Рассказы победителей
Всероссийского литературного конкурса "Класс!"
Всероссийского литературного конкурса "Класс!"
*Все работы публикуются в авторской редакции
Баранова Дарья. Талон на счастье
День до счастья
Макар в ужасе сбросил одеяло на пол. Приснилось, что талон исчез. Сунул руку в подушку. Нет, всё хорошо. Пальцы нащупали под наволочкой заветную карточку. Жёлтый длинношеий фонарь мерцающим глазом подглядывал за Макаром из окна. Никуда не денешься от чужого взгляда, даже если квартира у тебя частная. Да, квартира у Макара маленькая, зато своя. И за Счастьем он тоже отправлялся, за своим собственным.
Было раннее утро. Но перед пунктом выдачи Счастья уже расположилась удушающая змея-очередь.
Макар худой и незаметный, пролез в начало очереди. Приземистая женщина в квадратной шубе, перед которой встал Макар, отпихнула его здоровенной ручищей.
– У меня талон! – обиженно воскликнул Макар.
– У всех талоны, – рявкнула женщина.
Макар вздохнул и поплёлся в самый хвост длинной очереди.
Впереди долгий день, но главное – впереди Счастье.
Секунда после горя
Фрося продиралась сквозь толпу, не понимая, куда несётся – главный жизненный ориентир только что был утерян безвозвратно. Двойняшки Тиша и Зита еле поспевали за мамой. В итоге Фрося сбила с ног старушку.
– Извините. Я сама не своя. Такое горе! – оправдывалась Фрося, помогая бабушке подняться. – Из подворотни налетел, сумку выхватил. Там талоны были.
– Счастье можно ощущать без талонов, – прошептала бабушка. – Без разрешения Государства.
Фрося взглянула на старушку. Конечно: весёлый блеск глаз, странный изгиб губ под названием улыбка, сочувствие к другим…эта бабушка Счастливая.
– Это преступление, – холодно ответила Фрося. – Воровство.
– Счастье нельзя украсть.
– Только что у нас украли.
– Нет же. Оно есть в тебе. И в детях. Здесь, – старушка наклонилась к испуганным двойняшкам и ткнула пальцами им в грудь. Фрося загородила детей.
– Мы пойдём, – сказала она, пятясь. – Извините, что толкнула.
– Раньше Счастье не было под контролем Государства. Все могли ощущать его, когда захотят. Сейчас тоже так можно. Мы просто забыли, как это делать, – бормотала им вслед бабушка. Фрося не слушала, а стремительно уводила детей прочь от старухи.
Полдня до Счастья
Макар не любил очереди. Прямо сказать, он их боялся. Человек способен насмерть задавить другого в толпе, а очередь – организованная толпа. Организованная смерть всегда страшнее.
Чтобы отвлечься, он пристал к соседям.
– Гражданка, – обратился он к женщине в сером пальто. – Вы зачем здесь стоите?
Женщина обратила к Макару изнурённое лицо, по цвету сливавшееся с пальто:
– Как за чем? За Счастьем. Тут все за ним стоят.
– Да не за чем, а зачем, – объяснил Макар. – Для чего вам оно, Счастье?
– Чудак, – бросила женщина и отвернулась.
Сзади стоял молодой мужчина. Макар раскрыл рот, чтобы его засыпать вопросами, но парень опередил его просьбой:
– Я отойду, позвонить надо. Пригляди за моим местом, что я за тобой стою.
Макар пожал плечами. Он присмотрит. Всё равно делать нечего. Парень ушёл к телефонной будке.
Медленно разгоралось позднее зимнее утро. Фонари вздрагивали и гасли. Очередь двигалась. Уже был виден из-за разношёрстных голов серый козырёк домика и плакат кровяного цвета, висевший под ним. Плакат кричал:
У ВАС СЧАСТЬЕ ЕСТЬ? – У НАС СЧАСТЬЕ БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ!
Вернулся юноша. По лицу видно, что по телефону сообщили нечто важное. Он решил поделиться с Макаром новостью:
– Сын родился.
– Поздравляю.
– Чего поздравлять! – сморщил нос парень. – Надо ехать, встречать из роддома. Упустил я Счастье. Зря только полдня стоял.
– Сын – не Счастье?
– Сын – Вова. В честь дедушки назвали.
– Может, талон мне отдашь? –Макар решил попытать Счастья. – Я за местом присмотрел.
– Вот ещё! Провалиться мне, если кто-то вместо меня моё Счастье получит! – крикнул парень, уходя к автобусной остановке.
Вместе с тяжёлым вдохом вылетело нежное облачко пара – и растворилось в сизом промозглом небе.
Час после горя
Фрося шагала по бульвару, двойняшки семенили следом. Что старуха имела в виду, когда сказала, что Счастье – в её детях? Неужели намекала, что надо вскрыть их и вытащить Счастье? Нет. Пусть Фрося всю оставшуюся жизнь будет горевать, чем позволит что-то сделать с детьми.
Фрося, не сбавляя шаг, заглянула в одинаковые лица Тиши и Зиты. Сжатые губы, заиндевевшие щёки, мутный туман в глазах. А нужна ли детям такая жизнь? Без Счастья?
– Мама, – Тиша перехватил её взгляд. – Пошли в милицию.
– Там мы станем Счастливыми, – сказала Зита.
Конечно, зачем Фрося слушала бредни старухи? Представители власти – единственные законные обладатели Счастья. Они помогут.
Час до Счастья
Зимний день, не успев разгореться, затухал. Сгущались сумерки и бесновались тени на красноватом снегу. Очередь таяла, как сосулька. Макар смотрел, как меняются в лице получившие Счастье – они сияют, как искрящийся снег.
Вот и женщина с серым лицом и пальто, стоявшая перед Макаром, получила коробочку. На бледном лице зажглись яркие глаза, бьющие лучезарным светом, как фонари в серый вечер. Счастливые люди красивые.
Полдня после горя
Фрося вихрем летела по коридору отделения милиции. Тиша и Зита цеплялись за правую и левую руку матери, но не поспевали, и Фрося тащила детей по воздуху. Мимо проносились, сливаясь в полосу, серые посетители, более яркие милиционеры, завядшие кактусы в горшках.
Когда Фрося вбежала в кабинет, она решила, что попала на улицу в центр снежного бурана. Потом поняла, что это сигаретный дым. Фрося выставила задыхающихся детей в коридор. Прошла к столу, за которым сидел источник дыма – усатый милиционер:
– Заявление хочу написать. У меня Счастье украли.
– Рассмотрим в общем порядке, через трое суток, – сказал он, стряхивая окурок в пепельницу.
– Как вас зовут?
Фрося представилась. Милиционер лениво взял с края стола книгу, полистал и нахмурился:
– Вам Счастье и не положено. Государство вам талоны не выдавало.
– Это талоны мужа, – кивнула Фрося, сглатывая. –Ему на заводе зарплату Счастьем выдали.
– Пусть он и пишет заявление. Потому что у вас на эти талоны нет прав.
– Он скончался месяц назад, –сказала Фрося. – Говорил, если умрёт, чтобы я Счастье получила.
– Тогда нет смысла дело заводить, – милиционер взял новую пачку сигарет. – Даже когда вора найдём, талоны вам не вернём. Не ваше Счастье, чужое.
– Муж не чужой, – у Фроси задрожал голос.
– Не имеем права. И нехорошо: не успели мужа похоронить – хотите Счастливой стать.
– Что, не жить после этого? Себя вместе с ним хоронить? – огонёк сигареты пламенем сверкал в горячей слезинке, стекавшей по щеке Фроси. – Или талоны, единственную надежду на Счастье, с ним в землю зарыть?
– Может, и зарыть. Некоторые специально в завещаниях пишут, чтобы Счастье к ним в могилы клали. Чтобы даже после смерти Счастье с ними оставалось.
– Зачем покойникам Счастье? – грустно улыбнулась Фрося.
– А живым зачем Счастье? – ровно сказал милиционер, и Фрося не видела выражение его лица из-за слёз и дыма.
Она не выдержала, опустилась на кресло и зарыдала в голос:
– Счастье нужно. Как же без Счастья…Я не смогу без него жить.
– Вы раньше как-то жили.
– Раньше у нас лежали дома талоны. Была надежда, что когда-нибудь мы их обналичим. Счастье было, хотя и в перспективе, в мечтах, но было же. А сейчас…
– Закурите, успокаивает, – кашлянул милиционер. –Какие марки любите?
– А у вас разные есть? – шмыгнула носом Фрося. Потом вспомнила, что она не курит, что в коридоре её ждут дети. Она попрощалась с милиционером и покинула кабинет.
Секунда до Счастья
Секунда до Счастья растянулась в долгую несчастную жизнь. Так, снегопад за окном, вроде смотришь – и всё мелькает перед глазами. А зацепишься взглядом за одну снежинку, и следишь за её полётом долго.
Макар протянул руку с талоном к окошку. Продавщица по ту сторону окошка тоже протянула свою руку, в которой держала коробку с Счастьем. Сердце Макара пропустило удар. Сейчас...
– Помогите, пожалуйста!
Продавщица прижала коробку к себе. Макар сунул талон обратно в карман. Все обернулись на голос. К пункту выдачи неслась светлая девушка, в шапке набекрень и расстёгнутом пальто, а за ней бежали плотно закутанные, одинаковые дети. Бесновалась толпа: «куда без очереди?», но девушка с горящей решимостью в глазах подбежала к окошку:
– Женщина, на вас последняя надежда! Милиция не поможет. Скажите, не приходил к вам сегодня подозрительный человек, чтобы обналичить разом много талонов? Он у меня их украл, у мужа, у моей семьи. Не его это Счастье, чужое!
Очередь присмирела. В лицах светилось узнавание. Многие никогда не видели Счастья, а вот с горем и бедой каждый сталкивался неоднократно. Однако глаза продавщицы остались стеклянными, как у плохо сделанной куклы:
– Я помню, что ль? У меня куча таких проходит за день. Есть и магнаты Счастья, которые по сотне талонов за раз обналичивают. Сама прощёлкала Счастье, нечего ныть. Не задерживай людей!
День после горя
Этими словами продавщица вбила последний гвоздь в могилу Фроси. У Фроси в ушах стоял звон этого гвоздя. Она обессилено сползла в мёрзлый алый снег. Темноволосый парень из очереди протянул ей руку и помог подняться. Потом протянул вторую руку, с талоном:
– Возьмите мой.
– Что вы! – вздрогнула Фрося.
– Берите, – бормотал Макар. – У меня дома ещё есть. Много. Сотни, тысячи таких талонов. Я очень Счастливый.
Макар дрожащей рукой протягивал Фросе талон. Она большими распахнутыми глазами глядела на него. Потом резко, боясь, что Макар передумает, выхватила талон.
– Я не знаю, как вас благодарить, – шептала она. – Дети!
Двойняшки хором сказали:
– Спасибо!
– Пустяк, – выдавил Макар.
Уходя, он слышал радостные крики девушки и малышей. Они получили Счастье. Макар хотел обернуться и узнать, какое оно – его Счастье. Но сдержался.
Счастье – есть
Дома Макар лёг на кушетку, покрывшуюся за день тонким слоем льда, и стал отогревать её дыханием.
Прошёл день, почти счастливый. Счастья не было, но была секунда до Счастья. Нет, не так. Счастье было, просто не с Макаром, а с девушкой и детьми. Он своё Счастье не потерял, а подарил. Ведь Счастье нельзя делить. Им можно делиться.
Макар согрелся и уснул. Ему приснился странный сон: будто в комнату пришла старуха и сунула талон на Счастье ему в подушку.
День до счастья
Макар в ужасе сбросил одеяло на пол. Приснилось, что талон исчез. Сунул руку в подушку. Нет, всё хорошо. Пальцы нащупали под наволочкой заветную карточку. Жёлтый длинношеий фонарь мерцающим глазом подглядывал за Макаром из окна. Никуда не денешься от чужого взгляда, даже если квартира у тебя частная. Да, квартира у Макара маленькая, зато своя. И за Счастьем он тоже отправлялся, за своим собственным.
Было раннее утро. Но перед пунктом выдачи Счастья уже расположилась удушающая змея-очередь.
Макар худой и незаметный, пролез в начало очереди. Приземистая женщина в квадратной шубе, перед которой встал Макар, отпихнула его здоровенной ручищей.
– У меня талон! – обиженно воскликнул Макар.
– У всех талоны, – рявкнула женщина.
Макар вздохнул и поплёлся в самый хвост длинной очереди.
Впереди долгий день, но главное – впереди Счастье.
Секунда после горя
Фрося продиралась сквозь толпу, не понимая, куда несётся – главный жизненный ориентир только что был утерян безвозвратно. Двойняшки Тиша и Зита еле поспевали за мамой. В итоге Фрося сбила с ног старушку.
– Извините. Я сама не своя. Такое горе! – оправдывалась Фрося, помогая бабушке подняться. – Из подворотни налетел, сумку выхватил. Там талоны были.
– Счастье можно ощущать без талонов, – прошептала бабушка. – Без разрешения Государства.
Фрося взглянула на старушку. Конечно: весёлый блеск глаз, странный изгиб губ под названием улыбка, сочувствие к другим…эта бабушка Счастливая.
– Это преступление, – холодно ответила Фрося. – Воровство.
– Счастье нельзя украсть.
– Только что у нас украли.
– Нет же. Оно есть в тебе. И в детях. Здесь, – старушка наклонилась к испуганным двойняшкам и ткнула пальцами им в грудь. Фрося загородила детей.
– Мы пойдём, – сказала она, пятясь. – Извините, что толкнула.
– Раньше Счастье не было под контролем Государства. Все могли ощущать его, когда захотят. Сейчас тоже так можно. Мы просто забыли, как это делать, – бормотала им вслед бабушка. Фрося не слушала, а стремительно уводила детей прочь от старухи.
Полдня до Счастья
Макар не любил очереди. Прямо сказать, он их боялся. Человек способен насмерть задавить другого в толпе, а очередь – организованная толпа. Организованная смерть всегда страшнее.
Чтобы отвлечься, он пристал к соседям.
– Гражданка, – обратился он к женщине в сером пальто. – Вы зачем здесь стоите?
Женщина обратила к Макару изнурённое лицо, по цвету сливавшееся с пальто:
– Как за чем? За Счастьем. Тут все за ним стоят.
– Да не за чем, а зачем, – объяснил Макар. – Для чего вам оно, Счастье?
– Чудак, – бросила женщина и отвернулась.
Сзади стоял молодой мужчина. Макар раскрыл рот, чтобы его засыпать вопросами, но парень опередил его просьбой:
– Я отойду, позвонить надо. Пригляди за моим местом, что я за тобой стою.
Макар пожал плечами. Он присмотрит. Всё равно делать нечего. Парень ушёл к телефонной будке.
Медленно разгоралось позднее зимнее утро. Фонари вздрагивали и гасли. Очередь двигалась. Уже был виден из-за разношёрстных голов серый козырёк домика и плакат кровяного цвета, висевший под ним. Плакат кричал:
У ВАС СЧАСТЬЕ ЕСТЬ? – У НАС СЧАСТЬЕ БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ!
Вернулся юноша. По лицу видно, что по телефону сообщили нечто важное. Он решил поделиться с Макаром новостью:
– Сын родился.
– Поздравляю.
– Чего поздравлять! – сморщил нос парень. – Надо ехать, встречать из роддома. Упустил я Счастье. Зря только полдня стоял.
– Сын – не Счастье?
– Сын – Вова. В честь дедушки назвали.
– Может, талон мне отдашь? –Макар решил попытать Счастья. – Я за местом присмотрел.
– Вот ещё! Провалиться мне, если кто-то вместо меня моё Счастье получит! – крикнул парень, уходя к автобусной остановке.
Вместе с тяжёлым вдохом вылетело нежное облачко пара – и растворилось в сизом промозглом небе.
Час после горя
Фрося шагала по бульвару, двойняшки семенили следом. Что старуха имела в виду, когда сказала, что Счастье – в её детях? Неужели намекала, что надо вскрыть их и вытащить Счастье? Нет. Пусть Фрося всю оставшуюся жизнь будет горевать, чем позволит что-то сделать с детьми.
Фрося, не сбавляя шаг, заглянула в одинаковые лица Тиши и Зиты. Сжатые губы, заиндевевшие щёки, мутный туман в глазах. А нужна ли детям такая жизнь? Без Счастья?
– Мама, – Тиша перехватил её взгляд. – Пошли в милицию.
– Там мы станем Счастливыми, – сказала Зита.
Конечно, зачем Фрося слушала бредни старухи? Представители власти – единственные законные обладатели Счастья. Они помогут.
Час до Счастья
Зимний день, не успев разгореться, затухал. Сгущались сумерки и бесновались тени на красноватом снегу. Очередь таяла, как сосулька. Макар смотрел, как меняются в лице получившие Счастье – они сияют, как искрящийся снег.
Вот и женщина с серым лицом и пальто, стоявшая перед Макаром, получила коробочку. На бледном лице зажглись яркие глаза, бьющие лучезарным светом, как фонари в серый вечер. Счастливые люди красивые.
Полдня после горя
Фрося вихрем летела по коридору отделения милиции. Тиша и Зита цеплялись за правую и левую руку матери, но не поспевали, и Фрося тащила детей по воздуху. Мимо проносились, сливаясь в полосу, серые посетители, более яркие милиционеры, завядшие кактусы в горшках.
Когда Фрося вбежала в кабинет, она решила, что попала на улицу в центр снежного бурана. Потом поняла, что это сигаретный дым. Фрося выставила задыхающихся детей в коридор. Прошла к столу, за которым сидел источник дыма – усатый милиционер:
– Заявление хочу написать. У меня Счастье украли.
– Рассмотрим в общем порядке, через трое суток, – сказал он, стряхивая окурок в пепельницу.
– Как вас зовут?
Фрося представилась. Милиционер лениво взял с края стола книгу, полистал и нахмурился:
– Вам Счастье и не положено. Государство вам талоны не выдавало.
– Это талоны мужа, – кивнула Фрося, сглатывая. –Ему на заводе зарплату Счастьем выдали.
– Пусть он и пишет заявление. Потому что у вас на эти талоны нет прав.
– Он скончался месяц назад, –сказала Фрося. – Говорил, если умрёт, чтобы я Счастье получила.
– Тогда нет смысла дело заводить, – милиционер взял новую пачку сигарет. – Даже когда вора найдём, талоны вам не вернём. Не ваше Счастье, чужое.
– Муж не чужой, – у Фроси задрожал голос.
– Не имеем права. И нехорошо: не успели мужа похоронить – хотите Счастливой стать.
– Что, не жить после этого? Себя вместе с ним хоронить? – огонёк сигареты пламенем сверкал в горячей слезинке, стекавшей по щеке Фроси. – Или талоны, единственную надежду на Счастье, с ним в землю зарыть?
– Может, и зарыть. Некоторые специально в завещаниях пишут, чтобы Счастье к ним в могилы клали. Чтобы даже после смерти Счастье с ними оставалось.
– Зачем покойникам Счастье? – грустно улыбнулась Фрося.
– А живым зачем Счастье? – ровно сказал милиционер, и Фрося не видела выражение его лица из-за слёз и дыма.
Она не выдержала, опустилась на кресло и зарыдала в голос:
– Счастье нужно. Как же без Счастья…Я не смогу без него жить.
– Вы раньше как-то жили.
– Раньше у нас лежали дома талоны. Была надежда, что когда-нибудь мы их обналичим. Счастье было, хотя и в перспективе, в мечтах, но было же. А сейчас…
– Закурите, успокаивает, – кашлянул милиционер. –Какие марки любите?
– А у вас разные есть? – шмыгнула носом Фрося. Потом вспомнила, что она не курит, что в коридоре её ждут дети. Она попрощалась с милиционером и покинула кабинет.
Секунда до Счастья
Секунда до Счастья растянулась в долгую несчастную жизнь. Так, снегопад за окном, вроде смотришь – и всё мелькает перед глазами. А зацепишься взглядом за одну снежинку, и следишь за её полётом долго.
Макар протянул руку с талоном к окошку. Продавщица по ту сторону окошка тоже протянула свою руку, в которой держала коробку с Счастьем. Сердце Макара пропустило удар. Сейчас...
– Помогите, пожалуйста!
Продавщица прижала коробку к себе. Макар сунул талон обратно в карман. Все обернулись на голос. К пункту выдачи неслась светлая девушка, в шапке набекрень и расстёгнутом пальто, а за ней бежали плотно закутанные, одинаковые дети. Бесновалась толпа: «куда без очереди?», но девушка с горящей решимостью в глазах подбежала к окошку:
– Женщина, на вас последняя надежда! Милиция не поможет. Скажите, не приходил к вам сегодня подозрительный человек, чтобы обналичить разом много талонов? Он у меня их украл, у мужа, у моей семьи. Не его это Счастье, чужое!
Очередь присмирела. В лицах светилось узнавание. Многие никогда не видели Счастья, а вот с горем и бедой каждый сталкивался неоднократно. Однако глаза продавщицы остались стеклянными, как у плохо сделанной куклы:
– Я помню, что ль? У меня куча таких проходит за день. Есть и магнаты Счастья, которые по сотне талонов за раз обналичивают. Сама прощёлкала Счастье, нечего ныть. Не задерживай людей!
День после горя
Этими словами продавщица вбила последний гвоздь в могилу Фроси. У Фроси в ушах стоял звон этого гвоздя. Она обессилено сползла в мёрзлый алый снег. Темноволосый парень из очереди протянул ей руку и помог подняться. Потом протянул вторую руку, с талоном:
– Возьмите мой.
– Что вы! – вздрогнула Фрося.
– Берите, – бормотал Макар. – У меня дома ещё есть. Много. Сотни, тысячи таких талонов. Я очень Счастливый.
Макар дрожащей рукой протягивал Фросе талон. Она большими распахнутыми глазами глядела на него. Потом резко, боясь, что Макар передумает, выхватила талон.
– Я не знаю, как вас благодарить, – шептала она. – Дети!
Двойняшки хором сказали:
– Спасибо!
– Пустяк, – выдавил Макар.
Уходя, он слышал радостные крики девушки и малышей. Они получили Счастье. Макар хотел обернуться и узнать, какое оно – его Счастье. Но сдержался.
Счастье – есть
Дома Макар лёг на кушетку, покрывшуюся за день тонким слоем льда, и стал отогревать её дыханием.
Прошёл день, почти счастливый. Счастья не было, но была секунда до Счастья. Нет, не так. Счастье было, просто не с Макаром, а с девушкой и детьми. Он своё Счастье не потерял, а подарил. Ведь Счастье нельзя делить. Им можно делиться.
Макар согрелся и уснул. Ему приснился странный сон: будто в комнату пришла старуха и сунула талон на Счастье ему в подушку.
Коленова Мария. Поэт со звездочкой
«… И о погоде. Сегодня в городе от нуля до плюс одного и ясно. Завтра утром в Череповце ожидается резкое похолодание до минус пяти. Возможен снег. Далее новости спорта», — бодро читала девушка из радиоприёмника.
— Снег землю прикроет, всяко светлее станет, — сказала мама, размешивая сахар в чае.
— Угу, — ответил папа, отщипывая влажный ломтик лимона.
Вечер заливал окна малиновым блеском. Обшарившая землю, закат наткнулся на памятник какому-то поэту у института, слепил бронзовую маску с его лица и растворился, как солнечный отблеск в чашке, давая дорогу сумеркам. Темнело рано и густо, из-за чего казалось, что наступила полярная ночь.
Хотя город наш невелик и жителей в нем наперечет, снега ждали все. Темнота, соединившаяся с тишиной улицы, дополняла ожидание чуда в виде снежного покрова, освещённого лимонными фонарями. Похудевшая и постаревшая луна, похожая на ноготь, больше не справлялась с ролью ночного светила. Должен прийти кто-то больший, а дождаться его — нелёгкая задача.
Я не люблю решать задачи. Мне больше нравится писать сочинения. Наша учительница говорит, что писать сочинение — это то же, что решать задачу. От этих слов в глазах технарей загорается родственный огонёк понимания, но на математике мне никто не позволит решать уравнения литературно, хотя в них больше букв, чем цифр.
Нам задали написать сочинение на тему «Великий поэт». Когда что-то задают — это задача, значит не нравится мне. Поэзия поэзией, но проза школьной жизни в том, что одна половина класса пишет про Лермонтова, а другая — про Пушкина.
— Пу-пу-пушкин, — повторяла я, пытаясь написать первое предложение.
«Александр Сергеевич Пушкин — великий русский поэт» — все, что появилось в моей тетради спустя час терзаний. Я попробовала представить его в детстве. Смуглый. Кудрявый. Кареглазый. С бакенбардами. Нет, сначала появился Пушкин, потом бакенбарды. Хотя…какой Пушкин без бакенбард. Или бакенбардов? Ерунда какая-то.
— Папа, тебе в школе какой поэт нравился? — спросила я, проходя мимо кухни.
— Мне? — переспросил он, — Некрасов. А что?
— Да так, сочинение пишу, — ответила я.
— А что за тема?
— Великий поэт.
— Так пиши про него. Если хочешь, я тебе расскажу. Я и стихи наизусть помню.
Он откашлялся, расчищая путь для слов:
— Однажды, в студёную зимнюю пору…
— Пап, спасибо. Я не буду про него писать, — вздохнула я и вернулась в комнату.
Писать про Некрасова было самоубийством, потому что это любимый поэт нашей учительницы. Она обязательно заставит читать сочинение вслух.
Как-то в школе мы гадали по книгам. Это когда задумываешь вопрос и выбираешь номер страницы и строчку. Что прочитаешь — то и сбудется. Книги не врут. Решила выбрать наудачу поэта из учебника. Там их много, и все — великие.
В учебнике четыреста с лишним страниц. Нужно загадать число от пятнадцати до четырёхсот, потому что слова на первых и последних страницах не считаются.
— Мам, — крикнула я, выходя на кухню, — какой у нас номер машины?
— Триста восемьдесят девять, — ответила мама, — а зачем тебе?
— Да так, просто. А число сегодня какое?
— Восемнадцатое, — ответила мама.
— Ага, спасибо.
Замелькали страницы, имена, фотографии и годы жизни. Где-то попадались картинки. Страница триста восемьдесят семь, восемь, девять. Вот она. Теперь восемнадцатая строчка. Пусть будет сверху. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать.
Задание со звёздочкой: подготовьте сообщение о жизни и творчестве Николая Михайловича Рубцова, используя доступные ресурсы сети Интернет.
Историческая справка:
Николай Михайлович Рубцов (1936-1971) — русский поэт. Родился в селе Емецк Архангельской области. Закончил Литературный институт имени Горького. В своём творчестве воспел красоту природы Русского Севера. Умер в Вологде.
Да уж. Тридцать пять лет в пяти предложениях. Когда таланта больше не осталось, краткость назвали его сестрой и подарили автору заметки.
Я знаю, что именем Рубцова названа библиотека и улица. Больше, кажется, ничего не помню. Времени оставалось все меньше, а вопросов становилось все больше. Открыла первую вкладку по запросу «Николай Рубцов». С черно-белой фотографии на меня взглянули два глаза. Наверное, карих, насколько плёнка тогда умела передавать цвет глаз. Их обладатель имел лысину и шарф. И пальто.
Внизу появился список его стихотворений. Я нажала на слова «Звезда полей».
Звезда полей, во мгле заледенелой
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…
Я посмотрела в окно. Шёл снег, не давая звёздам показаться. Небесный пух, заставший землю врасплох, медленно опускался, окутывая сонные улицы. Снежинка — это маленькая звезда. Наши с великим поэтом картинки почти совпали.
Пролистала ниже. У него было еще одно стихотворение о звезде.
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
Такое тихое, как колыбельная. И светлое, как первая звезда. Возможно, звезды и загораются на небе, когда талантливые люди уходят из жизни раньше срока, и вся неизрасходованная энергия превращается в свет.
На других страницах были заметки о его биографии, повторявшие друг за другом: «поэт деревни», «певец Русского Севера», «красота природы». Жизненный путь поэта превратился в сочинение, который один сайт списывает с другого. Рубцова проходят, но не читают.
Строчки из другого стихотворения показались мне знакомыми:
Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов.
И подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Это же песня такая есть. Я помню, впервые услышала ее, когда мы еще жили в деревне. Радиоприёмник целыми днями моросил старыми песнями, но эта как будто звучала чаще. Или только она запомнилась.
Кататься на велосипеде меня учила сестра Юля. Я балансировала очень неловко. Ссадины на ногах не успевали заживать: то поверх них ложились новые, то я расчесывала корки до белых следов от ногтей на загорелой коже. Поэтому колени у меня до сих пор шершавые, как гранитные шары на набережной, хотя прошло лет десять. И эта песня отозвалась в сердце тонким рубчиком, заставляющим вздрогнуть от укола узнавания.
Я буду долго гнать велосипед. Не городской, серебряный, похожий на стрекозу, а мой старый, обрызганный грязью, с загнутыми лапками-педалями. Как сейчас помню: закат переливался через край и расползался по небу, как чайное пятно по скатерти. Вечер розово пах вереском. Ласточки стригли небосвод ножницами крыльев. От воды тянуло вечерней влагой, которая ласкала щеки. Дорога сама бежала под колеса велосипеда «Аист». Чтобы заехать в гору, приходилось слезать и катить его рядом. Педаль била под колено.
Белая колокольня стояла на своем отражении в воде, отчего была похожа на острый айсберг. Ёлки доставали до первых звезд, появлявшихся на другой стороне неба.
Тишина лопнула от удара часов на стене. И вереск, и сон, и ёлки разлетелись, как дым.
Я закрыла ноутбук и вырвала страницу с Пушкиным из тетради.
Восемнадцатое…Нет, уже девятнадцатое января. Домашняя работа. Сочинение на тему «Великой поэт».
Слова цеплялись друг за друга, толкались и бежали строчка за строчкой. Словам было тесно, а мыслям — просторно. Писать сочинение — это то же, что решать задачу, но задачу со звёздочкой: не знаешь, что должно получиться. Самое большое сочинение, которое пишет поэт — это его жизнь, а самая большая задача в ней — понять, ради чего она была. У каждого своё «ради чего». «Ради чего» даже звучит как среднее между «родимым» и «сердечным», потому что оно должно слышаться в каждом ударе сердца.
Через пару часов сочинение лежало в папке. Я смотрела с кровати, как карусельно проносились тени по стенам, когда через двор ехала большая машина. В большой машине хватит места на много людей. Хорошо, когда люди движутся в одном направлении и в комнате ненадолго становится светло от их ночной езды.
За завтраком папа спросил меня:
— Про кого все-таки сочинение написала?
— Про Рубцова, — ответила я.
— Он у вас в учебнике есть?
— Ага. Он поэт со звёздочкой.
Улица спала, укрывшись белой тишиной. Только дворник сгребал ее большой лопатой в сугробы. Потом он подошёл к памятнику, смахнул с его головы снежную шапку и продолжил расчищать площадь возле института.
Замерзшая дверь поддалась не сразу. Я вышла из дома.
Был сильный мороз.
«… И о погоде. Сегодня в городе от нуля до плюс одного и ясно. Завтра утром в Череповце ожидается резкое похолодание до минус пяти. Возможен снег. Далее новости спорта», — бодро читала девушка из радиоприёмника.
— Снег землю прикроет, всяко светлее станет, — сказала мама, размешивая сахар в чае.
— Угу, — ответил папа, отщипывая влажный ломтик лимона.
Вечер заливал окна малиновым блеском. Обшарившая землю, закат наткнулся на памятник какому-то поэту у института, слепил бронзовую маску с его лица и растворился, как солнечный отблеск в чашке, давая дорогу сумеркам. Темнело рано и густо, из-за чего казалось, что наступила полярная ночь.
Хотя город наш невелик и жителей в нем наперечет, снега ждали все. Темнота, соединившаяся с тишиной улицы, дополняла ожидание чуда в виде снежного покрова, освещённого лимонными фонарями. Похудевшая и постаревшая луна, похожая на ноготь, больше не справлялась с ролью ночного светила. Должен прийти кто-то больший, а дождаться его — нелёгкая задача.
Я не люблю решать задачи. Мне больше нравится писать сочинения. Наша учительница говорит, что писать сочинение — это то же, что решать задачу. От этих слов в глазах технарей загорается родственный огонёк понимания, но на математике мне никто не позволит решать уравнения литературно, хотя в них больше букв, чем цифр.
Нам задали написать сочинение на тему «Великий поэт». Когда что-то задают — это задача, значит не нравится мне. Поэзия поэзией, но проза школьной жизни в том, что одна половина класса пишет про Лермонтова, а другая — про Пушкина.
— Пу-пу-пушкин, — повторяла я, пытаясь написать первое предложение.
«Александр Сергеевич Пушкин — великий русский поэт» — все, что появилось в моей тетради спустя час терзаний. Я попробовала представить его в детстве. Смуглый. Кудрявый. Кареглазый. С бакенбардами. Нет, сначала появился Пушкин, потом бакенбарды. Хотя…какой Пушкин без бакенбард. Или бакенбардов? Ерунда какая-то.
— Папа, тебе в школе какой поэт нравился? — спросила я, проходя мимо кухни.
— Мне? — переспросил он, — Некрасов. А что?
— Да так, сочинение пишу, — ответила я.
— А что за тема?
— Великий поэт.
— Так пиши про него. Если хочешь, я тебе расскажу. Я и стихи наизусть помню.
Он откашлялся, расчищая путь для слов:
— Однажды, в студёную зимнюю пору…
— Пап, спасибо. Я не буду про него писать, — вздохнула я и вернулась в комнату.
Писать про Некрасова было самоубийством, потому что это любимый поэт нашей учительницы. Она обязательно заставит читать сочинение вслух.
Как-то в школе мы гадали по книгам. Это когда задумываешь вопрос и выбираешь номер страницы и строчку. Что прочитаешь — то и сбудется. Книги не врут. Решила выбрать наудачу поэта из учебника. Там их много, и все — великие.
В учебнике четыреста с лишним страниц. Нужно загадать число от пятнадцати до четырёхсот, потому что слова на первых и последних страницах не считаются.
— Мам, — крикнула я, выходя на кухню, — какой у нас номер машины?
— Триста восемьдесят девять, — ответила мама, — а зачем тебе?
— Да так, просто. А число сегодня какое?
— Восемнадцатое, — ответила мама.
— Ага, спасибо.
Замелькали страницы, имена, фотографии и годы жизни. Где-то попадались картинки. Страница триста восемьдесят семь, восемь, девять. Вот она. Теперь восемнадцатая строчка. Пусть будет сверху. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать.
Задание со звёздочкой: подготовьте сообщение о жизни и творчестве Николая Михайловича Рубцова, используя доступные ресурсы сети Интернет.
Историческая справка:
Николай Михайлович Рубцов (1936-1971) — русский поэт. Родился в селе Емецк Архангельской области. Закончил Литературный институт имени Горького. В своём творчестве воспел красоту природы Русского Севера. Умер в Вологде.
Да уж. Тридцать пять лет в пяти предложениях. Когда таланта больше не осталось, краткость назвали его сестрой и подарили автору заметки.
Я знаю, что именем Рубцова названа библиотека и улица. Больше, кажется, ничего не помню. Времени оставалось все меньше, а вопросов становилось все больше. Открыла первую вкладку по запросу «Николай Рубцов». С черно-белой фотографии на меня взглянули два глаза. Наверное, карих, насколько плёнка тогда умела передавать цвет глаз. Их обладатель имел лысину и шарф. И пальто.
Внизу появился список его стихотворений. Я нажала на слова «Звезда полей».
Звезда полей, во мгле заледенелой
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…
Я посмотрела в окно. Шёл снег, не давая звёздам показаться. Небесный пух, заставший землю врасплох, медленно опускался, окутывая сонные улицы. Снежинка — это маленькая звезда. Наши с великим поэтом картинки почти совпали.
Пролистала ниже. У него было еще одно стихотворение о звезде.
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
Такое тихое, как колыбельная. И светлое, как первая звезда. Возможно, звезды и загораются на небе, когда талантливые люди уходят из жизни раньше срока, и вся неизрасходованная энергия превращается в свет.
На других страницах были заметки о его биографии, повторявшие друг за другом: «поэт деревни», «певец Русского Севера», «красота природы». Жизненный путь поэта превратился в сочинение, который один сайт списывает с другого. Рубцова проходят, но не читают.
Строчки из другого стихотворения показались мне знакомыми:
Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов.
И подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Это же песня такая есть. Я помню, впервые услышала ее, когда мы еще жили в деревне. Радиоприёмник целыми днями моросил старыми песнями, но эта как будто звучала чаще. Или только она запомнилась.
Кататься на велосипеде меня учила сестра Юля. Я балансировала очень неловко. Ссадины на ногах не успевали заживать: то поверх них ложились новые, то я расчесывала корки до белых следов от ногтей на загорелой коже. Поэтому колени у меня до сих пор шершавые, как гранитные шары на набережной, хотя прошло лет десять. И эта песня отозвалась в сердце тонким рубчиком, заставляющим вздрогнуть от укола узнавания.
Я буду долго гнать велосипед. Не городской, серебряный, похожий на стрекозу, а мой старый, обрызганный грязью, с загнутыми лапками-педалями. Как сейчас помню: закат переливался через край и расползался по небу, как чайное пятно по скатерти. Вечер розово пах вереском. Ласточки стригли небосвод ножницами крыльев. От воды тянуло вечерней влагой, которая ласкала щеки. Дорога сама бежала под колеса велосипеда «Аист». Чтобы заехать в гору, приходилось слезать и катить его рядом. Педаль била под колено.
Белая колокольня стояла на своем отражении в воде, отчего была похожа на острый айсберг. Ёлки доставали до первых звезд, появлявшихся на другой стороне неба.
Тишина лопнула от удара часов на стене. И вереск, и сон, и ёлки разлетелись, как дым.
Я закрыла ноутбук и вырвала страницу с Пушкиным из тетради.
Восемнадцатое…Нет, уже девятнадцатое января. Домашняя работа. Сочинение на тему «Великой поэт».
Слова цеплялись друг за друга, толкались и бежали строчка за строчкой. Словам было тесно, а мыслям — просторно. Писать сочинение — это то же, что решать задачу, но задачу со звёздочкой: не знаешь, что должно получиться. Самое большое сочинение, которое пишет поэт — это его жизнь, а самая большая задача в ней — понять, ради чего она была. У каждого своё «ради чего». «Ради чего» даже звучит как среднее между «родимым» и «сердечным», потому что оно должно слышаться в каждом ударе сердца.
Через пару часов сочинение лежало в папке. Я смотрела с кровати, как карусельно проносились тени по стенам, когда через двор ехала большая машина. В большой машине хватит места на много людей. Хорошо, когда люди движутся в одном направлении и в комнате ненадолго становится светло от их ночной езды.
За завтраком папа спросил меня:
— Про кого все-таки сочинение написала?
— Про Рубцова, — ответила я.
— Он у вас в учебнике есть?
— Ага. Он поэт со звёздочкой.
Улица спала, укрывшись белой тишиной. Только дворник сгребал ее большой лопатой в сугробы. Потом он подошёл к памятнику, смахнул с его головы снежную шапку и продолжил расчищать площадь возле института.
Замерзшая дверь поддалась не сразу. Я вышла из дома.
Был сильный мороз.
Данилов Дмитрий. Игра
Скутер, дорога, кювет.
В больницу я попал как раз к вечернему обходу. Доктор взял меня за подбородок, внимательно посмотрел в самые зрачки, сказал:
– Сотрясение. Вставать нельзя. Категорически. Слышишь? – И обернулся на стон с соседней кровати. – Крепитесь, Михаил. – Он положил руку на плечо изможденному, небритому мужчине. – На ночь обезболивающее. – Это уже медсестре.
Едва медики вышли, дверь приоткрылась и на пороге появился бледный старик в ветхом балахоне с карманами.
– Крышечки есть? – задал он странный вопрос.
Я не знал, что ответить. Сосед по палате молчал. Старик скрылся, словно растворился в желтом луче. Через стеклянное окошко двери бил из коридора назойливый свет. Прямо в глаза. Он до тошноты усиливал головокружение и вызывал жажду. И в то же время обещал помощь: кто-то же его зажег.
В сумрачном гулком коридоре баррикадой высился пост медсестры. Пустой. На конторке – тарелка с конфетами. Леденцы. Кисленькие. Освежают. Я прихватил несколько штук про запас и взял курс на яркую лампочку. Наверняка она перед ординаторской. Спрошу, где тут кулер.
Я все шел и шел. Коридор показался мне нереально длинным. Я уже отчаялся дойти до огня, как вдруг очутился в освещенной нише. В ней за шахматным столиком сидел тот самый старик в балахоне, что заглядывал в палату, и сам с собой играл в шашки пробками от пластиковых бутылок.
– Сыграем? – предложил он мне.
– На что?
– Да хоть на конфеты. – Старик зачерпнул из кармана и высыпал на столик горсть леденцов.
– Идет. – Я положил рядом с собой несколько таких же.
Старик был откровенно слаб в игре, и я несколько раз поддался. Все-таки старость надо уважать. Пожал напоследок старику руку, какую-то бестелесную, словно оболочку, наполненную воздухом, и пошел спать. Хоть какое-то отвлечение от самоедства.
– Слышь, парень, – окликнул меня в палате хриплый голос. – Водички не будет?
– Я Влад. Леденцы подойдут?
– Дай, сколько не жалко, дядь Мише.
Я положил все, что были, в горячую руку.
– А ты куда выходил, Влад? Уж не в шашки ли играть?
– Угадали.
– Ничья? – дядя Миша зашуршал фантиками.
– Выиграл. КМС как-никак.
– Невелик что-то выигрыш.
– Выигрыш старику оставил. Тому самому, который крышечки искал.
– Кондратию, значит.
– Сидорычу.
– Это его так зовут – Сидорыч. А на деле-то он Кондратий.
– Подпольная кличка, что ли? – усмехнулся я.
– Вроде того. Послушай, что скажу. Не перебивай только. Мне ведь еще пятидесяти нет. Я здоровый, состоятельный мужик. Был. Приключилась со мной какая-то хрень. Грыжа, будь она неладна, с осложнениями всякими. Полгода по больницам, несколько операций перенес, а лучше не становится. Устал я от боли, от беспомощности. Обузой для семьи стал. Все деньги на меня уходят. Жена уже нашу квартиру на продажу выставила. Так вот, старик, с которым ты играл, – Кондратий в том смысле, что он смерть. С ним можно не только на конфеты играть. Понимаешь? Ходят слухи, можно и на жизнь. Поставь на кон мою, а? Вдруг выиграешь?
– А если проиграю?
– Ну хоть не задаром помру – семью спасу. Отгорюют они по мне и будут жить дальше, не пойдут по миру.
Бред какой-то про этого Кондратия. Старик как старик. Сидорыч, словом.
Следующим вечером я снова выигрывал у старика конфеты, подгадывая удобный момент. Предложить – не предложить? Согласится – нет? Примет за сумасшедшего? А как смотреть в глаза дяде Мише? Как сказать ему, что не смог, спасовал? В ушах звучал его жалобный голос: «Что тебе стоит? КМС как-никак». И зачем я про КМС заикнулся? Не было бы его – не было бы скутера, и с Кирой ничего бы не случилось, и со мной тоже. И было бы все по-прежнему: школа, мой шахматно-шашечный клуб, ее индийские танцы, мои турниры, ее концерты. А теперь я боялся узнать, как Кира, потому и про телефон ни у кого не спрашивал. На скутере Кира сидела за мной, и по логике не должна была пострадать больше меня. Но это только по логике.
Я глубоко вздохнул, решаясь, но старик меня опередил.
– А не повысить ли нам скуки ради ставку? – Он пристально посмотрел на меня.
– Согласен, – выдавил я.
– На что играем?
– На жизнь.
– На кого ставишь?
– На дядю Мишу.
– На того, с грыжей? – Я кивнул. – А я на Петра Львовича, с инфарктом. Знаешь такого?
– Нет.
– Тебе легче.
В этот раз поединок затянулся. Старик перенял некоторые мои приемы и упорно сопротивлялся. Но все же я выиграл. Пожав невесомую руку, вернулся в палату. Дядя Миша спал, похрапывая. Жаль, ведь я хотел поделиться с ним одной мыслью.
Утром меня разбудил звук дребезжащей тележки, на которой нянечка развозила завтрак «неподвижным» больным.
– Я сам. – Дядя Миша сел на кровати и переставил тарелку с тележки на тумбочку.
– И то, – ласково улыбнулась ему нянечка, а мне погрозила пальцем: – Не велено тебе выходить.
Я с удивлением наблюдал, как еще вчера боящийся пошевелиться сосед, за обе щеки уплетал овсянку.
– Вкуснотища! – Он облизал ложку. – Спасибо тебе, парень. Я твой должник. Трудно было?
– Так себе, – покачал я ладонью. – Я вот что придумал…
– А кого проиграли? – перебил меня дядя Миша.
– Не помню. Инфарктника кого-то.
– Ты не расстраивайся. Его, может, еще спасут. Если вовремя спохватятся. У нас, знаешь, какие доктора? О-го-го! Строгие. Дотошные. И звания имеют. И…
– Да я не расстраиваюсь. – Теперь уже я перебил дядю Мишу. – Я вот что придумал…
– Ты это брось, – постучал дядя Миша ложкой по пустой тарелке. – Повезло раз, и больше не искушай судьбу. Говорят, Кондратий хитер. Ищет, кто его заменит. А заменит тот, кто сам сдастся и проиграет собственную жизнь.
– Ерунда, – отмахнулся я. – Кто ж самого себя проигрывать будет? Хотя… Короче, ко мне это не относится.
Ну не хочет дядя Миша знать, что я придумал, и не надо. Кажется, я теперь знаю, как все исправить. Едва не вприпрыжку побежал я на сестринский пост узнавать про телефон. С воодушевлением выслушал замечание о нарушении постельного режима и помотал головой в знак того, что она больше не кружится. Позвонил родителям. Отчитавшись о хорошем самочувствии, спросил про Киру. Новости были плохими. С момента аварии Кира не приходила в себя.
– Все будет хорошо, – пообещал я родителям и, прежде чем они успели мне что-то ответить, попрощался с ними.
В нетерпении я грыз ногти и поглядывал за окно. Скорей бы вечер! Дождавшись, когда загорится огонек в конце коридора, я направился к двери. Путь мне загородил дядя Миша, худющий, но уже побритый.
– Не пущу. – Дядя Миша с трудом стоял на подрагивающих ногах, а рукой не столько перекрывал дверь, сколько опирался о косяк. – Не знаю, что ты там придумал, но остановись, пока не поздно. Береженого, сам знаешь.
Признаюсь, дядя Миша был так убедителен, что я лег в кровать. И мне приснилась авария.
Луч фары пронзает темноту. Мы с Кирой летим на подаренном мне скутере по шоссе. Родители расщедрились на шестнадцатилетие и присвоение КМС. Дорога теряется в небе. Мы несемся навстречу громадной белесой луне. Мелькают по обочинам желтые фонари. Кира раскинула руки. В них бьется на ветру купленный для сари розовый шелк.
Борзый конь хорошо,
И ишак хорошо,
И олень хорошо.
Мотоцикл лучше! –
горланим мы.
Переднее колесо тряхнуло. Мы отрываемся от земли. Парим несколько секунд. Даже не успеваем испугаться. Все. Конец фильма. Последнее, что я вижу, лежащая навзничь Кира с прикованным к луне восхищенным взглядом. Я хочу броситься к ней, но не могу пошевелиться. Тело весит целую тонну.
Еле двигаясь, по миллиметру вытаскиваю себя из плоти, встаю с кровати. Тело остается лежать под одеялом, а я медленно иду к мерцающему в конце коридора свету. Потому что я знаю, как помочь Кире.
– Ставлю на Киру, – сажусь я напротив старика.
– А я на Влада, – улыбается он во весь щербатый рот. – Знаешь такого?
Сердце куском льда падает куда-то в низ живота.
– Мы так не договаривались, – отшатываюсь я от стола.
– А мы вообще ни о чем не договаривались. – Он протягивает мне два кулака с зажатыми в них крышечками. – Отказ от игры будет твоим поражением.
Мы играем. Смерть ставит мне ловушки одну за другой. Я вытираю ладонью вспотевший лоб, но влаги не чувствую.
– Ты пойми, я здесь не один десяток лет. – Своей болтовней старик мешает мне сосредоточиться. – Надоело, сил нет. В печенках уже эта больница. Хочу на простор. По телевизору про Бермудский треугольник показывали. Корабли там, самолеты пропадают. Вот где раздолье-то! Туда бы. Или в горы к альпинистам.
– А космос не привлекает? – Я передвигаю крышечку бесчувственной рукой и создаю комбинацию, которую еще не использовал в игре со стариком.
– Пусто там. А в космическом корабле такое же замкнутое пространство, как и здесь. Экипаж всего несколько человек. Не разгуляешься.
Вот он – поворотный момент игры. Всего один ход – и либо я выигрываю жизнь Киры и проигрываю собственную, либо выигрываю свою и…
Я стискиваю зубы и переставляю шашку.
– Ну, я пошел, – поднимается из-за стола старик. Он протягивает мне руку для пожатия, а другой собирает крышечки в карман. – Пригодятся еще. А ты беги, может, успеешь.
Я срываюсь с места. Хотя какой в этом смысл? Бежать необыкновенно легко. Тело невесомое. Я почти не касаюсь пола. Кажется, ускорение придают мне не ноги, а страх.
Подлетаю к палате, когда из нее выходят врач и медсестра. Едва успеваю отскочить от распахнувшейся двери.
– Вставал-вставал, – тараторит медсестра. – Я сама видела.
– Я же запретил, – в голосе врача слышна досада. – С мозгом шутки плохи. Зовите санитаров. Пойду оформлять.
Я слышу, как в палате звонит телефон. Вхожу. Взять-не взять?
– Дядя Миша, – показываю на телефон глазами, избегая смотреть на укрытое с головой тело на моей кровати.
– Эх, парень… – Дядя Миша снимает трубку, слушает, шумно дыша, а потом треснутым голосом говорит: – Нет его. Совсем нет. Умер. – И обращается ко мне: – Какая-то Кира вышла из комы. Просили передать.
К горлу подкатывает комок. Я показываю дяде Мише большой палец.
– Крышечки-то есть? – Он откручивает от бутылки синенькую.
– Первая, – шепчу я и отправляюсь в конец коридора, где в нише горит свет.
Скутер, дорога, кювет.
В больницу я попал как раз к вечернему обходу. Доктор взял меня за подбородок, внимательно посмотрел в самые зрачки, сказал:
– Сотрясение. Вставать нельзя. Категорически. Слышишь? – И обернулся на стон с соседней кровати. – Крепитесь, Михаил. – Он положил руку на плечо изможденному, небритому мужчине. – На ночь обезболивающее. – Это уже медсестре.
Едва медики вышли, дверь приоткрылась и на пороге появился бледный старик в ветхом балахоне с карманами.
– Крышечки есть? – задал он странный вопрос.
Я не знал, что ответить. Сосед по палате молчал. Старик скрылся, словно растворился в желтом луче. Через стеклянное окошко двери бил из коридора назойливый свет. Прямо в глаза. Он до тошноты усиливал головокружение и вызывал жажду. И в то же время обещал помощь: кто-то же его зажег.
В сумрачном гулком коридоре баррикадой высился пост медсестры. Пустой. На конторке – тарелка с конфетами. Леденцы. Кисленькие. Освежают. Я прихватил несколько штук про запас и взял курс на яркую лампочку. Наверняка она перед ординаторской. Спрошу, где тут кулер.
Я все шел и шел. Коридор показался мне нереально длинным. Я уже отчаялся дойти до огня, как вдруг очутился в освещенной нише. В ней за шахматным столиком сидел тот самый старик в балахоне, что заглядывал в палату, и сам с собой играл в шашки пробками от пластиковых бутылок.
– Сыграем? – предложил он мне.
– На что?
– Да хоть на конфеты. – Старик зачерпнул из кармана и высыпал на столик горсть леденцов.
– Идет. – Я положил рядом с собой несколько таких же.
Старик был откровенно слаб в игре, и я несколько раз поддался. Все-таки старость надо уважать. Пожал напоследок старику руку, какую-то бестелесную, словно оболочку, наполненную воздухом, и пошел спать. Хоть какое-то отвлечение от самоедства.
– Слышь, парень, – окликнул меня в палате хриплый голос. – Водички не будет?
– Я Влад. Леденцы подойдут?
– Дай, сколько не жалко, дядь Мише.
Я положил все, что были, в горячую руку.
– А ты куда выходил, Влад? Уж не в шашки ли играть?
– Угадали.
– Ничья? – дядя Миша зашуршал фантиками.
– Выиграл. КМС как-никак.
– Невелик что-то выигрыш.
– Выигрыш старику оставил. Тому самому, который крышечки искал.
– Кондратию, значит.
– Сидорычу.
– Это его так зовут – Сидорыч. А на деле-то он Кондратий.
– Подпольная кличка, что ли? – усмехнулся я.
– Вроде того. Послушай, что скажу. Не перебивай только. Мне ведь еще пятидесяти нет. Я здоровый, состоятельный мужик. Был. Приключилась со мной какая-то хрень. Грыжа, будь она неладна, с осложнениями всякими. Полгода по больницам, несколько операций перенес, а лучше не становится. Устал я от боли, от беспомощности. Обузой для семьи стал. Все деньги на меня уходят. Жена уже нашу квартиру на продажу выставила. Так вот, старик, с которым ты играл, – Кондратий в том смысле, что он смерть. С ним можно не только на конфеты играть. Понимаешь? Ходят слухи, можно и на жизнь. Поставь на кон мою, а? Вдруг выиграешь?
– А если проиграю?
– Ну хоть не задаром помру – семью спасу. Отгорюют они по мне и будут жить дальше, не пойдут по миру.
Бред какой-то про этого Кондратия. Старик как старик. Сидорыч, словом.
Следующим вечером я снова выигрывал у старика конфеты, подгадывая удобный момент. Предложить – не предложить? Согласится – нет? Примет за сумасшедшего? А как смотреть в глаза дяде Мише? Как сказать ему, что не смог, спасовал? В ушах звучал его жалобный голос: «Что тебе стоит? КМС как-никак». И зачем я про КМС заикнулся? Не было бы его – не было бы скутера, и с Кирой ничего бы не случилось, и со мной тоже. И было бы все по-прежнему: школа, мой шахматно-шашечный клуб, ее индийские танцы, мои турниры, ее концерты. А теперь я боялся узнать, как Кира, потому и про телефон ни у кого не спрашивал. На скутере Кира сидела за мной, и по логике не должна была пострадать больше меня. Но это только по логике.
Я глубоко вздохнул, решаясь, но старик меня опередил.
– А не повысить ли нам скуки ради ставку? – Он пристально посмотрел на меня.
– Согласен, – выдавил я.
– На что играем?
– На жизнь.
– На кого ставишь?
– На дядю Мишу.
– На того, с грыжей? – Я кивнул. – А я на Петра Львовича, с инфарктом. Знаешь такого?
– Нет.
– Тебе легче.
В этот раз поединок затянулся. Старик перенял некоторые мои приемы и упорно сопротивлялся. Но все же я выиграл. Пожав невесомую руку, вернулся в палату. Дядя Миша спал, похрапывая. Жаль, ведь я хотел поделиться с ним одной мыслью.
Утром меня разбудил звук дребезжащей тележки, на которой нянечка развозила завтрак «неподвижным» больным.
– Я сам. – Дядя Миша сел на кровати и переставил тарелку с тележки на тумбочку.
– И то, – ласково улыбнулась ему нянечка, а мне погрозила пальцем: – Не велено тебе выходить.
Я с удивлением наблюдал, как еще вчера боящийся пошевелиться сосед, за обе щеки уплетал овсянку.
– Вкуснотища! – Он облизал ложку. – Спасибо тебе, парень. Я твой должник. Трудно было?
– Так себе, – покачал я ладонью. – Я вот что придумал…
– А кого проиграли? – перебил меня дядя Миша.
– Не помню. Инфарктника кого-то.
– Ты не расстраивайся. Его, может, еще спасут. Если вовремя спохватятся. У нас, знаешь, какие доктора? О-го-го! Строгие. Дотошные. И звания имеют. И…
– Да я не расстраиваюсь. – Теперь уже я перебил дядю Мишу. – Я вот что придумал…
– Ты это брось, – постучал дядя Миша ложкой по пустой тарелке. – Повезло раз, и больше не искушай судьбу. Говорят, Кондратий хитер. Ищет, кто его заменит. А заменит тот, кто сам сдастся и проиграет собственную жизнь.
– Ерунда, – отмахнулся я. – Кто ж самого себя проигрывать будет? Хотя… Короче, ко мне это не относится.
Ну не хочет дядя Миша знать, что я придумал, и не надо. Кажется, я теперь знаю, как все исправить. Едва не вприпрыжку побежал я на сестринский пост узнавать про телефон. С воодушевлением выслушал замечание о нарушении постельного режима и помотал головой в знак того, что она больше не кружится. Позвонил родителям. Отчитавшись о хорошем самочувствии, спросил про Киру. Новости были плохими. С момента аварии Кира не приходила в себя.
– Все будет хорошо, – пообещал я родителям и, прежде чем они успели мне что-то ответить, попрощался с ними.
В нетерпении я грыз ногти и поглядывал за окно. Скорей бы вечер! Дождавшись, когда загорится огонек в конце коридора, я направился к двери. Путь мне загородил дядя Миша, худющий, но уже побритый.
– Не пущу. – Дядя Миша с трудом стоял на подрагивающих ногах, а рукой не столько перекрывал дверь, сколько опирался о косяк. – Не знаю, что ты там придумал, но остановись, пока не поздно. Береженого, сам знаешь.
Признаюсь, дядя Миша был так убедителен, что я лег в кровать. И мне приснилась авария.
Луч фары пронзает темноту. Мы с Кирой летим на подаренном мне скутере по шоссе. Родители расщедрились на шестнадцатилетие и присвоение КМС. Дорога теряется в небе. Мы несемся навстречу громадной белесой луне. Мелькают по обочинам желтые фонари. Кира раскинула руки. В них бьется на ветру купленный для сари розовый шелк.
Борзый конь хорошо,
И ишак хорошо,
И олень хорошо.
Мотоцикл лучше! –
горланим мы.
Переднее колесо тряхнуло. Мы отрываемся от земли. Парим несколько секунд. Даже не успеваем испугаться. Все. Конец фильма. Последнее, что я вижу, лежащая навзничь Кира с прикованным к луне восхищенным взглядом. Я хочу броситься к ней, но не могу пошевелиться. Тело весит целую тонну.
Еле двигаясь, по миллиметру вытаскиваю себя из плоти, встаю с кровати. Тело остается лежать под одеялом, а я медленно иду к мерцающему в конце коридора свету. Потому что я знаю, как помочь Кире.
– Ставлю на Киру, – сажусь я напротив старика.
– А я на Влада, – улыбается он во весь щербатый рот. – Знаешь такого?
Сердце куском льда падает куда-то в низ живота.
– Мы так не договаривались, – отшатываюсь я от стола.
– А мы вообще ни о чем не договаривались. – Он протягивает мне два кулака с зажатыми в них крышечками. – Отказ от игры будет твоим поражением.
Мы играем. Смерть ставит мне ловушки одну за другой. Я вытираю ладонью вспотевший лоб, но влаги не чувствую.
– Ты пойми, я здесь не один десяток лет. – Своей болтовней старик мешает мне сосредоточиться. – Надоело, сил нет. В печенках уже эта больница. Хочу на простор. По телевизору про Бермудский треугольник показывали. Корабли там, самолеты пропадают. Вот где раздолье-то! Туда бы. Или в горы к альпинистам.
– А космос не привлекает? – Я передвигаю крышечку бесчувственной рукой и создаю комбинацию, которую еще не использовал в игре со стариком.
– Пусто там. А в космическом корабле такое же замкнутое пространство, как и здесь. Экипаж всего несколько человек. Не разгуляешься.
Вот он – поворотный момент игры. Всего один ход – и либо я выигрываю жизнь Киры и проигрываю собственную, либо выигрываю свою и…
Я стискиваю зубы и переставляю шашку.
– Ну, я пошел, – поднимается из-за стола старик. Он протягивает мне руку для пожатия, а другой собирает крышечки в карман. – Пригодятся еще. А ты беги, может, успеешь.
Я срываюсь с места. Хотя какой в этом смысл? Бежать необыкновенно легко. Тело невесомое. Я почти не касаюсь пола. Кажется, ускорение придают мне не ноги, а страх.
Подлетаю к палате, когда из нее выходят врач и медсестра. Едва успеваю отскочить от распахнувшейся двери.
– Вставал-вставал, – тараторит медсестра. – Я сама видела.
– Я же запретил, – в голосе врача слышна досада. – С мозгом шутки плохи. Зовите санитаров. Пойду оформлять.
Я слышу, как в палате звонит телефон. Вхожу. Взять-не взять?
– Дядя Миша, – показываю на телефон глазами, избегая смотреть на укрытое с головой тело на моей кровати.
– Эх, парень… – Дядя Миша снимает трубку, слушает, шумно дыша, а потом треснутым голосом говорит: – Нет его. Совсем нет. Умер. – И обращается ко мне: – Какая-то Кира вышла из комы. Просили передать.
К горлу подкатывает комок. Я показываю дяде Мише большой палец.
– Крышечки-то есть? – Он откручивает от бутылки синенькую.
– Первая, – шепчу я и отправляюсь в конец коридора, где в нише горит свет.
Симонова Софья. Тройка
Однажды я проснулась с чужим сердцем, оно отчаянно билось о ребра, солнечное сплетение, пыталось дорваться до чего-то чуть ниже лопатки. Бледное солнце тускло стекало по плотным шторам, омывая комнату. Учеба, учеба — плохо помню, когда последний раз долго гуляла на улице, разговаривала с кем-то дольше двух минут. Зачем? Лучше дома окунаться в шелест тетрадей, думать, думать, а потом умолять, чтобы не думалось. Это мой последний год в школе и, может быть, в этом городе. По ночам будущее изводит, сводит с ума, а одиночество поджидает в зеркале, в отражении, которое уже давно совсем на меня не похоже. «Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я?» — я не Ходасевич, не Пастернак, не Ахмадулина, но я говорю их словами, задаю себе их вопросы, мучительно пытаюсь найти свои ответы. Всё чаще чувствую, что грань стирается, какая-то важная, жизненно необходимая грань, линия между мной и ими, между настоящим и далеким прошлым, живым словом и мертвым. Вдруг необъяснимая потребность в воздухе, нужно открыть окно: ледяной порыв, свист, холод уже не приводит в себя.
