнаружил недалеко от заброшенного дома, но ничего не сказал, когда мы пересеклись днём, а только внимательно посмотрел на меня, будто бы что-то соображая.

С мальчишками собирались рано. Потом подходила Катя, городская девчонка, приезжавшая в деревню изредка, да и то только летом. Она была старше нас, но не выше и не ниже авторитетом. Надев простое платьице в цветочек и собрав волосы в густые косы, Катя встречала нас и звала пить чай, на что мы – я, Саша (курчавый парень лет тринадцати, весёлый и очень болтливый) и Артемий – охотно соглашались и, увлечённые бессвязными разговорами, не замечали, как подходили к деревянному прекрасному дому, что на самом краю нашей местности. Ели недолго – торопились на улицу. Артемий, самый высокий и рассудительный из нас, с тёмными растрёпанными волосами и огромными серыми глазами, сочинял на ходу стихи, так что получилась бы в конце концов неплохая поэма или, по крайней мере, альманах, о котором он тоже давно мечтал.

- А ну, ни дать ни взять, - сказал Саня, прижимая тыл смуглых ладоней к впалым щекам, - не иначе, лимонадика бы, да поледянее.

Катя волновалась и возмущалась всем своим существом. Где ж, мол, денег взять? А Сашка это дело всею своею душою любил – чужие деньги.

- И как тебе не стыдно! – надувалась Катя, протягивая «негоднику» стакан дюшеса.

Сашка в ответ заливался звонким смехом ещё не сломавшегося голоса, высокого и тонкого. Потом же он искренне благодарил свою спасительницу от жары и поддавался любым её капризам и замысловатым прихотям…

Я же не сводил глаз с Лазаря: он, погрузившись уже сотый раз в старую газету, спокойно посматривал то на Катю, то на Сашу. Иногда уголки губ его, сухих и бледных, поднимались, и лицо сразу же светлело, оживало, но подавляло какое-то чувство, внутреннее и разъедающее. Глаза его, зелёные, никогда не улыбались и не смеялись.

Лазарь всегда был чисто и опрятно одет, но рубашка, клетчатая и вполне привлекательная, казалась очень ветхой и поношенной, на локтях – в заплатах. Иногда мне думалось, что вот, семнадцатилетним он купил её у какой-нибудь торговки на рынке и теперь носил её, подобно обвисшим и просторным серым штанам.

Из детей его никто не любил, вернее сказать, все были к нему равнодушны, как, знаете ли, к какой-то вещи или к чему-то неживому. Мне же этот человек покоя не давал никогда, в особенности после одного необыкновенного происшествия…

День был самый обыкновенный, жаркий и тёплый. Около четырёх часов по полудни сгустились тёмно-серые и черные тучи, раздулись, потрескались молниями и лопнули, так что всё вокруг залито стало водой, а пыль вдруг превратилась в вязкую жижу. Все люди, подобно мышам, попрятались в свои норы. Лазарь тоже торопился, но не поспевал всё убрать, как следует. Тогда я решил попытать удачу и отважился заговорить с ним первым:

- Извините! Вам не помочь?

Голос срывало и уносило ветром, волосы мокли и путались на лице, вся моя одежда промокла насквозь. Дрожь пробегала по всему телу.

- Да, - чуть слышно то ли прошептал, то ли пробормотал продавец лимонада.

На миг мне показалось, что улыбка скользнула по его лицу и по глазам и что он не ожидал встретить меня здесь, в такое время. Когда добрались до дому, гром раскатывался по земле, а молнии резали небо на части, но оно будто бы снова зарастало, покрываясь непроглядной чернотой. Лил дождь. Собравшись было идти, я с удивлением услышал мягкий голос Лазаря, тихий, но доносившийся с необыкновенною ясностью:

- Тебе, должно быть, холодно. Пойдём со мной. Тебе следует согреться.

Дом Лазаря был небольшой, со двора заросший сиренью и окном, выходивший на улицу. Забор уже давно отсырел и угрожающе накренился вперёд, за ним аккуратными рядами выглядывали грядки с картошкой и морковью, кое-где пестрели красные и жёлтые тюльпаны. В сенях темнело гуще и гуще, лишь сверху нависала бедная выцветшая и дребезжащая лампа, пыльная и хрупкая. Кухня пустовала. На плите свистел железный закопченный чайник, у окна скрипел стол, вареный картофель и жареная рыба остыли в железной тарелке, будто бы тюремной. На стене висела маленькая чёрно-белая фотография, тоже очень старая и грустная.

- Чаю? – спросил Лазарь, протягивая мне медную кружку, горячую, будто бы вскипяченную заодно с водою.

На его лице прояснилось, и он показался мне не то чтобы добрее, но как-то моложе. Он суетился, бегал по комнате, сушил промокшую обувь и расстилал плед на жестком диване. Вконец остановился, облокотился о подоконник и деловито засунул руки в карманы. Лазарь с интересом рассматривал меня: как я боязливо оглядываюсь, иногда отпивая кипяток, как шаркаю ногами по полу, как опускаю глаза и как подолгу молчу.

- Скажите, а это правда, что вашей газете десять лет? – сорвалось у меня, но опомнился и осёкся я гораздо позже.

Он с недоумением взглянул на меня, нахмурился и сжал губы, несколько раз вздохнул и протянул мне клочок бумаги, который я всегда видел на стойке с лимонадами. Со снимка мне улыбалась девушка лет девятнадцати, в широкополой соломенной шляпе и белом платье, с коротко остриженными тёмными волосами и гордым, высокомерным взглядом. На обороте стройными рядами высились чёрточки, вертикальные и разные по длине.

- Что это?- спросил я, недоверчиво глядя на Лазаря. Он же хорошо это заметил и снова улыбнулся своею добродушною улыбкой.

- Дни, - ответил он. Потом забрал у меня карточку и спрятал, по-видимому, в потаённый угол своей комнаты. Вернувшись, он ещё раз очень странно на меня посмотрел и сказал неуверенно:

- Послушай… Дай мне слово…

Я слушал, затаив дыхание.

- Что никому не скажешь. Вот ты только что взял фотографию. Я тебе дал. Ну это, в общем-то, совсем не то… Важно то… В общем, послушай. Ты когда-нибудь думал о времени? О днях? Они, верно, иногда кажутся нестерпимо длинными и скучными, так что прежнее восхищение розовым закатом и золотым рассветом перерастает в самую натуральную…скуку. Да что это я… Мне как-то один человек, очень близкий друг, сказал, что целую стену расписать гораздо проще, нежели один шматок дерева или небольшой лист бумаги. Это очень точно сказано! Иной раз и вовсе день не проживешь. А ведь знаешь, если целую стену разбить на несколько таких вот небольшой листков и каждый лист расписать, что же тогда выйдет? Настоящая рябь, слепящая глаза. Но ведь у кого-то действительной так получается! Хотя, можно эту пёструю бетонную стену иногда не раскрашивать, тогда получится что-то вроде рисунка… Но, опять же, не у всех же так водится! Вот я, вот взять меня, к примеру…

Тут он прервался и налил себе чаю. Некоторое время молча смотрел куда-то мимо меня, и тогда безумная мысль поразила меня: а что, если недаром его помешанными называли?

- Я, может быть, скоро уеду, - продолжил он, успокоившись, - совсем ненадолго. Но это тоже на самом деле не суть… Кто же лимонад продавать будет? Это ведь только на месяц, может, на два…

Лазарь вопросительно взглянул на меня. Лицо его стало каким-то серым, даже болезненным. За спиною его громыхало небо и сирень раскачивалась из стороны в сторону. Улица пуста. Что мне ему было отвечать?..

Я ушёл с камнем на сердце. Лазарь исчез на целый год.



О нём как-то сразу все позабыли, будто и не было такого человека вовсе. Между тем улица стала неприглядно пуста и неприветливо одинокой, она была чем-то вроде следа, оставленного Лазарем. Как-то раз я осмелился спросить об этом бабушку Марфу, которая, по мнению всех жителей деревни, знала несомненно всё и о каждом.

- А как же, - ответила она, - вон, в доме своём, в этом мраке лежит, холодном, с неделю уж как воротился, да что-то всё выйти – не выходит. Боится, что ли?

С ребятами решили идти всей гурьбой, набрали книг (потому как у него их отроду не водилось), шоколадных конфет, Катьке вздумалось сорвать букет ромашек – как знала ведь! Саня шёл с пустыми руками и, несмотря на славу храбреца и ловкача среди всех нас, открыл входную дверь робко, будто боясь кого-то или что-то спугнуть. На кухне и в тёмной гостиной не было никого. Выходило, что Лазарь у себя. Стоит упомянуть, что прежде в этом угрюмом и затхлом жилище бывал только я и Артемий, родители которого очень любили и уважали Лазаря.

Время здесь остановилось: часы застыли, показывая только три часа, хотя день только занимался, стол и плита пустовали, только мебель стояла на прежнем своём месте.

- Ну? – прошептал Санька, остановившись перед самой дверью.

Катя отступила – за ней все остальные. Я пожал плечами и, задев Сашку, вошёл в комнату. Вслед за мной повалились и остальные…

Лазарь ещё спал, но, услышав приглушенные шаги, уже открыл глаза. Кроме этих ядовито-зелёных глаз и добродушного выражения лица, ничего от него не осталось: голова была начисто острижена, хотя короткие волосы уже проступали на ней, щёки впали пущи прежнего, кожа будто бы стала пепельной, серой, а зубы – выпали во многих местах. Впоследствии мы узнали, что Лазарь переболел тяжёлой болезнью и что приехал в деревню, ещё не поправившись до конца.

Катька как-то вся оторопела, вытаращила глаза и остолбенела, Сашка стал неуверенно поодаль, сцепив руки перед собой.

- Здравствуйте, дядя Лазарь! – сказал Артемий. – Мы вот… пришли вас проведать…

Продавец лимонада улыбнулся, приподнялся с кровати и оглянул нас всех лучезарным и светлым взглядом. Катя уже испарилась, на письменном столе, что возле окна, выходившего к цветущей яблоне, желтели сердцевины ромашек, выглядывавших из банки с водою. Шоколадные конфеты и стихи, сочинённые нашим поэтом, покоились где-то рядом.

-Слышите? – вдруг насупился и замер Лазарь.

Мы все прислушались: ничего, кроме жалобного крика чаек, не было.

- Ну конечно, конечно мы слышим! – сказала Катя, незаметно появившись за нашими спинами. – Кружат, пока их не увидит отчаявшийся, самый обезнадёженный моряк…

Лазарь довольно кивнул. В эту минуту вся комната его вдруг озарилась солнцем, белая простынь и подушки кровати, стоявшей в углу, по левую сторону от стола, отразили яркий свет. Мы пили чай и смеялись, посматривали на ещё слабого Лазаря, хотя слабым он никогда не был. Телом – да, но не душой. Майский, почти летний ветер сквозил через раскрытую форточку, и я на мгновение задержал свой взгляд на нашей сирени: она переливалась под играющими лучами солнца, слегка дотрагиваясь до нашего окна. Пролетела чайка, за ней – другая. Только тогда мне стало понятно, отчего Лазарь их так любил…

Нечаева Елизавета. ЕГО ЗВАЛИ КУЗЯ

Маленький городской двор, окружённый со всех сторон железобетонными безликими глыбами многоэтажек, с высоты девятого этажа казался дном колодца, на дне которого кипела жизнь – ползали крошечные автомобильчики, копошились многочисленные разноцветные человечки, среди них угадывались молодые мамаши, тянущие по первому ноябрьскому снегу санки со своими детьми, суетились хозяйственные соседи из пятого подъезда, постояно что-то выгружающие из своей машины, виднелась шеренга ещё не старых бабулек, чинно, по-хозяйски вышагивающих по периметру придомовой территории и, конечно, стайка ребятни, оккупировавшей недавно установленную и пока ещё не залитую горку.

Валера Чижиков – худенький, светловолосый двенадцатилений мальчик с веснусчатым, но серьёзным лицом с грустно-тревожными глазами, сидел за письменным столом у окна и пытался начать писать сочинение, заданное по литературе, но ничего не выходило. Вроде бы и тема была его любимая – о природе, но дальше банального начала: «Люди должны заботиться об окружающем их живом мире» дело не шло. Он постоянно окунался в задумчивое созерцание происходящего на улице. Хотя и там сосредоточиться на чём – либо конкретном не мог. Его сознанием явно владело что-то иное…
Учился он так себе, ну то есть по-разному – по точным предметам - на трояки, а по гуманитарным дисциплинам на четвёрки. Больше всего любил литературу, много читал, но в осноном не по школьной программе. Он вообще был, как говорила его любимая учительница по русскому и литературе Юлия Александровна, немножко «не от мира сего». И Валерка с этим не спорил. Точнее он вполне нормально жил в привычном всем мире, но при этом параллельно строил свой собственный, сокровенный, в который не проникал никто. Причём Валерка не был против того, чтобы кому-то доверить этот мир, скорее даже мечтал с кем-то им поделиться, но одноклассники жили другими интересами, обсуждали другие темы и Валеркины переживания их явно не интерсовали. А он ждал друга – надёжного, серьёзного, такого же, как он сам, вдумчивого с собственной позицией и оформленными устремлениями.

Валерку Чижикова больше всего интерсовала и волновала тема взаимоотношений человека и окружающего мира. Он бредил мечтами о таёжных экспедициях, о встречах с дикими зверями, о преодолении невиданных трудностей ради достижения поставленных благородных целей. В реальной жизни Валера совершеннонно самозабвенно и горячо любил животных. Но заводить кого-то дома не разрешали родители.

На днях, возвращаясь на автобусе из школы, он увидал в окно чёрную рослую, но тощую собаку, которая металась по трамвайным путям между двумя плотными потоками машин, пытаясь перебежать через дорогу. Валеркин автобус быстро пронёсся мимо и мальчик не увидел, чем закончилась эта драматичная история. Но уже третий день, он то и дело мысленно возвращался на ту улицу, моделируя в своём сознании благополучный исход истории с несчастным псом, представляя, как он, Валерка, окажись он рядом, остановил бы бездушный стальной поток и вырвал из него отчаявшегося пленника, как притащил бы его измождённого домой, как начал бы выхаживать...

Итак, домашнее задание явно не продвигалось, Валера снова медленно оторвался от тетрадки, перевёл взгляд на улицу, - и вмиг подскочил со стула, прильнув к холодному окну: вся ребятня, позабыв о новой горке, сгруппировалась вокруг куда более занимательного объекта! Да, это, несомненно, был он – тот самый пёс! Он носился с детьми по двору, вызывая их шальной восторг. Сердце Валерки затрепыхалось, словно после стометровки на уроке физры.

Куртка, шапка, не зашнурованные впопыхах кроссовки, сосиска из холодильника - не прошло и минуты, как он уже наглаживал доверчиво подставленную морду с влажной от талого снега грязной шерстью.
- Это наша собака, а мы - её хозяины! С важным видом доложил толстый малькчик лет семи.
- Это с каких, интересно, пор и как её тогда зовут? Поинтересовался Валерка.

- Его зовут…

- Кузя! Звонким голосом выручил замешкавшегося приятеля бойкий мальчуган в светло-серых штанах с мокрыми коленками.
- А у кого из вас он живет? Спросил Валера.
Этот вопрос, поставил ребятню в тупик.
- Мы пока не знаем, он тока что к нам пришёл. Заявил самый высокий мальчик.
Валера Чижиков всё понял – пёс бездомный. Ошейника на нём не было, чёрная тусклая шерсть на брюхе была покрыта давно приставшей грязью, а проступающие рёбра красноречиво свидетельствовали о том, что питался он бог знает чем и то от случая к случаю.
Несмотря на свой жалкий облик, Кузя был вполне дружелюбен и даже деликатен. Он охотно поддерживал все предлагавшиеся ему детьми игры - приносил палочки, играл в догонялки, покорно сносил все многочисленные попытки прокатиться на нём верхом и ни разу не огрызнулся на тянущих его за хвост многочисленных новых «хозяинов».

Стало смеркаться, дети один за другим разошлись по своим квартирам ужинать и доучивать уроки. В опустевшем дворе маячили только две неприкаянные фигуры – тощий долговязый пёс и худенький мальчишка. Валерка никак не решался оставить Кузю одного. Он уже трижды бегал домой, с восторгом рассказывал родителям о собаке, таскал псу оставшиеся сосиски, курятину и вчерашнюю кашу. Еду родители давали, а вот восторга сына особо не разделяли и сразу категрически отвергли его робкую просьбу взять собаку домой.

Дело шло к ночи, над душой висело недописанное сочинение о любви к природе, но куда больше Валерку мучал вопрос как быть с Кузей. В ситуацию решительно вмешался отец Валеры: он появился в дверях подъезда и тоном, не допускающим возражений, велел мальчику идти домой. Кузя нерешительно увязался за Валерой, но отец быстро закрыл металлическую дверь перед самой мордой обескураженного пса.

На следующий день Валерка Чижиков еле досидел в школе до конца уроков и, сразу после звонка, как угорелый, рванул домой. Все его мечты сводились к одному – застать Кузю на прежнем месте! И, о чудо, так оно и вышло. Пёс ходил по двору за детворой, но мгновенно повернул голову на громкий Валеркин оклик и даже сделал несколько шагов в его сторону, пытливо вглядываясь в бегущего к нему мальчика. В следующий миг он узнал своего кормильца и что есть мочи кинулся к нему навстречу, щедро одаривая Валерку той искренней и безудержной радостью, которой могут награждать людей, пожалуй, только собаки.
С появлением Кузи двор ожил. Ребятня возилась с ним с утра и до темна. Дети катались с ним с горки, запрягали в санки, закапывали в снег, играли в пограничников и полицейских. Кузе даже доводилось выступать в совсем уж экзотических амплуа - в роли динозавра и коня Ильи Муромца, но он достойно справился и с этим.
Валерка и его новый школьный приятель Дениска Журавлёв, переехавший в город из деревни и зачисленный в сентябре в их класс, сводили Кузю в ветклинику. Там им сообщили, что псу около года, что он в целом здоров, но у него дефицит массы тела. А также сделали прививки и завели на него паспорт. Чтобы Кузя стал совсем уж "взаправдашним" псом, как его охарактеризовал местный дворник дядя Анатолий, мальчишки купили ему ошейник и... тем самым чуть не погубили его. А дело было вот как: в один из дней ребята, придя из школы, не обнаружили обжившегося в их дворе Кузю. Не было его и в соседних дворах и даже в близлежащем гаражном кооперативе, где его пару раз видели. Валерка с Дениской сбились с ног, разыскивая друга, волнение нарастало - начинало смеркаться, а пёс как сквозь землю провалился. Ещё днём девочка из Валериного подъезда сказала, что видела собаку утром возле магазина за дорогой. По этому пути приятели несколько раз ходили с Кузей на глухой берег Волги, где вволю нагуливались у реки. Но один пёс туда не совался. Однако решено было отправиться на поиски и туда. Берег был безлюдный, заросший кустарником. Ребята облазали весь пустырь, заглядывали сквозь забор на территорию лодочной станции, спускались к реке, ходили к мосту и беспрерывно звали Кузю, но тщетно. Сердце Валерки сжималось от недобрых предчувствий. На улице стало почти совсем темно, чёрная ледяная вода, поблёскивая гребнями небольших волн, почти бесшумно и зловеще облизывала песчаную кромку берега... Нужно было возвращаться домой. Дениска уже сдался и умоляюще уговаривал Валерку свернуть поисковую операцию до завтрашнего дня.
- Да он, небось, уже во двор вернулся и сидит там. Или его кто-нибудь себе забрал. - причитал Дениска. - Пойдём назад.
Но Валерка, пряча от приятеля стоящие в глазах слёзы, упрямо пёр сквозь кустарник вверх по течению реки.
- Ты куда, Валер? - опасливо проблеял Дениска.
- Давай дойдём до дамбы. - решительно заявил мальчик.
Дениска совсем сник и уныло потащился за ним.
Дамбой все называли старое железобетонное сооружение квадратной формы, размером с небольшой дачный домик, стоящее в воде у самого берега. Первоначальное назначение этого объекта уже никому было не ведомо, но многие годы с него удили рыбу, а в летнюю пору самые отчаянные пацаны даже ныряли с этой бетонной глыбищи в реку, не смотря на то, что из неё во все стороны торчали куски ржавой арматуры. Чтобы подняться на дамбу, нужно было пройти по шаткому самодельному трапу, который, видимо, соорудили из подручных материалов рыбаки, и это восхождение требовало немалой сноровки.
Преодолев заросли, мальчишки наконец-то вышли на открытый участок, с которго виднелась серая мрачная дамба. Это место хорошо было знакомо обоим приятелям. Идти дальше смысла не было, так как метрах в двустах за ней начинался пост рыбоохраны с глухим непреодолимым забором.
Валеркой овладело отчаяние, он уже готов был повернуть назад, но, ... вглядевшись сквозь тьму в привычные очертания дамбы, он едва различил что-то странное - будто бы висящую на её боку какую-то тряпку или прислонившегося к ней неподвижного человека. Не отрывая взгляда от странного предмета и позабыв о тяжело сопящем рядом Дениске, Валерка бегом устремился к дамбе. Сердце его молотило как бешеное, через миг он уже ясно видел, что это никакая не тряпка, что на бетонной стене, свесив задние лапы, болтается Кузя! Собака из последних сил цеплялась пердними лапами за трап, а задними время от времени скребла по покрытой зелёной тиной бетонной стене немного не доставая до воды. Пёс повис на ошейнике, зацепившемся за толстую ржавую проволоку, торчащую из боковой стенки дамбы. Глаза его были широко открыты, а из пасти доносился слабый хрип больше похожий на прерывающееся шипение. Валерка, влетел по колено в ледяную воду прямо в кроссовках, подхватил снизу Кузю и стал толкать его вверх.

- Беги скорее на дамбу! - крикнул он опешившему Дениске.
Тот взбежал по шаткому трапу, свесился с бетонной махины и подтянул собаку к себе, сняв его с крюка. Мальчишки на руках бережно отнесли Кузю на берег. Пёс, лёжа на боку, тяжело дышал, постепенно приходя в себя.
Неизвестно солько он провисел в таком положении, но не приди мальчишки к нему на помощь, до утра бы он точно не дотянул.
Произошедшая история бурно обсуждалась всем дворовым сообществом, и результатом этого стало решение организовать для Кузи в подъезде временное убежище у батареи на первом этаже.
Но это окзалось совсем ненадолго. Старшая по подъезду - пышнотелая высокомерная блондинка Нонна Аркадьевна, чинно носившая на голове что-то вроде башни из волос, обнаружив «ужасную псину» в её логовце, подняла хай на весь дом. В один из дней, вернувшись из школы позднее обычного, Валерка застал такую картину: на пятачке у подъезда стояла монументальная «Донна-Нонна», как звали её некоторые соседи, и зычным голосом вещала:

- Убирайте это лежбище немедлено и куда хотите! Это территория общего пользования и здесь не место разносчикам инфекции! К тому же эта собачища может покусать наших детей!

- Нон Аркадьна, - робко вступил в разговор дворник дядя Анатолий . – Дак, она вроде как мирная, играется с ребятишками-то, оне вместе возютца с ею.
Старшая по подъезду выпучила глаза на дворника и сразу перешла в атаку:
- Значит доиграются! Кто будет отвечать за травмы? А? Вы, уважаемый наш? А если она какую-нибудь заразу притащит нам сюда, Вы отвечать будете? Поглядите, какой защитничек нашёлся!
Анатолий сконфузился, съёжился и, покуривая папироску, отошёл в сторону.
Перечить Нонне было невозможно. Она даже на приветствие в свой адрес отвечала таким тоном, что Валерка почему-то начинал чувствовать себя виноватым перед нею.
Кузю выставили на улицу. Но пёс не обиделся на людей, казалось даже, что он всё понял и по-прежнему каждый день терпеливо ожидал во дворе возвращения Валерки из школы, чтобы, едва завидев его в арке дома, опрометью броситься навстречу и скакать вокруг своего друга, то извиваясь жгутом, то вскакивая на задние лапы, чтобы изловчиться и лизнуть маличишку в лицо шершавым горячим языком. Валерка в ответ обнимал собаку, трепал его за холку, глубоко закапываясь пальцами в густой тёплый мех. Так прошла очередная неделя. Наступил декабрь, и ударили первые сильные морозы. Странно, но за прошедший месяц никто так и не смог понять, куда на ночь исчезает Кузя. Он провожал по вечерам ребят до подъездов, последним почти всегда был Валера, а потом пёс словно растворялся в темноте до следующего дня. Ответ был получен неожиданно: в соседнем с Валеркиным двором гаражном кооперативе отремонтировали забор, наглухо заделав в нём все дыры и отрезав тем самым, как оказалось, доступ Кузи к своему ночлегу в яме под заброшенным гаражом. О том, что пёс регулярно по утрам вылезал из прокопанного лаза под задней стенкой гаража рассказал один соседей Чижиковых, имевший гараж неподалёку от Кузиной ночлежки.

И теперь собака устраивалась на ночь то под чьим-то балконом, то под днищем автомобиля. Валеркина душа терзалась от жалости, он иногда подолгу не ложился спать, а сидел в своей тёмной комнате у окна и вглядывался в ночь, представляя себе бедного Кузю, лежащего где-то на сырой земле и также таращащего глаза в темноту.
Однажды утром в морозный выходной день Валерка с мамой собрались на рынок, но, прокопавшись, вышли из дома ближе к полудню. У подъезда их встретил дворник Анатолий, скалывающий скребком на палке наледь с асфальта. Поздоровавшись, он обратился к Валере:

- Вон, поглядика, как мне твой друх помогает! – сказал дворник и показал на проталину возле скамейки. – И чистить не надо. Всю ночь тута, видать, лежал. Тока недавно ушёл, ждал всё тебя.