— Дочь, ты куда?
— Скоро вернусь, мам!
Хлопнули двери квартиры, лифта, подъезда, калитки, под ногами вязкая каша, напоминающая «Дружбу» из школьной столовой, только вместо изюма попадается непонятно откуда взявшийся щебень. Скоро весна, ноги стремительно ступают по дороге, пытаются подстроиться под темп идущей рядом женщины, ритм музыки, доносящейся из развалившейся десятки, грохот машин, разбивающих колесами хлипкий снег. Пивные, табачки, шаурмичная на углу — отличное окружение для школы, да и половина учеников, стоящих на учете в ПДН, не лучшая компания для учебы. Я тоже здесь училась, но вскоре перевелась ближе к центру, вот и сейчас так хочется куда-то к Волге, к огням проспекта.
Мороз обжигает горло хлеще мятной жвачки, скоро остановка, как обычно в спешке оставленные размокшие коробки из-под фруктов пахнут отчаянием и, может, немного скисшим молоком. Трамвай не ходит по расписанию, остается только стоять и ждать, слушать автомобильные гудки, крики детей, бормотание взрослых и бесконечные разговоры, которые затуманивают мысли, разговоры людей, не похожих друг на друга, не похожих на меня. Что у меня может быть с ними общего? Из размышлений вырывает скрипучий диалог старушек:
— …да, эти совсем развалились уже. Говорят, скоро даже тройку нашу выкорчуют.
— Да ты что, Галь!
— Губернатор, вот, обещает скоростной, новый! Только, вот, когда? Ломать — не строить.
Как «выкорчуют»? Почему «выкорчуют»? Вынимаю из кармана телефон, набираю, по запросу выскакивает первая новость: «В Саратове готовятся к реализации проекта скоростного трамвая с 20 февраля. <…> Во время реконструкции путей закроют маршруты №3…».
Сегодня 19-е, неужели это последний раз? Подходит трамвай, к горлу подходит ком, кажется, что в окне рядом с моим неестественно детским лицом сквозь дымку пара проявляется ещё одно — мамино, будто именно в этом вагоне я поехала первый раз, когда-то больше десяти лет назад. Вхожу, встречаюсь с угрюмыми, замершими в скорби лицами. У нас в городе вообще не улыбаются, иногда хмурятся, ухмыляются, но ту южную, веющую запахом моря и пахлавы, улыбку не встретишь. Вот, качаясь, подходит кондуктор, и эта грузная сердитая женщина в цветной жилетке вызывает у меня приступ нежности, ностальгии по времени, когда сиденья были выше, солнце — ярче; помню, меня мама поднимала на руках, чтобы я посмотрела на надпись под потолком. Ведь трамваи у нас не саратовские, все они приезжают из самых разных концов страны: Москва, Петербург, Пермь, — это видно по тем железным прямоугольникам почти под крышей. Ещё там есть год: этот 1990-го, а я видела совсем новый – 2004-го, наверное, стал не нужен в большом городе и его, словно старого циркового медведя, привезли к нам доживать свой срок.
Первая остановка — торговый центр, здесь всегда входит слишком много людей, серые лица, чёрные куртки. Вдруг тишину вагона наполняет звон детского голоса, маленькая с черными волосами, румяными от мороза щеками девочка что-то увлеченно рассказывает маме, задыхаясь, повторяя несколько раз, пыхтя забираясь на ступеньки, перебирая пальцами завязки на шапке. Все в вагоне хмурятся, одна особенно сердитая бабушка с морщинами около бровей смотрит почти враждебно, а мама, уставшая, с синяками под глазами, мама улыбается, по-настоящему улыбается, и морщинки у неё, как лучики появляются в уголках глаз. Мне тоже улыбаться вдруг хочется, смеяться, жмурясь от слепящего солнца, и вот я ниже сантиметров на пятьдесят, в ладони не телефон, а тёплая мамина рука, я сижу в летнем раскаленном трамвае, болтаю ногами, болтаю о том, как меня не любит воспитательница в детском саду, как я «прихожу в сад утром, а ухожу – голодная», в кулаке с гордостью сжата горячая мелочь на проезд. Из лета 2010-го меня вытаскивает весьма безобидный вопрос девочки:
— Мама, кем ты хотела стать в детстве?
— Художницей.
— А почему не стала? А станешь?
С уставшего лица женщины сползает улыбка, потом идёт череда оправданий про неприбыльность, объясняемую в количестве шоколадок, советы родителей, потом молчание. Угрюмая бабушка, ухмыляясь, смотрит в окно, девочка с широко открытыми глазами – на поникшее лицо мамы.
— Ну, а ты ему чо?
— Нет, ну я ему и гофорю: Ефли ты меня фейчаф брофиф, я ф тобой... кхм... носиться тут не буду, out of sight out of mind, Борь, – интеллигентный разговор двух девочек лет четырнадцати заметно затрудняется пережевыванием булок, купленных в соседней пекарне. «Первая Дачная» - вторая остановка на моем маршруте. Мы с подругами любили заходить за пирожными после танцев, обсуждать драмы, длившиеся с летних лагерей, посмеиваться над видео с котами, ловить момент, чтобы вовремя подкинуть опавшие листья для фоток. Где те девчонки сейчас? Я не виделась с ними уже тысячу лет, у каждой своя жизнь, драмы, комедии, весь театральный репертуар. А эти девочки пока смеются вместе, шепчутся, оглядываются, вдруг одна обращается к третьей, зарывшейся носом в шарф; та не отвечает. Интересно, о чём она думает? Может, о том, что проходить «Недоросля» третий раз это уже слишком? Или о том, как съест дома отложенный с вечера сырок? А, может, всё-таки о том, будут ли они так болтать спустя пять, десять лет?
– Машенька, опять ты пропала! Ало, мы горим, трамвай перевернулся, Аннушка уже разлила своё масло! Наша остановка, Маш!
Удаляющийся хохот, растерянный взгляд, угрюмое молчание, занавес, выход на поклон.
— …Да плюнь ты на неё вообще, забудь, она просто старая грымза с комплексом неполноценности и проблемами с мужем, если он у неё вообще есть... я про мужа, конечно.
— Саш, ты не понимаешь, это же тройка по контрольной...
— Тройка и тройка, в универе это у нас будет «удовлетворительно», так что удовлетворись и думай лучше о том, как мы будем крутыми московскими тётками. Нет, я тебе правда говорю, у меня там у знакомой подруга живёт, там вообще всё по-другому! Сдадим ЕГЭ на все сотки и уедем…
Яркие губы, руки в кольцах, пресловутые черные куртки, из рюкзака в значках торчит помятый учебник по русскому за десятый класс. По лицу удавом ползет ненавистная ухмылка. Подумать только, и мне ещё год назад всё казалось таким возможным, простым, мечты были мечтами, а не целями, экзамены – чем-то далёким и несбыточным. Дышалось проще, учебники были легче, хотя кто носит учебники в одиннадцатом классе? Остановка. Подруга бодро спрыгивает со ступеньки, девушка остаётся одна, перебирает в руках провод от наушников, смотрит на пол, в окно, на спинку кресла впереди. Так ли возможно отсюда выбраться? Поручень, сетка царапин на стекле, оранжевый жилет, шапка с завязками, красный шарф. Гул ветра, стук колес, шуршание пакетов, дыхание. Трудно дышать, больно дышать, виновато-страшно. Пять предметов, четыре звука, три ощущения, – дыхание квадратом, должно помочь, никогда не помогает. По-моему, некоторые произошли не от обезьян, а от рыб, потому что задыхаться в трамвае без дверей – то, что может пошатнуть теорию эволюции, но пока пошатывает только меня.
Скоро проспект, один поворот, второй. Интересно, а всем хочется обратно? Колет где-то между пятым и шестым ребром, я поднимаюсь с сидения, поворачиваю голову. Из исписанного временем запотевшего стекла на меня смотрит незнакомая девушка, её волосы не вьются, а уныло лежат на сгорбленном под сумкой плече, глаза... глаза напоминают о чем-то, что-то, кого-то. Оглядываюсь, это конечная, вагон пуст, водитель вышел покурить, кажется, опять обесточило. Никого, только отпечатки ребристых подошв и чья-то варежка на сидении напротив. Схожу по ступенькам, впереди томно приволакивает ноги хмурая бабушка, сегодня мой любимый дом, принадлежавший какому-то купцу, не улыбается мне бликами на окнах, а хмурит шиферные брови. Птицы, рано прилетевшие с зимовки, отчаянно кричат на тополях. Иду, в голове что-то из «Записных книжек» Довлатова: «Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность». Глаза девушки в окне, уставшей женщины, девочки с шарфом, школьницы с наушниками. Разный цвет, форма, разрез, но один страх, страх перед временем, неизвестностью будущего и необратимостью прошлого.
Бабушка садится на скамейку около храма, солнце весело играет бликами, прохожие недовольно жмурятся, а она… она прикрывает глаза и улыбается, покрытое сеткой морщин лицо смягчается, я смотрю вверх, облака раскинулись веером, открывая бескрайнее небо. По-настоящему весеннее солнце. О чем она думает? Жалеет ли о прошлом, боится будущего? Ответ читается даже сквозь изрезанные старостью веки. В груди растекается что-то тёплое, что-то моё. Скоростной трамвай может укоротить нити времени, изрезать их чугунными колесами, но нити судьбы — они ему не подвластны. Мамина рука, горячая мелочь, опавшие листья, вагон трамвая — узелки на память, но ведь будет что-то ещё. Трамвай сменится на метро, мелочь на проезд на карту тройку, а я… я иду. Сквозь веки проникает весеннее солнце, омывает широкую улицу, я знаю, так было и будет. Может, и люди в чёрных куртках знают?
Однажды я проснулась с чужим сердцем, оно отчаянно билось о ребра, солнечное сплетение, пыталось дорваться до чего-то чуть ниже лопатки. Бледное солнце тускло стекало по плотным шторам, омывая комнату. Учеба, учеба — плохо помню, когда последний раз долго гуляла на улице, разговаривала с кем-то дольше двух минут. Зачем? Лучше дома окунаться в шелест тетрадей, думать, думать, а потом умолять, чтобы не думалось. Это мой последний год в школе и, может быть, в этом городе. По ночам будущее изводит, сводит с ума, а одиночество поджидает в зеркале, в отражении, которое уже давно совсем на меня не похоже. «Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я?» — я не Ходасевич, не Пастернак, не Ахмадулина, но я говорю их словами, задаю себе их вопросы, мучительно пытаюсь найти свои ответы. Всё чаще чувствую, что грань стирается, какая-то важная, жизненно необходимая грань, линия между мной и ими, между настоящим и далеким прошлым, живым словом и мертвым. Вдруг необъяснимая потребность в воздухе, нужно открыть окно: ледяной порыв, свист, холод уже не приводит в себя.
— Дочь, ты куда?
— Скоро вернусь, мам!
Хлопнули двери квартиры, лифта, подъезда, калитки, под ногами вязкая каша, напоминающая «Дружбу» из школьной столовой, только вместо изюма попадается непонятно откуда взявшийся щебень. Скоро весна, ноги стремительно ступают по дороге, пытаются подстроиться под темп идущей рядом женщины, ритм музыки, доносящейся из развалившейся десятки, грохот машин, разбивающих колесами хлипкий снег. Пивные, табачки, шаурмичная на углу — отличное окружение для школы, да и половина учеников, стоящих на учете в ПДН, не лучшая компания для учебы. Я тоже здесь училась, но вскоре перевелась ближе к центру, вот и сейчас так хочется куда-то к Волге, к огням проспекта.
Мороз обжигает горло хлеще мятной жвачки, скоро остановка, как обычно в спешке оставленные размокшие коробки из-под фруктов пахнут отчаянием и, может, немного скисшим молоком. Трамвай не ходит по расписанию, остается только стоять и ждать, слушать автомобильные гудки, крики детей, бормотание взрослых и бесконечные разговоры, которые затуманивают мысли, разговоры людей, не похожих друг на друга, не похожих на меня. Что у меня может быть с ними общего? Из размышлений вырывает скрипучий диалог старушек:
— …да, эти совсем развалились уже. Говорят, скоро даже тройку нашу выкорчуют.
— Да ты что, Галь!
— Губернатор, вот, обещает скоростной, новый! Только, вот, когда? Ломать — не строить.
Как «выкорчуют»? Почему «выкорчуют»? Вынимаю из кармана телефон, набираю, по запросу выскакивает первая новость: «В Саратове готовятся к реализации проекта скоростного трамвая с 20 февраля. <…> Во время реконструкции путей закроют маршруты №3…».
Сегодня 19-е, неужели это последний раз? Подходит трамвай, к горлу подходит ком, кажется, что в окне рядом с моим неестественно детским лицом сквозь дымку пара проявляется ещё одно — мамино, будто именно в этом вагоне я поехала первый раз, когда-то больше десяти лет назад. Вхожу, встречаюсь с угрюмыми, замершими в скорби лицами. У нас в городе вообще не улыбаются, иногда хмурятся, ухмыляются, но ту южную, веющую запахом моря и пахлавы, улыбку не встретишь. Вот, качаясь, подходит кондуктор, и эта грузная сердитая женщина в цветной жилетке вызывает у меня приступ нежности, ностальгии по времени, когда сиденья были выше, солнце — ярче; помню, меня мама поднимала на руках, чтобы я посмотрела на надпись под потолком. Ведь трамваи у нас не саратовские, все они приезжают из самых разных концов страны: Москва, Петербург, Пермь, — это видно по тем железным прямоугольникам почти под крышей. Ещё там есть год: этот 1990-го, а я видела совсем новый – 2004-го, наверное, стал не нужен в большом городе и его, словно старого циркового медведя, привезли к нам доживать свой срок.
Первая остановка — торговый центр, здесь всегда входит слишком много людей, серые лица, чёрные куртки. Вдруг тишину вагона наполняет звон детского голоса, маленькая с черными волосами, румяными от мороза щеками девочка что-то увлеченно рассказывает маме, задыхаясь, повторяя несколько раз, пыхтя забираясь на ступеньки, перебирая пальцами завязки на шапке. Все в вагоне хмурятся, одна особенно сердитая бабушка с морщинами около бровей смотрит почти враждебно, а мама, уставшая, с синяками под глазами, мама улыбается, по-настоящему улыбается, и морщинки у неё, как лучики появляются в уголках глаз. Мне тоже улыбаться вдруг хочется, смеяться, жмурясь от слепящего солнца, и вот я ниже сантиметров на пятьдесят, в ладони не телефон, а тёплая мамина рука, я сижу в летнем раскаленном трамвае, болтаю ногами, болтаю о том, как меня не любит воспитательница в детском саду, как я «прихожу в сад утром, а ухожу – голодная», в кулаке с гордостью сжата горячая мелочь на проезд. Из лета 2010-го меня вытаскивает весьма безобидный вопрос девочки:
— Мама, кем ты хотела стать в детстве?
— Художницей.
— А почему не стала? А станешь?
С уставшего лица женщины сползает улыбка, потом идёт череда оправданий про неприбыльность, объясняемую в количестве шоколадок, советы родителей, потом молчание. Угрюмая бабушка, ухмыляясь, смотрит в окно, девочка с широко открытыми глазами – на поникшее лицо мамы.
— Ну, а ты ему чо?
— Нет, ну я ему и гофорю: Ефли ты меня фейчаф брофиф, я ф тобой... кхм... носиться тут не буду, out of sight out of mind, Борь, – интеллигентный разговор двух девочек лет четырнадцати заметно затрудняется пережевыванием булок, купленных в соседней пекарне. «Первая Дачная» - вторая остановка на моем маршруте. Мы с подругами любили заходить за пирожными после танцев, обсуждать драмы, длившиеся с летних лагерей, посмеиваться над видео с котами, ловить момент, чтобы вовремя подкинуть опавшие листья для фоток. Где те девчонки сейчас? Я не виделась с ними уже тысячу лет, у каждой своя жизнь, драмы, комедии, весь театральный репертуар. А эти девочки пока смеются вместе, шепчутся, оглядываются, вдруг одна обращается к третьей, зарывшейся носом в шарф; та не отвечает. Интересно, о чём она думает? Может, о том, что проходить «Недоросля» третий раз это уже слишком? Или о том, как съест дома отложенный с вечера сырок? А, может, всё-таки о том, будут ли они так болтать спустя пять, десять лет?
– Машенька, опять ты пропала! Ало, мы горим, трамвай перевернулся, Аннушка уже разлила своё масло! Наша остановка, Маш!
Удаляющийся хохот, растерянный взгляд, угрюмое молчание, занавес, выход на поклон.
— …Да плюнь ты на неё вообще, забудь, она просто старая грымза с комплексом неполноценности и проблемами с мужем, если он у неё вообще есть... я про мужа, конечно.
— Саш, ты не понимаешь, это же тройка по контрольной...
— Тройка и тройка, в универе это у нас будет «удовлетворительно», так что удовлетворись и думай лучше о том, как мы будем крутыми московскими тётками. Нет, я тебе правда говорю, у меня там у знакомой подруга живёт, там вообще всё по-другому! Сдадим ЕГЭ на все сотки и уедем…
Яркие губы, руки в кольцах, пресловутые черные куртки, из рюкзака в значках торчит помятый учебник по русскому за десятый класс. По лицу удавом ползет ненавистная ухмылка. Подумать только, и мне ещё год назад всё казалось таким возможным, простым, мечты были мечтами, а не целями, экзамены – чем-то далёким и несбыточным. Дышалось проще, учебники были легче, хотя кто носит учебники в одиннадцатом классе? Остановка. Подруга бодро спрыгивает со ступеньки, девушка остаётся одна, перебирает в руках провод от наушников, смотрит на пол, в окно, на спинку кресла впереди. Так ли возможно отсюда выбраться? Поручень, сетка царапин на стекле, оранжевый жилет, шапка с завязками, красный шарф. Гул ветра, стук колес, шуршание пакетов, дыхание. Трудно дышать, больно дышать, виновато-страшно. Пять предметов, четыре звука, три ощущения, – дыхание квадратом, должно помочь, никогда не помогает. По-моему, некоторые произошли не от обезьян, а от рыб, потому что задыхаться в трамвае без дверей – то, что может пошатнуть теорию эволюции, но пока пошатывает только меня.
Скоро проспект, один поворот, второй. Интересно, а всем хочется обратно? Колет где-то между пятым и шестым ребром, я поднимаюсь с сидения, поворачиваю голову. Из исписанного временем запотевшего стекла на меня смотрит незнакомая девушка, её волосы не вьются, а уныло лежат на сгорбленном под сумкой плече, глаза... глаза напоминают о чем-то, что-то, кого-то. Оглядываюсь, это конечная, вагон пуст, водитель вышел покурить, кажется, опять обесточило. Никого, только отпечатки ребристых подошв и чья-то варежка на сидении напротив. Схожу по ступенькам, впереди томно приволакивает ноги хмурая бабушка, сегодня мой любимый дом, принадлежавший какому-то купцу, не улыбается мне бликами на окнах, а хмурит шиферные брови. Птицы, рано прилетевшие с зимовки, отчаянно кричат на тополях. Иду, в голове что-то из «Записных книжек» Довлатова: «Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность». Глаза девушки в окне, уставшей женщины, девочки с шарфом, школьницы с наушниками. Разный цвет, форма, разрез, но один страх, страх перед временем, неизвестностью будущего и необратимостью прошлого.
Бабушка садится на скамейку около храма, солнце весело играет бликами, прохожие недовольно жмурятся, а она… она прикрывает глаза и улыбается, покрытое сеткой морщин лицо смягчается, я смотрю вверх, облака раскинулись веером, открывая бескрайнее небо. По-настоящему весеннее солнце. О чем она думает? Жалеет ли о прошлом, боится будущего? Ответ читается даже сквозь изрезанные старостью веки. В груди растекается что-то тёплое, что-то моё. Скоростной трамвай может укоротить нити времени, изрезать их чугунными колесами, но нити судьбы — они ему не подвластны. Мамина рука, горячая мелочь, опавшие листья, вагон трамвая — узелки на память, но ведь будет что-то ещё. Трамвай сменится на метро, мелочь на проезд на карту тройку, а я… я иду. Сквозь веки проникает весеннее солнце, омывает широкую улицу, я знаю, так было и будет. Может, и люди в чёрных куртках знают?
Масякин Александр. Божья коровка, полети на небо…
Вообще детский садик я люблю. Особенно борщ, он такой красный, и в нем все красное: и картошечка, и капустка. Дома такой готовить не умеют. Бабуля варит только щи, в них плавает вареный лук… Фу, какая гадость!
- Бабушка, я банку с божьей коровкой возьму Лизе показать?
- Возьми, Димочка. А Татьяна Александровна ругаться не будет?
- Не будет. У нее на столе целый аквариум стоит, я же не ругаюсь.
Бабуля заулыбалась и закрутила крышечкой с дырочками баночку, в которой сидела свежепойманная божья коровка.
-А что, Лиза твоя невеста? - поинтересовалась бабушка.
- Ну да, я, когда вырасту, на ней женюсь.
- А что тебе в ней нравится? – спросила она.
- Она красивая. У нее лицо в очках.
Бабушка засмеялась:
- Она очки что ли носит?
- Ну да, у нее очки красные, как борщ в садике.
Я не знаю, что так сильно рассмешило бабушку, но очки у Лизы всех приводили в восторг, все просили их примерить. А Лиза менялась: давала померить очки за конфеты. Еще Лиза умела громко читать стихи, и её за это хвалила наша воспитательница.
- Может, лучше на Сонечке женишься, она такая добрая, - предложила бабушка.
- Бабуль, у Сони уши как у Чебурашки. Вот придем мы жениться, а тетенька спросит: «А согласны Вы жениться на Чебурашке?!» И все засмеются.
Бабуля закрыла рот полотенцем, и только подрагивающие плечи выдавали, что она смеется.
Когда я пришел в садик, то позвал Лизу и показал ей банку с божьей коровкой.
- Ой, что там такое интересненькое? Бусинка? - спросила Лиза.
- Нет, это божья коровка! - гордо сказал я.
- Фу, она может испачкать руки, - скривила лицо девочка. - А конфеты есть?
Я покачал головой.
- У меня есть! – выкрикнул Степа.
- Степа, у тебя от конфет уже все лицо красное! - возмутился я.
Но Лиза не обратила внимания на мои слова. Она сняла свои красивые очки и стала меняться на конфеты.
Я поставил банку с насекомым на подоконник, а сам пошел посмотреть, как Степа мерил очки.
Я злился сначала на себя за то, что взял банку с божьей коровкой: лучше бы взял конфет, тогда бы мы с Лизой ели конфеты и весело играли.
Потом я злился на Степу, что он кормит Лизу неправильными конфетами, от которых и у неё будет красное лицо.
Потом я злился на Лизу: конфеты можно каждый день есть, а божью коровку не каждый раз получается поймать.
Потом я злился на божью коровку: вот чего она вчера не спряталась за листочек, а сидела спокойно на скамейке, где мы присели с бабушкой после садика. Если бы не она, Лиза играла бы со мной, а не со Степой.
На прогулку я вышел, опустив голову вниз. Я не стал брать за руку никого в пару, поэтому меня взяла за руку Татьяна Александровна.
- Что ты, Димочка, невесел, что ты голову повесил? – проговорила артистическим голосом воспитательница. - Сегодня твой любимый борщ на обед будет.
Я не стал ей отвечать, но подумал, что и борщ я теперь любить не буду: он такой же красный, как щеки у Степы.
Потом я увидел, как банку с божьей коровкой несет Соня. Я вынул руку из руки Татьяны Александровны и подошел к девочке. - Зачем ты взяла мою банку? – громко спросил я.
- Она такая красивая и, наверное, очень есть хочет, - сказала Соня, глядя на божью коровку.
Я забрал у нее банку и пошел вперед.
Через некоторое время она меня догнала. У нее в руках были зеленые листочки.
- Можно её покормить травкой? – спросила она и улыбнулась.
Почему я никогда не обращал внимания, как улыбается Соня?!
Она улыбалась так, как и моя мама, когда будила с утра и говорила:
- Просыпайся, котёнок, солнце уже высоко!
Я открутил крышку с дырочками и подставил баночку Соне. Она аккуратно сложила туда листочки. Через несколько минут божья коровка залезла на самый верхний листок.
Вот так некоторое время мы смотрели на неё, а она на нас из-за стекла.
- Смотри, она ничего не ест. Она грустит о своей семье. Давай её отпустим? - предложила девочка.
Я согласился. Достал насекомое и отдал Соне.
Божья коровка ползла по её ладони, а потом забралась на пальчик.
- Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки…- запела Сонечка.
Через некоторое время божья коровка выпустила крылышки и полетела, а мы побежали за ней.
- Эй, Димка, иди ко мне, - громко, как будто рассказывает стихотворение, позвала Лиза.
- У меня нет конфет, – сказал я.
- Иди поиграй со мной. А конфеты завтра принесешь.
Я представил, как приду жениться, а тетенька спросит:
- Лиза, согласна ли ты выйти замуж за Диму, но конфет у него нет?
А она такая скажет:
- Если нет конфет, значит замуж – нет!
И все будут смеяться.
Я взял Соню за руку и повел её на качели.
Чем выше я раскачивал Соню, тем громче она смеялась.
И я подумал: придем мы жениться, а тетенька спросит:
- А согласны вы жениться на Чебурашке?!
И я скажу:
- Согласен!!! Чебурашка – это вообще-то положительный герой.
И Соня мне улыбнется маминой улыбкой.
Вообще детский садик я люблю. Особенно борщ, он такой красный, и в нем все красное: и картошечка, и капустка. Дома такой готовить не умеют. Бабуля варит только щи, в них плавает вареный лук… Фу, какая гадость!
- Бабушка, я банку с божьей коровкой возьму Лизе показать?
- Возьми, Димочка. А Татьяна Александровна ругаться не будет?
- Не будет. У нее на столе целый аквариум стоит, я же не ругаюсь.
Бабуля заулыбалась и закрутила крышечкой с дырочками баночку, в которой сидела свежепойманная божья коровка.
-А что, Лиза твоя невеста? - поинтересовалась бабушка.
- Ну да, я, когда вырасту, на ней женюсь.
- А что тебе в ней нравится? – спросила она.
- Она красивая. У нее лицо в очках.
Бабушка засмеялась:
- Она очки что ли носит?
- Ну да, у нее очки красные, как борщ в садике.
Я не знаю, что так сильно рассмешило бабушку, но очки у Лизы всех приводили в восторг, все просили их примерить. А Лиза менялась: давала померить очки за конфеты. Еще Лиза умела громко читать стихи, и её за это хвалила наша воспитательница.
- Может, лучше на Сонечке женишься, она такая добрая, - предложила бабушка.
- Бабуль, у Сони уши как у Чебурашки. Вот придем мы жениться, а тетенька спросит: «А согласны Вы жениться на Чебурашке?!» И все засмеются.
Бабуля закрыла рот полотенцем, и только подрагивающие плечи выдавали, что она смеется.
Когда я пришел в садик, то позвал Лизу и показал ей банку с божьей коровкой.
- Ой, что там такое интересненькое? Бусинка? - спросила Лиза.
- Нет, это божья коровка! - гордо сказал я.
- Фу, она может испачкать руки, - скривила лицо девочка. - А конфеты есть?
Я покачал головой.
- У меня есть! – выкрикнул Степа.
- Степа, у тебя от конфет уже все лицо красное! - возмутился я.
Но Лиза не обратила внимания на мои слова. Она сняла свои красивые очки и стала меняться на конфеты.
Я поставил банку с насекомым на подоконник, а сам пошел посмотреть, как Степа мерил очки.
Я злился сначала на себя за то, что взял банку с божьей коровкой: лучше бы взял конфет, тогда бы мы с Лизой ели конфеты и весело играли.
Потом я злился на Степу, что он кормит Лизу неправильными конфетами, от которых и у неё будет красное лицо.
Потом я злился на Лизу: конфеты можно каждый день есть, а божью коровку не каждый раз получается поймать.
Потом я злился на божью коровку: вот чего она вчера не спряталась за листочек, а сидела спокойно на скамейке, где мы присели с бабушкой после садика. Если бы не она, Лиза играла бы со мной, а не со Степой.
На прогулку я вышел, опустив голову вниз. Я не стал брать за руку никого в пару, поэтому меня взяла за руку Татьяна Александровна.
- Что ты, Димочка, невесел, что ты голову повесил? – проговорила артистическим голосом воспитательница. - Сегодня твой любимый борщ на обед будет.
Я не стал ей отвечать, но подумал, что и борщ я теперь любить не буду: он такой же красный, как щеки у Степы.
Потом я увидел, как банку с божьей коровкой несет Соня. Я вынул руку из руки Татьяны Александровны и подошел к девочке. - Зачем ты взяла мою банку? – громко спросил я.
- Она такая красивая и, наверное, очень есть хочет, - сказала Соня, глядя на божью коровку.
Я забрал у нее банку и пошел вперед.
Через некоторое время она меня догнала. У нее в руках были зеленые листочки.
- Можно её покормить травкой? – спросила она и улыбнулась.
Почему я никогда не обращал внимания, как улыбается Соня?!
Она улыбалась так, как и моя мама, когда будила с утра и говорила:
- Просыпайся, котёнок, солнце уже высоко!
Я открутил крышку с дырочками и подставил баночку Соне. Она аккуратно сложила туда листочки. Через несколько минут божья коровка залезла на самый верхний листок.
Вот так некоторое время мы смотрели на неё, а она на нас из-за стекла.
- Смотри, она ничего не ест. Она грустит о своей семье. Давай её отпустим? - предложила девочка.
Я согласился. Достал насекомое и отдал Соне.
Божья коровка ползла по её ладони, а потом забралась на пальчик.
- Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки…- запела Сонечка.
Через некоторое время божья коровка выпустила крылышки и полетела, а мы побежали за ней.
- Эй, Димка, иди ко мне, - громко, как будто рассказывает стихотворение, позвала Лиза.
- У меня нет конфет, – сказал я.
- Иди поиграй со мной. А конфеты завтра принесешь.
Я представил, как приду жениться, а тетенька спросит:
- Лиза, согласна ли ты выйти замуж за Диму, но конфет у него нет?
А она такая скажет:
- Если нет конфет, значит замуж – нет!
И все будут смеяться.
Я взял Соню за руку и повел её на качели.
Чем выше я раскачивал Соню, тем громче она смеялась.
И я подумал: придем мы жениться, а тетенька спросит:
- А согласны вы жениться на Чебурашке?!
И я скажу:
- Согласен!!! Чебурашка – это вообще-то положительный герой.
И Соня мне улыбнется маминой улыбкой.
Смельгина Полина. Обитатель
35.01.202024, 490:0425
Сразу хочу предупредить вас, что возможно мои записи покажутся вам весьма странными, ведь я совершенно забыл, каково это – беседовать с людьми, писать и говорить так, чтобы меня понял кто-то кроме меня, но недавно всё изменилось.
Всё началось рано утром. Я гулял, мне светила Kepler-11. Я поднял глаза на своё серое небо и увидел приближающуюся чёрную точку, которая летела прямо на меня.
Я живу здесь давно, но мне редко что-то угрожало. Лет двести назад началась жуткая буря, которую я с трудом пережил, и потом устроил себе убежище в подвале библиотеки, но с тех пор оно не пригождалось. Кажется, вся планета Kepler-11g была создана специально для меня. Здесь не было опасных видов живности, у меня всегда были еда и вода, а стихия была абсолютно дружелюбной.
Однако что-то на огромной скорости приближалось, и мне пришлось, надеясь на лучшее, спуститься в убежище... Сидя там около часа по человеческим часам, я впервые после истории с бурей так боялся за собственную жизнь. Этой буре посвящён один из памятников на площади Дома Искусств и поэма моего сочинения, которую я читаю каждый раз в День Спасения, но сейчас меня интересовало это нечто в моём небе и возможные неприятности.
Я услышал грохот. Но грохот спокойный, не предвещающий конца света, так что немного погодя я вылез, надев защитный костюм. Я увидел космическую тарелку шириной в мою библиотеку и высотой в мой дом. Цвета она была серого, рядом никого не было. Я почувствовал нечто похожее не раздражение, смешанное с паникой. Я сбегал с Земли не для того, чтобы меня нашли…
Я повесил на доску объявлений свой старый плакат:
«Приветствую вас!
Планета Kepler11-g – обитаемая!
Народ и президент единого государства – я.
Вы незаконно вторглись на мою территорию.
Иду на переговоры. На агрессию буду отвечать агрессией»
Они вышли из корабля и после победных припадков и слёз, во время которых меня обнимали и называли братом, капитан поведал мне на новом русском историю о том, как Земля перестала быть пригодной для жизни, людей убивали ядерные войны, стихия и эпидемии, и эти пятьдесят человек – одни из немногих, кто смог улететь до Вымирания народов.
Люди плакали. И видимо думали, что в одиночестве я сходил с ума, и теперь счастлив не меньше них. Во время обеда (мои овощи и людские запасы с корабля) в зале Дома Искусств Капитан уже расспрашивал меня о G и размышлял, как бы им обустроиться.
Чтобы меня слышали, я вышел на сцену и произнёс приветственную речь. Я рассказал малую часть своей истории: как улетел в экспедицию, высадился, потерял контакт с Землёй и остался на G, и с тех пор (я не стал называть свой возраст) живу здесь.
Также я объявил, что намерен провести экскурсию вокруг света. Потом я рассказал, что ознакомлю их с Правилами. Я дал им понять, что на G не стоит хозяйничать, и часа два после отвечал на вопросы.
– Какой здесь климат? – спросил мужчина, один из немногих, кто так и не снял скафандр.
– Планета обладает идеальным климатом. Здесь не бывает жары и мороза, вся вода пресная и пригодна для питья, времена года не изменяются. Средняя температура – 23 градуса по Цельсию.
– Эти постройки были здесь до вас? Как вы их построили? Какая площадь суши?
– Всё построенное на планете было с самого моего прибытия. Площадь суши составляет примерную площадь Европы. Я совершаю обход всей планеты раз в год. Хочется вас предупредить, что один земной год равняется месяцу на G. Двенадцать лет по вашим часам – это год на моей планете.
Весь год по земному летоисчислению люди занимались реставрацией старейшего общежития. Всё это время я рассказывал им о своей планете, и мои гости прекрасно освоились. В отличие от меня.
По мне, привыкать к новому обществу (особенно когда до этого ты был в компании только самого себя) гораздо труднее, чем к новой планете. Ведь даже самое маленькое общество способно устроить настоящий бардак. Люди постоянно ели, слишком часто спали, быстро жили и много веселились. Раз кто-то умудрился начать курить мою болотную траву, за что был посажен в тысячелетний храм на две недели, который после стал тюрьмой.
К моему искусству никто интереса не проявлял, зато они устраивали дискотеки земной музыки, глядя на которые я вспомнил одну из причин, почему ещё подростком решил стать космонавтом и улететь подальше. Я установил лимит на прослушивание их музыки и стал устраивать для них свои концерты.
Но на что я надеялся? Они игнорировали мои законы! Вскоре стали игнорировать и меня. Слушались только Капитана, а однажды вздумали мои человечки выбирать себе президента. Суд шёл три недели, в которые я с трудом отстоял своё право на управление и владение всей территорией и системой Кеплер-11. Но только благодаря команде учёных я победил (после чего пришлось разрешить им эксперименты с природой G).
Но всё это не сравнится с моим первобытным ужасом, когда люди стали размножаться.
Теперь по моей планете разгуливали маленькие дети, и они создавали столько шума, что я стал в два раза чаще уходить на противоположное полушарие.
Через пять моих лет после Прибытия Человечества планета насчитывала уже около двухсот человек кроме меня. И я очень надеялся, что за всё время моей космической изоляции человеку не удалось добиться бессмертия…
Как я себя чувствовал, когда через тысячу лет на моей планете перестали царить покой, равномерность, тишина и одиночество, к которым я стремился всю земную жизнь? Каково мне пришлось, когда каждый день и ночь превратились в борьбу за собственные права хозяина?
Я чувствовал себя как человек, у которого в комнате завелись тараканы. Жить не мешает, но это становится невыносимо: они выбегают из-под углов, ползут по стенам, ходят везде. Разумеется, нормальный человек травит тараканов.
И мне пришла такая мысль. Но я знал, что они не долетят до другой планеты, так как за столько времени сигналы принимала только одна, и та сказала азбукой Морзе, что единственный живой обитатель умирает от неизвестной болезни. Я было полетел туда, но не смог её найти, потому что сигнал пропал.
Мне оставалось привыкать к новой жизни.
И это была ужасная сотня лет. Я впервые пожалел, что время идёт так медленно. Хорошей новостью было то, что человек оказался вполне себе смертен и доживал до восьмидесяти земных лет. Плохой новостью оказалось то, что теперь я тратил всё своё время на управление и обучение постоянно вылуплявшихся детей и их родителей.
Когда ко мне летели люди, последнее, что их заботило – грамотность. Они летели выжить, и им несказанно повезло. Но я усадил взрослых в университет, где я и последние учёные и инженеры передавали им свои знания, а детей в школу. Какими же огромными были пробелы в знаниях, как же немного человечеству надо, чтобы обратиться из величия в полное невежество! Они ходили по улице Прибытия, на которой стоял их корабль, и гордились тем, что добились такого развития, а сами не помнили таблицы умножения и с трудом читали… Но не будем винить их. Всё же, пусть и с технологиями сжимания времени, они летели ко мне восемьдесят земных лет.
Эта Первая Эпоха Людей была моим личным адом. И я физически ощущал раздражение моей планеты.
Люди заставили меня вернуть электричество, от которого сам я осознанно отказался, и теперь обыкновенно непроглядные ночи были освещены кучей фонарей. Открывались магазины, создавались всякие ненужные вещи, появлялись свалки, каждый день то и дело что-нибудь горело, происходили драки. Всё это так бессмысленно, но так необходимо для людской повседневности!
Их становилось всё больше и больше. Я изнемогал.
Но вскоре, ещё через два века, они, получив какой-то сигнал с Земли, полетели домой. Не буду описывать, как я убедил их, что мне стоит остаться.
Едва я выдохнул, как через две тысячи лет в моём небе снова появился космический корабль, и в этот раз он приземлился, разгромив мой Музей кошмара Человечества, но любезно предоставил материалы для нового.
***
Пора уже сказать. Нет, я не человек, и я бессмертен.
Когда меня отправляла в экспедицию другая цивилизация на грани вымирания, то с собой у меня были гены людей. Я должен был вырастить их в инкубаторах для продолжения человечества. Хорошо, что они не выдержали крушение моего корабля.
Ко мне прилетало восемнадцать кораблей. И любопытный факт – каждая цивилизация одинакова.
Правда, однажды были у меня совершенные инопланетяне. Но они не смогли здесь дышать без скафандров и замёрзли страшно, потому отправились почти сразу на свой Марс. Они не очень-то люди в обычном смысле, и наречие у них диковинное, однако похожи на вас.
Прилетали раз пренеприятные люди. Жили у меня всего тысячу лет, но выучили меня английскому, порядки свои навели, ввели деньги и устраивали бесконечные митинги с поводом и без. Я потом сто лет избавлялся от фастфуда. Так и не понял, съедобно ли это? Возможно, из-за него они чуть и не вымерли тогда. А может, потому что забыли взять мыло.
Сейчас уже тысячу лет я живу один, наслаждаясь тишиной. После людей долго приходится восстанавливать бедную G. В какой-то момент пришлось восполнять запасы пресной воды и очищать атмосферу. Свалки я вывожу веками.
Почему они всегда улетают обратно?
Любое разумное существо, покинувшее свою планету в поисках нового дома, неизбежно заболевает тоской. Я заметил это давно. Люди у меня почти всегда рассеянные, нервные, потерянные, даже те, кто рождается уже на G. Все они могут долго молчать о чём-то и смотреть в непривычное и неестественное для них небо. Живут всегда по своим часам.
Землю они истощают, покидают, а после возвращаются и восстанавливают. Кто ж их разберёт, этих людей?
Я всё ещё не в восторге от гостей и вижу в кошмарах чёрную точку в своём сером, неприветливом небе, которое словно отражает меня самого, но знайте: вы меня многому научили, посещая и выводя из равновесия.
Поэтому я решил отправить этот маленький рассказ о своей жизни на Землю. Быть может, он окажется полезен. Кстати, недавно ко мне прилетела музыка Баха. Я поверил в человеческое искусство. С рассказом отправлю пару записей своих сочинений и картину своей планеты.
С уважением к землянам с Kepler-11g,
Обитатель
35.01.202024, 490:0425
Сразу хочу предупредить вас, что возможно мои записи покажутся вам весьма странными, ведь я совершенно забыл, каково это – беседовать с людьми, писать и говорить так, чтобы меня понял кто-то кроме меня, но недавно всё изменилось.
Всё началось рано утром. Я гулял, мне светила Kepler-11. Я поднял глаза на своё серое небо и увидел приближающуюся чёрную точку, которая летела прямо на меня.
Я живу здесь давно, но мне редко что-то угрожало. Лет двести назад началась жуткая буря, которую я с трудом пережил, и потом устроил себе убежище в подвале библиотеки, но с тех пор оно не пригождалось. Кажется, вся планета Kepler-11g была создана специально для меня. Здесь не было опасных видов живности, у меня всегда были еда и вода, а стихия была абсолютно дружелюбной.
Однако что-то на огромной скорости приближалось, и мне пришлось, надеясь на лучшее, спуститься в убежище... Сидя там около часа по человеческим часам, я впервые после истории с бурей так боялся за собственную жизнь. Этой буре посвящён один из памятников на площади Дома Искусств и поэма моего сочинения, которую я читаю каждый раз в День Спасения, но сейчас меня интересовало это нечто в моём небе и возможные неприятности.
Я услышал грохот. Но грохот спокойный, не предвещающий конца света, так что немного погодя я вылез, надев защитный костюм. Я увидел космическую тарелку шириной в мою библиотеку и высотой в мой дом. Цвета она была серого, рядом никого не было. Я почувствовал нечто похожее не раздражение, смешанное с паникой. Я сбегал с Земли не для того, чтобы меня нашли…
Я повесил на доску объявлений свой старый плакат:
«Приветствую вас!
Планета Kepler11-g – обитаемая!
Народ и президент единого государства – я.
Вы незаконно вторглись на мою территорию.
Иду на переговоры. На агрессию буду отвечать агрессией»
Они вышли из корабля и после победных припадков и слёз, во время которых меня обнимали и называли братом, капитан поведал мне на новом русском историю о том, как Земля перестала быть пригодной для жизни, людей убивали ядерные войны, стихия и эпидемии, и эти пятьдесят человек – одни из немногих, кто смог улететь до Вымирания народов.
Люди плакали. И видимо думали, что в одиночестве я сходил с ума, и теперь счастлив не меньше них. Во время обеда (мои овощи и людские запасы с корабля) в зале Дома Искусств Капитан уже расспрашивал меня о G и размышлял, как бы им обустроиться.
Чтобы меня слышали, я вышел на сцену и произнёс приветственную речь. Я рассказал малую часть своей истории: как улетел в экспедицию, высадился, потерял контакт с Землёй и остался на G, и с тех пор (я не стал называть свой возраст) живу здесь.
Также я объявил, что намерен провести экскурсию вокруг света. Потом я рассказал, что ознакомлю их с Правилами. Я дал им понять, что на G не стоит хозяйничать, и часа два после отвечал на вопросы.
– Какой здесь климат? – спросил мужчина, один из немногих, кто так и не снял скафандр.
– Планета обладает идеальным климатом. Здесь не бывает жары и мороза, вся вода пресная и пригодна для питья, времена года не изменяются. Средняя температура – 23 градуса по Цельсию.
– Эти постройки были здесь до вас? Как вы их построили? Какая площадь суши?
– Всё построенное на планете было с самого моего прибытия. Площадь суши составляет примерную площадь Европы. Я совершаю обход всей планеты раз в год. Хочется вас предупредить, что один земной год равняется месяцу на G. Двенадцать лет по вашим часам – это год на моей планете.
Весь год по земному летоисчислению люди занимались реставрацией старейшего общежития. Всё это время я рассказывал им о своей планете, и мои гости прекрасно освоились. В отличие от меня.
По мне, привыкать к новому обществу (особенно когда до этого ты был в компании только самого себя) гораздо труднее, чем к новой планете. Ведь даже самое маленькое общество способно устроить настоящий бардак. Люди постоянно ели, слишком часто спали, быстро жили и много веселились. Раз кто-то умудрился начать курить мою болотную траву, за что был посажен в тысячелетний храм на две недели, который после стал тюрьмой.
К моему искусству никто интереса не проявлял, зато они устраивали дискотеки земной музыки, глядя на которые я вспомнил одну из причин, почему ещё подростком решил стать космонавтом и улететь подальше. Я установил лимит на прослушивание их музыки и стал устраивать для них свои концерты.
Но на что я надеялся? Они игнорировали мои законы! Вскоре стали игнорировать и меня. Слушались только Капитана, а однажды вздумали мои человечки выбирать себе президента. Суд шёл три недели, в которые я с трудом отстоял своё право на управление и владение всей территорией и системой Кеплер-11. Но только благодаря команде учёных я победил (после чего пришлось разрешить им эксперименты с природой G).
Но всё это не сравнится с моим первобытным ужасом, когда люди стали размножаться.
Теперь по моей планете разгуливали маленькие дети, и они создавали столько шума, что я стал в два раза чаще уходить на противоположное полушарие.
Через пять моих лет после Прибытия Человечества планета насчитывала уже около двухсот человек кроме меня. И я очень надеялся, что за всё время моей космической изоляции человеку не удалось добиться бессмертия…
Как я себя чувствовал, когда через тысячу лет на моей планете перестали царить покой, равномерность, тишина и одиночество, к которым я стремился всю земную жизнь? Каково мне пришлось, когда каждый день и ночь превратились в борьбу за собственные права хозяина?
Я чувствовал себя как человек, у которого в комнате завелись тараканы. Жить не мешает, но это становится невыносимо: они выбегают из-под углов, ползут по стенам, ходят везде. Разумеется, нормальный человек травит тараканов.
И мне пришла такая мысль. Но я знал, что они не долетят до другой планеты, так как за столько времени сигналы принимала только одна, и та сказала азбукой Морзе, что единственный живой обитатель умирает от неизвестной болезни. Я было полетел туда, но не смог её найти, потому что сигнал пропал.
Мне оставалось привыкать к новой жизни.
И это была ужасная сотня лет. Я впервые пожалел, что время идёт так медленно. Хорошей новостью было то, что человек оказался вполне себе смертен и доживал до восьмидесяти земных лет. Плохой новостью оказалось то, что теперь я тратил всё своё время на управление и обучение постоянно вылуплявшихся детей и их родителей.
Когда ко мне летели люди, последнее, что их заботило – грамотность. Они летели выжить, и им несказанно повезло. Но я усадил взрослых в университет, где я и последние учёные и инженеры передавали им свои знания, а детей в школу. Какими же огромными были пробелы в знаниях, как же немного человечеству надо, чтобы обратиться из величия в полное невежество! Они ходили по улице Прибытия, на которой стоял их корабль, и гордились тем, что добились такого развития, а сами не помнили таблицы умножения и с трудом читали… Но не будем винить их. Всё же, пусть и с технологиями сжимания времени, они летели ко мне восемьдесят земных лет.
Эта Первая Эпоха Людей была моим личным адом. И я физически ощущал раздражение моей планеты.
Люди заставили меня вернуть электричество, от которого сам я осознанно отказался, и теперь обыкновенно непроглядные ночи были освещены кучей фонарей. Открывались магазины, создавались всякие ненужные вещи, появлялись свалки, каждый день то и дело что-нибудь горело, происходили драки. Всё это так бессмысленно, но так необходимо для людской повседневности!
Их становилось всё больше и больше. Я изнемогал.
Но вскоре, ещё через два века, они, получив какой-то сигнал с Земли, полетели домой. Не буду описывать, как я убедил их, что мне стоит остаться.
Едва я выдохнул, как через две тысячи лет в моём небе снова появился космический корабль, и в этот раз он приземлился, разгромив мой Музей кошмара Человечества, но любезно предоставил материалы для нового.
***
Пора уже сказать. Нет, я не человек, и я бессмертен.
Когда меня отправляла в экспедицию другая цивилизация на грани вымирания, то с собой у меня были гены людей. Я должен был вырастить их в инкубаторах для продолжения человечества. Хорошо, что они не выдержали крушение моего корабля.
Ко мне прилетало восемнадцать кораблей. И любопытный факт – каждая цивилизация одинакова.
Правда, однажды были у меня совершенные инопланетяне. Но они не смогли здесь дышать без скафандров и замёрзли страшно, потому отправились почти сразу на свой Марс. Они не очень-то люди в обычном смысле, и наречие у них диковинное, однако похожи на вас.
Прилетали раз пренеприятные люди. Жили у меня всего тысячу лет, но выучили меня английскому, порядки свои навели, ввели деньги и устраивали бесконечные митинги с поводом и без. Я потом сто лет избавлялся от фастфуда. Так и не понял, съедобно ли это? Возможно, из-за него они чуть и не вымерли тогда. А может, потому что забыли взять мыло.
Сейчас уже тысячу лет я живу один, наслаждаясь тишиной. После людей долго приходится восстанавливать бедную G. В какой-то момент пришлось восполнять запасы пресной воды и очищать атмосферу. Свалки я вывожу веками.
Почему они всегда улетают обратно?
Любое разумное существо, покинувшее свою планету в поисках нового дома, неизбежно заболевает тоской. Я заметил это давно. Люди у меня почти всегда рассеянные, нервные, потерянные, даже те, кто рождается уже на G. Все они могут долго молчать о чём-то и смотреть в непривычное и неестественное для них небо. Живут всегда по своим часам.
Землю они истощают, покидают, а после возвращаются и восстанавливают. Кто ж их разберёт, этих людей?
Я всё ещё не в восторге от гостей и вижу в кошмарах чёрную точку в своём сером, неприветливом небе, которое словно отражает меня самого, но знайте: вы меня многому научили, посещая и выводя из равновесия.
Поэтому я решил отправить этот маленький рассказ о своей жизни на Землю. Быть может, он окажется полезен. Кстати, недавно ко мне прилетела музыка Баха. Я поверил в человеческое искусство. С рассказом отправлю пару записей своих сочинений и картину своей планеты.
С уважением к землянам с Kepler-11g,
Обитатель
Семенов Дмитрий. Гибернация
Сегодня зима. Завтра зима. И послезавтра тоже зима.
Сокращалось дыхание, уменьшалась частота сердечных сокращений, температура тела становилась равна температуре окружающей среды, замедлялся обмен веществ. Не спи. – уговаривала себя Алина.
Под ногами хрустел снег, а может, это были ее кости. Алина пробиралась через сугробы, которые не расчищали уже два месяца. Девственного слоя снега еще не касалась нога человека, да и некому было его касаться – почти все люди в спячке. Зима давно потеряла свой смысл и стала навязчивой, давящей и суровой. Алине казалось иногда, что Москва – это самая большая деревня, усеянная панельками-близнецами, полная берлог-близнецов и русских людей-близнецов. Сейчас эта деревня покрылась снегом и почти стала с ним одним целым. Алина сиротливо пробиралась по улице и вдыхала воздух, зараженный вынужденным одиночеством. Был день, но холодное солнце уже садилось. Алина проверила фонарик в кармане. Фонари не зажгутся, им не для кого зажигаться. Почти за горизонтом извергались дымом бело-красные трубы ТЭЦ – они грели берлоги, вопреки всему. Этот дым густой абстрактной фигурой растекался по небу.
Еще два дома – посчитала в голове Алина, потом посчитала сколько осталось дней до первых проснувшихся – сколько дней ей еще нельзя спать. В подбородок впивался белый пуховик – ее униформа. Алина взбежала по обледеневшей лестнице к подъезду. Потом опасливо дотронулась до черного, еще теплого комка под навесной крышей и убедилась, что тот живой. Заверила себя, что никакое существо не может выжить без еды на таком морозе, если даже люди вынуждены впадать в спячку. Определила этот комок, как кота, но предпочла не делать однозначных выводов. Оно жалобно издало звук. Должно быть, мяукнуло, - подумала Алина и сердобольно взяла того на руки, набрала по памяти код и ввалилась внутрь, выдыхая густой пар. Она поделилась с подъездом теплом, хотя, скорее он забрал его без спроса. Девушка в белом пуховике прислонилась к стене, которая облупилась зеленой краской, от холода и страха прикосновений. Алина постаралась отогреть существо в руках, то непонятливо мяукнуло снова, видимо удивившись теплу. Она стянула зубами перчатки и трясущимися руками достала из кармана большую связку ключей. Потом осмотрела лестничную клетку, выбирая с какой берлоги начать осмотр.
Алина работала в МККС – Московский Комитет Контроля Сна. Обходила днями квартиры, те еле дышали бытовой жизнью, зимой становилось в них вдруг очень тихо. Она следила за показателями сна и вела статистику шатунов, чтобы тех потом отлавливала уже друга служба - в черных пуховиках. Алина закрыла за собой массивную дверь, предварительно натянув на сапоги бахилы, сверилась со списком и прошла в спальню Валентины Сергеевны. Измерила температуру в берлоге, та оказалась в норме. Женщина лет семидесяти пяти свернулась на узкой кровати. Валентина Сергеевна была для Алины чуть ли не самым близким человеком, хоть и не разу не говорила с ней по-настоящему. Алина рассказывала Валентине Сергеевне, как она замерзла, как хотелось спать, и как было одиноко. Потом Алина сама утешала себя голосом Валентины Сергеевны и становилось немного легче. Девушка натянула маску и медицинские перчатки, собралась измерять давление спящей, но вдруг поняла, что в комнате было слишком тихо. Она и не ожидала ничего услышать, но насторожилась. Прислушавшись, неестественно согнулась перед кроватью и поняла, что перед ней уже не Валентина Сергеевна. Алина опустилась по стене на пол, и безразлично наблюдала, как кто-то истерически бегал по комнате, проверял биение пожилого сердца (точнее, его отсутствие), пока не поняла, что это была она сама.
- Я умерла. – прошептала Валентина Сергеевна.
Тучный вздох. Алина сняла одной рукой маску, достала рацию другой, и выговорила, нажав на ней кнопку:
- Труп в 16-ой, сороковой дом.
- Принято. - мужским голосом ответила рация, спустя пару секунд.
Холодная вода, из уже ничейного крана, придала лицу хоть подобие бодрости и смыла с собой сонливость на некоторое время. Алина, уходя, перевернула календарь в прихожей на январь 2062-го года. 2062-го, который Валентина Сергеевна уже не увидит. Всегда остается шанс не заснуть, значит всегда остается шанс не проснутся.
В следующей берлоге одиноко спал мужчина за сорок. Его тело в оцепенении выглядело почти мертвыми. Чуть приглядевшись, Алина обратила внимание на то, как его лицо обросло человеческой шерстью за время спячки. Борода и усы уже почти поглотили расслабленный рот. Алина опустила взгляд на отощалое существо в руках. Подумала, что то, должно быть, хочет есть и зашла на кухню, как на свою, собравшись рыться во внутренних органах холодильника, но там не оказалось ничего, кроме водки. Из комнаты что-то зарычало. Алина притаилась сначала, судорожно захлопнув холодильник, но потом поняла, что, спрятавшись в углу, ничего не добьешься, затаила дыхание и выбралась в коридор, вооружившись кухонным ножом. Про существо она забыла, и то резко куда-то делось. Прямо на нее смотрел злобно и даже почти яростно медведь. Он постоял так с минуту, рыча и пустил из морды слюни на паркет-елочку. Алина стояла неподвижно, вцепившись в нож. Потом медведь видимо соскучился и уполз обратно в свою холостяцкую комнату. Алина сразу подумала о том, что во время следующего обхода пропустит эту берлогу, прислушается к двери из подъезда и поставит в бланке галочки, нарушив протокол. Судя по звуку, медведь драл когтями обои и видимо, очень увлеченно. Звук резко стих, Алина выпустила из рук нож, сжала существо и покралась к выходу, зная, что нельзя тянуть время. Она упорно боролась с желанием поднять взгляд с пола на комнату медведя, но интерес все же победил в этой схватке - в комнате все так же беспробудно лежал бородатый мужчина, не сменив позы.
«Сдам берлогу на зиму» - хотела быть прочтенной надпись, приклеенная цветной бумажкой к стене подъезда. Она особо не пользовалась спросом, ни один телефонный номер не был оторван. Алина поднималась все выше, в кармане звенела связка ключей. Отперла следующую квартиру. Та звалась «№48». В прихожей аккуратно выстроились в ряд пять пар весенней обуви (зимняя теперь не в ходу) – две взрослые и три детские. В этих четырех стенах бетон смешивался с несколькими поколениями людей, обычно это называют домом. Алина вышла на балкон чужой берлоги. Своей берлоги у нее еще не было, хотя и что спящие за ее спиной люди – владельцы этой берлоги, она точно не знала. Окна запотели от тепла внутри, вернее от холода снаружи, Алина открыла одно из них, в лицо ударил морозный ветер. Термометр, прилипший с внешней стороны дома показал -56. Алина не понимала, почему глобальное потепление зовется потеплением, если для зимней Москвы оно было глобальным холодом – она не любила вдаваться в подробности. Сонно зажглась сигарета и сделался глубокий ядовитый вдох. Дым отравлял не только легкие, но и мозг, вытесняя из того все нежеланные липкие мысли. За окном стемнело, ни в одной из берлог не горел свет, и столица превратилась в один большой снежный ком.
Алина бросила окурок вниз, посмотрела пока он пропадает, рассыпаясь на яркие искры. Следом за окурком, с 7 этажа полетело ее тело, его тоже поглотил снег. Осталось еще что-то, что он не поглотил? Бросило в жар. Она начала стягивать с себя белый пуховик, за ним всю одежду. Вещи утонули сразу. По голой коже пробежал холод, который, впрочем, скоро стал привычным. Алина еще пыталась выбраться, снег еще пытался утащить ее, как болото, только страшнее, потому что у болота всегда есть дно. Окостеневшая Алина огляделась, хватая ртом воздух, голова уже почти ушла под зимний пепел. Вокруг не было абсолютно ничего, кроме снега. Не было сил даже кричать, даже просто выдохнуть, и в конце концов тело просто расслабилось. Тонуть стало легче.
Алина дернула головой. Потерла жадно глаза, сонно слипающиеся. Развернулась, и вышла на лестничную клетку, напоминая себе под нос, что спать нельзя. Она еще не поняла, что не закрыла окно. Семья из берлоги №48 так и не поймут, почему они не проснутся, а берлога, не поймет, откуда у нее так быстро появятся новые жители. Видимо кто-то все же прочитает новое объявление в подъезде.
Алина вышла из панельки в уже почти кромешную темноту улицы, за спиной стояла бронированная машина скорой помощи, за рулем которой сидел лысый насупившийся мужчина. Он, заприметив Алину кивнул – не как доброжелательно кивают соседям, а скорее, инстинктивное подергивание головой, хотя он тоже был соседом Алины. Соседом по Москве. Соседом по бессоннице. Алина еле заметно кивнула в ответ, когда за спиной пиликнул домофон и подъезд выпустил еще двух рабочих в красных пуховиках, несущих тело Валентины Сергеевны. Девушка проводила их взглядом, пока машина не сдала назад и не выкарабкалась из двора. Скорая не включала сирены, даже если очень спешила и неслась по городу в полной тишине, она лишь раз прогудела на прощание и скрылась за углом. Этот звук еще долго стоял в ушах тихим эхом. На снегу остались следы широких шин, Алина смотря на них задумалась, оставила ли после себя какой-то след Валентина Сергеевна и стала вглядываться сильнее в слишком однородное черное небо, в поисках звезд. В одном из сотни темных окон вдруг зажегся теплый свет. Алина подняла голову и увидела перед единственным светящемся в темноте окном уже знакомого медведя, тот помахал ей лапой, показалось, что даже дружелюбно. Она сильнее прижала к себе существо. Наконец в голове всплыло правильное имя для него, Алина даже удивилась, как не додумалась раньше - Вера. Каждый должен во что-то верить. Алина верила в весну, потому что знала, что ничто не вечно – и зима тоже не вечна.
Сегодня зима. Завтра зима. И послезавтра тоже зима.
Сокращалось дыхание, уменьшалась частота сердечных сокращений, температура тела становилась равна температуре окружающей среды, замедлялся обмен веществ. Не спи. – уговаривала себя Алина.
Под ногами хрустел снег, а может, это были ее кости. Алина пробиралась через сугробы, которые не расчищали уже два месяца. Девственного слоя снега еще не касалась нога человека, да и некому было его касаться – почти все люди в спячке. Зима давно потеряла свой смысл и стала навязчивой, давящей и суровой. Алине казалось иногда, что Москва – это самая большая деревня, усеянная панельками-близнецами, полная берлог-близнецов и русских людей-близнецов. Сейчас эта деревня покрылась снегом и почти стала с ним одним целым. Алина сиротливо пробиралась по улице и вдыхала воздух, зараженный вынужденным одиночеством. Был день, но холодное солнце уже садилось. Алина проверила фонарик в кармане. Фонари не зажгутся, им не для кого зажигаться. Почти за горизонтом извергались дымом бело-красные трубы ТЭЦ – они грели берлоги, вопреки всему. Этот дым густой абстрактной фигурой растекался по небу.
Еще два дома – посчитала в голове Алина, потом посчитала сколько осталось дней до первых проснувшихся – сколько дней ей еще нельзя спать. В подбородок впивался белый пуховик – ее униформа. Алина взбежала по обледеневшей лестнице к подъезду. Потом опасливо дотронулась до черного, еще теплого комка под навесной крышей и убедилась, что тот живой. Заверила себя, что никакое существо не может выжить без еды на таком морозе, если даже люди вынуждены впадать в спячку. Определила этот комок, как кота, но предпочла не делать однозначных выводов. Оно жалобно издало звук. Должно быть, мяукнуло, - подумала Алина и сердобольно взяла того на руки, набрала по памяти код и ввалилась внутрь, выдыхая густой пар. Она поделилась с подъездом теплом, хотя, скорее он забрал его без спроса. Девушка в белом пуховике прислонилась к стене, которая облупилась зеленой краской, от холода и страха прикосновений. Алина постаралась отогреть существо в руках, то непонятливо мяукнуло снова, видимо удивившись теплу. Она стянула зубами перчатки и трясущимися руками достала из кармана большую связку ключей. Потом осмотрела лестничную клетку, выбирая с какой берлоги начать осмотр.