Валерка с ужасом представил себе, как верный пёс провёл эту холодную ночь на ледяном асфальте у подъезда. Видимо это повергло в тягостные размышления и его мать. Почти всю дорогу до рынка они шли молча, но, похоже, думали об одном и том же. Окончательно добило обоих увиденное по возвращении домой: у подъезда на той же проталине лежал Кузя весь покрытый инеем. Увидев Валеру и его маму, он не вскочил как прежде, а лишь с каким-то виноватым видом стал вяло повиливать хвостом, почему-то прижимая морду к земле. Мальчик и мама встали, как вкопанные.
- Ну нет, это уже издевательство настоящее! – вскричала Валерина мама. Губы её искривились и она заплакала. – А ну пошли! Слышишь, ты, собака-барабака, пошли со мной! – вдруг решительно и требовательно скомандовала она.

У Чижиковых была небольшая «двушка». В одной комнате жили мама с папой, во второй Валерка, а в маленькой прихожей теперь вжимался в коврик Кузя. Он всячески старался ничем не помешать хозяевам жилища - всегда предупредительно подбирал лапы, когда кто-то проходил мимо, никогда не просился по утрам на прогулку, пока люди спали, аккуратно и старательно съедал все, что ему ставили рядом с ковриком в небольшой эмалированной кастрюльке. После еды он всегда подходил к Валериной маме и благодарно тыкался чёрным холодным носом ей в ногу.

- Ладно тебе, Кузен, - говорила она,- не благодари. Заслужил! Это тебе за охрану жилья полагается.

Кузя и в самом деле взял квартиру под охрану. Он глухо погавкивал, когда кто-то проходил в подъезде рядом с дверью и предупредительно лаял, если звонили в дверь. Но, впрочем, никого из гостей не трогал, а лишь неназойливо обнюхивал.
Вчетвером Чижиковы встретили Новый год. Кузя, что называется, вошёл в форму, стал гладеньким, чёрная шерсть его приобрела невиданный доселе серебристый блеск, в облике пса появилась даже какая-то уверенность и основательность. Валерка стал водить его на прогулки на поводке и иногда даже в наморднике, чтобы соблюсти уж совсем все писанные и неписанные правила.

Но идиллии не суждено было длиться долго.
Однажды в квартиру Чижиковых позвонил… участковый. Он показал родителям Валерки коллективную жалобу от жильцов их дома, подписанную двадцатью шестью соседями, с требованием запретить содержание в их доме «крупной и опасной собаки», которую в нарушение закона выгуливает несовершеннолетний… Это несомненно был "привет" от Донны-Нонны. Тем же вечером родители Валеры решили отдать Кузю, как они сказали, в "добрые руки".
Валерка ревел почти всю ночь, лёжа в прихожей в обнимку с ничего пока ещё не понимающим Кузей. В школе мальчик сидел с опухшими от слёз глазами, и смотрел в тетрадь ничего не видящим взглядом. Он схлопотал сразу две «параши» по математике и географии и поплёлся домой, не досидев до пятого урока.

А вечером в дверь снова позвонили. Кузя залаял громче обычного и не унялся даже когда в квартиру Чижиковых ввалился крупный, полный мужик с багровым шрамом под глазом. За ним вошла нелепо одетая дама с грубым неприятным лицом и тонким кривым носом.



- Здорово! – пробасил мужик. - Мы за псом. Это вот этот друг? Ну, собирайся, будешь теперь наш дом сторожить. Хэ – хэ – хэх. – хрипло рассмеялся огромный дядька.
Но Кузя не унимался, натянув поводок, он продолжал лаять, содрагаясь всем телом. Валеркин отец с видимым усилием сдерживал его, оттягивая от гостей назад.
Бледный Валерка стоял в дверях комнаты, вцепившись в дверной косяк и даже не смахивая слёзы, катившиеся по щекам.

Женщина увидела мальчика и вымолвила сиплым голосом.

- Ой, ну что же ты плачешь! Попросишь у мамы собачку поменьше! А этот громила будет у нас в огороде жить и дом сторожить. Мы его Дружком назовём. Мальчик почти не слушал её. Он опустил глаза и смотрел в пол.

- Его зовут Кузя! Сдавленно прошептал Валерка.

- Ну, ладно! Нам уже пора! Давайте уже нам собаку, и мы пойдём.

В следущий момент произошло то, что Валерка запомнил навсегда и никогда не смог простить ни себе, ни своим родителям: отец ослабил поводок и протянул его мужчине, лаявший до этого Кузя поднял голову, увидел этот жест, осёкся, как-то сразу весь померк, ссутулился и, поджимая хвост, поплёлся за увлекающими его за собой чужими людьми…

Валерка со стоном сполз на пол и затрясся в беззвучных рыданиях, прижимая к себе руку, на которой остался мокрый след от носа его друга.

………………………………………………………..

Только спустя год родители по пути к бабушке заехали на машине в небольшую деревню и показали мальчику дом, в котором живёт пёс. Хозяев дома не было. Валера подошёл к забору и стал заглядывать в щель. Кузя лежал в дальнем углу двора на земле возле будки, положив голову на передние лапы. На его шее была крепкая цепь. Он лежал тихо, глядя в одну точку.
Валерка не нашёл в себе сил окликнуть Кузю, ставшего теперь, видимо, Дружком. Он долго смотрел на него, в сотый раз пытаясь ответить себе на вопрос: чего же больше было во всей этой истории - спасения или предательства? Он безотрывно смотрел в карие умные и грустные глаза собаки, и ему показалось, что пёс думает о том же.
Через пару дней, его новые хозяева обнаружили у забора желтоватый, размокший листок на котором детской рукой были нарисованны мальчик и собака. А сверху была почти незаметная подпись: "Его звали Кузя".

Никоноров Андрей. ЗЕМЛЯ В ИЛЛЮМИНАТОРЕ

— Здесь очень благоприятный климат для выращивания картошки, к слову.

— Антон, где здесь, чёрт тебя дери?!

— Ну, на Марсе…

Как же прекрасно звёздное небо!

Светящиеся крупинки рассыпаны по чёрной материи, как остывающий пепел сигареты по ночному асфальту. Неужели мы одни в таком огромном пространстве? И так чудно наблюдать за небом и думать, думать, думать… Разумеется, с земли.

А «Восток-20» Тохи и Лёхи заглох где-то на полпути между Землёй и Марсом.

— Приём, «Восток», это центр! Приём!

— А?

— Ну как там с полётом?

— Каким полётом?

— В котором вы находитесь.

— Кем находимся?

— Так!

С той стороны канала связи раздались несколько слов, которые я, дорогой читатель, не могу здесь привести. Лёха отогнал Тоху от пульта переговоров и принялся объяснять ситуацию.

— … и, короче, он заглох.

— Как заглох?

— Да вот так. Если бы мы знали, думаю, починили.

— Подождите, сейчас пробьём по параметрам.

Тоха стоял в стороне, у большой этажерки с книгами. «Инструкция по эксплуатации «Восток20»», «Солярис» и «Что делать, если ты застрял в открытом космосе на куске железа». А, нет, показалось.

— Так, Восток, а у вас топлива нет.

— В смысле нет?

— Проверьте датчик.

Лёха взглянул на индикатор топлива пункта управления. Красным маркером на стекле показывало максимальное значение. Сама стрелка незаметно упала на ноль.

— Ну, тут, — начал Лёха, — Кто-то...

— Панкотетрамитрополит из топливного бака слил. Хоть иконки с бардачка не сняли, нелюди.

— Ага, и магнитола на месте, — саркастично огрызнулся Алексей.

Тоха нажал кнопку и из сабвуферной системы, равномерно качая корабль в космическом пространстве, ненавязчиво заиграла «И снится нам...»

— Но это же преступление! — возмущённо отзывался «Центр».

— Пожалуй. Только нам-то что делать?

— Ребята, — голос из «Центра» стал необычайно трагичен и серьёзен, — Вам предстоит тяжёлая задача. Недалеко от вас на орбите кружится искусственная станция. Там есть запасы топлива на обратный путь. Экспедицию, очевидно, мы вынуждены свернуть. Подзаправьтесь и вертайте взад. На спасательной капсуле можно добраться до станции — координаты внесём сами, вам только сесть останется. Назад так же, капсула прибудет ровно в точку отправления.

— Звучит просто, — улыбнулся Лёха, — космическая Одиссея...

— Да вот только на станции сторож… с характером. Мы с ним много лет на связь не выходим. Он отказался прекращать эксперимент и живет там. Топливо вам добыть будет сложно, да и не факт, что оно там есть.

— Пф! Фигня вопрос. Запускайте, центр!

— Конец связи.

С этажерки упала книга. За ней показался иллюминатор, в тёмной глубине которого далеко-далеко проплывала белая искусственная станция.

— Нам держать туда путь ли свой, Алексей?

— Да. Открывай люк, полезли.

— Люк?

— Люк!

Парни забрались в спасательную капсулу.

— Блин, не могу чёт пролезть…

— Поправился на тюбиках с едой-то.

— Ты что! Я же не Конституция.

Как только шлюз герметично захлопнулся, космолёт отделился от «Востока» и на реактивной тяге понёс парней на искусственную станцию с её одиноким стражем галактики.

При подлёте оказалось, что станция — нечто чуть большее, чем просто летающий дом. Это большая площадка, с желтым-желтым, будто подсолнечным, полем, жилыми модулями и алюминиевым сараем. Все это под особым куполом, генерирующим кислород. И на булочке с кунжутом.

Капсула ребят приземлилась на специально оборудованную зону с батутом. Парни прошли к модулю. Из окна выглянул бородатый мужчина с неопрятными волосами.

— Ку! — хлопнул себя по щекам Тоха и присел.

— Добрый день! Видите ли, — дипломатично начала Лёха.

— Вы кто такие? Я вас не звал. Идите…

— Постойте, но!

Мужчина хотел было закрыть окно, но Алексей успел подбежать к нему.

— Видите ли, у нас аварийная ситуация на корабле! Топливо кончилось. Не могли бы вы нам помочь и дать пару там канистр, или цистерн, или в чём оно лежит...

Мужчина испытывающее смотрел на пришельцев. Потом буркнул что-то типа «сейчас», закрыл окно, через несколько минут появился из двери: в резиновых сапогах, шапке и камуфляжном бушлате.

— А у вас спички есть?

— Спички?..

— Ну да. Спички.

Антон порылся в поясной сумке, где, помимо спичек, лежал перочинный нож, газоанализатор и фляжка (джентельменский набор), и продемонстрировал коробок мужчине. Тот ещё раз осмотрел ребят с ног до головы и кивнул головой, мол, заходите.

Внутри помещения так же стоял большой шкаф с книгами. Корешки их маячили такими фамилиями как Маркс, Ленин и прочие великие литераторы. На стене висел портрет Сталина. В углу — красное знамя.

Мужчина пригласил ребят присесть на диван, сам безостановочно ходил по комнате.

— Дайте спички, а?

— Да пожалуйста, — Антон протянул коробок, — А как к вам обращаться хотя бы?

— Лазарь Владимирович Октябрёв.

Лазарь осмотрел коробок и заключил, что «не по госту». Потом ушёл в какую-то комнату. Парни молча переглянулись.

За дверью послышалось шуршание, стуки и ругань.

Внезапно, с диким грохотом, эта самая дверь вдруг — кажется, неожиданно даже для самой себя — с лёгкостью пушинки слетает с петель и приземляется аккурат перед ошалевшими Тохой и Лёхой. Поднявшийся ворох пыли клубится в воздухе, в горле неприятно першит — видно ровным счётом ничего.

"И откуда на космической станции столько пыли", — подумал Тоха.

Лёха закашлял.

— Ну и что это за методы гэбистские, това... — недовольно начал было он, но не договорил. Картинно отвисла челюсть.

Новоявленный смог рассеялся. На пороге стояли двое невероятно худых и будто вытянутых в длину серо-зелёных Н Е Ч Т А с огромными чёрными глазами без зрачков, одетых в явно большую им форму — зелёные френчи висели мешком и были смешно подпоясаны ремнями с тяжёлыми пряжками, галифе на тощих ногах смотрелись ещё более нелепо, а яйцевидные головы венчали ярко-синие фуражки. У того, что стоял подальше, она была угрожающе сдвинута на лоб (или это не лоб? затылок?! Коленка?..)

Лёха бесцеремонно пялился на незнакомцев. Те смотрели на него — ну или не на него, чёрт их разберёт. В голове у Тохи мутной и тягуче-скучной головной болью отозвались школьные уроки истории. Он толкнул Лёху в бок.

— Эй, так же это эта... форма этих. Нквдшников или каких-то там ещё вдвшников...

Лёха заторможенно кивнул. Только сейчас ребята заметили, что у одного из пришельцев — так они уже окрестили этих двух — под подобием носа были приклеены густые чёрные усы, которые то и дело некстати отклеивались, заставляя его и раза в раз возвращать их на насиженное место и недовольно бурчать.

***

— То есть, подождите, вы учили инопланетян марксизму-ленинизму? — держался за голову Лёха.

— Ну, да… — виновато смотрел в пол Лазарь.

— А спички вам, — Тоха обратился уже к гуманоидам, — нужны для музея русской культуры на Нептуне?

— Жюжь ъеь.

— Да не прикидывайтесь, что как не русские-то, — ткнул рептилоида в бок Лазарь.

— Прошу простить, товарищ Октябрёв, — отозвались те в унисон.

Алексей и Антон сидели, не в силах ничего сказать.

— Недостающий экспонат, понимаете!

— Понимаем… — в унисон отозвались уже космонавты.

— Так вот что за эксперимент… — прошептал Лёха Антону и тут же осёкся под взглядами трёх обитателей станции.

— Лазарь Владимирович, а можно вас на пару слов в соседнюю комнату?

Повисло напряжённое молчание. Криво улыбаясь, парни пятились спинами. Лазарь зашёл следом и закрыл дверь.

***

— То есть как — развалился?

— Ну. Вот так. По сути, конечно, не совсем, но по форме…

Лазарь присел на кресло и смотрел в пустоту. Было видно, как у него дрожат руки.

— Да ведь как же эксперимент…

— Наверное, вам что ли узнать у «центра»!

— Да мне сказали, когда отправляли в восьмидесятых, прерывать связь при подобных сообщениях. Но раз всё вот так…

Лазарь сидел, как мертвец. Лицо побледнело. Нижняя губа отказывалась смыкаться с верхней.

— Ребята… я ведь планету от разрушения держу…

— Это как так?

— Да так… Пришельцы эти летели разведывать данные о нас, чтобы уничтожить… а я рассказал им про социализм… коммунизм… всё прочее… они ведь всю свою планету и обернули в этом. Теперь это Союз Нептунских Социалистических Республик. Планируют Вселенскую Социалистическую революции, землю не трогают. А как мы теперь им в глаза смотреть будем? Вдруг что, узнают как?..

Парни тоже не знали, что и делать. Первым опомнился Лёха.

— Во-первых, мы дали им спички. Теперь, вероятно, они сюда больше не сунутся?

— Это верно. Я обучил их всему…

— Вот! А значит, нам нужно сделать так, чтобы и на Землю они не сунулись. Как?

— Отдать всю библиотеку, портрет и знамя? — с надеждой в голосе произнёс Лазарь.

— Это тоже, но… — Лёха смотрел на Антона.

— Думаешь о том же? — спросил Тоха.

— Запугать…

— Ага…

Лазарю стало не по себе.

— Вы о чём, ребята?

— Скажите, а у них время изменяется так же, как и у нас?

— Нет, что вы! Быстрее. То есть, у них день, а у нас прошло десять лет.

— Так это прекрасно! — отозвался Лёха.

— Да, можно ведь сказать им, что Землю нельзя трогать, потому что в течение следующих… наших тысячелетий разрабатывается программа…

— Социализм с гуманоидным лицом!

— Во!

Капли пота проступили на лбу Лазаря. Эксперимент по вселенскому пролетариату подходил к концу и самой неожиданной развязке.

Все трое вышли из комнаты. Гуманоиды, как ни в чём не бывало, сидели на диване и говорили на своём языке.

— Товарищи! — начал Тоха. — От советского информбюро спешу вам сообщить, что вы должны покинуть станцию.

— А что случилось?

— Наша миссия окончена на ближайшие десять тысяч человеческих лет!

— Да? Это немного! А почему?

— Как почему… потому что наша планета начинает разработку новой социалистической программы!

— С гуманоидным лицом! — вставил Алексей.

— Да! — торжественно и не к месту поддакнул Лазарь.

— Ого! И вы нам принесёте ее в культурный дар?

— Разумеется! Равно как и…

— Эти книги, портрет и знамя! — восклицал Октябрёв.

Гуманоиды переглянулись и обменялись телепатической связью: «Эти земляне так милы! // И как мы вообще хотели их уничтожать? // Дурачьё».

Оба гуманоида согласно кивнули.

— Мы пришлём вам на земной адрес орден за заслуги перед Генсеком Галактики, — только и успели они сказать перед телепортацией.

***

— Вас, стало быть, отсюда вытаскивать надо?

— Да уж теперь, думаю, я сделал всё, что мог для страны. Для страны, которой уже нет…

— Зато, кажется, вам всегда рады на другом конце галактики, Лазарь Владимирович.

Парни погрузили в спасательную капсулу несколько бочек топлива, срок которых заканчивался почти что на днях. Отправься они чуть позже и случись бы то же самое, ух…

Ребята тепло попрощались с единственным комендантом станции и обещали сообщить в центр про необходимость его эвакуации с орбиты.

Спасательная капсула, взявшая старт с батута, отправилась назад к «Востоку-20».

— Ты понимаешь, а он ведь герой, — сказал Лёха.

— Конечно. Герой. Герой Советского Союза, — Антон рассмеялся.

— Вот тебе смешно, а прикинь, нас бы уже смели, если бы не этот дядька. Нужно первым делом позаботиться о его возвращении на Землю.

— Умом нам Землю не понять,

Аршином общим не измерить!

У ней особенная стать:

Нам в Землю можно только верить!

Спасательная капсула остановилась посреди космоса.

— Что такое? — Тоха осмотрелся. Где-то вдалеке, отдаляясь от парней, белым пятном плыл «Восток-20».

— Ну, мы вернулись в ту же точку, откуда отсоединились.

— А он чего? — лицо Антона больше напоминало известную картину «Крик».

— А ты на ручник поставил?..

Новикова Анастасия. ВЫСОКИЙ ГНОМ, ВЕСЕЛЫЙ ЛЕПРЕКОН

Carum est, quod rarum est

Гамлет стоял рядом с Горацио, держа в руках череп, и говорил:

- Увы, бедный Йорик! – после этого он повернул голову в мою сторону и стал медленно приближаться ко мне. Черное перо на его шляпе колыхалось с каждым его шагом, как и мантия. Тут принц Датский вновь заговорил: - Бедный Йорик!

- Вы повторяетесь, - спокойно произнесла я, а Гамлет вновь открыл рот, чтобы заговорить, но…

Его прервал раздавшийся прямо у меня над ухом главный саундтрек из фильма «Пила». Я протянула руку и взяла лежавший на журнальном столике телефон и, не разлепляя глаз, ответила:

- М-да?

- Ты что сейчас делаешь? – раздался из трубки голос моей лучшей подруги Леси.

- Я? Я пародирую кота, - ответила я, и в следующий момент мне пришлось как можно дальше убрать телефон от уха, потому что Леся закричала:

- Стася, полтретьего дня! Ты что, опять всю ночь читала?

Я разлепила один глаз, увидела лежащую на моей груди книгу и лениво произнесла:

- Омлет опять затянул меня. Но ты же явно не осведомиться о моем здоровье решила, да?

- А можно я у тебя переночую сегодня? – жалобным голосом начала подруга. – Тогда у меня будет уважительная причина не работать над этим сумасшедшем делом. Ну, Стась, у меня сейчас мозги вскипят.

- С тебя пицца, - я нажала на «отбой» и встала. Надо хоть немного прибраться, а то Лесю-чистюлю Кондратий хватит. Вообще раньше моя подруга была не таким перфекционистом, а вполне обычной девчонкой, позволяющей себе небольшой беспорядок на рабочем столе. Но после тесного общения с моей мамой, у которой всегда все по полочкам, Леся стала ей подражать. У подруги всегда выглаженная одежда; волосы цвета шоколада собраны в прическу, откуда не выбивается ни один волосок; голубые глаза идеально подведены. Проще говоря, она была мисс идеал.

Я же ее полная противоположность. «Лентяйка редкостная», - как говорит моя мама. Вещи в моем гардеробе из не мнущейся ткани, чтобы не приходилось гладить одежду; рыжие волосы коротко острижены, чтобы не мешали; я позволяла себе делать одну стрелку чуть толще другой, но только чтобы это было незаметно. Да и глаза мои были зеленого цвета.

Мы с Лесей – полные противоположности, но тем не менее лучшие подруги на протяжении многих лет. Как говорится, противоположности притягиваются.

Я осмотрела комнату, поняла, что, задумавшись, успела все убрать, а в другие комнаты смысла идти не было – я туда уже дня два не заходила, засыпая в обнимку с книгами на диване в зале. Ну, значит, я могу со спокойной совестью лечь обратно и почитать, ключи у Леси были.

Признаться, я с самой юности люблю Шекспира. Особенно трагедию «Гамлет, принц Датский», которого называю: «Омлет». Вот и сейчас я перечитываю это произведение уже, наверное, в миллионный раз.

Не знаю, сколько прошло времени, но от дуэли Гамлета с Лаэртом меня отвлек звук проворачиваемого в замке ключа, а потом раздавшееся на всю квартиру Лесино:

- Стасенька! Я привезла две коробки пиццы!

Я со вздохом отложила книгу и пошла встречать подругу. Только вышла в коридор и сразу оказалась затисканной в объятиях Леси, которая была выше меня на голову.

- Я же просила меня так не называть, - проворчала я.

- Ну не будь такой букой. Я к тебе с другого конца города приехала, пиццу привезла, а ты ворчишь, - защебетала подруга, беря меня за руку и увлекая на кухню.

- Прикрути жизнерадостность, - фыркнула я. – Или такое геморройное дело, от которого я тебя временно спасла?

- Да вообще. Пара разводится, делят имущество, - начала рассказывать Леся, садясь за стол. Я же поставила чайник и оперлась о стол для готовки, слушая подругу. – Вроде ничего сложного не должно быть. Квартиру, дачу, машину – все это «распилили» без особых проблем. Только вот всегда и везде есть «но». В данном случае им служит Фифочка. Муж настаивает, что «малышка» должна остаться с ним, жена кричит, что мужчина «заморит бедное дитятко голодом, не будет одевать нормально, и девочка заболеет».

- О Ра, кто станет называть ребенка Фифочка? – хихикнула я.

- Она уже не ребенок. Фифочке уже три годика, поэтому я стала покупать ей еду для взрослых, - писклявым голосом процитировала Олеся клиентку.

- Трехгодовалому ребенку еду для взрослых? – с негодованием вопросила я.

- Вот, - кивнула подруга, - у меня была точно такая же реакция. Но потом выяснилось, что Фифочка… - Леся постучала пальцами по столу, изображая барабанную дробь, - йоркширский терьер.

- Ну да, собаку распилить трудно. Да и не по-человечески это, - поддакнула я, и мы с Олесей одновременно сделали морду «кирпичом», но уже через мгновение рассмеялись.



- Так тебе это дело не очень-то и нравится, да? – отсмеявшись, спросила я у Леси.

- Не очень, - согласилась подруга. – Но за него вполне себе прилично платят.

- Да, ты самый настоящий гном, - покачала я головой. – Только вот рост подкачал.

Да, Леся была выше меня на добрые полторы головы. В школе на физкультуре подруга стояла в шеренге вторая с начала, а я – с конца. В магазин я всегда ходила только с подругой, так как обычно по закону подлости все, что мне нужно было купить, находилось на верхних полках стеллажей. Да я для того, чтобы одежду с верхней полки своего шкафа достать, стул подставляю – по-другому не дотягиваюсь.

- Ну а ты самый настоящий лепрекон, - не осталась в долгу Леся. – Только вот характер подкачал.

Я показала подруге язык. Ну да, лепрекон я – прячу все, что мне дорого, особенно деньги. Только вот в мифах эти создания злобные, а я не такая. Я все люблю к шутке свести, немного сглаживая все «углы». Я даже не отрицала никогда, что веду себя «по-лепреконски». А вот Олеся долго отказывалась признать, что повадки-то у нее гномьи.

Тем временем я провела инспекцию своего кухонного шкафчика и пришла к неутешительным выводам, что:

- Чай-то у меня закончился.

- Ну и ладненько, - махнула рукой подруга. – Я тут купила тебе твой любимый напиток. В благодарность, так сказать.

И достала из пакета баночку желе. Это, конечно, хорошо, но…

- Но чай-то все равно нужен, - со вздохом сказала я.

- Ну и иди за своим чаем. Я сама съем все, что принесла, - ответила подруга.

Я вскинула бровь, насмешливо смотря на подругу. Она желе не любила от слова «совсем» и всегда говорила, что оно не приносит мне никакой пользы. «Но ведь и вреда-то оно не несет,» - возражала я всегда и покупала очередную баночку моего любимого лакомства.

Так что я была на 80% уверена, что желе дождется-таки меня. И поэтому с чистой совестью, одевшись и причесавшись, я потопала в магазин. Идти до него мне минут десять через небольшой дворик, а потом и сквер. Проветрю голову зато, дней тринадцать носа из квартиры не казала уже.

В магазине я «подзависла» рядом со стеллажом, где стоял чай. Как жаль, что подругу я сегодня с собой не взяла – мой любимый зеленый чай с мелиссой стоял, разумеется, на верхней полке. С моим-то метром пятидесятью семью я ничегошеньки не достану, а других людей рядом не наблюдалось. Поэтому, скрепя сердце, пришлось брать самый обычный зеленый чай без всяких добавок. Завтра надо будет обязательно взять Олесю в охапку и притащить сюда, чтобы заполучить мою Прелесть!

Обратно я шла, не торопясь и поедая эскимо. Подруге я тоже купила, но оно не растает так быстро – еще не очень жарко на улице. Когда я зашла в квартиру, там стояла тишина. Нехорошая такая. Пройдя на кухню, я остановилась на пороге и почувствовала, как мои брови медленно ползут на макушку. Да здравствуют те самые 20%, на которые я наплевала. Исполнила-таки Леся угрозу свою, съела желе.