Алина работала в МККС – Московский Комитет Контроля Сна. Обходила днями квартиры, те еле дышали бытовой жизнью, зимой становилось в них вдруг очень тихо. Она следила за показателями сна и вела статистику шатунов, чтобы тех потом отлавливала уже друга служба - в черных пуховиках. Алина закрыла за собой массивную дверь, предварительно натянув на сапоги бахилы, сверилась со списком и прошла в спальню Валентины Сергеевны. Измерила температуру в берлоге, та оказалась в норме. Женщина лет семидесяти пяти свернулась на узкой кровати. Валентина Сергеевна была для Алины чуть ли не самым близким человеком, хоть и не разу не говорила с ней по-настоящему. Алина рассказывала Валентине Сергеевне, как она замерзла, как хотелось спать, и как было одиноко. Потом Алина сама утешала себя голосом Валентины Сергеевны и становилось немного легче. Девушка натянула маску и медицинские перчатки, собралась измерять давление спящей, но вдруг поняла, что в комнате было слишком тихо. Она и не ожидала ничего услышать, но насторожилась. Прислушавшись, неестественно согнулась перед кроватью и поняла, что перед ней уже не Валентина Сергеевна. Алина опустилась по стене на пол, и безразлично наблюдала, как кто-то истерически бегал по комнате, проверял биение пожилого сердца (точнее, его отсутствие), пока не поняла, что это была она сама.
- Я умерла. – прошептала Валентина Сергеевна.
Тучный вздох. Алина сняла одной рукой маску, достала рацию другой, и выговорила, нажав на ней кнопку:
- Труп в 16-ой, сороковой дом.
- Принято. - мужским голосом ответила рация, спустя пару секунд.
Холодная вода, из уже ничейного крана, придала лицу хоть подобие бодрости и смыла с собой сонливость на некоторое время. Алина, уходя, перевернула календарь в прихожей на январь 2062-го года. 2062-го, который Валентина Сергеевна уже не увидит. Всегда остается шанс не заснуть, значит всегда остается шанс не проснутся.
В следующей берлоге одиноко спал мужчина за сорок. Его тело в оцепенении выглядело почти мертвыми. Чуть приглядевшись, Алина обратила внимание на то, как его лицо обросло человеческой шерстью за время спячки. Борода и усы уже почти поглотили расслабленный рот. Алина опустила взгляд на отощалое существо в руках. Подумала, что то, должно быть, хочет есть и зашла на кухню, как на свою, собравшись рыться во внутренних органах холодильника, но там не оказалось ничего, кроме водки. Из комнаты что-то зарычало. Алина притаилась сначала, судорожно захлопнув холодильник, но потом поняла, что, спрятавшись в углу, ничего не добьешься, затаила дыхание и выбралась в коридор, вооружившись кухонным ножом. Про существо она забыла, и то резко куда-то делось. Прямо на нее смотрел злобно и даже почти яростно медведь. Он постоял так с минуту, рыча и пустил из морды слюни на паркет-елочку. Алина стояла неподвижно, вцепившись в нож. Потом медведь видимо соскучился и уполз обратно в свою холостяцкую комнату. Алина сразу подумала о том, что во время следующего обхода пропустит эту берлогу, прислушается к двери из подъезда и поставит в бланке галочки, нарушив протокол. Судя по звуку, медведь драл когтями обои и видимо, очень увлеченно. Звук резко стих, Алина выпустила из рук нож, сжала существо и покралась к выходу, зная, что нельзя тянуть время. Она упорно боролась с желанием поднять взгляд с пола на комнату медведя, но интерес все же победил в этой схватке - в комнате все так же беспробудно лежал бородатый мужчина, не сменив позы.
«Сдам берлогу на зиму» - хотела быть прочтенной надпись, приклеенная цветной бумажкой к стене подъезда. Она особо не пользовалась спросом, ни один телефонный номер не был оторван. Алина поднималась все выше, в кармане звенела связка ключей. Отперла следующую квартиру. Та звалась «№48». В прихожей аккуратно выстроились в ряд пять пар весенней обуви (зимняя теперь не в ходу) – две взрослые и три детские. В этих четырех стенах бетон смешивался с несколькими поколениями людей, обычно это называют домом. Алина вышла на балкон чужой берлоги. Своей берлоги у нее еще не было, хотя и что спящие за ее спиной люди – владельцы этой берлоги, она точно не знала. Окна запотели от тепла внутри, вернее от холода снаружи, Алина открыла одно из них, в лицо ударил морозный ветер. Термометр, прилипший с внешней стороны дома показал -56. Алина не понимала, почему глобальное потепление зовется потеплением, если для зимней Москвы оно было глобальным холодом – она не любила вдаваться в подробности. Сонно зажглась сигарета и сделался глубокий ядовитый вдох. Дым отравлял не только легкие, но и мозг, вытесняя из того все нежеланные липкие мысли. За окном стемнело, ни в одной из берлог не горел свет, и столица превратилась в один большой снежный ком.
Алина бросила окурок вниз, посмотрела пока он пропадает, рассыпаясь на яркие искры. Следом за окурком, с 7 этажа полетело ее тело, его тоже поглотил снег. Осталось еще что-то, что он не поглотил? Бросило в жар. Она начала стягивать с себя белый пуховик, за ним всю одежду. Вещи утонули сразу. По голой коже пробежал холод, который, впрочем, скоро стал привычным. Алина еще пыталась выбраться, снег еще пытался утащить ее, как болото, только страшнее, потому что у болота всегда есть дно. Окостеневшая Алина огляделась, хватая ртом воздух, голова уже почти ушла под зимний пепел. Вокруг не было абсолютно ничего, кроме снега. Не было сил даже кричать, даже просто выдохнуть, и в конце концов тело просто расслабилось. Тонуть стало легче.
Алина дернула головой. Потерла жадно глаза, сонно слипающиеся. Развернулась, и вышла на лестничную клетку, напоминая себе под нос, что спать нельзя. Она еще не поняла, что не закрыла окно. Семья из берлоги №48 так и не поймут, почему они не проснутся, а берлога, не поймет, откуда у нее так быстро появятся новые жители. Видимо кто-то все же прочитает новое объявление в подъезде.
Алина вышла из панельки в уже почти кромешную темноту улицы, за спиной стояла бронированная машина скорой помощи, за рулем которой сидел лысый насупившийся мужчина. Он, заприметив Алину кивнул – не как доброжелательно кивают соседям, а скорее, инстинктивное подергивание головой, хотя он тоже был соседом Алины. Соседом по Москве. Соседом по бессоннице. Алина еле заметно кивнула в ответ, когда за спиной пиликнул домофон и подъезд выпустил еще двух рабочих в красных пуховиках, несущих тело Валентины Сергеевны. Девушка проводила их взглядом, пока машина не сдала назад и не выкарабкалась из двора. Скорая не включала сирены, даже если очень спешила и неслась по городу в полной тишине, она лишь раз прогудела на прощание и скрылась за углом. Этот звук еще долго стоял в ушах тихим эхом. На снегу остались следы широких шин, Алина смотря на них задумалась, оставила ли после себя какой-то след Валентина Сергеевна и стала вглядываться сильнее в слишком однородное черное небо, в поисках звезд. В одном из сотни темных окон вдруг зажегся теплый свет. Алина подняла голову и увидела перед единственным светящемся в темноте окном уже знакомого медведя, тот помахал ей лапой, показалось, что даже дружелюбно. Она сильнее прижала к себе существо. Наконец в голове всплыло правильное имя для него, Алина даже удивилась, как не додумалась раньше - Вера. Каждый должен во что-то верить. Алина верила в весну, потому что знала, что ничто не вечно – и зима тоже не вечна.
Полякова Анастасия. ⠛⠕⠗⠁⠀⠚⠑⠇⠁⠝⠊⠯
Никогда не забуду тот вечер. За окном грохот салютов, в комнате – целый набор из голосов и пряных ароматов. Час до нового года. Я кручусь за праздничным столом. В какой-то момент становится невыносимо: я соскальзываю с дивана под стол и ползу в направлении выхода. Кажется, никто даже и не заметил моего побега.
Иду в комнату, где стоит елка. Предвкушение уже жжет изнутри. Я вожу рукой из стороны в сторону – она касается чего-то бесформенного и необъятного. Непонятное существо так и тянет ко мне колючие лапы. Они пахнут лесом. Я даю ему руку, не понимая, что это такое и есть ли у него конец. Мне не разрешают «рассматривать» новогоднюю елку. Но любопытство сильнее запретов.
Я поднимаюсь на цыпочки, и рука нащупывает что-то интересное. Небольшая фигура с двумя плоскими отростками по бокам – это самолет, понимаю я. Вот когда вырасту, стану пилотом, и у меня будет свой самолет, точно такой же, только побольше. Как же хочется рассмотреть его ближе! Тяну фигурку вниз, но монстр крепко держит ее. Тогда я дернул изо всех сил. Елка уступила, но самолет вылетел из рук, а через секунду… Словно тысячи маленьких колокольчиков зазвенели у моих ног. Я не сразу понял, что произошло и куда делся мой самолет. Я наклонился к полу и нащупал несколько изогнутых пластинок, взял самую крупную и с силой сжал в кулак. Ее острые края вонзились в мою ладонь, ставшую липкой. Тогда я впервые ощутил боль. Боль от того, что тот осколок и был моим самолетом.
***
Я не вижу с рождения. Не вижу ничего, даже темноты. Если способность, протянув руку, ощутить тепло костра, почувствовать запах цветов, услышать чьи-то шаги – это не зрение, то что вообще значит «видеть»?
Каждый раз, выходя в мир зрячих, я размышляю над этим вопросом. Но, не находя ответа, скорее пытаюсь вернуться в собственный привычный уголок. Вот и сейчас, держа под мышкой очередную библиотечную книгу, спешу домой. Уверенно вожу тростью из стороны в сторону, проверяя свой путь. Впереди дорога. Я останавливаюсь и прислушиваюсь, угадывая сигнал светофора. Сзади шумно проходит группа людей, видимо, подростков. Вдруг – толчок в спину.
– Что стоим, зеленый! – хихикает один из них.
Я чувствую, как лицо наливается жаром, и скорее иду следом за ними. Но только успеваю сделать шаг, как совсем рядом раздается ужасный скрежет, а затем несколько гудков, становящихся все громче. Казалось, они окружали меня со всех сторон, зажимали в кольцо и душили противным воем. Я почувствовал, как холод окутал пальцы, и выронил трость. Уже не помню, как добрался домой.
Теперь я сижу в своей комнате, пытаясь отдышаться. Чтобы отвлечься, открываю книгу. Провожу пальцем по выпуклым точкам. «Гора желаний» – так гласит название.
Моя жизнь – вереница точек.
Я прикасаюсь к ним, но они никак не хотят складываться в слова. Я снова вспоминаю, как перехожу дорогу. И этот звук… Сколько машин было вокруг? От их сигналов никуда не спрятаться. Кажется, они здесь. Они отражаются от стен.
Все, все меня ненавидят! От капающих слез бугорки в книге становились бесформенными.
– Ростик! Ты дома? – мама звала меня к себе, говорила, что нам срочно нужно куда-то идти. Она постоянно заставляет меня выходить из квартиры. Понимаете ли, нужно «социализироваться».
Мама положила руку мне на плечо и отчего-то дрожащим голосом произнесла:
– Нам одобрили операцию. Ты будешь видеть.
Через полчаса мы были в кабинете у врача. Не знаю, как описать мои эмоции. Я был счастлив. Лишь одно тревожило – больница.
Она и вправду оказалась не самым приятным местом. До вечера я просидел наедине с книгой.
Моя жизнь – вереница точек.
– Так и будешь молчать? – наконец спросил мой сосед Юра.
Мне пришлось ему рассказать о себе. И он поведал, что тоже не видит с рождения, что ему, как и мне, предстоит операция. Потом Юра задал странный вопрос:
– Чем ты увлекаешься?
– Читаю по Брайлю, чем же мне еще увлекаться?
– Смотри, - протянул Юра, – вот чем ты любишь заниматься с друзьями?
Почувствовав мое смущение, Юра дал мне свой пример:
– Мы с друзьями гуляем, ходим друг к другу в гости. Особенно весело зимой. Зима – такое загадочное время. Выходишь из дома, и тебя облепляют снежинки. Что такое «снежинки» – не понятно. Почувствуешь, как что-то мокрое, холодное прилетит и сядет тебе на ладонь. Сожмешь руку в кулак – и нет ничего.
– Круто! – только и мог говорить я. – А летом что делаешь?
– Играю в футбол.
– Ты и это можешь? Разве могут играть в него такие, как мы?
– А как же! – самодовольно отвечал Юра.
Меня забавляла Юркина любознательность. Я все серьезнее задумывался о том, как он описывает окружающий мир. Что со мной не так? Сколько всего я упустил?
В тот день Юра явно что-то задумал. Уж слишком подозрительным и молчаливым он был. Я услышал, как он вырывает листы из своей тетради, где он специальным грифелем выдавливал небольшие рисунки по точкам. Затем Юра взял скотч, и через несколько минут в меня прилетело его творение.
– Что это? – я отшатнулся.
– Мяч. У нас на футболе внутри мяча спрятан колокольчик, но тебе пока и такой сойдет.
– Что ты, Юра, какой мяч? Нам здесь нельзя.
– Ой, – фыркнул он, – если будешь всю жизнь слушаться, ничего интересного не попробуешь.
Юра бросил самодельный мяч на пол.
– Вставай, найди мяч ногой, – он присел на корточки и положил руку мне на верхнюю часть стопы, – бить нужно этой частью, понимаешь? Носок отведи в сторону, вот так. Бей в середину мяча.
Юра, как опытный тренер, контролировал все мои движения. Я слегка толкнул мяч, и услышал, как он покатился вперед. Юра обрадовался. Очевидно, в нем проснулся азарт.
– Ну, сильнее, сильнее!
Мы рассмеялись. Юра учил меня пасовать мяч, обещал показать и «финты». Меня уже совсем не волновала больничная обстановка, и я все лучше управлял мячом.
– Я на воротах! Давай, Ростик!
Я отошел к дальней стене палаты и с силой ударил по мячу. В это время раздался скрип двери.
Чтобы не быть многословным, скажу только, что мяч был изъят. Уже после отбоя мы с Юрой молча лежали в кроватях, хотя знали, что никто из нас не спит.
– Ты слышал о горе желаний?
Я удивился, с чего вдруг Юра интересуется этим.
– Ну, слышал, и что с того?
– Мы с друзьями пытались найти эту гору, но так и не смогли определить, где она находится. Знаю только, это недалеко отсюда.
Наш городок окружен возвышенностями, скалами, горами, но неужели гора желаний – та самая, о которой я читаю в книге – не выдумка? Мы с Юрой открыли книгу и за ночь прочитали до последней точки. Наше внимание привлек стишок:
Между двух великанов стоит гора,
На вершине ее бушуют ветра.
Когда с алым закатом вспыхнет искра,
Исполнится чудом любая мечта.
– Мы обязательно покорим эту гору, – сказал Юра.
Он снова перечитал первую строчку стиха:
– Понимаешь, что это значит? Первый великан – гора «Большое седло». Она самая высокая в окрестностях города. А левее – «Малое седло», немного ниже. Так вот, согласно книге, между ними есть еще одна гора – наша «Гора желаний».
– Когда мы пойдем туда, – сказал я, – мы уже будем видеть. Что же ты тогда загадаешь?
Юра, не задумываясь, ответил:
– Ве́лик. Я давно мечтал научиться, на велике самым быстрым буду.
– А я всегда пилотом хотел стать. Был бы у меня самолет…
На следующий день была операция. А когда настало время снимать повязку, к нам приехали родители.
Первым был Юра. Врач снял повязку с его глаз, и все замерли в ожидании.
– Я вижу! – раздался голос Юры, сначала робкий, но быстро обретающий уверенность. – Слышите, я вижу!
Наступил мой черед. Врач проделал необходимые манипуляции и велел открыть глаза. Мир был пуст.
Что-то очень дорогое разбилось у моих ног. Я представлял, как дрожащей рукой беру осколок. Сердце пыталось выпрыгнуть наружу, отчаянно бившись в груди.
– Я не вижу.
Меня увели в другой кабинет, осмотрели, выразили сочувствие и отпустили домой. Я зашел в палату за вещами.
– Юрка! – воскликнул я, открыв дверь. – Я не вижу ничего. Но это ведь не страшно? Мы пойдем на гору и… – дыхание неожиданно перехватило, в горле встал ком. - Пойдем же?
Тишина. Лишь голые стены отвечают мне эхом.
– Юрка?
Я сжал руку в кулак, и она стала липкой. В ладонь будто вонзились острые края осколка. Тогда я вспомнил, как впервые ощутил боль.
***
Прошло около десяти лет. Май. После уроков я, как обычно, иду на футбол для незрячих в моей школе. Сегодня занятие у младшей группы, и я помогаю тренеру.
После тренировки я выхожу на улицу и чувствую, как воздух насыщается ароматом недавно распустившихся цветов. Достаю телефон, чтобы посмотреть время. Голосовой помощник сообщает: «Семнадцать часов две минуты. Проведите вверх для разблокировки». Я следую указаниям: «Устройство разблокировано. Экран три. Страница три. Двенадцать приложений. Одно непрочитанное сообщение от WhatsApp».
Сообщение оказалось от незнакомого номера. «Через полчаса у твоего дома», – гласило оно. Я не знал, кто и зачем хочет встретиться со мной. Навязчивые мысли возникали у меня в голове, но я отгонял их.
В назначенное время я подошел к месту встречи. Чья-то рука упала мне на плечо. Знакомый голос, хоть и погрубевший со временем, сказал: «Садись». Впереди стоял велосипед. Мой попутчик сел вперед, а я (что поделаешь?) разместился на багажнике. Я понимал, что мы едем быстро, но меня ничего не пугало.
Когда мы приехали, мой друг скомандовал встать и идти в гору. Небо загрохотало. Я сделал глубокий вдох и спросил:
– Что же ты молчишь, Юра? Помнишь, ты тогда ушел из больницы, не попрощавшись. А мне, может, интересно, как это – видеть?
Юра вздохнул.
– Да, так вышло.
Больше Юра ничего не сказал. А мы шли выше и выше. И с каждым шагом идти становилось все тяжелее. На нас обрушилась дождевая стена. Когда до конца пути оставалось чуть-чуть, погода наладилась. Только ветер безжалостно продолжал забираться под мокрую одежду, заставляя дрожать от холода.
Однако все неприятные ощущения растворились, когда я понял: мы на вершине.
– Небо разъяснилось. Алый закат, – сказал Юра.
– Да, красиво здесь.
Дышать было легко. Я почувствовал, что нахожусь высоко от земли, окруженный небом. Я вижу мир, но делаю это по-особенному, не так, как все.
Моя жизнь – вереница точек.
Но это лишь с первого взгляда.
1 ⠛⠕⠗⠁⠀⠚⠑⠇⠁⠝⠊⠯ – гора желаний (шрифт Брайля).
Никогда не забуду тот вечер. За окном грохот салютов, в комнате – целый набор из голосов и пряных ароматов. Час до нового года. Я кручусь за праздничным столом. В какой-то момент становится невыносимо: я соскальзываю с дивана под стол и ползу в направлении выхода. Кажется, никто даже и не заметил моего побега.
Иду в комнату, где стоит елка. Предвкушение уже жжет изнутри. Я вожу рукой из стороны в сторону – она касается чего-то бесформенного и необъятного. Непонятное существо так и тянет ко мне колючие лапы. Они пахнут лесом. Я даю ему руку, не понимая, что это такое и есть ли у него конец. Мне не разрешают «рассматривать» новогоднюю елку. Но любопытство сильнее запретов.
Я поднимаюсь на цыпочки, и рука нащупывает что-то интересное. Небольшая фигура с двумя плоскими отростками по бокам – это самолет, понимаю я. Вот когда вырасту, стану пилотом, и у меня будет свой самолет, точно такой же, только побольше. Как же хочется рассмотреть его ближе! Тяну фигурку вниз, но монстр крепко держит ее. Тогда я дернул изо всех сил. Елка уступила, но самолет вылетел из рук, а через секунду… Словно тысячи маленьких колокольчиков зазвенели у моих ног. Я не сразу понял, что произошло и куда делся мой самолет. Я наклонился к полу и нащупал несколько изогнутых пластинок, взял самую крупную и с силой сжал в кулак. Ее острые края вонзились в мою ладонь, ставшую липкой. Тогда я впервые ощутил боль. Боль от того, что тот осколок и был моим самолетом.
***
Я не вижу с рождения. Не вижу ничего, даже темноты. Если способность, протянув руку, ощутить тепло костра, почувствовать запах цветов, услышать чьи-то шаги – это не зрение, то что вообще значит «видеть»?
Каждый раз, выходя в мир зрячих, я размышляю над этим вопросом. Но, не находя ответа, скорее пытаюсь вернуться в собственный привычный уголок. Вот и сейчас, держа под мышкой очередную библиотечную книгу, спешу домой. Уверенно вожу тростью из стороны в сторону, проверяя свой путь. Впереди дорога. Я останавливаюсь и прислушиваюсь, угадывая сигнал светофора. Сзади шумно проходит группа людей, видимо, подростков. Вдруг – толчок в спину.
– Что стоим, зеленый! – хихикает один из них.
Я чувствую, как лицо наливается жаром, и скорее иду следом за ними. Но только успеваю сделать шаг, как совсем рядом раздается ужасный скрежет, а затем несколько гудков, становящихся все громче. Казалось, они окружали меня со всех сторон, зажимали в кольцо и душили противным воем. Я почувствовал, как холод окутал пальцы, и выронил трость. Уже не помню, как добрался домой.
Теперь я сижу в своей комнате, пытаясь отдышаться. Чтобы отвлечься, открываю книгу. Провожу пальцем по выпуклым точкам. «Гора желаний» – так гласит название.
Моя жизнь – вереница точек.
Я прикасаюсь к ним, но они никак не хотят складываться в слова. Я снова вспоминаю, как перехожу дорогу. И этот звук… Сколько машин было вокруг? От их сигналов никуда не спрятаться. Кажется, они здесь. Они отражаются от стен.
Все, все меня ненавидят! От капающих слез бугорки в книге становились бесформенными.
– Ростик! Ты дома? – мама звала меня к себе, говорила, что нам срочно нужно куда-то идти. Она постоянно заставляет меня выходить из квартиры. Понимаете ли, нужно «социализироваться».
Мама положила руку мне на плечо и отчего-то дрожащим голосом произнесла:
– Нам одобрили операцию. Ты будешь видеть.
Через полчаса мы были в кабинете у врача. Не знаю, как описать мои эмоции. Я был счастлив. Лишь одно тревожило – больница.
Она и вправду оказалась не самым приятным местом. До вечера я просидел наедине с книгой.
Моя жизнь – вереница точек.
– Так и будешь молчать? – наконец спросил мой сосед Юра.
Мне пришлось ему рассказать о себе. И он поведал, что тоже не видит с рождения, что ему, как и мне, предстоит операция. Потом Юра задал странный вопрос:
– Чем ты увлекаешься?
– Читаю по Брайлю, чем же мне еще увлекаться?
– Смотри, - протянул Юра, – вот чем ты любишь заниматься с друзьями?
Почувствовав мое смущение, Юра дал мне свой пример:
– Мы с друзьями гуляем, ходим друг к другу в гости. Особенно весело зимой. Зима – такое загадочное время. Выходишь из дома, и тебя облепляют снежинки. Что такое «снежинки» – не понятно. Почувствуешь, как что-то мокрое, холодное прилетит и сядет тебе на ладонь. Сожмешь руку в кулак – и нет ничего.
– Круто! – только и мог говорить я. – А летом что делаешь?
– Играю в футбол.
– Ты и это можешь? Разве могут играть в него такие, как мы?
– А как же! – самодовольно отвечал Юра.
Меня забавляла Юркина любознательность. Я все серьезнее задумывался о том, как он описывает окружающий мир. Что со мной не так? Сколько всего я упустил?
В тот день Юра явно что-то задумал. Уж слишком подозрительным и молчаливым он был. Я услышал, как он вырывает листы из своей тетради, где он специальным грифелем выдавливал небольшие рисунки по точкам. Затем Юра взял скотч, и через несколько минут в меня прилетело его творение.
– Что это? – я отшатнулся.
– Мяч. У нас на футболе внутри мяча спрятан колокольчик, но тебе пока и такой сойдет.
– Что ты, Юра, какой мяч? Нам здесь нельзя.
– Ой, – фыркнул он, – если будешь всю жизнь слушаться, ничего интересного не попробуешь.
Юра бросил самодельный мяч на пол.
– Вставай, найди мяч ногой, – он присел на корточки и положил руку мне на верхнюю часть стопы, – бить нужно этой частью, понимаешь? Носок отведи в сторону, вот так. Бей в середину мяча.
Юра, как опытный тренер, контролировал все мои движения. Я слегка толкнул мяч, и услышал, как он покатился вперед. Юра обрадовался. Очевидно, в нем проснулся азарт.
– Ну, сильнее, сильнее!
Мы рассмеялись. Юра учил меня пасовать мяч, обещал показать и «финты». Меня уже совсем не волновала больничная обстановка, и я все лучше управлял мячом.
– Я на воротах! Давай, Ростик!
Я отошел к дальней стене палаты и с силой ударил по мячу. В это время раздался скрип двери.
Чтобы не быть многословным, скажу только, что мяч был изъят. Уже после отбоя мы с Юрой молча лежали в кроватях, хотя знали, что никто из нас не спит.
– Ты слышал о горе желаний?
Я удивился, с чего вдруг Юра интересуется этим.
– Ну, слышал, и что с того?
– Мы с друзьями пытались найти эту гору, но так и не смогли определить, где она находится. Знаю только, это недалеко отсюда.
Наш городок окружен возвышенностями, скалами, горами, но неужели гора желаний – та самая, о которой я читаю в книге – не выдумка? Мы с Юрой открыли книгу и за ночь прочитали до последней точки. Наше внимание привлек стишок:
Между двух великанов стоит гора,
На вершине ее бушуют ветра.
Когда с алым закатом вспыхнет искра,
Исполнится чудом любая мечта.
– Мы обязательно покорим эту гору, – сказал Юра.
Он снова перечитал первую строчку стиха:
– Понимаешь, что это значит? Первый великан – гора «Большое седло». Она самая высокая в окрестностях города. А левее – «Малое седло», немного ниже. Так вот, согласно книге, между ними есть еще одна гора – наша «Гора желаний».
– Когда мы пойдем туда, – сказал я, – мы уже будем видеть. Что же ты тогда загадаешь?
Юра, не задумываясь, ответил:
– Ве́лик. Я давно мечтал научиться, на велике самым быстрым буду.
– А я всегда пилотом хотел стать. Был бы у меня самолет…
На следующий день была операция. А когда настало время снимать повязку, к нам приехали родители.
Первым был Юра. Врач снял повязку с его глаз, и все замерли в ожидании.
– Я вижу! – раздался голос Юры, сначала робкий, но быстро обретающий уверенность. – Слышите, я вижу!
Наступил мой черед. Врач проделал необходимые манипуляции и велел открыть глаза. Мир был пуст.
Что-то очень дорогое разбилось у моих ног. Я представлял, как дрожащей рукой беру осколок. Сердце пыталось выпрыгнуть наружу, отчаянно бившись в груди.
– Я не вижу.
Меня увели в другой кабинет, осмотрели, выразили сочувствие и отпустили домой. Я зашел в палату за вещами.
– Юрка! – воскликнул я, открыв дверь. – Я не вижу ничего. Но это ведь не страшно? Мы пойдем на гору и… – дыхание неожиданно перехватило, в горле встал ком. - Пойдем же?
Тишина. Лишь голые стены отвечают мне эхом.
– Юрка?
Я сжал руку в кулак, и она стала липкой. В ладонь будто вонзились острые края осколка. Тогда я вспомнил, как впервые ощутил боль.
***
Прошло около десяти лет. Май. После уроков я, как обычно, иду на футбол для незрячих в моей школе. Сегодня занятие у младшей группы, и я помогаю тренеру.
После тренировки я выхожу на улицу и чувствую, как воздух насыщается ароматом недавно распустившихся цветов. Достаю телефон, чтобы посмотреть время. Голосовой помощник сообщает: «Семнадцать часов две минуты. Проведите вверх для разблокировки». Я следую указаниям: «Устройство разблокировано. Экран три. Страница три. Двенадцать приложений. Одно непрочитанное сообщение от WhatsApp».
Сообщение оказалось от незнакомого номера. «Через полчаса у твоего дома», – гласило оно. Я не знал, кто и зачем хочет встретиться со мной. Навязчивые мысли возникали у меня в голове, но я отгонял их.
В назначенное время я подошел к месту встречи. Чья-то рука упала мне на плечо. Знакомый голос, хоть и погрубевший со временем, сказал: «Садись». Впереди стоял велосипед. Мой попутчик сел вперед, а я (что поделаешь?) разместился на багажнике. Я понимал, что мы едем быстро, но меня ничего не пугало.
Когда мы приехали, мой друг скомандовал встать и идти в гору. Небо загрохотало. Я сделал глубокий вдох и спросил:
– Что же ты молчишь, Юра? Помнишь, ты тогда ушел из больницы, не попрощавшись. А мне, может, интересно, как это – видеть?
Юра вздохнул.
– Да, так вышло.
Больше Юра ничего не сказал. А мы шли выше и выше. И с каждым шагом идти становилось все тяжелее. На нас обрушилась дождевая стена. Когда до конца пути оставалось чуть-чуть, погода наладилась. Только ветер безжалостно продолжал забираться под мокрую одежду, заставляя дрожать от холода.
Однако все неприятные ощущения растворились, когда я понял: мы на вершине.
– Небо разъяснилось. Алый закат, – сказал Юра.
– Да, красиво здесь.
Дышать было легко. Я почувствовал, что нахожусь высоко от земли, окруженный небом. Я вижу мир, но делаю это по-особенному, не так, как все.
Моя жизнь – вереница точек.
Но это лишь с первого взгляда.
1 ⠛⠕⠗⠁⠀⠚⠑⠇⠁⠝⠊⠯ – гора желаний (шрифт Брайля).
Заика Алёна. Страх в подарок
Когда живёшь на планете, где всё сплошь состоит из страха, очень трудно быть трусом. Всем ведь известна великая мудрость: «Храбрый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто умеет преодолевать свой страх». Так вот у нас на этой мысли построена вся сущность бытия.
Когда я узнал, что в просторах космоса, кроме нашей планеты, есть и другие, тоже обитаемые, сначала удивился. Всё, что я знал о законах мира, рушилось на уроках астрономии, где нам рассказывали об особенностях быта наших братьев по разуму. Раньше я и подумать не мог, что где-то кто-то может жить не так, как у нас.
Не знаю, исполнится ли однажды моя сокровенная мечта: побывать на другой планете, – но на случай, если не исполнится, решил записать эту историю. Пусть это будет мой вклад в создание научных документов о культурах планет нашей галактики.
Итак, знакомьтесь: планета Фобиара и её искусственный спутник-прожектор Боязар. Страна здесь всего одна – тоже Фобиара, а значение инопланетного слова «материк», равно как и «континент», я не понял. Городов у нас много. Столица, например, Опасения, а её город-спутник (обожаю умные словечки!) – Неспокойн. Там я никогда не был, мой дом – это глухая провинция, село Тревожное.
Но давайте вернёмся к планете. Главный элемент атмосферы здесь – ужасрод, местная валюта – страши, жители – страхолюдины (внешне мы выглядим плюс-минус как, скажем, земляне).
Да, страх. Он окружает нас везде и всегда. Как я уже сказал, главный химический элемент здесь – ужасрод. Здесь всё из него состоит. Твердь под ногами, небо над головой, тревогоры – высокие выступы тверди, морозеро – самый большой источник жидкости на планете, страшилы – по- инопланетному «звери», даже дождь, который проливается из тучаяний, и даже я – ученик девятого класса, Одиночий Мурашкин (имена у нас весёлые, привыкайте).
Ужасрод, как понятно из названия, рождает ужас. Мы вот ходим по страхамням – а это не соединения минеральных веществ, как на других планетах, – это чей-то страх. Ужас никогда не исчезает бесследно: испугался чего-то, и у тебя появляется новый страх – тёмный сгусток ужасрода, который привязан к тебе уздой. Пока этот страх твой, на нём горит красная точка-маяк: это значит, что страх принадлежит тебе и ты должен его побороть.
Когда ты побеждаешь свой страх, точка на нём гаснет, узда отцепляется от тебя и ты можешь положить его в свою коллекцию, как ценный трофей. Чем больше у тебя трофеев, тем, значит, смелее и сильнее ты сам. Не поверите, но я видел сородичей, которые ходят все обвешанные страхами, так и сгибаются под ними – лица не видно! Аж страшно за них…
У меня таких проблем, к счастью, никогда не было, я даже дерзну назвать себя довольно смелым мальчиком. Так вот, когда жизненный путь страхолюдины кончается, все его страхи вместе с ним самим становятся единым целым со всей планетой. Так у нас и появились все эти тревогоры и морозеро.
Из этого морозера, кстати, недавно вылез новый страшила – огромный чёрный пёс. Он уже который день околачивается возле Тревожного и всё пытается подкараулить меня: видимо, он ищет подходящего страхолюдину, чтобы прицепиться к нему на узду – со мной он ошибся, я не боюсь собак (если, конечно, они не выскакивают из-за паникустов со скоростью тьмы).
Я как раз успел добежать до дома и запрыгнуть на забор, чтобы не попасть в его клыки, как вдруг меня окликнули:
– Динка!
На всей планете меня, Одиночия Мурашкина, называли «Динкой» только два существа: мама и школьный товарищ Пугливанн.
– Страшный вечер, Пугля!
Я жестом пригласил его к себе на забор: страх-пёс уже куда-то слинял, но вряд ли это было надолго. Пугля не заставил себя ждать. Мальчишки – они и в другой Вселенной мальчишки, дай только на заборе посидеть!
– И тебе страшный вечер. Догадайся, зачем я пришёл?
– А что, просто так ты прийти не мог?
Я сгорбился на заборе: во-первых, после долгого бега от пса устала спина, во-вторых, чтобы не показать, что нервничаю. Я-то знал, о чём он.
– Ха, ну ты чудак… – Пугля притянул меня к себе и обнял: очень редкий жест в наших краях. Он был старше меня года на два, а я любил его как брата, хоть и жутко стеснялся этого. – С Днём Рождения тебя, Динка. Пусть страх заполняет всё твоё существование и Боязар всегда светит над головой! Здоровья.
– Долго речь готовил? – пробурчал я, чтобы хоть как-то заглушить смущение.
– Я принёс тебе подарок, – как ни в чём не бывало продолжил Пугля.
Вот тут у меня прямо дух захватило.
– Подарок?
– Да. Но я его тебе не отдам.
Для меня осталось тайной, что он в тот момент увидел в моих глазах, но он тут же прыснул от смеха.
– Да ладно тебе! Это жутка.
– Очень смешно!
– Ладно, ладно… Не порть момент. Это тебе!
И он вытянул из кармана тёмный, холодный страх.
Не знаю, какие традиции относительно подарков обитают на Вашей Родине, но у нас так делали всегда. Ведь подарить страх – это значит сказать человеку: «Ты очень сильный и смелый. Я уважаю твой характер». Это большая честь, это значит, что тебе желают перебороть ещё один страх и стать более храбрым.
Я просто затрясся от радости и предвкушения. Мама подарила мне страх ещё утром, и я был очень рад её подарку, но… только потому, что она мама. Её страх меня не очень впечатлил, потому что он был лёгкий – всего лишь страх высоты.
Но этот… от него так и веяло ужасом, хотя я пока и не понял, что этот сгусток тьмы из себя представляет.
– Этой мой детский страх. Он особенный. Потому что… я до сих пор не понимаю, что это и как я это переборол. А ещё…
Тут Пугля слегка запнулся, а потом, словно нехотя, повернул страх другим бочком. Я вздрогнул. Красная точка!
Я пошарил глазами в поисках узды… но так и не нашёл её.
– Что это?… Подожди… Ты не переборол его? Точка светится, значит, страх принадлежит тебе. Или не тебе…
– В этом-то и дело. Узды нет, а значит, это свободный страх. Но точка всё ещё горит, а значит…
Я догадался сразу:
– Это один из Вечных…
Вечных страхов было всего два: Страх смерти и Страх одиночества. Они сидели на высокой башне, на площади в самом центре Опасении и на них всегда горели красные точки, хотя узды не было ни у того, ни у другого. Это означало, что они принадлежат каждому, всему обществу в целом. Неужели, теперь появился третий Вечный?
Пугля отрывисто кивнул и заговорил быстрее:
– Я подумал, если я подарю его тебе и ты сможешь его перебороть, то станешь Мудрейшим. Если ты покажешься ему слабым, он просто уйдёт, а если нет… Но ты не слабый, я знаю, ты справишься!
Он говорил мне ещё много чего, видимо, боялся, что я не оценю подарок. А я был дико рад и в то же время напуган. Вечный страх… Каким образом я с ним справлюсь? Ведь я даже не знаю, какой он… Потом я благодарил Пуглю, и мы болтали о том, о сём… Я всё сидел, держа его подарок в руках, и страх загадочно мигал мне красным огоньком. Потом Пугля по обычаю пожелал мне неспокойной ночи, дружески хлопнул меня по плечу и исчез в вечерних сумерках.
Только тогда я наконец решился. Сжал страх покрепче, поднёс к груди и дал ему привязаться к себе. Страх привязался. Между нами натянулась прочная нить. Я ожидал немедленно почувствовать разрывающую панику, холод в спине или что похуже… но ужаса не было. Наоборот, по телу разлилась непривычная лёгкость. У нас непринято использовать слово «счастье» в повседневной жизни, даже «радость» – явление редкое, всё это удел Мудрейших… но в те минуты я ощущал такое блаженное тепло среди общей стужи планеты, такой бесшабашный прилив сил…
По дороге загремела жуть-телега. Какой-то страхолюдина крикнул с неё: «Эй, мелюзга! Держи ты свой страх в узде!». Это он мне: мой извечный страх в виде маленького паучка отлетел слишком далеко, пока я тут мечтал. Я подтянул его к себе за узду, обхватил двумя руками, всмотрелся в красный паучий глаз. Мне не было страшно. Тогда я поднёс паука к лицу и потёрся о его щетинку. Не страшно.
С оглушительным рыком прямо под мой забор выпрыгнул пёс-страшила. Опять он здесь… Он бросался, выл, но меня даже не передёрнуло. Медленно, но верно я осознавал, что происходит.
Я больше ничего не боялся. Неужели это возможно? Да?! Я запрокинул голову, глядя в мутное небо, и засмеялся – так, как умеют только Мудрейшие. Это было прекрасно!
Тут в моё сознание ворвался крик соседки: «Мурашкин! Матери плохо опять!». Обычно подобные слова взрывались внутри меня приступом ужаса, и мой Страх потерять ближних разбухал на всю катушку, а я стремительно мчался домой, дать маме таблетку…
Но не теперь. Я не двинулся. Я отчётливо понимал, что происходит, но Страх за ближнего молчал. В глубине души я хотел рвать на себе волосы, но весь ужас из меня выбило напрочь. Я покачивался на заборе и безмятежно улыбался. В теле пело чувство грандиозной свободы и одна-единственная мысль, что теперь мне всё по барабану.
А зачем бояться? Жизнь – всего лишь миг…
Соседка сначала смотрела на меня с недоумением, может, думала, что я не расслышал… А потом, видимо, всё поняла. Она выпучила глаза и попятилась в темноту, глядя на меня, как на нового страшилу. И тут я ослепительно ясно осознал смысл одного из древних афоризмов: «Монстры не имеют страха».
Это осознание ударило меня наотмашь, и я с криком полетел на страхамни. Сердце тарабанило. Страх высоты…
На меня стремительной волной накатывали ощущения жизни – Страх ранений от разбитых ладоней, Страх пауков, сидящих в темноте и… Страх за ближнего. Я вскочил на ноги и пулей рванул в дом.
К маме! Таблетку! Запить! Быстро!
Руки у меня тряслись, а за спиной болтался огромный подарок Пугли. Это был Страх потерять страх. Звучит смешно, но мне было не до смеха! Я так боялся снова впасть в это состояние полной безмятежности, так боялся!
Фобиарцы с первых дней жизни мечтают избавиться от всех страхов, а я был чудовищно рад, что теперь боюсь этой мечты. Я всегда ненавидел свои страхи, а этот Страх я вдруг полюбил и был ему благодарен. Любить свой страх, – о, силы Вселенские! Это было до боли странное чувство… И до слёз живое… Страх – не кара небесная, он помогает жить, любить, ценить – вот, что я тогда понял!
Но это уже не важно. Важно, что мама жива-здорова.
И, может быть, не только Мудрейшие бывают счастливыми?..
Одиночий Мурашкин,
15 лет
Когда живёшь на планете, где всё сплошь состоит из страха, очень трудно быть трусом. Всем ведь известна великая мудрость: «Храбрый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто умеет преодолевать свой страх». Так вот у нас на этой мысли построена вся сущность бытия.
Когда я узнал, что в просторах космоса, кроме нашей планеты, есть и другие, тоже обитаемые, сначала удивился. Всё, что я знал о законах мира, рушилось на уроках астрономии, где нам рассказывали об особенностях быта наших братьев по разуму. Раньше я и подумать не мог, что где-то кто-то может жить не так, как у нас.
Не знаю, исполнится ли однажды моя сокровенная мечта: побывать на другой планете, – но на случай, если не исполнится, решил записать эту историю. Пусть это будет мой вклад в создание научных документов о культурах планет нашей галактики.
Итак, знакомьтесь: планета Фобиара и её искусственный спутник-прожектор Боязар. Страна здесь всего одна – тоже Фобиара, а значение инопланетного слова «материк», равно как и «континент», я не понял. Городов у нас много. Столица, например, Опасения, а её город-спутник (обожаю умные словечки!) – Неспокойн. Там я никогда не был, мой дом – это глухая провинция, село Тревожное.
Но давайте вернёмся к планете. Главный элемент атмосферы здесь – ужасрод, местная валюта – страши, жители – страхолюдины (внешне мы выглядим плюс-минус как, скажем, земляне).
Да, страх. Он окружает нас везде и всегда. Как я уже сказал, главный химический элемент здесь – ужасрод. Здесь всё из него состоит. Твердь под ногами, небо над головой, тревогоры – высокие выступы тверди, морозеро – самый большой источник жидкости на планете, страшилы – по- инопланетному «звери», даже дождь, который проливается из тучаяний, и даже я – ученик девятого класса, Одиночий Мурашкин (имена у нас весёлые, привыкайте).
Ужасрод, как понятно из названия, рождает ужас. Мы вот ходим по страхамням – а это не соединения минеральных веществ, как на других планетах, – это чей-то страх. Ужас никогда не исчезает бесследно: испугался чего-то, и у тебя появляется новый страх – тёмный сгусток ужасрода, который привязан к тебе уздой. Пока этот страх твой, на нём горит красная точка-маяк: это значит, что страх принадлежит тебе и ты должен его побороть.
Когда ты побеждаешь свой страх, точка на нём гаснет, узда отцепляется от тебя и ты можешь положить его в свою коллекцию, как ценный трофей. Чем больше у тебя трофеев, тем, значит, смелее и сильнее ты сам. Не поверите, но я видел сородичей, которые ходят все обвешанные страхами, так и сгибаются под ними – лица не видно! Аж страшно за них…
У меня таких проблем, к счастью, никогда не было, я даже дерзну назвать себя довольно смелым мальчиком. Так вот, когда жизненный путь страхолюдины кончается, все его страхи вместе с ним самим становятся единым целым со всей планетой. Так у нас и появились все эти тревогоры и морозеро.
Из этого морозера, кстати, недавно вылез новый страшила – огромный чёрный пёс. Он уже который день околачивается возле Тревожного и всё пытается подкараулить меня: видимо, он ищет подходящего страхолюдину, чтобы прицепиться к нему на узду – со мной он ошибся, я не боюсь собак (если, конечно, они не выскакивают из-за паникустов со скоростью тьмы).
Я как раз успел добежать до дома и запрыгнуть на забор, чтобы не попасть в его клыки, как вдруг меня окликнули:
– Динка!
На всей планете меня, Одиночия Мурашкина, называли «Динкой» только два существа: мама и школьный товарищ Пугливанн.
– Страшный вечер, Пугля!
Я жестом пригласил его к себе на забор: страх-пёс уже куда-то слинял, но вряд ли это было надолго. Пугля не заставил себя ждать. Мальчишки – они и в другой Вселенной мальчишки, дай только на заборе посидеть!
– И тебе страшный вечер. Догадайся, зачем я пришёл?
– А что, просто так ты прийти не мог?
Я сгорбился на заборе: во-первых, после долгого бега от пса устала спина, во-вторых, чтобы не показать, что нервничаю. Я-то знал, о чём он.
– Ха, ну ты чудак… – Пугля притянул меня к себе и обнял: очень редкий жест в наших краях. Он был старше меня года на два, а я любил его как брата, хоть и жутко стеснялся этого. – С Днём Рождения тебя, Динка. Пусть страх заполняет всё твоё существование и Боязар всегда светит над головой! Здоровья.
– Долго речь готовил? – пробурчал я, чтобы хоть как-то заглушить смущение.
– Я принёс тебе подарок, – как ни в чём не бывало продолжил Пугля.
Вот тут у меня прямо дух захватило.
– Подарок?
– Да. Но я его тебе не отдам.
Для меня осталось тайной, что он в тот момент увидел в моих глазах, но он тут же прыснул от смеха.
– Да ладно тебе! Это жутка.
– Очень смешно!
– Ладно, ладно… Не порть момент. Это тебе!
И он вытянул из кармана тёмный, холодный страх.
Не знаю, какие традиции относительно подарков обитают на Вашей Родине, но у нас так делали всегда. Ведь подарить страх – это значит сказать человеку: «Ты очень сильный и смелый. Я уважаю твой характер». Это большая честь, это значит, что тебе желают перебороть ещё один страх и стать более храбрым.
Я просто затрясся от радости и предвкушения. Мама подарила мне страх ещё утром, и я был очень рад её подарку, но… только потому, что она мама. Её страх меня не очень впечатлил, потому что он был лёгкий – всего лишь страх высоты.
Но этот… от него так и веяло ужасом, хотя я пока и не понял, что этот сгусток тьмы из себя представляет.
– Этой мой детский страх. Он особенный. Потому что… я до сих пор не понимаю, что это и как я это переборол. А ещё…
Тут Пугля слегка запнулся, а потом, словно нехотя, повернул страх другим бочком. Я вздрогнул. Красная точка!
Я пошарил глазами в поисках узды… но так и не нашёл её.
– Что это?… Подожди… Ты не переборол его? Точка светится, значит, страх принадлежит тебе. Или не тебе…
– В этом-то и дело. Узды нет, а значит, это свободный страх. Но точка всё ещё горит, а значит…
Я догадался сразу:
– Это один из Вечных…
Вечных страхов было всего два: Страх смерти и Страх одиночества. Они сидели на высокой башне, на площади в самом центре Опасении и на них всегда горели красные точки, хотя узды не было ни у того, ни у другого. Это означало, что они принадлежат каждому, всему обществу в целом. Неужели, теперь появился третий Вечный?
Пугля отрывисто кивнул и заговорил быстрее:
– Я подумал, если я подарю его тебе и ты сможешь его перебороть, то станешь Мудрейшим. Если ты покажешься ему слабым, он просто уйдёт, а если нет… Но ты не слабый, я знаю, ты справишься!
Он говорил мне ещё много чего, видимо, боялся, что я не оценю подарок. А я был дико рад и в то же время напуган. Вечный страх… Каким образом я с ним справлюсь? Ведь я даже не знаю, какой он… Потом я благодарил Пуглю, и мы болтали о том, о сём… Я всё сидел, держа его подарок в руках, и страх загадочно мигал мне красным огоньком. Потом Пугля по обычаю пожелал мне неспокойной ночи, дружески хлопнул меня по плечу и исчез в вечерних сумерках.
Только тогда я наконец решился. Сжал страх покрепче, поднёс к груди и дал ему привязаться к себе. Страх привязался. Между нами натянулась прочная нить. Я ожидал немедленно почувствовать разрывающую панику, холод в спине или что похуже… но ужаса не было. Наоборот, по телу разлилась непривычная лёгкость. У нас непринято использовать слово «счастье» в повседневной жизни, даже «радость» – явление редкое, всё это удел Мудрейших… но в те минуты я ощущал такое блаженное тепло среди общей стужи планеты, такой бесшабашный прилив сил…
По дороге загремела жуть-телега. Какой-то страхолюдина крикнул с неё: «Эй, мелюзга! Держи ты свой страх в узде!». Это он мне: мой извечный страх в виде маленького паучка отлетел слишком далеко, пока я тут мечтал. Я подтянул его к себе за узду, обхватил двумя руками, всмотрелся в красный паучий глаз. Мне не было страшно. Тогда я поднёс паука к лицу и потёрся о его щетинку. Не страшно.
С оглушительным рыком прямо под мой забор выпрыгнул пёс-страшила. Опять он здесь… Он бросался, выл, но меня даже не передёрнуло. Медленно, но верно я осознавал, что происходит.
Я больше ничего не боялся. Неужели это возможно? Да?! Я запрокинул голову, глядя в мутное небо, и засмеялся – так, как умеют только Мудрейшие. Это было прекрасно!
Тут в моё сознание ворвался крик соседки: «Мурашкин! Матери плохо опять!». Обычно подобные слова взрывались внутри меня приступом ужаса, и мой Страх потерять ближних разбухал на всю катушку, а я стремительно мчался домой, дать маме таблетку…
Но не теперь. Я не двинулся. Я отчётливо понимал, что происходит, но Страх за ближнего молчал. В глубине души я хотел рвать на себе волосы, но весь ужас из меня выбило напрочь. Я покачивался на заборе и безмятежно улыбался. В теле пело чувство грандиозной свободы и одна-единственная мысль, что теперь мне всё по барабану.
А зачем бояться? Жизнь – всего лишь миг…
Соседка сначала смотрела на меня с недоумением, может, думала, что я не расслышал… А потом, видимо, всё поняла. Она выпучила глаза и попятилась в темноту, глядя на меня, как на нового страшилу. И тут я ослепительно ясно осознал смысл одного из древних афоризмов: «Монстры не имеют страха».
Это осознание ударило меня наотмашь, и я с криком полетел на страхамни. Сердце тарабанило. Страх высоты…
На меня стремительной волной накатывали ощущения жизни – Страх ранений от разбитых ладоней, Страх пауков, сидящих в темноте и… Страх за ближнего. Я вскочил на ноги и пулей рванул в дом.
К маме! Таблетку! Запить! Быстро!
Руки у меня тряслись, а за спиной болтался огромный подарок Пугли. Это был Страх потерять страх. Звучит смешно, но мне было не до смеха! Я так боялся снова впасть в это состояние полной безмятежности, так боялся!
Фобиарцы с первых дней жизни мечтают избавиться от всех страхов, а я был чудовищно рад, что теперь боюсь этой мечты. Я всегда ненавидел свои страхи, а этот Страх я вдруг полюбил и был ему благодарен. Любить свой страх, – о, силы Вселенские! Это было до боли странное чувство… И до слёз живое… Страх – не кара небесная, он помогает жить, любить, ценить – вот, что я тогда понял!
Но это уже не важно. Важно, что мама жива-здорова.
И, может быть, не только Мудрейшие бывают счастливыми?..
Одиночий Мурашкин,
15 лет
Баранова Дарья. Что я вспомню после
Понедельник
Это будет отличная неделя, потому что через много лет я вспомню её в мельчайших подробностях. Мы с командой и тренером завтра едем на турнир в Сочи и проведём там все семь дней весенних каникул. Чемодан уже собран, остаётся получить справку от педиатра, которая подтвердит, что я не заразна и могу жить в хостеле со своей командой.
Ненавижу ожидание в очередях. За этот час в Африке произошло извержение вулкана, в далёкой галактике потухла звезда, но я бессмысленно теряю время, стоя у пыльный жёлтой стены в душном коридоре поликлиники.
Наконец меня вызывают в кабинет. Врач и медсестра смотрят сквозь меня и механическими неосознанными движениями ставят меня на весы, слушают моё дыхание.
- Имя, фамилия, – говорит медсестра и набирает что-то в компьютере. Она долго смотрит в монитор, нахмурив общипанные брови. Потом говорит озабоченным голосом: - Свет, подойди.
Врач подходит и тоже долго смотрит на экран компьютера. Я спрашиваю дрожащим голосом:
- Что такое?
- Анализы у тебя плохие, – говорит врач Света и впервые смотрит на меня внимательно. Так смотрят не на прохожих, а на новых соседей, например.
Я стою в замешательстве. Да, на прошлой неделе я сдавала анализ крови из пальца, это такая же формальность, как и справка от педиатра. Я думала, что результаты – лишь цифры в таблице, не способные на что-то влиять.
- Кто-то из родителей может сейчас подойти? – спрашивает врач Света.
- Папы у нас нет, а мама работает допоздна.
- Дай мне её номер, я позвоню, и её отпустят, – предлагает она.
- Нет, у неё начальник – зверь. Я однажды простудилась и лежала с температурой сорок, маму и то не отпустили. Она скорую с работы вызывала.
- Тогда приходите завтра рано, перед маминой работой, – вздыхает врач.
- Но завтра утром у меня поезд!
- Ты никуда не поедешь, – у Светы глаза грустные и усталые.
- Вы должны дать мне справку! Я за этим сюда и пришла!
Света говорит длинную и сложную фразу. Она произносит непонятные слова сквозь зубы, и я сначала думаю, что это ругательство, а потом понимаю – это мой диагноз.
- Это опасно? – сдавленно спрашиваю я.
- Это всё сейчас лечится, – ровно говорит Света.
- Только не у нас, – добавляет медсестра, и врач укоризненно на неё косится.
Что значит это случайно брошенное «не у нас»? Эта болезнь лечится, только не у нас в городе? Не у нас в стране? Не у нас на планете? У меня захватывает дух, будто я с ледяной горки лечу в пропасть и не могу остановиться.
Вторник
Утром мы приходим в поликлинику, и Света принимает нас без очереди. Она что-то тихо рассказывает маме, и мне хочется воскликнуть «Больше двух говорят вслух», но я не решаюсь. Наконец Света поворачивается ко мне:
- Тебе придётся лечь в больницу на некоторое время.
Я заранее упаковала вещи в чемодан для поездки на турнир. И теперь, вместо того чтобы катить чемодан по перрону и вдыхать дым с привкусом железа, я везу его по длинному коридору детской больницы, а нос чешется от химического запаха лекарств и хлорки. В мою палату нас провожает девушка, у которой и глаза, и волосы кофейного цвета.
- Меня Катя зовут. Ты не переживай, у тебя крутая палата, – весёлым голосом говорит она. – Большая и одноместная; на светлой стороне. Сама бы там пожила с удовольствием.
Я захожу в палату и понимаю, что Катя преувеличила: бежевые ободранные стены, длинный платяной шкаф цвета грязи, одинокая кровать в центре, окно с поломанной рамой. Никто тут с удовольствием жить не будет.
Среда
Завтрак приносят ко мне в палату, и я уныло ковыряю ложкой в липкой каше. Лучи утреннего солнца отражаются от бежевых стен и троекратно преломляются, заполняя всё помещение. Я чувствую себя пирожком внутри включённой духовки: мне жарко и больно от яркого света.
Я выхожу из душной палаты и слоняюсь туда-сюда. Как жаль потраченного времени. Жить надо так, чтобы потом всё-всё вспомнить, а разве можно будет через год вспомнить этот унылый нескончаемый коридор и снующих туда-сюда безликих медсестёр?
Потом меня осматривает главврач. У него волосы и лицо одного желтоватого оттенка, как парта в кабинете математики. Глаза голубые, но безжизненные и пустые. Он похож на Удава из старого мультика. Он выписывает мне направления на УЗИ, МРТ и анализы. Будто я потом вспомню расшифровку этих аббревиатур и цвет волос главврача!
Остаток дня хожу по кабинетам и возвращаюсь к себе лишь под вечер. Бледно-бежевые стены палаты перекрашиваются закатными лучами в ярко-жёлтый. На селфи мои глаза сверкают пламенем уходящего солнца, и выглядит это настолько красиво, что я решаюсь отправить фото подруге: той, с которой я должна была ехать на турнир в Сочи. Она в ответ присылает мне целый альбом. Она с пальмой, она на берегу моря, она с попугаем…С каждой фотографией мне становится больнее, но я продолжаю листать их и долго-долго разглядывать.
Четверг
Мне иголкой протыкают руку и через проводок высасывают венозную кровь. Уже заполнили шесть пробирок – скоро во мне не останется ни капли, всё уйдёт врачам на исследование. Я чувствую, как меня опустошают: голова кружится и перед глазами чёрточки. Наконец медсестра – совсем молодая, похожая на старшеклассницу, вытаскивает из меня иглу и отдаёт мне ватку. Я не успеваю обрадоваться, как медсестра говорит, глядя в бумажку:
- Ой, не уходи. Я кое-что перепутала, прости. Надо взять кровь заново.
Девушка втыкает мне иголку уже в другую руку, и хотя из меня забирают кровь, я вдруг ощущаю невыносимую тяжесть, будто в меня наоборот вливают что-то лишнее. Шея больше не может держать вес головы; сердце становится тяжелее и бьётся медленнее; веки наливаются свинцом, и я не могу открыть глаза.
Я прихожу в себя в своей палате. Рядом сидит Катя и протягивает мне стакан воды:
- Ты как, лучше себя чувствуешь? Это ничего, просто организм был не готов к такой нагрузке. Ты не переживай, в ближайшее время уже не будут брать анализы.
- Я больше вам ни капли крови не отдам, – говорю я и ставлю стакан с нетронутой водой на тумбочку.
- Кровь не отдавай, – Катя фыркает, думая, что я шучу. – Но на рентген надо сходить сейчас.
- Я не пойду. Меня не надо лечить. Разве я болею? У меня ничего не болит. Я закалённая. Занимаюсь спортом. Сегодня впервые в жизни потеряла сознание – и то из-за вас.
- Ты…пойми, – Катя трёт глаза руками. – Бывают болезни, которые долгое время не ощущаются, и из-за этого они ещё страшнее. Боль появляется в последний момент, когда человека уже спасти трудно. Тебе повезло, что выявили всё это достаточно рано, шанс ещё есть. Но мы не сможем помочь, если ты сама не будешь бороться.
- Я не хочу бороться. Я хочу гулять, купаться в море. Я сейчас должна быть в Сочи, а не в больнице, прикинь? Я хочу жить так, чтобы было что вспомнить! А из-за вас я почему-то здесь!
Катя плачет, и мне становится её жаль. Она тоже хотела бы гулять по набережной и играть в теннис, а она возится с безнадёжными больными. Я иду на рентген.
Пятница
Ко мне заглядывают мама с Удавом, но я делаю вид, что сплю.
- - Она спит, – испуганно и удивлённо вздыхает мама, словно впервые за 11 лет моей жизни видит меня спящей.
- - Давайте выйдем в коридор, – предлагает главврач.
Они выходят и плотно затворяют за собой дверь. Я соскакиваю с кровати и припадаю ухом к скважине замка.
- Прямо скажу: ситуация критическая. Операция предстоит непростая.
- Вы скажите, сколько? Мы всё соберём, – у мамы выцветший голос.
- Не в этом дело, – кашляет главврач. – Вы поймите, шанс очень маленький…
Мама издаёт странные звуки. Она не плакала с тех пор, как ушёл папа.
- Постараемся договориться о переводе в столицу. Там и оборудование лучше, и специалисты.
- Спасибо, - каким-то нечеловеческим голосом говорит мама.
Я медленно сползаю на пол. В окно, прячась за голыми ветками, издевательски подмигивает жёлтое солнце.
Суббота
Катю я не видела с того дня, как накричала на неё – было позавчера, а будто в другой жизни. Когда она приходит, я радуюсь, как после долгой разлуки:
- Прости меня. Я ошибалась, Сочи мне не нужен.
- Тебя в крайности всё бросает. На юге тоже круто. Съездишь ещё.
- Не съезжу.
- Хватит хандрить! Чудеса медицины случаются.
- Я не верю в чудеса.
- Главное, чтобы они в тебя верили, – Катя вытаскивает из кармана жёлтые яркие цветочки и протягивает мне. – Мать-и-мачеха уже цветёт. Возьми в Москву, там наверняка пока не выросла. Я тебе номер дам, напишешь мне.
Катя пишет цифры телефона на бумажке, а я верчу в руках Катин подарок и думаю о том, что нигде больше не найти таких жёлтых цветов.
Воскресенье
Мама приезжает за мной на машине, и мы едем в аэропорт, чтобы оттуда лететь в Москву, в больницу. Погода чудесная, солнце уже по-летнему тёплое, а я так давно не была на улице. Когда мы отъезжаем подальше от больницы, я прошусь погулять. Мы останавливаемся в первом попавшемся дворе. Мама порывается пойти со мной, но я хочу прогуляться в одиночестве, а во дворе как раз пустынно, ни души. В середине стоит белая берёза. На ветках ещё нет листьев и даже почек, но они не выглядят голыми, потому что усыпаны белыми голубями. Светит яркое белое солнце и берёза, и голуби, отражая солнечный свет, блестят и сияют, и сливаются в один безупречно белый силуэт. Я подбегаю к дереву и трясу его, смеясь. Голуби испуганно взлетают – почти разом, одновременно, стройной белой лентой в бесконечно синее небо, вопреки тому, что обычно голуби делают всё вразнобой.
Белая лента птиц растворяется в синем небе, как сахар в кружке чая. Голубей больше нет, только стоит в безлюдном, заспанном дворе белая берёза. И синее, безупречно синее, большое, необъятное небо остаётся. Только берёза и синее небо. Я смотрю в синеву, словно ожидаю, что из неё вынырнут голуби обратно, и продолжаю смеяться. Мама издалека, словно из другого мира, зовёт меня – я уже долго отсутствую. Перед тем как сесть в машину, я последний раз бросаю взгляд на синее небо: мне кажется, что там мелькнула белая точка. А из окна машины синего неба уже не увидишь – оно кажется тёмно-фиолетовым из-за тонированных стёкол.
А всё-таки это была отличная неделя. Я надеюсь, что через год вспомню не диагноз из сложных слов, не химический запах, не Удава, а только этих белых голубей, взлетевших с берёзы.
Понедельник
Это будет отличная неделя, потому что через много лет я вспомню её в мельчайших подробностях. Мы с командой и тренером завтра едем на турнир в Сочи и проведём там все семь дней весенних каникул. Чемодан уже собран, остаётся получить справку от педиатра, которая подтвердит, что я не заразна и могу жить в хостеле со своей командой.