- Dictum est factum («сказано – сделано» лат.), - пробормотала я, переступая порог кухни. Подруга тут же вскинула голову, сказав:

- Я всегда исполняю свои угрозы.

- Тогда и мороженное, которое я тебе купила, ты не получишь, - я показала Лесе язык и стала вытаскивать из пакета продукты, раскладывая их по местам.

Мы продолжили шутливо переругиваться с Олесей ровно до того момента, пока не зазвонил мой телефон. На экран я смотреть не стала – сразу ответила на звонок. И очень зря, ведь на другом конце провода послышался голос моего старшего брата:

- Завтра сможешь посидеть с девочками?

Ни тебе «привет», ни «как дела, сестренка?». Впрочем, Рома всегда был таким: не любил растягивать разговор, сразу переходя к делу. Артем – наш младший брат – такой же.

- Снова? – тем временем сказала я брату. – Это уже пятый раз за месяц. Может, вообще перевезете Рину и Милу ко мне?

- Да, снова, - ответил Рома, игнорируя остальную часть моей речи. – Мы с женой с утра до вечера на переговорах будем. А ты не работаешь, насколько я знаю.

Конечно, он знает. Мы с братом работаем в одной компании. Только вот он выше по должности. У нас вообще в семье все круто: Рома – помощник министра культуры; Артем – крутой, востребованный ветеринар. Ну а я? Я так, мелочь – штатный переводчик при министерстве. Позор семьи, хотя училась лучше обоих моих братьев. Так обычно и бывает…

- Стася? – вырвал меня из воспоминаний голос брата.

- Ладно уж, привозите, - со вздохом сказала я. В конце концов, племянниц я любила.

Услышав мой ответ, Рома сразу положил трубку. Как всегда.

- Что-то не так? – подала голос Леся. Я оторвала взгляд от экрана телефона и посмотрела на подругу. Та сидела за столом, наблюдая за мной.

- Завтра Ариадну и Милу привезут, - сделав голос веселым, ответила я подруге.

- О… Ну тогда я завтра с утра на работу съезжу, кое-какие бумаги захвачу и к вам с девчатами присоединюсь.

Да, Леся к моим племянницам хорошо относилась, поэтому довольно часто приезжала, когда я приглядывала за Риной и Милой. И это было для меня довольно удивительно, ведь детей подруга не очень любила.

- Ну что, устроим киномарафон? – вновь выдернула из мыслей меня Леся.

Я кивнула и пошла в зал. Вот так вот мы, две взрослые женщины, которым через пару лет исполнится тридцать, сели и семь часов смотрели… полнометражные мультфильмы о приключениях Барби и ее друзей.

Утром меня разбудило веселое «Труньк» моего телефона. Я посмотрела на дисплей – пришло сообщение от брата, где было написано: «Через полчаса будем». Я перевела взгляд в угол экрана, чтобы посмотреть, сколько времени. Полпервого дня. Я сладко потянулась, да так и замерла, когда осознание настигло-таки меня. В следующее мгновение я схватила со столика, стоявшего рядом с креслом, в котором я спала, и метнула в подругу первую попавшуюся мне в руки вещь. Этой «вещью» оказался томик с трагедиями Шекспира. Ну как «томик»… Страниц 700 там точно было, поэтому мне стало жаль. И Лесю, и книжку.

Наблюдать за полетом трагедий я не стала, рванувшись на кухню. Там я схватила три кусочка пиццы, закинула ее на тарелку и поставила в микроволновку – греться.

- …! …! – Олеся явно была не рада столь близкому знакомству с творчеством Шекспира. Сразу следом за мнением подруги о великом английском поэте раздался мощный «шмяк» - книжка свела знакомство с моим паркетом. Надеюсь, томик переживет такие неожиданные для него перелеты, а то «птичку» жалко.

- Время! – крикнула я Лесе.

- Деньги, - ответил мне этот гном. Потом, видимо, Олеся взглянула на часы, потому что: - Ёпрст, это сколько мы продрыхли?!

Я Лесе не ответила, забегая в ванную и начиная чистить зубы. За следующие полчаса мы с подругой успели накраситься и одеться. Причесалась я быстро – шевелюра у меня была короткая, поэтому с прической проблем не возникало. А вот Лесе было в этом плане тяжеловато – волосы у подруги были длинные. После заплетения-расплетения разного вида кос, Олеся решила оставить большую часть волос распущенными, завязав на боку небольшой хвост.

Как только я положила расческу на место, раздался звонок домофона – брат с племянницами приехали. Я открыла им дверь подъезда и уже через две минуты у меня на шее висели обе мои племянницы, вереща в уши:

- Тетя Стася!

Я отцепила Рину и Милу от себя, и они тут же радостно унеслись в гостиную. Брат, приветствуя, кивнул мне и сказал:

- Мама вчера звонила. Про тебя тоже спрашивала.

- И что же? – ответила я, уже подозревая, что хотела узнать матушка.

- Мы все, - это слово брат выделил интонацией, - давно задаемся вопросом, когда же погуляем на твоей свадьбе, а потом и из роддома приедем забирать.

- Дорогой братец, - я выдала настолько сахарную улыбку, что чуть не заработала себе диабет, - как только я увижу, что рак свесился с какой-нибудь горы и начал пронзительно свистеть, тогда и начну искать себе жениха.

В этот момент из моей комнаты вышла Олеся и вежливо сказала Роме:

-Добрый день.

- Ах, да, - спохватилась я. – Ром, сможешь Лесю до ее работы подкинуть?

- Хорошо, я как раз мимо центра буду проезжать, - кивнул брат.

- Спасибо большое, - Леся направилась к выходу. Перед тем как закрыть дверь, она состроила мне такую убийственную моську, что меня чуть удар не хватил. Какой бы милой не была моя подруга, если ей что-то или кто-то не по душе, она становится довольно пугающей.

Я вошла в гостиную и меня сразу чуть не оглушил звонкий голос Рины:

- Теть Стась, а что мы будем делать?

- Обращайтесь ко мне просто по имени, а то я себя старой чувствую, - поморщилась я и плюхнулась на диван.

- Но тебе ведь двадцать семь, а это много, - сказала Мила, садясь рядом со мной.

- Совесть есть? – скорбно спросила я, и младшая племянница пристыженно опустила глаза в пол. Увидев это, я весело произнесла: - Есть, вот и мучайся теперь. А мы с Ариадной посмотрим Гарри Поттера.

Когда Гарри, Рон и Гермиона играли в волшебные шахматы в подземелье Хогвартса, раздался звонок в дверь моей квартиры. Я встала и пошла открывать. Девочки даже не пошевелились, зачарованно наблюдая за происходящим на экране телевизора. Открыв дверь, я почувствовала, как глаза мои потихоньку ползут на макушку, а челюсть решила проверить, как там мой паркет.

- Едрить меня Авада Кедаврой, это что за магия вне Хогвартса? – выдала я, чуть придя в себя.

Передо мной стояла гора. Гора бумаг. С ногами. И после моей фразы гора произнесла голосом Леси:

- Мне тяжело, помоги.

Я забрала приблизительно половину бумаг, и стали видны плечи и голова подруги. Мы отнесли весь этот бумажный кошмар в мою комнату, где Леся произнесла:

- Я встречалась с этой парой, которая собаку «распилить» не может. Теперь всплыло, что у них еще есть кошка, - Лиза, - которую они тоже поделить не могут.

- И что же ты им сказала? – заинтересованно спросила я.

- Послала я их. И от дела отказалась, - удивила меня подруга. – И не смотри на меня так. Это такая головная боль, а я не настолько гном.

- Э-э… - выдала я глубокомысленное. Потом тряхнула головой и, указав на бумажный Эверест, сказала: - Тогда поздравляю с новым делом. Может, сходим с девочками куда-нибудь?

И буквально через полчаса мы развеселой компанией «высадились» в центре города, прямо напротив торгового центра. Олеся, Рина и Мила тут же унеслись вперед, на детскую площадку, куда родители сдают детей, чтобы спокойно прогуляться по ТЦ. Я шла позади них и весело улыбалась. Какой же, однако, сегодня классный день. Редко у кого под боком все время находится семья и лучшая подруга, которые готовы поддержать в любой момент. И я это очень ценю, ведь то, что редко, ценно…

Орехова Галина. БРАТЬЯ

В жизни каждого человека должен быть тот, кто поддерживал бы тебя в трудную минуту. Лучик света, который будет озарять тебе путь. Та родная душа, что всегда поможет полезным советом и подставить своё человеческое плечо.

* * *

Жизнь Димы никогда не была нормальной, такой как у всех обычных детей. Виной всему этому были его родители. Всю сознательную жизнь парня они превращали в неприятные воспоминания, из которых складывалось его детство. Отец постоянно выпивал со своими знакомыми, после чего приходил домой и избивал жену. Она же была сильной женщиной и поэтому всё это терпела. Мальчик её любил, ведь мать всегда старалась защитить своё дитя, от озверевшего отца, а ребёнок, в свою очередь, не мог ей ничем помочь. Когда она замечала, что её муж возвращался снова в не трезвом состояние, она говорила, чтоб Дима тихонько посидел в своей комнате или просила лечь пораньше спать. Мальчик всегда прекрасно понимал, зачем она это делает и покорно слушал её, ведь только этим мог помочь матери в таких ситуациях. Не смотря, на его юный возраст, он осознавал, что в жизни не всегда всё бывает хорошо. В такие моменты, когда Дима сидел под одеялом и слышал крики, доносившиеся из-за двери, невольно вспоминал то время, когда всё было нормально, всё было хорошо...

Именно, некоторое время назад в семье Миласовых всё было, как в любой среднестатистической новой семье. Любящие друг друга молодожёны и маленький ребёнок.
Мужчина часто приходил к сыну перед сном и рассказывал смешные, интересные и иногда захватывающие истории из своей жизни. Всей семьёй ходили в парки развлечений, не часто, но когда они приезжали в их маленький городок, родители парня всегда пытались быстрей купить билеты почти на все аттракционы. В те времена и в самих отношениях между молодоженами был мир и покой. Наташа, так звали маму Димы, всегда готовила завтраки своему мужу перед работой, а он же проявлял различные знаки внимания. То приходил с работы со скромным букетом цветов, который соврал в ближайшей клумбе у соседского дома, то приглашал её съездить куда-нибудь, развеяться, после долгих скучных рабочих будней. И эту идиллию может разрушить, всего лишь один резкий поворот жестокой судьбы…

Обычный вечер. Дима с мамой находились на кухне, где она суетливо бегала, стараясь успеть приготовить ужин до прихода любимого мужа. А мальчик в свою очередь сидел за обеденным столом и мирно перебирал новые игрушки в руках. Парень ждал, пока папа вернётся, ведь у него была хорошая новость, и ему очень хотелось поскорей ему рассказать.
Сегодня на улице Дима познакомился с милой девочкой, которая жила в соседнем доме, они совсем недавно переехали. Зеленоглазый с ней очень хорошо сблизился, настолько, что они даже решили поменяться на время игрушками. Мальчишка весь сгорал от нетерпения выложить всю эту историю отцу. О том, какие красивые игрушки теперь у него есть, да и о самой девочке тоже, которая показалась ему очень милой.

И вот долгожданный щелчок ключа входной двери. Подрываясь, Дима со всем ног бежит к папе. Мысли были только об одно, из-за чего мальчик споткнулся об игрушки, которые сам оставил на полу. Первое, что после падения он увидел - это черные, пустые глаза-бусинки у его старой игрушки дракона. В то время как ребёнок поднимался, в коридор выбежала его мать. На момент в голове парня проскочила мысль, что хоть один из родителей поможет ему встать, но этого не произошло. С горем пополам Дима поднялся и, шмыгая носом, пытаясь сдерживать слёзы, улыбнулся и снова воодушевившись, посмотрел на отца, но всё, что увидел мальчик – это пустота. Чёрные, бездонные глаза, наполненные злостью и печалью, точно такие же, как были у той несчастной игрушки, с которой небрежно обращались, периодически совсем забывая про её существование. Дима тут же украдкой посмотрел на свою светловолосую мать, она так же была в ступоре, руки её были сжаты в кулак и сложены в области сердца. И тут улыбка зеленоглазого мальчика спала. Никогда Дима ещё не видел родителей такими.

- Папа! Папа! Что с тобой!? Ты заболел!?,- поток однообразных вопросов вырывался из уст обеспокоенного сына, мальчик не понимал, что с ним не так, в голове была только мысль о том, что он болен.

-Папа, скажи! Тебя побили? У тебя что-то болит?

-Закрой рот..,-сухо пробормотал озлобленный мужчина, который явно сдерживался из последних сил.

-Что? Папа, скажи громче! ,- никак не могло успокоиться детское любопытство.

-Закрой свой рот!- закричал отец на всю квартиру.

После этой фразы Дима застыл. Он боялся пошевелиться, не говоря уже о том, что он закончил свой бессмысленный расспрос о состояние здоровья отца. На комнату опустилась мёртвая тишина. И только кастрюля с закипавшей в ней едой, громко свистела, отдаляясь в ушах мальчика.

-Димочка, может, сегодня ляжешь пораньше спать?- наклоняясь к своему сыну, тихо проговорила светловолосая женщина.

-Мама…? - вопросительно посмотрел на свою мать, Дима.

-Я позже приду, прочитаю тебе сказочку, иди, давай, я скоро приду, заинька ,только хорошо закрой дверь ..,- договорила она нежным голосом и подталкивая мальчика за плечо направила в сторону детской комнаты.

А дальше происходило то, что в дальнейшем было обыденностью. В тот день Славу, отца Димы, понизили в должности, и он изрядно выпил с горя. На своей жене криками, а в дальнейшем и ударами он вымещал свою злость. Это было только началом, ведь потом мужчину уволили с его и так не совсем прибыльной работы. Почти каждый день он появлялся на работе в не трезвом уме, что стало причиной увольнения. После этого он просто «слетел с катушек».

Пьяные крики каждый день, тело матери, покрытое синяками, ссадинами и даже порезами, от разбитой посуды. Дима не мог. Он не мог ничем помочь…

* * *

Эти события просто сводила мальчика с ума. Парень думал только о том, что когда-то это всё должно прекратиться, хоть ненадолго, но всё обязательно наладится. Глубоко в его уже душе жила эта надежда. И вот появилось чудо, прекрасный, яркий лучик света в комнате полной тьмы.

Вся семья была шокирована новостью о том, что Наталья беременна во второй раз. Радости Димы, просто, не было предела! Это и будет поводом всё изменить!

После этого мальчик с каждым днём сближался с мамой всё сильнее. Однажды перед сном она прочитала ему сказку, о зайчике, который был совершенно один, в его лесу абсолютно все отказывались с ним дружить.

«Бедный Зайчик уже совсем отчаялся, как вдруг к нему подошла Белочка и предложила ему стать друзьями.

-Зайчик, давай дружить! Со мной не кто не хочет дружить, все к кому я подходила, отказывали мне,-грустно бормотала белочка.

На эту простую просьбу, Зайчик ответил с радостью и после этого они стали хорошо дружить, и у них всегда был тот, к кому они могли обратиться за советом или же помощью. Конец». Эту сказку Дима запомнил на всю свою оставшуюся жизнь. На тот момент парень всегда считал маму тем, на кого он мог положиться и полностью ей доверял. Пока женщина была беременна, всё пришло в норму, но только глава семьи постоянно попрекал свою жену в том, что это точно не его ребёнок и это и стало огромной причиной для нового, самого глобального скандала в их и так уже почти распавшейся семье.

Мальчик сидел в гостиной со своей мамой и вместе смотрели мультики по телевизору, они часто так делали, когда мужчина не находился дома. Стоило только подумать об этом, как он вернулся. Отец был пьян, но ни кто этому уже не был удивлён. Белокурая женщина, как обычно стала подталкивать сына в коридор, где была комната мальчика. Но в этот раз любопытство парня взяло над ним вверх, и, решив не прятаться в своей комнате, а подслушать всё за стеной, Дима остался в тёмном коридоре, где было прекрасное место для подслушки. Диме всегда было интересно, за что отец так возненавидел такую прекрасную женщину, как его мама, ведь между ними никогда не было разногласий раньше. И вот началось «шоу». Пьяный шатен снова стал вздорить и раздувать тему того, что этот ребёнок не является представителем его крови. Женщина же в свою защиту пыталась всячески убедить его в обратном.

- Да как я могу, носить под сердцем ребёнка, не от тебя,- человека, которого я любила всю свою жизнь!? ,- из последних сил кричала мать Димы.

- Да откуда мне знать!? Меня часто не бывает дома, а вдруг ты…- всё равно продолжал пьяный отец без остановки, запинаясь на каждом слове.


Вскликнув, Наталья неожиданно упала на пол, она прижалась к гарнитуру и схватила обеими руками живот. Всем известно, что во время беременности категорически запрещено нервничать, а ней это происходило практически каждый день.

- Что ты тут за цирк устроила!? Щас я тебе покажу..- после этих слов, мужчина оглядел всё вокруг себя, шатену попалась на глаза ваза, стоящая на обеденном столе. Он быстро схватил её, и уже было готовился запустить вазу в мать, как мальчик, за стеной, не выдержал.

-ПАПА!- закричал Дима и тут же бросился в сторону отца, парень схватил его за ногу, после чего вместе, они повалились на пол. Ваза выскользнула из рук и полетела вниз, расколовшись на мелкие осколки. Всё произошло так быстро, что мальчик даже не успел осознать, что только что случилось. Его отец приземлился виском на один из осколков вазы и тут же потерял сознание. Мать же тоже ничего не понимала, она старалась подняться, что у неё совсем не получалось.

-Мама, подожди, я тебе помогу,-сказал Дима, подползая к матери. Паренёк суетился, но всё же помог ей дойти до дивана.

-Что со Славой, то есть с твоим папой? С ним всё в порядке?- судорожно, почти неслышно бормотала женщина, все её слова сопровождались, глубокими вдохами, как будто она вот-вот потеряет сознание из-за нехватки кислорода.

-Мам, папа, он не поднимается, он упал на разбитую вазу, я не знаю, не знаю как это получилось…- хотел оправдаться Дима, но не успел, он почувствовал на себе сверлящий взгляд, приподняв голову, мальчик увидел, не естественные для его матери, полные злости глаза из которых стали катиться слёзы.

- Да как ты мог?! Зачем? Зачем ты полез ко мне и к отцу?! Я же четко сказала тебе сидеть в своей комнате! Это так сложно?,- мать ребёнка стала почти кричать, с большим напором женщина стала выговаривать своему маленькому сыну такие слова.

- Мама, мама, я хотел помочь.. Тебе помочь, а вдруг папа сделал бы тебе больно и моему братику тоже, мама…уууу ,- начал плакать мальчик. Но его мать это не останавливало, она с каждым разом только повышала голос, приводя уже совсем не понятные аргументы для того, чтобы только сказать, что виноват во всём её сын. Казалось, появился повод, благодаря которому она могла выпустить наружу всё то, что так долго копилось в её крепкой душе. Женщина совсем забыла, что на кухне лежит бесчувственное тело её мужа и что мальчика сидящего перед ней она должна не ругать, а благодарить…

* * *

После этого случая в семье произошёл полный раскол, все стали жить «сами по себе». Глава семейства уходил из дома на несколько суток, он оставался в гараже у друзей чтоб «залечить своё горе». Отношения между Димой и его матерью совсем сошли на нет. Их разговоры были только на уровне повседневности, хотя сам паренёк всячески старался помогать ей, ведь та была в положении, но женщина не придавала его поведению никакого значения.

Мальчик перестал выходить на улицу, да что там, на улицу, он редко покидал свою комнату. Только по необходимости…Пару раз за ним приходила жизнерадостная девочка, которая жила по соседству, та, что предложила поменяться ему игрушками. В первый раз мальчик вышел, он же должен был ей те самые игрушки, но после этого просто игнорировал визиты подруги. Можно сказать, его жизнь потеряла смысл. Дима был совсем мал, но в его жизни не было человека, у которого в любой момент он мог что-то спросить или же попросить. Он же ребёнок, семилетний мальчик, который не менее любопытен ко всему, что его окружает, но, увы, никто ему ничего не расскажет…. Самое жестокое по отношению к этому бедному парню было, то что его родители живы, как бы это странно не звучало. Вот они ходят рядом, но их присутствие зеленоглазый совсем не замечал.

Хоть дела мальчика обстояли совсем печальным образом, каждую ночь он шептал: «Братик, когда ты родишься, я тебя никогда, никогда не оставлю, я не дам тебе пережить, то что случилось со мной. Я не позволю никому тебя обидеть. Только, пожалуйста, пусть с тобой всё будет хорошо. Братик, приходи поскорее, я тебя так жду…», с такой мольбой Дима всегда засыпал, тая крохотную мечту в душе.

И вот настал тот долгожданный день, когда мечта мальчика сбылась не во сне, а наяву! Ночью у женщины резко прихватило живот, чего Дима сильно испугался, он думал, что с его будущим братом что-то случилось, но потом все его страхи развеялись, когда светловолосая попросила его вызвать скорую, ведь у неё попросту начались схватки. Именно маленький брюнет сообщал информацию врачам на другом конце трубки, потому что их отец уже двое суток не появляется дома, а его матери сейчас явно было не до этого. Пока женщина пыталась открыто не показывать всю свою боль сыну, он бегал по дому, собирая все необходимые вещи и документы женщины. Он суетился, ведь скоро появиться его брат, нет, его лучик света.… По окончанию сборов, уже приехала скорая, после чего мать Димы, которая в свою очередь не могла уже терпеть боль, забрали в больницу. Но мальчика тоже не могли оставить дома одного, он всё же был совсем мал, поэтому его взяли с собой в здание больницы.
В тот момент, когда светловолосая женщина находилась в операционной, Дима был таким растерянным, его голову переполняли мысли, они были и о плохом, и о хорошем, но всё же…. Маленький мальчик семи лет, рассуждал в данной ситуации, как самый настоящий взрослый человек…

* * *

После рождения мальчика, Диму отвезли домой, ведь его матери нужно некоторое время побыть в больнице с новорождённым малышом. Но забота о старшем ребёнке в стенах больницы доставила бы ей слишком много хлопот. За брюнетом должен следить отец, но он так и не появлялся в доме, поэтому Дима заботился о себе сам. Он давно к этому привык, ведь когда его мама была на последнем сроке, мальчик делал все по дому самостоятельно. Целых два дня парень жил один, но его это не как не тяготило, его счастью не было краёв, ведь он был рад тому, что у него теперь есть брат. По истечению этого времени в дом вернулась его голубоглазая мать с новым ребёнком.

Каждый день Диму нельзя было оторвать от брата за уши. Имя младенцу так же придумал сам, и их мать не как не стала возражать. Даня, так звали нового члена семьи, почти не капризничал и постоянно улыбался, стоило Диме подойти к кроватке.
Но не всё было так хорошо, Наталью тревожило долгое отсутствие мужа, который никогда раньше не уходил так надолго. Через неделю после выписки женщины из больницы, Слава так и не вернулся. Тогда женщина пошла за ним сама, она знала, где он постоянно выпивает. Голубоглазая всегда была слишком горда, потому никогда за ним не бегала, но в данной ситуации нервы уже сдавали.

К счастью для этой семьи, Владислав оказался живым и невредимым. Он просто заранее «отмечал» появление нового сына на свет. В тот момент пара выяснила все отношения и разногласия. Многочисленные крики, ругань помогли им наконец-то разрушить этот круг несчастия в семье. После этого женщина вернула мужа домой, она аккуратно уложила его спать. Дима был очень удивлён тем фактом, что его мама так порхает над отцом, ведь такого не было уже давно.

* * *

С того дня в доме Миласовых, всё потихоньку налаживалось. Отец перестал ходить в гараж и снова занялся поисками работы. Он пытался наладить отношения с Димой, но то, что происходило до недавнего времени, принесло мальчику большую травму, и он наотрез отказывался принимать отца. Паренёк старался не подпускать мужчину даже к брату, потому что боялся, что тот снова возьмётся за своё и даже не посмотрит, что Даня ещё совсем мал. Время шло своим чередом, Данечка подрастал, а перепалки между Димой и Славой принимали всё больший масштаб. Одними криками всё не заканчивалось, отец стал нередко поднимать руку на своего ребёнка.

- Ты ни черта не изменился!- кричал зеленоглазый парень, подбежав к Дане, он обнял мальчика и продолжил крики,- Не подходи к моему брату! Ты чудовище!

В тот день брюнет получил немало ударов, это не ломало его. Он из-за всех сил старался защитить своего младшего брата, чтоб его судьба не стала такой же. Но всё было напрасно: когда Димы не было дома, Даня всё равно был подвержен избиению и оскорблениям от главы семьи. А причиной избиения младшего было как раз поведения Димы. Отец злился на то, что из-за мальчика у него не получается наладить отношения со старшим сыном.

Проходили дни, недели, месяцы…. И судьба Димы, медленно повторялась у его любимого брата. Этого он категорически не хотел. Но не как не мог этому помешать. И тут наступило лето, после окончания девятого класса юноши. У него появилась возможность всё исправить.

«Если я уеду из дома, учиться в другой город, то отец и Даня смогут наладить отношения. У него не будет повода срываться на брата,… Но я так не хочу расставаться… Даня, но это для тебя..», с этими тревожными мыслями, парень погрузился в сон. Всё утро втайне от семьи Дима собирал вещи. Он был настроен решительно и останавливала его только сильная тоска по улыбке брата, его смеху…Но парень быстро выбросил эти мысли из головы и выбежал в коридор. Заранее он договорился со своим другом, что тот поможет ему добраться до его нового места жительства (но где он будет проживать, Дима до сих пор не решил). Родители парня сидели на кухне и спорили о чём-то своём, но их прервал громкий голос юноши. Он быстро протараторил им о том, что он собирался сделать и не дождавшись их ответа помчался на улицу. Но не заметил, что брат находился в соседней комнате и давно перестал смотреть добрые сны. Тот резко подпрыгнул, услышав намерения Димы, и побежал за ним.

- Ты правда-правда навсегда уезжаешь!?,- Закричал Даня вслед, на глазах младшего стали выступать слёзы, однако брюнет не мог успокоить его и остаться рядом, ибо бесконечные ссоры с отцом вредили Дане, и сейчас он был в том возрасте, чтоб обеспечить себя сам.

Даня любил Диму, и он это прекрасно знал. Однако брюнет лишь слегка кивнул, засунул руки в карманы, развернулся и направился к машине, где его уже заждался Олег. Слышать, как мальчик шмыгает носом, было просто не выносимо. Поэтому брюнет поскорее запрыгнул в машину, но парня что-то тянуло за рукав. Он не хотел ломать ему жизнь, если его не удалась, то не должна же она у всех пойти по «черной дороге». Старший отдёрнул руку, суетливо закрывая дверь авто и подал знак Олегу, чтоб он начинал движение. Тот же в ответ стал заводить свою старенькую «копейку».

-Я поеду с тобой! ,-кричал Даня, уже захлёбываясь своими слезами,- Не оставляй меня братик, я очень тебя люблю, пожалуйста…,-смотрел он своими детскими глазами в глаза Димы, уже взрослые, осознающие всю жестокость судьбы.

Парень отвернулся, хотя ему так хотелось подольше смотреть на него, чтоб запомнить его до самым маленьких частичек, хотелось прижать его настолько крепко к себе, на сколько это было возможно. Но машина тронулась и это спасло его в данной ситуации. Краем глаза он видел, как мальчик усердно бежит за машиной, на бегу вытирая свои красные заплаканные красные глаза. В тот момент у Димы что-то оборвалось в душе.

-Чёрт… остановись, пожалуйста, мне нужно с ним поговорить,- выходя из машины, зеленоглазый подбежал к брату и заключил его в самые крепкие объятия.

- Я никогда…. Слышишь?.. никогда тебя не брошу. Прости… прости меня за это ... Ты… ты мой лучик света….

Обнявшись, посреди улицы два мальчика плакали. У обоих была сложная судьба. Но справились с проблемами жизни они только благодаря друг другу. Они всё, что у них было. Берегите того человека, что является для вас лучиком, ведь людей так легко потерять….

Орешкина Влада. 1 642 М ГЛУБИНЫ

«Возрождение супрематизма (1)... Вы хоть осознаете, голубчик мой Елисей Васильевич, что мы творим венец современного искусства online, если угодно», - одухотворенно прокукарекал свежий кавалер с огромной нежно-бирюзовой бабочкой поверх запачканной белой рубашки. Его напористая пиджачная натура, преисполненная наполеоновской грациозности, восседала на первом ряду провинциально-уютного партера. «Казимир Малевич(2) уничтожает природу, размазав черный квадрат по декорации. Абсурд! Вы думаете, мы хоть чем-то уступаем «Победе над солнцем»(3)? Мы создаем легенду, дарим сценическое рождение озеру Байкал...»

Два безэмоциональных глаза, внезапно выглянувших из черной бороды собеседника, оценивающе уставились на франта. До этого момента ссутуленный Елисей Васильевич напоминал франту супрематическую композицию, молчаливую, безобидную и непонятную. Теперь же исчерканные листы бумаги в руках молчаливого собеседника готовы были кричать: «Нате! Какой позор!». Однако, вместо баса, послышался спокойный и сухой, как наждачная бумага, голос Елисея Васильевича: «Вы сами говорили, что современное искусство любит смыслы. Ну и где же они, дорогой мой? - слова выкатывались медленно, точно мелодия баркароллы. - На данный момент это - просто качественное подражание 20 века, а я ожидал оригинальной работы. Пока что такие декорации я одобрить не могу. Работайте дальше».

- Но это – Байкал! - бабочка на шее в раздражении дрогнула. -Я не знаю, что еще вам надо. Уникальная фауна, огромная площадь, чистейшая пресная вода...

- Вы даже говорите, как рекламный плакат. Послушайте: я не просил копировать уже высказанные идеи. Это не наш уровень. Представьте зрителю глубокое видение озера. Понимаете, глубокое! Не стереотипное, а детальное. Душевное, что ли... Думайте. Думайте, Алек, иначе с вами нам придется расстаться.

Из зрительного зала невозможно уйти со скандалом. Это крепкая система. Здесь не получится с лязгом отшвырнуть в сторону стул: первый театр мира минойцы высекли из камня; не удастся выпалить колкость: акустика традиционно подчиняется актеру; нельзя хлопнуть дверью: она находится вне измерения сцены. Дело в том, что однажды театралы пришли к выводу: самое страшное в искусстве – оскорбление творца. А если утопить отголоски реалий в напряженной тишине зала, то можно в итоге и слышать, и видеть, и даже получать эстетическое удовольствие.

Только оно, светом ярче солнечного, достает до самого илистого, промозглого дна, до точки падения, откуда выплыть силой собственной мудрости не получится. Это – Каин, Тартар человеческой души, где караются те оскорбленные, отчаявшиеся, униженные, разочаровавшиеся, что не нашли в себе веры... Так легким свистом деревянной лимбэ(4), закрученной около гортанного варгона, прорывается туда сквозь водную пучину прекрасный, дионисийский свет надежды. Он вливается в душу плавным, грациозным движением тонких белых рук, пластичными фуэте и воздушными подскоками, наполняя сердце целительной силой, воздухом, без которого жизнь немыслима, любовью.

***

Александр пришел в себя на берегу. Это была крайне ухоженная, хоть и сероватая городская набережная, видневшаяся за просторной дорогой из окон кафе.

- Нет, нет, что вы! Как можно их чем-то заменить: костюмы замечательные! Вот честное слово, как же мне не хватало таких халатов в детстве, на народных танцах, - за противоположным концом столика сидела премилая молодая девушка- статуэтка из серии «Народности России» Императорского фарфорового завода(5). Ее нежно-охровое лицо обрамляли две густые, крепкие косы насыщенного смолистого цвета, а глаза... Глаза, застывшие в вечной мягкой улыбке, подобно Сирене, загадкой своей манили смельчаков нырнуть в них взглядом и навсегда стать утопленником сибирской красоты. «А почему, собственно, вам важно было слышать именно мое мнение?» - вкрадчиво спросило искусное создание.

- Понимаете, когда я увидел вас в тот раз на сцене... вы танцевали тогда, кажется, в коллективе, - слова кусочками тетриса сопротивлялись здравой интонации, - мне показалось, что ваш профессионализм намного выше, чем у остальной труппы. Дулма, так звали девушку, неожиданно, возможно, для всего кафе звонко расхохоталась.

- Профессионализм! Ей-богу, какой профессионализм вы могли найти в модерне?! – она говорила вспыльчиво и в то же время доброжелательно, с той наивностью, что осталась либо в детстве, либо в самой глубине огромной страны. - Скажите уже сразу, что, увидев пришельца из Бурятии, приняли его за бегающую по сцене энциклопедию. Я не против, не расстраивайтесь: вы, кажется, не слишком много знаете о тех, кто на расстоянии в 5000 км говорит с вами на одном языке.

- Вы из Забайкалья.

- А вы, видно, все же посмотрели расстояние до озера перед тем, как начать работать над декорацией, - наступательным тоном сказала Дулма. Ее атака была похожа на игру в солдатики, ребяческую и бесцельную, ту, которая в реальном мире так часто наносит неподдельные, животрепещущие удары прямо в сердце.

- Почему в модерне нет места профессионализму? – от нежданного вопроса лицо Дулмы, до этого скомканное в усмешке, вдруг приняло невиданное доселе задумчивое выражение.

- Смотря что вы имеете в виду под этим словом. В 19 веке балерины выламывали ноги у станка, вероломно утверждая, что это – профессионализм, это, дескать, эстетика, -лицо ее застыло в кислой гримаске. - После первой мировой войны вдруг появилась Айседора Дункан(6), которая сказала, что профессионализм – это отсутствие сценичности. И вы знаете, ей поверили. Народ действительно стал посещать курсы, на которых учили прыгать и скакать так, чтобы это казалось естественным.

- Ха, так это значит, по-вашему, я, официант, тот мальчишка за соседним столиком – все мы – величайшие танцоры, не догадывающиеся о своем жребии?!

– Они – не известно, но вы... вы уж точно петух! – усмехнулась Дулма, - а ну-ка, покажите еще раз ваши декорации.

Александр замешкался: «Но понимаете, я натуралист, абстракции для меня как темный лес, не изучены до конца. Я привык рисовать то, что дают, а эти ваши новые течения... я не вижу в них смысла», - говорил он, медленно протягивая папку с эскизами.

- Это самое страшное. Запечатлеть может каждый: телефон в ваших руках – не лучший ли художник на свете? Мы живем в ту эпоху, когда искусство – не техника, это смысл. Я могу крутить и 10, и 20, и 100 фуэте, хотите покажу? Вам будет увлекательно, обещаю, но вынесете ли вы для себя мораль из этого цирка? Вряд ли. Намного важнее, поставив темп пробежки, сделав более или менее плавное движение рукой, вложить в произведение какой-либо смысл. Я не говорю о том, конечно, что балет – не танец, просто его мало кто освоит, в отличие от современной хореографии, подвластной каждому философу, - она мимолетно скользнула взглядом по наручным часам, сделала глоток чая и как ни в чем не бывало прибавила, - а теперь мне пора спешить на репетицию.

- Я вас провожу, - ответил Алек. Они покинули кафе вместе с Дулмой, растворившись в синеве сумеречных улиц.

Низкие домики вдоль набережной расплывались приглушенными пастельными оттенками в холсте реки, точно подражая Моне, а рядом с Александром была она, не такая, как все вокруг, слишком самобытная и загадочная. «Знаете, здесь так много искусственного, наигранного шума, а на Байкале... там жизнь, природа». Машины, прохожие, гудки, крики — все, что недавно перебивало беседу, плавно растворялось в потоке негромкой речи. «...иногда я прихожу к выводу, что мне безумно повезло родиться у берегов Байкала. Многие здесь жалуются, что в жизни им не достает экзотики, а у меня, у меня она всегда рядом, в душе, понимаете? Поля, деревни и эта исполинская водная гладь — я ведь привыкла видеть это вокруг себя с детства. Мне даже снятся сны о Байкале. Представьте, как будто на рассвете я спускаюсь с песчаного берега к озеру. На земле лето, а вода почему-то вся во льду. Восходит солнце, а я бегу к нему, как будто на коньках. Бегу вперед и вдруг ударяюсь лбом о солнце, смотрю, а вместо круга — крест, какой отец носил, с двумя перекладинами. Тут я вдруг падаю спиной в прорубь и замираю...замираю от гула поезда. Он такой чужой среди этой подводной красоты». Двое шли сквозь узкие улочки, упираясь то в сетевые магазины, то в шумные трассы, то в отголоски дворов. И чем дальше шел Алек рядом со столь сияющей, утонченной натурой, душой чище озерных глубин, тем отчетливее понимал, как губительно было его оскорбление Байкала, не привыкшего к поверхностному отношению. Лужа и море – никак иначе не соотносится то, что прежде творил франт, и та стихия, что бушевала сейчас в его воображении. Теперь сомнения исчезли. Традиции живы. Живы в тех, кто вырос в любви к своей земле, кто гордится ее неизведанной прелестью, кто понимает и чтит свою историю, природу, уникальную народность.

***

Байкал ожил. Закрутился вихрь событий на сцене, замелькали завораживающие движения актеров в костюмах, пропитанных национальным колоритом. Зрительному залу открылись декорации спектакля. Синева воды и неба, глыбы льда и всплеск воды в одном лице. Сцены менялись под звуки громогласного напева, игры в просторах Забайкалья, широкого хоровода, точно отраженного в холсте на заднем фоне. Байкал менялся. Он то становился до примитивности понятным, то вдруг вновь закручивался в причудливые узоры, волновался и впадал в штиль, пока вдруг душа его не обрела зримые очертания. Горный хребет изогнулся в густые линии: улыбнулся берег озера и открыло чарующей глубины глаза величайшее озеро на свете, погружение в которое равносильно перерождению, дыханию, вечному очарованию и пленению Сибирской красотой.


1) Супрематизм (от лат. supremus — наивысший) — направление в искусстве начала XX века, основанное Казимиром Малевичем. Комбинации разноцветных плоскостей.

2)Казимир Северинович Малевич - художник-авангардист, философ, педагог. Основоположник супрематизма.

3) Победа над солнцем - футуристическая опера Михаила Васильевича Матюшина и Алексея Елисеевича Кручёных.

4) Лимбэ - бурятский струнный инструмент.

5) Народности России - серия фарфоровых статуэток, выполненная Императорским фарфоровым заводом в 1913 году.

6) Айседора Дункан - танцовщица-новатор, основоположница свободного танца.

Плотникова Юлия. РАФАЭЛЬ

Быть может, я потерял надежду, что меня поймут, или боялся, что меня слишком хорошо поймут.
Оноре де Бальзак, «Шагреневая кожа»

Рафаэль не был Рафаэлем.
Его имя – Федор Николаевич Бердынкин. Рафаэлем он себя чувствовал. Он знал: он – Рафаэль. Это имя ни разу не было произнесено вслух, но написано – тысячу раз.
Субтильный юноша. Мизантроп.
Рафаэль.
Он чувствовал не так, как чувствуют другие. Он мыслил не как все. Он задавался вопросами, которыми в его возрасте задаваться не стоит. Он впадал в странное состояние, похожее на хождение в густом молочном тумане, в котором замирал, словно боялся спугнуть дичь на охоте или лишить младенца сахарного сна. Ему казалось, что, блуждая в тумане, он может понять все. Он созерцал мир из маленькой темной квартирки нелюдимого человека, боящегося жизни и презирающего самого себя.
В таком настроении надобно смотреть на огни большого города, стоя на прохладном ветру на балкончике с очаровательными волнистыми черными прутьями, курить и разглагольствовать о смысле жизни, о бытие, о Гении в обществе человека невероятно умного, понимающего, согласного, но поддерживающего ради забавы видимость дискуссии. Но балкона Рафаэль не имел, не курил и не говорил ни с кем, если к этому не принуждала его должность.
Порой он лишь существовал. Ни о чем не думая, механически совершая заученные бытовые действия, не замечая хода времени, не осознавая собственного существования. Забиваясь в самые глубины себя самого (или, наоборот, отлетая на самое далекое расстояние от физической оболочки), сознание покидало Рафаэля, оставляя тело без руководства, под его ответственность. Порой Рафаэль находил самого себя у открытого настежь окна, смотрящего в лицо ледяному дождю, стоящему стеной мелких частых пунктирных иголок, держащих тучи. Рафаэль закрывал окно, впитывал половой тряпкой дождевую воду, которая завораживала его неизвестно сколько времени.
Бывало, он вскакивал с постели, поспешно одевался, глотая на ходу остывшие остатки вчерашнего ужина, бежал на службу и, лишь добежав, узнавал, что сегодня – его выходной день. Бывало, он пропадал на неделю. Начальник и молодые коллеги замечали его отсутствие далеко не сразу. Никодим Федотович лично приходил на квартиру к Рафаэлю, чтобы либо отчитать его, либо похоронить, ведь Федор Бердынкин никогда не пропускал работу без уважительной на то причины. Открывал Рафаэль в домашнем платье, побледневший, будучи спрятанным от целебный лучей солнца за плотными занавесками, растрепанный, немытый, с отсутствующим взглядом и тенями под глазами, нездорово контрастирующими с общим цветом лица. Никодим Федотович, человек невероятно строгий и вспыльчивый, в одно мгновение терял весь запас ругательных слов, как и настроение ругать. Он желал Рафаэлю крепчайшего здоровья, надевал шляпу и уходил.
Чтобы поддерживать связь с миром, чтобы ориентироваться в бескрайнем, бесформенном пространстве недели, Рафаэлю нужно было хоть какое-то занятие. Работа, приемы пищи, бой часов – ничего не помогало. Нужно было что-то, что доставляло бы удовольствие Рафаэлю, принуждая его при этом к выполнению ежедневных действий. Что-то, что давало бы ему отвлечься от повседневности, но в тоже время не отпускало его, привязывало мягкой, приятно щекотавшей кожу веревкой к гири реального времени.
Рафаэль читал «Брачную газету». Читал верно, безызменно. Читал каждый вечер, каждое утро и каждую ночь. В этом он видел свой досуг. Лишь это занятие удерживало его в реальном мире.
Рафаэль мечтал о женщине. Женщине, которая чувствовала бы этот мир так же, как он. Однако пока в его жизни была лишь одна женщина, дарящая платоническую, но чувственную любовь. То был портретик незнакомки в платье с высокой стоечкой. Пухлые губы, некрасивая, но почему-то милая, большая родинка на щеке. Глаза ее смотрели заносчиво, так живо, что и подумать было нельзя, что холодное стекло серебряной рамки отделяет Рафаэля от призрака утопившейся три года назад женщины с живыми глазами и некрасивой родинкой.
Рафаэль часто не понимал людей, их поступки, поэтому предпочитал оставаться в благоговейном одиночестве, читая «Брачную газету», впадая в забытье и мечтая об умершей женщине, которую он не знал, но чью фотографию хранил.
Не раз он увлекался, смеялся, рыдал и злорадствовал, читая женские объявления «Брачной газеты». Бывало, на пару мгновений он, кажется, даже влюблялся. Но он никогда не отвечал на объявления, как бы сильно ему ни хотелось этого.
Порой Рафаэль противоречил сам себе: будучи невыносимо одиноким, желая тепла и любви, вожделенно мечтая прикоснуться губами к женским плечам, шее, получить ответные прикосновения, он ревностно хранил свое одиночество, ограничивал, сводил к минимуму – что было весьма непросто с учетом занимаемой им должности приказчика в магазине готового мужского костюма – любое общение. Он ненавидел свое одиночество, но в то же время не представлял себе жизни в человеческом окружении, допущенном к себе через разорванную защитную оболочку холодности, замкнутости, вечной угрюмости, невероятной вспыльчивости и обидчивости. На самом деле Рафаэль не обладал перечисленными качествами, они служили прикрытием, защитным хитроумным механизмом, не подпускающим людей.
Даже собственных родителей он предпочитал любить на расстоянии, посредством душевных писем, акварельных открыток и очаровательных фотографий стареющей четы, желающей видом своего старения и приближения скорого поезда Жизни к следующей станции Дряхлости и конечной – Смерти, завлечь сына путами жалости и сыновнего долга назад домой. Но все было тщетно, Федечка приезжал только на праздники, и то не на все. Рафаэль любил родителей всем сердцем, но предпочитал любить на расстоянии. Он знал, как его любят, и с детства любил в ответ преданной сыновней любовью, хотя порой, сидя в своей комнате, слыша приближающиеся шаги, замирал, молясь, чтобы никто не зашел и не нарушил его одиночество. Он стыдился, корил себя за недоброе выражение глаз, раздражение, проскальзывающее в тоне. Он корил себя и старался с годами все чаще избегать членов семьи, чтобы ненароком не обидеть их. Закончив обучение, он собрал вещи и уехал в соседний город, туда, откуда он смог приехать за пару дней, но был недосягаем, ведь старый отец никогда не решится со своим больным коленом на такое длинное путешествие, а мать не решится поехать одна.
Рафаэль переносил общество лишь одного человека – женщины в серебряной рамочке, выставляющей пухлые губки для невидимого поцелуя, предназначенного не для него. Лишь ей он позволял смотреть на себя, будучи предметом безответных тоскливых взглядов и вздохов. И сейчас он смотрел на нее и вздыхал.
Рафаэль читал «Брачную газету», зная, что не напишет ни одной женщине. Он читал мужские объявления, мольбы и несмешные шутки, выдаваемые за остроумную сатиру на признания влюбленных. Это было гораздо интереснее. Ведь когда речь шла о мужчинах, Рафаэль мог сравнивать себя с ними, не имея возможности при этом мечтать, сомневаться, влюбляться, страдать.
Некоторые объявления походили больше на торг, деловое предложение. Их Рафаэль перелистывал. Порой попадались шутники. На серых страницах можно был встретить пестрые, тошнотворно красочные слова поэтов и прозаиков. Ни к одной из этих групп Рафаэль себя не относил, поэтому с чистой совестью презирал и тех и других. Шутники – пошляки, оскверняющие весеннюю красоту любви, поэты уж слишком возносили ее, чем раздражали еще больше.
В том, чтобы смеяться над людьми, их мечтами и способами их достижения – в чтении «Брачной газеты» – Рафаэль видел свой досуг. Это было развлечение, позволяющее поддерживать связь с жизнью.
Но однажды все изменилось.
Сентябрьский вечером, сидя в любимом кресле с любимой газетой, постепенно терявшей свою значимость, требующей скорой замены на новое увлечение, Рафаэль прочитал:

«Источая миазмы растлевающего одиночества, душа моя просит любви и понимания. Пусть эта агония затронет струны души твоей. Я взываю к Женщине. К Аристократке. К Умнице. Я не ищу красоты – ею владеют любовницы, я в поисках ума и духовной состоятельности».

Спроси Рафаэля, что так поразило его в этом объявлении, он не смог бы сказать. Он и не думал об этом. Взял чистый лист. И написал ответ:

«Признаюсь, я не аристократка и не умница. Признаюсь, я вовсе не женщина. Но в тридцати девяти перечитанных мною до тысячи раз слов скрывается высоконравственная, чувственная душа. Я прошу вас написать мне. Рафаэль».

И на следующее утро отправил через редакцию.
Через неделю пришел ответ:

«Наверное, и мне стоит сделать признание. Я был пьян. И удивлен ответу. Причем такому. Что же, будем товарищами. Альберт».