Ненавижу ожидание в очередях. За этот час в Африке произошло извержение вулкана, в далёкой галактике потухла звезда, но я бессмысленно теряю время, стоя у пыльный жёлтой стены в душном коридоре поликлиники.
Наконец меня вызывают в кабинет. Врач и медсестра смотрят сквозь меня и механическими неосознанными движениями ставят меня на весы, слушают моё дыхание.
- Имя, фамилия, – говорит медсестра и набирает что-то в компьютере. Она долго смотрит в монитор, нахмурив общипанные брови. Потом говорит озабоченным голосом: - Свет, подойди.
Врач подходит и тоже долго смотрит на экран компьютера. Я спрашиваю дрожащим голосом:
- Что такое?
- Анализы у тебя плохие, – говорит врач Света и впервые смотрит на меня внимательно. Так смотрят не на прохожих, а на новых соседей, например.
Я стою в замешательстве. Да, на прошлой неделе я сдавала анализ крови из пальца, это такая же формальность, как и справка от педиатра. Я думала, что результаты – лишь цифры в таблице, не способные на что-то влиять.
- Кто-то из родителей может сейчас подойти? – спрашивает врач Света.
- Папы у нас нет, а мама работает допоздна.
- Дай мне её номер, я позвоню, и её отпустят, – предлагает она.
- Нет, у неё начальник – зверь. Я однажды простудилась и лежала с температурой сорок, маму и то не отпустили. Она скорую с работы вызывала.
- Тогда приходите завтра рано, перед маминой работой, – вздыхает врач.
- Но завтра утром у меня поезд!
- Ты никуда не поедешь, – у Светы глаза грустные и усталые.
- Вы должны дать мне справку! Я за этим сюда и пришла!
Света говорит длинную и сложную фразу. Она произносит непонятные слова сквозь зубы, и я сначала думаю, что это ругательство, а потом понимаю – это мой диагноз.
- Это опасно? – сдавленно спрашиваю я.
- Это всё сейчас лечится, – ровно говорит Света.
- Только не у нас, – добавляет медсестра, и врач укоризненно на неё косится.
Что значит это случайно брошенное «не у нас»? Эта болезнь лечится, только не у нас в городе? Не у нас в стране? Не у нас на планете? У меня захватывает дух, будто я с ледяной горки лечу в пропасть и не могу остановиться.
Вторник
Утром мы приходим в поликлинику, и Света принимает нас без очереди. Она что-то тихо рассказывает маме, и мне хочется воскликнуть «Больше двух говорят вслух», но я не решаюсь. Наконец Света поворачивается ко мне:
- Тебе придётся лечь в больницу на некоторое время.
Я заранее упаковала вещи в чемодан для поездки на турнир. И теперь, вместо того чтобы катить чемодан по перрону и вдыхать дым с привкусом железа, я везу его по длинному коридору детской больницы, а нос чешется от химического запаха лекарств и хлорки. В мою палату нас провожает девушка, у которой и глаза, и волосы кофейного цвета.
- Меня Катя зовут. Ты не переживай, у тебя крутая палата, – весёлым голосом говорит она. – Большая и одноместная; на светлой стороне. Сама бы там пожила с удовольствием.
Я захожу в палату и понимаю, что Катя преувеличила: бежевые ободранные стены, длинный платяной шкаф цвета грязи, одинокая кровать в центре, окно с поломанной рамой. Никто тут с удовольствием жить не будет.
Среда
Завтрак приносят ко мне в палату, и я уныло ковыряю ложкой в липкой каше. Лучи утреннего солнца отражаются от бежевых стен и троекратно преломляются, заполняя всё помещение. Я чувствую себя пирожком внутри включённой духовки: мне жарко и больно от яркого света.
Я выхожу из душной палаты и слоняюсь туда-сюда. Как жаль потраченного времени. Жить надо так, чтобы потом всё-всё вспомнить, а разве можно будет через год вспомнить этот унылый нескончаемый коридор и снующих туда-сюда безликих медсестёр?
Потом меня осматривает главврач. У него волосы и лицо одного желтоватого оттенка, как парта в кабинете математики. Глаза голубые, но безжизненные и пустые. Он похож на Удава из старого мультика. Он выписывает мне направления на УЗИ, МРТ и анализы. Будто я потом вспомню расшифровку этих аббревиатур и цвет волос главврача!
Остаток дня хожу по кабинетам и возвращаюсь к себе лишь под вечер. Бледно-бежевые стены палаты перекрашиваются закатными лучами в ярко-жёлтый. На селфи мои глаза сверкают пламенем уходящего солнца, и выглядит это настолько красиво, что я решаюсь отправить фото подруге: той, с которой я должна была ехать на турнир в Сочи. Она в ответ присылает мне целый альбом. Она с пальмой, она на берегу моря, она с попугаем…С каждой фотографией мне становится больнее, но я продолжаю листать их и долго-долго разглядывать.
Четверг
Мне иголкой протыкают руку и через проводок высасывают венозную кровь. Уже заполнили шесть пробирок – скоро во мне не останется ни капли, всё уйдёт врачам на исследование. Я чувствую, как меня опустошают: голова кружится и перед глазами чёрточки. Наконец медсестра – совсем молодая, похожая на старшеклассницу, вытаскивает из меня иглу и отдаёт мне ватку. Я не успеваю обрадоваться, как медсестра говорит, глядя в бумажку:
- Ой, не уходи. Я кое-что перепутала, прости. Надо взять кровь заново.
Девушка втыкает мне иголку уже в другую руку, и хотя из меня забирают кровь, я вдруг ощущаю невыносимую тяжесть, будто в меня наоборот вливают что-то лишнее. Шея больше не может держать вес головы; сердце становится тяжелее и бьётся медленнее; веки наливаются свинцом, и я не могу открыть глаза.
Я прихожу в себя в своей палате. Рядом сидит Катя и протягивает мне стакан воды:
- Ты как, лучше себя чувствуешь? Это ничего, просто организм был не готов к такой нагрузке. Ты не переживай, в ближайшее время уже не будут брать анализы.
- Я больше вам ни капли крови не отдам, – говорю я и ставлю стакан с нетронутой водой на тумбочку.
- Кровь не отдавай, – Катя фыркает, думая, что я шучу. – Но на рентген надо сходить сейчас.
- Я не пойду. Меня не надо лечить. Разве я болею? У меня ничего не болит. Я закалённая. Занимаюсь спортом. Сегодня впервые в жизни потеряла сознание – и то из-за вас.
- Ты…пойми, – Катя трёт глаза руками. – Бывают болезни, которые долгое время не ощущаются, и из-за этого они ещё страшнее. Боль появляется в последний момент, когда человека уже спасти трудно. Тебе повезло, что выявили всё это достаточно рано, шанс ещё есть. Но мы не сможем помочь, если ты сама не будешь бороться.
- Я не хочу бороться. Я хочу гулять, купаться в море. Я сейчас должна быть в Сочи, а не в больнице, прикинь? Я хочу жить так, чтобы было что вспомнить! А из-за вас я почему-то здесь!
Катя плачет, и мне становится её жаль. Она тоже хотела бы гулять по набережной и играть в теннис, а она возится с безнадёжными больными. Я иду на рентген.
Пятница
Ко мне заглядывают мама с Удавом, но я делаю вид, что сплю.
- - Она спит, – испуганно и удивлённо вздыхает мама, словно впервые за 11 лет моей жизни видит меня спящей.
- - Давайте выйдем в коридор, – предлагает главврач.
Они выходят и плотно затворяют за собой дверь. Я соскакиваю с кровати и припадаю ухом к скважине замка.
- Прямо скажу: ситуация критическая. Операция предстоит непростая.
- Вы скажите, сколько? Мы всё соберём, – у мамы выцветший голос.
- Не в этом дело, – кашляет главврач. – Вы поймите, шанс очень маленький…
Мама издаёт странные звуки. Она не плакала с тех пор, как ушёл папа.
- Постараемся договориться о переводе в столицу. Там и оборудование лучше, и специалисты.
- Спасибо, - каким-то нечеловеческим голосом говорит мама.
Я медленно сползаю на пол. В окно, прячась за голыми ветками, издевательски подмигивает жёлтое солнце.
Суббота
Катю я не видела с того дня, как накричала на неё – было позавчера, а будто в другой жизни. Когда она приходит, я радуюсь, как после долгой разлуки:
- Прости меня. Я ошибалась, Сочи мне не нужен.
- Тебя в крайности всё бросает. На юге тоже круто. Съездишь ещё.
- Не съезжу.
- Хватит хандрить! Чудеса медицины случаются.
- Я не верю в чудеса.
- Главное, чтобы они в тебя верили, – Катя вытаскивает из кармана жёлтые яркие цветочки и протягивает мне. – Мать-и-мачеха уже цветёт. Возьми в Москву, там наверняка пока не выросла. Я тебе номер дам, напишешь мне.
Катя пишет цифры телефона на бумажке, а я верчу в руках Катин подарок и думаю о том, что нигде больше не найти таких жёлтых цветов.
Воскресенье
Мама приезжает за мной на машине, и мы едем в аэропорт, чтобы оттуда лететь в Москву, в больницу. Погода чудесная, солнце уже по-летнему тёплое, а я так давно не была на улице. Когда мы отъезжаем подальше от больницы, я прошусь погулять. Мы останавливаемся в первом попавшемся дворе. Мама порывается пойти со мной, но я хочу прогуляться в одиночестве, а во дворе как раз пустынно, ни души. В середине стоит белая берёза. На ветках ещё нет листьев и даже почек, но они не выглядят голыми, потому что усыпаны белыми голубями. Светит яркое белое солнце и берёза, и голуби, отражая солнечный свет, блестят и сияют, и сливаются в один безупречно белый силуэт. Я подбегаю к дереву и трясу его, смеясь. Голуби испуганно взлетают – почти разом, одновременно, стройной белой лентой в бесконечно синее небо, вопреки тому, что обычно голуби делают всё вразнобой.
Белая лента птиц растворяется в синем небе, как сахар в кружке чая. Голубей больше нет, только стоит в безлюдном, заспанном дворе белая берёза. И синее, безупречно синее, большое, необъятное небо остаётся. Только берёза и синее небо. Я смотрю в синеву, словно ожидаю, что из неё вынырнут голуби обратно, и продолжаю смеяться. Мама издалека, словно из другого мира, зовёт меня – я уже долго отсутствую. Перед тем как сесть в машину, я последний раз бросаю взгляд на синее небо: мне кажется, что там мелькнула белая точка. А из окна машины синего неба уже не увидишь – оно кажется тёмно-фиолетовым из-за тонированных стёкол.
А всё-таки это была отличная неделя. Я надеюсь, что через год вспомню не диагноз из сложных слов, не химический запах, не Удава, а только этих белых голубей, взлетевших с берёзы.
Ялугина Юлия. О чем молчат стены
Эти стены были давно заброшены. Но в них ещё жил Призрак Прошлого, пугающий жителей городишка звонком в начале осени. На красном кирпиче красовались и работы начинающих художников, и грубые надписи мелких хулиганов. Творения объединял лишь холст, а их авторов — воспитатель Улица. Окна заколочены, а там, где не хватило досок стекло просто разбили или унесли. Дворик был весь в бумажках, огрызках и прочем мусоре, а где-то ещё валялось конфетти, лопнувшие шары и даже лента с золотыми буквами «ВЫПУСКНИК».
«Пусто, — эхом пронеслось в голове, — как на кладбище».
— КАР-Р-Р! — прокричала чёрная птица. Пролетев прямо над ними, та уселась на ветку и наклонила голову.
«Ждёт», — подумал кругленький мужичок, потерев лоб, который зажимала оранжевая каска. Он посмотрел на своего босса, щеголяющего в новеньком костюме: широкоплечий мужчина спокойно подходил к заброшке.
— Валентин Адамович, может не стоит? — за ним, цокая на каблучках, бежала секретарша, прижимавшая к груди тонну бумажек, то и дело оборачиваясь на каждый шорох. — Люди к этому месту, наверное, привязаны! Это была единственная школа в городе…
— Ключевое слово «была», Лизонька. — он достал из стопки план проекта офисного центра, затем вытянул руку, и нарисованное здание закрыло руины храма знаний. — Давно пора снести эту страхолюдину!
Ветерок начал покачивать ветви деревьев, и вороне пришлось покинуть стоянку.
— Место тут гиблое. Десять лет никто сюда не суётся.
— И что теперь? Не строить? Даже думать не смейте. — хищный взгляд из-под брендовых стекол пожирал подчинённого. Тот лишь тяжело вздохнул: «Спорить с ним бесполезно. Хозяин-барин, но чувствуют мои коленки, что что-то да произойдёт».
Валентин Адамович положил лист на стопку прочих документов. Лизонька, хоть и пыталась смотреть куда угодно, но не в сторону трёхэтажки, не смогла углядеть за плодом архитектора и дизайнера. Бумага улетела прямо в пасть Дома Монстра.
— Прекрасно, ещё и копия макета улетела, — цокнул он и недовольно зыркнул на помощницу.
— Я н-не пойду туда! — пискнула секретарша и попятилась назад, сжав бумажки в аккуратных пальчиках с ноготками под корень.
— И за что я вам плачу? — закатил глаза мужчина, уверенно подходя к входу.
Табличка с номером школы была криво прибита изначально, но годы заставили ту и вовсе съехать на бок. Это не помешало зданию поздороваться с кокетливостью пенсионерки: «Вы пришли так неожиданно! Я помню вас совсем мальчишкой. Не стесняйтесь, проходите». Деревянные двери с потрескавшейся и осыпавшейся краской были распахнуты — любезно приглашали внутрь.
— Может не стоит? Это всего лишь копия! Не страшно? — неуверенно спросила женщина.
«Не стоит? Тут дело принципа!»
— Не страшно. Если бы я чего-нибудь боялся, то стал бы таким человеком? — послышался мужской голос уже из пустых стен. Противное эхо переспрашивало его: «Человеком?..»
Внутри школы обстановка была ничем не лучше, чем снаружи:
Слой пыли был такой, что захлебнуться в ней можно было на раз-два. Уже сейчас Валентин Адамович чувствовал себя больным чахоткой, а кожа неприятно чесалась. Непроглядную тьму освещали лишь пару лучей позднего солнца. На стенах висели безликие фотографии, над ними: портреты любимцев филологов. Валентин издал истеричный смешок, когда ему подмигнул сам Гоголь…
— Надо очки поменять, — сказал мужчина, протирая необходимый аксессуар и отворачиваясь от многочисленных рамок и фото…
Изображённые на них сделали тоже самое.
Пару шагов по каменному полу. После каждого под ногами весело трещали осколки, дёшево пародируя хрустящий утренний снег.
— И где этот несчастный кусок бумаги?
БЛАМ!
Сквозняк закрыл дверь с грохотом также неожиданно, как захлопывается капкан…
Биение сердца ощущалось не в груди, а где-то в горле. Становилось тошно и ужасно больно дышать. Детская обида, пронесённая через годы учёбы в этих стенах, затем в университете, потом…
Мысль прервалась.
Новые ботинки с итальянской кожей наступили в холодную противную лужу. Свежая мокрая дорожка шла по всем каменным плитам куда-то назад, где совсем недавно было сухо.
«Странно»
Он обернулся.
И тут же пожалел.
В конце скользкого следа по-животному сидело мерзкое создание. Большущим грязным и рваным языком оно старательно выводило на полу линии, собирая осколки и прочую грязь. Сальные жидкие волосы закрывали лицо.
Валентин вздрогнул. По коже пробежался мелкий холод, покрывая всё тело неприятной гусиной кожицей. Сам того не понимая, он попятился назад, топчась на мокром полу.
Взгляды встретились.
Оглушающий крик, точно скрип мела по доске, стал настоящей пощечиной — помог прийти в себя.
— КУДА ПО ПОМЫТОМУ?! — оно побежало за ним, точно по-собачьи, рыча и брызгая слюной. Тело было рыхлым, как дрожжевое тесто, тряслось и болталось на ходу, складка шлёпалась о складку. Существо стремительно приближалось к нему, заполняя пространство тошнотворным запахом плесени и половых тряпок.
Валентин сорвался с места и побежал, куда глаза глядят: по пустым коридорам, битым плитам. Он петлял в этом лабиринте как мог:
Нога чуть не соскочила со ступени.
В коридоре лицо почти впечаталось в движущуюся стену.
Свернув за угол, он мигом захлопнул дверь прямо перед плоским носом чудища, затем закрылся изнутри в тёмном помещении.
Дыхание давно сбилось.
Воздух!
Нужен воздух!
— Эти стены меня душат… Снести… Снести всё к чёртовой матери! — вжавшись в стену бормотал он, жадно глотая остатки кислорода.
Сводящую с ума тишину прерывали лишь скрежет гнилых зубов, крошащихся в попытках прогрызть дверь.
Хорошенько отдышавшись, мужчина включил фонарик на телефоне и осмотрел своё укрытие.
«Очередной пылесборник», — подметил тот, брезгливо отмахнувшись от громоздких шкафов, забитых старыми учебниками и толстущими томами, в углу кривилась этажерка с жёлтыми газетами и пёстрыми журналами-пустышками. Единственное, что привлекло внимание: до боли знакомая обувная коробка, лежавшая на видном месте. Спрятанная у всех на виду. Валентин смахнул с крышки пыль, взял в руки и уже собирался её открыть.
Звуки за дверью стихли…сменившись на непонятное клацанье где-то наверху.
КЛАЦ-КЛАЦ-КЛАЦ
Очень быстро это начало действовать на нервы.
КЛАЦ-КЛАЦ-КЛАЦ
Буквально выводило из себя.
КЛАЦ-КЛАЦ-КЛАЦ
Он вспомнил, почему запретил Лизоньке появляться на рабочем месте с длиннющими ногтями.
Валентин посмотрел на источник звука, направив свет фонарика на потолок. Лицо исказилось в гримасе ужаса, собственный ор ударил по перепонкам, а коробка чуть не шлёпнулась на пол.
— ТИШИНА В БИБЛИОТЕКЕ! — шипело существо, чья голова поворачивалась на все триста шестьдесят.
Оно было живым скелетом: худощавое, с тонкими вытянутыми конечностями и выпирающими ребрами, но двигалось невероятно живо и ловко меж пыльных книжных шкафов и пустых стеллажей.
Спрыгнув на стол, чудище двинулось к Валентину, раздувая ноздри. Глаза были пусты и такие же стеклянные, как треснувшие линзы в погнутой оправе очков на длинном носу.
«Слепое»
Обнюхав посетителя с ног до головы, буквально вытянув весь приятный одеколон, незрячее склонило голову к неприметной коробке.
Неожиданно оно вновь заговорило:
— КНИГУ! КНИГУ ВЕРНИ! ТЫ ДОЛЖЕН ЕЁ ВЕРНУТЬ! — Пальцы-серпы тотчас потянулись к картону в его руках.
Валентин прижал коробку к себе, а существо, зло шипя и вытягивая шею, толкнуло стоящий позади шкаф: книги посыпались болезненным градом.
Пушкин хлопнул по спине.
Достоевский дал нехилую затрещину.
Толстой ударил по плечу.
Авторы отыгрались за все ответы у доски, от которых вертелись в гробу.
Придя в себя, Валентин попытался выбраться из книжного плена, но только собрался встать, как что-то облепило конечности, точно щупальца гигантского кальмара взяли в плен корабль и потащили обратно на глубину.
— СТОЯТЬ! — этот голос, пусть и искажённый, он узнает из тысячи.
«Нет-нет-нет»
— КУДА СОБРАЛСЯ? — потянув за волосы, его подняли над книжным Эверестом.
— МЫТЬСЯ ПОЙДЁМ?
— НЕ, СЕГОДНЯ СРЕДА.
Над ним возвышалось три точные копии отпетого хулигана. Они повторяли друг за другом, как отражения в бабкином трельяже.
— МЫ НЕ ЗАКОНЧИЛИ! — подхватив под руки, Второй и Третий потащили к шкафу.
— Пустите! — Валик беспомощно барахтался на их руках.
Коснуться земли ногами не получалось.
Он снова был беспомощным мальчишкой.
— КОНЕЧНАЯ! — Валика толкнули в шкаф, захлопнув дверцы.
— ЗАПРИ ЕГО! ЗАПРИ! — задыхаясь от смеха, командовал Первый.
Ключ провернули пару раз под хохот…и тишина.
Ужасно темно.
До безумия тихо.
До жути пусто.
Отрицание.
Гнев.
Торг.
Депрессия.
Паника.
В голове болезненно прокручивалась кинолента:
Школа, в которой заперли на ночь.
Унитаз, куда окунали головой каждый «чистый четверг».
Учителя и экзамены, выжавшие все жизненные соки.
В висках стучит.
В горле ком.
По щекам потекло что-то давно забытое.
«Наверное, в шкафу пошёл дождь»
Мягкий свет, знакомые голоса из ящика заставили вспомнить совершенно иное, разбавив плёнку яркими кадрами.
Валя с лёгкостью открыл крышку обувной коробки, из которой вылетел белый мотылёк.
— Ты ж хотел капсулу времени? Мне батя за аттестат без троек купил бутсы! А коробку мне не жалко! — Матвей протянул картонку, — Тем более, без тебя я бы и на тройки не закончил. А ты что туда закинешь?
— Гусеницу, — медалист покрутил в руках что-то странное.
Пальцы нежно провели по корешку книги с печатью «ШКОЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА», пролистали пожелтевшие страницы, меж которых лежали квадратные фото с Полароида и карточка сборной ЦСКА.
— Это больше похоже на старый чипс! — посмеялся Лёша, положив «Оно» Кинга на дно коробки.
— Лёш! Ну ты как всегда! Она, как безумные затеи Вали, вырастет и станет прекрасной бабочкой, — прощебетала Люба, нажав кнопку фотоаппарата, — улыбочку!
Дверь шкафа оказалась не заперта… Ни задир-гиен, ни библиотекаря-скелета не было.
Валик положил книгу на стол и пошёл за бабочкой, петлявшей под потолком. Бывшая гусеница вылетела из окна, от которого осталась лишь рама — тот вылез следом. На улице никакого мотылька не было, а на ветках полуживого куста лежала потерянная бумага. Валентин поправил очки, вновь осмотрел место, что было в столь плачевном состоянии.
— Сносить? — переспросил Пётр Иваныч.
Валентин Адамович забрал у рабочего каску и, нацепив её на свои взъерошенные волосы, произнёс:
— Реставрировать.
Эти стены были давно заброшены. Но в них ещё жил Призрак Прошлого, пугающий жителей городишка звонком в начале осени. На красном кирпиче красовались и работы начинающих художников, и грубые надписи мелких хулиганов. Творения объединял лишь холст, а их авторов — воспитатель Улица. Окна заколочены, а там, где не хватило досок стекло просто разбили или унесли. Дворик был весь в бумажках, огрызках и прочем мусоре, а где-то ещё валялось конфетти, лопнувшие шары и даже лента с золотыми буквами «ВЫПУСКНИК».
«Пусто, — эхом пронеслось в голове, — как на кладбище».
— КАР-Р-Р! — прокричала чёрная птица. Пролетев прямо над ними, та уселась на ветку и наклонила голову.
«Ждёт», — подумал кругленький мужичок, потерев лоб, который зажимала оранжевая каска. Он посмотрел на своего босса, щеголяющего в новеньком костюме: широкоплечий мужчина спокойно подходил к заброшке.
— Валентин Адамович, может не стоит? — за ним, цокая на каблучках, бежала секретарша, прижимавшая к груди тонну бумажек, то и дело оборачиваясь на каждый шорох. — Люди к этому месту, наверное, привязаны! Это была единственная школа в городе…
— Ключевое слово «была», Лизонька. — он достал из стопки план проекта офисного центра, затем вытянул руку, и нарисованное здание закрыло руины храма знаний. — Давно пора снести эту страхолюдину!
Ветерок начал покачивать ветви деревьев, и вороне пришлось покинуть стоянку.
— Место тут гиблое. Десять лет никто сюда не суётся.
— И что теперь? Не строить? Даже думать не смейте. — хищный взгляд из-под брендовых стекол пожирал подчинённого. Тот лишь тяжело вздохнул: «Спорить с ним бесполезно. Хозяин-барин, но чувствуют мои коленки, что что-то да произойдёт».
Валентин Адамович положил лист на стопку прочих документов. Лизонька, хоть и пыталась смотреть куда угодно, но не в сторону трёхэтажки, не смогла углядеть за плодом архитектора и дизайнера. Бумага улетела прямо в пасть Дома Монстра.
— Прекрасно, ещё и копия макета улетела, — цокнул он и недовольно зыркнул на помощницу.
— Я н-не пойду туда! — пискнула секретарша и попятилась назад, сжав бумажки в аккуратных пальчиках с ноготками под корень.
— И за что я вам плачу? — закатил глаза мужчина, уверенно подходя к входу.
Табличка с номером школы была криво прибита изначально, но годы заставили ту и вовсе съехать на бок. Это не помешало зданию поздороваться с кокетливостью пенсионерки: «Вы пришли так неожиданно! Я помню вас совсем мальчишкой. Не стесняйтесь, проходите». Деревянные двери с потрескавшейся и осыпавшейся краской были распахнуты — любезно приглашали внутрь.
— Может не стоит? Это всего лишь копия! Не страшно? — неуверенно спросила женщина.
«Не стоит? Тут дело принципа!»
— Не страшно. Если бы я чего-нибудь боялся, то стал бы таким человеком? — послышался мужской голос уже из пустых стен. Противное эхо переспрашивало его: «Человеком?..»
Внутри школы обстановка была ничем не лучше, чем снаружи:
Слой пыли был такой, что захлебнуться в ней можно было на раз-два. Уже сейчас Валентин Адамович чувствовал себя больным чахоткой, а кожа неприятно чесалась. Непроглядную тьму освещали лишь пару лучей позднего солнца. На стенах висели безликие фотографии, над ними: портреты любимцев филологов. Валентин издал истеричный смешок, когда ему подмигнул сам Гоголь…
— Надо очки поменять, — сказал мужчина, протирая необходимый аксессуар и отворачиваясь от многочисленных рамок и фото…
Изображённые на них сделали тоже самое.
Пару шагов по каменному полу. После каждого под ногами весело трещали осколки, дёшево пародируя хрустящий утренний снег.
— И где этот несчастный кусок бумаги?
БЛАМ!
Сквозняк закрыл дверь с грохотом также неожиданно, как захлопывается капкан…
Биение сердца ощущалось не в груди, а где-то в горле. Становилось тошно и ужасно больно дышать. Детская обида, пронесённая через годы учёбы в этих стенах, затем в университете, потом…
Мысль прервалась.
Новые ботинки с итальянской кожей наступили в холодную противную лужу. Свежая мокрая дорожка шла по всем каменным плитам куда-то назад, где совсем недавно было сухо.
«Странно»
Он обернулся.
И тут же пожалел.
В конце скользкого следа по-животному сидело мерзкое создание. Большущим грязным и рваным языком оно старательно выводило на полу линии, собирая осколки и прочую грязь. Сальные жидкие волосы закрывали лицо.
Валентин вздрогнул. По коже пробежался мелкий холод, покрывая всё тело неприятной гусиной кожицей. Сам того не понимая, он попятился назад, топчась на мокром полу.
Взгляды встретились.
Оглушающий крик, точно скрип мела по доске, стал настоящей пощечиной — помог прийти в себя.
— КУДА ПО ПОМЫТОМУ?! — оно побежало за ним, точно по-собачьи, рыча и брызгая слюной. Тело было рыхлым, как дрожжевое тесто, тряслось и болталось на ходу, складка шлёпалась о складку. Существо стремительно приближалось к нему, заполняя пространство тошнотворным запахом плесени и половых тряпок.
Валентин сорвался с места и побежал, куда глаза глядят: по пустым коридорам, битым плитам. Он петлял в этом лабиринте как мог:
Нога чуть не соскочила со ступени.
В коридоре лицо почти впечаталось в движущуюся стену.
Свернув за угол, он мигом захлопнул дверь прямо перед плоским носом чудища, затем закрылся изнутри в тёмном помещении.
Дыхание давно сбилось.
Воздух!
Нужен воздух!
— Эти стены меня душат… Снести… Снести всё к чёртовой матери! — вжавшись в стену бормотал он, жадно глотая остатки кислорода.
Сводящую с ума тишину прерывали лишь скрежет гнилых зубов, крошащихся в попытках прогрызть дверь.
Хорошенько отдышавшись, мужчина включил фонарик на телефоне и осмотрел своё укрытие.
«Очередной пылесборник», — подметил тот, брезгливо отмахнувшись от громоздких шкафов, забитых старыми учебниками и толстущими томами, в углу кривилась этажерка с жёлтыми газетами и пёстрыми журналами-пустышками. Единственное, что привлекло внимание: до боли знакомая обувная коробка, лежавшая на видном месте. Спрятанная у всех на виду. Валентин смахнул с крышки пыль, взял в руки и уже собирался её открыть.
Звуки за дверью стихли…сменившись на непонятное клацанье где-то наверху.
КЛАЦ-КЛАЦ-КЛАЦ
Очень быстро это начало действовать на нервы.
КЛАЦ-КЛАЦ-КЛАЦ
Буквально выводило из себя.
КЛАЦ-КЛАЦ-КЛАЦ
Он вспомнил, почему запретил Лизоньке появляться на рабочем месте с длиннющими ногтями.
Валентин посмотрел на источник звука, направив свет фонарика на потолок. Лицо исказилось в гримасе ужаса, собственный ор ударил по перепонкам, а коробка чуть не шлёпнулась на пол.
— ТИШИНА В БИБЛИОТЕКЕ! — шипело существо, чья голова поворачивалась на все триста шестьдесят.
Оно было живым скелетом: худощавое, с тонкими вытянутыми конечностями и выпирающими ребрами, но двигалось невероятно живо и ловко меж пыльных книжных шкафов и пустых стеллажей.
Спрыгнув на стол, чудище двинулось к Валентину, раздувая ноздри. Глаза были пусты и такие же стеклянные, как треснувшие линзы в погнутой оправе очков на длинном носу.
«Слепое»
Обнюхав посетителя с ног до головы, буквально вытянув весь приятный одеколон, незрячее склонило голову к неприметной коробке.
Неожиданно оно вновь заговорило:
— КНИГУ! КНИГУ ВЕРНИ! ТЫ ДОЛЖЕН ЕЁ ВЕРНУТЬ! — Пальцы-серпы тотчас потянулись к картону в его руках.
Валентин прижал коробку к себе, а существо, зло шипя и вытягивая шею, толкнуло стоящий позади шкаф: книги посыпались болезненным градом.
Пушкин хлопнул по спине.
Достоевский дал нехилую затрещину.
Толстой ударил по плечу.
Авторы отыгрались за все ответы у доски, от которых вертелись в гробу.
Придя в себя, Валентин попытался выбраться из книжного плена, но только собрался встать, как что-то облепило конечности, точно щупальца гигантского кальмара взяли в плен корабль и потащили обратно на глубину.
— СТОЯТЬ! — этот голос, пусть и искажённый, он узнает из тысячи.
«Нет-нет-нет»
— КУДА СОБРАЛСЯ? — потянув за волосы, его подняли над книжным Эверестом.
— МЫТЬСЯ ПОЙДЁМ?
— НЕ, СЕГОДНЯ СРЕДА.
Над ним возвышалось три точные копии отпетого хулигана. Они повторяли друг за другом, как отражения в бабкином трельяже.
— МЫ НЕ ЗАКОНЧИЛИ! — подхватив под руки, Второй и Третий потащили к шкафу.
— Пустите! — Валик беспомощно барахтался на их руках.
Коснуться земли ногами не получалось.
Он снова был беспомощным мальчишкой.
— КОНЕЧНАЯ! — Валика толкнули в шкаф, захлопнув дверцы.
— ЗАПРИ ЕГО! ЗАПРИ! — задыхаясь от смеха, командовал Первый.
Ключ провернули пару раз под хохот…и тишина.
Ужасно темно.
До безумия тихо.
До жути пусто.
Отрицание.
Гнев.
Торг.
Депрессия.
Паника.
В голове болезненно прокручивалась кинолента:
Школа, в которой заперли на ночь.
Унитаз, куда окунали головой каждый «чистый четверг».
Учителя и экзамены, выжавшие все жизненные соки.
В висках стучит.
В горле ком.
По щекам потекло что-то давно забытое.
«Наверное, в шкафу пошёл дождь»
Мягкий свет, знакомые голоса из ящика заставили вспомнить совершенно иное, разбавив плёнку яркими кадрами.
Валя с лёгкостью открыл крышку обувной коробки, из которой вылетел белый мотылёк.
— Ты ж хотел капсулу времени? Мне батя за аттестат без троек купил бутсы! А коробку мне не жалко! — Матвей протянул картонку, — Тем более, без тебя я бы и на тройки не закончил. А ты что туда закинешь?
— Гусеницу, — медалист покрутил в руках что-то странное.
Пальцы нежно провели по корешку книги с печатью «ШКОЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА», пролистали пожелтевшие страницы, меж которых лежали квадратные фото с Полароида и карточка сборной ЦСКА.
— Это больше похоже на старый чипс! — посмеялся Лёша, положив «Оно» Кинга на дно коробки.
— Лёш! Ну ты как всегда! Она, как безумные затеи Вали, вырастет и станет прекрасной бабочкой, — прощебетала Люба, нажав кнопку фотоаппарата, — улыбочку!
Дверь шкафа оказалась не заперта… Ни задир-гиен, ни библиотекаря-скелета не было.
Валик положил книгу на стол и пошёл за бабочкой, петлявшей под потолком. Бывшая гусеница вылетела из окна, от которого осталась лишь рама — тот вылез следом. На улице никакого мотылька не было, а на ветках полуживого куста лежала потерянная бумага. Валентин поправил очки, вновь осмотрел место, что было в столь плачевном состоянии.
— Сносить? — переспросил Пётр Иваныч.
Валентин Адамович забрал у рабочего каску и, нацепив её на свои взъерошенные волосы, произнёс:
— Реставрировать.
Ситникова Александра. Хвост, усы и порядок
Третий час шло собрание. Жильцы первого подъезда пятиэтажки, построенной еще при Хрущеве, пытались выбрать главного по подъезду. Взмыленные, раскрасневшиеся, они кричали, но никак не могли определиться. Из грязного угла, лежа на засаленной картонке, за ними лениво наблюдал старый рыжий кот, проживший всю свою девятую жизнь в подвале этого же дома.
- Давайте выберем Татьяну Федоровну! – кричал солидный пожилой мужчина из пятнадцатой квартиры.
- Да при Татьяне Федоровне три уборщицы уволились и до сих пор подъезд никто не моет, гляньте, какая грязь кругом! – возмущалась домохозяйка с четвертого этажа.
- Давайте тогда выберем моего мужа, Павла Николаевича, – пискнула молодая домохозяйка из тринадцатой квартиры.
- Ты что городишь, Катя, - зарычал краснолицый мужчина, только что вернувшийся с вахты, - я и без того пашу, как лось, телевизор посмотреть не успеваю!
Катя осеклась и потупила взгляд. На мгновение повисла тишина. Холеный мужчина лет пятидесяти кашлянул, важно поправил очки и сказал:
- Раз никто не может справиться, придется мне стать главным.
- Ну уж нет, - закричал Лешка с третьего этажа. - Ты уже был главным. Помнится, собирал деньги на ремонт, да так и не сделал. Толку от тебя, как от кота.
- Да от кота толку больше, – поддержала его пенсионерка из 6 квартиры, – кот, он хоть мышей и крыс ловит.
- Решено, лично я голосую за кота и иду домой. Где подписать? – Павел Николаевич вырвал бланк из рук бывшего председателя, корявым почерком подписал "Кот Кузя" и поставил галочку напротив.
Жена Катя, покраснев еще больше, но боясь поспорить с рассерженным супругом, подошла и расписалась напротив кота Кузи. Леша хмыкнул: «Раз так, я тоже за кота». К бюллетеню потянулись усталые, серьезные граждане. Кто-то голосовал за Татьяну Ивановну, кто-то решил, что Павел Николаевич будет хорошим председателем, кто-то даже вспомнил Лешу. Проголосовав, они начали разбредаться. И тут Татьяна Федоровна, в руках которой остался бюллетень, закричала:
-Люди, что же это творится?! У нас кот победил!
- Ну кот так кот, – буркнула старушка, опаздывающая на сериал.
- А мне-то что делать, – возмущалась Татьяна Федоровна, – мне что, документацию ему на картонку отнести?
- Да толку от твоих бумаг? Хоть коту мягче будет.
Собрание закончилось. Кот Кузя стал председателем подъезда номер один старенькой пятиэтажки маленького провинциального городка, находящегося в тысячах километров от столицы нашей необъятной Родины. Но, согласитесь, для кота это огромный карьерный рост.
Прошло три недели правления Кузи. Павел Николаевич возвращался домой, в свой замызганный подъезд. Поднимаясь по лестнице, на втором этаже встретил Татьяну Федоровну со шваброй и ведром воды, старательно отмывающую пол.
- Танюш, ты чего это тут убираешься? – удивился Павел Николаевич.
- А кто ж, кроме меня, это сделает? Кузя языком пол вылижет или с уборщицами договорится? – кивнула старушка на старательно умывающегося в углу председателя. - Вы же, хохмачи, его выбрали. А я в грязи жить не хочу: она на ногах в квартиру тащится. И заразы сколько можно принести! В новостях вчера слышала, что коронавирус от грязи пошел.
- Тань, а ты это, весь подъезд мыть собираешься? – посерьезнел Павел Николаевич
- Конечно, весь! С других этажей пойдут – натащут.
- Тань, ты подожди. На четвертом и пятом этажах свет не горит, я лампочки вкручу. И жену позову- она тебе поможет.
Леша, возвращавшийся домой, увидел Катю, пытающуюся оттереть доисторические надписи со стен подъезда. - Брось. Последнюю краску сдерешь.
- Ну вот бы и покрасил, чего языком молоть, – фыркнула Катя.
- Могу и покрасить, – пожал плечами Леша, - все равно краска в кладовке валяется.
На следующее утро в подъезде Леша с приятелями старательно красил стены в нежно-салатовый цвет. Кот Кузя исподлобья наблюдал за происходящим.
Да и было за чем! Баба Валя со второго этажа расставила цветочные горшки на подоконниках. Люська, которую всем подъездом ругали за шумные компании, регулярно заседающие в ее однушке, на каждом этаже повесила по картине... За месяц правления кота подъезд стал образцовым, а Кузя разжился нарядной подстилкой и мисками с кормом и водой. Да и сам он при регулярном питании потолстел и похорошел. Кто-то даже осмелился помыть нового председателя шампунем от блох, и теперь от него приятно пахло ромашками.
На следующий год единогласно выбрали председателем кота Кузю.
Третий час шло собрание. Жильцы первого подъезда пятиэтажки, построенной еще при Хрущеве, пытались выбрать главного по подъезду. Взмыленные, раскрасневшиеся, они кричали, но никак не могли определиться. Из грязного угла, лежа на засаленной картонке, за ними лениво наблюдал старый рыжий кот, проживший всю свою девятую жизнь в подвале этого же дома.
- Давайте выберем Татьяну Федоровну! – кричал солидный пожилой мужчина из пятнадцатой квартиры.
- Да при Татьяне Федоровне три уборщицы уволились и до сих пор подъезд никто не моет, гляньте, какая грязь кругом! – возмущалась домохозяйка с четвертого этажа.
- Давайте тогда выберем моего мужа, Павла Николаевича, – пискнула молодая домохозяйка из тринадцатой квартиры.
- Ты что городишь, Катя, - зарычал краснолицый мужчина, только что вернувшийся с вахты, - я и без того пашу, как лось, телевизор посмотреть не успеваю!
Катя осеклась и потупила взгляд. На мгновение повисла тишина. Холеный мужчина лет пятидесяти кашлянул, важно поправил очки и сказал:
- Раз никто не может справиться, придется мне стать главным.
- Ну уж нет, - закричал Лешка с третьего этажа. - Ты уже был главным. Помнится, собирал деньги на ремонт, да так и не сделал. Толку от тебя, как от кота.
- Да от кота толку больше, – поддержала его пенсионерка из 6 квартиры, – кот, он хоть мышей и крыс ловит.
- Решено, лично я голосую за кота и иду домой. Где подписать? – Павел Николаевич вырвал бланк из рук бывшего председателя, корявым почерком подписал "Кот Кузя" и поставил галочку напротив.
Жена Катя, покраснев еще больше, но боясь поспорить с рассерженным супругом, подошла и расписалась напротив кота Кузи. Леша хмыкнул: «Раз так, я тоже за кота». К бюллетеню потянулись усталые, серьезные граждане. Кто-то голосовал за Татьяну Ивановну, кто-то решил, что Павел Николаевич будет хорошим председателем, кто-то даже вспомнил Лешу. Проголосовав, они начали разбредаться. И тут Татьяна Федоровна, в руках которой остался бюллетень, закричала:
-Люди, что же это творится?! У нас кот победил!
- Ну кот так кот, – буркнула старушка, опаздывающая на сериал.
- А мне-то что делать, – возмущалась Татьяна Федоровна, – мне что, документацию ему на картонку отнести?
- Да толку от твоих бумаг? Хоть коту мягче будет.
Собрание закончилось. Кот Кузя стал председателем подъезда номер один старенькой пятиэтажки маленького провинциального городка, находящегося в тысячах километров от столицы нашей необъятной Родины. Но, согласитесь, для кота это огромный карьерный рост.
Прошло три недели правления Кузи. Павел Николаевич возвращался домой, в свой замызганный подъезд. Поднимаясь по лестнице, на втором этаже встретил Татьяну Федоровну со шваброй и ведром воды, старательно отмывающую пол.
- Танюш, ты чего это тут убираешься? – удивился Павел Николаевич.
- А кто ж, кроме меня, это сделает? Кузя языком пол вылижет или с уборщицами договорится? – кивнула старушка на старательно умывающегося в углу председателя. - Вы же, хохмачи, его выбрали. А я в грязи жить не хочу: она на ногах в квартиру тащится. И заразы сколько можно принести! В новостях вчера слышала, что коронавирус от грязи пошел.
- Тань, а ты это, весь подъезд мыть собираешься? – посерьезнел Павел Николаевич
- Конечно, весь! С других этажей пойдут – натащут.
- Тань, ты подожди. На четвертом и пятом этажах свет не горит, я лампочки вкручу. И жену позову- она тебе поможет.
Леша, возвращавшийся домой, увидел Катю, пытающуюся оттереть доисторические надписи со стен подъезда. - Брось. Последнюю краску сдерешь.
- Ну вот бы и покрасил, чего языком молоть, – фыркнула Катя.
- Могу и покрасить, – пожал плечами Леша, - все равно краска в кладовке валяется.
На следующее утро в подъезде Леша с приятелями старательно красил стены в нежно-салатовый цвет. Кот Кузя исподлобья наблюдал за происходящим.
Да и было за чем! Баба Валя со второго этажа расставила цветочные горшки на подоконниках. Люська, которую всем подъездом ругали за шумные компании, регулярно заседающие в ее однушке, на каждом этаже повесила по картине... За месяц правления кота подъезд стал образцовым, а Кузя разжился нарядной подстилкой и мисками с кормом и водой. Да и сам он при регулярном питании потолстел и похорошел. Кто-то даже осмелился помыть нового председателя шампунем от блох, и теперь от него приятно пахло ромашками.
На следующий год единогласно выбрали председателем кота Кузю.
Гуменник Иван. Страх моего детства
— Паша, бегом в кровать, ты видел время?
— Мама, я не понимаю часы, еще светло.
— Белые ночи! Сколько раз тебе объясняла! Видишь, узкая стрелка показывает на двенадцать.
Мальчик, сведя брови, перебирает пальцы.
— Это десять и два?
— Да, и если ты немедленно не ляжешь в кровать и быстро не уснешь, то придут Петрень и Чесночи. Засунут они тебя в мешок и утащат. И съедят, конечно. Ты будешь дергать своими ножками, пытаться кричать, а голос-то пропадет. А знаешь, что самое страшное?
— Что? — шепчет мальчик, уже натягивая на подбородок одеяло.
— То, что им будет все равно. Души-то у них нет. Ты понял?
— Да, да, это так страшно. А что у них там вместо души?
— Вместо души у Петрени топкое болото, в котором пропадешь, если до часу уснуть не сможешь. Ну спи, спи давай.
Мальчик крепко зажмуривается и засыпает, боясь пошевелиться.
Я провернула ключ. Громыхнуло железо. Пасть опустевшей комнаты захлопнулась. В полночь мне нужно выгуливать своего питомца. Его зовут Чесночи, у него странный вид: единственный зеленый глаз искрится какой-то непонятной хитростью, коротенькие ножки упираются и протестуют против прогулки, либо смиренно волочатся по асфальту, зубы кривые, а в животе все время урчит. Кто-нибудь другой сказал бы, что его надо сводить к ветеринару. Но я и сама хороша: долговязое телосложение, бледное как мел лицо с четырьмя рядами зубов, которым необходимы брекеты, и наконец, ледяная вода узких каналов вместо крови, которую гонит по телу сердце… а может его и вовсе... Хм...
Ночь выдалась теплой и светлой. Асфальт и бетон домов еще не остыли от жаркого дня. Я была похожа на влажную жабу, которую положили иссыхать на нагретом асфальте. Обычно я себя хранила при температуре ниже двадцати градусов, избегая света, и в недоступном для детей месте, но сегодняшний день и даже ночь противоречили возможности моего существования: ни одно из абиотических условий моей среды обитания соблюдено не было. Да и биотические тоже, кругом люди. Пора возвращаться.
С прошлого хлопка этой двери прошел час. Домой я вернулась одна. После прогулки у моего песика разыгрывается аппетит. Обычно к часу ночи Чесночи отправляется искать себе ужин. Как правило он делает это сам, а мне кажется, что свежатина полезней сухого корма. Раздался скрежет люка, ведущего на крышу и какой-то вскрик, значит, скоро Чесночи вернётся. Надеюсь, строитель в этот раз окажется покрупнее.
Эх, что бы я без работников ЖКХ делала, сидела бы, наверное, в сквозняках и с пустым желудком. Я уютненько завернулась в картонку, Чесночи лежал в ногах, есть не хотелось. Было сыро и наконец-то прохладно, видимо, завтра будет дождь. Да, именно из-за таких моментов хочется жить. Строительную каску я приспособлю под миску. Идея хорошая, можно спать.
Утром я в обязательном порядке решила посетить общественное место, чтобы не подхватить асоциалиоз. Эти выходы нужны мне как витамины, от которых становится хорошо на душе… Которой может и…Я вспомнила про сказку, которую однажды подслушала и содрогнулась. Вот же придумают. А что, если это правда, и ее нет? Об этом думать не хотелось.
Я вышла. Погода оказалась просто прекрасной: дождь, да и людей не было видно. Нельзя сказать, что их я не любила. По-отдельности никакого отвращения во мне они не вызывали, скорее наоборот, вызывали только аппетит. Чего нельзя сказать про человечество в целом с их отвратительной коммуникацией. Но ведь в малых дозах она нужна и мне. Витамины…
Я вышла и заставила себя сесть в автобус. Проездной не нужен. Скорее всего меня, как всегда, не заметят. А если заметят, тогда я просто сниму капюшон, водитель увидит жабры, не поверит себе, зажмурится, снова откроет глаза и, как человек, обладающий рациональным мышлением, станет смотреть в другую сторону. Кстати, о жабрах. Когда-то они даже имели свое назначение. Несколько веков назад тут было только моё болото, и я жила в воде. Да, теперь все иначе.
По дороге мне встретилось множество «остатков» или «объедков», но я предпочитаю именовать их - «огрызками». Тех, кого я видела уже не в первый раз. Своих жертв я высасывала изнутри, забирала у них то, чему определение подобрать невозможно, но чем я пытаюсь утолить свой голод. Огрызка почти ничто не выделяет. Неестественная походка вскоре проходит, укус заживает, но лицо… Сложно. Наверное, оно становится, как студень.
Люди... Вопреки новомодным мультикам, увиденным мной через окна первых этажей, нам всем противны инаковые. Почему люди инаковые? У несъеденных людей что-то есть, какой-то выпячивающий излишек, которого я так люблю их лишать, делая похожими на себя. Но сейчас я не собираюсь их есть, обычно я не завтракаю, мне всего лишь нужны витамины, и я иду в музей. Я слегка растянула губы в разные стороны и подошла кассе.
— Билетики берём?
Меня опять заметили, от этого щекотно в животе. Я сразу пошаркала по паркету к натюрмортам. На табличке они были обозначены как портреты. Как вкусно от них пахло! Давно съеденные смотрительницы залов никак не реагировали на этот аромат. У меня же вскоре разыгрался аппетит и пришлось срочно отправиться на поиски закуски.
Я хожу аккуратно, надо беречь обувь. Новую я никогда не ношу, а подшиваю старую. На носке можно разглядеть помпон от турецких туфель, где-то проглядывает береста от лаптей и эмблема кроссовок. Несмотря на дождь, мне не было холодно. Я слишком старомодна, чтобы иметь постоянную температуру тела.
Что у меня точно было, так это чуйка на полных. Никаких особых ощущений, запахов или следов нет. Просто бродишь, и все получается само собой. Я подошла к спальному кварталу и завернула во двор. Из дома выходил тусклый женоподобный огрызок с худощавым, при этом совершенно полным ребенком, которому было где-то года три-четыре. Послышались крики.
— В следующий раз будешь знать, как штору резать! Оставить одного невозможно! Сволочь.
Мальчик что-то пробурчал неразборчиво. Мать побагровела.
— Одни проблемы! Вот отдам тебя Петрени.
Я вздрогнула и задержала дыхание, чтобы услышать ответ ребенка.
— Мама, прости, я тебя люблю, я больше не буду.
— Сто раз обещал – «не буду». Стой здесь, жди меня, а я в магазин зайду.
Мальчик ничего не ответил, только глянул исподлобья и вздохнул. Внезапно до меня долетело это ощущение полности. Оно, как ветер, обдувающий тебя и подгоняющий вперед ненавязчивыми толчками в спину. Оно ощущается, как запах, который ты внезапно чувствуешь, а потом не можешь даже вспомнить. Я медленно подошла к ребенку сзади, одну руку положила ему на плечо, а второй закрыла глаза. Теперь он спал. Я подхватила голову, расслабленно склонившуюся набок, подняла тело и положила мальчика на плечо. Домой! Метровыми шагами я перепрыгивала лужи. Ветер морозил кожу и трепал верхушки деревьев. По сторонам мелькали припаркованные машины, стены, люди.
Но вот уже и знакомый двор, лестница, которую я быстро пролетела, и чердак. Чесночи спал и на мой приход внимания никакого не обратил. Положив мальчика на свою картонку, я стала отряхивать плащ от воды, чтобы его укрыть. Он спал тревожно и часто жмурил глаза. Я присела рядом и стала на него смотреть. Вся моя одежда пропиталась этой наполненностью. Вдруг мальчик стал крутить головой и шептать:
— Мама, мамочка, ты тут? Мама?
Я вперила взгляд в стену, на несколько секунд заглушив свои мысли, но сопротивляться уже было невозможно. Меня тошнило от того, что я недавно хотела его съесть, превратить в пустой огрызок. А сейчас я как будто наполняюсь сама, ничего не отбирая и не откусывая. Я больше не хочу есть. Что это? Так не бывает. Это противоречит физике. Мне не хочется, но я должна питаться. Я медленно подошла к Паше и аккуратно лизнула его ухо. В этот момент в брюхе у меня все ухнуло, сжалось и опять потянуло пустотой изнутри. Я отошла и снова стала медленно наполняться. Экспериментально я поняла, что стала другой. Это не тот театральный катарсис с вырыванием волос и покаянием. Просто я не хочу есть, я полна. Раньше, когда огрызков было гораздо меньше, прием пищи не был чем-то большим, нежели приятным утолением голода. Кто-то убежал? Ничего страшного, найдется другой. Ходячие куски (иногда сильно потрепанной) души. Их для меня не было ни до момента приема пищи, ни после. А его для меня нет как пищи. Я не могу его изменить, а он меня смог. Я не голодна.
Выход был только один. Я взяла сонного, потного ребенка, завернула в картон и уже бежала. Я грела дрожащие руки об него и совершенно физиологически чувствовала, как нечто проходит через кожные поры, и шипя разливается.
Как только я поставила еще спящего мальчика у крыльца, прислонив к стене дома, из подъезда вышла мать. Её речь на этот раз я уже не слышала, но видела её лицо, когда она заметила своего сына. На её лице, как капли освежающего дождя оседала полность, брызжущая и искрящаяся.
Теперь мне просто хотелось посидеть одной. Пустой соседний двор как нельзя лучше подходил для того, чтобы осознать свою полность. Там я сидела на асфальте и чувствовала еле заметное тепло где-то в районе живота, причем, это была не изжога, да, определенно не изжога. И оно точно не было остатком полноты мальчика. Оно моё. Водянистое, мутное, но моё. Кажется, я вся наполнилась. Главный страх моего детства, да и жизни в целом, не оправдался. Она у меня все-таки есть… Понимая это, и не понимая, что теперь делать, я просидела тут до утра…
В дома стороны Петроградской
Я всматриваюсь все чаще.
На днище могилы братской,
В колодце ворон, молчащих
Сижу я, дрожу немного.
Уплыли ночные духи-
Сосущие свет миноги,
Теперь золотые мухи.
Забылся уже мой голод,
Забылся и вид еды.
Где был я насквозь проколот,
Лишь шрамов теперь ряды.
На дне моём плещется влага,
Счастье течёт по коже.
Жалко, что я бумага,
Теперь растворюсь похоже.
Чесночи. Совсем забыла про него. Я должна ему все объяснить.
— Паша, бегом в кровать, ты видел время?
— Мама, я не понимаю часы, еще светло.
— Белые ночи! Сколько раз тебе объясняла! Видишь, узкая стрелка показывает на двенадцать.
Мальчик, сведя брови, перебирает пальцы.
— Это десять и два?
— Да, и если ты немедленно не ляжешь в кровать и быстро не уснешь, то придут Петрень и Чесночи. Засунут они тебя в мешок и утащат. И съедят, конечно. Ты будешь дергать своими ножками, пытаться кричать, а голос-то пропадет. А знаешь, что самое страшное?
— Что? — шепчет мальчик, уже натягивая на подбородок одеяло.
— То, что им будет все равно. Души-то у них нет. Ты понял?
— Да, да, это так страшно. А что у них там вместо души?
— Вместо души у Петрени топкое болото, в котором пропадешь, если до часу уснуть не сможешь. Ну спи, спи давай.
Мальчик крепко зажмуривается и засыпает, боясь пошевелиться.
Я провернула ключ. Громыхнуло железо. Пасть опустевшей комнаты захлопнулась. В полночь мне нужно выгуливать своего питомца. Его зовут Чесночи, у него странный вид: единственный зеленый глаз искрится какой-то непонятной хитростью, коротенькие ножки упираются и протестуют против прогулки, либо смиренно волочатся по асфальту, зубы кривые, а в животе все время урчит. Кто-нибудь другой сказал бы, что его надо сводить к ветеринару. Но я и сама хороша: долговязое телосложение, бледное как мел лицо с четырьмя рядами зубов, которым необходимы брекеты, и наконец, ледяная вода узких каналов вместо крови, которую гонит по телу сердце… а может его и вовсе... Хм...
Ночь выдалась теплой и светлой. Асфальт и бетон домов еще не остыли от жаркого дня. Я была похожа на влажную жабу, которую положили иссыхать на нагретом асфальте. Обычно я себя хранила при температуре ниже двадцати градусов, избегая света, и в недоступном для детей месте, но сегодняшний день и даже ночь противоречили возможности моего существования: ни одно из абиотических условий моей среды обитания соблюдено не было. Да и биотические тоже, кругом люди. Пора возвращаться.
С прошлого хлопка этой двери прошел час. Домой я вернулась одна. После прогулки у моего песика разыгрывается аппетит. Обычно к часу ночи Чесночи отправляется искать себе ужин. Как правило он делает это сам, а мне кажется, что свежатина полезней сухого корма. Раздался скрежет люка, ведущего на крышу и какой-то вскрик, значит, скоро Чесночи вернётся. Надеюсь, строитель в этот раз окажется покрупнее.
Эх, что бы я без работников ЖКХ делала, сидела бы, наверное, в сквозняках и с пустым желудком. Я уютненько завернулась в картонку, Чесночи лежал в ногах, есть не хотелось. Было сыро и наконец-то прохладно, видимо, завтра будет дождь. Да, именно из-за таких моментов хочется жить. Строительную каску я приспособлю под миску. Идея хорошая, можно спать.
Утром я в обязательном порядке решила посетить общественное место, чтобы не подхватить асоциалиоз. Эти выходы нужны мне как витамины, от которых становится хорошо на душе… Которой может и…Я вспомнила про сказку, которую однажды подслушала и содрогнулась. Вот же придумают. А что, если это правда, и ее нет? Об этом думать не хотелось.
Я вышла. Погода оказалась просто прекрасной: дождь, да и людей не было видно. Нельзя сказать, что их я не любила. По-отдельности никакого отвращения во мне они не вызывали, скорее наоборот, вызывали только аппетит. Чего нельзя сказать про человечество в целом с их отвратительной коммуникацией. Но ведь в малых дозах она нужна и мне. Витамины…
Я вышла и заставила себя сесть в автобус. Проездной не нужен. Скорее всего меня, как всегда, не заметят. А если заметят, тогда я просто сниму капюшон, водитель увидит жабры, не поверит себе, зажмурится, снова откроет глаза и, как человек, обладающий рациональным мышлением, станет смотреть в другую сторону. Кстати, о жабрах. Когда-то они даже имели свое назначение. Несколько веков назад тут было только моё болото, и я жила в воде. Да, теперь все иначе.
По дороге мне встретилось множество «остатков» или «объедков», но я предпочитаю именовать их - «огрызками». Тех, кого я видела уже не в первый раз. Своих жертв я высасывала изнутри, забирала у них то, чему определение подобрать невозможно, но чем я пытаюсь утолить свой голод. Огрызка почти ничто не выделяет. Неестественная походка вскоре проходит, укус заживает, но лицо… Сложно. Наверное, оно становится, как студень.
Люди... Вопреки новомодным мультикам, увиденным мной через окна первых этажей, нам всем противны инаковые. Почему люди инаковые? У несъеденных людей что-то есть, какой-то выпячивающий излишек, которого я так люблю их лишать, делая похожими на себя. Но сейчас я не собираюсь их есть, обычно я не завтракаю, мне всего лишь нужны витамины, и я иду в музей. Я слегка растянула губы в разные стороны и подошла кассе.
— Билетики берём?
Меня опять заметили, от этого щекотно в животе. Я сразу пошаркала по паркету к натюрмортам. На табличке они были обозначены как портреты. Как вкусно от них пахло! Давно съеденные смотрительницы залов никак не реагировали на этот аромат. У меня же вскоре разыгрался аппетит и пришлось срочно отправиться на поиски закуски.
Я хожу аккуратно, надо беречь обувь. Новую я никогда не ношу, а подшиваю старую. На носке можно разглядеть помпон от турецких туфель, где-то проглядывает береста от лаптей и эмблема кроссовок. Несмотря на дождь, мне не было холодно. Я слишком старомодна, чтобы иметь постоянную температуру тела.
Что у меня точно было, так это чуйка на полных. Никаких особых ощущений, запахов или следов нет. Просто бродишь, и все получается само собой. Я подошла к спальному кварталу и завернула во двор. Из дома выходил тусклый женоподобный огрызок с худощавым, при этом совершенно полным ребенком, которому было где-то года три-четыре. Послышались крики.
— В следующий раз будешь знать, как штору резать! Оставить одного невозможно! Сволочь.
Мальчик что-то пробурчал неразборчиво. Мать побагровела.
— Одни проблемы! Вот отдам тебя Петрени.
Я вздрогнула и задержала дыхание, чтобы услышать ответ ребенка.
— Мама, прости, я тебя люблю, я больше не буду.
— Сто раз обещал – «не буду». Стой здесь, жди меня, а я в магазин зайду.
Мальчик ничего не ответил, только глянул исподлобья и вздохнул. Внезапно до меня долетело это ощущение полности. Оно, как ветер, обдувающий тебя и подгоняющий вперед ненавязчивыми толчками в спину. Оно ощущается, как запах, который ты внезапно чувствуешь, а потом не можешь даже вспомнить. Я медленно подошла к ребенку сзади, одну руку положила ему на плечо, а второй закрыла глаза. Теперь он спал. Я подхватила голову, расслабленно склонившуюся набок, подняла тело и положила мальчика на плечо. Домой! Метровыми шагами я перепрыгивала лужи. Ветер морозил кожу и трепал верхушки деревьев. По сторонам мелькали припаркованные машины, стены, люди.
Но вот уже и знакомый двор, лестница, которую я быстро пролетела, и чердак. Чесночи спал и на мой приход внимания никакого не обратил. Положив мальчика на свою картонку, я стала отряхивать плащ от воды, чтобы его укрыть. Он спал тревожно и часто жмурил глаза. Я присела рядом и стала на него смотреть. Вся моя одежда пропиталась этой наполненностью. Вдруг мальчик стал крутить головой и шептать:
— Мама, мамочка, ты тут? Мама?
Я вперила взгляд в стену, на несколько секунд заглушив свои мысли, но сопротивляться уже было невозможно. Меня тошнило от того, что я недавно хотела его съесть, превратить в пустой огрызок. А сейчас я как будто наполняюсь сама, ничего не отбирая и не откусывая. Я больше не хочу есть. Что это? Так не бывает. Это противоречит физике. Мне не хочется, но я должна питаться. Я медленно подошла к Паше и аккуратно лизнула его ухо. В этот момент в брюхе у меня все ухнуло, сжалось и опять потянуло пустотой изнутри. Я отошла и снова стала медленно наполняться. Экспериментально я поняла, что стала другой. Это не тот театральный катарсис с вырыванием волос и покаянием. Просто я не хочу есть, я полна. Раньше, когда огрызков было гораздо меньше, прием пищи не был чем-то большим, нежели приятным утолением голода. Кто-то убежал? Ничего страшного, найдется другой. Ходячие куски (иногда сильно потрепанной) души. Их для меня не было ни до момента приема пищи, ни после. А его для меня нет как пищи. Я не могу его изменить, а он меня смог. Я не голодна.
Выход был только один. Я взяла сонного, потного ребенка, завернула в картон и уже бежала. Я грела дрожащие руки об него и совершенно физиологически чувствовала, как нечто проходит через кожные поры, и шипя разливается.