Так и началась их дружба.
Он был типичным Альбе́ртом. Альбе́ртом Кирилловичем. Но называл себя А́льбертом. Альбертом Виконтом.
Забавная, кстати, история связана с тем, как появилась на свет – а точнее на надушенной бумаге – эта «фамилия». В одном из писем Рафаэль признался, что, будучи юношей, ныряющим ежедневно в пучины несбыточных мечтаний и идиотических фантазий, всю жизнь хотел познакомиться с настоящим герцогом, маркизом, шевалье или виконтом. В ответном письме, в самом низу, красовалась замысловатой загогулинкой с маленькими закорючками подпись: виконт Альберт Виконт. Тусклый проблеск остроумия, но Рафаэль пришел в восторг.
Альберт был тем, кем втайне от себя самого мечтал быть Рафаэль. Он обманывал себя даже в собственных фантазиях – месте, где человек дает себе полнейшую свободу. Ему нравилось верить в то, что даже при самом невероятном разгуле воображения, больше похожим на фантасмагоричное видение безумца, он останется самим собой, то бишь умным, скромным, хрупким юношей с такими же хрупким – впрочем, немного надуманными – представлениями о красоте, искусстве, философии, искусстве философии и философии искусства. Ему нравилось заверять себя, стоя перед зеркалом, что, имея возможности изменить все, он не изменил бы ничего, что он уже близок к идеалу, что его сдержанность – не трусость, что его не понимают не потому, что он скудоумен и лишь считает себя умнее других, а потому, что он – особенный человек, философ.
Патетическая манера письма, чередовавшаяся с низменным жаргоном портовых удальцов, приводила в восторг юного Рафаэля. Он перечитывал письма Альберта по миллиону раз, декламируя их со страстью, свойственной лишь молодым людям, перед зеркалом. Декламировал он громко, с выражением, не думая о том, что кто-то может его услышать. Рафаэль забывал о стыде и страхе перед людьми. Он забывал обо всем, когда стоял перед зеркалом в старых подтяжках, перед портретом женщины в серебряной рамочке и декламировал письма человека, не достойного декламации.
По недомыслию – или по наивности, неопытности молодого сердца – Рафаэль стал реципиентом разгульности фантазии и постыдной ограниченности мысли.
Они писали ни о чем. Пересказывали друг другу забавные истории из детства, писали услышанные где-то шутки, анекдоты, присылали вырезки из газет с забавными опечатками, речевыми ошибками, смешащими лишь грамотных людей.
Рафаэль писал о работе: о том, как утром надрывался, застегивая беленький воротничок между вторым и третьим подбородками тучного джентльмена, которому он обязан был улыбаться; о том, как одевал стариков, молодящихся для молоденьких барышень, содержавшихся в роли дальних родственниц, горничных и гувернанток. Рафаэль презирал сплетни и тех, кто их распространяет, как весьма заразную болезнь, но ежедневно впитывал их, словно губка, чтобы, отжав себя тщательно, рассмешить дорогого друга.
Альберт писал о своих веселых друзьях, холостяцких развлечениях, весельях, охоте (Альберт обожал охоту), о путешествиях и любовницах. Он присылал фотографии нескольких из них. Одна из них – Мадлен – стояла в серебряной рамочке на прикроватном столике Рафаэля. Но Рафаэль никогда не писал об этом Альберту, и никому не рассказывал. Это был их с Мадлен маленький секрет.
У них не было ничего общего: ни увлечений, ни знакомых, ни убеждений.
Однажды они обменялись фотографиями. Они, как оказалось, – полные противоположности. Рафаэль – худенький сутулый юноша с копной чернеющих, словно дыра на фотографии, волос, в дешевом костюмчике, заснятый у соседки Саши. Альберт же оказался широкоплечим, бородатым, веснушчатым, широко улыбающимся денди с тросточкой и правой рукой на шее здоровенной собаки. Он был на восемь (минимум на восемь) лет старше Рафаэля; раньше они не говорили о возрасте. Рафаэль, увидев лицо того, кого он представлял так долго, был ошеломлен. Он думал о человеке с утонченными чертами лица, желательно худом, возможно, с усами. Он не разочаровался – его одолел испуг и некое незнакомое ранее, теплящееся на гнилых углях чувство, зарождающееся возле пупа.
Рафаэль осознал, что абсолютно ничего не знал об Альберте. Они общались семь месяцев, но ничего друг о друге не знали. Ровным счетом ничего. Рафаэль не знал, как звали мать Альберта, он не знал, ответил ли кто-нибудь, кроме него, на объявление в «Брачной газете» – он не решался спросить. Он не знал, был ли женат Альберт и женат ли теперь, были ли у него дети, какое-то дело, приносящее доход. Он не знал ничего. От этого сделалось страшно.
Невольно напрашивался вопрос: почему Рафаэль получал такое удовольствие от общения с абсолютно незнакомым, чужим ему человеком? Почему?
Потому что Альберт говорил с ним, как с равным?
Потому что, не видя изнеможенного недостатком сна и отвращением к людям лица и не слыша неприятного запинающегося голоска, Альберт общался с Рафаэлем, а не с Федором Бердынкиным. С Рафаэлем. С тем, кем Бердынкин хотел стать.
Он не боялся, что голос подведет его, что выражение лица не будет соответствовать эмоции. Он мог переписывать письма по многу раз, запечатывая в конверт и отправляя получателю именно то, что хотел отправить.
С Альбертом он был Рафаэлем.
С того дня, когда они обменялись фотографиями и смогли, так сказать, посмотреть в глаза друг другу, что-то изменилось. Очевидно, Альберт разочаровался, увидев утонченное, можно сказать, изысканное, аристократичное, но болезненно худое, с оспинами, слишком молодое лицо. Разумеется, он не сказал этого напрямую. Наоборот, в ответном письме к возвращенному портрету юноши он подписал размашистым подчерком: «Жених!»
Но что-то изменилось. Альберт стал гораздо меньше писать. Он больше не обещал когда-нибудь приехать. Сделался скрытным.
Альберт пропал три месяца назад. В последнем своем письме он, с былой живостью и яркими красками, похвастался тем, что со своим братом едет на охоту. Альберт всегда любил охоту.
С тех пор он молчал.
Рафаэль не знал, почему письма перестали приходить. Случилось ли что-то на охоте? Погиб ли Альберт? Быть может, его разодрал медведь? Или, прячась за заиндевевшим деревом или высоким сугробом, он заболел и слег? Или же Рафаэль окончательно наскучил Альберту, и отныне тот сжигает его письма нераспечатанными? Рафаэль не знал ответа. И неведение его угнетало. Он мог смириться со смертью друга – что же, все мы смертны. Он мог понять, что надоел Альберту. Он мог понять все, смириться. Но не мог жить в неведении, оно разъедало его изнутри, словно кислота. Рафаэль не знал, что ему думать, как дальше жить. Ненавидеть Альберта? Или оплакивать? Осыпать его проклятиями? Или молиться за упокой его души?
Рафаэль не переставал писать Альберту. Он ждал. Надеялся.
В том, чтобы писать тому, кто никогда не прочитает и никогда не ответит, было что-то приятное. То были загадочность, некое очарование неизвестности, превращающие банальнейшие письма в обращения к чему-то незримому, к Космосу.
Рафаэль привык к молчанию Альберта. Свыкся к вернувшемуся беспросветному одиночеству, окутывающему его сознание. Он снова начал терять связь с миром. Погружаться в многодневные – порой недельные – раздумья. Он не появлялся на службе. Забывал есть, пить. Он снова переставал жить. Но теперь, что страшнее всего, он понимал, что не живет.
Рафаэль всегда любил отправлять письма сам, не через слугу, мальчика-посыльного или Елену Николаевну, вдову, которой Рафаэль платил за жилье. Он всегда отправлял письма сам. Да и что сложного было в этом, ведь он же жил всего в двух (в тридцати двух, если быть точным) шагах от почты? Нужно лишь перейти дорогу, пройти до ближайшего повтора и свернуть налево. Вот и все.
Совершая все действия механически, ничего не замечая, Рафаэль без былого трепета заклеил конверт, заметил темное пятно на нем, положил в карман пальто, оделся, закрыл за собой дверь, прошел мимо соседки Саши, даже не посмотрев на нее.
Саша мечтала быть Сандрой. Или Александриной. Но не Александрой Никитичной, дочкой хозяина мясницкой лавки. Она не хотела работать на отца, стоя за прилавком. Она не хотела, чтобы от ее платья пахло мясом. Она чувствовала не так, как чувствуют другие. Она была художницей. Ее любимой моделью был Рафаэль. Стройный, утонченный, образованный. И такой загадочный!
Они, как сейчас, часто сталкивались в кабине лифта – плохо работающего, непонятно откуда взявшегося в скромном домишке аппарата. Несколько раз они застревали вдвоем между этажами. Вдвоем. В темноте. Возможно, они думали об одном и том же. Рисовали развратнейшие картины того, что могли бы сделать друг с другом. Возможно. Но каждый раз свет в кабине загорался, она приходила в движение, двери ее со скрежетом открывались, и они оба выходили наружу девственниками.
Забавно, что Рафаэль столько лет мечтал о чем-то далеком и несбыточном, хотя мог обрести счастье, почти не прилагая к этому усилий. В ближайшем соседстве, за стенкой, жило прелестное создание, думающее о нем и трепетавшее, каждый раз слыша и видя его. Она ценила его декламацию, она не могла заснуть без нее, она уважала его нелюдимость и странноватую манеру выражаться. Она не то чтобы понимала, она ощущала на каком-то инстинктивном, подсознательном уровне, как животные чуют себе подобных, что невзрачный для всех сосед был непонятым философом, понимающим трагизм жизнь и ничтожность человеческого сознания. Она, сама того не понимая, влюбилась не в Федора Бердынкина, а в Рафаэля.
– Федор Николаевич, – обратилась она, дрожащим голосом к Рафаэлю, смотрящему в неведомую ей пустоту, окончательно теряя связь с реальностью. – В вашей комнате в последнее время стало так тихо… Я беспокоилась, не заболели ли вы…
Ответа не последовало. Рафаэль даже не посмотрел на нее.
Зная, что кабина вот-вот опустится, предчувствуя, что от ее решительности или нерешительности зависит что-то очень важное, Саша глубоко вдохнула и выпалила:
– Федор Николаевич, может, вы зайдете ко мне сегодня – или не сегодня, как вам удобно, – на чашечку чая?
Рафаэль, похудевший, измученный собственными мыслями, терзающими его изнутри, не дающими спать, изводящими головными болями, посмотрел затуманенными глазами на Сашу. «Какое милое создание», – смутно подумал он. Рафаэль, как и Саша, подсознательно ощутил важность его ответа, словно ледяное течение под водой.
– Не думаю, что это возможно. Но спасибо…
Звякнул лифт, Рафаэль вышел, не торопясь, не оборачиваясь. Он был погружен в раздумья. Одиночество победило.
Саша долго смотрела вслед Рафаэлю, медленно идя за ним. Рыдания только подступили к ее горлу, когда она кричала: «Осторожнее!»
Нужно лишь перейти дорогу, пройти до ближайшего повтора и свернуть налево. Вот и все.
Уходя в свои мысли, Рафаэль слышал, словно через вату, воткнутую в уши, ржание лошадей, он видел, словно через мутное стекло, их взмыленные шеи, багровое лицо кучера, хлыставшего их что есть мочи. «Его превосходительство торопи…» – не успел додумать Рафаэль.
Все произошло так быстро, он вообще ничего не успел подумать.
Под каплями начавшегося дождя обмяк конверт, выпавший из кармана пальто. Расплылись темные тени от старательно выведенных букв.
Где-то вдалеке кричала Саша.
Люди собирались. Шептались.
Один лишь Рафаэль не спешил, не слышал ржания, не шептался. Он не слышал Сашины мольбы очнуться. Он не видел ее рыдающего лица. Растрепавшихся золотых волос.
Рафаэль ничего не слышал, ничего не видел и ничего не чувствовал.
Он был мертв.

Ранюк Юлия. ДУША СКЛОННАЯ К ИСКУССТВУ

- Выпускной класс – это такой замечательный период в жизни! Поздравляем!

Девушка сглотнула, слушая поздравления родственников и стараясь улыбаться. Постоянные стрессы, бесконечные пробники, проверочные, контрольные работы, ссоры с учителями и одноклассниками – и этому времени суждено стать лучшим в её жизни? Алиса, а именно так звали старшеклассницу, украдкой посмотрела на своих родителей, ища поддержки. Анастасия Витальевна и Константин Викторович одарили дочь равнодушным взглядом, «приказывая» ей терпеть. Блондинке было трудно – она не привыкла к вниманию, а тем более не привыкла к самостоятельности. Родители всегда принимали решения за неё, и причем решали абсолютно всё: от того чем девушке заниматься вплоть до того с кем ей дружить, а с кем держаться на расстоянии.

Так продолжалось очень долго, где-то до десятого класса. В ноябре прошлого года к ним приехала мамина сестра – Ирина. У женщины был тяжелый период в жизни: долгожданная беременность закончилась выкидышем, а муж ушел к молодой коллеге, сказав напоследок, что не хочет умереть бездетным. Эти события больно ударили по женщине, и та решила кардинально изменить свою жизнь. Она продала квартиру и переехала поближе к сестре. Пока в её новом жилище полным ходом шел ремонт, Ирина жила в их скромном доме, общалась с племянницей и, кажется, понемногу отходила от прошлого, заново расцветая. Русоволосая не знала, как Настя воспитывала единственную дочь, а узнав, пришла в ужас.

- Как!? И вы решаете всё-всё?

Родители Алисы спокойно кивнули, а сама девушка отвела взгляд. Она уже смирилась с тем, что в будущем она пойдет по стопам отца и станет бухгалтером, но это такая скучная работа… Цифры, отчёты, и никакого полёта фантазии – одна рутина.

А ведь когда-то блондинка писала стихи и даже рассказы. Это увлечение она держала в тайне, показывая свои труды только Кате – её самой лучшей подруге. Об этом бы никто и не узнал, если бы однажды их учительница по литературе – Елизавета Игоревна – не объявила о неком конкурсе. Стихи любой длины и на любую тему. Звучит не сложно, но все в классе почему-то замолчали, с небывалым вниманием изучая учебники. А вот Катя возьми и крикни:

- Так Алиса может поучаствовать! У неё и готовые стихи есть, да такие красивые!

Блондинка не смола отказать, и отдала тетрадь учительнице. Они вместе выбрали стихотворение, кажется, о природе, оформили его, отнесли в учительскую. И о чудо! Голубоглазой так «повезло», что она заняла первое место. Классная руководительница вручила девушке красивую грамоту, и на радостях позвонила её родителям, благодаря за такого хорошего, талантливого ребёнка.

Те, естественно, ничего не понял. Их дочь? Стих? Анастасия и Константин всегда считали, что у их девочки просто нет времени на «всякие глупости». Алиса ходила на танцы, играла на скрипке и училась на отлично. Ну где она нашла время на «бесполезную писанину»? Конечно же, дома голубоглазую отчитали и забрали тетрадку с рассказами и стихами.

- Если у тебя так много свободного времени, то мы запишем тебя на плавание, - пораженно сказала мать, удивленная количеством написанного - три рассказа и более двадцати стихов.

- Да, матушка, - смиренно ответила девушка, мысленно прощаясь со своим увлечением. А ведь хорошо получалось, и многие сказали, что у неё талант…

Однако кое-что для души всё же осталось. Блокнот, который блондинка всегда носила с собой, был полон рисунками. Ей не разрешали учиться в художественной школе, назвав рисование «непростительной дурью», потому Алиса училась всему сама. Первые страницы потрепанного блокнота были полны рисунками глаз, кистей рук, или ещё каких-либо мелочей. Потом шли скромные зарисовки поз, одежды, и уже от середины начинались полноценные творения. Блондинке жутко нравилось продумывать детали одежды, и реже рисовать красивые виды. Правда, девушка работала только простыми карандашами. Школьный курс ИЗО закончился ещё в пятом классе, и поэтому краски и карандаши больше не покупались. А зачем? Алиса хотела было рассказать родителям о своём хобби, но побоялась и не стала, ведь вероятность того, что блокнот отправиться вслед за тетрадью была очень высока.

Об увлечении знала только тетя, которая однажды случайно просмотрела блокнот, непредусмотрительно оставленный племянницей на тумбе в коридоре. Ирина была восхищена, и, кажется, уже видела девушку известной художницей, картины которой пользуются огромным спросом. Голубоглазая лишь смущенно улыбалась в ответ и просила ничего не говорить родителям. Алиса до дрожи боялась их реакции. Если они узнают, что дочь занимается рисованием, то… Домашнего ареста и постоянного контроля не избежать.

Привычка оставлять свои вещи где попало всё же подвела блондинку. Однажды та оставила блокнот на кровати, а сама ушла в гостиную тренироваться игре на скрипке. Её отец очень любил этот инструмент, поэтому старался не пропускать ни одной тренировки дочери. Так было и тогда: он удобно расположился на диване вместе с чашкой горячего чая и газетой. Ирина тоже решила не упускать момент, и поэтому заняла кресло, наблюдая за любимой племянницей и восхищаясь её многогранностью. Анастасия Витальевна тоже решила присоединиться к родственникам. Она наспех закончила с готовкой и поспешила разнести выстиранную и выглаженную одежду по местам. В комнате дочери взгляд женщины зацепился за блокнот, который она раньше никогда не видела. Зеленоглазая присела на край кровати, осторожно взяла в руки заинтересовавшую её вещь, открыла, и…

Сказать, что женщина была удивлена – ничего не сказать. Она всегда считала рисование бесполезным занятием, однако в тот момент это не мешало ей изучать и любоваться увиденным. Аккуратные линии, правильные пропорции так и притягивали к себе взгляд, завораживая и удивляя. Анастасия сначала подумала, что дочь случайно принесла домой чужую вещь, но на многих работах некоторые вещи были подписаны Алисиной рукой, что окончательно развеивало не успевшие появиться сомнения.

Естественно, чуть позже в гостиной разразился скандал: женщина отчитывала дочку за «бесполезную трату времени», а та спокойно слушала, коря себя лишь за то, что не спрятала блокнот, уходя из комнаты. Неизвестно сколько бы это могло продолжаться, если бы за Алису не вступилась тётя:

- Перестань кричать, Настя, и поставь себя на её место! Наши родители всегда поощряли любое твоё занятие, во всём тебя поддерживали, и никогда не пытались заставить тебя стать кем-то. Ты сама выбрала свою карьеру, свой жизненный путь. Так почему ты, чёрт возьми, не можешь позволить своей дочери сделать тоже самое? Если она имеет склонность к искусству, сделать из неё великого бухгалтера не получиться, как бы ты не старалась. Я надеюсь, что ты поймёшь меня правильно.

Слова старшей сестры заставили Анастасию о многом задуматься. Действительно, в детстве она не знала отказа и занималась всем, чем хотела. Сначала пела в хоре, потом ходила на танцы, а ближе к восьмому классу начала осваивать фортепиано. Конечно, она понимала, что дочь хочет заниматься тем, что нравиться ей, и что она не может полностью повторить судьбу матери. Однако идти на уступки женщина отказалась. У зеленоглазой уже были определенные планы на жизнь Алисы, да и она столько лет занималась с ней, готовила её к поступлению, выбирала место… И сейчас нужно отказаться от всего и пустить все старания коту под хвост? Ну уж нет.

И сегодня, когда в доме было полно родственников, приехавших поздравить блондинку с началом одиннадцатого класса, Анастасия всё ещё оставалась непреклонной. Дочь особо не возражала, ведь она знала, что мать сделает так, как нужно ей, а сестра решила больше не лезть в их семью со своим мнением.

- Ну а кем же ты хочешь стать, Алиса?

- Б-бухгалтером, - запнулась девушка, рассматривая пол под ногами. Естественно голубоглазая хотела не этого, но если она сейчас ответит по-другому – нового скандала не избежать. Вот только терпеть вечно Алиса тоже не собиралась.

Десятого октября в квартире Ирины закончился ремонт, и она переехала к себе. И если при сестре Анастасия сдерживала себя, то после её отъезда перестала. Женщина стала постоянно контролировать дочь: отвозила и забирала из школы, читала все её переписки, часто запирала дома, никуда не впуская. Свободного времени у голубоглазой больше не было: теперь оно было занято плаванием, верховой ездой и репетиторами по всем возможным предметам. Это особенно сильно ударило по девушке, ведь она очень дорожила свободными часами и личным пространством. Отцу было всё равно: он уставал на работе, а по вечерам читал газету «Столичные будни», почти не обращая внимания на нервную жену и подавленную дочь.

Ближе к концу декабря блондинка поняла: так продолжаться больше не может. Новый год – это время перемен и исполнения желаний, поэтому самое время что-то изменить. Двадцать шестого декабря начались долгожданные зимние каникулы. Все секции и репетиторы ушли в отпуск, а родители голубоглазой доделывали отчёты на работах. Алиса поспешно собрала необходимые вещи и покинула дом, направляясь на автовокзал. На первое время девушка решила уехать в соседний посёлок к Кате, родители которой уехали в отпуск, оставив дочь на даче. Подруга с радостью приняла блондинку, внимательно выслушала её историю и пообещала молчать. К вечеру, как и ожидалось, Кате позвонила Анастасия Витальевна:

- Катечка, ты не знаешь где Алиса? Я приехала с работы, а её нет дома, и телефон выключен. Она ничего не говорила тебе?

- Нет, Анастасия Витальевна, совсем ничего не говорила… - девушка умело изобразила искреннее удивление и растерянность, чем быстро отвела подозрения женщины подальше от себя. – Твоя мама переживает.

- Конечно переживает! Она же столько лет возилась со мной, а я – неблагодарная – так просто сбежала, - покачала головой Алиса. Блондинка знала позицию матери насчет «потраченных впустую лет», и это очень обижало её. Старшеклассница же не виновата в том, что её душа не лежит к бухгалтерскому делу. Её родителям просто… Не повезло с ребёнком. Мысли именно такого типа плотно засели в голове девушки. Зато у голубоглазой наконец появилось свободное время, которое она с удовольствием тратила на рисование. Этот процесс всецело поглощал девушку, и та отдавалась ему с самого утра вплоть до позднего вечера, совсем не замечая, как быстро летело время.

А вот родителям блондинки было не так спокойно. Константин Викторович, кажется, впервые за много лет по приходу домой заседал не с газетой, а с телефон, обзванивая полицию, больницы, родственников и вообще всех, кто хоть как-то мог помочь с поисками единственной дочери. С момента пропажи их девочки прошло три дня, но за это время ничего не изменилось. Никто не знал, куда она могла уйти, и тем более никто её не видел. Как сквозь землю провалилась. Анастасия чувствовала себя ужасно: из-за волнения у женщины часто поднималось давление, она плохо спала и ещё хуже питалась. Единственное чего хотела зеленоглазая – найти Алису как можно скорее. Все остальные проблемы перестали казаться важными и резко померкли на фоне пропажи дочери. Женщина понимала, что в случившемся виновата она сама. Ирина была права: девушку нельзя было принуждать к чему-либо. Всё было бы по-другому, если бы Анастасия прислушалась к сестре и остановилась ещё тогда. А теперь… Что если Алиса никогда больше не вернется?

Ещё несколько дней полетели, также не принеся никаких результатов. Ирина переехала обратно, чтобы ухаживать за больной сестрой, а Константин не собирался сдаваться. Он лично руководил поисками, ездил по всем автовокзалам и даже решился выступить на федеральном канале. В тот день, четвертого января, Алиса и Катя как раз сидели в гостиной перед телевизором, бездумно переключая каналы. Блондинка на секунду оторвалась от нового рисунка, а её подруга остановилась на «Россие-1», где как раз начались новости.

- Моя дочь пропала больше недели назад, и за это время нам ничего не удалось выяснить… - Алиса резко обернулась, услышав знакомый голос, и, увидев отца с бледным лицом и заметными мешками под глазами, удивлённо замерла, вслушиваясь в каждое слово. – Это мы виноваты в том, что она убежала. Мне нужно было обращать больше внимания на её желания… Я надеюсь, что с моей девочкой всё хорошо. Не знаю увидим ли мы её когда-нибудь… Простите, - мужчина глубоко вздохнул и отвернулся, а кадр быстро сменился, показывая следующий сюжет. Голубоглазая резко вскочила, побежала в комнату и быстро собрала вещи, решив немедленно ехать домой. Состояние родителей было для неё куда важнее собственных принципов и желаний.

Последующие события девушка помнила смутно: она, вроде, наспех собралась, заказала такси, попрощалась с Катей, и поехала в город. Лишь на пороге собственного дома Алиса пришла в себя. Ей стало невероятно стыдно за свой побег. Переборов себя, блондинка постучала в дверь. Навстречу ей вышла тётя, которая была шокирована, увидев пропавшую племянницу. Алиса поздоровалась, быстро разулась, бросила вещи и побежала в гостиную, где на диване сидели её родители. Увидев дочь, они подскочили, а сама девушка замерла, не решаясь подойти к ним. Анастасия первая очнулась от ступора, подскочила к дочери и заключила её в крепкие объятия.

- Алиса, прости, прости меня, пожалуйста. Я самая ужасная мать на свете! Я обещаю тебе, доченька, теперь всё будет по-другому. К черту это бухгалтерское дело, гораздо важнее то, чего хочешь ты. Спасибо… спасибо за то, что вернулась.

Константин тоже извинился за то, что совсем не обращал внимания на семью и пообещал исправиться. Ирина с довольной улыбкой наблюдала эту картину, а Алиса… Просто была счастлива. Теперь в их семье многое измениться в лучшую сторону, ведь Анастасия и Константин поняли, что у их дочери есть свои желания, а самое главное, что они будут делать всё, чтобы помочь девушке воплотить мечты в жизнь.

Сабанцева Александра. ЖИЗНЬ ВНУТРИ КНИЖНОГО ШКАФА

Есть место, где затаилось время, словно замолкли часы на стене, и все погрузилось в таинственный, волшебный сон.

Тишина… шелест страниц…

Здесь дремлют книги.

***

На самой верхней и большой полке стоят самые почтенные, самые глубокоуважаемые и серьезные книги, называющие себя так величественно и грозно: «Классика». Приводящий в трепет только одним своим видом роман-эпопея «Война и мир» занимает целых четыре места и свысока смотрит на собратьев поменьше. Справа от него затаилось «Преступление и наказание», а «Человек в футляре», стоящий рядом, с осторожным любопытством озирается в поисках орудия правосудия Раскольникова… Левее - «Ася», «Бедная Лиза» и «Капитанская дочка», они собрались в кружок и недоверчиво посматривают на представителей мужской половины человечества. Несложно догадаться, о ком идёт речь: «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Отцы и дети»! А в самом дальнем углу счастливо посапывает томик Ивана Александровича Гончарова. Прислушайтесь – и вы различите спокойное и неизменно медлительное похрапывание Ильи Ильича Обломова, которому старательно вторит верный Захар. Ничто не нарушает их вечного сна. Чем вам не благословенный уголок – Обломовка – в книжном шкафу?! Все здесь тихо до тех пор, пока среди многоуважаемых книг вдруг не возникает спор…

-Нет, вы только подумайте! Какой позор! Иванов из 10 Б опять объявил, что я, как мировой океан, - сплошная вода. L'anarchie, quelanarchie! ( Перевод с франц.: беспредел, сплошной беспредел!)

- Увы, современные дети не любят большие тексты, им нравится знаменитое изречение: «Краткость - сестра таланта». И басни, между прочим, тинейджерам (то бишь, отрокам) сегодня по плечу! Вот вам мораль (всего лишь строчка!): не лей воды, пиши короче!

- Ох, найдется на вас, спорщиков, когда-нибудь Раскольников, - тихо пробурчало «Преступление и наказание», и «Человек в футляре» благоразумно отодвинулся.

«Капитанская дочка» уверенно и твёрдо попросила:

- Господа, не ссорьтесь, русский бунт - дело бессмысленное и беспощадное!

И только «Евгений Онегин» не вступал в прения, помня о пружине чести, на которой вертится мир!

- А я вот поддерживаю великого месье, - заголосил роман без определения «эпопея», в котором всё перепутано: и хронология, и топос. - Представляете, дети совершенно перестали читать! Недавно вот заявили, что мой творец - депрессивный писатель. Цитирую: «Все главные герои у Лермонтова умирают: и Печорин, и Мцыри, и черкешенка Бэла. А если произведение, скажем, о пальмах, так и те в конце срубили! Всё-то у Лермонтова печальное и умирающее. И им – современным читателям - совсем не скучно, как моему герою.

- Нет, позвольте добавить и мой нигилистический голос... Зачем вы спорите, господа? Природа, книги, все тонкие материи выдумали, чтобы забыть своё назначение; человек в этом мире РАБОТНИК. И точка! «Пора бросить эту ерунду», обратившись к дельному, например, к «Stoff und Kraft» Бюхнера. Пришло новое время -цифровой и компьютерной графики!

- И здесь мораль легко найти: кто отрицает всё - глупцы, - захихикали басни.

-Я верю, нет, я смею надеяться, что ребята в скором времени поймут литературу… их нужно лишь немного заинтересовать сюжетом («и крестьянки любить умеют!») - прошептала «Бедная Лиза».

- Блажен, кто верует, тепло ему на свете! – эхом отрекошетило «Горе от ума».

- И все же, господа, вынужден вам сообщить пренеприятное известие: мы – чиновники, «привыкши жить, comprenez vous* в свете» (* в переводе с фр. - "понимаете ли"), и , правда, больше не интересны детям! А почему - загадка! – произнес среди абсолютной тишины «Ревизор».

-L'anarchie, quelanarchie!

Книги спорили, гневно шелестели страничками, но к единому мнению, почему дети не читают, почему им стала не интересна литература, так и не пришли. Горестно вздохнув, «Обломов» перевернулся на другой бок и вновь погрузился в сон. Замолкли и остальные спорщики.

Время шло. Месяцы превращались в годы, нетерпеливое ожидание в затаённую надежду…

***

- Мама! Ну, посмотри же, посмотри, что я нашла! Это же бабушкин шкаф! А что это за штучки в нем лежат? - зазвенел в тишине звонкий голосок.

-Это книги, дорогая. Большая удача, что мы их сохранили. Невероятно! Сейчас вас обучает компьютер, а раньше…

Тут же была придвинута большая деревянная табуретка – и вот уже маленькие ручки тянутся к самой верхней и большой полке, бережно открывают первую книгу.

Чтение - это самое настоящее волшебство, порой легкое и невесомое, а иногда очень вдумчивое и серьезное, как, например, чтение классики. Стоит лишь приложить немного усилий и интереса, и вот уже страна Литературия открывает перед вами свои двери.

Шелест страниц…

Книги проснулись. А мы? С нами-то что будет?

Серова Дарья. ОЖИДАЕМАЯ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬ ЖИЗНИ

Усреднённый день усреднённого пенсионера в нашем мире выглядит примерно так: ранний подъём, поход на кухню к запасам продуктов, поездка на лифте, если в доме он есть, или поход по семи этажам пешком, если лифта нет. Весь оставшийся день проходит в усреднённых занятиях – кормёжке голубей, почёсыванию языков с соседями и чтении бульварных романов и газет.

В момент, откуда наше повествование берёт начало, пенсионерка Алевтина Святославовна как раз занималась тем, что читала газету со свежими новостями недельной давности. Газета попадалась ей в руки уже несколько раз в прошедшие семь дней, но Алевтина Святославовна всё никак не могла ею начитаться. Казалось, каждый раз кто-то дописывал всё новые и новые заметки в колонку статистики или анекдотов. Вот и сейчас Алевтина Святославовна внезапно обратила внимание на прежде не замеченный заголовок:

Всеобщий Фонд Статистики «Наглая ложь» сообщает: ожидаемая продолжительность жизни усреднённого пенсионера составляет семьдесят три года.

Насчёт своей усреднённости Алевтина Святославовна не имела такого уж чёткого представления. Однако календарь на стене подсказал – через семнадцать часов ей стукнет ровно семьдесят три года.

Что делать, когда авторитетные источники сообщают, что существование твоё не вечно, а сам ты вдруг узнаёшь, что приблизился к кризисной черте? Алевтина Святославовна заметалась по кухне, подъедая запасы, а потом призадумалась и поняла – раз жить, так жить на полную катушку.

И достала из шкафа плакаты. В молодости Алевтина Святославовна развлекалась коллекционированием дурацких плакатов в надежде, что когда-нибудь один из них спасёт её жизнь. В процессе поисков на голову Алевтине Святославовне упали листы с котятами, щенками, цыплятами, с десяток фотографий старых рок-групп с измалёванными рожами, изображения пикников на берегу реки и пейзаж Левитана на газетной бумаге. И вот – на одном плакате Алевтина Святославовна увидела список всех семи смертных грехов.

- Отлично, начнём по беспорядку, - сказала она себе.

Нарочно соблюдать смертные грехи – дело не из лёгких. Алевтина Святославовна не придумала, с чего начать. Поэтому с часик она посидела без дела, рассматривая красивые буковки на плакате, а потом с удовольствием отметила, что, похоже, первый грех выполнился сам собой. И Алевтина Святославовна, достав красную краску, нарисовала большую ромашку напротив надписи «леность».

Но помимо лености на плакате значились ещё шесть позиций, и Алевтина Святославовна пошла на абордаж списка. Она сняла со стены ковёр и расшила его кружевами по кромке. Получилось премиленько. Алевтине Святославовне подумалось, что она бы, пожалуй, душу отдала за такой ковёр.

Однако, к счастью, прямо сейчас ковёр она держала в руках, что было бы слишком праведно и логично. Алевтина Святославовна свернула ковёр в баранку, повесила на плечо, вышла из квартиры и позвонила в дверь к соседке. Открыла ей Руслана Борисовна – такая же усреднённая пенсионерка, только в очках и косынке. Алевтина Святославовна без объяснений повесила баранку на приветливо протянутую руку Русланы Борисовны и отпрянула в свою квартиру.

Теперь стена печально пустовала, и на месте ковра на обоях обозначилась прямоугольная тень. Алевтина Святославовна приютилась на диване напротив пятна и принялась представлять, как Руслана Борисовна разворачивает находку и обнаруживает прекрасные белые кружева и, как бы между прочим, общую свежесть и чистоту ковра. Алевтина Святославовна почти видела, как соседка в восторге бежит к стене, срывает с неё расписание приёма глазных капель и развешанные там и тут старые косынки и крепит туда булавками ковёр. Соседская комната в воображении Алевтины Святославовны сразу расцветала яркими красками и приобретала шарм вперемешку с изюминкой, и в едва затронутом смертными грехами сердце образовывалась червоточинка. Алевтина Святославовна с досадой поглядела через стену и на плакате отметила кляксой «зависть».

Перечень смертных грехов, осуществимых в рамках квартиры усреднённого пенсионера, подходил к концу. Алевтина Святославовна приоделась, свернула в трубочку плакат со списком, заткнула его за пояс и отправилась развращать внешний мир. На выходе из обнесённого забором дворика дома она демонстративно отвернулась от побежавших ей навстречу голубей и сопроводила приветственный собачий лай угрожающе сложенной дулей. Этот жест тут же обернулся цветным пятном напротив «гордыни».

Неподалёку от выхода из алевтинысвятославовныго двора синела вывеска продуктового магазина. Алевтина Святославовна устремилась туда с закипающим неодобрением. Ворвавшись, она воскликнула нечто нечленораздельное, но негодующее, а затем совершила с продавщицей следующий диалог:

- Всё печенье!

- Всё? Всё-всё?!

- Да, всё! Сегодня я вкушаю каждую краску жизни!

В течение следующих полутора часов перед Алевтиной Святославовной постепенно вырастала горка пачек, коробочек, упаковочек, пакетиков, свёрточков и тюков. Печенье, в них сложенное, могло бы ярко проиллюстрировать культуру и нравы народов доброй половины земного шара. Покуда печенье сгружали, Алевтина Святославовна успела напрочь разругаться с продавщицей, поставив той в вину отсутствие льгот для граждан, чей возраст близится к семидесяти трём, а после того намалевать галочку на плакате перед «гневом».

Наконец процедура завершилась, Алевтина Святославовна запихала скупленное добро в авоську и вышла на вечерний двор, освещённый склоняющимся к горизонту солнцем. Опустившись на лавочку рядом с магазином, она тут же стрескала столько, сколько только могло бы влезть в усреднённую пенсионерку.

На седьмой пачке она остановилась и довольно поглядела на голодных голубей. Трубочка на поясе приятно грела чернеющую душу. В закатном свете Алевтине Святославовне виделись две неоновые кляксы около первых букв «жадности» и «чревоугодия».

До рокового мгновения оставалось двенадцать с половиной часов и последний грех. Алевтина Святославовна в тоске огляделась, похлопывая себя по животу. В одиночестве и на полный желудок кутить было бы уже не по годам. Дело шло к ночи, а значит, даже самый более или менее подвижный усреднённый пенсионер уже укрывался лоскутным одеялом и тушил лампу на прикроватной тумбочке. Но Алевтина Святославовна не привыкла бросать предприятие на полпути. Она подобрала юбки и авоськи и выдвинулась на променад.

Края бульвара обступили стеснительные сосны-малышки, и ветер кружил меж них оборванные газетные листы. Песок и пыль, скопившиеся в ямках и канавках тротуара, мелодично хрустели под ногами. Озарённый золотым сиянием вечера, бульвар показался Алевтине Святославовне отличным местом для поиска собеседника. Она с шиком прошлась мимо зелёных скамеек с прилипшими сосновыми иголками и вдруг неловко запнулась о бордюр. Поправляя на пятке туфлю и приставляя на место каблук, она подняла голову и обомлела.

По бульвару шествовал весьма очаровательный старичок. Лет ему было, конечно, вряд ли под семьдесят три, но это обстоятельство с лишком компенсировалось его шикарными как кухонная щётка усами цвета ледышек в морозильнике. Глаза стреляли, метали молнии, подмигивали, усмехались, приподнимали одну бровь и высекали искорку снисхождения. Словом, старичок был отборный, и Алевтина Святославовна увидела над ним указующий перст судьбы. Она ухмыльнулась, улыбнулась, подхихикнула, поправила брошь на кофточке и отправилась старичку наперерез.

Солнце закатилось за синюю вывеску, улеглись газетные листы, бульвар опустел и погрузился во тьму. Усреднённые пенсионеры - все, с первого по седьмой этаж - видели уже седьмой сон. Руслана Борисовна в своей постели смеялась как дитя. Ей снился ковёр в пуху кружавчиков.

К утру улицы вновь посветлели, когда ранняя живность – воробьи, голуби и особо нетерпеливые бабушки выпорхнули из гнёзд навстречу освежающему городскому бризу. День постепенно набухал и полнился звуками активной деятельности сил природы с тем, чтобы к понедельнику все эти силы могли бы быть проанализированы, упорядочены и выпущены в виде лаконичной газетной рубрики статистики.

Перед самым рассветом пустой бульвар огласился цокающими звуками. Алевтина Святославовна несла своё грешное тело по извилистому пути домой. Её юбки украшали связки сушёных цветов. Голова кружилась от беспрерывного парного буги-вуги, а сердце до сих пор стучало в ритме диско. Лицо, затенённое накинутым на голову расшитым платком, выражало игривую рассеянность – осадок веселого вечера.

Вытащив из авоськи ключи от квартиры и уронив на землю пару разноцветных листовок, Алевтина Святославовна отперла дверь, кинула остатки печенья в направлении кухни и улеглась на диван. Не вставая, она рукой нашарила на столе заготовленную свечку и спичечный коробок, поставила свечку на блюдечко, зажгла её и водрузила себе на живот, подложив руки. Заткнутый за пояс список смертных грехов развернулся рядом с ней. Все семь деяний, включая отмеченный фиолетовой помадой «блуд», остались позади.

Алевтина Святославовна прикрыла глаза. Эту последнюю миссию существования усреднённого пенсионера она выполнила на ура. Теперь оставалось только лежать и наслаждаться тем, что оставила после себя запятнанная жизненная тропа.

Часы на стене размеренно тикали. Приглушённый птичий гомон за окном и волнующиеся ветки сирени, через которые в комнату вливался краешек встающего солнца, вконец успокоили затихающие уже бури в душе Алевтины Святославовны. Ей захотелось повернуться на правый бок, лицом к спинке дивана, и захрапеть всласть. Но на животе стояло блюдечко со свечой, и напоследок она простила жизни это маленькое неудобство.

Краем уха она услыхала, как в тумане, шелест на кухне. Чьи-то, по-видимому, мокрые ступни прошлёпали по коридору и, не дойдя до дивана, вспрыгнули на кофейный столик. За диваном заскреблись. Вкрадчивый голос свистящим шёпотом произнёс:

- Здравствуйте, я представитель всеобщего фонда статистики «Наглая ложь». У нас есть парочка замечаний касаемо вашей жизненной позиции.

«Вы ко мне обращаетесь?» - промелькнула мысль в голове Алевтины Святославовны. Но её оборвал другой свистящий шёпот, доносящийся со стола:

- А ну молчать! Это мой клиент.

С дивана всё было прекрасно слышно. Алевтина Святославовна не открывала глаз и не поднимала головы – а голоса всё говорили и говорили.

- Представителям фонда контроля прогноза погоды «Истинная правда» путь в квартиры усреднённых пенсионеров заказан! Лечите от ломоты в костях тех, у кого она ещё не началась.

- Эта усреднённая пенсионерка портит нам погоду уже полсуток как. Мы не привыкли к такой активности. Она нарушила термодинамическое равновесие в семи соседних областях! Понимаете ли вы, жалкие статистики, чем это чревато?

- Друг мой напрямую вытекающий, кому как не нам понимать, каковы последствия слишком уверенных похождений усреднённых пенсионеров на границе усреднённой границы, зыбко и весьма условно разделяющей жизнь и то, что будет после.

- Всё-то вы знаете, - пробормотала в странной дремоте Алевтина Святославовна.

Голоса заглохли, как в телефонной трубке. Потом один из них – какой, неясно – пробормотал:

- Кажется, нам пора. Заболтались мы, как всегда. А ты вон и диван чужой устряпал, свинья…

Со столика с плеском спрыгнули и умчались вглубь квартиры.

- Ай, - сказала Алевтина Святославовна и открыла глаза.

Солнце стояло уже совсем высоко, и из окна у верхнего края было видно только алое обрамление диска. Ветки сирени спрятались за карнизом. Свеча догорела, и фитилёк её утонул в подрагивающей лужице воска. Сама лужица вышла за борт блюдца, и несколько капель застывали на руке Алевтины Святославовны. В прихожей, перекрикивая друг друга, били тревогу звонок и телефон.

Алевтина Святославовна вскочила с дивана и посеменила открывать. Ещё до последнего поворота замка в квартиру вломилась юная особа лет сорока семи с ворохом бумаг в руках. На бумагах, оставляя растекающиеся жирные пятна, лежал торт в картонной коробке.

- Мам, ну наконец-то! – заговорила особа, расцеловывая Алевтину Святославовну. – Звоню и звоню… Едва с работы отпросилась, там какой-то назревает большой скандал из-за статистического очерка – им говорят, мол, нечего стариков пугать, они у нас всё-таки особенно ценные, и это, я считаю, совершенно правильно… Руслана Борисовна стучится, всё про ковёр какой-то вещает, ещё с помпой такой, а у самой глаза светятся… Я, наверное, тебя разбудила? Ну ничего, скоро дядя Витя придёт, и Семёна я позвала, и внучат, и Лилю, будем чай пить, праздновать. Ну что ты смущаешься, каждый день рождения надо праздновать, а на пенсии так особенно! Ой, да чего этот телефон вопит, подними трубку, а я пока до кухни сбегаю.

Особа умчалась, а Алевтина Святославовна, несколько оглушённая, подошла к телефону и сняла трубку.

- Добрейшего дня, мадемуазель Алевтина Святославовна, - произнёс с изяществом знакомый голос. – Ну что, родились? Хо-хо-хо! Это Пётр Всеволодович вас беспокоит, - слышно было, как он самодовольно усмехается в шикарные белоснежные усы. – Как ваш каблук? Алевтина Святославовна, не придёте ли сегодня на закате опять потанцевать, молодость вспомнить? Ретро-диско, хип-хоп лихой молодёжи… Между прочим, у меня тут приготовлен вам сюрприз. Специально по случаю праздника.

Алевтина Святославовна поглядела в комнату. Там на диване лежал плакат со списком всех смертных грехов, а рядом – газета выпуска недельной давности.

- Приду, - сказала она. – Конечно, дорогой Пётр Всеволодович. Конечно приду.

Положив трубку, она прошла в комнату, подняла плакат и повесила его на стену рядом с календарём. Все разноцветные ромашки, кляксы, сердечки и звёздочки очень удачно вписались в место из-под ковра, а календарь засиял вторым солнцем, нарисованным около сегодняшней даты.

Когда Алевтина Святославовна отправилась в кухню разделывать торт, то, проходя мимо дивана, услышала знакомые перешёптывающиеся голоса:

- Нет, видать, что-то мы напутали. Не семьдесят три года там, это точно.

- Да правда. Я слышал, недавно кто-то доказал, будто не семьдесят три, а семьдесят четыре. А то и все семьдесят семь. Мрак.

«Да впереди ещё целая жизнь», - решила Алевтина Святославовна.

Соловьева Виктория. ТЕКСТ №∞


Малиново-огненный, жаркий сироп льётся на плечи, спины, головы людей-муравьёв, а они, серые и оплывающие, как свечи, ползут по морщинам улиц свозь яркий солнечный сок. Им нечем видеть красного бога, шагающего по небу – слепые люди бредут в свой дом: в частоколом жалюзи защищённую нору, в вентилятором отфильтрованный воздух, в бетоном заполненную, собственную черепную коробку. Но когда-нибудь не дойдут. И мазутными следами на земле, грязными разводами на траве будут лежать. Час? Год? Век? Миг… и никого нет. А я пройду по остаткам – по чёрным пятнам и железному запаху, по решёткам, через которые утечёт в никуда их город вместе с завалами плоских мёртвых слов, вместе с крестами и фонарями, вместе с тусклыми пятиконечными пародиями на звёзды и башнями, крашенными кровью.

Я пройду на встречу танцующему огню, я обожгу ладони о его лицо. И меня поцелует закат и поведёт вверх по натянутым жилам лучей. Вам, люди, было бы страшно, а мне – нет. Ведь я держу мир на сетчатке глаза, я – громко, я – криком и звоном разбитого хрусталя, я – на весь космос, я – радужка цвета майского дождя. Или маленькая. Я искра, бегущая из костра. Я бы сожгла вам душу, ваш карточный замок бумажного счастья, ваши шторы и свинцом заложенные окна. Могла бы. Хочу только знать… кто я?

Внутри меня горящая река, в её водах алые и золотые мысли, круговороты которых путают рыб с белыми плавниками и человеческими глазами. Они смотрят удивлённо, они хотят понять, но только роняют жемчужную чешую и перья и качают в молчании головами. А потом за облака, туда, к малиновой ягоде, висящей посреди небес, к старым воротам, за которыми их седовласый хозяин сидит, перетасовывая планеты. Звенят звёзды в его бороде, вокруг него лисьи хвосты комет, прозрачные спины и крылья верных рыб. Они шепчут ему обо мне.

Тимошенко Елизавета. СТИХИ

АВГУСТ

Пролей на меня прозрачное солнце,
Открывая бумажную дверь.
Давай мы будто бы случайно улыбнёмся,
Не нарушая столь привычный этикет.
Запомнит эта комната лишь нас двоих,
И лишь для нас начнётся солнце с запада.
Но до сих пор в моей памяти жив
Вкус чёрного чая без сахара.
Промокнет пепел в сырости тумана –
Единственный свидетель наших чувств,
Чьё пламя мы нечаянно украли
И выдали за нашу пылкую любовь.
До дрожи в сердце помню каждый звук,
До дрожи в сердце помню каждый запах.
Ты ставишь старый чайник на плиту,
Чтобы согреть меня чёрным чаем без сахара.
А завтра ты снова откроешь ту дверь,
Скользнешь по мне взглядом нечаянным.
Я притворюсь, что не ждала тебя здесь,
Но только считай эту встречу случайною.
Утром я там, где вода говорит с облаками
И прибрежными мягкими травами.
Как же сказать, что теперь я ночами
Скучаю по черному чаю без сахара?
Холодные ночи дождливого августа.
Я помню твой взгляд. Он ещё холоднее.
Зачем я пишу эти строки в стихах?
Да лишь для того, чтобы было больнее.
Прошёл почти год. Скоро новое лето.
Вновь будет август, наступит пора
Сорвать все печати старых запретов,
И вновь выпить чёрного чая без сахара.

***

Я хочу цвести.
Страдания и боль оставив позади,
Я погружаюсь в новый мир,
Стерев с лица былые слёзы;
Я вновь хочу мечтать и жить.
Хочу по-своему читать чужие фразы
И нужный мне подтекст в чужих движеньях находить.
Отчаянно пытаюсь свою юность воскресить.
Хочу цвести, хочу по-новой;
Отмотайте мою жизнь в ту часть,
В которой всё знакомо,
В которой можно просто быть,
Просто гулять, просто любить.
Теперь я знаю, где молчать,
И как всё это прекратить.
Но вот хочу ли?
Да, порою, боль съедает часть души,
Порой не знаешь, плакать ли, смеяться,
Но как же эти чувства дороги.
И как пытались строить наше счастье.
Я расцвету.
С тобою, без тебя – уже не важно,
Ведь, кажется, я научилась жить одна.
Теперь мне без тебя совсем не страшно.
Цвету и начинаю забывать.

***

В тумане дней нам преданные люди
Везде за нами ходят по пятам.
Они как будто охраняют наши судьбы,
И помогают сбыться всем мечтам.
За годы утомительной ходьбы
По разным неожиданным местам
Ни разу вы не слышали от них
Попытки жаловаться вам.
Когда вы переходите на крик,
И злясь всегда по пустякам,
Они не помнят тех обид.
Их долг – вам жизнь оберегать.
Цените тех людей, что ради вас
На самотёк пускают свою жизнь,
Не то они в один недобрый час
И вовсе могут вас забыть.

***

Я хочу умереть с улыбкой,
Со снисходительной усмешкой на губах,
И обратить всё ею в прах –
Одной-единственной улыбкой.
Я хочу умереть с улыбкой,
Говорящей о том, как мне было легко,
В своих мечтах уносясь далеко,
По миру идти, что бывает так зыбок.
Я хочу умереть с улыбкой,
Но печать грусти в раскрытых глазах
Останется с вами в коротких стихах
Неведомой, страшною пыткой.
Смотря на меня, улыбайся –
Не стоит жалеть об упущенных днях
И задыхаться в отчаяньи стенах.
Смотря на меня, я прошу – улыбайся.

***

Все видели наши ошибки –
Послушай, но всё же уйди;
Как струны к поверхности скрипки
Прижми, но прошу – отпусти.
Я обещаю подняться,
Но ты обещай не смотреть;
Ведь знаешь, как просто сломаться,
Смотря в приоткрытую дверь.
Я жду, но не знаю, зачем,
Ведь всё уж давно решено.
Мне сложно сейчас, но поверь,
Что радует только одно:
Тебе будет трижды больней,
Когда лишь послышится вновь
Звон прошлого старых цепей
И шёпот несказанных слов.
Мне нужен был только хлопок
Закрытой тобою двери,
Чтобы упал от него потолок
И собою все чувства убил;
Но ты с наслажденьем маньяка
Каждый раз подпирал эту дверь.
Я увидела всё, что не надо.
Может, закроешь теперь?

Титова Нина. ЕЩЕ ДВОЕ

- Слушай, мне здесь не нравится. Ты куда нас вообще привел? Давай вернемся, а? Ну пожалуйста!
- Господи, да успокойся. Ты же обещал, что не будешь ныть!
-Но я же не знал, что ты затеял! Мы никогда так далеко не заходили! Здесь жуть как жутко!
И в правду: за городом было мрачно. Мрачно не в том смысле, в котором его воспринимают в большинстве случаев, нет, скорее это место само по себе отталкивало. Иногда возникает ощущение, что здесь вам определенно не рады. Или рады, но вам же будет хуже. И именно сейчас стояло это чувство недоброжелательности.
- Все, хватит! Мы пришли.
Два мальчика, Макс и Ленни, вышли на кладбище. Хотя это было не кладбище, а последнее пристанище старых телефонных будок, отработавших свое еще десяток лет назад и вынужденных покоиться в вечном тумане и сырости. В закатных лучах солнца все, что было чуть выше двух метров над землей, приобретало интересный золотистый оттенок, но все равно выглядело жутко.
Ленни, который по свое натуре был не очень то храбр, данное место приводило в ужас. Если мама узнает, где он шастает, ему точно не поздоровиться. Почему-то из всех его друзей только с Максом он влипает во всякого рода приключения. И удивительным становилось само соотношение времени их дружбы и количества похождений. Число неприятностей, в которые они влипали, заметно превышало все допустимые нормы.
- Смотри как здесь чудно! Ленни, Ленни, ты видишь?! Только ты, я, эти будки и никого вокруг. Нужно было еще Барти позвать и Косого Билла. Уж они бы оценили!
-Возможно.
-А как сыростью то пахнет! Клянусь, даже в нашем подвале нет такого запаха! Ну разве не чудесно?
- Возможно…
- Ну что ты все возможно да возможно?! Невозможно уже! Кто, если бы не я, вытащил тебя в такое прелестное место? А? Молчишь? Молчишь, потому что знаешь, что я незаменим! О! Что это?
Макс припал к земле и начал копошиться в траве. Ленни было не особенно интересно, что в очередной раз нашел его взбалмошный друг. В последний раз удивительной находкой стала дохлая крыса, которой Макс пугал девчонок. Они разбегались с диким визгом при виде мертвой тушки.
- Дай-ка фонарь, - и протянул одну руку в том направлении, где должен был находиться Ленни.
Мельком увиденный в траве детский ботинок слегка сбил его с толку. Стараясь не заострять на нем внимания, он покопался в сумке, и только после того, как буквально перевернул ее вверх дном, вспомнил, что фонарь все время был в кармане. Ударил себя по лбу, быстро достал его и всунул во все еще протянутую в ожидании руку. Макс стал светить в сторону.
-Смотри, монета! - Макс положил ее на руку и стал ковырять пальцем. -Спорим древняя. Наверняка пиратская, и поблизости должен быть клад. Я уверен. Ну что ты молчишь?
- Скоро стемнеет. Нам домой надо. А монета скорее всего из автомата выпала. Забыли ее там.
- Всегда с тобой так. Хотя бы подыграл. Нужно что-то придумать, а то вырастешь, станешь каким-нибудь библиотекарем, я даже не удивлюсь, и будешь жить с пятью котами. Тебе оно надо, а?! Пять котов. Ну подумать только.
Макс для вида сделал ошеломленное лицо. Его брови смешно взмыли вверх, глаза распахнулись. Монету он засунул в карман.
- Ладно, извини, - буркнул Ленни. Может Макс и прав.
- Конечно, ты же мой друг. - Мальчишки обнялись. Один из них даже шмыгнул носом.- А еще ты водишь!
С громким смехом Макс бросился наутек. Этим способом он пользовался в тех случаях, когда Ленни становился совсем невыносим. Годами проверенный способ и здесь не дал осечку.
Ребята с дикими визгами побежали вглубь кладбища, лавируя между красных будок. И сразу забылись и позднее время для прогулок, и мамины упреки, и неприязнь этого места. Осталось только детские смех и веселье.
Ленни и не заметил, когда потерял из виду своего друга. Казалось бы, вот он бежит за ним, сворачивает в те же стороны и неотрывно следит за ним. А тут и след простыл. Мальчик стал вертеть головой во все стороны, стараясь найти Макса. Ничего. Ничего не выдавало его местоположение. Ни единого звука или шепотка.
-Макс! - он снова повернул голову и, конечно же, ничего не увидел. - Ма-а-акс! Да где ты, черт тебя подери?!
После минутного молчания Ленни понял, что совершенно один в этом белесом тумане, поедающем любой звук, запах и цвет. Все вокруг заволокло белое варево.
Мокрая трава стала холодить голени, оставлять влагу на коже. В животе неприятно сформировался клубок страха, не дающий нормально вздохнуть. С каждой секундой ребенок все больше слышал стук своего сердца, которое, казалось, подползло к самой шее. От страха начало тошнить. Хотелось домой.
Если его спросят, в какой момент все случилось, то скорее всего, он не ответит. Ленни как раз направлялся к выходу, когда зазвонил телефон.