Как только я поставила еще спящего мальчика у крыльца, прислонив к стене дома, из подъезда вышла мать. Её речь на этот раз я уже не слышала, но видела её лицо, когда она заметила своего сына. На её лице, как капли освежающего дождя оседала полность, брызжущая и искрящаяся.
Теперь мне просто хотелось посидеть одной. Пустой соседний двор как нельзя лучше подходил для того, чтобы осознать свою полность. Там я сидела на асфальте и чувствовала еле заметное тепло где-то в районе живота, причем, это была не изжога, да, определенно не изжога. И оно точно не было остатком полноты мальчика. Оно моё. Водянистое, мутное, но моё. Кажется, я вся наполнилась. Главный страх моего детства, да и жизни в целом, не оправдался. Она у меня все-таки есть… Понимая это, и не понимая, что теперь делать, я просидела тут до утра…
В дома стороны Петроградской
Я всматриваюсь все чаще.
На днище могилы братской,
В колодце ворон, молчащих
Сижу я, дрожу немного.
Уплыли ночные духи-
Сосущие свет миноги,
Теперь золотые мухи.
Забылся уже мой голод,
Забылся и вид еды.
Где был я насквозь проколот,
Лишь шрамов теперь ряды.
На дне моём плещется влага,
Счастье течёт по коже.
Жалко, что я бумага,
Теперь растворюсь похоже.
Чесночи. Совсем забыла про него. Я должна ему все объяснить.
Павлюк Яна. Полёт в Гонолупу, или Парадоксы возраста
Полёт в Гонолупу, или Парадоксы возраста
«Понедельник. Дорогой дневник, вот и начинается последняя неделя зимы. Парадокс: февраль – самый короткий месяц, но кажется, что он тянется вечно…»
Ладно, никакого дневника у неё не было. Она не из тех, кто проговаривает и структурирует свои мысли и переживания. Она любит хаос. Правда, упорядоченный хаос. Но с виду не скажешь: она прилежная, робкая и послушная. Пытается слушать себя, но получается плохо. Она слушает, но не слышит. И её никто не слышит.
Она бежит после уроков домой – не хочет, как все, толпиться у ящика с «валентинками», ей не нужно внимание. Но она его получает: заледенелый снежок прилетает прямо в нос, и рот заполняется кровью, солёной и тёплой. Она поворачивается к детям, которые развлекались, бросая эти самые снежки в случайных прохожих, и оскаливается. Дети начинают смешно дразниться, а она бросает красный от крови снежок в стену школы, удивляется причудливой кляксе и фотографирует на смартфон.
Кровь всё ещё не останавливается, и она запрокидывает голову вверх. Там – бесконечная парча неба, синеву которого вспарывает белый шрам от пролетающего самолета. Куда летят эти люди? Она представляет Бангкок и Сингапур. Майами и Канберру. Пытается представить Гонолулу, хотя даже не представляет себе, где он (или она?) находится. Неожиданно разозлившись, она одёргивает себя и вспоминает, что люди летят в какой-нибудь Челябинск или в Магнитогорск. И больше не представляет Бангкок или Гонолулу. Она представляет свой вечер…
Вечер наступает, и она идёт навестить бабушку и дедушку. Они угощают её пирогами и спрашивают, как дела в школе. Но вопрос не услышан, вернее, проигнорирован – она вспоминает, какими они были раньше. Дедушка раньше слушал «ДДТ» и ездил на УАЗе. Сейчас он слушает бабушку и смотрит телевизор.
Она спрашивает бабушку, были ли они с дедом в Гонолулу. Бабушка отвечает, что они были в Кавминводах. Там есть пальмы. Дедушка говорит, что не помнит там пальм. Бабушка говорит, что та неделя была отличной. Дедушка спорит и говорит, что та неделя была лучшей. Она спрашивает у дедушки и бабушки, будут ли ещё когда-то отличные недели в их жизни. Они не отвечают и говорят, что ей пора домой.
Она заходит домой и прыгает под одеяло к сестре. Ноги сестры ледяные, хотя она давно лежит под одеялом. Она греет ноги сестры, а сестра щиплет её пальцами ног. Потом она идёт к другой сестре, но та уже спит. Она убирает её волосы с горячего лба – температура так и не спадает третий день. Сестра выдыхает тихий стон. Она смотрит и думает о том, что не знает своих сестёр. Смотрит на них каждый день, но не видит. Потом она думает о себе, о том, что её тоже никто не видит, – парадокс очевидности. И засыпает.
«Вторник. Дорогой дневник, я сегодня решила устроить день, когда не буду врать никому ни секунды. Кажется, что это будет отличный день…»
Нет, она не ведёт дневник, ей хватает её памяти. Ведь воспоминания непостоянны, но их можно регулировать, ими можно управлять. Главное – не записывать их. Если не написано – значит их могло не быть. Значит, можно всё исправить.
Она пробирается сквозь толпу на остановке, чтобы первой заскочить в автобус, и падает на сиденье. Автобус наполняется людьми и, кажется, раздувается в размерах. Наконец сжимает зубами дверей пуховики последних втиснувшихся в него людей и, фыркая, покачиваясь и потрескивая, как перезрелый арбуз, нехотя трогается с места. К ней подходит пожилая женщина и требует уступить место. Она отвечает, что хоть женщина и выглядит потрёпанно, но всё же она не старуха и вполне может постоять. Это была первая правда за день. Но в ответ получила не благодарность, а крик и упрёки в невоспитанности. Хотя разве ТАК кричат воспитанные люди?
Она заходит в школу и на приветствие охранника отвечает, что день не такой уж и добрый, а если он считает его таковым, то может держать своё мнение при себе. Охранник юмор не оценил (вернее, оценил криком воспитанной женщины из автобуса), но ей всё равно – для неё это вторая на сегодня правда.
На вопрос учителя о домашнем задании она (единственная!) говорит, что готова, и отвечает на все вопросы правильно. Но за мгновение до того, как учитель собирается поставить ей «отлично», выпаливает, что выучила всё это просто так, на автомате, и что завтра точно так же забудет это, потому что это пыль и что она не видит никакой ценности в большинстве знаний, дающихся ей в школе. Оценка учителя моментально меняется на «неуд», выговор с нравоучениями перед всем классом и записью в дневник с вызовом родителей в школу.
Её родители… Мама любит её без остатка и без «но». Но она, как и все, не слышит её. Папа – единственный, кто слышит. Но он далеко, и у него нет времени её слушать. Парадокс. Это слово недавно появилось в её жизни, и она всё ещё продолжает с ним знакомиться. Часто думает о нём и иногда пробует на вкус. Сегодня оно холодное и колючее. Как туман. Или как мороженое. А цвет? Наверное, синий. Или загадочный индиго.
Она заходит домой и на вопрос мамы о прошедшем дне сразу отвечает, что её вызывают в школу. Потом долго стоит в душе, подставляя горячей воде холодный лоб. А мама что-то говорит и говорит…
Выйдя из ванны, она собирается пройтись по комнатам и пожелать всем доброй ночи, но вспоминает, что это день, когда она не врёт, и молча идёт спать. Ведь как минимум её ночь доброй не будет.
«Среда. Дорогой дневник, сегодня мама идёт в школу, потому что её вызвали…» Так могла бы написать она, но дневник она не ведёт.
Её маме объясняют, что её дочь устроила диверсию, что её дочь устроила клоунаду, что её дочь дискредитирует роль педагога и функции образования. Мама слушает и говорит, что дочь будет наказана. Но это слова для чужих. А глазами мама с ней. Поэтому ничего удивительного в том, что, выйдя из школы, мама ведет её в магазин. Там нет ничего подходящего. Ничего такого, что было бы не стыдно надеть перед тем, чьё мнение может быть важным. Ситуация такая же, как и с самолётами, – они летят в никуда, вместо того, чтобы лететь в Гонолулу. Мама открывает приложение в телефоне и заказывает в интернет-магазине.
«Четверг. Дорогой дневник, сегодня будет ненавистный день в школе, а потом я обязана буду ехать на день рождения родственницы…»
Она думает: можно ли сделать так, чтобы этот день уже скорее закончился, ещё не успев начаться? Так бы она написала в дневнике, если бы он у неё был.
Она заходит в класс и моментально считывает в равнодушных чужих глазах, что она странная. Что она ненормальная. Что с ней лучше не связываться. В его глазах она читает другое – она классная. Что с ней неплохо было бы связаться. А она задумывается о том, что у них может быть загородный дом, кудрявый пёс (она забыла эту породу) и хвойный лес за окном. Она думает, что между ними может быть что-то искреннее, что-то нежное, что-то… Но ей нужно ехать к родственнице на день рождения.
Она сидит за столом, за которым собралась вся семья. Все едят рыбу и какой-то заморский сыр – очень дорогой, а потому очень вкусный (так смешно утверждают собравшиеся). Приходит время для торта. Она смотрит на него и видит красоту – ту, которой нет в настоящей жизни. Все поздравляют именинницу, желают ей всего хорошего. А она говорит, что этот торт – нереальная красота. Именинница отвечает, что никакая это не красота и предлагает быстрее его резать. Она поражается, что красоту можно резать и есть, и выходит из-за стола.
«Пятница. Дорогой дневник, сегодня ничего не произойдёт…»
Она всё ещё не ведёт дневник, и в этот день действительно не происходит ничего, что можно было записать в него, если бы она его вела. Она ложится спать пораньше.
«Суббота. Дорогой дневник, я влюбилась…»
Она просыпается. Потягиваясь, открывает заметки в телефоне и пишет первую фразу своего дневника. Потом стирает. Весь день ходит по квартире, вернее, летает. Потому что он ей написал. Написал, что считает её крутой. А она ответила, что предпочла бы, чтобы он считал её загадочной. Он написал, что ему нравится, как она смотрит на мир. А она ответила, что он даже не представляет, как она смотрит на мир. И радостно смеётся – на душе удивительно хорошо. Тоже парадокс – но сегодня он изумрудно-розовый. И бархатно-тёплый (ого, сегодня он даже осязаемый!) И они договариваются увидеться завтра…
Чтобы быстрее наступило завтра, она снова ложится спать в детское время, ещё вчера презираемое, послушно закрывает глаза, но ещё долго слушает шорох занавески, звук мотора холодильника и кашель младшей сестры. Кажется, сестра выздоравливает.
«Воскресенье. Дорогой дневник…»
Она кричит на всю квартиру, кричит на весь двор и, кажется, на весь район. Но она делает это так, что её не слышит ни одна живая душа. Она отменяет встречу с ним, потому что сегодня случился семейный праздник. Мама заказала столик в кафе и будет нас баловать фастфудом, который в другие дни под запретом. Младшая сестра выздоровела. Мама говорит, что это чудо. А она думает, что это антибиотики.
В кафе нет его, зато есть сёстры и мама. А ещё там есть окно, в котором трещинками паутины проступают прощальные узоры уходящей зимы. Этот февраль сгинет навсегда, но она продолжит в нём жить. «Снова парадокс», – подумала она, глядя на тающий шарик мороженого цвета февраля – мяты и шоколада.
Сквозь стену из стекла она смотрит на мир за границами кафе. Всё самое интересное разворачивается наверху. Она поднимает взгляд в небо и видит самолёт, который разрезает небо, словно гарпун капитана Ахавы вспарывает брюхо Моби Дика.
«Девочки, давайте полетим куда-нибудь?» – восклицает счастливая мама. С таким предложением спорить невозможно, и все одобрительно кричат «ура!». На правах старшей она улыбается маме, а мама понимающе говорит: «Это был отличный день». Младшая сестра добавляет басом: «Дамы, это была отличная неделя». И все смеются.
«Понедельник. Я поняла, что слышать, слушать, видеть и смотреть – это не главное. Важно чувствовать. Но это тоже парадокс. Парадокс возраста.
P.S: это была и вправду отличная неделя. Но как же я рада, что она закончилась. Как же я рада приближению этой неумолимой и бесстыдной весны…»
Полёт в Гонолупу, или Парадоксы возраста
«Понедельник. Дорогой дневник, вот и начинается последняя неделя зимы. Парадокс: февраль – самый короткий месяц, но кажется, что он тянется вечно…»
Ладно, никакого дневника у неё не было. Она не из тех, кто проговаривает и структурирует свои мысли и переживания. Она любит хаос. Правда, упорядоченный хаос. Но с виду не скажешь: она прилежная, робкая и послушная. Пытается слушать себя, но получается плохо. Она слушает, но не слышит. И её никто не слышит.
Она бежит после уроков домой – не хочет, как все, толпиться у ящика с «валентинками», ей не нужно внимание. Но она его получает: заледенелый снежок прилетает прямо в нос, и рот заполняется кровью, солёной и тёплой. Она поворачивается к детям, которые развлекались, бросая эти самые снежки в случайных прохожих, и оскаливается. Дети начинают смешно дразниться, а она бросает красный от крови снежок в стену школы, удивляется причудливой кляксе и фотографирует на смартфон.
Кровь всё ещё не останавливается, и она запрокидывает голову вверх. Там – бесконечная парча неба, синеву которого вспарывает белый шрам от пролетающего самолета. Куда летят эти люди? Она представляет Бангкок и Сингапур. Майами и Канберру. Пытается представить Гонолулу, хотя даже не представляет себе, где он (или она?) находится. Неожиданно разозлившись, она одёргивает себя и вспоминает, что люди летят в какой-нибудь Челябинск или в Магнитогорск. И больше не представляет Бангкок или Гонолулу. Она представляет свой вечер…
Вечер наступает, и она идёт навестить бабушку и дедушку. Они угощают её пирогами и спрашивают, как дела в школе. Но вопрос не услышан, вернее, проигнорирован – она вспоминает, какими они были раньше. Дедушка раньше слушал «ДДТ» и ездил на УАЗе. Сейчас он слушает бабушку и смотрит телевизор.
Она спрашивает бабушку, были ли они с дедом в Гонолулу. Бабушка отвечает, что они были в Кавминводах. Там есть пальмы. Дедушка говорит, что не помнит там пальм. Бабушка говорит, что та неделя была отличной. Дедушка спорит и говорит, что та неделя была лучшей. Она спрашивает у дедушки и бабушки, будут ли ещё когда-то отличные недели в их жизни. Они не отвечают и говорят, что ей пора домой.
Она заходит домой и прыгает под одеяло к сестре. Ноги сестры ледяные, хотя она давно лежит под одеялом. Она греет ноги сестры, а сестра щиплет её пальцами ног. Потом она идёт к другой сестре, но та уже спит. Она убирает её волосы с горячего лба – температура так и не спадает третий день. Сестра выдыхает тихий стон. Она смотрит и думает о том, что не знает своих сестёр. Смотрит на них каждый день, но не видит. Потом она думает о себе, о том, что её тоже никто не видит, – парадокс очевидности. И засыпает.
«Вторник. Дорогой дневник, я сегодня решила устроить день, когда не буду врать никому ни секунды. Кажется, что это будет отличный день…»
Нет, она не ведёт дневник, ей хватает её памяти. Ведь воспоминания непостоянны, но их можно регулировать, ими можно управлять. Главное – не записывать их. Если не написано – значит их могло не быть. Значит, можно всё исправить.
Она пробирается сквозь толпу на остановке, чтобы первой заскочить в автобус, и падает на сиденье. Автобус наполняется людьми и, кажется, раздувается в размерах. Наконец сжимает зубами дверей пуховики последних втиснувшихся в него людей и, фыркая, покачиваясь и потрескивая, как перезрелый арбуз, нехотя трогается с места. К ней подходит пожилая женщина и требует уступить место. Она отвечает, что хоть женщина и выглядит потрёпанно, но всё же она не старуха и вполне может постоять. Это была первая правда за день. Но в ответ получила не благодарность, а крик и упрёки в невоспитанности. Хотя разве ТАК кричат воспитанные люди?
Она заходит в школу и на приветствие охранника отвечает, что день не такой уж и добрый, а если он считает его таковым, то может держать своё мнение при себе. Охранник юмор не оценил (вернее, оценил криком воспитанной женщины из автобуса), но ей всё равно – для неё это вторая на сегодня правда.
На вопрос учителя о домашнем задании она (единственная!) говорит, что готова, и отвечает на все вопросы правильно. Но за мгновение до того, как учитель собирается поставить ей «отлично», выпаливает, что выучила всё это просто так, на автомате, и что завтра точно так же забудет это, потому что это пыль и что она не видит никакой ценности в большинстве знаний, дающихся ей в школе. Оценка учителя моментально меняется на «неуд», выговор с нравоучениями перед всем классом и записью в дневник с вызовом родителей в школу.
Её родители… Мама любит её без остатка и без «но». Но она, как и все, не слышит её. Папа – единственный, кто слышит. Но он далеко, и у него нет времени её слушать. Парадокс. Это слово недавно появилось в её жизни, и она всё ещё продолжает с ним знакомиться. Часто думает о нём и иногда пробует на вкус. Сегодня оно холодное и колючее. Как туман. Или как мороженое. А цвет? Наверное, синий. Или загадочный индиго.
Она заходит домой и на вопрос мамы о прошедшем дне сразу отвечает, что её вызывают в школу. Потом долго стоит в душе, подставляя горячей воде холодный лоб. А мама что-то говорит и говорит…
Выйдя из ванны, она собирается пройтись по комнатам и пожелать всем доброй ночи, но вспоминает, что это день, когда она не врёт, и молча идёт спать. Ведь как минимум её ночь доброй не будет.
«Среда. Дорогой дневник, сегодня мама идёт в школу, потому что её вызвали…» Так могла бы написать она, но дневник она не ведёт.
Её маме объясняют, что её дочь устроила диверсию, что её дочь устроила клоунаду, что её дочь дискредитирует роль педагога и функции образования. Мама слушает и говорит, что дочь будет наказана. Но это слова для чужих. А глазами мама с ней. Поэтому ничего удивительного в том, что, выйдя из школы, мама ведет её в магазин. Там нет ничего подходящего. Ничего такого, что было бы не стыдно надеть перед тем, чьё мнение может быть важным. Ситуация такая же, как и с самолётами, – они летят в никуда, вместо того, чтобы лететь в Гонолулу. Мама открывает приложение в телефоне и заказывает в интернет-магазине.
«Четверг. Дорогой дневник, сегодня будет ненавистный день в школе, а потом я обязана буду ехать на день рождения родственницы…»
Она думает: можно ли сделать так, чтобы этот день уже скорее закончился, ещё не успев начаться? Так бы она написала в дневнике, если бы он у неё был.
Она заходит в класс и моментально считывает в равнодушных чужих глазах, что она странная. Что она ненормальная. Что с ней лучше не связываться. В его глазах она читает другое – она классная. Что с ней неплохо было бы связаться. А она задумывается о том, что у них может быть загородный дом, кудрявый пёс (она забыла эту породу) и хвойный лес за окном. Она думает, что между ними может быть что-то искреннее, что-то нежное, что-то… Но ей нужно ехать к родственнице на день рождения.
Она сидит за столом, за которым собралась вся семья. Все едят рыбу и какой-то заморский сыр – очень дорогой, а потому очень вкусный (так смешно утверждают собравшиеся). Приходит время для торта. Она смотрит на него и видит красоту – ту, которой нет в настоящей жизни. Все поздравляют именинницу, желают ей всего хорошего. А она говорит, что этот торт – нереальная красота. Именинница отвечает, что никакая это не красота и предлагает быстрее его резать. Она поражается, что красоту можно резать и есть, и выходит из-за стола.
«Пятница. Дорогой дневник, сегодня ничего не произойдёт…»
Она всё ещё не ведёт дневник, и в этот день действительно не происходит ничего, что можно было записать в него, если бы она его вела. Она ложится спать пораньше.
«Суббота. Дорогой дневник, я влюбилась…»
Она просыпается. Потягиваясь, открывает заметки в телефоне и пишет первую фразу своего дневника. Потом стирает. Весь день ходит по квартире, вернее, летает. Потому что он ей написал. Написал, что считает её крутой. А она ответила, что предпочла бы, чтобы он считал её загадочной. Он написал, что ему нравится, как она смотрит на мир. А она ответила, что он даже не представляет, как она смотрит на мир. И радостно смеётся – на душе удивительно хорошо. Тоже парадокс – но сегодня он изумрудно-розовый. И бархатно-тёплый (ого, сегодня он даже осязаемый!) И они договариваются увидеться завтра…
Чтобы быстрее наступило завтра, она снова ложится спать в детское время, ещё вчера презираемое, послушно закрывает глаза, но ещё долго слушает шорох занавески, звук мотора холодильника и кашель младшей сестры. Кажется, сестра выздоравливает.
«Воскресенье. Дорогой дневник…»
Она кричит на всю квартиру, кричит на весь двор и, кажется, на весь район. Но она делает это так, что её не слышит ни одна живая душа. Она отменяет встречу с ним, потому что сегодня случился семейный праздник. Мама заказала столик в кафе и будет нас баловать фастфудом, который в другие дни под запретом. Младшая сестра выздоровела. Мама говорит, что это чудо. А она думает, что это антибиотики.
В кафе нет его, зато есть сёстры и мама. А ещё там есть окно, в котором трещинками паутины проступают прощальные узоры уходящей зимы. Этот февраль сгинет навсегда, но она продолжит в нём жить. «Снова парадокс», – подумала она, глядя на тающий шарик мороженого цвета февраля – мяты и шоколада.
Сквозь стену из стекла она смотрит на мир за границами кафе. Всё самое интересное разворачивается наверху. Она поднимает взгляд в небо и видит самолёт, который разрезает небо, словно гарпун капитана Ахавы вспарывает брюхо Моби Дика.
«Девочки, давайте полетим куда-нибудь?» – восклицает счастливая мама. С таким предложением спорить невозможно, и все одобрительно кричат «ура!». На правах старшей она улыбается маме, а мама понимающе говорит: «Это был отличный день». Младшая сестра добавляет басом: «Дамы, это была отличная неделя». И все смеются.
«Понедельник. Я поняла, что слышать, слушать, видеть и смотреть – это не главное. Важно чувствовать. Но это тоже парадокс. Парадокс возраста.
P.S: это была и вправду отличная неделя. Но как же я рада, что она закончилась. Как же я рада приближению этой неумолимой и бесстыдной весны…»
Шалтаева Екатерина. Косточки
— …И потом я второму как заехал по уху, третьему в нос с вертухи — оп, так он метров на пять отлетел. Выхожу я из боевого транса, значит, смотрю, вокруг Жорика остальные лежат. В общем, сделали мы их, ШЕСТИКЛАССНИКОВ, прикинь?
Лёня посмотрел на патлатого мелкого Ваньку, у которого уши были больше кулаков и усмехнулся. Бои вне правил явно не были его талантом, в отличие от способности заболтать любого до смерти. Именно своим ораторским искусством кузен сейчас и поражал прохожих, стоя посреди тротуара и размахивая руками. «Сейчас взлетит, а потом лови его» — промелькнула глупая мысль. Лёнька фыркнул и вновь глянул на пацанёнка: нет, всё-таки главным объектом внимания людей был фингал — огромное буро-малиновое пятно («хорошо хоть не в крапинку») расплылось на пол Ванькиного лица.
— Двигай уже, Кун-фу панда.
— Сам куфу, — Ванька, надувшись, отвернулся, но тут же вновь вскинул голову. — Ой, я тебе такое ещё не рассказал! Только чтоб молчал об этом, информация засекречена и доступна лишь избранным.
— И кто эти избранные, ты и Жорик?
— А если больше никому в этой жизни доверять нельзя? Жорик — последний настоящий человек остался. В общем, видишь ту пятиэтажку? Там ведьма живёт. Страшная, горбатая, хромает…и с косичками! — подумав, добавил Ванька.
Лёня отвернулся в сторону, сделав вид, что его очень, ну очень заинтересовала ультрамодная композиция из бархатцев и шин-лебедей. Сдерживать смех было почти невозможно.
— А вчера видим, она под яблоней землёй засыпает что-то, — продолжал тараторить двоюродный братец. — Мы у неё спрашиваем: «Что вы делаете, баба Ядя?». Она оборачивается, сверлит нас глазами, не моргает ещё и улыбается так кривенько: «Косточки, молодцы, закапываю, косточки». Стопудово человеческие. Она с ними ритуалы проводит. Жуть вообще, прикинь?
Лёня в притворном ужасе замотал головой, широко раскрыл глаза и округлил рот: «Держимся, Леонид Дмитриевич, держимся, нельзя обижать ребёнка».
— Она акушеркой работает, а вчера там ребенок мёртвый родился, город-то тююю, так быстро узнали. А ей что, она же ВЕДЬМА, — ещё больше распалялся мальчик, — всех околдует, скажет своё «трах-тибидох, бибиди-бобиди-бум» — никто ничего теперь и не вспомнит.
— Что ж вас тогда не околдовала?
— А бегаем быстро. Теперь мы единственные правду знаем. Можно сказать в смертельной опасности находимся. Все всё забудут, в городе зло главным станет, а мы с Жориком придём и всех спасём. Вот.
— Слышишь, герой, а ты на тренировку не опоздаешь? Тренер ругаться будет, не дай Бог тётке позвонит, та на домашний арест посадит, и всё, спасать город некому.
— Блин, 3 минуты осталось, всё, меня нет. Не потеряешься? А хотя если потеряешься, то найдёшься.
Ванька рванул с места, скрипнув кедами об асфальт, обогнул какой-то барак и скрылся из вида.
— Ти-ши-на, — произнес по слогам Лёня, замер на минуту, и вновь сказал, — тишина. Как мало оказывается нужно человеку для счастья.
Парень оглядел двор. Оказалось, что шатаясь по улицам, они забрели на самую окраину города. Слева стояли два перекошенных деревянных дома. В одном из них почти все окна были забиты рейками, остальные проёмы чернели, ощерившись выбитыми стеклами. В доме-близнеце жизнь ещё теплилась в прямом смысле этого слова: из трубы шёл дым, на втором этаже в окно глядело белое лицо мужичка в матроске.
Напротив, углом, стояли две панельки, под окнами которых сердобольные старушки посадили георгины, алел шиповник. За домами поднимались махровые ели и сосны. Лёня опустил голову. На асфальте у крыльца желтело кособокое солнышко, всем известные клетки и цифры. Эти нагретые летними лучами панельки, солнышко, шиповник пахли детством. Тем самым детством в маленьких провинциальных городках, где все если не знают друг друга, то точно имеют парочку общих знакомых. Все закутки исследованы ещё во втором классе, а ты «уже не ребёнок», и ты уже уезжаешь.
— Ну, ёжкин котик! Кто ж так делает, а? Всего два лета пакетик поносила и БАМ!
Из раздумий Лёньку вырвал чуть скрипучий женский голос. Позади него стояла старушка. Перед ней на тротуаре рассыпались помидоры, лежала буханка чёрного хлеба, пачка чая с мятой, в стороне, видимо пытаясь опротестовать свою принадлежность к столь тривиальному набору, перекатывалась бутылка газировки.
— Ну как так-то! — повторила женщина, теребя рукой свою синюю юбку в огромных маках. Пальцами второй руки она сжимали оторвавшуюся ручку пресловутого пакета. На плечи несчастной была накинута старая джинсовка, а длинные седые волосы были заплетены…в косички!
«Вот такие они современные Бабы Ёги: с пакетами из Пятёрочки, газировкой…и косичками. И дались мне эти косички», — с иронией подумал Лёнчик.
Ведьма местного разлива не спешила поднимать продукты. Чуть сощурив глаза, она размышляла. Будто, кроме того, чтобы собрать всё в пакет и отнести домой или оставить лежать на дороге, у неё было сотни вариантов дальнейших действий. Сотни не сотни, но ещё кое-что старушка придумала.
— Эй, милок, помоги бабушке. В тебе силы богатырской хоть отбавляй, а мне уж вредно.
Во дворе больше никого не было, так что, исходя из этого, Лёня сделал однозначные выводы.
— Вот, последнее! Да прижми посильнее, не урони, а то укатится, и буду я за ней бегать скоморохом на потеху соседям, — между пачкой чая и Лёнькиным подбородком втиснулась бутылка с ядовито-зелёной шипучкой. — Меня Ядвигой Фёдоровной кличут, а тебя как, касатик, величать?
— Леонид.
— Лёнушка, значит!
До дома пришлось идти мелкими шажками, шея затекала, а шанс запнуться и растянуться посреди тротуара рос с геометрической прогрессией: из-за ноши было ничего не видно, бедняга стал уже сомневаться, существует ли до сих пор мир там, внизу, под помидорами и хлебом.
Ядвига Фёдоровна галантно придержала «Лёнушке» дверь. В подъезде царил полумрак, свет из узкого окошка освещал пошарканные бирюзовые стены с не устаревающей классикой из сердечек, Петька, Серёга, Димон (нужное подчеркнуть) — дурак. На пролёте между первым и вторым этажом Лёня чуть не запнулся о желтеющий фикус. Пытаясь удержать равновесие, он услышал:
— Ну, что, Фёдоровна, все силы уж иссякли? Без человечка и не обойдись, а? Мальчонка уж будет шторы открывать али чашку держать, а то вещь тяжёлая, чего тебе надрываться?
Холодный голос принадлежал костлявому мужчине лет шестидесяти в белой майке-алкоголичке. На шее у него висело несколько железных цепей, связка проржавевших ключей, крутившаяся вокруг пальца, оставляла на тонкой коже рыжий след. Морщинистое лицо кривилось в усмешке. Образ портил только солнечный зайчик, прыгающий по гладкой яйцевидной черепушке.
— Иди-ка ты отсюда, Константин Игоревич, подобру-поздорову.
Когда внизу пиликнул домофон, и стукнула дверь, Ядвига Фёдоровна хмыкнула:
— Старый пень, треть века в своих микрозаймах народ дурит, живёт в халупе, а всё туда же — бизнЕсмЕн. Сидит на своей иголке, ни дня прожить не может.
— Он что наркоман, бабушка?
Губы старушки дрогнули.
— Наркоман, Лёнушка, самый настоящий наркоман. Ох, подожди, касатик, я у соседки вареньица морошкового возьму, угощу тебя, спасителя своего.
Спаситель предпочёл бы подняться побыстрее в квартиру и вполне мог обойтись без морошки: руки дрожали всё сильнее, и бутылка грозилась отправиться в путешествие уже не по двору, а вниз по ступенькам.
— Кира, Кирочка! — постучала в зелёную, всю в разводах дверь Ядвига Фёдоровна — Кира, утопилась али ты там?
— Чё надо, баба Ядя? — замок щёлкнул, и в проёме появилась девица. Вся какая-то вытянутая, с кислотно-зелёными волосами и облезшим фиолетовым маникюром, она необъяснимо завораживала.
— Вареньице, Кирочка, морошковое.
Девица тряхнула волосами, и, шваркая босыми ногами по полу, ушла вглубь квартиры.
Через пару минут Ядвига Фёдоровна сжимали своими сухонькими ручками заветную баночку.
________
Качнуться вправо, влево, взметнуться вверх, заполнить всё пространство, сжечь, уничтожить. Глаза пристально следили за голубыми всполохами. Хлоп, на плиту опустился старенький чайник.
— Обожди, Лёнушка, сейчас чай с травами приготовлю, да на стол накрою.
— Здесь бы скатерть-самобранка пригодилась.
— Кабы не постирала я её, на балконе сушится.
Лёня хмыкнул и сдвинул затёкшую ногу. Сидеть на низенькой табуретке оказалось неудобно. Кухня была и сама по себе крохотная: в углу бухтел старый холодильник, полосатый половичок ёрзал по полу, календарик на стене бессовестно опережал время на две недели.
Красное большое яблоко, лежащее на расписанной ёлочками да цветочками тарелке, невольно притягивало взгляд и напоминало, что кроме утреннего бутерброда было бы неплохо пожевать что-нибудь ещё. Рука потянулась, подчиняясь зову желудка.
— Стой, окаянный!
Ядвига Фёдоровна молниеносно выхватила яблоко. Тарелка вместе с заветным фруктом перекочевала на холодильник.
— Ты извини меня, Лёнушка, но эту прелесть я на завтрак оставила, не могу без них, без яблок.
— Хорошо Вам тогда, наверное, яблоня прямо под окнами растет: вытяни руку, и яблочко само в неё пойдёт.
Старушка засмеялась:
— Что ты, милок! То лешовка — кислятина растёт.
Женщина подошла к открытому окну, костлявыми пальцами провела по листьям, задержавшись на гладком боку угловатого яблочка:
— Каждый год гляжу, как набухают в листве плоды, вбирают в себя тепло, впитывают капли дождя. Наливаются так красиво, полно и радостно как-то. Смотришь, и душу щемит. Порой, однако, засмотришься на яблочко: блестящее, яркое, а ветер качнёт — весь бок сгнивший или проеденный. Потом ветер посильнее разгуляется, али просто время придет, и сорвутся вниз яблочки, покатятся по земле. Стоишь и думаешь: были ли они, лето было ли, или так — задремала в кресле. Так вот, лежат на земле яблочки и отдают и солнце, и дождь, и ветер — всё в никуда. Отдадут себя, и останутся в земле косточки. Радость будет, если хоть из одной новое что-то пойдёт. Так ведь взойти мало — продержаться надо. Может быть здесь то «никуда» и придётся. Не знаю, какой морок на меня вчера нашёл: семь косточек в ямки закопала, с кружкой туда-сюда за водой бегала. Зачем? Дикая яблоня искусственно не вырастет. Жалко яблочки.
Седую косу резко взметнул ветер.
— Я вем, я вем. Не изуметися.
— …И потом я второму как заехал по уху, третьему в нос с вертухи — оп, так он метров на пять отлетел. Выхожу я из боевого транса, значит, смотрю, вокруг Жорика остальные лежат. В общем, сделали мы их, ШЕСТИКЛАССНИКОВ, прикинь?
Лёня посмотрел на патлатого мелкого Ваньку, у которого уши были больше кулаков и усмехнулся. Бои вне правил явно не были его талантом, в отличие от способности заболтать любого до смерти. Именно своим ораторским искусством кузен сейчас и поражал прохожих, стоя посреди тротуара и размахивая руками. «Сейчас взлетит, а потом лови его» — промелькнула глупая мысль. Лёнька фыркнул и вновь глянул на пацанёнка: нет, всё-таки главным объектом внимания людей был фингал — огромное буро-малиновое пятно («хорошо хоть не в крапинку») расплылось на пол Ванькиного лица.
— Двигай уже, Кун-фу панда.
— Сам куфу, — Ванька, надувшись, отвернулся, но тут же вновь вскинул голову. — Ой, я тебе такое ещё не рассказал! Только чтоб молчал об этом, информация засекречена и доступна лишь избранным.
— И кто эти избранные, ты и Жорик?
— А если больше никому в этой жизни доверять нельзя? Жорик — последний настоящий человек остался. В общем, видишь ту пятиэтажку? Там ведьма живёт. Страшная, горбатая, хромает…и с косичками! — подумав, добавил Ванька.
Лёня отвернулся в сторону, сделав вид, что его очень, ну очень заинтересовала ультрамодная композиция из бархатцев и шин-лебедей. Сдерживать смех было почти невозможно.
— А вчера видим, она под яблоней землёй засыпает что-то, — продолжал тараторить двоюродный братец. — Мы у неё спрашиваем: «Что вы делаете, баба Ядя?». Она оборачивается, сверлит нас глазами, не моргает ещё и улыбается так кривенько: «Косточки, молодцы, закапываю, косточки». Стопудово человеческие. Она с ними ритуалы проводит. Жуть вообще, прикинь?
Лёня в притворном ужасе замотал головой, широко раскрыл глаза и округлил рот: «Держимся, Леонид Дмитриевич, держимся, нельзя обижать ребёнка».
— Она акушеркой работает, а вчера там ребенок мёртвый родился, город-то тююю, так быстро узнали. А ей что, она же ВЕДЬМА, — ещё больше распалялся мальчик, — всех околдует, скажет своё «трах-тибидох, бибиди-бобиди-бум» — никто ничего теперь и не вспомнит.
— Что ж вас тогда не околдовала?
— А бегаем быстро. Теперь мы единственные правду знаем. Можно сказать в смертельной опасности находимся. Все всё забудут, в городе зло главным станет, а мы с Жориком придём и всех спасём. Вот.
— Слышишь, герой, а ты на тренировку не опоздаешь? Тренер ругаться будет, не дай Бог тётке позвонит, та на домашний арест посадит, и всё, спасать город некому.
— Блин, 3 минуты осталось, всё, меня нет. Не потеряешься? А хотя если потеряешься, то найдёшься.
Ванька рванул с места, скрипнув кедами об асфальт, обогнул какой-то барак и скрылся из вида.
— Ти-ши-на, — произнес по слогам Лёня, замер на минуту, и вновь сказал, — тишина. Как мало оказывается нужно человеку для счастья.
Парень оглядел двор. Оказалось, что шатаясь по улицам, они забрели на самую окраину города. Слева стояли два перекошенных деревянных дома. В одном из них почти все окна были забиты рейками, остальные проёмы чернели, ощерившись выбитыми стеклами. В доме-близнеце жизнь ещё теплилась в прямом смысле этого слова: из трубы шёл дым, на втором этаже в окно глядело белое лицо мужичка в матроске.
Напротив, углом, стояли две панельки, под окнами которых сердобольные старушки посадили георгины, алел шиповник. За домами поднимались махровые ели и сосны. Лёня опустил голову. На асфальте у крыльца желтело кособокое солнышко, всем известные клетки и цифры. Эти нагретые летними лучами панельки, солнышко, шиповник пахли детством. Тем самым детством в маленьких провинциальных городках, где все если не знают друг друга, то точно имеют парочку общих знакомых. Все закутки исследованы ещё во втором классе, а ты «уже не ребёнок», и ты уже уезжаешь.
— Ну, ёжкин котик! Кто ж так делает, а? Всего два лета пакетик поносила и БАМ!
Из раздумий Лёньку вырвал чуть скрипучий женский голос. Позади него стояла старушка. Перед ней на тротуаре рассыпались помидоры, лежала буханка чёрного хлеба, пачка чая с мятой, в стороне, видимо пытаясь опротестовать свою принадлежность к столь тривиальному набору, перекатывалась бутылка газировки.
— Ну как так-то! — повторила женщина, теребя рукой свою синюю юбку в огромных маках. Пальцами второй руки она сжимали оторвавшуюся ручку пресловутого пакета. На плечи несчастной была накинута старая джинсовка, а длинные седые волосы были заплетены…в косички!
«Вот такие они современные Бабы Ёги: с пакетами из Пятёрочки, газировкой…и косичками. И дались мне эти косички», — с иронией подумал Лёнчик.
Ведьма местного разлива не спешила поднимать продукты. Чуть сощурив глаза, она размышляла. Будто, кроме того, чтобы собрать всё в пакет и отнести домой или оставить лежать на дороге, у неё было сотни вариантов дальнейших действий. Сотни не сотни, но ещё кое-что старушка придумала.
— Эй, милок, помоги бабушке. В тебе силы богатырской хоть отбавляй, а мне уж вредно.
Во дворе больше никого не было, так что, исходя из этого, Лёня сделал однозначные выводы.
— Вот, последнее! Да прижми посильнее, не урони, а то укатится, и буду я за ней бегать скоморохом на потеху соседям, — между пачкой чая и Лёнькиным подбородком втиснулась бутылка с ядовито-зелёной шипучкой. — Меня Ядвигой Фёдоровной кличут, а тебя как, касатик, величать?
— Леонид.
— Лёнушка, значит!
До дома пришлось идти мелкими шажками, шея затекала, а шанс запнуться и растянуться посреди тротуара рос с геометрической прогрессией: из-за ноши было ничего не видно, бедняга стал уже сомневаться, существует ли до сих пор мир там, внизу, под помидорами и хлебом.
Ядвига Фёдоровна галантно придержала «Лёнушке» дверь. В подъезде царил полумрак, свет из узкого окошка освещал пошарканные бирюзовые стены с не устаревающей классикой из сердечек, Петька, Серёга, Димон (нужное подчеркнуть) — дурак. На пролёте между первым и вторым этажом Лёня чуть не запнулся о желтеющий фикус. Пытаясь удержать равновесие, он услышал:
— Ну, что, Фёдоровна, все силы уж иссякли? Без человечка и не обойдись, а? Мальчонка уж будет шторы открывать али чашку держать, а то вещь тяжёлая, чего тебе надрываться?
Холодный голос принадлежал костлявому мужчине лет шестидесяти в белой майке-алкоголичке. На шее у него висело несколько железных цепей, связка проржавевших ключей, крутившаяся вокруг пальца, оставляла на тонкой коже рыжий след. Морщинистое лицо кривилось в усмешке. Образ портил только солнечный зайчик, прыгающий по гладкой яйцевидной черепушке.
— Иди-ка ты отсюда, Константин Игоревич, подобру-поздорову.
Когда внизу пиликнул домофон, и стукнула дверь, Ядвига Фёдоровна хмыкнула:
— Старый пень, треть века в своих микрозаймах народ дурит, живёт в халупе, а всё туда же — бизнЕсмЕн. Сидит на своей иголке, ни дня прожить не может.
— Он что наркоман, бабушка?
Губы старушки дрогнули.
— Наркоман, Лёнушка, самый настоящий наркоман. Ох, подожди, касатик, я у соседки вареньица морошкового возьму, угощу тебя, спасителя своего.
Спаситель предпочёл бы подняться побыстрее в квартиру и вполне мог обойтись без морошки: руки дрожали всё сильнее, и бутылка грозилась отправиться в путешествие уже не по двору, а вниз по ступенькам.
— Кира, Кирочка! — постучала в зелёную, всю в разводах дверь Ядвига Фёдоровна — Кира, утопилась али ты там?
— Чё надо, баба Ядя? — замок щёлкнул, и в проёме появилась девица. Вся какая-то вытянутая, с кислотно-зелёными волосами и облезшим фиолетовым маникюром, она необъяснимо завораживала.
— Вареньице, Кирочка, морошковое.
Девица тряхнула волосами, и, шваркая босыми ногами по полу, ушла вглубь квартиры.
Через пару минут Ядвига Фёдоровна сжимали своими сухонькими ручками заветную баночку.
________
Качнуться вправо, влево, взметнуться вверх, заполнить всё пространство, сжечь, уничтожить. Глаза пристально следили за голубыми всполохами. Хлоп, на плиту опустился старенький чайник.
— Обожди, Лёнушка, сейчас чай с травами приготовлю, да на стол накрою.
— Здесь бы скатерть-самобранка пригодилась.
— Кабы не постирала я её, на балконе сушится.
Лёня хмыкнул и сдвинул затёкшую ногу. Сидеть на низенькой табуретке оказалось неудобно. Кухня была и сама по себе крохотная: в углу бухтел старый холодильник, полосатый половичок ёрзал по полу, календарик на стене бессовестно опережал время на две недели.
Красное большое яблоко, лежащее на расписанной ёлочками да цветочками тарелке, невольно притягивало взгляд и напоминало, что кроме утреннего бутерброда было бы неплохо пожевать что-нибудь ещё. Рука потянулась, подчиняясь зову желудка.
— Стой, окаянный!
Ядвига Фёдоровна молниеносно выхватила яблоко. Тарелка вместе с заветным фруктом перекочевала на холодильник.
— Ты извини меня, Лёнушка, но эту прелесть я на завтрак оставила, не могу без них, без яблок.
— Хорошо Вам тогда, наверное, яблоня прямо под окнами растет: вытяни руку, и яблочко само в неё пойдёт.
Старушка засмеялась:
— Что ты, милок! То лешовка — кислятина растёт.
Женщина подошла к открытому окну, костлявыми пальцами провела по листьям, задержавшись на гладком боку угловатого яблочка:
— Каждый год гляжу, как набухают в листве плоды, вбирают в себя тепло, впитывают капли дождя. Наливаются так красиво, полно и радостно как-то. Смотришь, и душу щемит. Порой, однако, засмотришься на яблочко: блестящее, яркое, а ветер качнёт — весь бок сгнивший или проеденный. Потом ветер посильнее разгуляется, али просто время придет, и сорвутся вниз яблочки, покатятся по земле. Стоишь и думаешь: были ли они, лето было ли, или так — задремала в кресле. Так вот, лежат на земле яблочки и отдают и солнце, и дождь, и ветер — всё в никуда. Отдадут себя, и останутся в земле косточки. Радость будет, если хоть из одной новое что-то пойдёт. Так ведь взойти мало — продержаться надо. Может быть здесь то «никуда» и придётся. Не знаю, какой морок на меня вчера нашёл: семь косточек в ямки закопала, с кружкой туда-сюда за водой бегала. Зачем? Дикая яблоня искусственно не вырастет. Жалко яблочки.
Седую косу резко взметнул ветер.
— Я вем, я вем. Не изуметися.
Борисова Дарья. Алгебра
Лица стёрты, краски тусклы,
То ли люди, то ли куклы,
Взгляд похож на взгляд, а тень – на тень.
Я устал и отдыхаю,
В балаган вас приглашаю,
Где куклы так похожи на людей.
А. Макаревич
О, не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана…
В. Жуковский
Синий послеполудень. Жёлтый класс. Седьмой урок. Алгебра…
– Если вы помните, на прошлом уроке мы писали ещё один пробник ОГЭ, – начинает Нина Никитична.
Я подозреваю, что это было ещё до каникул, но вида не подаю и раскрываю учебник по русскому.
– Что нам задали?
Женя, моя подруга и соседка по парте, неспешно достаёт свой блокнот и наконец изрекает:
– Упражнение 308, кажется…
– Так вот, я их проверила, – Нина Никитична роется в сумке, затем на столе.
Сумка бежевая, немного сморщенная, похожая на улитку. Когда там роются, она ходит ходуном, как двухместная палатка, в которой лежат три человека.
– Где мои очки? Без очков я ничего не найду.
Начинается поисковая операция «Очки», Нина Никитична перебирает бумажки, а я листаю учебник, мы шуршим хором, и выходит очень гармонично.
– А, вот ваши работы. Значит… Аня, сколько можно говорить, что тире в ответе писать не нужно? Только номер задания и через клеточку ответ. Безо всяких дополнительных знаков! Вот посмотри, как у Ани Скутской написано.
– Так у меня листочек был в линеечку…
В начале домашней работы нужно написать 10 словарных слов. Где же я столько найду? И как понять, какие русичке не покажутся слишком простыми? Вот, например, слово перистиль, которое нам давали на прошлом уроке. Ну что в нём такого? Буква «и» проверяется словом периметр, а «е» есть во всех словах с такой греческой приставкой: периферия, перипетия… Нет, нужно что-нибудь пословарнее. Вот, экзегеза!
– Держите, передайте Ане её работу… Машенька, ну как это называется? Смотри, что ты пишешь… Женя, включи свет над доской, пожалуйста.
Моя подруга вздрагивает, вскакивает, нажимает какой-то выключатель – и всё погружается во мрак. Клёкот кнопок – и среди тьмы возникает доска. В конце концов, после нескольких минут светомузыки становится видно и доску, и всех, и вся, и меня, и мой разверстый учебник по русскому. Но Нине Никитичне явно не до меня. Она ищет мел. Находит. А мел не пишет.
Нет, экзегеза не годится, что там не проверишь? Приставку экз- знает даже шестиклассник (всякие там эндодермы и экзодермы были в коре деревьев, кажется), это и экзотика, и экзамен. А «е» – интерфикс. Всё просто, как арбуз. Ну да ладно, мне всё равно нечего писать, авось сойдёт.
– Мел плохой, – как-то обиженно замечает Нина Никитична.
– Я могу сходить за новым! – вскакивает Полина и выходит, не дожидаясь ответа.
Счастливая! Есть чем заняться… Что бы ещё написать? Проблема. О, проблема! Нам же давали это слово в начале прошлой четверти. И то, спрашивается, чего давали? Как будто никто не учит английского и не знает слова problem с ударением на первый слог, но ладно, на бессловье и проблема – слово.
Полина возвращается минут через пять с коробкой мела, белого, яркого и мягкого, как маршмеллоу. Нина Никитична пишет какие-то каббалистические знаки:
сумма /_ ∆ =180◦
– Маш, ну почему нельзя по-человечески написать: сумма углов треугольника равна 180 градусам? Знаешь, мне это напоминает…
Ну всё, сейчас пойдёт рассказ о журнале «Весёлые картинки», где были такие истории в рисунках. С пятого класса один и тот же, с непременной иллюстрацией на доске.
Полина начинает щёлкать пальцами. Подсела к Арсению и щёлкает, а у него вместо этого получается какой-то скрип. Наверное, всё дело в кольцах, которыми усыпаны Полинины руки. А всё-таки, как у неё это получается?
– А я умею зубами хрустеть, – шепчет сзади Тара и, действительно, хрустит.
Мне жутко смотреть, и я вспоминаю:
– Я могу двигать пальцем.
И сгибаю только верхнюю фалангу указательного пальца.
На таком шоу талантов даже Арсений не может устоять. Он пытается шевелить, хрустеть и щёлкать всеми частями тела, но получаются какие-то конвульсии. На его беду, именно их замечает Нина Никитична.
– Арсений, что с тобой?
– Ничего.
– Так что же ты дёргаешься весь?
– Я не дёргаюсь.
В этот момент Полина делает под партой какое-то волшебное движение, и он весь вздрагивает.
– Арсений, не паясничай.
– Да что Вы ко мне придираетесь?
Полина дёргает его под партой, и он съёживается, как дождевой червяк.
– Хватит!
– Что я сделал не так?
И снова Арсения передёргивает.
– Я даже разговаривать не хочу больше на эту тему! Ты сам всё знаешь!
Весь класс тоже знает. А наш третий ряд знает больше. Надо спасать Арсения, не погубив Полину. Иначе станет слишком скучно.
– Нина Никитична, пожалуйста, можете, пожалуйста, разобрать №15?..
Тишина.
– Сейчас, мы ещё не кончили обсуждать работы. Так вот, всё надо писать сло-ва-ми! Тем более в этой части работы. На, Маш, забирай свою работу… Теперь Женя. Ты так мелко пишешь…
Женя даже проснулась от удивления. У неё самый крупный почерк из всех, которые я когда-либо видела, а буквы гонятся друг за другом, как скаковые лошади.
– Ну просто не разобрать. Вот что это за буква, братцы?
Главным братцем оказывается Лёва, который сидит на первой парте и решает вперёд учебник.
– А?
– Вот видите, а должно быть «П». Попробуй расшифруй твои каракули. Где ты, Женя Порхомовский?
А Женя Порхомовский в Турции. Впрочем, он не скрывается, каждый день аккуратно выкладывает фотографии – на пальме, на пляже, в городе, в ресторане, в мороженом… Моя соседка облегчённо вздыхает и закрывает глаза. Спокойной ночи, Женя…
Я оборачиваюсь и вижу, что Тара рисует какого-то эльфа.
– О, кто это?
В ответ слышится нечто непроизносимое.
– Кто?
– Ну, «Властелина колец» читала? Это оттуда.
– Тогда понятно.
Женя рисует собаку с оленьими глазами. Лёва принялся за геометрию. Арсений уже где-то под партой. У Ангелины с Владой открылся ресторан чипсов и огурчиков. Марина и Катя опять поссорились. Маша ведёт оживлённые переговоры с Аней и Юлей, которая тоже что-то пишет.
– Маша, сколько можно болтать? У тебя три, ты знаешь?
– Теперь да.
– А откуда у тебя улыбка до ушей с тройкой?
– У меня просто такое выражение лица.
– Что ты! С тройкой!
Голова Арсения, показывается из-за парты. Он поворачивается к Диане, но та мирно спит на плече у другой Маши, и бедняге ничего не остаётся, как обратить свой взор и уста к Лёве. Тот называет его непечатным существительным, но от геометрии отрывается.
– Лёва, ты сделал немецкий?
– Да, а что?
На лице у Арсения расцветает улыбка.
– Дашь списать?
Лёва радостно улыбается в ответ.
– Конечно, нет.
Улыбка Арсения достигает размеров Чеширского кота:
– Ах ты, крыса!
– Так, а у вас что за разговорчики? – всплывает Нина Никитична.
Словарных слов всё равно мало. Ничего, оставим место и будем списывать восторженный текст про платки.
– Когда прекратится этот трёп?!
Эх, лучше бы он не прекращался.
– Мы по делу.
Не по делу было бы, если бы они обсуждали алгебру.
– Какая разница! Болтливость – не мужское качество!
Наверное, поэтому вот уже около получаса над гуманитарным классом висит гул. «Наб_вные платки были особенно любимы на Руси…» Что тут вставлять? Набавные платки? Набувные? Надувные, может быть? По всем признакам набивные, но я пытаюсь представить их, то получается какая-то страшная подушка, которую ещё как-то нужно навязать на голову. Чего только не придумывают авторы учебников!
– Так… Ребята, ответьте мне, как находится энный член арифметической прогрессии?
– А-один умножить на дэ эн минус один, – не поднимая глаз, произносит Лёва.
– Нет, не то.
Женя судорожно принимается листать учебник.
– Как не то? Вот, формула написана, – изумлённо шепчет она.
– Саша Черепанова?
Саша глядит на Нину Никитичну своими ясными голубыми глазками и молчит.
– Саша?
«Пл_тки яркие, н_рядные…» Сколько можно писать, что слово платки проверяется простым русским существительным плат? Для разнообразия напишу про неполногласие: -плат- – -полот- (как плат – полотно).
– Саша?!
«Глаз не отве_ти…» Здесь, наверное, нужно вставить «з», как везу. «Глаз не отвезти…»
– Саша!
Саша молчит. И закрывает блокнот.
– Всё, мне это надоело. Давай его сюда.
Звери, птицы, рыбы, девочки в стиле аниме – всё пропало…?
Нина Никитична победоносно вытаскивает из-под горы тетрадей разряженный телефон. Саша может продолжить рисунок.
– Так какая же всё-таки формула энного члена?
«П_п_дают(?)ся пл_тки с бахромой. П_п_дают(?)ся – с к_стями…» Что там последнее? «О», проверочное слово кость. Это не девятый, а какой-то первый класс, честное слово! Платки с костями… Ох уж эти авторы!..
Марина с Катей помирились и играют в «Летел лебедь».
– Эй, можно с вами?
Мы с Тарой присоединяемся. В итоге играет весь третий ряд. Алекса, сидящая прямо перед учительским столом, от зависти начинает приплясывать на месте, повернувшись к Нине Никитичне не меньше, чем на 360 градусов. Варя выбывает, и следующим после меня игроком становится Марина.
– Слушайте, неужели никто не помнит формулу энного члена?! Вы же по этой теме контрольную писали?
Аня знает, но она на очередных сборах по истории. Лёва знает, но он решает геометрию. Арсений знает, но он увиливает от Полины, которая тоже знает, но щекочет его. Маша с Дианой знают, но они спят. Женя, Саша и Тара знают, но они рисуют. Влада с Ангелиной знают, но они торгуют с Настей и Василисой. Две Ани знают, но они ждут своей очереди за огурчиками. Юля наверняка знает, и Маша тоже, но они беседуют. Катя, Варя и Марина знают, но они играют в «Летел лебедь». Даже я знаю, но сейчас моя очередь хлопать по Марининой ладони, которая находится в двух метрах от меня.
Я наклоняюсь через всю парту, Марина тянется ко мне, чтобы наши руки хотя бы соприкоснулись. У неё немного смуглая ладонь с изящным маникюром. По ней разбегаются тысячи линий. Говорят, что где-то среди них есть линия жизни. Думаю, если попросят меня лет через двадцать или даже десять рассказать, что мы проходили на алгебре, я вспомню только эту паутинку морщинок на руке…
Я из последних сил хлопаю по несчастной протянутой руке, но – звенит звонок, и Марина успевает отдёрнуть её. Я выбываю.
– Ну, пока перерыв. Продолжим после перемены.
Сегодня у нас две алгебры подряд.
Лица стёрты, краски тусклы,
То ли люди, то ли куклы,
Взгляд похож на взгляд, а тень – на тень.
Я устал и отдыхаю,
В балаган вас приглашаю,
Где куклы так похожи на людей.
А. Макаревич
О, не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана…
В. Жуковский
Синий послеполудень. Жёлтый класс. Седьмой урок. Алгебра…
– Если вы помните, на прошлом уроке мы писали ещё один пробник ОГЭ, – начинает Нина Никитична.
Я подозреваю, что это было ещё до каникул, но вида не подаю и раскрываю учебник по русскому.
– Что нам задали?
Женя, моя подруга и соседка по парте, неспешно достаёт свой блокнот и наконец изрекает:
– Упражнение 308, кажется…
– Так вот, я их проверила, – Нина Никитична роется в сумке, затем на столе.
Сумка бежевая, немного сморщенная, похожая на улитку. Когда там роются, она ходит ходуном, как двухместная палатка, в которой лежат три человека.
– Где мои очки? Без очков я ничего не найду.
Начинается поисковая операция «Очки», Нина Никитична перебирает бумажки, а я листаю учебник, мы шуршим хором, и выходит очень гармонично.
– А, вот ваши работы. Значит… Аня, сколько можно говорить, что тире в ответе писать не нужно? Только номер задания и через клеточку ответ. Безо всяких дополнительных знаков! Вот посмотри, как у Ани Скутской написано.
– Так у меня листочек был в линеечку…
В начале домашней работы нужно написать 10 словарных слов. Где же я столько найду? И как понять, какие русичке не покажутся слишком простыми? Вот, например, слово перистиль, которое нам давали на прошлом уроке. Ну что в нём такого? Буква «и» проверяется словом периметр, а «е» есть во всех словах с такой греческой приставкой: периферия, перипетия… Нет, нужно что-нибудь пословарнее. Вот, экзегеза!
– Держите, передайте Ане её работу… Машенька, ну как это называется? Смотри, что ты пишешь… Женя, включи свет над доской, пожалуйста.
Моя подруга вздрагивает, вскакивает, нажимает какой-то выключатель – и всё погружается во мрак. Клёкот кнопок – и среди тьмы возникает доска. В конце концов, после нескольких минут светомузыки становится видно и доску, и всех, и вся, и меня, и мой разверстый учебник по русскому. Но Нине Никитичне явно не до меня. Она ищет мел. Находит. А мел не пишет.
Нет, экзегеза не годится, что там не проверишь? Приставку экз- знает даже шестиклассник (всякие там эндодермы и экзодермы были в коре деревьев, кажется), это и экзотика, и экзамен. А «е» – интерфикс. Всё просто, как арбуз. Ну да ладно, мне всё равно нечего писать, авось сойдёт.
– Мел плохой, – как-то обиженно замечает Нина Никитична.
– Я могу сходить за новым! – вскакивает Полина и выходит, не дожидаясь ответа.
Счастливая! Есть чем заняться… Что бы ещё написать? Проблема. О, проблема! Нам же давали это слово в начале прошлой четверти. И то, спрашивается, чего давали? Как будто никто не учит английского и не знает слова problem с ударением на первый слог, но ладно, на бессловье и проблема – слово.
Полина возвращается минут через пять с коробкой мела, белого, яркого и мягкого, как маршмеллоу. Нина Никитична пишет какие-то каббалистические знаки:
сумма /_ ∆ =180◦
– Маш, ну почему нельзя по-человечески написать: сумма углов треугольника равна 180 градусам? Знаешь, мне это напоминает…
Ну всё, сейчас пойдёт рассказ о журнале «Весёлые картинки», где были такие истории в рисунках. С пятого класса один и тот же, с непременной иллюстрацией на доске.
Полина начинает щёлкать пальцами. Подсела к Арсению и щёлкает, а у него вместо этого получается какой-то скрип. Наверное, всё дело в кольцах, которыми усыпаны Полинины руки. А всё-таки, как у неё это получается?
– А я умею зубами хрустеть, – шепчет сзади Тара и, действительно, хрустит.
Мне жутко смотреть, и я вспоминаю:
– Я могу двигать пальцем.
И сгибаю только верхнюю фалангу указательного пальца.
На таком шоу талантов даже Арсений не может устоять. Он пытается шевелить, хрустеть и щёлкать всеми частями тела, но получаются какие-то конвульсии. На его беду, именно их замечает Нина Никитична.
– Арсений, что с тобой?
– Ничего.
– Так что же ты дёргаешься весь?
– Я не дёргаюсь.
В этот момент Полина делает под партой какое-то волшебное движение, и он весь вздрагивает.
– Арсений, не паясничай.
– Да что Вы ко мне придираетесь?
Полина дёргает его под партой, и он съёживается, как дождевой червяк.
– Хватит!
– Что я сделал не так?
И снова Арсения передёргивает.
– Я даже разговаривать не хочу больше на эту тему! Ты сам всё знаешь!
Весь класс тоже знает. А наш третий ряд знает больше. Надо спасать Арсения, не погубив Полину. Иначе станет слишком скучно.
– Нина Никитична, пожалуйста, можете, пожалуйста, разобрать №15?..
Тишина.
– Сейчас, мы ещё не кончили обсуждать работы. Так вот, всё надо писать сло-ва-ми! Тем более в этой части работы. На, Маш, забирай свою работу… Теперь Женя. Ты так мелко пишешь…
Женя даже проснулась от удивления. У неё самый крупный почерк из всех, которые я когда-либо видела, а буквы гонятся друг за другом, как скаковые лошади.
– Ну просто не разобрать. Вот что это за буква, братцы?
Главным братцем оказывается Лёва, который сидит на первой парте и решает вперёд учебник.
– А?
– Вот видите, а должно быть «П». Попробуй расшифруй твои каракули. Где ты, Женя Порхомовский?
А Женя Порхомовский в Турции. Впрочем, он не скрывается, каждый день аккуратно выкладывает фотографии – на пальме, на пляже, в городе, в ресторане, в мороженом… Моя соседка облегчённо вздыхает и закрывает глаза. Спокойной ночи, Женя…
Я оборачиваюсь и вижу, что Тара рисует какого-то эльфа.
– О, кто это?
В ответ слышится нечто непроизносимое.
– Кто?
– Ну, «Властелина колец» читала? Это оттуда.
– Тогда понятно.
Женя рисует собаку с оленьими глазами. Лёва принялся за геометрию. Арсений уже где-то под партой. У Ангелины с Владой открылся ресторан чипсов и огурчиков. Марина и Катя опять поссорились. Маша ведёт оживлённые переговоры с Аней и Юлей, которая тоже что-то пишет.
– Маша, сколько можно болтать? У тебя три, ты знаешь?
– Теперь да.
– А откуда у тебя улыбка до ушей с тройкой?
– У меня просто такое выражение лица.
– Что ты! С тройкой!
Голова Арсения, показывается из-за парты. Он поворачивается к Диане, но та мирно спит на плече у другой Маши, и бедняге ничего не остаётся, как обратить свой взор и уста к Лёве. Тот называет его непечатным существительным, но от геометрии отрывается.
– Лёва, ты сделал немецкий?