Дзынь.

Нет, это был не карманный телефон, который был почти у каждого второго ребенка. Звонок раздался из будки. Из той, что уже несколько лет медленно разваливалась на этом месте.

Дзынь.

Невозможно. Может это глюк?

Дзынь.
Звонок заставил мальчика остановиться, в страхе оглядываясь. Казалось, трель раздавалась везде и нигде одновременно. Странное чувство. Голова разрывалась от противоречий. Мальчик посмотрел в ту сторону, в которой, как он думал, шел звонок. Краем глаза он заметил тень. Настолько быструю и неприметную, что он и не должен был ее заметить. Случилось это, видно, по чистой случайности.
Нужно было выбираться отсюда. Опять тень. Совсем близко. Медленно развернувшись и пытаясь не издать ни единого звука, Ленни бросился наутек. Но закон подлости, работающий против рода человеческого, сработал и в это раз. С тихим вскриком ребенок подскользнулся на свежей грязи и упал возле одной из будок. А тень, уже не скрываясь, медленно подплывала к мальчишке. От страха все застыло внутри. Даже сердце работает через раз. Силуэт остановился в паре шагов от Ленни. С этого расстояния даже можно было разглядеть его глаза.
- Бу-у-у!!!- заревел монстр. Зеленая кожа, взлохмаченная голова и огромный клыки. Вид среднестатистического чудовища привел ребенка в ужас.
Ленни заорал что есть мочи. На ближайших деревьях взлетели птицы. Он попытался удрать, но снова подскользнулся на свежей грязи и упал.
«Это конец»- подумал Ленни и тихо всхлипнул. На глаза навернулись слезы.
- Да это же я, дурашка! - из под морды чудища показался Макс. Теперь он держал маску в руках. - Испугался? Сильно? Но видел бы ты свое лицо!- он затрясся в беззвучном смехе.
Ленни уже пришел в себя и наконец-то начал осознавать весь абсурд происходящего.
- Не смешно! Я чуть не помер от страха! Как до этого вообще можно было догадаться?!- Мальчик сидел, тихо всхлипывая. Еще чуть-чуть и началась бы истерика. И все же кое-что не вязалось с происходящим.
- Макс ты..
- Смотри!- он сунул маску в руки к Ленни. Сейчас она не казалась такой уж и страшной. Обычная . Кое-где облупилась краска и сгнило дерево. - Нашел в траве.
-Макс, да пос…
-На самом деле там полно всего! Можешь себе представить: там еще есть пара подсвечников, железки и люстра. Люстра! Ну на кой черт ее здесь оставили?
- Макс!- крикнул Ленни. - Послушай меня наконец! Ты слышал? Телефон звонил! Нет, Макс, ну ты слышал! Макс! Он зазвонил. По настоящему!
Макс прыснул со смеху.
- Ты серьезно?! Ленни, да ты врешь! Посмотри: у половины и телефона то самого нет! Как же он мог зазвонить? Нет, друг мой, все это- вранье! Пойдем уже отсюда. Я есть хочу.
-Маску можешь выкинуть. Она мне больше не нужна. - добавил он и на пятках развернулся на влажной траве.
И казалось бы, что вот сейчас они разойдутся по домам, лягут в свои кровати и уснут. Было бы все так хорошо...
Конечно же Макс не верил мальчишке. Никто не поверил бы. И не смог бы, если б не услышал сам. Все это звучало как чистейший бред.
Второй звонок раздался, когда они подходили к последним будкам.

Мальчишки вздрогнули и медленно обернулись.
-Беру свои слова обратно, - тихо прошептал он.
Солнце уже скрылось за горизонтом, хотя еще можно было разглядеть очертания каждой кабинки и нарастающий туман не мешал этому.

Дзынь.

-А что будет, если мы возьмем трубку?
- Может не стоит?! Господи, да так же любой фильм ужасов начинается! Макс, ты серьезно?!
- Хочешь сказать, что тебе не интересно?
- Интересно, но…
- Ну тогда пошли.

Дзынь.
Он взял друга за руку и потащил к той самой будке. Упираться ногами было бессмысленно: Макс всегда был сильнее и крупнее. Хотя любой мальчишка приобретал особо мужественный вид на фоне хлипкого Ленни.

Дзынь.
Телефон и не думал замолкать. Друзья втиснулись в кабинку и переглянулись.
- Ты уверен?
- Нет.

Дзынь.
Медленно протянув руку, Макс схватил трубку.
-Алло...

***
Город еще не проснулся. Кое-где мелькали сонные лица. Мистер Берг, всегда встающий рано, как раз направлялся на прогулку перед работой. Вечная сырость городка, в котором он живет с младенчества, уже порядком надоела ему, но несмотря на это, он всем сердцем любил свой дом. Порой здесь бывало довольно скучно, и все, что могло разнообразить досуг, было представлено в утренней газете. Это, можно сказать, было утренним ритуалом: прогулка, пара монет и бумажка с новостями. Этой привычке он не изменял годами.
Держа в руках газету, он укоризненно покачал головой. Вот уже на протяжении нескольких месяцев первая страница имела почти одно и то же содержание.
«Уже шестнадцать детей пропало возле нашего города и по округе
Вчера, 25 июня, пропало еще двое мальчишек: Ленни Паллер и Макс Даулинг. Дети ушли из дома и не вернулись. Поисками ребят занимаются волонтеры, спасатели и полицейские. Одеты дети были в...

Напоминаем: если вы видели их или знаете примерное местонахождение, просьба сообщить об это в полицию. За любую информацию гарантируется вознаграждение.»

«Нехорошо дело», - подумал мистер Берг, бросил газету в урну и, развернувшись, потопал в ему одном нужном направлении.

Тихомиров Артемий. ЖЕНЕЧКА

Много ему надо было пройти моральных страданий,
чтобы сделаться тем спокойным, терпеливым человеком
в труде и опасности, каким мы привыкли видеть
русского офицера.

Лев Толстой.



Я очень люблю смотреть фильмы про подводников, мужественных и отважных людей. Одним из таких фильмов оказался американский фильм

«К-19». Я заинтересовался судьбой подводной лодки и узнал, что это была первая атомная подводная лодка СССР. В 1972 году на ней вновь произошла трагедия: пожар в девятом отсеке. Та авария унесла жизни 28 молодых парней. Один из членов экипажа того печального похода, старшина I статьи (запаса) Ветчинников В. А. написал стихи, посвященные этому трагическому событию. Несколько строк из них я привожу в своей работе:



Отзывается сердце на каждый удар,
Рядом гибнут свои же ребята,
И открыть бы... Да нет, смерть войдет и сюда.
И седеют от криков в десятом.

Тишина. Нет страшнее такой тишины...
Смирно! Скиньте пилотки, живые.
Двадцать восемь парней, без вины, без войны
Жизнь отдали, чтоб жили другие.




Мог ли я думать, читая эти стихи и переживая за героев фильма, что судьба сведет меня с человеком, который хорошо знал одного из членов экипажа атомной подводной лодки К-19 – вдовой Веселова Евгения Петровича.

В один из зимних дней мы с семьей пришли в гости к Веселовой Татьяне Ивановне. На стене в гостиной висел портрет моряка. На нас смотрел мужчина с твердым взглядом, но в глубине его глаз прятались озорные искорки добра. Мы попросили Татьяну Ивановну рассказать о Евгении Петровиче. Она разволновалась и начала свой рассказ такими словами:

- Евгений Петрович, Женечка…- и замолчала, вспоминая его, своего Женечку.

А потом начала рассказ, и вот что мы услышали:

- Родился Евгений Петрович 3 декабря 1936 года в селе Ново-Никольском Красногорского района. В первые дни войны его отец был призван на фронт. Мальчик запомнил на всю жизнь, как папа несет его на плечах по дороге в военкомат, откуда уходит на фронт. Отец погибнет в августе 1941 года. Место его гибели будет долгие годы неизвестно, но спустя годы мы с мужем нашли сведения о том, что отец захоронен в Финляндии, в Кокколе. Мама, его любимая милая мама, часто рассказывала сыну о войне и об отце. Но он и сам помнил войну. Перед самой войной, едва научившись говорить, проснулся и сказал маме: «Скоро наши домики гореть будут». Так и случилось.

Помнил, как однажды с другими ребятами наблюдал за схваткой «мессершмиттов» с советскими самолетами в небе. Мальчишки волновались, кричали, уверенные, что помогают нашим летчикам, которые прямо у них над головами сражались вдвоем против пяти немецких истребителей.

Немецкие самолеты совершали налеты. Однажды, когда маленький Женя катался на лыжах, его из пулемета обстрелял пролетающий немецкий самолет. Враг забавлялся, а мальчик лежал, вжавшись в снег, закрыв от ужаса голову руками. Самолет летал кругами, стрекотал пулемет, а пули ложились и ложились рядом с маленьким мальчиком. Мама все это видела и, не зная, жив ли ее сын, бежала на помощь ему, проваливаясь в снегу. Они уцелели. Пули не задели их. Но Евгений Петрович на всю жизнь запомнил это. Позже вспоминал этот случай и удивлялся, как мама пережила такое потрясение?

После Великой Отечественной войны будущий капитан первого ранга Веселов Евгений Петрович переехал вместе с семьей к дяде в город Электросталь. Там он учился в ремесленном училище № 5 и работал на заводе «Электросталь» во второй «литейке», а также учился в вечерней школе. В 1955 году пошел служить в ВМФ.

Его служба проходила и на печально известной «Хиросиме», так моряки - подводники называли атомную подводную лодку (АПЛ) К-19. 24 февраля 1972 года в 9 отсеке лодки начался пожар. Экипаж боролся за живучесть всего корабля. Переборки в 10 и 8 отсек были задраены, чтобы не дать огню распространиться по всему кораблю. Старший помощник командира АПЛ капитан третьего ранга Веселов Е. П. возглавлял аварийно-спасательную группу.

В ходе борьбы за спасение людей нужно было закрепить трос, спущенный с вертолета к лодке. Был сильный шторм. Евгения Петровича четыре раза смывало с корабля волной, пока он пытался закрепить трос. Ведь сильный ветер «относил» вертолет от лодки, поэтому не могли начать спасательную операцию. Рассказывая, он так вспоминал об этом: «Находясь на палубе, увидел канат, «бегущий» с лодки. Схватил и потянул на себя. На другом конце каната оказались двое подводников, которые успели пристегнуться друг к другу, но не успели пристегнуться к кораблю. Волной их смыло в море». Таким образом, ребята были спасены. Спасли и лодку. За мужество и отвагу, проявленные при выполнении служебного долга, Веселову Е.П. было присвоено звание капитана 2 ранга. Также он был награжден медалью «За боевые заслуги» и представлен к ордену Красной Звезды.

В дальнейшем с 1973 по 1983 годы Евгений Петрович был командиром подводной лодки К-33 (в дальнейшем она была переименована в К 54). За время службы Евгений Петрович прошел все ступени служебной лестницы от курсанта до капитана 1 ранга. Участвовал в выполнении боевых задач по охране безопасности рубежей нашей Родины и выполнял специальные задачи в составе экипажей атомных и дизельных подводных лодок в различных широтах мирового океана.

После окончания службы Веселов Е.П. вернулся в г. Электросталь и 10 лет работал на машиностроительном заводе.

В 1990 году, когда стране понадобились знания Веселова Е. П. в ходе ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС, он сразу же принял решение участвовать в опасных работах по дезактивации местности.

В 2006 году Патриархом Московским и всея Руси Алексием он был награжден патриаршей грамотой в благословение за труды, понесенные при ликвидации последствий аварии на Чернобыльской атомной электростанции. Евгений Петрович скончался в 2011 году.

Евгений Петрович был верующим человеком. Особенно почитал Николая Угодника. Исповедовался своему духовнику отцу Стахию, который очень поддерживал его во всех важных жизненных вопросах.

В конце рассказа Татьяна Ивановна задумалась и вновь сказала: «Женечка…». В ее словах звучала любовь к этому человеку, который честно пронес звание офицера-подводника через всю свою жизнь.

Вот такой рассказ услышал. Да, жизнь не кино, в ней все гораздо сложнее и люди гибнут «взаправду». Нам, живущим сейчас, нужно не подвести Героев нашей Отчизны!


***

ДУША ПО КАПЛЕ СОБИРАЕТ СВЕТ!

Среди невзгод земного бытия,
Когда в душе одно лишь пепелище,
Зажжётся Вифлеемская звезда,
И мы становимся духовно чище.

Господь родился -вот оно. спасенье
От черствости и глупости земной!
Откроется дорога сотворенья
В мир доброты и кротости людской.

Душа воскликнет в чуде ликованья :
«Я вижу свет, и я к нему стремлюсь!»
Глаза наполнятся слезами покаянья.
О Боже, я тебе молюсь!

Огонь свечи в мою проникнет душу,
Согреет в холод звон колоколов,
И этот мир в душе я не разрушу,
И никаких не надо больше слов!

Ушакова Ольга. ПРОШУ, ДАВАЙ ВСТРЕТИМ ДРУГ ДРУГА В БИБЛИОТЕКЕ

Прошу, давай встретим друг друга в библиотеке. Или в книжной лавке.
Там меня никто не тревожит, тебя не торопят. Вокруг искусства останки.
Лишь я, Ты, и Достоевского мучительные мышления.
Сделай это красиво. Представь: Я-сакура, а ты- барлерия.

Толкни меня своим невесомо защитным плечом. Хихикни вслед.
Я смущаюсь, краснею, роняю гоголевский «Портрет»
И спешу заглянуть в твои голубые озёра с ноткой печали.
Я таю, ты не мешаешь. «Почему мы раньше друг друга не замечали?»

Послышался шёпот Есенина, а сейчас он как будто кричит вдруг:
«Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?»
Твои смущенные пальцы пробегают по твёрдым переплетам зарубежки.
А я так привыкла к классике. «К черту!» Подхожу и прошу твоей поддержки.

Представляешь, сама и первая, бесстрашно дрожащим голосом
Узнаю о новинках, поэтах, заглядевшись на твои волосы, схожие с колосом.
Ты напуган, потерян, зрачки ищут место укрытия.
А секунду назад я не верила, что со мной происходит это событие.

Глаза полыхают, сияют, как будто тайну страшную хранят.
Скажи, ты сильно смущён? Или твои алые щёки неправду мне говорят?
Поэты, прозаики и рецензенты вопят нам вслед:
« Какая пошлость и наглость! Средь нас? Мы берём нейтралитет!»

Что было дальше? Серая масса никогда не сможет понять.
Я ощущаю твои сильные руки, пытающиеся меня обнять,
И как будто весь мир ушёл… нет, убежал из-под ног.
Мое сердце ярко и страстно пылает. Знай, это ты совершил поджог.

Шамигулова Дарья. СТЕКЛЯННЫЙ МАЛЬЧИК

— Мама, а скоро придёт дед Мороз?

— Да, мой зайчик, совсем скоро.

Маленький Паша застёгивал мягкий заячий костюмчик и всем своим нутром чувствовал приближение новогодней ночи. На худеньком, болезненном тельце плюшевый комбинезон свисал мешком. У мальчика снова ломило в правой ноге, и он думал о том, чтобы не упасть на вычищенный бабушкин ковёр.

В первый раз они с мамой празднуют Новый Год не дома, а у бабушки, за городом. Здесь пахнет по-особенному, сыроватым бельём, и запечённая в яблоках курица совсем не такая, как у мамы, какая-то пресная. Днём Паша слышал, как мама и папа ругались, а потом мама пришла в комнату к мальчику и сказала собираться на улицу. Два часа Паша ехал на электропоезде в плотном кольце маминых рук. Всю дорогу она почему-то плакала.

В дверь позвонили.

— Мам, открой. Наверно, Саша пришёл.

— А чего он тут делает, твой Сашка? — бабушка заворчала и тяжёлым шагом затопала к двери. — Ещё мужиков всяких мне не хватало.

— Мам, он не "всякий мужик". Я всерьёз задумываюсь о том, чтобы переехать к нему.

— А Пашеньку ты на меня оставишь?

Дядя Саша, высокий и мускулистый, просунул в дверной проём сначала два необъятных пакета, каждый из которых мог вместить Пашу целиком, а затем втиснулся сам, пригибая голову под деревянным косяком.

— Ты же знаешь, — продолжала говорить бабушка в сторону спальни, — что я не смогу возить его к этому... Торренту...

— К Турнеру, мам.

— Добрый вечер, Лизавета Степанна, — сказал дядя Саша своим бархатным голосом, снимая пальто, присыпанное снегом. — Вы о Пашеньке не беспокойтесь. Я его лично буду возить в институт этого... как его...

—Турнера, — пропела мама из спальни.

Она вышла из соседней комнаты в длинном, почти до пола, чёрном платье, с красивыми-прекрасивыми глазами и ярко-красной помадой. Со всей этой блистательностью совсем не сочетались домашние тапочки, в которых она торопливо зашаркала к дяде Саше.

— Привет, Вер, — он мягко чмокнул её в губы. — Ты бы сказала, я бы вас привёз сюда. Я же беспокоюсь. За тебя и за Пашку.

— Да если бы я сама знала, что мы поедем... Я вообще не собиралась ругаться с Серёжей. Хотела спокойно отметить праздник.

Мама вздохнула, чуть оттолкнула его и направилась за бабушкой на кухню. Дядя Саша тяжело, но осторожно сел на диван рядом с Пашей.

— Ну что, боец, как дела? Ничего не болит?

— Не знаю. Вроде бы нет.

Паша пошевелил загипсованным мизинцем правой руки. Мизинец не болел. Про ногу, нывшую с самого поезда, он решил не говорить. На перелом явно не тянуло, а если трещина... То это почти не считается. Очень не хотелось в больницу под вечер 31 декабря. И опять маму расстраивать тоже не хотелось. Он обязательно скажет завтра — сегодня совсем не до этого.

— Это хорошо, — дядя Саша на несколько секунд задумался о чём-то своём. — А дедушке Морозу письмо написал?

— Да, мне мама помогала.

—И что же вы там написали?

— Я написал, что хочу выздороветь. Мама сказала, что это обязательно нужно написать, — Паша поманил дядисашино ухо к своим губам. — А ещё, когда мама ушла, я написал, чтобы она не грустила.

—Эх, Пашка...

— Что?

— Да ничего. Умница ты.

Дядя Саша потрепал его макушку и оставил смотреть телевизор. Женя Лукашин, вусмерть пьяный, втолковывал Наде Шевелёвой, что находится в Москве, как делает вот уже почти полвека в снежные предновогодние вечера. Под маленькой пластиковой ёлкой фигурки деда Мороза и Снегурки, будто прибывшие из бабушкиного детства на машине времени, ловили на себе разноцветные зайчики от потрёпанной гирлянды. Запахи еды перемешались между собой и текли плотным душным потоком из кухни.

Дядя Саша вместе с мамой внёс стол из соседней комнаты, бабушка постелила старенькую клеёнчатую скатерть с красными узорами. Стол начал покрываться нарядными тарелочками, мисочками, пиалами и прочей утварью, наполненной едой самого разного рода и вида. Паша заворожённо следил за движениями каждой пары рук и неожиданно даже для самого себя вздрогнул, когда прямо перед его носом пролетела вилка.

— Вер, ты никого больше не ждёшь? — поинтересовалась бабушка, поднимая её с пола и с усилием разгибая спину. — Тьфу ты, а я и не постучала об пол, что ж ты будешь делать…

— Я никого не приглашала, — крикнула мама из кухни. — А что такое?

— Да вот, вилку уронила…

— Мам, на носу две тысячи двадцатый год, а ты всё со своими приметами.

— Ой, знаешь, что? Русский народ приметы веками подмечал, и никогда они никого не подводили. Это вы, молодые, ничего не понимаете…

— Ладно, ладно. Не будем ругаться.

Наконец, все стали усаживаться напротив телевизора. Дядя Саша, несмотря на Пашины возражения, взял его на руки и перенёс на высокий стул во главе стола. Зазвенели вилки и заскрипели ножи. Поднялись над столом бокалы для первого тоста.

— Вер, говори ты.

Мама встала и провела рукой по залитым лаком локонам.

— Да, этот год был тяжёлый. У каждого по-своему. Но самое главное то, что мы сейчас здесь с вами, и мы справились со всеми трудностями, с которыми могли. Я желаю нам в наступающем году закончить все начатые дела, разобраться с проблемами и стать, наконец, счастливыми!

Радостными колокольными перезвонами зазвучали бокалы, за ними — низкий гул глотков.

— Ты это хорошо сказала. Осталось только вам с Серёжей развестись, и тогда точно будете счастливыми… Ой, да что ж это я сегодня!

С края столешницы посыпались осколки бывшего бокала с недопитым бабушкиным шампанским, ручейком полившимся на вымытые половицы. Бабушка побежала за совком, а мама подлетела с салфетницей к её стороне, вытирая содержимым алкоголь со стола.

— Ой, не к добру это, не к добру…

— Да не волнуйтесь вы так, Лизавета Степанна, мы вам десяток таких же бокалов купим!

— Да это-то тут при чём? К ссоре это — ссориться будем… А ты чем вытираешь? Дурочка совсем? Бумагой вытирать — примета плохая!

— Бабушка, не бойся! Дядя Саша с мамой не ссорится. Дядя Саша маму любит.

— Да ты ж наш сладкий… Это я так… Примета…

Все притихли — глава государства начал долгую напутственную речь. Загрохотали куранты. Из соседних домов послышались счастливые крики; под стать им затрещал на все лады дверной замок.

— Кого это к нам нелёгкая принесла? — бабушка кинулась в переднюю и сразу же отшатнулась от двери, подзывая маму к себе и быстро нашёптывая ей что-то; её лицо исказилось.

В гостиную вошёл дедушка Мороз со смутно знакомыми глазами. Кажется, что-то знакомое почувствовал и дядя Саша, сделавший ужасно громкий глоток и нахмуривший брови.

— Здравствуй, Пашенька! Как ты себя вёл…

— Ты зачем пришёл? — перебил дядя Саша с железными нотами в голосе. — Чего припёрся?

— Дядя Саша, это же дед Мороз? — Паша не понимал, почему все стали такими серьёзными, особенно мама — казалось, она сейчас снова расплачется. Но Пашин вопрос не услышали.

— Тебя здесь не ждали. Уходи, — мама медленно указала дедушке Морозу на дверь.

— Вера, я хочу провести Новый Год с тобой и с сыном.

— А ты не забыл спросить, хотим ли мы этого? Убирайся вон с моих глаз.

— Вер…

— Ты не понял, что ли? — дядя Саша вскочил из-за стола и будто увеличился в размерах втрое. Паше становилось страшно. — Пшёл отсюда, пока не выперли.

— Саша, не надо…

— А ты мне не указывай, что делать, — дедушка Мороз становился всё менее похожим на доброго старичка-волшебника из сказок, — она тебе не жена и ей не будет. Да и кто будет деньги на лечение ребёнку собирать? Ты, что ли, придурок?

— А ты много денег собрал, хочешь сказать? Ты их даже к матери отвезти нормально не можешь — они в электричке тряслись! К тому же, для вас все лекарства волонтёры покупают, так что ты мне про деньги тут даже не начинай.

— Да пока тебя не было, Вера даже не жаловалась. Жили с ней душа в душу, пока ты не объявился. А теперь и в слёзы, и истерики устраивает, сына забирает — всё из-за тебя!

Дед Мороз раскраснелся от споров, снял красную шапку и накладную бороду, за которой неожиданно оказалось папино лицо. Папа выглядел таким жутким, каким Паша не видел его за всю свою коротенькую жизнь. Дядя Саша угрожающе сжимал кулаки, подходя к нему всё ближе и ближе, а мама зачем-то ушла на кухню и вернулась с ножом для мяса.

Новый Год не должен так проходить! Паша мелко-мелко задрожал, на выпученные глаза с синеватыми белками накатились слёзы. Тихонечко сползя со стула, он подошёл к бабушке — к единственному человеку, который имел не такой враждебный вид, — потрепал её за руку и вполголоса произнёс:

— Бабушка, это не дед Мороз! Это папа. Я не хочу, чтобы они ссорились!

— Иди пока, посиди где-нибудь. Не надо тебе на это смотреть, — она подтолкнула его к выходу из гостиной и закрыла за ним дубовый массив с полопавшейся краской. — Вот что вы делаете! Ребёнка совсем напугали! Разве так можно? Мы праздник отмечаем или выясняем отношения? А ты, — обратилась она к дочери, — «не наговаривай, не наговаривай»! Говорила я тебе, что ссориться будем?

— Мама, не лезьте в мужские разборки, — отрезал Сергей. — В конце концов, это ваша дочь не может определиться между мной и этим идиотом, так что и ваша вина тут тоже присутствует.

— Да что ты говоришь! Ишь чего удумал! Да я сейчас быстро тебе устрою!

— И с чего ты взял, что я не могу определиться? — вмешалась Вера. — Я давным-давно определилась, что не хочу иметь с тобой ничего общего, но ты же у нас самый умный, решил не давать развод! Вот скажи, на кой чёрт я тебе? Ради штампа в паспорте?

— Да как же ты не понимаешь… — Сергей мёртвой хваткой вцепился в запястье жены.

— Отпусти её, — Александр зверел на глазах. — Отпусти по-хорошему.

— Да как же ты заколебал! Тебя не спрашивают! Вера, я не хочу тебя отпускать, мы с тобой столько пережили…

— Серёж, отпусти, Бога ради, — сквозь слёзы она читала в глазах возлюбленного сценарий дальнейших событий и боялась обоих мужчин, находящихся в комнате.

— Ты напросился, козлина.