– Да, а что?
На лице у Арсения расцветает улыбка.
– Дашь списать?
Лёва радостно улыбается в ответ.
– Конечно, нет.
Улыбка Арсения достигает размеров Чеширского кота:
– Ах ты, крыса!
– Так, а у вас что за разговорчики? – всплывает Нина Никитична.
Словарных слов всё равно мало. Ничего, оставим место и будем списывать восторженный текст про платки.
– Когда прекратится этот трёп?!
Эх, лучше бы он не прекращался.
– Мы по делу.
Не по делу было бы, если бы они обсуждали алгебру.
– Какая разница! Болтливость – не мужское качество!
Наверное, поэтому вот уже около получаса над гуманитарным классом висит гул. «Наб_вные платки были особенно любимы на Руси…» Что тут вставлять? Набавные платки? Набувные? Надувные, может быть? По всем признакам набивные, но я пытаюсь представить их, то получается какая-то страшная подушка, которую ещё как-то нужно навязать на голову. Чего только не придумывают авторы учебников!
– Так… Ребята, ответьте мне, как находится энный член арифметической прогрессии?
– А-один умножить на дэ эн минус один, – не поднимая глаз, произносит Лёва.
– Нет, не то.
Женя судорожно принимается листать учебник.
– Как не то? Вот, формула написана, – изумлённо шепчет она.
– Саша Черепанова?
Саша глядит на Нину Никитичну своими ясными голубыми глазками и молчит.
– Саша?
«Пл_тки яркие, н_рядные…» Сколько можно писать, что слово платки проверяется простым русским существительным плат? Для разнообразия напишу про неполногласие: -плат- – -полот- (как плат – полотно).
– Саша?!
«Глаз не отве_ти…» Здесь, наверное, нужно вставить «з», как везу. «Глаз не отвезти…»
– Саша!
Саша молчит. И закрывает блокнот.
– Всё, мне это надоело. Давай его сюда.
Звери, птицы, рыбы, девочки в стиле аниме – всё пропало…?
Нина Никитична победоносно вытаскивает из-под горы тетрадей разряженный телефон. Саша может продолжить рисунок.
– Так какая же всё-таки формула энного члена?
«П_п_дают(?)ся пл_тки с бахромой. П_п_дают(?)ся – с к_стями…» Что там последнее? «О», проверочное слово кость. Это не девятый, а какой-то первый класс, честное слово! Платки с костями… Ох уж эти авторы!..
Марина с Катей помирились и играют в «Летел лебедь».
– Эй, можно с вами?
Мы с Тарой присоединяемся. В итоге играет весь третий ряд. Алекса, сидящая прямо перед учительским столом, от зависти начинает приплясывать на месте, повернувшись к Нине Никитичне не меньше, чем на 360 градусов. Варя выбывает, и следующим после меня игроком становится Марина.
– Слушайте, неужели никто не помнит формулу энного члена?! Вы же по этой теме контрольную писали?
Аня знает, но она на очередных сборах по истории. Лёва знает, но он решает геометрию. Арсений знает, но он увиливает от Полины, которая тоже знает, но щекочет его. Маша с Дианой знают, но они спят. Женя, Саша и Тара знают, но они рисуют. Влада с Ангелиной знают, но они торгуют с Настей и Василисой. Две Ани знают, но они ждут своей очереди за огурчиками. Юля наверняка знает, и Маша тоже, но они беседуют. Катя, Варя и Марина знают, но они играют в «Летел лебедь». Даже я знаю, но сейчас моя очередь хлопать по Марининой ладони, которая находится в двух метрах от меня.
Я наклоняюсь через всю парту, Марина тянется ко мне, чтобы наши руки хотя бы соприкоснулись. У неё немного смуглая ладонь с изящным маникюром. По ней разбегаются тысячи линий. Говорят, что где-то среди них есть линия жизни. Думаю, если попросят меня лет через двадцать или даже десять рассказать, что мы проходили на алгебре, я вспомню только эту паутинку морщинок на руке…
Я из последних сил хлопаю по несчастной протянутой руке, но – звенит звонок, и Марина успевает отдёрнуть её. Я выбываю.
– Ну, пока перерыв. Продолжим после перемены.
Сегодня у нас две алгебры подряд.
Филатова Софья. Битва при Смоленской
Ну зачем он ему это сказал! Ну зачем он его туда послал! Ладно, ничего, только бы до метро дотянуть.
Ветер дул в вспотевшее от быстрого бега лицо. Уже виднелась желтая арка Смоленской, там через турникеты, а это громила так не подпрыгнет, мешок-мешком.
Но влетев в арку, Гоша вдруг уткнулся носом в ребристый забор, примерно в человеческий рост. Только ремонта не хватало! Гоша заметался и, оттолкнувшись от бетонного блока под чей-то крик: "Куда, дебил?!", сиганул через ограду.
Огромные двери станции почему-то оказались не заперты. Он опрометью пролетел через темное фойе, и затаился в углу.
Гоша потер курчавый затылок. "Мешок"-то через забор не полезет, а вот полиция припереться может…
Он огляделся. Никаких следов ремонта на станции не было и в помине, зато воняло здорово. Справа от него в полумраке виднелась зловещая эскалаторная бездна.
И тут Гоше, ну позарез захотелось посмотреть, что там внизу. Раз света нет, и рабочих не должно быть. Уже, в любом случае накостыляют, а такой шанс упускать стыдно.
Врубив на телефоне фонарик, он подошел к бездне и медленно шагнув на серую лестиницу. Страшно. Он стал спускаться, и вдруг услышал какое-то странное клокотание, переходящее в рычание. В нос ударила очередная волна тошнотворно-сладковатого запаха. Гоша зажал нос, но вонь как будто находила другие проходы в организм.
Впереди сверкнула будка дежурного по эскалатору. Сопение усилилось. Ступив на гранитный пол, Гоша направил луч фонарика в глубь станции и вдруг наткнулся им на что-то зеленое и чешуйчатое. Похолодев, он стал медленно поднимать луч все выше и выше, скользя по чьей-то длинной шее, и замер, в позе Ленина, с вытянутой вперед рукой.
* * *
Гоша мчался вверх по неподвижным ступенькам эскалатора, удирая от вонючей черной пасти, в которой пару секунд назад исчез его школьный рюкзак. Подавись, гадина! Вот и учебники пригодились… Наконец, чудовишье закашлялось и втянуло шею обратно в станционную темноту, а Гоша вылетел обратно к турникетам, выбежал на улицу, сам не понял как перелетел через забор, и, поскользнувшись, рухнул лицом в грязь.
Кто-то резким рывком поднял его и поставил на ноги.
Мужчина азиатской наружности выпучил глаза и вместо того чтобы осведомиться о самочувствии мальчика после столь близкого контакта с мостовой, просто ткнул пальцем в сторону станции:
– Был там?
Гоша кивнул, с носа упала грязная капля.
– Вот это да! – воскликнул человек, и, схватив пацана за руку, потащил его куда-то по улице.
Все замелькало: люди, мусорные баки, кошки, грязные сугробы. И, наконец, они очутились перед дверью какого-то облезлого особняка. Взлетели по лестнице и ворвались в огромную залу, где сидело трое очень серьезных мужчин.
– Понимаете, хвост слишком разбросан, вот если бы он был в куче… Но в разброс….– сетовал какой-то лысый мужчина в дальнем углу стола, – Что молвишь, Юрий Владимирович? – обратился он к человеку с темной с проседью бородой и хитрым взглядом.
– А то, что Андрюша кого-то привел, – отозвался Юрий, – Здравствуй, молодец, чей будешь?
Лысый поморщил нос, видимо от Гоши все еще несло загадочной гадостью.
– Он был Там, – отозвался за Гошу тот, кого назвали Андрюшей.
– Не уж то, а как пробрался?
– Открыто было, – начал оправдываться Гоша, – я случайно, убегал от одного, мне фигня какая-то в темноте причудилась… Номер родителей давать, да?
– Ну нет, мóлодец, – вздохнул Юрий Владимирович, – ни фигня это, а зло великое. А то что дверь не заперта была, так это Святослав Владимирович, – он грозно взглянул на лысого, – он последний ходил.
– Ну, сорян, Юрий, не вели казнить… – пробормотал Святослав.
– Хватит, давайте по порядку, видите у гостя очи на чело лезут. Знаешь ли ты, молодец, историю града родного? Про Герогия про Победоносца слыхал?
– Того, что дракона бил?
– Бил да не добил, – буркнул Святослав, – под землю загнал пса смердячего, а нам теперь расхлебывать…
До пацана начинало доходить, но верить не хотелось.
– Пробивается змéище в разных местах, да метро рушит-ломает, спасу нет, – взялся объяснять седовласый человек в лохматой шубе, – а победить его не может никто, и чтоб граждан не пугать, правительство наше, ох гой еси оно, станции закрывает и ждет покамест чудище обратно не исчезнет, а там уж станцию повыскребут да освежителем окрест понапшикают, да и открывают.
– Вот, отрок, на карту посмотри, – поднялся с места Юрий, – вот щас поназакрывали и проспект Ленинский, и Давыдково какое-то там, и Смоленскую эту триклятую.
Он указывал пальцем на одну пометку за другой.
Вдруг встрял человек в шубе:
– В общем давайте, как я сказал: меня на Ленинский, Святославушку нашего, – он кивнул на лысого, – в Давыдково.
Святославушка обиженно поджал губы.
– Ну, а ты, Юрий, Андрюшу, возьмешь, да молодца, да и пойдете на Смоленскую, да мы все как разом врежем, да…
– Вишь, что выдумал, – улыбнулся Юрий, – себе середку безопасную выбрал, брата младшего на хвост посылаешь непредсказуемый, а среднего с племянником на смерть лютую? Ты хоть, Мстислав, меня и старше, но я по правде скажу, глум это, дискриминация, ей богу!
– Какая, Юрий, дискриминация!? Обижаешь ты меня, брат!
– Да не серчай, Мстислав Владимирович, будь по твоему. Как звать тебя, молодец? – обратился он к Гоше.
– Георгий.
– Вот те на… Вот, что, Георгий, завтра в пять утра у Смоленской, лады?
– Ну… лады…
– Ок, ну ступай с богом.
Гоша не заставил себя уговаривать и быстро вышмыгнул за дверь.
Пол ночи он ворочался. Бред какой-то… Решил не идти.
Ровно в пять, Гоша стоял около Смоленской. Через несколько минут в арке появились Юрий Владимирович и Андрей в спортивных костюмах, они остановились перед забором. Юрий извлек из принесенного пакета изрядно потрепанную булаву с надписью экспонат 33, колчан со стрелами и топор с изогнутым лезвием. Видимо на чудище идти надо было с оружием аутентичным.
Юрий торжественно вручил молодцу топор.
– Много героев пало здесь: Вячеслав, Изяслав, Ярополк…
Гоше стало жутковато, но думал он только о том, как же они перелезут через забор.
– Пойдем, молодец, не смотри, что крипово, о граде родном думай, – Юрий отпер в заборе незаметную маленькую дверцу и зашел. За ним последовал Андрей, и, наконец, обреченно поплелся Гоша. Зря он в это ввязался…
Снова слышалось снизу зловещее рыканье и хрипение, Гоша поравнялся с Андреем. Тот был зеленый, тошнило наверное, воняет тут, конечно, зело… Вот снова блеснула будка дежурного.
– Ну, ребята, готовы? – вопросил Мстислав с Ленинского по громкой связи, – С богом. Три, два, раз!
Булава, топор и еще какие-то невиданные инструменты все разом воткнулись в зеленую чешуйчатую плоть. Открылась пасть.
– Бежим, братья! – взревел Юрий.
Они мчались вверх, а позади с какой-то неправильной интонацией рычало чудище, Гоша показалось, что оно смеется.
Отдышались они только в огромной зале. Юрий указал на Гошу и воскликнул:
– Он!
Андрей кивнул.
– Скажи, брат, тошно тебе?
– Не особо.
– Вот! – Андрей поднял указательный палец, – Не тошнит!
Юрий улыбнулся.
– А знаешь ты, молодец, – спросил он, – что доселе с первого раза никто в здравии не выходил оттуда. Задыхались.
– Гниет, пес смердячий… – пояснил Андрей, – и смердит, соответственно. Все как положено, как у греков! Про пифий слыхивал? – Андрей уселся на стол.
– Вот ты, Андрей, опять все запутал, – вздохнул Юрий, – слушай, молодец: в 40 поколении рождаются все люди теми же, кем раньше были, был уж и Рюрик, и Олег, и Иван Грозный будет скоро. Так вот, Долгорукий я, Юрий. Сечешь?
Гоша не сек, но кивнул. Может Андрей – Боголюбский, а Змей – пифон… Что-то начало всплывать в голове из учебника.
– А я кто?
–Георгий ты, Победоносец, собственный персоный.
Гошина нижняя челюсть поползла вниз.
– Мы вот через 40 поколений, а ты через 80.
– Избранный, – пояснил Андрей, кладя ногу на ногу, – типа Гарри Поттера, только русский.
Юрий строго взглянул на сына, дескать не увлекайся.
– Тебе и змея побеждать, – заметил он.
– Э! Я на такое не подписывался, – яро запротестовал молодец, – я не Человек-Паук какой-нибудь, не Нео…
Юрий улыбнулся.
Тут в комнату ворвались Мстислав со Святославом.
– Он!?
– Он, – сам за себя ответил Гоша.
Держа в руках булаву Юрия, Гоша обреченно стоял у Смоленской. Прохожие ухмылялись. Пусть. Они не понимают, не избранные, не победоносцы… "Избранный"... Гоша поморщился.
– А зачем вы меня в прошлый раз таскали? – спросил он Юрия.
– Для проверки, молодец, ты и в этот раз не подведи, тебе одному дано, уж не серчай…
Гоша кивнул, он почувствовал себя очень важным и могучим, и с этим чувством шагнул в дверь в заборе. И только когда заметил уже до боли знакомую будку, резко осознал, что совершенно не знает нафига туда идет. Но отступать было некуда, он герой…
– Сдавайся, тиранозавр! – заорал Гоша.
Из темноты прогремело так, что у пацана уши заложило:
–Уж не Вам ли, сударь, мне сдаваться? У того Победоносца хоть конь был, а Вы, милостивый государь, на чем прибыли?
Гоша огляделся, ища источник звука, и с ужасом понял, что говорит змей. Наступило неловкое молчание.
– Ну что? – спросило чудище, – так и будем молчать?
– Я… Мне…
Гоша подошел и попытался ударить змея булавой, но та отскочила.
– О, какое унижение… – пробормотало чудище, – скажите честно, Вы ведь хотите чтобы я удалился, не так ли?
– Ага…
– Так как вы думаете, что для этого надобно сделать?
– Убить.
– Ответ неверен, mon cher. Давайте-ка мы с Вами, в загадки поиграем? У Вас три попытки. Одну Вы изволили использовать. Ну, а если не угадаете с третьей, буду иметь честь Вами позавтракать, как Вам такое предложение?
У Гоши не было иного выхода, он кивнул.
– Вот и прелестно! – дракон закатил глаза.
Яйцо, иголка, утка… Нет, не то!
– Может… Может вас надо как-нибудь по другому изничтожить?
– Помилуйте! Вот Вы, сударь, вторую попытку профукать изволили.
Гоша зажмурился, в голову все лезла одна бредовая идея – была ни была.
– Уважаемое Чудище! – Гоша почему-то кричал, – уйдите и не мешайте нам ПОЖАЛУЙСТА!
– Умница! Дай поцелую!
Гоша отрицательно мотнул головой и тут же повалился навзничь от приступа дурноты.
Когда он очнулся станция была пуста.
После "длительной реконструкции" 9 июля 2021 года станция Смоленская была вновь открыта для пассажиров.
Ну зачем он ему это сказал! Ну зачем он его туда послал! Ладно, ничего, только бы до метро дотянуть.
Ветер дул в вспотевшее от быстрого бега лицо. Уже виднелась желтая арка Смоленской, там через турникеты, а это громила так не подпрыгнет, мешок-мешком.
Но влетев в арку, Гоша вдруг уткнулся носом в ребристый забор, примерно в человеческий рост. Только ремонта не хватало! Гоша заметался и, оттолкнувшись от бетонного блока под чей-то крик: "Куда, дебил?!", сиганул через ограду.
Огромные двери станции почему-то оказались не заперты. Он опрометью пролетел через темное фойе, и затаился в углу.
Гоша потер курчавый затылок. "Мешок"-то через забор не полезет, а вот полиция припереться может…
Он огляделся. Никаких следов ремонта на станции не было и в помине, зато воняло здорово. Справа от него в полумраке виднелась зловещая эскалаторная бездна.
И тут Гоше, ну позарез захотелось посмотреть, что там внизу. Раз света нет, и рабочих не должно быть. Уже, в любом случае накостыляют, а такой шанс упускать стыдно.
Врубив на телефоне фонарик, он подошел к бездне и медленно шагнув на серую лестиницу. Страшно. Он стал спускаться, и вдруг услышал какое-то странное клокотание, переходящее в рычание. В нос ударила очередная волна тошнотворно-сладковатого запаха. Гоша зажал нос, но вонь как будто находила другие проходы в организм.
Впереди сверкнула будка дежурного по эскалатору. Сопение усилилось. Ступив на гранитный пол, Гоша направил луч фонарика в глубь станции и вдруг наткнулся им на что-то зеленое и чешуйчатое. Похолодев, он стал медленно поднимать луч все выше и выше, скользя по чьей-то длинной шее, и замер, в позе Ленина, с вытянутой вперед рукой.
* * *
Гоша мчался вверх по неподвижным ступенькам эскалатора, удирая от вонючей черной пасти, в которой пару секунд назад исчез его школьный рюкзак. Подавись, гадина! Вот и учебники пригодились… Наконец, чудовишье закашлялось и втянуло шею обратно в станционную темноту, а Гоша вылетел обратно к турникетам, выбежал на улицу, сам не понял как перелетел через забор, и, поскользнувшись, рухнул лицом в грязь.
Кто-то резким рывком поднял его и поставил на ноги.
Мужчина азиатской наружности выпучил глаза и вместо того чтобы осведомиться о самочувствии мальчика после столь близкого контакта с мостовой, просто ткнул пальцем в сторону станции:
– Был там?
Гоша кивнул, с носа упала грязная капля.
– Вот это да! – воскликнул человек, и, схватив пацана за руку, потащил его куда-то по улице.
Все замелькало: люди, мусорные баки, кошки, грязные сугробы. И, наконец, они очутились перед дверью какого-то облезлого особняка. Взлетели по лестнице и ворвались в огромную залу, где сидело трое очень серьезных мужчин.
– Понимаете, хвост слишком разбросан, вот если бы он был в куче… Но в разброс….– сетовал какой-то лысый мужчина в дальнем углу стола, – Что молвишь, Юрий Владимирович? – обратился он к человеку с темной с проседью бородой и хитрым взглядом.
– А то, что Андрюша кого-то привел, – отозвался Юрий, – Здравствуй, молодец, чей будешь?
Лысый поморщил нос, видимо от Гоши все еще несло загадочной гадостью.
– Он был Там, – отозвался за Гошу тот, кого назвали Андрюшей.
– Не уж то, а как пробрался?
– Открыто было, – начал оправдываться Гоша, – я случайно, убегал от одного, мне фигня какая-то в темноте причудилась… Номер родителей давать, да?
– Ну нет, мóлодец, – вздохнул Юрий Владимирович, – ни фигня это, а зло великое. А то что дверь не заперта была, так это Святослав Владимирович, – он грозно взглянул на лысого, – он последний ходил.
– Ну, сорян, Юрий, не вели казнить… – пробормотал Святослав.
– Хватит, давайте по порядку, видите у гостя очи на чело лезут. Знаешь ли ты, молодец, историю града родного? Про Герогия про Победоносца слыхал?
– Того, что дракона бил?
– Бил да не добил, – буркнул Святослав, – под землю загнал пса смердячего, а нам теперь расхлебывать…
До пацана начинало доходить, но верить не хотелось.
– Пробивается змéище в разных местах, да метро рушит-ломает, спасу нет, – взялся объяснять седовласый человек в лохматой шубе, – а победить его не может никто, и чтоб граждан не пугать, правительство наше, ох гой еси оно, станции закрывает и ждет покамест чудище обратно не исчезнет, а там уж станцию повыскребут да освежителем окрест понапшикают, да и открывают.
– Вот, отрок, на карту посмотри, – поднялся с места Юрий, – вот щас поназакрывали и проспект Ленинский, и Давыдково какое-то там, и Смоленскую эту триклятую.
Он указывал пальцем на одну пометку за другой.
Вдруг встрял человек в шубе:
– В общем давайте, как я сказал: меня на Ленинский, Святославушку нашего, – он кивнул на лысого, – в Давыдково.
Святославушка обиженно поджал губы.
– Ну, а ты, Юрий, Андрюшу, возьмешь, да молодца, да и пойдете на Смоленскую, да мы все как разом врежем, да…
– Вишь, что выдумал, – улыбнулся Юрий, – себе середку безопасную выбрал, брата младшего на хвост посылаешь непредсказуемый, а среднего с племянником на смерть лютую? Ты хоть, Мстислав, меня и старше, но я по правде скажу, глум это, дискриминация, ей богу!
– Какая, Юрий, дискриминация!? Обижаешь ты меня, брат!
– Да не серчай, Мстислав Владимирович, будь по твоему. Как звать тебя, молодец? – обратился он к Гоше.
– Георгий.
– Вот те на… Вот, что, Георгий, завтра в пять утра у Смоленской, лады?
– Ну… лады…
– Ок, ну ступай с богом.
Гоша не заставил себя уговаривать и быстро вышмыгнул за дверь.
Пол ночи он ворочался. Бред какой-то… Решил не идти.
Ровно в пять, Гоша стоял около Смоленской. Через несколько минут в арке появились Юрий Владимирович и Андрей в спортивных костюмах, они остановились перед забором. Юрий извлек из принесенного пакета изрядно потрепанную булаву с надписью экспонат 33, колчан со стрелами и топор с изогнутым лезвием. Видимо на чудище идти надо было с оружием аутентичным.
Юрий торжественно вручил молодцу топор.
– Много героев пало здесь: Вячеслав, Изяслав, Ярополк…
Гоше стало жутковато, но думал он только о том, как же они перелезут через забор.
– Пойдем, молодец, не смотри, что крипово, о граде родном думай, – Юрий отпер в заборе незаметную маленькую дверцу и зашел. За ним последовал Андрей, и, наконец, обреченно поплелся Гоша. Зря он в это ввязался…
Снова слышалось снизу зловещее рыканье и хрипение, Гоша поравнялся с Андреем. Тот был зеленый, тошнило наверное, воняет тут, конечно, зело… Вот снова блеснула будка дежурного.
– Ну, ребята, готовы? – вопросил Мстислав с Ленинского по громкой связи, – С богом. Три, два, раз!
Булава, топор и еще какие-то невиданные инструменты все разом воткнулись в зеленую чешуйчатую плоть. Открылась пасть.
– Бежим, братья! – взревел Юрий.
Они мчались вверх, а позади с какой-то неправильной интонацией рычало чудище, Гоша показалось, что оно смеется.
Отдышались они только в огромной зале. Юрий указал на Гошу и воскликнул:
– Он!
Андрей кивнул.
– Скажи, брат, тошно тебе?
– Не особо.
– Вот! – Андрей поднял указательный палец, – Не тошнит!
Юрий улыбнулся.
– А знаешь ты, молодец, – спросил он, – что доселе с первого раза никто в здравии не выходил оттуда. Задыхались.
– Гниет, пес смердячий… – пояснил Андрей, – и смердит, соответственно. Все как положено, как у греков! Про пифий слыхивал? – Андрей уселся на стол.
– Вот ты, Андрей, опять все запутал, – вздохнул Юрий, – слушай, молодец: в 40 поколении рождаются все люди теми же, кем раньше были, был уж и Рюрик, и Олег, и Иван Грозный будет скоро. Так вот, Долгорукий я, Юрий. Сечешь?
Гоша не сек, но кивнул. Может Андрей – Боголюбский, а Змей – пифон… Что-то начало всплывать в голове из учебника.
– А я кто?
–Георгий ты, Победоносец, собственный персоный.
Гошина нижняя челюсть поползла вниз.
– Мы вот через 40 поколений, а ты через 80.
– Избранный, – пояснил Андрей, кладя ногу на ногу, – типа Гарри Поттера, только русский.
Юрий строго взглянул на сына, дескать не увлекайся.
– Тебе и змея побеждать, – заметил он.
– Э! Я на такое не подписывался, – яро запротестовал молодец, – я не Человек-Паук какой-нибудь, не Нео…
Юрий улыбнулся.
Тут в комнату ворвались Мстислав со Святославом.
– Он!?
– Он, – сам за себя ответил Гоша.
Держа в руках булаву Юрия, Гоша обреченно стоял у Смоленской. Прохожие ухмылялись. Пусть. Они не понимают, не избранные, не победоносцы… "Избранный"... Гоша поморщился.
– А зачем вы меня в прошлый раз таскали? – спросил он Юрия.
– Для проверки, молодец, ты и в этот раз не подведи, тебе одному дано, уж не серчай…
Гоша кивнул, он почувствовал себя очень важным и могучим, и с этим чувством шагнул в дверь в заборе. И только когда заметил уже до боли знакомую будку, резко осознал, что совершенно не знает нафига туда идет. Но отступать было некуда, он герой…
– Сдавайся, тиранозавр! – заорал Гоша.
Из темноты прогремело так, что у пацана уши заложило:
–Уж не Вам ли, сударь, мне сдаваться? У того Победоносца хоть конь был, а Вы, милостивый государь, на чем прибыли?
Гоша огляделся, ища источник звука, и с ужасом понял, что говорит змей. Наступило неловкое молчание.
– Ну что? – спросило чудище, – так и будем молчать?
– Я… Мне…
Гоша подошел и попытался ударить змея булавой, но та отскочила.
– О, какое унижение… – пробормотало чудище, – скажите честно, Вы ведь хотите чтобы я удалился, не так ли?
– Ага…
– Так как вы думаете, что для этого надобно сделать?
– Убить.
– Ответ неверен, mon cher. Давайте-ка мы с Вами, в загадки поиграем? У Вас три попытки. Одну Вы изволили использовать. Ну, а если не угадаете с третьей, буду иметь честь Вами позавтракать, как Вам такое предложение?
У Гоши не было иного выхода, он кивнул.
– Вот и прелестно! – дракон закатил глаза.
Яйцо, иголка, утка… Нет, не то!
– Может… Может вас надо как-нибудь по другому изничтожить?
– Помилуйте! Вот Вы, сударь, вторую попытку профукать изволили.
Гоша зажмурился, в голову все лезла одна бредовая идея – была ни была.
– Уважаемое Чудище! – Гоша почему-то кричал, – уйдите и не мешайте нам ПОЖАЛУЙСТА!
– Умница! Дай поцелую!
Гоша отрицательно мотнул головой и тут же повалился навзничь от приступа дурноты.
Когда он очнулся станция была пуста.
После "длительной реконструкции" 9 июля 2021 года станция Смоленская была вновь открыта для пассажиров.
Коленова Мария. Дом
Я возвращалась домой из Москвы. До Череповца за час летает и самолёт, но я на него не успевала. В поезде было мало людей.
—Ого, Магнитогорск.
—Ага.
—Далековато от нас будет.
—А что удивительного?
—Я оттуда же. Не ожидала, что встречу земляков так далеко от Родины, здесь.
Милая проводница закрыла мой паспорт и вернула вместе с билетом. Я вспыхнула улыбкой и посмотрела на нее:
—Мы жили в палатке…
Она ответила:
—С зелёным окошком…
—Промыты дождями,
—Просушены солнцем.
Дальше читали вместе:
—Да жгли у дверей золотые костры
На рыжих каменьях Магнитной горы!
—Хорошей дороги вам!
—Спасибо.
Это стихотворение знает каждый житель моего родного города. Его написали на памятнике, а рядом стоит скульптура — ладонь с куском магнитной руды. Своя земля и в горсти мила.
Да, место рождения — город Магнитогорск, Южный Урал. Езды два дня на поезде, две тысячи километров. Мне было десять лет, когда мы переехали. Сначала папа, потом мы с мамой, потом бабушка и старшая сестра с мужем. Дом продали соседям. Вместе с собакой. Я плакала, когда мы ехали на вокзал. Плакала, когда ехали в Череповец. Плачу иногда сейчас.
Состав ушёл за горы, спрятался. Если вся жизнь — игра, то непременно игра в прятки. Я начинаю считать со ста. Девяносто девять, девяносто восемь, девяносто семь… Стук колес сливается в колыбельную. Сон — это маленькая смерть, но сон о родном — маленький рай.
Мне снится наш старый дом, недавно проверяла. Когда кто-то или что-то снится, значит вспоминает тебя. Там, где встречается Европа и Азия, в древних горах, Уральский хребет шевелит позвонками. Разморившись от полуденного зноя, серебристая степь дышит мягкими кисточками ковыля.
Цвет Севера — белый от снега и красный от клюквы. Небо похоже на синяк: желтое, синее, зеленое от фонарей завода. Цвет Урала — зелёный от листьев, змеевика, малахита, золотистый от пшеничных пашен и яшмы, чёрный, графитовый, рыжий от труб — ГЭЦ, ТЭС, АЭС — как заклинание.
—Что тут, что там промышленная грязища, — сказал как-то мой знакомый.
—Тебя воспитали трубы, а меня — горы. Мы разные, как математик и мать-и-мачеха.
—Не понял.
—Ты цифра, а я — цветок.
Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зрение. Конечно, счастье не за горами, оно в горах. Мы часто ездили с бабушкой на электричке в соседнюю Башкирию. Сижу на скрипучем сиденье и не достаю до пола ногами. Когда нам навстречу идёт другой поезд, я считаю его вагоны: пятьдесят пять, пятьдесят четыре, пятьдесят три…сбилась. С бабушкой мы гуляли по небольшим горам, скорее даже высоким холмам: бархатным, свежим, звенящим. Я тогда любила мультик о Шелковой кисточке, которая пела о сказочном цветке.
Есть на свете цветок алый - алый,
Яркий, пламенный, будто заря,
Самый солнечный и небывалый,
Он мечтою зовётся не зря.
Бабушка говорила, что этот цветок — эдельвейс. Я искала его, но не находила. Зато помню, как мы встретили змею. Медуницу. И ящерок видели. Бабушка говорила, что это Хозяйка Медной горы. Я ей верю.
А еще помню, как училась кататься на коньках. Лед на реке застывал крепкий. Спасибо зиме, что разрешает ходить по воде. На живом катке было много людей. Я как-то заметила там застывшую лужу крови и чей-то зуб. Не думала еще, что красный и белый — цвета Севера — такие жестокие. Если откатиться подальше от толпы и лечь на лёд, то можно услышать, как он трещит — с тобой разговаривает. Снежный плед хрустит, когда уже по темноте возвращаешься с мамой домой. Глядя в темные складки двора, становится страшно, но знаешь, что мама сильнее всех в мире. Ложишься спать, считая овечек. Двадцать, девятнадцать, восемнадцать…
Я проснулась во время стоянки. За окном суетились белые мухи, будто телевизор потерял сигнал. Полупустой вагон спал. Я смотрела в окно и думала…
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Не задернутых гардин.
Мне сделалось тоскливо. Наверное, это ужасно грустно, когда в зимний вечер никого нет дома, когда тебя никто не ждёт на кухне или в гостиной, когда ночью становится так тихо, будто ты оглох. Даже зимний день — и тот один. Я чувствую это, когда родители уезжают в Петербург. На это время не выключаю свет ночью и сплю на их кровати, а утром кормлю кошку сметаной с руки. Она слизывает шершавым языком холод с ладони, сладко поджимая усы. Мне от этого легче. Сегодня утром меня ждут родители, старшая сестра, бабушка и белая кошка. Дом — это все-таки не «что», а «где»: там, где дочек в Москву провожают, там, где я никому не чужая.
Мы переезжали через мост. Хорошо, что у нас его не разводят, как Дворцовый. Снежная гладь была тихой и походила на спину спящей белой медведицы в звездных блестках. Город на другом берегу спал. Я прислонилась лбом к холодному окну. Наверное, также рано просыпаются влюбленные, чтобы смотреть, как спит их самый дорогой человек. Питер любить легко: он красивый, с мечтательным именем и кудрявым профилем. А ты попробуй полюбить этот неказистый городок, который ночью тихонько дышит бронхами заводских труб и раз в полгода плачет кислотным дождем.
Подъехали к платформе. Окно медленнее перелистывало картинки. Темно-синие улицы, вышитые золотой тесьмой фонарей, расправлялись. Стук колес стал отмерять темп вальса. Раз, два три. Раз, два три. Раз. Два. Три. Я в домике. Три. Два. Один.
—Ч - ч - ч - ч. Я иду искать. Помоги мне, Господи.
Я возвращалась домой из Москвы. До Череповца за час летает и самолёт, но я на него не успевала. В поезде было мало людей.
—Ого, Магнитогорск.
—Ага.
—Далековато от нас будет.
—А что удивительного?
—Я оттуда же. Не ожидала, что встречу земляков так далеко от Родины, здесь.
Милая проводница закрыла мой паспорт и вернула вместе с билетом. Я вспыхнула улыбкой и посмотрела на нее:
—Мы жили в палатке…
Она ответила:
—С зелёным окошком…
—Промыты дождями,
—Просушены солнцем.
Дальше читали вместе:
—Да жгли у дверей золотые костры
На рыжих каменьях Магнитной горы!
—Хорошей дороги вам!
—Спасибо.
Это стихотворение знает каждый житель моего родного города. Его написали на памятнике, а рядом стоит скульптура — ладонь с куском магнитной руды. Своя земля и в горсти мила.
Да, место рождения — город Магнитогорск, Южный Урал. Езды два дня на поезде, две тысячи километров. Мне было десять лет, когда мы переехали. Сначала папа, потом мы с мамой, потом бабушка и старшая сестра с мужем. Дом продали соседям. Вместе с собакой. Я плакала, когда мы ехали на вокзал. Плакала, когда ехали в Череповец. Плачу иногда сейчас.
Состав ушёл за горы, спрятался. Если вся жизнь — игра, то непременно игра в прятки. Я начинаю считать со ста. Девяносто девять, девяносто восемь, девяносто семь… Стук колес сливается в колыбельную. Сон — это маленькая смерть, но сон о родном — маленький рай.
Мне снится наш старый дом, недавно проверяла. Когда кто-то или что-то снится, значит вспоминает тебя. Там, где встречается Европа и Азия, в древних горах, Уральский хребет шевелит позвонками. Разморившись от полуденного зноя, серебристая степь дышит мягкими кисточками ковыля.
Цвет Севера — белый от снега и красный от клюквы. Небо похоже на синяк: желтое, синее, зеленое от фонарей завода. Цвет Урала — зелёный от листьев, змеевика, малахита, золотистый от пшеничных пашен и яшмы, чёрный, графитовый, рыжий от труб — ГЭЦ, ТЭС, АЭС — как заклинание.
—Что тут, что там промышленная грязища, — сказал как-то мой знакомый.
—Тебя воспитали трубы, а меня — горы. Мы разные, как математик и мать-и-мачеха.
—Не понял.
—Ты цифра, а я — цветок.
Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зрение. Конечно, счастье не за горами, оно в горах. Мы часто ездили с бабушкой на электричке в соседнюю Башкирию. Сижу на скрипучем сиденье и не достаю до пола ногами. Когда нам навстречу идёт другой поезд, я считаю его вагоны: пятьдесят пять, пятьдесят четыре, пятьдесят три…сбилась. С бабушкой мы гуляли по небольшим горам, скорее даже высоким холмам: бархатным, свежим, звенящим. Я тогда любила мультик о Шелковой кисточке, которая пела о сказочном цветке.
Есть на свете цветок алый - алый,
Яркий, пламенный, будто заря,
Самый солнечный и небывалый,
Он мечтою зовётся не зря.
Бабушка говорила, что этот цветок — эдельвейс. Я искала его, но не находила. Зато помню, как мы встретили змею. Медуницу. И ящерок видели. Бабушка говорила, что это Хозяйка Медной горы. Я ей верю.
А еще помню, как училась кататься на коньках. Лед на реке застывал крепкий. Спасибо зиме, что разрешает ходить по воде. На живом катке было много людей. Я как-то заметила там застывшую лужу крови и чей-то зуб. Не думала еще, что красный и белый — цвета Севера — такие жестокие. Если откатиться подальше от толпы и лечь на лёд, то можно услышать, как он трещит — с тобой разговаривает. Снежный плед хрустит, когда уже по темноте возвращаешься с мамой домой. Глядя в темные складки двора, становится страшно, но знаешь, что мама сильнее всех в мире. Ложишься спать, считая овечек. Двадцать, девятнадцать, восемнадцать…
Я проснулась во время стоянки. За окном суетились белые мухи, будто телевизор потерял сигнал. Полупустой вагон спал. Я смотрела в окно и думала…
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Не задернутых гардин.
Мне сделалось тоскливо. Наверное, это ужасно грустно, когда в зимний вечер никого нет дома, когда тебя никто не ждёт на кухне или в гостиной, когда ночью становится так тихо, будто ты оглох. Даже зимний день — и тот один. Я чувствую это, когда родители уезжают в Петербург. На это время не выключаю свет ночью и сплю на их кровати, а утром кормлю кошку сметаной с руки. Она слизывает шершавым языком холод с ладони, сладко поджимая усы. Мне от этого легче. Сегодня утром меня ждут родители, старшая сестра, бабушка и белая кошка. Дом — это все-таки не «что», а «где»: там, где дочек в Москву провожают, там, где я никому не чужая.
Мы переезжали через мост. Хорошо, что у нас его не разводят, как Дворцовый. Снежная гладь была тихой и походила на спину спящей белой медведицы в звездных блестках. Город на другом берегу спал. Я прислонилась лбом к холодному окну. Наверное, также рано просыпаются влюбленные, чтобы смотреть, как спит их самый дорогой человек. Питер любить легко: он красивый, с мечтательным именем и кудрявым профилем. А ты попробуй полюбить этот неказистый городок, который ночью тихонько дышит бронхами заводских труб и раз в полгода плачет кислотным дождем.
Подъехали к платформе. Окно медленнее перелистывало картинки. Темно-синие улицы, вышитые золотой тесьмой фонарей, расправлялись. Стук колес стал отмерять темп вальса. Раз, два три. Раз, два три. Раз. Два. Три. Я в домике. Три. Два. Один.
—Ч - ч - ч - ч. Я иду искать. Помоги мне, Господи.
Корчагина Екатерина. Чудище
В квартире царил мор. Густые облака заразы рьяно кусали облупившиеся обои, кружили под потолком и вылетали в распахнутые настежь двери. Марфинька сидела на низенькой скамейке, испуганно вылупив глаза, и качала беспокойного сына. Напевала дрожащим голоском, утешала глупыми словами и боялась отвести напряжённый взгляд от большого платяного шкафа, занимавшего треть комнаты. Иначе смотреть некуда: на руках вопит ребёнок, слева обжигает ядовитым дыханием болезнь, а справа — окошко. За ним беспорядки, суета, ужас, блестящий на лицах случайных прохожих; и небо. Безмятежное звёздное небо.
Настасья, — подруга, — убежала искать лекаря. Вчера весь день приговаривала: «Ты, Марфинька, совсем плоха нынче». Марфинька отвечала надрывным кашлем, но лечиться отказывалась наотрез. Что будет с сыном, когда её отведут в лечебницу, шикнут страшным словом «карантин» и уложат на койку? Город знал, что с этой койки встать уже навряд ли придётся. Туда — не выздоравливать, а послушно ждать развязки. Марфинька сильнее прижала ребёнка, услышав громкую драку на нижнем этаже. Она согласилась на лекаря не для себя. С одной мольбой на губах: чтобы унесли сына в безопасное место. Пускай через весь город, на окраины, только бы туда, где ещё не орудует буйная чума.
Треск внизу прекратился, крики затихли; ребёнок тоже примолк, то ли поддавшись внезапной тишине, то ли устав плакать. Марфинька хотела уложить его рядом, на скамейку. Взглянула на белое детское личико, на глаза, блестящие, как вымытый изюм, и застыла, боясь пошевелиться. Казалось, пока сын на руках, мор его не тронет; не опутает беспомощного человечка, как опутал Марфиньку.
Тоскливо бухнула лестница. Руки затряслись мелкой дрожью. Страх говорить с лекарем боролся на сердце с отрадным предвкушением спасения для сына. Вот: шаги приближаются. Сейчас вбежит запыхавшаяся Настасья, всплеснёт руками, заахает, заохает, следом неспешно ввалится лекарь и угрюмо взглянет на Марфиньку. Скрипнула дверь. В голову ударил испуг, когда на пороге показалась совсем не Настасья. Марфинька неловко вскрикнула, отпрянула к краю лавки, хлопая ресницами; ребёнок завизжал с новой силой. К ним робко подплыла веснушчатая девица в длинном чёрном платье.
Марфинька видала её несколько раз. Она появилась этим летом, сначала бродила в степи, затем невзначай перебралась на улицы. Копна огненно-рыжих волос, каких, казалось, не бывает у людей, ярким пламенем горела на захудалом платье. Она смотрела исподлобья, всех сторонилась. О ней говорили — степная людоедка. Вылепленное из глины и костей чудище, у которого по венам рыхло сыпется матушка-земля. Говорили: когда убегает, видно, что у неё ног нет; вместо них, дескать, две кривые косточки торчат. И это пýгало, скрывающее уродство под мороком ветхой одежды, стояло в двух шагах от Марфиньки и уставилось неподвижным взглядом. Покачало головой, поглядело на пары мора под потолком. Марфинька прижала ребёнка так крепко, как только могла, и молча ждала.
— Боишься? — спросила девица. — Странная ты.
— Уходи, — пробормотала Марфинька, — я его не отдам.
— Думаешь, молодой лекарь заберёт? А знаешь, сколько у него теперь забот стало? Не до тебя, надо полагать. Тебя как звать, Марфинькой?
— Марфинькой. А его — Владимиром.
Она умела разговаривать. И грязью не плевалась, не тараторила, не лепетала. Говорила обыкновенные слова и смотрела доброжелательно. Одно выдавало в ней степное чудище: бледная кожа словно натянута на лицо тонкой плёнкой, и пылают на щеках два багряных пятна.
— Давай возьму. Отнесу, куда нужно. Мне болезнь не страшна, а вы здесь вконец надышитесь этой отравой, — и протянула руки. Плавно, как неживая. Марфинька вздрогнула: потому что и есть неживая. Не зря люди говорят — злобный дух.
— Ни за что! Уходи, проклятая. Вижу, как у тебя глаза сверкают. Нет, не отдам, ищи другую добычу, уходи! — Марфиньку прервал страшный кашель, разрывающий грудь пополам. Ребёнок кричал, пока мать торопливо хватала ртом смрадный воздух. На глазах выступили слёзы.
Девица покачала головой и развернулась, чтобы уйти. Марфинька метнулась было к ней, потом засомневалась, но вдруг зажмурилась и оторвала от себя сына.
— Забирай. Забирай, пока я не вижу. И уходи, скорее уходи! Ему теперь и с тобой будет лучше, чем здесь, — прохрипела она.
Положила ребёнка в холодные костяные лапы чудовища и упала на колени, закрыв руками лицо. «Горячий какой», — прошелестела девица, ласково обхватила притихшего Владимира и уплыла прочь из комнаты. Марфинька не решалась открыть глаза.
Спустя четверть часа к ней ввалилась раскрасневшаяся Настасья. Одна, без лекаря. Мгновенно полилась её текучая речь, заполняя пустоту, которая осталась с Марфинькой, сгорбившейся на постели.
— Это я! Да, побегать пришлось, ничего не скажешь. Всё одно: напрасно носилась. Никого нынче не докричишься, всем до чужой беды далеко стало: свои, знать, съедают... Ну, ничего, ты не отчаивайся, найдём кого-нибудь. Хочешь, сами твоего малого понесём? Я узнала, можно попытать счастье в Управе. Там детей берут, за которыми присматривать некому. Да ты Володю-то куда подевала? Марфинька! Что с тобой?
Она рассказала, проглотив вставший в горле ком. Настасья всплеснула руками и охнула — именно так, как представлялось Марфиньке давеча.
— Людоедке отдала ребёнка? Совсем спятила? Да ты что ж! Ты своими руками его в могилу, считай, положила! Скормила степному чудовищу! Неужели болезнь на тебя так, а? Ты бы легла, а я ещё раз сбегаю. Скажу им, что ты...
Глухая пелена обволакивала Марфинькины мысли, и слова Настасьи мягко уплывали вдаль. Улица гудела так громко, что заглушал её причитания и болезненно ударялся в затылок. Пухлое лицо Настасьи медленно расплывалось, и всё вокруг обратилось шёлковой чёрной мглой.
Когда Марфинька проснулась, она первым делом заметила, что окно забито. Сквозь сырые доски пробивались ослепительные лучи солнца. Голова поворачивалась невероятно тяжело. Копошившаяся у стола Настасья бодро подскочила к постели с чашкой в руках и, завидев приоткрытые мутные глаза Марфиньки, весело затараторила:
— Проснулась? А я вот чайку делаю себе. Умаялась, понимаешь, всю ночь у тебя сидела. Напугала же ты меня! Да подожди, нужно и тебе чаю... У нас, веришь ли, район закрыли! Никого не пускают и не выпускают. Окна вон пришли заколачивать, я спросила у них, да сами не ведают, зачем...
От такого беспорядочного рассказа становилось тошно. Марфинька встревоженно соображала: что-то её тревожило. Нужно было остановить порывистые восклицания Настасьи и спросить то, что лежало камнем на сердце, но никак не желало выразиться словами.
— Ребёнок... — хрипло произнесла Марфинька и — в ужасе притихла.
— Что? — смутилась прерванная Настасья. — Про что ты, милая? Какой ребёнок? Ах, Володя... Я всё думала давеча: бредишь ты или нет. Больная такая была, смотреть жалко. Но ребёнка-то нет, и что делать? Пришлось снова бежать да у людей добрых спрашивать, что, дескать, да как, — начала она смущённо.
Марфинька жадно слушала, выпучив глаза.
— Ну, люди-то известно: всё знают. Был твой Володя в Управе — туда всех маленьких уносят, я уж говорила. Принесла его твоя людоедка. Да только чего ждать от проклятой ведьмы! Околдовала его, видать. Душу у него украла или ещё что. Умер, часу не прошло... Народу известно стало, всполошились, людоедку искали по всем околицам. Слух скоро разнёсся, что съела она его. Только как же съела, коли тело-то осталось! Глупый народ, ты не слушай их. Дух она из ребёнка высосала, говорю. Как отыскали разбойницу, так все гуртом и бросились: славно отомстил народ за несчастного ребёночка. Когда убегала в степь, говорят, чуть не ревела. И слёзы-то у уродки нечеловеческие — земля из глаз сыпется. Плакала и причитала: снова, мол, всех подвела. Жалостливая попалась. Сама угробила, сама засовестилась. Ты только не переживай очень-то. Чудище это теперь носа своего костяного у нас не кажет, это я тебе утверждаю.
Марфинька молчала. Дышать вдруг стало больно, и она с трудом глотала воздух, силясь в то же время дослушать. Мысли кружились в голове, переплетались, не давали как следует вздохнуть. Что-то продолжало тревожить, не отступало.
— Так его и принесли? И через час умер? — слабо спросила Марфинька.
— Да-да, говорю тебе, тут же! — кинулась отвечать чересчур всполошившаяся Настасья. — Принесли его уже на последнем издыхании. Жар, говорят, так и шёл! Это точно, что душу забрала, а народ глупый, не...
— Зря вы с ней так.
Настасья ужаснулась.
— С кем это — с ней?
— С людоедкой, — тихо отозвалась Марфинька, глядя в потолок. — Она теперь носа не кажет, это верно. Только не подвела... Зря вы с ней так, зря, — не успела она договорить, как мучительный кашель одолел хлеще вчерашнего.
— Бредишь... снова бредишь, милая, — печально вздохнула Настасья и заспешила к столу: налить себе чаю.
В квартире царил мор. Густые облака заразы рьяно кусали облупившиеся обои, кружили под потолком и вылетали в распахнутые настежь двери. Марфинька сидела на низенькой скамейке, испуганно вылупив глаза, и качала беспокойного сына. Напевала дрожащим голоском, утешала глупыми словами и боялась отвести напряжённый взгляд от большого платяного шкафа, занимавшего треть комнаты. Иначе смотреть некуда: на руках вопит ребёнок, слева обжигает ядовитым дыханием болезнь, а справа — окошко. За ним беспорядки, суета, ужас, блестящий на лицах случайных прохожих; и небо. Безмятежное звёздное небо.
Настасья, — подруга, — убежала искать лекаря. Вчера весь день приговаривала: «Ты, Марфинька, совсем плоха нынче». Марфинька отвечала надрывным кашлем, но лечиться отказывалась наотрез. Что будет с сыном, когда её отведут в лечебницу, шикнут страшным словом «карантин» и уложат на койку? Город знал, что с этой койки встать уже навряд ли придётся. Туда — не выздоравливать, а послушно ждать развязки. Марфинька сильнее прижала ребёнка, услышав громкую драку на нижнем этаже. Она согласилась на лекаря не для себя. С одной мольбой на губах: чтобы унесли сына в безопасное место. Пускай через весь город, на окраины, только бы туда, где ещё не орудует буйная чума.
Треск внизу прекратился, крики затихли; ребёнок тоже примолк, то ли поддавшись внезапной тишине, то ли устав плакать. Марфинька хотела уложить его рядом, на скамейку. Взглянула на белое детское личико, на глаза, блестящие, как вымытый изюм, и застыла, боясь пошевелиться. Казалось, пока сын на руках, мор его не тронет; не опутает беспомощного человечка, как опутал Марфиньку.
Тоскливо бухнула лестница. Руки затряслись мелкой дрожью. Страх говорить с лекарем боролся на сердце с отрадным предвкушением спасения для сына. Вот: шаги приближаются. Сейчас вбежит запыхавшаяся Настасья, всплеснёт руками, заахает, заохает, следом неспешно ввалится лекарь и угрюмо взглянет на Марфиньку. Скрипнула дверь. В голову ударил испуг, когда на пороге показалась совсем не Настасья. Марфинька неловко вскрикнула, отпрянула к краю лавки, хлопая ресницами; ребёнок завизжал с новой силой. К ним робко подплыла веснушчатая девица в длинном чёрном платье.
Марфинька видала её несколько раз. Она появилась этим летом, сначала бродила в степи, затем невзначай перебралась на улицы. Копна огненно-рыжих волос, каких, казалось, не бывает у людей, ярким пламенем горела на захудалом платье. Она смотрела исподлобья, всех сторонилась. О ней говорили — степная людоедка. Вылепленное из глины и костей чудище, у которого по венам рыхло сыпется матушка-земля. Говорили: когда убегает, видно, что у неё ног нет; вместо них, дескать, две кривые косточки торчат. И это пýгало, скрывающее уродство под мороком ветхой одежды, стояло в двух шагах от Марфиньки и уставилось неподвижным взглядом. Покачало головой, поглядело на пары мора под потолком. Марфинька прижала ребёнка так крепко, как только могла, и молча ждала.
— Боишься? — спросила девица. — Странная ты.
— Уходи, — пробормотала Марфинька, — я его не отдам.
— Думаешь, молодой лекарь заберёт? А знаешь, сколько у него теперь забот стало? Не до тебя, надо полагать. Тебя как звать, Марфинькой?
— Марфинькой. А его — Владимиром.
Она умела разговаривать. И грязью не плевалась, не тараторила, не лепетала. Говорила обыкновенные слова и смотрела доброжелательно. Одно выдавало в ней степное чудище: бледная кожа словно натянута на лицо тонкой плёнкой, и пылают на щеках два багряных пятна.
— Давай возьму. Отнесу, куда нужно. Мне болезнь не страшна, а вы здесь вконец надышитесь этой отравой, — и протянула руки. Плавно, как неживая. Марфинька вздрогнула: потому что и есть неживая. Не зря люди говорят — злобный дух.
— Ни за что! Уходи, проклятая. Вижу, как у тебя глаза сверкают. Нет, не отдам, ищи другую добычу, уходи! — Марфиньку прервал страшный кашель, разрывающий грудь пополам. Ребёнок кричал, пока мать торопливо хватала ртом смрадный воздух. На глазах выступили слёзы.
Девица покачала головой и развернулась, чтобы уйти. Марфинька метнулась было к ней, потом засомневалась, но вдруг зажмурилась и оторвала от себя сына.
— Забирай. Забирай, пока я не вижу. И уходи, скорее уходи! Ему теперь и с тобой будет лучше, чем здесь, — прохрипела она.
Положила ребёнка в холодные костяные лапы чудовища и упала на колени, закрыв руками лицо. «Горячий какой», — прошелестела девица, ласково обхватила притихшего Владимира и уплыла прочь из комнаты. Марфинька не решалась открыть глаза.
Спустя четверть часа к ней ввалилась раскрасневшаяся Настасья. Одна, без лекаря. Мгновенно полилась её текучая речь, заполняя пустоту, которая осталась с Марфинькой, сгорбившейся на постели.
— Это я! Да, побегать пришлось, ничего не скажешь. Всё одно: напрасно носилась. Никого нынче не докричишься, всем до чужой беды далеко стало: свои, знать, съедают... Ну, ничего, ты не отчаивайся, найдём кого-нибудь. Хочешь, сами твоего малого понесём? Я узнала, можно попытать счастье в Управе. Там детей берут, за которыми присматривать некому. Да ты Володю-то куда подевала? Марфинька! Что с тобой?
Она рассказала, проглотив вставший в горле ком. Настасья всплеснула руками и охнула — именно так, как представлялось Марфиньке давеча.
— Людоедке отдала ребёнка? Совсем спятила? Да ты что ж! Ты своими руками его в могилу, считай, положила! Скормила степному чудовищу! Неужели болезнь на тебя так, а? Ты бы легла, а я ещё раз сбегаю. Скажу им, что ты...
Глухая пелена обволакивала Марфинькины мысли, и слова Настасьи мягко уплывали вдаль. Улица гудела так громко, что заглушал её причитания и болезненно ударялся в затылок. Пухлое лицо Настасьи медленно расплывалось, и всё вокруг обратилось шёлковой чёрной мглой.
Когда Марфинька проснулась, она первым делом заметила, что окно забито. Сквозь сырые доски пробивались ослепительные лучи солнца. Голова поворачивалась невероятно тяжело. Копошившаяся у стола Настасья бодро подскочила к постели с чашкой в руках и, завидев приоткрытые мутные глаза Марфиньки, весело затараторила:
— Проснулась? А я вот чайку делаю себе. Умаялась, понимаешь, всю ночь у тебя сидела. Напугала же ты меня! Да подожди, нужно и тебе чаю... У нас, веришь ли, район закрыли! Никого не пускают и не выпускают. Окна вон пришли заколачивать, я спросила у них, да сами не ведают, зачем...
От такого беспорядочного рассказа становилось тошно. Марфинька встревоженно соображала: что-то её тревожило. Нужно было остановить порывистые восклицания Настасьи и спросить то, что лежало камнем на сердце, но никак не желало выразиться словами.
— Ребёнок... — хрипло произнесла Марфинька и — в ужасе притихла.
— Что? — смутилась прерванная Настасья. — Про что ты, милая? Какой ребёнок? Ах, Володя... Я всё думала давеча: бредишь ты или нет. Больная такая была, смотреть жалко. Но ребёнка-то нет, и что делать? Пришлось снова бежать да у людей добрых спрашивать, что, дескать, да как, — начала она смущённо.
Марфинька жадно слушала, выпучив глаза.
— Ну, люди-то известно: всё знают. Был твой Володя в Управе — туда всех маленьких уносят, я уж говорила. Принесла его твоя людоедка. Да только чего ждать от проклятой ведьмы! Околдовала его, видать. Душу у него украла или ещё что. Умер, часу не прошло... Народу известно стало, всполошились, людоедку искали по всем околицам. Слух скоро разнёсся, что съела она его. Только как же съела, коли тело-то осталось! Глупый народ, ты не слушай их. Дух она из ребёнка высосала, говорю. Как отыскали разбойницу, так все гуртом и бросились: славно отомстил народ за несчастного ребёночка. Когда убегала в степь, говорят, чуть не ревела. И слёзы-то у уродки нечеловеческие — земля из глаз сыпется. Плакала и причитала: снова, мол, всех подвела. Жалостливая попалась. Сама угробила, сама засовестилась. Ты только не переживай очень-то. Чудище это теперь носа своего костяного у нас не кажет, это я тебе утверждаю.
Марфинька молчала. Дышать вдруг стало больно, и она с трудом глотала воздух, силясь в то же время дослушать. Мысли кружились в голове, переплетались, не давали как следует вздохнуть. Что-то продолжало тревожить, не отступало.
— Так его и принесли? И через час умер? — слабо спросила Марфинька.
— Да-да, говорю тебе, тут же! — кинулась отвечать чересчур всполошившаяся Настасья. — Принесли его уже на последнем издыхании. Жар, говорят, так и шёл! Это точно, что душу забрала, а народ глупый, не...
— Зря вы с ней так.
Настасья ужаснулась.
— С кем это — с ней?
— С людоедкой, — тихо отозвалась Марфинька, глядя в потолок. — Она теперь носа не кажет, это верно. Только не подвела... Зря вы с ней так, зря, — не успела она договорить, как мучительный кашель одолел хлеще вчерашнего.
— Бредишь... снова бредишь, милая, — печально вздохнула Настасья и заспешила к столу: налить себе чаю.
Галичина Мария. Арсенал
Старая яблоня растёт на задворках детского санатория «Зоренька» на самом конце пешеходной тропинки. В конце июня, в начале второго сезона, её облюбовали двое мальчишек. Тенёк, скамейка, далеко от жилого корпуса – что ещё надо для счастья?
Близнецам Григорьевым двенадцать лет. Белобрысые, узколицые, с одинаковой хитринкой в серых глазах, они словно две тени, неуловимые и вороватые.
– Тоска зелёная! – Рома сплюнул шелуху от семечек.
– Ага, – вяло кивнул Матвей, растянувшись на горячей от солнца скамейке.
Его блуждающий взгляд случайно упал на траву под деревом – она притоптана, а по земле пролегает полукруглая борозда, словно большой пласт дёрна был не так давно отвернут. Мальчишку сдуло со скамьи, как ветром.
– Что там у тебя?
– Пока сам не понял. Как думаешь, может, клад?
–Ага, сокровища капитана Сильвера, размечтался…
Вдвоём братья кое-как сковырнули пласт земли. Внутри аккуратно выкопанная ямка с квадратными стенами, обмазанными мокрой глиной для устойчивости, а в ней нечто, завёрнутое в брезент. Рома, как первый обнаруживший находку, развернул её и разложил на земле вещи.
Отполированная дубинка, добротно сделанная рогатка из цельной ветки, лук, самострел из прищепки, даже самодельный арбалет… глаза разбегаются.
– Смотри, это же нунчаки, такими древние китайцы пользовались!
– А это что, думаешь? – Матвей с сомнением взглянул на нечто алюминиевое, с четырьмя колечками из проволоки, и остро заточенными конусовидными кончиками.
– Не знаю, как называется, но это надевается на пальцы – Рома согнул пальцы, провёл «когтями» по земле, и выдохнул – Кру-уто!
– Слушай, а ты не думаешь, что это принадлежит Оружейнице? Ну, той самой?
Про Оружейницу ходит туча местных легенд. Говорят, что она живёт здесь уже второй год, не исчезая ни на один сезон. Говорят, что она невысока ростом, носит маску из коры, и появляется, если призвать её ритуалом. Говорят даже, что она дарит своей милостью тех, кто ей понравится, и даёт им заговоренное оружие.
– Ты что, веришь в эти байки? Кто-то смастерил это, не смог взять домой, и зарыл здесь. Наверняка ему уже лет под пятьдесят, санаторий-то старый. Кто сейчас делает рогатки? Их в Союзе мастерили.
– Ну нет, это сделано недавно, иначе железо бы заржавело. К тому же вот – в яме ещё есть пакет. Современный!
В пакете инструменты и сырьё: клещи, плоскогубцы, ножи, сухая наждачная шкурка, мотки проволоки, непонятные деревянные заготовки, даже куски стекла.
– Беру свои слова обратно: это кому-то принадлежит. Давай, забираем, что нравится, и чешем отсюда, по-быстрому. Я без этих когтей отсюда не уйду. Да и проволока нам пригодится, из неё можно отмычки делать.
Матвей хочет сказать брату, что обчищать мажоров или украдкой уносить яблоки из столовой – это ещё ничего, но вот так обнести неизвестного мастера – как-то подло. Хочет, но не говорит вслух: Ромке попробуй такое скажи! Обсмеет с ног до головы! И тихонько стыдясь перед собой, он кладёт в карман рогатку.
Добыча прячется в нижний ящик тумбочки, под свёрнутые рулоном футболки.
– Ты как хочешь, а я снова иду туда – лениво сказал Рома перед сном, подложив руки под голову, словно и не к брату обращаясь. – Вдруг это и правда Оружейницы тайник? Вот будет шуму, если мы её поймаем!
– А если она нас? Наверное, пропажу уже обнаружила, ходит, ищет. И у яблони сто процентов будет караулить.
– Тем лучше! Нас-то двое, а она одна, пусть даже нечисть.
На следующий день подходящая возможность представилась, пока остальной отряд был на концерте. Ещё не начало смеркаться, а комары уже налетели, и Ромка пожалел о том, что не надел мастерку.
Вот и та самая яблоня. Тайник едва нашли, его получше замаскировали травой и жухлыми листьями. Наверное, в прошлый раз хозяин просто торопился. Матвей насторожился первым, услышав шорох кустов за спиной, но уже поздно.
– А-а, вот вы где, ворюги! – зло, торжествующе протянул девчоночий голос. – А ну ни с места, или стреляю!
Фигура в чёрном, с лицом, закрытым берестяной маской, направила на них арбалет, наводя болт то на одного, то на второго. Ромка замер, словно вмороженный в землю. Матвей отчаянно замахал грязным носовым платком:
– Белый флаг, белый флаг, мы пришли на переговоры!
– Да? – Оружейница иронически склонила голову набок – Вот незадача-то, а я подумала, что вы пришли унести всё остальное!
– Не-не, мы вернуть пришли! – Матвей умоляюще взглянул на брата, и вытащил из-за пазухи и рогатку, и когти, и моток проволоки, не обращая внимания на шипение «предатель!»
– Во-от, а это уже совсем другое дело!
Она шагнула на тропинку, принимая добычу, и сдвинула маску. Под ней обнаружилось обычное лицо: тронутая загаром кожа, курносый нос, серые глаза под широкими тёмными бровями. Не обращая внимания на взгляды, девочка пригребла к себе свои сокровища, бурча под нос сварливым тоном:
–Ну ладно, проволоку я понимаю, нужная вещь. Ну ладно, рогатку. Но когти-то зачем? Не самая моя удачная модель, к тому же без пары.
– Если тебе не нужно, то можно я возьму? – Ромка попробовал скроить обаятельную улыбку, но скис под колючим взглядом. Попытка не удалась.
– Тебе не дам. Вот второму может что-то и оставлю, а тебе нет. Плати сначала.
– А если я принесу тебе еды с полдника, сойдёт за плату?
– Не-а. Мало.
– А если материалов достану?
– И что ты можешь дать мне, чего я не найду сама? Крепкие ветви тут в наличии, стекло на территории соседнего подобрать можно, железные детали и проволоку в городе купить.
– А хочешь, радиоприёмник старый принесу? – рискнул он – Его на запчасти можно разобрать. Правда не спрашивай, откуда достану…
– Ладно. Но имейте ввиду, если хоть кому проговоритесь, о том, что знакомы со мной, подкараулю, и… ты тоже тогда не спрашивай, как я буду мстить.
– Не проговоримся. Крест на сердце и на пузе, или превращусь в медузу! Веришь? Тебя как звать по-настоящему?
– – она чинно протянула мозолистую ладошку с пластырем на указательном пальце. – Но лучше по прозвищу, не люблю своё имя.
Уже потом, через несколько дней, когда они втроём сидели на ограде и ели чипсы из одного пакета, Оружейница рассказала:
– Мамка с папой у меня геологи, вечно в разъездах. Особенно летом. Меня с пяти лет отправляли к дедушке, в деревню Каменка. Это недалеко, три километра отсюда. Он меня и научил рогатки мастерить. Потом заинтересовалась этим делом, сделала свой первый лук, затем арбалет. Деда меня всему научил: и строгать, и паять, и даже сваривать. Но два года назад он умер. Теперь за мной присматривает дядя, он здесь вожатый, и часто берёт меня с собой. Я и тайник оборудовала, чтоб не таскать инструменты туда-сюда лишний раз.
– А как твоего дядю зовут?
– Вадим Алексеевич.
– Профессор?!
Она ухмыльнулась уголком губ, грустно и одновременно залихвастски.
– Это для вас он крутой, а для меня великовозрастный балбес, который ни еду приготовить не может, ни табурет починить. За ним самим следить надо. Зато с контролем не лезет – шатайся где хочешь, только на глаза никому лишний раз не показывайся.
Мальчишки помолчали, обдумывая рассказ, затем Ромка задумчиво спросил:
– И как она, такая жизнь? Нравится?
– Неплохо. Сама себе хозяйка. Никто не контролирует, не достаёт с дисциплиной… Правда, иногда малость одиноко.
– Можешь сегодня с нами сгонять, будем девчонок ночью пастой мазать. Идёшь?
– А то как же! Я и ключи от комнат достать могу!
Это лето было особенным. Стреляли по очереди из арбалета по самодельным мишеням. Гуляли по ночам по первому этажу, пугая малышню масками из коры. И, каждый раз, когда проводились организованные игры на территории, близнецы всякий раз умудрялись прийти первыми на эстафете, собрать больше всего спрятанных призов, привести к назначенному месту больше всех пленников. Как? Никто не знал. «Дух этого места помогает» – поясняли они в ответ на расспросы. «Смотрите, не спалите меня там случайно» – посмеивался вышеозначенный дух. – «Дядюшка догадается, и мне каюк!»
Но всё когда-нибудь кончается. Восемнадцатого июля Оружейница исчезла. Её не было ни на их общем месте, ни в лесной беседке. Вадим Алексеевич в ответ на отчаянные распросы мальчишек ответил:
– Родители за ней приехали, и срочно забрали. Рвалась попрощаться с друзьями, но не успела – внезапно он оживился – так вы, что ли, те самые друзья? Она просила передать вам какую-то фразу.
Вожатый порылся в карманах, роняя на землю дождь ненужных бумажек, ухватил клочок газетной бумаги, и прочёл:
– «Арсенал теперь ваш». Что бы это ни значило, можете взять.
Бегом к яблоне! Тайник открыт, всё оружие на месте, но брошено в яму, как попало. Ромка присел на корточки, взял в руки пару новеньких когтей. Всё-таки сделала, как и обещала…
Ветер грустно зашелестел ветвями тополей. В небе собрались тяжёлые тучи.
– Пойдём, что ли – Матвей осторожно тронул брата за плечо. – Надо забрать, а то придут какие-нибудь… ещё хуже нас.
Вместе они начали собирать «арсенал», заворачивая его в куртки.
Санаторий опустел. Нет, стены остались, как и залитый солнцем двор, и аккуратные аллеи, но всё это стало до жути пустым и унылым. А потом за близнецами приехала мать, холодно улыбнулась тонкими сухими губами, и распахнула дверцу машины.
– Надеюсь, отдохнули хорошо.
– Да, спасибо – кивнул Матвей, толкнув локтем брата, уже было раскрывшего рот для очередной ехидной реплики.
Дом. Двухъярусная кровать, старенький комп, ковёр с Бэтменом. От того сезона остались только воспоминания, и уже новый тайник – на шкафу, под грудой хлама. Ромка хулиганит больше прежнего, но порой замирает, глядя куда-то в пространство, и наедине с братом всё больше говорит об Оружейнице. Матвей понимающе кивает, вздыхая про себя.
– Мы найдём её! – Ромка решительно открыл компьютер.
– Как? Мы только имя её знаем и фамилию, Воробьёва, вроде.
– Достаточно данных для поиска ВК. Она наверняка там есть.
Поиск выдаёт длинный список Марий Воробьёвых.
– Будем опрашивать по очереди тех, кто подходит по возрасту. Только я не знаю, что писать: «привет» как-то глупо. Надо, чтоб она сразу поняла, что это мы. Мак, помоги, ты же умный!
– Давай сюда.
Указательный палец с обкусанным ногтем помедлил над экраном, затем выстучал, то и дело замирая над предложением:
– Привет. Помнишь, что было зарыто под яблоней?
Старая яблоня растёт на задворках детского санатория «Зоренька» на самом конце пешеходной тропинки. В конце июня, в начале второго сезона, её облюбовали двое мальчишек. Тенёк, скамейка, далеко от жилого корпуса – что ещё надо для счастья?
Близнецам Григорьевым двенадцать лет. Белобрысые, узколицые, с одинаковой хитринкой в серых глазах, они словно две тени, неуловимые и вороватые.
– Тоска зелёная! – Рома сплюнул шелуху от семечек.
– Ага, – вяло кивнул Матвей, растянувшись на горячей от солнца скамейке.
Его блуждающий взгляд случайно упал на траву под деревом – она притоптана, а по земле пролегает полукруглая борозда, словно большой пласт дёрна был не так давно отвернут. Мальчишку сдуло со скамьи, как ветром.
– Что там у тебя?
– Пока сам не понял. Как думаешь, может, клад?
–Ага, сокровища капитана Сильвера, размечтался…
Вдвоём братья кое-как сковырнули пласт земли. Внутри аккуратно выкопанная ямка с квадратными стенами, обмазанными мокрой глиной для устойчивости, а в ней нечто, завёрнутое в брезент. Рома, как первый обнаруживший находку, развернул её и разложил на земле вещи.
Отполированная дубинка, добротно сделанная рогатка из цельной ветки, лук, самострел из прищепки, даже самодельный арбалет… глаза разбегаются.
– Смотри, это же нунчаки, такими древние китайцы пользовались!
– А это что, думаешь? – Матвей с сомнением взглянул на нечто алюминиевое, с четырьмя колечками из проволоки, и остро заточенными конусовидными кончиками.
– Не знаю, как называется, но это надевается на пальцы – Рома согнул пальцы, провёл «когтями» по земле, и выдохнул – Кру-уто!
– Слушай, а ты не думаешь, что это принадлежит Оружейнице? Ну, той самой?
Про Оружейницу ходит туча местных легенд. Говорят, что она живёт здесь уже второй год, не исчезая ни на один сезон. Говорят, что она невысока ростом, носит маску из коры, и появляется, если призвать её ритуалом. Говорят даже, что она дарит своей милостью тех, кто ей понравится, и даёт им заговоренное оружие.
– Ты что, веришь в эти байки? Кто-то смастерил это, не смог взять домой, и зарыл здесь. Наверняка ему уже лет под пятьдесят, санаторий-то старый. Кто сейчас делает рогатки? Их в Союзе мастерили.
– Ну нет, это сделано недавно, иначе железо бы заржавело. К тому же вот – в яме ещё есть пакет. Современный!
В пакете инструменты и сырьё: клещи, плоскогубцы, ножи, сухая наждачная шкурка, мотки проволоки, непонятные деревянные заготовки, даже куски стекла.
– Беру свои слова обратно: это кому-то принадлежит. Давай, забираем, что нравится, и чешем отсюда, по-быстрому. Я без этих когтей отсюда не уйду. Да и проволока нам пригодится, из неё можно отмычки делать.
Матвей хочет сказать брату, что обчищать мажоров или украдкой уносить яблоки из столовой – это ещё ничего, но вот так обнести неизвестного мастера – как-то подло. Хочет, но не говорит вслух: Ромке попробуй такое скажи! Обсмеет с ног до головы! И тихонько стыдясь перед собой, он кладёт в карман рогатку.
Добыча прячется в нижний ящик тумбочки, под свёрнутые рулоном футболки.
– Ты как хочешь, а я снова иду туда – лениво сказал Рома перед сном, подложив руки под голову, словно и не к брату обращаясь. – Вдруг это и правда Оружейницы тайник? Вот будет шуму, если мы её поймаем!
– А если она нас? Наверное, пропажу уже обнаружила, ходит, ищет. И у яблони сто процентов будет караулить.
– Тем лучше! Нас-то двое, а она одна, пусть даже нечисть.
На следующий день подходящая возможность представилась, пока остальной отряд был на концерте. Ещё не начало смеркаться, а комары уже налетели, и Ромка пожалел о том, что не надел мастерку.
Вот и та самая яблоня. Тайник едва нашли, его получше замаскировали травой и жухлыми листьями. Наверное, в прошлый раз хозяин просто торопился. Матвей насторожился первым, услышав шорох кустов за спиной, но уже поздно.
– А-а, вот вы где, ворюги! – зло, торжествующе протянул девчоночий голос. – А ну ни с места, или стреляю!
Фигура в чёрном, с лицом, закрытым берестяной маской, направила на них арбалет, наводя болт то на одного, то на второго. Ромка замер, словно вмороженный в землю. Матвей отчаянно замахал грязным носовым платком:
– Белый флаг, белый флаг, мы пришли на переговоры!
– Да? – Оружейница иронически склонила голову набок – Вот незадача-то, а я подумала, что вы пришли унести всё остальное!
– Не-не, мы вернуть пришли! – Матвей умоляюще взглянул на брата, и вытащил из-за пазухи и рогатку, и когти, и моток проволоки, не обращая внимания на шипение «предатель!»
– Во-от, а это уже совсем другое дело!
Она шагнула на тропинку, принимая добычу, и сдвинула маску. Под ней обнаружилось обычное лицо: тронутая загаром кожа, курносый нос, серые глаза под широкими тёмными бровями. Не обращая внимания на взгляды, девочка пригребла к себе свои сокровища, бурча под нос сварливым тоном:
–Ну ладно, проволоку я понимаю, нужная вещь. Ну ладно, рогатку. Но когти-то зачем? Не самая моя удачная модель, к тому же без пары.
– Если тебе не нужно, то можно я возьму? – Ромка попробовал скроить обаятельную улыбку, но скис под колючим взглядом. Попытка не удалась.
– Тебе не дам. Вот второму может что-то и оставлю, а тебе нет. Плати сначала.
– А если я принесу тебе еды с полдника, сойдёт за плату?
– Не-а. Мало.
– А если материалов достану?
– И что ты можешь дать мне, чего я не найду сама? Крепкие ветви тут в наличии, стекло на территории соседнего подобрать можно, железные детали и проволоку в городе купить.
– А хочешь, радиоприёмник старый принесу? – рискнул он – Его на запчасти можно разобрать. Правда не спрашивай, откуда достану…
– Ладно. Но имейте ввиду, если хоть кому проговоритесь, о том, что знакомы со мной, подкараулю, и… ты тоже тогда не спрашивай, как я буду мстить.
– Не проговоримся. Крест на сердце и на пузе, или превращусь в медузу! Веришь? Тебя как звать по-настоящему?
– – она чинно протянула мозолистую ладошку с пластырем на указательном пальце. – Но лучше по прозвищу, не люблю своё имя.
Уже потом, через несколько дней, когда они втроём сидели на ограде и ели чипсы из одного пакета, Оружейница рассказала:
– Мамка с папой у меня геологи, вечно в разъездах. Особенно летом. Меня с пяти лет отправляли к дедушке, в деревню Каменка. Это недалеко, три километра отсюда. Он меня и научил рогатки мастерить. Потом заинтересовалась этим делом, сделала свой первый лук, затем арбалет. Деда меня всему научил: и строгать, и паять, и даже сваривать. Но два года назад он умер. Теперь за мной присматривает дядя, он здесь вожатый, и часто берёт меня с собой. Я и тайник оборудовала, чтоб не таскать инструменты туда-сюда лишний раз.
– А как твоего дядю зовут?
– Вадим Алексеевич.
– Профессор?!
Она ухмыльнулась уголком губ, грустно и одновременно залихвастски.
– Это для вас он крутой, а для меня великовозрастный балбес, который ни еду приготовить не может, ни табурет починить. За ним самим следить надо. Зато с контролем не лезет – шатайся где хочешь, только на глаза никому лишний раз не показывайся.
Мальчишки помолчали, обдумывая рассказ, затем Ромка задумчиво спросил:
– И как она, такая жизнь? Нравится?
– Неплохо. Сама себе хозяйка. Никто не контролирует, не достаёт с дисциплиной… Правда, иногда малость одиноко.
– Можешь сегодня с нами сгонять, будем девчонок ночью пастой мазать. Идёшь?
– А то как же! Я и ключи от комнат достать могу!
Это лето было особенным. Стреляли по очереди из арбалета по самодельным мишеням. Гуляли по ночам по первому этажу, пугая малышню масками из коры. И, каждый раз, когда проводились организованные игры на территории, близнецы всякий раз умудрялись прийти первыми на эстафете, собрать больше всего спрятанных призов, привести к назначенному месту больше всех пленников. Как? Никто не знал. «Дух этого места помогает» – поясняли они в ответ на расспросы. «Смотрите, не спалите меня там случайно» – посмеивался вышеозначенный дух. – «Дядюшка догадается, и мне каюк!»
Но всё когда-нибудь кончается. Восемнадцатого июля Оружейница исчезла. Её не было ни на их общем месте, ни в лесной беседке. Вадим Алексеевич в ответ на отчаянные распросы мальчишек ответил:
– Родители за ней приехали, и срочно забрали. Рвалась попрощаться с друзьями, но не успела – внезапно он оживился – так вы, что ли, те самые друзья? Она просила передать вам какую-то фразу.
Вожатый порылся в карманах, роняя на землю дождь ненужных бумажек, ухватил клочок газетной бумаги, и прочёл:
– «Арсенал теперь ваш». Что бы это ни значило, можете взять.
Бегом к яблоне! Тайник открыт, всё оружие на месте, но брошено в яму, как попало. Ромка присел на корточки, взял в руки пару новеньких когтей. Всё-таки сделала, как и обещала…
Ветер грустно зашелестел ветвями тополей. В небе собрались тяжёлые тучи.
– Пойдём, что ли – Матвей осторожно тронул брата за плечо. – Надо забрать, а то придут какие-нибудь… ещё хуже нас.
Вместе они начали собирать «арсенал», заворачивая его в куртки.
Санаторий опустел. Нет, стены остались, как и залитый солнцем двор, и аккуратные аллеи, но всё это стало до жути пустым и унылым. А потом за близнецами приехала мать, холодно улыбнулась тонкими сухими губами, и распахнула дверцу машины.
– Надеюсь, отдохнули хорошо.
– Да, спасибо – кивнул Матвей, толкнув локтем брата, уже было раскрывшего рот для очередной ехидной реплики.
Дом. Двухъярусная кровать, старенький комп, ковёр с Бэтменом. От того сезона остались только воспоминания, и уже новый тайник – на шкафу, под грудой хлама. Ромка хулиганит больше прежнего, но порой замирает, глядя куда-то в пространство, и наедине с братом всё больше говорит об Оружейнице. Матвей понимающе кивает, вздыхая про себя.
– Мы найдём её! – Ромка решительно открыл компьютер.
– Как? Мы только имя её знаем и фамилию, Воробьёва, вроде.
– Достаточно данных для поиска ВК. Она наверняка там есть.
Поиск выдаёт длинный список Марий Воробьёвых.
– Будем опрашивать по очереди тех, кто подходит по возрасту. Только я не знаю, что писать: «привет» как-то глупо. Надо, чтоб она сразу поняла, что это мы. Мак, помоги, ты же умный!
– Давай сюда.
Указательный палец с обкусанным ногтем помедлил над экраном, затем выстучал, то и дело замирая над предложением:
– Привет. Помнишь, что было зарыто под яблоней?
Святохина Екатерина. Семья
Дома вечно никого нет.
Инна ходит из комнаты в комнату, их всего две, но ей всего 8. Они кажутся большими и пустыми, хотя хлама в каждой немерено, хуже только на балконе. Точно, балкон! Инна несётся туда вприпрыжку, пролетая через кухню, задевая коленкой стол — может, мама там? Инна смотрит в стекло на балконной двери — там только её маленькое и растерянное отражение. Вглядывайся в мутные разводы, сколько хочешь, — никого не найдёшь. Запах табака давно рассеялся, но в квартире он въелся в мебель, в маму и бабушку, в отца, в дядю Лёшу, который стал приезжать всё чаще. Кот тоже так пахнет, но сейчас кот у отца, у его новой женщины, её зовут Ира, и Инна её не любит. Когда отец приезжал забирать вещи, она была с ним и смотрела на маму, как рыба, — два пустых глаза против маминого прищура. Инна тогда тоже зло зажмурилась и побежала к бабушке, чтобы не видеть чисто выбритого отца и его Иру с рыбьими глазами. Сейчас она жалеет, что убежала: отца нет уже месяц, а когда ему звонила мама, он не взял трубку.
Вечером Инна видела, как мама кричит на бабушку, и, спрятавшись в ванной, попросила, чтобы мама тоже от них уехала и не кричала больше.
Допросилась, ругается сама на себя Инна и бьет по щеке ладонью. А вдруг правда уехала, насовсем? К дяде Леше, который работает атомщиком где-то в Нововоронеже, у которого есть дом и большая собака Лайка? Лайка Инне понравилась, а дядя Лёша — не очень. Он добрый, он не кричит, как папа, и, кажется, даже не пьёт, но, если она скажет, что он хороший, мама точно к нему уедет, а Инна с бабушкой останутся тут одни.
Бабушка с утра пошла на рынок, оставив её «сторожить» дом. Инна вздыхает: мама ушла неделю назад. Наверно, её в этот раз точно уволят, придётся продать все вещи, как пугает её бабушка. Инна прикидывает — может, собрать денег с соседей? Устроить театр, вход по 10 рублей, а объявление повесить на двери — всё лучше, чем слоняться одной.
***
Бабушка приходит, Инна устраивает театр и приносит домой горсть монет, проходит время, но мама так и не приходит, а бабушка, когда думает, что Инна не слышит, тихо-тихо ругает свою дочь и плачет от злости — на отца Инны, на непутевую дочь, на себя за то, что плохо её воспитала. Инна не плачет, она большая, а думает — чтоб такого сделать, чтобы всё стало, как прежде?
Может, заболеть? Сломать ногу, заодно и в школу ходить не придётся? Инна мечтает, сидя на качелях, как перепуганная мама прибежит к ней и будет долго обнимать, а папа принесёт журнал с «Винкс» — так, словно Инну с ангиной забрали в больницу. Вот было бы здорово!
Подруга во дворе смотрит скептически и болтает ногами, сидя на заборе:
— А если не придёт? Что ты со сломанной ногой делать тогда будешь? И бабушка твоя разозлится.
— И пускай злится! И как мама может не прийти, вдруг я умру? — Инна спрыгивает с качелей, предусмотрительно отходя подальше. Подруга садится на них и пожимает плечами:
— Ну мало ли. Да и как ты ногу собралась ломать, это же сложно!
Инна задумывается.
Когда она падает с забора в попытках залезть на крышу и почти распарывает колючей проволокой себе живот, это происходит практически случайно. Перепуганная подруга тащит её домой, сдаёт на руки бабушке, отчитывается, что промыла рану водой из крана во дворе. Бабушка мажет Инкин живот зелёнкой и вызванивает мать, шёпотом ругаясь на кухне.
Инна довольно улыбается сквозь слёзы — зелёнка жжется.
***
Когда Инне исполняется 10, отец забирает её к себе. У неё теперь есть Шуша — маленькая собака, породу которой она никак не может запомнить, подарок от Иры. У этой Иры свой магазин и глаза даже не очень похожи на рыбьи, она приводит Инку на работу, и та следит за покупателями, копаясь в новом телефоне. К бабушке она приезжает на выходные, хвастается во дворе своей комнатой в доме отца, плюшевым медведем и магазином Иры.
— Она сказала, что отдаст мне свой магазин, когда я вырасту, — Инна смотрит, как подруга всё сильнее раскачивается на качелях, и суёт в рот остаток мороженого.
Подруга фыркает:
— У неё ж сын есть, ему и отдаст.
Инна мотает головой:
— Да зачем сыну магазин одежды для тёток? А меня она даже на работу берёт! И собака тоже моя, она её мне купила!
Бабушка из окна смотрит на две маленькие фигурки около качелей, пока не стемнеет. Зовёт домой:
— Поздно уже!
Инка кричит через весь двор:
— Ещё пятнадцать минут!
Дома у бабушки всё по-прежнему: белые стены без обоев, но со сделанными самой Инной рисунками, запах табака, висящий в воздухе, обжигающая батарея. На балконе теперь курит одна бабушка, мама поругалась с дядей Лёшей, а дядя Дима не хочет приезжать с ней сюда. Дом для Инны здесь — в квартире отца почему-то неуютно, он с Ирой косится на Инку с неудовольствием, если та слоняется без дела. Инне хочется к маме, та отвечает по телефону:
— Малыш, потерпи, у нас теперь свой домик, как его обставим, сможешь приезжать, это всего два часа на автобусе, он раз в сутки ходит.
Она терпит, выводит ступеньки помадой на забрызганном зубной пастой зеркале в крошечной ванной — в отражении только её испуганные глаза и больше совсем никого — раскладывает на покрывале с подружкой карты, как учила бабушка: семерка крестей — казённый дом, пиковая дама — соперница, туз бубен — денег много будет. Она гадают на женихов, достают припрятанную колоду Таро.
Подруга таинственно шепчет:
— Это прошлое, это настоящее, это будущее. Какое смотрим?
***
В будущем у Инки всё не ладится — Ира уходит от отца и забирает собаку, отец гоняет Инку из дома всё чаще и кричит за неприготовленный завтрак и немытые полы. Она снова живёт у бабушки и не берёт трубку, если звонит мать. Вечерами они с подругой встречаются на качелях, Инна жалуется:
— Отец опять выгнал, сказал идти куда угодно, раз я такая ленивая. Почему он просто не может помириться с матерью? И чтоб все были дома!
Подруга вздыхает, отталкивается ногами от стылой ноябрьской грязи:
— Ты же сама говорила — мама твоя от отца ушла, когда он её до сотрясения ударил и руку сломал. Тебе оно надо?
Инка мотает головой, а сама думает: «Нет, так не надо. А по-нормальному бы очень хотелось».
Мама приезжает без Димы, но с собакой, устраивается на работу, кажется, бросает пить. Бабушка с ней часто ругаются, но в стекле балкона теперь отражаются их спины, зеркало в ванной мама пачкает подводкой, а бабушка протирает тряпицей. Инне наконец кажется, что её семья почти собралась вместе.
Одним вечером во двор Инка выбегает в слезах — она не плакала с того дня, как поцарапалась о забор. Подруга спрашивает с испугом:
— Ты чего?
— Мама напилась, сказала, чтоб я проваливала к своему отцу, вся в него, что видеть меня не хочет! Она на меня никогда раньше не ругалась, даже когда пила!
— И куда пойдёшь? А бабушка где?
— Я не знаю! — кричит на всё Инна и заливается слезами.
Уходит она всё-таки к отцу, а к матери приезжает дядя Лёша. Инна приучается вставать раньше и готовить отцу завтрак, убегая на целый день, чтобы поменьше с ним разговаривать.
Дома у неё вроде два, а вроде и ни одного, и собрать семью вместе кажется задачей не просто невозможной, но и бессмысленной.
Они с подругой фотографируются в большом зеркале у отца в прихожей, в чистом стекле — Инна сама мыла — отражаются две девочки в одинаковой одежде — одна на пару сантиметров выше. Отца дома нет, он уехал на дачу с Мариной или Марией, и Инке теперь совсем не хочется, чтобы он возвращался.
***
Инна считает, что ко всему привыкла. На выходных ездит к матери, в их с дядей Лёшей дом, ночует у отца, пропадает на улице, а к бабушке наведывается редко — за вещами или на праздники.
Карантин запирает её дома у отца, и Инна взвывает — теперь нельзя уйти от бесконечных упрёков. Когда приходит весна, она приезжает в старый дом.
На балконе вечерами теперь они с бабушкой стоят вдвоём. Тут темно и промозгло, Инка смотрит назад, на тёплую квартиру, через стекло, в котором видны два силуэта — один на голову выше другого, и оборачивается к бабушке.
«В период пандемии люди должны соблюдать социальную дистанцию» — Инна хмыкает: с этим её семья справлялась на отлично годами.
Детская обида так и не проходит, но угасает. Ей хватает дома отца, звонков матери, знакомого двора и маленького телевизора на кухне.
День рождения она празднует сначала с отцом, потом заезжает к маме. Вечером у бабушки её ждёт торт, а во дворе — подруга с подарком. Та замечает:
— А в прошлый раз ты вроде злилась, что мама не приехала.
— Я сама к ней ездила, у неё ж права отобрали, — Инна безразлично пожимает плечами. — Что толку её с бабушкой лбами сталкивать?
На фотографиях, снятых подругой за пару лет до этого дня, они машут в прозрачную стену кинотеатра. На новых фото они сравнялись ростом и даже цветом волос, и Инна вдруг вспоминает, как в 7 лет они представлялись сёстрами. Ей жаль, что у неё на самом деле никогда не было сестры — может, в детстве было бы не так одиноко.
***
Новый Год Инна снова отмечает с отцом и уезжает на каникулы к маме. Возвращается она к бабушке — ей не хочется домой, потому что домом для неё та квартира так и не стала.
Раньше понятие «дом» было чётким — вот небольшая кухня, балкон, качели во дворе, невысокая девчонка на них, вот паркет в пятнах от побелки и шкаф с зеркальной дверцей, в которой отражается вся комната. Инна мечтала когда-то, чтобы в этой дверце, раз уж не выходило с балконной, тоже как-нибудь отразилась вся семья — бабушка, мама, отец, старый толстый кот, ушедший полтора месяца назад. Коты привязываются к месту, не к людям — у отца он так и не прижился, постоянно пытаясь сбежать на старую квартиру. Инку мама раньше звала котом, и сейчас Инна фыркает: может, и вправду схожи. Но ей приходится быть человеком.
Она думает, протирая пыльное стекло, что дом – это не одно конкретное место, а семья – не обязательно кровные родственники. В этой маленькой квартире её старая семья уже никогда не соберётся, но, в конце концов, кто сказал, что подруга, заглядывающая в зеркало из-за её плеча, и бабушка, ушедшая с утра на рынок, за семью не считаются?
Дома вечно никого нет.
Инна ходит из комнаты в комнату, их всего две, но ей всего 8. Они кажутся большими и пустыми, хотя хлама в каждой немерено, хуже только на балконе. Точно, балкон! Инна несётся туда вприпрыжку, пролетая через кухню, задевая коленкой стол — может, мама там? Инна смотрит в стекло на балконной двери — там только её маленькое и растерянное отражение. Вглядывайся в мутные разводы, сколько хочешь, — никого не найдёшь. Запах табака давно рассеялся, но в квартире он въелся в мебель, в маму и бабушку, в отца, в дядю Лёшу, который стал приезжать всё чаще. Кот тоже так пахнет, но сейчас кот у отца, у его новой женщины, её зовут Ира, и Инна её не любит. Когда отец приезжал забирать вещи, она была с ним и смотрела на маму, как рыба, — два пустых глаза против маминого прищура. Инна тогда тоже зло зажмурилась и побежала к бабушке, чтобы не видеть чисто выбритого отца и его Иру с рыбьими глазами. Сейчас она жалеет, что убежала: отца нет уже месяц, а когда ему звонила мама, он не взял трубку.
Вечером Инна видела, как мама кричит на бабушку, и, спрятавшись в ванной, попросила, чтобы мама тоже от них уехала и не кричала больше.
Допросилась, ругается сама на себя Инна и бьет по щеке ладонью. А вдруг правда уехала, насовсем? К дяде Леше, который работает атомщиком где-то в Нововоронеже, у которого есть дом и большая собака Лайка? Лайка Инне понравилась, а дядя Лёша — не очень. Он добрый, он не кричит, как папа, и, кажется, даже не пьёт, но, если она скажет, что он хороший, мама точно к нему уедет, а Инна с бабушкой останутся тут одни.
Бабушка с утра пошла на рынок, оставив её «сторожить» дом. Инна вздыхает: мама ушла неделю назад. Наверно, её в этот раз точно уволят, придётся продать все вещи, как пугает её бабушка. Инна прикидывает — может, собрать денег с соседей? Устроить театр, вход по 10 рублей, а объявление повесить на двери — всё лучше, чем слоняться одной.
***
Бабушка приходит, Инна устраивает театр и приносит домой горсть монет, проходит время, но мама так и не приходит, а бабушка, когда думает, что Инна не слышит, тихо-тихо ругает свою дочь и плачет от злости — на отца Инны, на непутевую дочь, на себя за то, что плохо её воспитала. Инна не плачет, она большая, а думает — чтоб такого сделать, чтобы всё стало, как прежде?
Может, заболеть? Сломать ногу, заодно и в школу ходить не придётся? Инна мечтает, сидя на качелях, как перепуганная мама прибежит к ней и будет долго обнимать, а папа принесёт журнал с «Винкс» — так, словно Инну с ангиной забрали в больницу. Вот было бы здорово!
Подруга во дворе смотрит скептически и болтает ногами, сидя на заборе:
— А если не придёт? Что ты со сломанной ногой делать тогда будешь? И бабушка твоя разозлится.
— И пускай злится! И как мама может не прийти, вдруг я умру? — Инна спрыгивает с качелей, предусмотрительно отходя подальше. Подруга садится на них и пожимает плечами:
— Ну мало ли. Да и как ты ногу собралась ломать, это же сложно!
Инна задумывается.
Когда она падает с забора в попытках залезть на крышу и почти распарывает колючей проволокой себе живот, это происходит практически случайно. Перепуганная подруга тащит её домой, сдаёт на руки бабушке, отчитывается, что промыла рану водой из крана во дворе. Бабушка мажет Инкин живот зелёнкой и вызванивает мать, шёпотом ругаясь на кухне.
Инна довольно улыбается сквозь слёзы — зелёнка жжется.
***
Когда Инне исполняется 10, отец забирает её к себе. У неё теперь есть Шуша — маленькая собака, породу которой она никак не может запомнить, подарок от Иры. У этой Иры свой магазин и глаза даже не очень похожи на рыбьи, она приводит Инку на работу, и та следит за покупателями, копаясь в новом телефоне. К бабушке она приезжает на выходные, хвастается во дворе своей комнатой в доме отца, плюшевым медведем и магазином Иры.
— Она сказала, что отдаст мне свой магазин, когда я вырасту, — Инна смотрит, как подруга всё сильнее раскачивается на качелях, и суёт в рот остаток мороженого.
Подруга фыркает:
— У неё ж сын есть, ему и отдаст.
Инна мотает головой:
— Да зачем сыну магазин одежды для тёток? А меня она даже на работу берёт! И собака тоже моя, она её мне купила!
Бабушка из окна смотрит на две маленькие фигурки около качелей, пока не стемнеет. Зовёт домой:
— Поздно уже!
Инка кричит через весь двор:
— Ещё пятнадцать минут!
Дома у бабушки всё по-прежнему: белые стены без обоев, но со сделанными самой Инной рисунками, запах табака, висящий в воздухе, обжигающая батарея. На балконе теперь курит одна бабушка, мама поругалась с дядей Лёшей, а дядя Дима не хочет приезжать с ней сюда. Дом для Инны здесь — в квартире отца почему-то неуютно, он с Ирой косится на Инку с неудовольствием, если та слоняется без дела. Инне хочется к маме, та отвечает по телефону:
— Малыш, потерпи, у нас теперь свой домик, как его обставим, сможешь приезжать, это всего два часа на автобусе, он раз в сутки ходит.
Она терпит, выводит ступеньки помадой на забрызганном зубной пастой зеркале в крошечной ванной — в отражении только её испуганные глаза и больше совсем никого — раскладывает на покрывале с подружкой карты, как учила бабушка: семерка крестей — казённый дом, пиковая дама — соперница, туз бубен — денег много будет. Она гадают на женихов, достают припрятанную колоду Таро.
Подруга таинственно шепчет:
— Это прошлое, это настоящее, это будущее. Какое смотрим?
***
В будущем у Инки всё не ладится — Ира уходит от отца и забирает собаку, отец гоняет Инку из дома всё чаще и кричит за неприготовленный завтрак и немытые полы. Она снова живёт у бабушки и не берёт трубку, если звонит мать. Вечерами они с подругой встречаются на качелях, Инна жалуется:
— Отец опять выгнал, сказал идти куда угодно, раз я такая ленивая. Почему он просто не может помириться с матерью? И чтоб все были дома!
Подруга вздыхает, отталкивается ногами от стылой ноябрьской грязи:
— Ты же сама говорила — мама твоя от отца ушла, когда он её до сотрясения ударил и руку сломал. Тебе оно надо?
Инка мотает головой, а сама думает: «Нет, так не надо. А по-нормальному бы очень хотелось».
Мама приезжает без Димы, но с собакой, устраивается на работу, кажется, бросает пить. Бабушка с ней часто ругаются, но в стекле балкона теперь отражаются их спины, зеркало в ванной мама пачкает подводкой, а бабушка протирает тряпицей. Инне наконец кажется, что её семья почти собралась вместе.
Одним вечером во двор Инка выбегает в слезах — она не плакала с того дня, как поцарапалась о забор. Подруга спрашивает с испугом:
— Ты чего?
— Мама напилась, сказала, чтоб я проваливала к своему отцу, вся в него, что видеть меня не хочет! Она на меня никогда раньше не ругалась, даже когда пила!
— И куда пойдёшь? А бабушка где?
— Я не знаю! — кричит на всё Инна и заливается слезами.
Уходит она всё-таки к отцу, а к матери приезжает дядя Лёша. Инна приучается вставать раньше и готовить отцу завтрак, убегая на целый день, чтобы поменьше с ним разговаривать.
Дома у неё вроде два, а вроде и ни одного, и собрать семью вместе кажется задачей не просто невозможной, но и бессмысленной.
Они с подругой фотографируются в большом зеркале у отца в прихожей, в чистом стекле — Инна сама мыла — отражаются две девочки в одинаковой одежде — одна на пару сантиметров выше. Отца дома нет, он уехал на дачу с Мариной или Марией, и Инке теперь совсем не хочется, чтобы он возвращался.
***
Инна считает, что ко всему привыкла. На выходных ездит к матери, в их с дядей Лёшей дом, ночует у отца, пропадает на улице, а к бабушке наведывается редко — за вещами или на праздники.
Карантин запирает её дома у отца, и Инна взвывает — теперь нельзя уйти от бесконечных упрёков. Когда приходит весна, она приезжает в старый дом.
На балконе вечерами теперь они с бабушкой стоят вдвоём. Тут темно и промозгло, Инка смотрит назад, на тёплую квартиру, через стекло, в котором видны два силуэта — один на голову выше другого, и оборачивается к бабушке.
«В период пандемии люди должны соблюдать социальную дистанцию» — Инна хмыкает: с этим её семья справлялась на отлично годами.
Детская обида так и не проходит, но угасает. Ей хватает дома отца, звонков матери, знакомого двора и маленького телевизора на кухне.
День рождения она празднует сначала с отцом, потом заезжает к маме. Вечером у бабушки её ждёт торт, а во дворе — подруга с подарком. Та замечает:
— А в прошлый раз ты вроде злилась, что мама не приехала.
— Я сама к ней ездила, у неё ж права отобрали, — Инна безразлично пожимает плечами. — Что толку её с бабушкой лбами сталкивать?
На фотографиях, снятых подругой за пару лет до этого дня, они машут в прозрачную стену кинотеатра. На новых фото они сравнялись ростом и даже цветом волос, и Инна вдруг вспоминает, как в 7 лет они представлялись сёстрами. Ей жаль, что у неё на самом деле никогда не было сестры — может, в детстве было бы не так одиноко.
***
Новый Год Инна снова отмечает с отцом и уезжает на каникулы к маме. Возвращается она к бабушке — ей не хочется домой, потому что домом для неё та квартира так и не стала.
Раньше понятие «дом» было чётким — вот небольшая кухня, балкон, качели во дворе, невысокая девчонка на них, вот паркет в пятнах от побелки и шкаф с зеркальной дверцей, в которой отражается вся комната. Инна мечтала когда-то, чтобы в этой дверце, раз уж не выходило с балконной, тоже как-нибудь отразилась вся семья — бабушка, мама, отец, старый толстый кот, ушедший полтора месяца назад. Коты привязываются к месту, не к людям — у отца он так и не прижился, постоянно пытаясь сбежать на старую квартиру. Инку мама раньше звала котом, и сейчас Инна фыркает: может, и вправду схожи. Но ей приходится быть человеком.
Она думает, протирая пыльное стекло, что дом – это не одно конкретное место, а семья – не обязательно кровные родственники. В этой маленькой квартире её старая семья уже никогда не соберётся, но, в конце концов, кто сказал, что подруга, заглядывающая в зеркало из-за её плеча, и бабушка, ушедшая с утра на рынок, за семью не считаются?
Васин Евгений. Надежда на счастье
Кот был толст и неповоротлив. За месяц я уже порядком изучил алгоритм его поведения. Сначала, взращенное на «KITEKAT» тельце, примериваясь к размерам форточки, просчитывает возможную траекторию, в доли секунды преодолевает расстояние и мягко спрыгивает на водоотлив. После чего морда снова принимает отсутствующее выражение. Сегодня питомец неизвестного дома меланхолично греется в прощальных лучах осеннего солнца, сонно наблюдая за испуганно пролетающими стайками воробьев. Последние дни сентября.
«Почему человек не кошка и не может приземлиться на четыре лапы везде, куда его ни бросят?» – также лениво перекатываю мысль.
– Сокол, ты опять уши занавесил? – выводит из расслабленного созерцания кошачьего бытия звонкий голос. – Хрен найдешь.
Вова, опять что-то жуя, вяло топчется возле скамейки. (Мамаша его в пьяном угаре до сих пор, кажется, не заметила отсутствия нескольких единиц ее многочисленного семейства. Мелких усыновили, на Вовчика желающих не нашлось. Подумаешь, головой немного трясет, не пустая же она у него). Несмотря на то, что я «отказник», а он – «лишенец», нас связывает крепкая дружба.
– Там опять у Александры пряники какие-то нарисовались. По твою душу, –Вовка внимательно рассматривает последний кусок ватрушки, отправляет его в рот, вытирая пальцы о видавшие виды штаны.
– Продавцы или покупатели? – нехотя убавляю микшер наушников. И песня «Do I Wanna Know?»[1] затихает.
– Да не-е-е, на продавцов не тянут, – друг ненадолго задумывается, – морды больно простые.
«Продавцами» на нашем детдомовском сленге наречены спонсоры, частенько старающиеся спихнуть залежавшийся неликвид в обмен на государственные преференции. «Покупателями» мы зовем потенциальных опекунов, с усердием ярмарочных скоморохов зазывающих в лучшие «дома семейного типа». В искренность их намерений я как-то тоже не очень верю, особенно пообщавшись с теми, кому посчастливилось там побывать.
– Шагай уже, – опять трясет головой Вовка. – Потаповну лучше не злить, потом хрен успокоится.
– Это точно, – соглашаюсь я и выдвигаюсь на встречу со взрослыми представителями человечества.
Из кабинета директрисы слышится негромкий разговор. Шансов избежать аудиенции у меня нет, поэтому, на секунду изобразив колебание, вламываюсь в комнату, умудрившись одновременно постучаться, поздороваться и зацепиться кроссовкой за порог.
Мое экстравагантное появление отвлекает посетителей от рассматривания тощей папки. Дородное тело дамы, упакованное в стеганую курточку ядовито-розового цвета и похожее на гигантский надувной матрас, так угрожающе наклонилось над нашим главным педагогом, что я невольно съеживаюсь.
– Ах, Олег. Хорошо, что ты пришел, – Александра Потаповна выражает вселенскую радость. – Он у нас бессменный победитель олимпиад, будущий писатель, надежда литературы. Ее палец скользит по папке, будто читает шрифт Брайля.
Женщина-матрас радуется моим успехам: «Наверное, вы будете современным Львом Толстым». Делаю вид, что стесняюсь, тоже напялив на лицо лучшую из коллекции улыбок. После операции я могу делать это довольно профессионально.
– Иван Анатольевич и Мария Ивановна хотели бы пригласить тебя к себе в гости, – завораживающе журчит директриса. – У них домик тут недалеко в экологически чистом месте. Курочки, коровки…
– А платить сколько будут? – невежливо перебиваю, подкручивая колесико микшера. «Делать деньги вот так, пальцем щелк и деньги в банк», – врывается пещерный вой Моргенштерна, разбивая робкую надежду просителей новых рабочих рук.
Иван да Марья спешно ретируются, Потаповна, укоризненно покачав головой, отправляется их провожать. На столе остается раскрытая папка с небрежно написанной фамилией «Соколенко Олег Владимирович».
Любопытство словно толкает меня в спину. Чувствуя себя героем шпионского боевика, мгновенно щелкаю страницы и к возвращению хозяйки, безмятежно нацепив наушники, скромно сижу в уголке на стульчике.
– Ну зачем ты так, Олег? Хорошие люди. – Потаповна спешно прячет папку в сейф. – Ведь главное для человека что?
– Дом и семья, – с готовностью заканчиваю предложение и, стараясь не топать, покидаю административное помещение.
– И наушники сними наконец, клоун, – слышится вслед пожелание руководства, что я, конечно, делать не собираюсь.
Остаток дня пролетает и смешивается с вечерними сумерками. Вспоминаю об информационном улове только после отбоя. Телефон с готовностью открывает галерею.
Сорок недель, вес, рост. «Богатырь, однако», – радуюсь за себя. Листаю странички. Бумажечка, скромно притулившаяся за «сквозным расщеплением неба». Женским старательным почерком заявление от Соколенко Н. И. на имя главного врача, начинающееся со слов: «Прошу оставить моего ребенка в родильном отделении…» Ну не новость, конечно. Иначе что бы я тут делал. Взгляд цепляется за адрес, выкручиваю зум до максимума. Сердце предательски заходится в лихорадочном танце: Я! Знаю! Этот! Дом!
Он в трех шагах от меня. Между университетом железнодорожников и облезлым магазинчиком с оставшейся от социализма надписью «Продукты». Интересно, помнит ли там кто-то непутевую Соколенко Н. И., одной закорючкой обрекшую свой слегка некачественный плод на взросление в государственных пеленках с рисунком «минздрав»?
Ночь встречаю в беспокойстве и твердом намерении наведаться по указанному адресу…
Статное здание, гулкая лестница, четвертый этаж, тяжелая дверь с огромным, как у Циклопа, глазком. Звоню, решив сориентироваться по ситуации.
– Вы волонтер? – старушенция в выцветшем халате с порога не дает мне даже открыть рот, – что же вы так долго добирались? Я вот здесь все написала, что купить, и не забудьте про аптеку.
Скатываюсь по лестнице, сжимая в руках список и сине-зеленую купюру.
«Вашей бабушке, – провизорша вглядывается в рецепт, – какая дозировка нужна?» Помогаю разобраться, попутно узнаю, что божий одуванчик натурально носит фамилию Соколенко. К бьющемуся сердцу добавляется канкан в голове: «Неужели нашел?» Если так пойдет, скоро стану человеком-оркестром.
– Мария Владимировна, – представляется бабуленция, сменившая хлопчатобумажный халат на блузку с пышным бантом.
– Олег, – по-гусарски щелкаю несуществующими каблуками кроссовок. – Ваш заказ и сдача.
В приступе галантности ловлю себя на мысли, что готов даже приложиться к высохшей лапке хозяйки, и с готовностью принимаю приглашение испить чая. Последующий час обрушивается на меня информационным потоком, что Гулька-домработница, уехавшая в свой Бишкек, осталась за закрытой пандемией границей, что неработающая филармония действует отрицательно на тонкую музыкальную организацию человека, навсегда связавшего себя с музыкой.
Узнаю, что единственный сын с семьей живет в Венеции и навещать часто не может. Просчитав расстояние между Сибирью и Италией, соглашаюсь, демонстрируя готовность иногда забегать, чтобы скрасить «одиночество вздорной старухи» и даже диктую номер телефона.
Следующие три месяца пролетают практически незаметно. Несколько раз в неделю посещаю Марию Владимировну, став равноценной заменой заложницы пандемии Гульки. После решения злободневных хозяйственных проблем обязательно принимаю участие в традиционной чайной церемонии. Бабуля рассказывает о музыке, вспоминая о рукоплескавшей ей публике, о покойном муже-профессоре, объехавшем со своими лекциями полмира. Оказывается, что в анамнезе (в этом я почти уверен) имеются две сестры с исконно русскими именами: Вера и Любовь. Забавно. Видимо, я не подошел им под имя Надежда?
…Неумолимо подкатывает Новый Год. Пестрят письмами для деда Мороза окна детского дома. Актовый зал обзаводится красавицей-елкой. Увильнув с утренника, покупаю в овощном ларьке самый большой и красивый ананас. Нюхая его шершавую поверхность, решаю, что именно сегодня расскажу все бабе Маше. О том, что усилиями врачей я превратился в нормального парня и меня не нужно стыдиться, о том, что в душе я всегда хотел иметь семью и дом, в котором меня ждут. И о том, что я очень счастлив, что нашел эту «вздорную старуху».
На звонок дверь распахивается как-то неожиданно быстро. На пороге высоченная девица в футболке с ярким принтом. Взгляд упирается в капот Мерседеса.
– А вы, наверное, волонтер? – равномерно работая челюстями, спрашивает обладательница коня от немецкого автопрома и устремляется в глубину квартиры. Плетусь за ней, гадая: Вера это или Любовь.
В комнате многолюдно. За накрытым столом восседает потенциальное семейство: бабуля, мужчина и женщина.
– Волонтер, – немногословно сообщает девушка-машина.
– Как интересно, – выдавливает приветливую гримасу женщина-мать. – Мария Владимировна нам уже все уши прожужжала о своем новом помощнике.
Киваю и, чтобы не молчать, спрашиваю: «Вы уже вернулись из Венеции?»
Не понимаю, почему образуется веселье.
– Венеция – это жилой комплекс. Минут десять, если без пробок. У нас там рай, но это не Италия. Мама опять фантазирует, – папаша снисходительно смотрит на меня моими глазами.
– Надеюсь, она вам уже успела рассказать о крутой карьере? – Вера-Люба прекращает жевать и подключается к диалогу. – Не верь, понты это. Она всю жизнь в детском саду на пианино бренчала.
Родственнички заходятся в одобрительном смехе, бабка молчит, мимикрируя под цветочный орнамент.
Понимая, что мое присутствие напрягает, начинаю прощаться, ссылаясь на неотложные дела.
– Сколько мы вам должны за услуги? – маман тянет руку к изящной сумочке.
Ответив, что все оплачено фондом помощи любителям музыки, устремляюсь к дверям. С сожалением мне вслед смотрит только ананас.
… Детдом гремит праздником. Везде музыка, смех.
На скамейке хмурый Вовчик доедает сладкий подарок: «Сходил?»
– Сходил, – сажусь рядом, разворачивая предложенную конфету. Кота из неизвестного дома не видать. Видимо, под елкой загадывает желания.
– И че?
– Не они это. Ошибка.
– Бывает, – Вовка по-философски краток. – Найдешь еще.
Киваю. Надеваю наушники. Слушаю тишину.
Одиночество – это же ведь не всегда плохо?..
[1] Песня «Do I Wanna Know?» («Хочу ли я знать?») группы Arctic Monkeys
Кот был толст и неповоротлив. За месяц я уже порядком изучил алгоритм его поведения. Сначала, взращенное на «KITEKAT» тельце, примериваясь к размерам форточки, просчитывает возможную траекторию, в доли секунды преодолевает расстояние и мягко спрыгивает на водоотлив. После чего морда снова принимает отсутствующее выражение. Сегодня питомец неизвестного дома меланхолично греется в прощальных лучах осеннего солнца, сонно наблюдая за испуганно пролетающими стайками воробьев. Последние дни сентября.
«Почему человек не кошка и не может приземлиться на четыре лапы везде, куда его ни бросят?» – также лениво перекатываю мысль.
– Сокол, ты опять уши занавесил? – выводит из расслабленного созерцания кошачьего бытия звонкий голос. – Хрен найдешь.
Вова, опять что-то жуя, вяло топчется возле скамейки. (Мамаша его в пьяном угаре до сих пор, кажется, не заметила отсутствия нескольких единиц ее многочисленного семейства. Мелких усыновили, на Вовчика желающих не нашлось. Подумаешь, головой немного трясет, не пустая же она у него). Несмотря на то, что я «отказник», а он – «лишенец», нас связывает крепкая дружба.
– Там опять у Александры пряники какие-то нарисовались. По твою душу, –Вовка внимательно рассматривает последний кусок ватрушки, отправляет его в рот, вытирая пальцы о видавшие виды штаны.
– Продавцы или покупатели? – нехотя убавляю микшер наушников. И песня «Do I Wanna Know?»[1] затихает.
– Да не-е-е, на продавцов не тянут, – друг ненадолго задумывается, – морды больно простые.
«Продавцами» на нашем детдомовском сленге наречены спонсоры, частенько старающиеся спихнуть залежавшийся неликвид в обмен на государственные преференции. «Покупателями» мы зовем потенциальных опекунов, с усердием ярмарочных скоморохов зазывающих в лучшие «дома семейного типа». В искренность их намерений я как-то тоже не очень верю, особенно пообщавшись с теми, кому посчастливилось там побывать.
– Шагай уже, – опять трясет головой Вовка. – Потаповну лучше не злить, потом хрен успокоится.
– Это точно, – соглашаюсь я и выдвигаюсь на встречу со взрослыми представителями человечества.
Из кабинета директрисы слышится негромкий разговор. Шансов избежать аудиенции у меня нет, поэтому, на секунду изобразив колебание, вламываюсь в комнату, умудрившись одновременно постучаться, поздороваться и зацепиться кроссовкой за порог.
Мое экстравагантное появление отвлекает посетителей от рассматривания тощей папки. Дородное тело дамы, упакованное в стеганую курточку ядовито-розового цвета и похожее на гигантский надувной матрас, так угрожающе наклонилось над нашим главным педагогом, что я невольно съеживаюсь.
– Ах, Олег. Хорошо, что ты пришел, – Александра Потаповна выражает вселенскую радость. – Он у нас бессменный победитель олимпиад, будущий писатель, надежда литературы. Ее палец скользит по папке, будто читает шрифт Брайля.
Женщина-матрас радуется моим успехам: «Наверное, вы будете современным Львом Толстым». Делаю вид, что стесняюсь, тоже напялив на лицо лучшую из коллекции улыбок. После операции я могу делать это довольно профессионально.
– Иван Анатольевич и Мария Ивановна хотели бы пригласить тебя к себе в гости, – завораживающе журчит директриса. – У них домик тут недалеко в экологически чистом месте. Курочки, коровки…
– А платить сколько будут? – невежливо перебиваю, подкручивая колесико микшера. «Делать деньги вот так, пальцем щелк и деньги в банк», – врывается пещерный вой Моргенштерна, разбивая робкую надежду просителей новых рабочих рук.
Иван да Марья спешно ретируются, Потаповна, укоризненно покачав головой, отправляется их провожать. На столе остается раскрытая папка с небрежно написанной фамилией «Соколенко Олег Владимирович».
Любопытство словно толкает меня в спину. Чувствуя себя героем шпионского боевика, мгновенно щелкаю страницы и к возвращению хозяйки, безмятежно нацепив наушники, скромно сижу в уголке на стульчике.
– Ну зачем ты так, Олег? Хорошие люди. – Потаповна спешно прячет папку в сейф. – Ведь главное для человека что?
– Дом и семья, – с готовностью заканчиваю предложение и, стараясь не топать, покидаю административное помещение.
– И наушники сними наконец, клоун, – слышится вслед пожелание руководства, что я, конечно, делать не собираюсь.
Остаток дня пролетает и смешивается с вечерними сумерками. Вспоминаю об информационном улове только после отбоя. Телефон с готовностью открывает галерею.
Сорок недель, вес, рост. «Богатырь, однако», – радуюсь за себя. Листаю странички. Бумажечка, скромно притулившаяся за «сквозным расщеплением неба». Женским старательным почерком заявление от Соколенко Н. И. на имя главного врача, начинающееся со слов: «Прошу оставить моего ребенка в родильном отделении…» Ну не новость, конечно. Иначе что бы я тут делал. Взгляд цепляется за адрес, выкручиваю зум до максимума. Сердце предательски заходится в лихорадочном танце: Я! Знаю! Этот! Дом!
Он в трех шагах от меня. Между университетом железнодорожников и облезлым магазинчиком с оставшейся от социализма надписью «Продукты». Интересно, помнит ли там кто-то непутевую Соколенко Н. И., одной закорючкой обрекшую свой слегка некачественный плод на взросление в государственных пеленках с рисунком «минздрав»?
Ночь встречаю в беспокойстве и твердом намерении наведаться по указанному адресу…
Статное здание, гулкая лестница, четвертый этаж, тяжелая дверь с огромным, как у Циклопа, глазком. Звоню, решив сориентироваться по ситуации.
– Вы волонтер? – старушенция в выцветшем халате с порога не дает мне даже открыть рот, – что же вы так долго добирались? Я вот здесь все написала, что купить, и не забудьте про аптеку.
Скатываюсь по лестнице, сжимая в руках список и сине-зеленую купюру.
«Вашей бабушке, – провизорша вглядывается в рецепт, – какая дозировка нужна?» Помогаю разобраться, попутно узнаю, что божий одуванчик натурально носит фамилию Соколенко. К бьющемуся сердцу добавляется канкан в голове: «Неужели нашел?» Если так пойдет, скоро стану человеком-оркестром.
– Мария Владимировна, – представляется бабуленция, сменившая хлопчатобумажный халат на блузку с пышным бантом.
– Олег, – по-гусарски щелкаю несуществующими каблуками кроссовок. – Ваш заказ и сдача.
В приступе галантности ловлю себя на мысли, что готов даже приложиться к высохшей лапке хозяйки, и с готовностью принимаю приглашение испить чая. Последующий час обрушивается на меня информационным потоком, что Гулька-домработница, уехавшая в свой Бишкек, осталась за закрытой пандемией границей, что неработающая филармония действует отрицательно на тонкую музыкальную организацию человека, навсегда связавшего себя с музыкой.
Узнаю, что единственный сын с семьей живет в Венеции и навещать часто не может. Просчитав расстояние между Сибирью и Италией, соглашаюсь, демонстрируя готовность иногда забегать, чтобы скрасить «одиночество вздорной старухи» и даже диктую номер телефона.
Следующие три месяца пролетают практически незаметно. Несколько раз в неделю посещаю Марию Владимировну, став равноценной заменой заложницы пандемии Гульки. После решения злободневных хозяйственных проблем обязательно принимаю участие в традиционной чайной церемонии. Бабуля рассказывает о музыке, вспоминая о рукоплескавшей ей публике, о покойном муже-профессоре, объехавшем со своими лекциями полмира. Оказывается, что в анамнезе (в этом я почти уверен) имеются две сестры с исконно русскими именами: Вера и Любовь. Забавно. Видимо, я не подошел им под имя Надежда?
…Неумолимо подкатывает Новый Год. Пестрят письмами для деда Мороза окна детского дома. Актовый зал обзаводится красавицей-елкой. Увильнув с утренника, покупаю в овощном ларьке самый большой и красивый ананас. Нюхая его шершавую поверхность, решаю, что именно сегодня расскажу все бабе Маше. О том, что усилиями врачей я превратился в нормального парня и меня не нужно стыдиться, о том, что в душе я всегда хотел иметь семью и дом, в котором меня ждут. И о том, что я очень счастлив, что нашел эту «вздорную старуху».
На звонок дверь распахивается как-то неожиданно быстро. На пороге высоченная девица в футболке с ярким принтом. Взгляд упирается в капот Мерседеса.
– А вы, наверное, волонтер? – равномерно работая челюстями, спрашивает обладательница коня от немецкого автопрома и устремляется в глубину квартиры. Плетусь за ней, гадая: Вера это или Любовь.
В комнате многолюдно. За накрытым столом восседает потенциальное семейство: бабуля, мужчина и женщина.
– Волонтер, – немногословно сообщает девушка-машина.
– Как интересно, – выдавливает приветливую гримасу женщина-мать. – Мария Владимировна нам уже все уши прожужжала о своем новом помощнике.
Киваю и, чтобы не молчать, спрашиваю: «Вы уже вернулись из Венеции?»
Не понимаю, почему образуется веселье.
– Венеция – это жилой комплекс. Минут десять, если без пробок. У нас там рай, но это не Италия. Мама опять фантазирует, – папаша снисходительно смотрит на меня моими глазами.
– Надеюсь, она вам уже успела рассказать о крутой карьере? – Вера-Люба прекращает жевать и подключается к диалогу. – Не верь, понты это. Она всю жизнь в детском саду на пианино бренчала.
Родственнички заходятся в одобрительном смехе, бабка молчит, мимикрируя под цветочный орнамент.
Понимая, что мое присутствие напрягает, начинаю прощаться, ссылаясь на неотложные дела.
– Сколько мы вам должны за услуги? – маман тянет руку к изящной сумочке.
Ответив, что все оплачено фондом помощи любителям музыки, устремляюсь к дверям. С сожалением мне вслед смотрит только ананас.
… Детдом гремит праздником. Везде музыка, смех.
На скамейке хмурый Вовчик доедает сладкий подарок: «Сходил?»
– Сходил, – сажусь рядом, разворачивая предложенную конфету. Кота из неизвестного дома не видать. Видимо, под елкой загадывает желания.
– И че?
– Не они это. Ошибка.
– Бывает, – Вовка по-философски краток. – Найдешь еще.
Киваю. Надеваю наушники. Слушаю тишину.
Одиночество – это же ведь не всегда плохо?..
[1] Песня «Do I Wanna Know?» («Хочу ли я знать?») группы Arctic Monkeys
Емельянова Елизавета. Инспектор Саня
- Ваше инспекторское, да как ж я мог-то! Я всех так проверяю, что вы не беспокойтесь даже! Я их сто раз спросил: мол, драться-то будете? А детишек двоих своих там, понимаете, бить? Они мне сразу так и отвечали, мол, нет, не будем, смирные мы… Я из их семейства только мать порой вижу, Лидку, так вот уши у нее вытянулись чуток, да шея начала уже там кое-где обрастать…
Дурак. Ужасный дурак этот подъездный староста. Стоит под стрекочущими лампами, блестит своим лицом, как шар бильярдный, и лыбится, побрился, видать, только. Эх ты, дурак. Лицо-то не белое, а серое, сколько ты ни брейся, цвет шерсти не уберешь… Знает же, что я его насквозь вижу, и все равно лыбится.
- Семен Василич, я это все знаю. Вы мне про какую квартиру говорите?
- Так как же… Про 46.
- А я про 56 спрашиваю. Ну?
- А… Так это… Вам ключ могу дать оттудова...
- Понятно. Со мной пойдете.
Он погорбился, поморщился и даже покряхтел разок, но пополз за мной следом. Мы с ним поднимались по обколотой лестнице, я от скуки глядел на плакаты, не до конца содранные со стен проверкой. Целая летопись велась на стенах с первого на третий этаж – тут было и про первый случай превращения, про исследования, теории по Стругацким, висело оповещение для граждан и инструкция по поведению… Даже как-то хмуро и зло любимый мной шарж болтался на куске малярного скотча – огромная фигура летучей мыши, согнувшаяся над могилкой ребенка, ночь, луна и надпись: «А не надо было так громко смеяться, Коленька!»
Остановились мы у классической подъездной двери, обитой линялой кожей в неровные ромбики. Смотришь каждый день на эти двери, а они все разные: металлические, деревянные, обитые, разбитые. Бывают с двумя замками или на щеколде, в блокноте у меня даже такое отмечено. Но за ними почему-то всегда одно и то же. Староста глянул на меня, улыбка и блеск потихоньку сползали с его рожи.
- А мы… Вы сюда зачем?
Я хмыкнул, зашарил по карманам в поисках ручки. А ты и не знаешь, дурак, как же…
- Понаблюдать за скоростью развития болезни, в случае необходимости принять меры.
- Болезни… Меры… Я понял, понял…
Ручка оказалась в нагрудном кармане бордового форменного жилета. Я раскрыл блокнот, расстегнул верхнюю пуговицу и, вдохнув поглубже, постучал в дверь. Староста занервничал. За дверью – ни звука.
- Слушайте, может… Может лучше в 46, а? Я там вам покажу все, и Лидка…
- Семен Василич, мне на вас написать, как на скрывающего опасного больного?
Он затих, перебирая пальцами низ куртки и поглаживая плохо побритую шею, с опаской стал пялиться на дверь. Через секунд 10 раздались тихие, аккуратные шаги, дверь открылась. Я сразу устремился в прихожую, оббив ноги об порожек от слякоти и пыли, и щелкнул выключателем. Электрический белый свет выхватил из тьмы стоящую рядом со мной небольшую, по плечо мне женщину с короткими черными волосами и голубым взглядом. Светящаяся, я сразу понял. Она подняла на меня абсолютно чистое и гладкое лицо и настороженно спросила:
- Что такое? Что вам нужно?