Спустя один шаг Александр оказался около Веры. Он с усилием разжал руку Сергея и ударил его в челюсть. На нескладного, худого мужчину один за другим посыпались сотни кулаков — в печень, в лицо, в спину, — и все его попытки отбиться оборачивались полным неуспехом. Вера, срывая голос, кричала: «Саша! Саша, хватит! Перестань!», а Лизавета Степанна громко охала и причитала, кидаясь то к одному, то к другому. Когда Сергей упал на пол, а Вера, вся в слезах, вцепилась ноготками в руку Александра, драка прекратилась.

— Саш, а если ты ему что-то сломал? Бог ты мой, всё в крови! Мама, неси полотенце и тазик с водой. Саш, думать же головой надо!

— Зато он к тебе больше не полезет. И развод я из него тоже выбью, если понадобится.

— Посмотри, он же без сознания!

— Тьфу, и еду всю разбросали, ироды, — вторила Лизавета Степанна. — Любимый ковёр моей бабки загадили.

— Лизавета Степанна, пойдите, гляньте, как там Пашка. А то, может, забился куда от страха, — вы его успокойте, пока мы тут договорим.

Пожилая женщина удалилась.

— А если его в больницу везти — что мы там скажем?

— Вер, да куда ты его везти собралась? Врачи все сейчас отмечают, даже дежурные.

— И что ты теперь предлагаешь? Пусть так срастается?

— Не придумывай. Ничего у него там не сломано. Он же — не твой Пашка.

— Вер, — Лизавета Степанна выглядела очень обеспокоенной, — а я что-то… Пашу нигде найти не могу…



***

Паша шёл, иногда срываясь на бег, но боль в ноге не давала пробежать и десяти метров. Дверь в прихожей забыли закрыть, и ноги сами потянули его на улицу — прочь, дальше от ссор и криков. Он не мог и не хотел слышать их снова, страх темноты казался бессмысленным перед страхом звуков боли и отчаяния. До леса возле бабушкиной деревушки было рукой подать, хотелось спрятаться там, свернуться калачиком под какой-нибудь ёлкой и не выходить оттуда до тех пор, пока всё это не закончится. Паша, шестилетний ребёнок, не мог понять, что он чувствует, — его вёл страх, занявший весь его разум.

Колючий ленинградский морозец втыкал тонкие иголки в нос, ветер задувал под мешковатый плюшевый костюм. Мальчик очень быстро устал, но боялся остановиться посреди звенящей зимней ночи в полном одиночестве. Где-то вдалеке выли мёрзнущие сторожевые псы, вокруг что-то скрипело и хрустело, неплотный слой снега скрывал под собой коварные коряги и корни чёрных голых деревьев. Становилось холодно. Паша не знал, дрожит он больше от холода или от страха — но, определённо, и от того, и от другого вместе. Противная боль в ноге становилась всё сильнее и сильнее от каждого нового шага.

У Паши был очень редкий диагноз со сложным названием[1]. Мама рассказывала, что он родился с двумя переломами и первый месяц своей жизни лежал загипсованным, а на руки его брать боялись и старались вовсе не трогать и оберегать от всего. По перелому раз в два или три месяца, а порой и чаще было для него вполне привычным. Когда они с родителями стали ездить в специальную клинику, ломаться всё стало немного меньше; мальчик стал гулять на улице с мамой и даже ходить по дому без присмотра. Дяди и тёти в белых халатах рассказывали, что его голубоватые глазки на выкате, пригнутая спина, усталость в теле, даже невысокий рост и, конечно, переломы — всё это следствие неудобной болезни, которую можно лечить, но нельзя вылечить.

И то, что нога выла и ныла на разные голоса, Пашу тревожило тем сильнее, чем дальше он уходил от дома.

Слева вдруг послышался громкий хруст снега. Кто это? Волк? Медведь? Дикая собака? Паша из последних сил побежал. В этот момент всё сложилось именно так, как не должно было сложиться ни при каком другом случае: промёрзшие пальцы ног и онемевшие от усталости мышцы больше не могли нести его вперёд, снег тормозил каждый шаг, испуг ослеплял, а предательская правая нога зацепилась о предательскую затаившуюся корягу. В лодыжке он почувствовал знакомую сильную боль в кости. Сколько её ни испытываешь — а никак не получается привыкнуть. Из глаз потекли горячие слёзы, в одно мгновение становившиеся ледяными.

Шум пронёсся где-то вдалеке и потонул в ночи, а Паша остался лежать в снегу. Ну вот и всё. Теперь он останется здесь, в холодном лесу, замерзать, и никто его тут не найдёт и не услышит. Что было бы лучше? Остаться дома и слышать, как плачет мама и страшно ругается дядя Саша? Или быть сейчас здесь, со сломанной ногой, реветь льдом и замерзать до смерти? Паша пополз к ближайшему дереву. Ни руки, ни ноги уже не хотели двигаться. Он укутался так сильно, как мог. Нос и руки стали холоднее сосулек, и даже снег уже не таял, когда мальчик окунал в него пальчик.

Холодно. Больно. И хочется спать.



***

Пашу час искали по всему дому, выпотрошив все шкафы, ящики, полки и коробки. Ещё час его искали по соседям — оббежали всю деревню, заодно кликнув о помощи и собрав всех, кто мог или хотел помочь. Вооружились фонариками, пледами и горячим чаем, укутались в тёплые шубы и направились к лесу.

Лизавета Степанна лежала в своей постели, каждые пять минут перемеривая давление и выпивая литры корвалола. Вера, с растёкшейся по всему лицу косметикой, с сорванным хриплым голосом набирала телефоны полиции, больниц, спасателей и прочих хоть сколько-нибудь причастных служб, получая новую паническую атаку после каждого «мы этим не занимаемся, позвоните, пожалуйста, в…» Сергей попеременно то срывался на крик в сторону жены, то замолкал в переживаниях и каких-то собственных размышлениях. Дома не было только Александра — он шёл во главе толпы, рассматривающей каждый квадратный сантиметр лесной глуши.

— А что если… Не найдут? Ой, ма-а-а-ма-а-а!

Веру неистово трясло, дыхание сменилось рваными всхлипами, слёз почти не осталось. На женщину, постаревшую на десяток лет за один час, страшно было взглянуть. Она стала самой лучшей иллюстрацией для слова «Отчаяние» в словарях.

— Это же все мы виноваты… Нельзя было, чтобы наши отношения так на нём отражались… Он же, наверное, сейчас так сильно напуган, совсем замёрз… Боже мой…

Она зашлась в новом приступе рёва, не пытаясь хоть как-то сдерживать эмоции. Разбитая, подавленная, во всём, с самого начала, она винила себя.

— Ты и только ты — причина того, что случилось с Пашей, —Сергей со злобой выплюнул эти слова в лицо Вере и захлопнул входную дверь. Заревел двигатель его автомобиля.

В снегу тонули крики деревенских соседей. Один квадрат за другим оказывались пустыми. Следы ребёнка упорно хоронил упругий лесной ветер, каждая дорожка, состоящая из как будто детских ножек, вела в никуда. Белая пустота. Чёрные корявые деревья-великаны. Блуждающие маячки и глухие расстроенные голоса. Всепоглощающий страх не найти маленького скрюченного зайчика под каким-нибудь кустиком.

Паша не помнил, как его нашли и нашли ли вообще. Он помнил только, что было очень темно, чернота вокруг, хоть глаз выколи. А потом, всё ближе и ближе, набирая яркость и скорость, всё поле его зрения занимал сияющий и чистый белый свет.

[1] Речь идёт о несовершенном остеогенезе I типа.

Шапошникова Галина УЛИЦА БОГАТОЙ-НИЩЕТЫ

Надежда Богатая–Нищета прожила на этой улице, называвшейся когда-то Огородной, всю свою осознанную жизнь. Приехав из глубинки, девушка поступила в балетное училище и стала уверенно пробиваться на большую сцену. Если на ладони, помимо существования линии жизни и любви, есть линии успеха, но у Надежды она была чётче чёткого, ведь у девушки было всё: хорошенькое личико, учителя–мастера, готовность не спать ночами и разучивать па, оттачивать каждое движение и наполнять его кусочком своего духа. Успех пришёл, госпожа Богатая–Нищета успела достичь балетного пенсионного возраста, придерживая славу на поводке, как верную собачку, на протяжении всей своей карьеры, попутешествовать, перед тем как умереть в деньгах и довольстве в кругу друзей. Администрация города переименовала улицу в честь этой талантливой и невероятно усердной балерины, а весь первый этаж тридцать третьего дома стал квартирой-музеем Надежды Богатой–Нищеты.
Я стою на улице и заглядываю в окна. Снег не хрустит под моими ногами, а холодные потоки зимнего ветра с привкусом воды проскальзывают мимо. Мне не холодно. Там, где я сейчас, есть дела поинтереснее. Например, пялиться в чужие окна, шпионя за жизнью незнакомых людей.
Ещё вчера, когда меня не игнорировала зимняя стужа, это было моё самое любимое занятие. А что? Можно узнать много чего интересного. По крайней мере, люди, думая что их никто не видит, ни за что не солгут вам. И не стоит меня осуждать — в своё время я получил блестящее воспитание.
До тридцать третьего дома ещё далеко.
Я заглядываю в первое окно и вижу поджарую молодую женщину в строгом пиджаке и брюках. В комнате прибрано и светло. Я вижу у неё на лице безмерные слои косметики, это смотрится смешно, но мне не хочется судить её, называть "наштукатуренной". Косметика нынче дорогое удовольствие, я знаю, хоть и пробовать мне не доводилось. Но не это заставило меня задержаться у окна. Офисная королева держала в руках ярко-желтую леечку и поливала комнатный цветок. Ничего необычного, но комната была богата на горшки, в которых сидели гибкие светлые стволы, а листья разных форм и размеров сочного зелёного цвета раскрывались кверху не то царской короной, не то нежным веером. И по среди всего этого летнего великолепия стояла офисная королева, точно в тропическом лесу, и любовно поливала своих питомцев, напевая какой-то мотив и поглаживая их по упругим жилистым листам.
Я отворачиваю голову и вижу, что в соседних окнах не горит свет — хозяева улеглись спать. Спокойной им ночи. В этом доме мне больше ловить нечего, но на втором этаже я замечаю полоску света, воровато выползающую из-под шторы. Я подпрыгнул — ничего не увидел. Тогда мне пришлось закрыть глаза и представить, что же там наверху. В своей голове я увидел кухню — можете тоже её вообразить, как вам захочется — и хозяина квартиры — это пенсионер с потухшим взглядом, будто он сам дом, в котором уже давно никто не живёт. Этот скорбный персонаж — не плод моего воображения, я однажды действительно встретился с ним на улице, когда возвращался домой из магазина. Уже тогда, в нашу первую встречу, мне стало его жалко. Бродил слух, как будто у него амнезия. В кармане дедушка носит широкий ежедневник в кожаном переплете, где у него записаны разные полезные в быту мелочи: как зовут его кота, где находится почта или на какой полке лежит сахар. Так уж получилось, что голова его бедна воспоминаниями, а жёлтые листы бумаги в ежедневнике нет.
Ну, теперь с этим домом точно покончено.
За углом что-то громыхнуло, и я вздрогнул, хоть пугаться мне не положено. Из тени сперва выбежала, шипя и скалясь, перепуганная кошка, а потом в бледный круг фонарного света вышел бедняк. Пальто его было протерто в локтях и худо, руки в перчатках без пальцев. Он громко икнул и проговорил в ночную темноту:
— Простите... Извиняюсь.
Но жители домов лишь вздрогнули в своих кроватях от железного громыхания. Даже в окне офисной королевы уже погас свет, так что его извинения услышал только я да кошка, что сейчас прижалась к снегу у забора и оскорблено смотрела на бездомного. Я пропустил явно нетрезвого господина вперёд, так и оставшись незамеченным.
Силуэт бедняка проглотила льдистая пелена, и я встретился взглядом с кошкой. Её широкие оранжевые глаза с широкими зрачками смотрели пристально, но никак не удивлённо. Похоже, она единственная живая душа на этой улице, которая меня видит.
Я прошёл несколько спящих домов и уже отчаялся увидеть ещё что-нибудь интересненькое, когда мои бестелесные ноги привели меня к тридцать третьему по Бедной–Нищете.
На всем первом этаже заманчиво горел свет, некоторые окна были завершены тонкими занавесками, но одна из них была задернута не полностью, и я увидел стены кабинета, который когда-то принадлежал самой Надежде Богатой–Нищете. Моему взору открылись только книжные полки и кусочек блестящего дубового стола. Я неторопливо прочитал названия книг и присвистнул. Что не говори про балет, а большой библиотекой художественной литературы Надежда похвастаться не могла — на полках стояли пузатенькие томики различных словарей. Не только русского языка, ещё тут были испанские, английские, японские и даже один на иврите. Наверное, с Надеждой Богатой–Нищетой было о чем поболтать. Был у меня один знакомый — двух слов не мог связать, и сам говорил, что виноват в том бедный словарный запас.
И всякому будет чего-то не хватать, например, памяти или собственного тропического леса, и все мы по-своему бедны, но и по-своему богаты.

Шульга Арина. ШАНС

«Вас ожидает такси
В96669АD
Жёлтый Land Cruiser»

- Добгхый день! – по-особенному произнеся букву «р», картавый голос заставил меня отвлечься от своих мыслей.
- Добрый.

Ненавижу общение с незнакомыми людьми (да и со знакомыми не слишком откровенен), поэтому для таких «болтливых» случаев у меня есть суперская защита – наушники. Что может быть лучше любимых песен и длинной дороги?

***

«Серой лентой на запад бежит шоссе. Каменный ковёр, точно змея, извивается вокруг холодных скал, ползёт сквозь тучные ущелья. Жёлтое такси стремится в закат, неспешно отрезая от шоссе 70 км в час. Обстановка предвещает delightful[1] путешествие. Но не спеши. Внутри облачной, залитой пламенно-красным сиропом света, оболочки, темнеет гроза. Отблески молнии и глухое ворчание грома вызывают смутную тревогу. Тёмное пятно неумолимо приближается к пассажиру таинственного такси».

***

Поездка обещает быть долгой. Неужели он не мог уладить эти «маленькие недоразумения» по телефону? Из-за его «скромного» словарного запаса вместо того, чтобы собирать чемодан на Багамы, мне приходится париться в такси «комфорт» класса. Но раз уж связался с нечестным бизнесом, будь готов ко всему. Вот только за 6 лет существования «KindnessKids[2]» (разумеется, это название менялось, как минимум раз 100), проблем не возникало. Да и сейчас это нельзя назвать «проблемой». Имея большое состояние и не имея совести, можно легко найти ответы на все «неудобные» вопросы, связанные с законом.

- Вы владелец «KindnessKids»? – таксист пялился на меня в зеркало заднего вида.

Стоп. Разве я говорил ему об этом?

Самое главное правило «благотворительной ямы» – не раскрывать свою личность. И я являюсь «самым успешным мошенником» именно из-за абсолютного соблюдения этого закона и конечно, моего таланта убеждения «отчаявшихся взрослых».

- Почему Вы называете свой фонд «благотвогхытельная яма»?

В этот момент вместе с моей челюстью, из ушей выпали и мои «спасительные затычки».

- Что? – нелепый вопрос я произнес раньше, чем успел подумать.

- Не хотите воды?

Какая вежливость. Спасибо, старик, от жары я уже начал думать, что ты – телепат.

- Да. Хочу!

Последнее слово я выплюнул вместе с… Что это было? Тёплая вода? От такого мерзкого и нагретого солнцем сочетания H2 и O пить захотелось ещё больше. Это какой-то трюк? Ха-ха, не таким образом я представлял свою смерть. Более того, я никак не мог подумать, что умру от адской смеси кислородосодержащей жидкости. На самом деле, я довольно неплохо разбираюсь в химии, удивительно, что когда-то хотел стать врачом. Но любовь к деньгам прочно держится в моей голове. Приятно осознавать, что у нас с ней всё взаимно. Не понимаю людей, которые убивают себя на работе за копейки. И пусть у них хоть тысячу раз «совесть чиста», зачем она нужна мне чистой, если я буду трястись над каждой покупкой?

- Почему ты работаешь таксистом? - раз уж мои мысли начали эту тему, почему не поговорить об этом с «очевидцем»?

- Я гхаботаю не только таксистом, - старик снова уставился в зеркало. От этого он показался мне таким далеким, не способным смотреть мне в глаза по-настоящему, - это вынужденная мегха, моей семье необходима кгхупная сумма для леч…

- Если крайне необходима, давно заработал бы. В том, что у тебя и у твоей семьи нет денег, виноваты только вы.

Разговоры с «ограниченными» людьми меня крайне тяготят. У любого обитателя социального дна есть возможность попасть в vip-тусовки, было бы желание и мозги. Не могу сказать, что в восторге от своей работы. Забирать пожертвованные на лечение больных детей деньги, не самое радужное занятие. Конечно, я их не отбираю, угрожая приставленным к виску пистолетом, я их просто не отдаю. «Благотворительная яма». Родители вкладывают в неё последнюю надежду, а остаются «с пустым местом». Вначале я даже хотел отступить от такого «бизнеса»… Но хороший дом, машина, квартира, о!, и ещё отдых на лучших курортах мира… Это стало выше всех моральных принципов.

Наше молчание затянулось, но меня это только радует.

Удивительно, что старик не стал со мной спорить. Провальный собеседник. Ещё больше меня разочаровал. Не иметь собственного мнения. Или он просто не может его отстоять? Тогда в чём смысл «твоего» мнения, если ты не способен его защитить…

Какая банальная история уготована мне. Деньги для лечения. Но кого? Ребёнка или взрослого? Про детские болезни я наслышан. Самые разнообразные истории! Меня ничем не удивить. Может пора расширять репертуар и оказывать милостивую помощь ещё и взрослым? Интересно, почему я так спокойно об этом думаю? Настолько окаменел душой! Даже смешно немного.

***

«Стремительно приближающееся тёмное пятно проглотило такси вместе с его таинственным пассажиром. Стена дождя отрезала жёлтый Land Cruiser от окружающей действительности. Яркие всполохи молний не угасали ни на секунду. Раскаты грома переросли в жуткую какофонию звуков…»

***

Погода разошлась, конечно. Молния. Гром. Ливень. Земля планирует апокалипсис? Главное, чтобы наш транспорт не превратился в воздухоплавательное судно. Летать я крайне не люблю. Ради отпуска и красивых островов потерпеть можно, но других причин затащить меня на борт не нахожу.

Надо бы поспать. Ехать еще долго, а завтра нужно быть свежим и отдохнувшим. Я вернул наушники обратно в то место, для которого они предназначались изготовителем, открыл свой любимый плей-лист. «Воспроизвести». И спать...

*ГУДОК*

- …у нас совсем не осталось вгхемени…

- … я молюсь …

Классно будить клиента семейными драмами. Просто верх эгоизма.

Дальнейшее разбираю с трудом, продираясь в липком ото сна тумане сознания. Какие-то обрывки фраз без смысла.

- Потише можно?

- … они сделали всё, что могли …

Даже наушники не спасают. Почему меня раздражает этот разговор?

- … таких денег нет ….

- Я же просил прекратить разговоры! Не желаю слушать про твои проблемы. За что я тебе плачу деньги? За хорошую работу! Так исполняй её достойно, иначе так и будешь копейки собирать, но уже на последний путь.

- Молодой человек, Вы вегхите в то, что в Вашей жизни можно что-то изменить?

Тут я окончательно проснулся!

- Меня полностью устраивает моя жизнь, следи лучше за своей.

- В таком случае вгхяд ли Вы ещё когда-нибудь увидите Багамы. Сомневаюсь, что Вы вообще хоть что-то увидите.

- Не морочь мне голову!

- Вы слепы и глупы.

- В таком случае, ты ещё хуже!

- Вы потгхатили свою жизнь! И знаете на что?

- Удиви меня.

Разговор начинает становиться жутким. Я трачу свою жизнь на себя! Возможно, старику не понять детдомовского пацана, который просто выживал в этом мире, как мог. Но и судить меня он не имеет права!

- На убийство. На затянувшееся убийство себя. Пачкать свои ладони и сегхдце о чёгхный бизнес, это «дело жизни»? И Вы пгхекгхасно понимаете, что давно уже похогхонили свою душу. Только в одном Вы пгхавы – Ваш бизнес действительно «яма», вот только эту яму Вы гхоете себе сами! И в «дугхаках» остаются не обманутые вами больные люди, а – Вы!, потому что болезнь – это не наказание. Наказание ждёт только Вас.

*ВИЗГ ТОРМОЗОВ*

***

«Вы когда-нибудь задумывались о своём предназначении в жизни? Для чего она дана? Какие подвиги и/или злодеяния суждено совершить? Станете Вы героем или уготована иная роль? Всё предсказано и определено? И Вы не вправе выбирать свою судьбу? Важно помнить, что существует только один выбор – «сделанный», дальше – его последствия. Жизнь – игра. «Правильно» - «Неправильно», «Добро» - «Зло» – вещи относительные и крутятся только вокруг игрока. За какую команду Вы играете, та и будет светом, потому что – Ваша. Но у любой «игры» должны быть правила. И то, против чего Вам приходится играть. Соблазн. С его черными поступками и тёмными мыслями. Грязное море. Оно разлито. Между улицами и домами. Между людьми. Но мораль и принципы строят мосты и не позволяют упасть и испачкаться. Только Вы являетесь «строителем» своей дороги. Кто-то выбирает легкий способ и погружается в топкое тёмное болото, а кто-то тратит силы и строит лестницы вверх, чтобы быть подальше от мрачной пучины. Кто-то тонет, кто-то взлетает. И если последствия выбора тянут на дно, есть ли второй шанс? Решать только Вам...»

***

*МОНИТОР ПАЦИЕНТА *

АД 120/80, ЧСС 76, по экрану бежит непрерывная электрокардиографическая волна.

Голова трещит. Где я? Умер? Сердце вроде пикает… Чувствую себя «максимально счастливым». А где таксист?

- С возвращением, молодой человек, – в палату вошла медсестра.

- Добрый день. Или ночь, утро, ахаха. Совсем запутался!

- Всё верно, сейчас день. Удивительно, как быстро вы пришли в себя.

- Что со мной произошло? Я, к сожалению, почти ничего не помню. А как себя чувствует водитель, он всё-таки в возрасте, с ним всё в порядке?

- Водитель? Который вас сбил? Но он не старик! Это молодой парень и с ним всё в порядке. Приходит в себя после пережитого шока. Он не успел затормозить, и теперь чувствует себя виноватым. Но под колёса бросились именно Вы, и поэтому его вины в том, что случилось – нет.

- О чём Вы говорите? Я ехал в командировку на такси. Я хорошо помню, ещё дождь шёл, горы и всё тако…

- Но… Вы не покидали город! Вас сбили напротив банка на улице «Северной». Вы шагнули под колёса машины. Сейчас Вам необходим отдых, операция была очень тяжёлая. Чудо, что доктор смог вернуть Вас в самый последний момент. Кстати, он скоро подойдёт. Поправляйтесь...

Поправляюсь! Причем в буквальном смысле этого слова. Выйду отсюда, сразу запишусь в фитнес-клуб.

***

*СЕГОДНЯ МЕНЯ ВЫПИСЫВАЮТ*

Я провёл в больнице почти два месяца. «KindnessKids» развалился – мой компаньон так и не смог уладить «маленькие недоразумения», ставшие моими большими проблемами и теперь я без «работы». Но не всё так плохо. Главное – я на свободе и, по-прежнему, богат – перед самой «командировкой» успел урвать почти 3 миллиона, поэтому вероятность стать обитателем социального дна мне пока не грозит. Но где же этот доктор? Он должен был принести мне выписку ещё час назад.

Словно прочитав мои мысли, в палату заглянула медсестра.

- Доктор просит Вас ещё немного подождать. Он пока занят. Состояние его пациентки, маленькой девочки, резко ухудшилось.

- Что-то серьёзное?

- Да. У неё практически не осталось шансов. Два месяца назад какой-то благотворительный фонд собирал деньги на её лечение, но потом… Фонд развалился, его владелец куда-то исчез, а деньги так и не поступили. Вы, подождите, пожалуйста, доктор к Вам обязательно подойдёт.

Зачем она мне всё это рассказала? Разве я просил? Моя голова была готова взорваться от мыслей, внезапно заметавшихся в моей голове. Два месяца назад… Благотворительный фонд… Владелец исчез, деньги не поступили… Мне срочно нужно кое-что проверить.

Я выбежал из палаты. Куда дальше? Метрах в пяти справа по коридору я увидел женщину. Вся её поза, осунувшееся лицо и взгляд, устремлённый куда-то в стену, выражали полное отчаяние. Да, это она и она сильно изменилась. Тогда, два месяца назад, этой маски горя не было на её лице. Всего два месяца назад в её глазах сияла надежда… И эту надежду подарил ей я…

Она была, как будто не здесь… Я подошёл поближе, проследил за её взглядом. Нет, она смотрела не на стену, как мне показалось вначале, а сквозь неё, через толстое стекло – в палату. Я увидел доктора и много разной аппаратуры. На идеально белой и чистой кровати лежал ребёнок. Весь в каких-то проводах и трубках. Их было так много, что казалось, он опутан ими, словно паутиной. Я смотрел, не отрываясь, в каком-то болезненном осознании того, что всё то, что вижу сейчас – сотворил я… Раньше никогда не задумывался над тем, что случается с детьми и их родителями, после того, как я разрушал их жизни.

Доктор заметил меня и поспешил выйти из палаты.

- Извините, что заставил вас ждать. Ваша выписка готова. Вы больше не нуждаетесь в медицинской помощи и можете ехать домой.

Мягко, но настойчиво доктор повёл меня в направлении моей палаты. И хотя мои ноги слушались его беспрекословно, мысли отказывались покидать палату за большим толстым стеклом.

Мне отдали документы, я собрал свои нехитрые пожитки, протянул руку доктору для прощания.

- Спасибо, доктор!

- Всего Вам добгхого. Берегхите себя…

***
«Следующим утром на счёт клиники поступило почти три миллиона. Неизвестный отправитель написал всего два слова: «ВТОРОЙ ШАНС»…»

[1] Восхитительный (англ.)

[2] Добро детям (англ.)