- Инспекция САН-а, я хожу к больным, смотрю условия проживания и на темп развития болезни.
Староста нервно захихикал.
- Да, вот… Алиса, ты зови Гошу, инспектор его посмотрит, да и все…
Лицо женщины стало ýже, словно вся кожа прилипла к костям и обтянула их, она мертвым взглядом смотрела на меня.
- Гоша… Ему в последнее время плохо… Инспектор, я могу… Скажите, я сделаю что угодно… Оставьте его мне… Я ведь могу… Я съеду, я его спрячу, будем в деревне жить… Я все деньги отдам…
Началось. Я поправил ремень сумки, сердце отчаянно и безуспешно старалось превратиться в камень. Твердо посмотрел на нее, щелкнул ручкой и поставил её на графу возраст.
- Сколько ему лет?
Женщина издала короткий стон.
- 9…
- Он в комнате?
Она кивнула, не в силах говорить, я прошел в кухню, услышав оттуда характерное взрыкивание. За серым столом с бурыми разводами сидело существо ростом чуть пониже женщины. Его лицо обросло шерстью, шею устлали хитиновые щетинки… Он равнодушно, крепко держал за хвост и лапы судорожно вырывающуюся кошку. Та не могла и мяукнуть, он, видимо, уже загипнотизировал ее. Ребенок заметил меня и встрепенулся, моментально отпустив кошку, за его шерстистой спиной встрепенулись полупрозрачные комариные крылья. Он с трудом задержал на мне взгляд, встал, полуприсев на длинных задних лапах, и перевел взгляд на мать. Она подошла к нему, не выдавая свою тревогу, я вздохнул. Вот черт… Наверное, у него тоже отец был больным, а потом, когда обратился окончательно, мать попыталась исправить Гошу…
- Он говорить умеет?
Гоша скрипнул тоненьким, неприятно двоящимся голосом:
- Умею… А вы что за дядя? Мама, это еще что за…
- Чшш! Гоша! Это инспектор… Инспектор Саня, – мое сердце сжалось в груди, я чуть вдохнул. - Он пришел спросить у нас кое-что и помочь, если нужно…
Ребенок смотрел на меня черными глазами.
- Инспектор Саня…
- Да, здравствуй. Скажи мне одну такую вещь…
Алиса побледнела, потянулась к Гоше и мягко ткнулась лицом ему в грудь, обвив руками его плечи, но ребенок оттолкнул ее, держа на расстоянии. Я сжал зубы, посмотрел на Алису, в ее глазах дрожали слезы. Опять… Опять то же самое. Вот бы тут был какой-нибудь амбал, вызвал бы ему наряд, скрутили бы, усыпили и увезли… Что ж сейчас-то делать?.. Снова объяснять, забирать… Я с натянутой жестяной улыбкой кивнул Гоше.
- Я вижу, можешь не отвечать. На, съешь конфетку, я пока с твоей мамой поговорю о чем-то важном.
Я достал одну сонку и дал ему. Тот молниеносно выхватил ее из моих пальцев, запихнув себе в рот, и отпрыгнул в другой конец комнаты. Уголок рта Алисы чуть подергивался, она захрустела пальцами, сгибая их другой рукой под неприятными углами.
- Вы ему дали одну из этих…
- Сонку.
- Что с нами будет?..
- С вами ничего. Можете жить здесь и дальше, я не буду сообщать никуда, с вас лишь возьмут штраф. А Гошу… Будут лечить. Некоторое время он полежит в местной лечебнице, а затем его переправят в Австралию.
Алиса посмотрела на меня полными, внезапно ставшими безумно огромными глазами, умоляющими изо всех сил, я подписывал бумаги для полиции.
- Прошу… Он же ребенок… Он не виноват… Мой Макар окончательно обратился, когда Гоше было 5 лет… А мальчик уже успел стать таким, как отец… Я научу его быть добрым, я научу, я… Пожалуйста…
Выйдя из подъезда под липким и опять блестящим взглядом старосты, набрал номер бригады, сказал им адрес. Убрал все вещи в сумку, достал трубку и поспешно закурил, смотря на посеревшую от помоев и грязи улицу. Да, район, конечно, не лучший… Дураки, какие же они все дураки… Я раздраженно дернул плечами, с души опять сваливался очередной слой израненных чувств и нервов, сердце пыталось порваться и, кажется, не до конца окаменевшая его часть уже с треском лопалась. С воплем сирен подкатила к покосившейся панельке бывшая карета скорой помощи, обляпанная защитной голубой краской, а поверх нее грязью и кровью. Я инстинктивно свел лопатки и, пытаясь их развести, наблюдал, как из дома выносят спящее существо, выводят под руки плачущую мать, дают успокоительное… Староста все скакал вокруг докторов и охранников, потрепывал Алису по плечам, заглядывал в морду спящей твари… Меня затошнило от его вида, я развернулся на каблуках и пошел прочь. Ох я ему, не будь на службе, устроил бы такую инспекцию совести и аморальных наклонностей… Бригада с воем понеслась мимо меня, увозя и Алису – видно, сердечный приступ. Уже пятый на моей неделе…
Я вздохнул, вытряхнул трубку на ближайшую кучу мусора и направился к зданию САН-а, тут ходьбы было всего два квартала… На полутемнеющем небе сверкала луна, на улице попадались редкие прохожие – все бритые или подобросшие, всё еще сохраняющие человеческий облик и повадки. Я быстро и зло проходил мимо них, мозг почему-то хотел разозлиться в этот день – после сброса душевных масс это происходит часто. Я остановился, ожесточенно набивая трубку заново. Черт бы их побрал, этих… Дурацких… Я шел уже не разбирая дороги, зажег трубку, запыхтел, покашливая. Вот тебе и катастрофа, вот тебе и новый мир! Совершенный человек, ага, как же! А еще пару лет назад по телевизору так и говорили: вот, будем все сильнее-выше-быстрее, сверхлюдьми будем, строить, изобретать… Фигу с маслом, вот вам что… Походили бы с мое эти учёнишки, посмотрели бы, как детям в семьях с шерстью сейчас живется... А такие, как Алиса, их жальче всего… Пропадет же, глупая… Не исправишь уже такого Гошу, он с детства уже, да только она и слушать не станет, если начать, это уж точно… Я наткнулся на железную урну, не заметив на своем пути, и растянулся рядом с ней. Трубка издевательски пыхнула клубом искр на тротуар, отлетев к кустикам у ближайшего дома. Я поднялся, потирая переносицу и проверив, не обгорели ли усы, подошел к трубке и, выбив из нее всю прогорклую гадость, сунул в сумку. Мой взгляд остановился на доме… И следом за ним сердце пробило лишнюю дробь. Это её дом. Был.
Катёна, высокая, статная девочка лет 25, была замужем, без детей и упрека. Еще одна светящаяся, жила с мужем Гришкой и свекровью. Старуха Ляля славилась на весь район двумя вещами: огромным, похожим на кабанье рыло, дряблым лицом и такой болотной злобой, засевшей в ее жучьих глазках без белков и всей мохнатой фигуре… Катёна берегла дом, помогала абсолютно гладкому своему мужу… И один раз ночью, прямо под холодными патрульными софитами и криками синих громкоговорителей, в подвенечном своем платье и белой простыне за плечами раскинула руки, взмахнула крыльями и – вон с подоконника…
Я сел на урну, скинул сумку, обхватив голову руками. Что ж такое… Не мог я ей помочь, да и никому не могу… Отправляю, отправляю – а лечатся они? Меньше трети вылечатся… «Инспектор Саня», что ж ты, Владимир Сергеич... Плечи свело от боли, я выпрямился, сжав кулаки и сверкнув глазами, вскочил в исступлении и швырнул об землю свою фуражку цвета крови, заорал во все горло, криком выжигая душу себе и всему этому проклятому миру нелюдей и их жертв:
- Поборю! Ох, поборю ваш эгоизм и злобу несчастную! Все будете знать, как уважать детей, родных, чужих! Все знать будете… Катёна знала моя… И сохранила в себе этот свет, ваш свет, который вы топчете!.. Все знать будете… Все…
- Ваше инспекторское, да как ж я мог-то! Я всех так проверяю, что вы не беспокойтесь даже! Я их сто раз спросил: мол, драться-то будете? А детишек двоих своих там, понимаете, бить? Они мне сразу так и отвечали, мол, нет, не будем, смирные мы… Я из их семейства только мать порой вижу, Лидку, так вот уши у нее вытянулись чуток, да шея начала уже там кое-где обрастать…
Дурак. Ужасный дурак этот подъездный староста. Стоит под стрекочущими лампами, блестит своим лицом, как шар бильярдный, и лыбится, побрился, видать, только. Эх ты, дурак. Лицо-то не белое, а серое, сколько ты ни брейся, цвет шерсти не уберешь… Знает же, что я его насквозь вижу, и все равно лыбится.
- Семен Василич, я это все знаю. Вы мне про какую квартиру говорите?
- Так как же… Про 46.
- А я про 56 спрашиваю. Ну?
- А… Так это… Вам ключ могу дать оттудова...
- Понятно. Со мной пойдете.
Он погорбился, поморщился и даже покряхтел разок, но пополз за мной следом. Мы с ним поднимались по обколотой лестнице, я от скуки глядел на плакаты, не до конца содранные со стен проверкой. Целая летопись велась на стенах с первого на третий этаж – тут было и про первый случай превращения, про исследования, теории по Стругацким, висело оповещение для граждан и инструкция по поведению… Даже как-то хмуро и зло любимый мной шарж болтался на куске малярного скотча – огромная фигура летучей мыши, согнувшаяся над могилкой ребенка, ночь, луна и надпись: «А не надо было так громко смеяться, Коленька!»
Остановились мы у классической подъездной двери, обитой линялой кожей в неровные ромбики. Смотришь каждый день на эти двери, а они все разные: металлические, деревянные, обитые, разбитые. Бывают с двумя замками или на щеколде, в блокноте у меня даже такое отмечено. Но за ними почему-то всегда одно и то же. Староста глянул на меня, улыбка и блеск потихоньку сползали с его рожи.
- А мы… Вы сюда зачем?
Я хмыкнул, зашарил по карманам в поисках ручки. А ты и не знаешь, дурак, как же…
- Понаблюдать за скоростью развития болезни, в случае необходимости принять меры.
- Болезни… Меры… Я понял, понял…
Ручка оказалась в нагрудном кармане бордового форменного жилета. Я раскрыл блокнот, расстегнул верхнюю пуговицу и, вдохнув поглубже, постучал в дверь. Староста занервничал. За дверью – ни звука.
- Слушайте, может… Может лучше в 46, а? Я там вам покажу все, и Лидка…
- Семен Василич, мне на вас написать, как на скрывающего опасного больного?
Он затих, перебирая пальцами низ куртки и поглаживая плохо побритую шею, с опаской стал пялиться на дверь. Через секунд 10 раздались тихие, аккуратные шаги, дверь открылась. Я сразу устремился в прихожую, оббив ноги об порожек от слякоти и пыли, и щелкнул выключателем. Электрический белый свет выхватил из тьмы стоящую рядом со мной небольшую, по плечо мне женщину с короткими черными волосами и голубым взглядом. Светящаяся, я сразу понял. Она подняла на меня абсолютно чистое и гладкое лицо и настороженно спросила:
- Что такое? Что вам нужно?
- Инспекция САН-а, я хожу к больным, смотрю условия проживания и на темп развития болезни.
Староста нервно захихикал.
- Да, вот… Алиса, ты зови Гошу, инспектор его посмотрит, да и все…
Лицо женщины стало ýже, словно вся кожа прилипла к костям и обтянула их, она мертвым взглядом смотрела на меня.
- Гоша… Ему в последнее время плохо… Инспектор, я могу… Скажите, я сделаю что угодно… Оставьте его мне… Я ведь могу… Я съеду, я его спрячу, будем в деревне жить… Я все деньги отдам…
Началось. Я поправил ремень сумки, сердце отчаянно и безуспешно старалось превратиться в камень. Твердо посмотрел на нее, щелкнул ручкой и поставил её на графу возраст.
- Сколько ему лет?
Женщина издала короткий стон.
- 9…
- Он в комнате?
Она кивнула, не в силах говорить, я прошел в кухню, услышав оттуда характерное взрыкивание. За серым столом с бурыми разводами сидело существо ростом чуть пониже женщины. Его лицо обросло шерстью, шею устлали хитиновые щетинки… Он равнодушно, крепко держал за хвост и лапы судорожно вырывающуюся кошку. Та не могла и мяукнуть, он, видимо, уже загипнотизировал ее. Ребенок заметил меня и встрепенулся, моментально отпустив кошку, за его шерстистой спиной встрепенулись полупрозрачные комариные крылья. Он с трудом задержал на мне взгляд, встал, полуприсев на длинных задних лапах, и перевел взгляд на мать. Она подошла к нему, не выдавая свою тревогу, я вздохнул. Вот черт… Наверное, у него тоже отец был больным, а потом, когда обратился окончательно, мать попыталась исправить Гошу…
- Он говорить умеет?
Гоша скрипнул тоненьким, неприятно двоящимся голосом:
- Умею… А вы что за дядя? Мама, это еще что за…
- Чшш! Гоша! Это инспектор… Инспектор Саня, – мое сердце сжалось в груди, я чуть вдохнул. - Он пришел спросить у нас кое-что и помочь, если нужно…
Ребенок смотрел на меня черными глазами.
- Инспектор Саня…
- Да, здравствуй. Скажи мне одну такую вещь…
Алиса побледнела, потянулась к Гоше и мягко ткнулась лицом ему в грудь, обвив руками его плечи, но ребенок оттолкнул ее, держа на расстоянии. Я сжал зубы, посмотрел на Алису, в ее глазах дрожали слезы. Опять… Опять то же самое. Вот бы тут был какой-нибудь амбал, вызвал бы ему наряд, скрутили бы, усыпили и увезли… Что ж сейчас-то делать?.. Снова объяснять, забирать… Я с натянутой жестяной улыбкой кивнул Гоше.
- Я вижу, можешь не отвечать. На, съешь конфетку, я пока с твоей мамой поговорю о чем-то важном.
Я достал одну сонку и дал ему. Тот молниеносно выхватил ее из моих пальцев, запихнув себе в рот, и отпрыгнул в другой конец комнаты. Уголок рта Алисы чуть подергивался, она захрустела пальцами, сгибая их другой рукой под неприятными углами.
- Вы ему дали одну из этих…
- Сонку.
- Что с нами будет?..
- С вами ничего. Можете жить здесь и дальше, я не буду сообщать никуда, с вас лишь возьмут штраф. А Гошу… Будут лечить. Некоторое время он полежит в местной лечебнице, а затем его переправят в Австралию.
Алиса посмотрела на меня полными, внезапно ставшими безумно огромными глазами, умоляющими изо всех сил, я подписывал бумаги для полиции.
- Прошу… Он же ребенок… Он не виноват… Мой Макар окончательно обратился, когда Гоше было 5 лет… А мальчик уже успел стать таким, как отец… Я научу его быть добрым, я научу, я… Пожалуйста…
Выйдя из подъезда под липким и опять блестящим взглядом старосты, набрал номер бригады, сказал им адрес. Убрал все вещи в сумку, достал трубку и поспешно закурил, смотря на посеревшую от помоев и грязи улицу. Да, район, конечно, не лучший… Дураки, какие же они все дураки… Я раздраженно дернул плечами, с души опять сваливался очередной слой израненных чувств и нервов, сердце пыталось порваться и, кажется, не до конца окаменевшая его часть уже с треском лопалась. С воплем сирен подкатила к покосившейся панельке бывшая карета скорой помощи, обляпанная защитной голубой краской, а поверх нее грязью и кровью. Я инстинктивно свел лопатки и, пытаясь их развести, наблюдал, как из дома выносят спящее существо, выводят под руки плачущую мать, дают успокоительное… Староста все скакал вокруг докторов и охранников, потрепывал Алису по плечам, заглядывал в морду спящей твари… Меня затошнило от его вида, я развернулся на каблуках и пошел прочь. Ох я ему, не будь на службе, устроил бы такую инспекцию совести и аморальных наклонностей… Бригада с воем понеслась мимо меня, увозя и Алису – видно, сердечный приступ. Уже пятый на моей неделе…
Я вздохнул, вытряхнул трубку на ближайшую кучу мусора и направился к зданию САН-а, тут ходьбы было всего два квартала… На полутемнеющем небе сверкала луна, на улице попадались редкие прохожие – все бритые или подобросшие, всё еще сохраняющие человеческий облик и повадки. Я быстро и зло проходил мимо них, мозг почему-то хотел разозлиться в этот день – после сброса душевных масс это происходит часто. Я остановился, ожесточенно набивая трубку заново. Черт бы их побрал, этих… Дурацких… Я шел уже не разбирая дороги, зажег трубку, запыхтел, покашливая. Вот тебе и катастрофа, вот тебе и новый мир! Совершенный человек, ага, как же! А еще пару лет назад по телевизору так и говорили: вот, будем все сильнее-выше-быстрее, сверхлюдьми будем, строить, изобретать… Фигу с маслом, вот вам что… Походили бы с мое эти учёнишки, посмотрели бы, как детям в семьях с шерстью сейчас живется... А такие, как Алиса, их жальче всего… Пропадет же, глупая… Не исправишь уже такого Гошу, он с детства уже, да только она и слушать не станет, если начать, это уж точно… Я наткнулся на железную урну, не заметив на своем пути, и растянулся рядом с ней. Трубка издевательски пыхнула клубом искр на тротуар, отлетев к кустикам у ближайшего дома. Я поднялся, потирая переносицу и проверив, не обгорели ли усы, подошел к трубке и, выбив из нее всю прогорклую гадость, сунул в сумку. Мой взгляд остановился на доме… И следом за ним сердце пробило лишнюю дробь. Это её дом. Был.
Катёна, высокая, статная девочка лет 25, была замужем, без детей и упрека. Еще одна светящаяся, жила с мужем Гришкой и свекровью. Старуха Ляля славилась на весь район двумя вещами: огромным, похожим на кабанье рыло, дряблым лицом и такой болотной злобой, засевшей в ее жучьих глазках без белков и всей мохнатой фигуре… Катёна берегла дом, помогала абсолютно гладкому своему мужу… И один раз ночью, прямо под холодными патрульными софитами и криками синих громкоговорителей, в подвенечном своем платье и белой простыне за плечами раскинула руки, взмахнула крыльями и – вон с подоконника…
Я сел на урну, скинул сумку, обхватив голову руками. Что ж такое… Не мог я ей помочь, да и никому не могу… Отправляю, отправляю – а лечатся они? Меньше трети вылечатся… «Инспектор Саня», что ж ты, Владимир Сергеич... Плечи свело от боли, я выпрямился, сжав кулаки и сверкнув глазами, вскочил в исступлении и швырнул об землю свою фуражку цвета крови, заорал во все горло, криком выжигая душу себе и всему этому проклятому миру нелюдей и их жертв:
- Поборю! Ох, поборю ваш эгоизм и злобу несчастную! Все будете знать, как уважать детей, родных, чужих! Все знать будете… Катёна знала моя… И сохранила в себе этот свет, ваш свет, который вы топчете!.. Все знать будете… Все…
Сафонова Мария. Месяц с тобой
28 мая.
Этот парень выглядит жутко. Не то чтобы совсем плохо, но я видала и получше. В конце концов, сломанный нос и рука – это не так уж и страшно. Просто у меня в палате обычно всегда только худые и лысые дети. Очень редко с ампутированными ногами или там… руками. Так что этот выглядел просто ужасно.
Этот лежал на диване и спал. Честно, я не видела, как его привезли. Но Аннушка сказала, что он грохнулся со скалы и всё вроде бы не так страшно. Аннушка любит говорить, что всё не так страшно, даже когда это выглядит совсем иначе.
Он, кстати, симпатичный. Лицо у него приятное. Ну, по крайней мере, тот кусок лица, который я вижу. У этого перетяжка на носу. Ну да, я его рассматривала. В конце концов, в больнице так мало моих ровесников, что просто невозможно упустить шанс посмотреть на такого.
29 мая.
Когда я появилась в палате, Этот сидел на своей кровати и увлечённо что-то писал в ноутбуке, покачивая головой в ритм песни, которая играла в его наушниках. Писал он только одной, здоровой, рукой, поэтому получалось у него не очень ловко. И он постоянно чертыхался.
Я его позвала – он не откликнулся. Тогда я позвала громче. И ещё громче! Когда я прокричала: «ЭЙ!», он наконец-то снял наушники.
- Чего тебе? – спросил он, недружелюбно глядя на меня.
- Сними наушники - жизнь мимо проходит, - я скрестила руки на груди.
- Какая ж в больнице жизнь? – фыркнул Этот. Его взгляд смягчился, теперь он стал заинтересованным. – Еда три раза в день и полная апатия?
Я ничего не ответила.
1 июня.
Меня раздражают Ходоки. Из-за них ты просыпаешься ни свет ни заря, потому что кому-то нужно кого-то проведать и принести игрушки, фрукты или что-то там ещё. И ещё Аннушка бегает вокруг них, приносит какие-то документы и вечно суетится. В такие дни в палатах очень шумно. У Этого тоже есть свои Ходоки. Уставшая женщина и серьёзный мужчина. Они приходят уже второй раз за эти четыре дня. Настырные до ужаса.
А если честно, то я немного завидую. Я бы тоже хотела, чтобы Аннушка вокруг меня так бегала со своими бумажками, и чтобы мне тоже приносили что-то вкусное, и чтобы я сидела и довольно уминала груши, или мандарины, или что-то ещё, что всегда приносят Ходоки. Ходоки всегда разные, но почему-то приносят одно и то же.
Эх… Жалко, что я тут, а родители далеко. Я бы с удовольствием променяла крутую больницу у моря на какую-нибудь поменьше, только чтобы родители были рядом всегда, а не только в папин отпуск. Ну и ладно. Зато Этот дал мне немного мандаринов. Попросил, чтобы я не сидела с таким унылым лицом. Ну и не буду! Ну и пожалуйста!
2 июня.
Я привезла из столовки стакан с чаем. Я так гнала, что Аннушка в коридоре даже прокричала, что когда-нибудь отберет у меня коляску. Не отберёт. Это же Аннушка.
Короче говоря, я привезла Этому стакан с чаем. Он вынул наушник из уха и взял стакан.
- Я польщён, - сказал Этот. – Очень мило с твоей стороны.
- Не преувеличивай, - заявила я. – Собирайся, пошли.
Этот деловито кивнул и засунул наушники в карман, но тут я его остановила:
- Да оставь свои проводки хоть на минуту! Погнали! Сейчас такое покажу!
Парень нахмурился, но телефон всё-таки оставил в палате.
В каждой больнице есть такое место, как это. Ну ладно, может, и не в каждой, но в нашей есть. Окно, из которого открывался невероятный вид на гору и на море. Этот долго смотрел вдаль, а потом сказал:
- Эх, сейчас бы на море. Тут такой ветер классный, можно было бы виндсёрфить.
- Ты умеешь? – я косо глянула на него. Он кивнул.
- Я всегда хотела научиться. Только не успела. Жаль.
- Всё впереди, - Этот повернулся и посмотрел на меня, широко улыбаясь. Я как-то очень уныло улыбнулась в ответ.
Он ведь, правда, не понимает. Это он через неделю выйдет отсюда и забудет про свои переломы. А я, даже если когда-нибудь и выйду, то от коляски точно не оторвусь.
5 июня.
Я разрисовала Этому гипс. Пока разрисовывала, Этот что-то напевал. И я спросила:
- Слушай, а ты всегда ходишь в наушниках?
- Да.
- И что же, совсем-совсем ни с кем не разговариваешь?
- Совсем-совсем.
- Странный ты. У тебя весь мир перед глазами, разные люди, с кем угодно поговорить можешь. А ты всю жизнь в наушниках сидишь. Эх ты…
Этот немного сконфузился и замолчал. Он вообще сегодня был не очень многословен. Кажется, я его обидела. Но вообще, и я тоже такой была. Не было надобности в общении, пока весь мир не ограничился четырьмя стенами и Аннушкой, с её суетой и бумажками. Я теперь всей душой ненавижу наушники: если музыка и звучит, то пусть звучит для всего мира.
Теперь у Этого на гипсе нарисованы горы, и вроде бы он доволен.
7 июня.
Этот откуда-то достал какао. Наверное, Ходоки принесли.
- Обычно они перестают приходить, когда до выписки остаётся всего пару дней, - заметила я.
Этот только поморщился. Наверное, он подумал, что я так считаю, потому что у меня у самой нет Ходоков.
Мы добрались до окна и уселись пить какао. Этот постоянно что-то рассказывал, а я слушала. Из всего, что он говорил, я поняла только то, что у него не было близких друзей, да и далёких друзей особо не было. Поэтому он всегда путешествовал один. И в горы Этот полез только для того, чтобы снова не думать, какой он одинокий.
- А сейчас ты одинокий? – спросила я, щурясь от солнца.
- Нет, вроде, - парень снова широко улыбнулся. – А ты? Как у тебя было всё там, снаружи?
- Да примерно так же, как и у тебя, - хмыкнула я. – Только без приключений.
Мы замолчали.
Обычно я много часов проводила у этого окна и, кроме него, ничего не видела. Но почему-то в этот вечер оно показалось мне огромным, как будто это и был весь мир.
10 июня.
Этот медленно начинает паковать вещи. Гипс скоро должны снять, а нос у него стал идеально ровным. Аннушка сказала, что сросся. И синяки все почти зажили. В общем, теперь могу твёрдо сказать: Этот в своём настоящем виде просто красавчик. Единственное, что напрягает, он постоянно спрашивает, не буду ли я скучать. Ясное дело, буду. Но ему об этом не скажу. Он сам всё понимает. Иначе бы не лез в душу с такими разговорами.
Сейчас сижу, смотрю на собранные рюкзаки. Так устала улыбаться за сегодняшний день. Завтра новое обследование, а когда рядом ещё и пустая койка становится совсем грустно.
11 июня.
Этого выписали. Не знаю, как теперь буду без его дурацких прозвищ. Так привыкла за эти две недели к этому громкому «Лысая!», что становится невыносимо тоскливо.
Замечаю, что Аннушка тревожнее с каждым днём. Интересно, с чего бы это? В больнице, вроде, ничего не меняется. Всё идёт своим чередом, и только Аннушка, посматривая на меня, нервно перебирает бумажки.
13 июня.
У меня появился Ходок! Этот приволок мне апельсинов! Сказал что пока они с родителями будут жить здесь, он будет меня навещать. И будет делать это каждый день! Да я и не возражаю.
Сидим в моей палате, едим апельсины. Пахнет очень вкусно. Этот почти не носит с собой наушники. Не знаю почему, но меня это радует.
Аннушка всё ещё сама не своя. Смотрит на нас, глупо улыбается и постоянно шмыгает носом. Надо будет как-нибудь спросить, что с ней такое.
15 июня.
Произошло невероятное! Приехали родители! На месяц раньше положенного! Познакомила их с Этим. Мама была рада, кажется. Её вообще радует, когда я не одна.
Но что-то мне подсказывает, что рановато я радуюсь. И всё это: и родители, и Аннушка - это всё неспроста.
17 июня.
И я оказалась права.
Мы разговаривали с главврачом. Что-то пошло не так, и теперь мои шансы на спасение практически равны нулю. Не то чтобы я прямо-таки расстроилась, нет. Просто как-то странно осознавать, что всё… Счёт идёт на дни. Может, на недели.
Когда я всё рассказала Этому, он ничего не сказал. Просто достал из кармана свой плеер и протянул мне наушник. Мы сидели на кровати, прижавшись друг к другу, – проводок у наушников был слишком коротким. Этот был тёплым. И от него пахло летом. И горами.
Аннушка принесла торт, но я к нему даже не притронулась.
20 июня.
Сидеть в больнице становится абсолютно невыносимо. Серьёзно, меня всё начинает раздражать: чрезмерно заботливая Аннушка, главврач, который пытается подбодрить разговорами, что я ещё выберусь. Сказать, что я думаю? Если бы это была правда, то родители бы не приехали.
21 июня.
Мои Ходоки убедили главврача, что мне можно на пару часов покинуть отделение. Я сразу же схватила Этого за руку и попросила отвезти меня на море.
- Я очень хочу на море, - сказала я. – Пожалуйста, я очень хочу!
Странно, но он даже не возразил. И через час мы сидели на берегу моря. Пахло солью. Дул ветер. Волны шелестели. И Этот рассказывал, как он однажды уходил на виндсёрфе в море. Я его слушала, и очень мало говорила в тот вечер, да мне и не хотелось особо. Этот хорошо меня понимал, поэтому, наверное, и продолжал травить байки. А я нелепо смеялась, смеялась и смеялась. Мне было хорошо. Лучше, чем за всю жизнь.
26 июня.
Тяжело держать в руках ручку. Я практически не встаю с постели. Этот крутится вокруг меня целыми днями. Наверное, как пелось в одной из его песен:
«Это конец, мой прекрасный друг?..»
1 июля.
Это Этот.
Она умерла три дня назад. В последние дни мы лежали рядом и слушали мой плеер. Она держала меня за руки, аккуратно прижималась ко мне, будто не хотела отпускать. Когда Аннушка выгнала меня из палаты, она заснула. И я всю ночь спал в коридоре. Пока я спал в коридоре, её сердце остановилось. Я не так долго знал Аннушку, но мне кажется, она никогда ещё так грустно не собирала документы.
Приехали её родители, собрали вещи. Мне казалось, я не очень нравлюсь её маме. Но когда она вручила мне эту тетрадь, в её глазах блестели слёзы. "Держи, - сказала она, - мне кажется, это должно быть у тебя".
И эта тетрадь теперь у меня. И я должен закончить её. Ведь так?..
Спасибо тебе огромное. Благодаря тебе я больше не буду одиноким. Даже в наушниках.
28 мая.
Этот парень выглядит жутко. Не то чтобы совсем плохо, но я видала и получше. В конце концов, сломанный нос и рука – это не так уж и страшно. Просто у меня в палате обычно всегда только худые и лысые дети. Очень редко с ампутированными ногами или там… руками. Так что этот выглядел просто ужасно.
Этот лежал на диване и спал. Честно, я не видела, как его привезли. Но Аннушка сказала, что он грохнулся со скалы и всё вроде бы не так страшно. Аннушка любит говорить, что всё не так страшно, даже когда это выглядит совсем иначе.
Он, кстати, симпатичный. Лицо у него приятное. Ну, по крайней мере, тот кусок лица, который я вижу. У этого перетяжка на носу. Ну да, я его рассматривала. В конце концов, в больнице так мало моих ровесников, что просто невозможно упустить шанс посмотреть на такого.
29 мая.
Когда я появилась в палате, Этот сидел на своей кровати и увлечённо что-то писал в ноутбуке, покачивая головой в ритм песни, которая играла в его наушниках. Писал он только одной, здоровой, рукой, поэтому получалось у него не очень ловко. И он постоянно чертыхался.
Я его позвала – он не откликнулся. Тогда я позвала громче. И ещё громче! Когда я прокричала: «ЭЙ!», он наконец-то снял наушники.
- Чего тебе? – спросил он, недружелюбно глядя на меня.
- Сними наушники - жизнь мимо проходит, - я скрестила руки на груди.
- Какая ж в больнице жизнь? – фыркнул Этот. Его взгляд смягчился, теперь он стал заинтересованным. – Еда три раза в день и полная апатия?
Я ничего не ответила.
1 июня.
Меня раздражают Ходоки. Из-за них ты просыпаешься ни свет ни заря, потому что кому-то нужно кого-то проведать и принести игрушки, фрукты или что-то там ещё. И ещё Аннушка бегает вокруг них, приносит какие-то документы и вечно суетится. В такие дни в палатах очень шумно. У Этого тоже есть свои Ходоки. Уставшая женщина и серьёзный мужчина. Они приходят уже второй раз за эти четыре дня. Настырные до ужаса.
А если честно, то я немного завидую. Я бы тоже хотела, чтобы Аннушка вокруг меня так бегала со своими бумажками, и чтобы мне тоже приносили что-то вкусное, и чтобы я сидела и довольно уминала груши, или мандарины, или что-то ещё, что всегда приносят Ходоки. Ходоки всегда разные, но почему-то приносят одно и то же.
Эх… Жалко, что я тут, а родители далеко. Я бы с удовольствием променяла крутую больницу у моря на какую-нибудь поменьше, только чтобы родители были рядом всегда, а не только в папин отпуск. Ну и ладно. Зато Этот дал мне немного мандаринов. Попросил, чтобы я не сидела с таким унылым лицом. Ну и не буду! Ну и пожалуйста!
2 июня.
Я привезла из столовки стакан с чаем. Я так гнала, что Аннушка в коридоре даже прокричала, что когда-нибудь отберет у меня коляску. Не отберёт. Это же Аннушка.
Короче говоря, я привезла Этому стакан с чаем. Он вынул наушник из уха и взял стакан.
- Я польщён, - сказал Этот. – Очень мило с твоей стороны.
- Не преувеличивай, - заявила я. – Собирайся, пошли.
Этот деловито кивнул и засунул наушники в карман, но тут я его остановила:
- Да оставь свои проводки хоть на минуту! Погнали! Сейчас такое покажу!
Парень нахмурился, но телефон всё-таки оставил в палате.
В каждой больнице есть такое место, как это. Ну ладно, может, и не в каждой, но в нашей есть. Окно, из которого открывался невероятный вид на гору и на море. Этот долго смотрел вдаль, а потом сказал:
- Эх, сейчас бы на море. Тут такой ветер классный, можно было бы виндсёрфить.
- Ты умеешь? – я косо глянула на него. Он кивнул.
- Я всегда хотела научиться. Только не успела. Жаль.
- Всё впереди, - Этот повернулся и посмотрел на меня, широко улыбаясь. Я как-то очень уныло улыбнулась в ответ.
Он ведь, правда, не понимает. Это он через неделю выйдет отсюда и забудет про свои переломы. А я, даже если когда-нибудь и выйду, то от коляски точно не оторвусь.
5 июня.
Я разрисовала Этому гипс. Пока разрисовывала, Этот что-то напевал. И я спросила:
- Слушай, а ты всегда ходишь в наушниках?
- Да.
- И что же, совсем-совсем ни с кем не разговариваешь?
- Совсем-совсем.
- Странный ты. У тебя весь мир перед глазами, разные люди, с кем угодно поговорить можешь. А ты всю жизнь в наушниках сидишь. Эх ты…
Этот немного сконфузился и замолчал. Он вообще сегодня был не очень многословен. Кажется, я его обидела. Но вообще, и я тоже такой была. Не было надобности в общении, пока весь мир не ограничился четырьмя стенами и Аннушкой, с её суетой и бумажками. Я теперь всей душой ненавижу наушники: если музыка и звучит, то пусть звучит для всего мира.
Теперь у Этого на гипсе нарисованы горы, и вроде бы он доволен.
7 июня.
Этот откуда-то достал какао. Наверное, Ходоки принесли.
- Обычно они перестают приходить, когда до выписки остаётся всего пару дней, - заметила я.
Этот только поморщился. Наверное, он подумал, что я так считаю, потому что у меня у самой нет Ходоков.
Мы добрались до окна и уселись пить какао. Этот постоянно что-то рассказывал, а я слушала. Из всего, что он говорил, я поняла только то, что у него не было близких друзей, да и далёких друзей особо не было. Поэтому он всегда путешествовал один. И в горы Этот полез только для того, чтобы снова не думать, какой он одинокий.
- А сейчас ты одинокий? – спросила я, щурясь от солнца.
- Нет, вроде, - парень снова широко улыбнулся. – А ты? Как у тебя было всё там, снаружи?
- Да примерно так же, как и у тебя, - хмыкнула я. – Только без приключений.
Мы замолчали.
Обычно я много часов проводила у этого окна и, кроме него, ничего не видела. Но почему-то в этот вечер оно показалось мне огромным, как будто это и был весь мир.
10 июня.
Этот медленно начинает паковать вещи. Гипс скоро должны снять, а нос у него стал идеально ровным. Аннушка сказала, что сросся. И синяки все почти зажили. В общем, теперь могу твёрдо сказать: Этот в своём настоящем виде просто красавчик. Единственное, что напрягает, он постоянно спрашивает, не буду ли я скучать. Ясное дело, буду. Но ему об этом не скажу. Он сам всё понимает. Иначе бы не лез в душу с такими разговорами.
Сейчас сижу, смотрю на собранные рюкзаки. Так устала улыбаться за сегодняшний день. Завтра новое обследование, а когда рядом ещё и пустая койка становится совсем грустно.
11 июня.
Этого выписали. Не знаю, как теперь буду без его дурацких прозвищ. Так привыкла за эти две недели к этому громкому «Лысая!», что становится невыносимо тоскливо.
Замечаю, что Аннушка тревожнее с каждым днём. Интересно, с чего бы это? В больнице, вроде, ничего не меняется. Всё идёт своим чередом, и только Аннушка, посматривая на меня, нервно перебирает бумажки.
13 июня.
У меня появился Ходок! Этот приволок мне апельсинов! Сказал что пока они с родителями будут жить здесь, он будет меня навещать. И будет делать это каждый день! Да я и не возражаю.
Сидим в моей палате, едим апельсины. Пахнет очень вкусно. Этот почти не носит с собой наушники. Не знаю почему, но меня это радует.
Аннушка всё ещё сама не своя. Смотрит на нас, глупо улыбается и постоянно шмыгает носом. Надо будет как-нибудь спросить, что с ней такое.
15 июня.
Произошло невероятное! Приехали родители! На месяц раньше положенного! Познакомила их с Этим. Мама была рада, кажется. Её вообще радует, когда я не одна.
Но что-то мне подсказывает, что рановато я радуюсь. И всё это: и родители, и Аннушка - это всё неспроста.
17 июня.
И я оказалась права.
Мы разговаривали с главврачом. Что-то пошло не так, и теперь мои шансы на спасение практически равны нулю. Не то чтобы я прямо-таки расстроилась, нет. Просто как-то странно осознавать, что всё… Счёт идёт на дни. Может, на недели.
Когда я всё рассказала Этому, он ничего не сказал. Просто достал из кармана свой плеер и протянул мне наушник. Мы сидели на кровати, прижавшись друг к другу, – проводок у наушников был слишком коротким. Этот был тёплым. И от него пахло летом. И горами.
Аннушка принесла торт, но я к нему даже не притронулась.
20 июня.
Сидеть в больнице становится абсолютно невыносимо. Серьёзно, меня всё начинает раздражать: чрезмерно заботливая Аннушка, главврач, который пытается подбодрить разговорами, что я ещё выберусь. Сказать, что я думаю? Если бы это была правда, то родители бы не приехали.
21 июня.
Мои Ходоки убедили главврача, что мне можно на пару часов покинуть отделение. Я сразу же схватила Этого за руку и попросила отвезти меня на море.
- Я очень хочу на море, - сказала я. – Пожалуйста, я очень хочу!
Странно, но он даже не возразил. И через час мы сидели на берегу моря. Пахло солью. Дул ветер. Волны шелестели. И Этот рассказывал, как он однажды уходил на виндсёрфе в море. Я его слушала, и очень мало говорила в тот вечер, да мне и не хотелось особо. Этот хорошо меня понимал, поэтому, наверное, и продолжал травить байки. А я нелепо смеялась, смеялась и смеялась. Мне было хорошо. Лучше, чем за всю жизнь.
26 июня.
Тяжело держать в руках ручку. Я практически не встаю с постели. Этот крутится вокруг меня целыми днями. Наверное, как пелось в одной из его песен:
«Это конец, мой прекрасный друг?..»
1 июля.
Это Этот.
Она умерла три дня назад. В последние дни мы лежали рядом и слушали мой плеер. Она держала меня за руки, аккуратно прижималась ко мне, будто не хотела отпускать. Когда Аннушка выгнала меня из палаты, она заснула. И я всю ночь спал в коридоре. Пока я спал в коридоре, её сердце остановилось. Я не так долго знал Аннушку, но мне кажется, она никогда ещё так грустно не собирала документы.
Приехали её родители, собрали вещи. Мне казалось, я не очень нравлюсь её маме. Но когда она вручила мне эту тетрадь, в её глазах блестели слёзы. "Держи, - сказала она, - мне кажется, это должно быть у тебя".
И эта тетрадь теперь у меня. И я должен закончить её. Ведь так?..
Спасибо тебе огромное. Благодаря тебе я больше не буду одиноким. Даже в наушниках.
Серова Дарья. Модильяни
Ежа звали Модильяни. Он лежал в бидоне из-под молока, толстый, сытый, икал и переваливался то на один бок, то на другой. Снаружи шёл бесшумный снег.
За полчаса до того Модильяни очнулся в бидоне. Остывающее молоко касалось его живота холодной лапой. Модильяни опустил мордочку и вылакал всё до дна. Молоко отдавало кислятиной.
Полковник нашёл Модильяни, когда выбрался из дома выносить мусор. Он вышел на крыльцо ранним утром понедельника, в то время, когда предрассветные сумерки прячут вдалеке, внизу холма, низкий город, сверкающий мелкими оконными глазками. Бидоны из-под молока ещё с вечера стояли у крыльца – дожидались приезда из города тётки-молочницы. Она появлялась по понедельникам за рулём здоровенного грузовика. В кузове грузовика гремела железная посуда. Молочница забирала пустые бидоны и выставляла новые, тяжёлые, как гири.
Пока полковник стоял на крыльце, пытаясь разделить замолчавший мир на свой забор и дворик, город у холма и дорогу, в одном из пустых бидонов завозилось и зашумело. Полковник тряхнул бидон вверх дном. Модильяни покатился по крылечным доскам, как снежок. Подобрав ежа, полковник отнёс его в дом и уложил на печку. Модильяни скоро оттаял, зашевелил лапками. На его иголках повис творожный налёт.
За печкой стоял большой глиняный горшок, где кисло с прошлой недели молоко. Полковник достал горшок, налил ежу остатки простокваши и отрезал кусочек круглого сыра, всего в дырках, как луна.
К полудню метель улеглась. Снег пошёл напрямую в землю, будто дождь. Полковник посадил Модильяни на плечо и вышел на крыльцо. Вдвоём они стояли и смотрели вверх.
- Смотри, - сказал полковник. – Это снежинки. Понимаешь?
Модильяни морщился – снежинки кололи ему мордочку.
На холм вскарабкался, громыхая, белый грузовик. Полковник понёс бидоны к калитке. Круглая молочница в фуфайке выпрыгнула из машины и побежала навстречу. На её руках висели четыре бидона, как дамские сумочки на вешалке.
- А это кто такой? – спросила она, обменявшись взглядом с Модильяни.
- Это ёж, - сказал полковник. – В бидон забрался. Не хочет зимой спать. Морозоустойчивый.
Молочница захохотала. Её длинные цыганские серьги ударились друг о друга и зазвенели звоном оркестровых тарелок.
- Тебе бы в люди выйти, - сказала она. – Даму сердца завести, что ли. А то уже с ежами возишься.
- Ничего, - сказал полковник. - Ёжик тоже человек. Да ещё какой. Божий.
- Ну, тебе оно, конечно, виднее, - согласилась молочница, залезая в грузовик и захлопывая за собой дверцу. Машина заворчала и скрылась за поворотом, спускаясь обратно к городу, едва видному за снежной занавесой и тучами.
Дома полковник вылил два бидона в глиняный горшок, включил радио и уселся греться рядом с печкой. Радио с помехами загудело старый романс про деревенскую глушь. Модильяни шлёпнулся на подоконник и чёрными глазами провожал колючие снежинки.
Полковник с ежом зажили душа в душу. За печкой зрела в пузатом горшке простокваша и бидоны стояли рядком, как матрёшки, а на самой печке Модильяни устроили лежанку. На столике в изголовье деревянной кровати полковника стоял нарисованный портрет – маленькая вытянутая женщина, похожая на скалку.
Через три недели ёж впервые подал голос.
- Деда, - сказал он. – Смотри. Это ежинки. Понимаешь?
Полковник посмотрел на ежа, затем в окно, почесал затылок, хмыкнул и пробормотал:
- Ну, впрочем, да… Не поспоришь. Точно – ежинки.
Модильяни очень полюбилась полковникова простокваша. Он съедал из своего блюдечка больше самого полковника, а потом, сыто урча, как кастрюля с кипятком, валялся на печке – грел бока. От простокваши же у него стали отрастать уши. Они сделались размером с медали, которые висели у полковника над столом.
Модильяни с каждым днём всё менее и менее походил на ежа. То наестся до отвала, раскруглится и прыгает, пружиня, как резиновый мячик. То отпустит короткий поросячий хвостик и ловит им мух и в рот себе складывает. То иголки втянет и ходит, колет себя изнутри.
Полковник, будучи молодым, служил как-то в тайге и там видел ежиную семейку. Они перебежали дорогу прямо перед его носом, а потом взлетели на дерево и запрыгали с ветки на ветку, пока он лежал в канаве, поджидая чужих людей, идущих с востока. Полковнику на всю жизнь хватило этих двух минут, чтобы считать себя в меру осведомлённым о свойствах ежей.
- Деда, пересолена простокваша, - сказал Модильяни опять одним февральским утром, зевая. – Хорошая, но пересолена. Ты в молочницу влюбился?
- Да ты что, хороший мой, - растерялся полковник. – Ну, хочешь, я тебе каши сварю? А простокваша другая уже в горшке подходит, вот, гляди. Разве ты не знаешь, что простоквашу не солят?
- Не знаю, - сказал Модильяни.
Однажды полковник задремал после сытного ужина, а, проснувшись, не нашёл Модильяни, обычно самоваром сопевшего на своём месте на печке. В окна смотрели веснушчатые звёздочки. Полковник, как был, в одной рубахе, выбежал на крыльцо.
Примораживало. Небо отливало внутренней стороной колодезного ведра, и посреди него сияла белёсая луна, вся в дырках, через которые просвечивала чернота. Одно облако, крошечное, в форме молочного бидона, плыло у горизонта, касаясь дном города, усевшегося у подножия холма. А над городом, будто нарочно не в ногу, шагали на фоне тёмного высокого неба огромные белые ежи. Их ноги, длинные, как шеи у жирафов, ступали между панельными зданиями, неся маленькие тела, похожие на пирожки. Ежи тысячами плыли вокруг холма, вокруг полковника и его дома, вырастая с одного конца города и растворяясь на другом его конце. Бесшумное шествие сопровождалось лишь гулким урчанием их голодных животов.
- Деда, - услышал полковник и обернулся. Модильяни сидел на крыше дома. Его покрытое иголками тело изогнулось, как кошачье – он сложил лапки перед носом и уткнул в них мордочку. Длинные уши болтались на ветру. Полковник попробовал схватить Модильяни за них – за единственное, до чего он мог дотянуться. Но старые руки полковника тряслись и проходили будто сквозь уши.
- Деда, ты не грусти, - сказал Модильяни. – Я скоро уеду, но, знаешь, ты всё равно не грусти. А я постараюсь прислать тебе южных ежинок, как только их найду.
Он встал на цыпочки, вытянулся и мостом перекинулся с крыши домика в город, прямо под ноги планирующим на ходулях по безоблачному пространству ежам. Над головой полковника пролёг необъятный ежиный живот. Передними лапами Модильяни опёрся о крышу панельного здания и откусил ломтик лунного сырного диска.
Полковник закричал:
- Милый, но на юге не бывает ни снега, ни ежинок!
Модильяни поглядел на него, жуя мясистый кусочек луны. Тут откуда ни возьмись поднялась метель, заслонила город и степенно ступающих ежей. Порыв ветра закружил полковника, сквозняком вдул его в дом, уложил за печку. Полковник щекой прилёг на горшок с простоквашей и в мгновение заснул.
Наутро продолжало мести. Окна привычно застлало белым, и полковник, очнувшись от тяжкой вечерней дрёмы, вслушивался в вой ветра за порогом.
Позавтракав, полковник вышел за калитку. По холму вниз пролегли по белой пустыне двумя графитовыми линиями следы шин. У забора в ряд уже стояли бидоны, полные молока.
Он вернулся в дом и сел у окна. Радио шумело, бубня песенку о далёких краях.
Полковник протиснулся за печку, выставил горшок на стол, а из-за печки вынул старый чемодан. Сложив туда пару-другую кальсон, зубную щётку и радио, он укутался в пальто, вышел из дому и скрылся за стеной пурги.
Ежа звали Модильяни. Он лежал в бидоне из-под молока, толстый, сытый, икал и переваливался то на один бок, то на другой. Снаружи шёл бесшумный снег.
За полчаса до того Модильяни очнулся в бидоне. Остывающее молоко касалось его живота холодной лапой. Модильяни опустил мордочку и вылакал всё до дна. Молоко отдавало кислятиной.
Полковник нашёл Модильяни, когда выбрался из дома выносить мусор. Он вышел на крыльцо ранним утром понедельника, в то время, когда предрассветные сумерки прячут вдалеке, внизу холма, низкий город, сверкающий мелкими оконными глазками. Бидоны из-под молока ещё с вечера стояли у крыльца – дожидались приезда из города тётки-молочницы. Она появлялась по понедельникам за рулём здоровенного грузовика. В кузове грузовика гремела железная посуда. Молочница забирала пустые бидоны и выставляла новые, тяжёлые, как гири.
Пока полковник стоял на крыльце, пытаясь разделить замолчавший мир на свой забор и дворик, город у холма и дорогу, в одном из пустых бидонов завозилось и зашумело. Полковник тряхнул бидон вверх дном. Модильяни покатился по крылечным доскам, как снежок. Подобрав ежа, полковник отнёс его в дом и уложил на печку. Модильяни скоро оттаял, зашевелил лапками. На его иголках повис творожный налёт.
За печкой стоял большой глиняный горшок, где кисло с прошлой недели молоко. Полковник достал горшок, налил ежу остатки простокваши и отрезал кусочек круглого сыра, всего в дырках, как луна.
К полудню метель улеглась. Снег пошёл напрямую в землю, будто дождь. Полковник посадил Модильяни на плечо и вышел на крыльцо. Вдвоём они стояли и смотрели вверх.
- Смотри, - сказал полковник. – Это снежинки. Понимаешь?
Модильяни морщился – снежинки кололи ему мордочку.
На холм вскарабкался, громыхая, белый грузовик. Полковник понёс бидоны к калитке. Круглая молочница в фуфайке выпрыгнула из машины и побежала навстречу. На её руках висели четыре бидона, как дамские сумочки на вешалке.
- А это кто такой? – спросила она, обменявшись взглядом с Модильяни.
- Это ёж, - сказал полковник. – В бидон забрался. Не хочет зимой спать. Морозоустойчивый.
Молочница захохотала. Её длинные цыганские серьги ударились друг о друга и зазвенели звоном оркестровых тарелок.
- Тебе бы в люди выйти, - сказала она. – Даму сердца завести, что ли. А то уже с ежами возишься.
- Ничего, - сказал полковник. - Ёжик тоже человек. Да ещё какой. Божий.
- Ну, тебе оно, конечно, виднее, - согласилась молочница, залезая в грузовик и захлопывая за собой дверцу. Машина заворчала и скрылась за поворотом, спускаясь обратно к городу, едва видному за снежной занавесой и тучами.
Дома полковник вылил два бидона в глиняный горшок, включил радио и уселся греться рядом с печкой. Радио с помехами загудело старый романс про деревенскую глушь. Модильяни шлёпнулся на подоконник и чёрными глазами провожал колючие снежинки.
Полковник с ежом зажили душа в душу. За печкой зрела в пузатом горшке простокваша и бидоны стояли рядком, как матрёшки, а на самой печке Модильяни устроили лежанку. На столике в изголовье деревянной кровати полковника стоял нарисованный портрет – маленькая вытянутая женщина, похожая на скалку.
Через три недели ёж впервые подал голос.
- Деда, - сказал он. – Смотри. Это ежинки. Понимаешь?
Полковник посмотрел на ежа, затем в окно, почесал затылок, хмыкнул и пробормотал:
- Ну, впрочем, да… Не поспоришь. Точно – ежинки.
Модильяни очень полюбилась полковникова простокваша. Он съедал из своего блюдечка больше самого полковника, а потом, сыто урча, как кастрюля с кипятком, валялся на печке – грел бока. От простокваши же у него стали отрастать уши. Они сделались размером с медали, которые висели у полковника над столом.
Модильяни с каждым днём всё менее и менее походил на ежа. То наестся до отвала, раскруглится и прыгает, пружиня, как резиновый мячик. То отпустит короткий поросячий хвостик и ловит им мух и в рот себе складывает. То иголки втянет и ходит, колет себя изнутри.
Полковник, будучи молодым, служил как-то в тайге и там видел ежиную семейку. Они перебежали дорогу прямо перед его носом, а потом взлетели на дерево и запрыгали с ветки на ветку, пока он лежал в канаве, поджидая чужих людей, идущих с востока. Полковнику на всю жизнь хватило этих двух минут, чтобы считать себя в меру осведомлённым о свойствах ежей.
- Деда, пересолена простокваша, - сказал Модильяни опять одним февральским утром, зевая. – Хорошая, но пересолена. Ты в молочницу влюбился?
- Да ты что, хороший мой, - растерялся полковник. – Ну, хочешь, я тебе каши сварю? А простокваша другая уже в горшке подходит, вот, гляди. Разве ты не знаешь, что простоквашу не солят?
- Не знаю, - сказал Модильяни.
Однажды полковник задремал после сытного ужина, а, проснувшись, не нашёл Модильяни, обычно самоваром сопевшего на своём месте на печке. В окна смотрели веснушчатые звёздочки. Полковник, как был, в одной рубахе, выбежал на крыльцо.
Примораживало. Небо отливало внутренней стороной колодезного ведра, и посреди него сияла белёсая луна, вся в дырках, через которые просвечивала чернота. Одно облако, крошечное, в форме молочного бидона, плыло у горизонта, касаясь дном города, усевшегося у подножия холма. А над городом, будто нарочно не в ногу, шагали на фоне тёмного высокого неба огромные белые ежи. Их ноги, длинные, как шеи у жирафов, ступали между панельными зданиями, неся маленькие тела, похожие на пирожки. Ежи тысячами плыли вокруг холма, вокруг полковника и его дома, вырастая с одного конца города и растворяясь на другом его конце. Бесшумное шествие сопровождалось лишь гулким урчанием их голодных животов.
- Деда, - услышал полковник и обернулся. Модильяни сидел на крыше дома. Его покрытое иголками тело изогнулось, как кошачье – он сложил лапки перед носом и уткнул в них мордочку. Длинные уши болтались на ветру. Полковник попробовал схватить Модильяни за них – за единственное, до чего он мог дотянуться. Но старые руки полковника тряслись и проходили будто сквозь уши.
- Деда, ты не грусти, - сказал Модильяни. – Я скоро уеду, но, знаешь, ты всё равно не грусти. А я постараюсь прислать тебе южных ежинок, как только их найду.
Он встал на цыпочки, вытянулся и мостом перекинулся с крыши домика в город, прямо под ноги планирующим на ходулях по безоблачному пространству ежам. Над головой полковника пролёг необъятный ежиный живот. Передними лапами Модильяни опёрся о крышу панельного здания и откусил ломтик лунного сырного диска.
Полковник закричал:
- Милый, но на юге не бывает ни снега, ни ежинок!
Модильяни поглядел на него, жуя мясистый кусочек луны. Тут откуда ни возьмись поднялась метель, заслонила город и степенно ступающих ежей. Порыв ветра закружил полковника, сквозняком вдул его в дом, уложил за печку. Полковник щекой прилёг на горшок с простоквашей и в мгновение заснул.
Наутро продолжало мести. Окна привычно застлало белым, и полковник, очнувшись от тяжкой вечерней дрёмы, вслушивался в вой ветра за порогом.
Позавтракав, полковник вышел за калитку. По холму вниз пролегли по белой пустыне двумя графитовыми линиями следы шин. У забора в ряд уже стояли бидоны, полные молока.
Он вернулся в дом и сел у окна. Радио шумело, бубня песенку о далёких краях.
Полковник протиснулся за печку, выставил горшок на стол, а из-за печки вынул старый чемодан. Сложив туда пару-другую кальсон, зубную щётку и радио, он укутался в пальто, вышел из дому и скрылся за стеной пурги.
Волобуева Юлия. Почти веселый день
Этот день миротворец Теро Карвонен начал почти весело – вылавливая в открытом космосе среди мусора кактус. Ботаники со ЗНИКСА – Земной научно-исследовательской космической станции – утверждали, что кактус, один из первых удачных образцов скрещивания земной флоры с какой-то инопланетной дрянью, обладает геном сверживучести. Его зачем-то подарила Теро аспирантка Лана Болоцкая. Миротворец подарка не оценил (он боялся растений до дрожи), выбросил кактус за борт и забыл о нем. Но через две недели, устроившись позавтракать у иллюминатора, заметил дрейфующий неподалеку суккулент, живой-здоровый при абсолютном нуле и отсутствии атмосферы, и сумел убедить себя, что был неправ. Люди старались, скрещивали-выращивали, дарили, а с фобией надо бы бороться… Поэтому он влез в мультискафандр, включил в наушниках Генделя (безмолвие космоса пугало его чуть меньше растений) и, чувствуя себя клоуном, полетел ловить кактус.
Теро, год назад откомандированный к Земле, жил в компании болтливого искусственного интеллекта Тани в космической капсуле, нарезающей круги по орбите параллельно ЗНИКСу. Чтобы не загнуться от тоски и одиночества, слушал классическую музыку, изучал межпланетные рейтинги и спорил с Таней о судьбе Земли. Семьи и друзей у него, как и у многих миротворцев, не было – им, элитным космическим наёмникам, за подавлениями локальных звездных конфликтов часто было не до личной жизни.
Теро был приставлен к ЗНИКСу как наблюдатель, но следить за его работой предпочитал на расстоянии, через иллюминатор, и за прошедший год был на станции раз десять. Создание гибрида из остатков земных растений и непонятной инопланетной флоры, сверхживучей и стремительно размножающейся, – большего ужаса он и представить не мог. Общения с учеными старательно избегал. Наверно, у них был шанс поладить, но ботаники в первый же день показали ему фильм про свой проект «Суперфлора» (Теро, поседев на полголовы, сбежал через пять минут), потом завели разговоры о воссоздании биосферы Земли. Тогда Теро при встрече с ними перестал выключать наушники, и ботаники огорченно отстали. Только доцент Младич, руководитель «Суперфлоры», был назойлив. Сначала выспрашивал про входящие в комплектацию мультискафандра «часы Новикова» – правда ли с их помощью можно вернуть в исходное состояние любой разрушенный объект? Потом стал при встречах хватать за локоть и шепотом бредить на ходу. От единственной понятной в его речи фразы «активация гена-уничтожителя» у Теро шевелились волосы, и он, не желая слышать, прибавлял в наушниках громкость. Тогда доцент стал писать ему электронные письма. Теро хотел открыть одно, но отвлекся на рейтинг «Топ-5 цивилизаций-самоубийц», где Земля лидировала с большим отрывом, и про Младича забыл.
А сегодня, переключив наушники с Генделя на Баха, он поставил на стол спасенный кактус, глянул в иллюминатор на темную громаду ЗНИКСа, и сердце у него ухнуло не в такт, одновременно с грянувшей «Токкатой и фугой». Станция была полностью обесточена, в остеклении оранжерей чернели дыры.
- Таня, - тоскливо позвал он и подумал, что зря не стал слушать Младича. – Присмотри тут за всем, хорошо?
Он за секунду влез в мультискафандр и шагнул в открытый космос. Включил реактивный ранец и, пока летел к станции, ужас накрывал его все больше. Махина из гладкого блестящего металла и стекла на глазах превращалась в бугристое зеленоватое нечто. Подлетев к борту, покрывшемуся чем-то мягким и, кажется, травянистым, Теро ухватился за открывающую шлюз рукоятку … и выдохнул со свистом.
- Таня, - шепотом позвал Теро. - Это что, в самом деле… корни?
Гендель в наушниках затих, уступая место Тане.
- Да!- она подключилась к видеокамере на шлеме Теро,- это корни и мох! Да они тут везде! Потрясающе!
- Нет, не потрясающе!- рявкнул Теро, его трясло. - Корпус космического корабля должен быть металлическим, или это не корабль! И вообще, замолчи и не мешай!
Включив ранец на малую мощность, он полетел вдоль корпуса центрального отсека к оранжереям. Теперь от обшивки при малейшем прикосновении отлетали куски металла, оставляя за собой шлейф трухи. Станция рассыпалась на глазах.
Теро проник внутрь через купол оранжереи, нырнув в огромную дыру, пробитую корнями гигантского дерева. Включил на скафандре фонарь и выругался по-фински. Оранжерея превратилась в густой тропический лес. Все поверхности были покрыты мхом, оплетены корнями и цветущими лианами, и этому жизни не мешало отсутствие атмосферы и -270 по Цельсию. В тусклом свете фонаря плавали куски коры и металлическая крошка. Вся электроника, от генераторов искусственной гравитации до последней видеокамеры, вышла из строя.
- Люди! - Закричал в черноту Теро.- Есть кто живой?
Он медленно поплыл по одному из коридоров. «Токката и фуга» отгремела до конца, её сменил «Вальс феи Драже».
- Я тут с ума сойду. Таня, ау! Не дуйся, скажи что-нибудь.
Таня не отозвалась, в наушниках играл Чайковский. Листья и лепестки кружились под перезвон челесты.
Теро пробирался между корнями и лианами, проклиная тот день, когда его сюда откомандировали. Весь год он тешил свою фобию и избегал «Суперфлоры» как мог, и вот проект ему отомстил.
Наконец, он добрался до центрального отсека, тоже насквозь пробитого корнями, разъевшими металл, и огляделся. Опять мох, лианы, листья и цветы. И ни души! Таня молчала, сколько он ее ни звал.
В скафандре коротко пискнул датчик: кислорода осталось на двадцать минут. «Идиот! - Ругал себя Теро. – Забыл зарядить после выхода в космос! Чертов кактус, чертова Лана!». …И тут же на глаза ему попалась маленькая фигурка в старинном скафандре, опутанная корнями и лианами. Шлем плавал рядом, наверное, на спасение Лане не хватило нескольких секунд. Теро схватился за голову. Он за год говорил с ней раз пять от силы, как и со всем экипажем ЗНИКСа, почему же ему сейчас так больно? Нет, еще есть шанс. «Часы Новикова», с их помощью он отмотает время назад и все исправит. Но сначала поймет, что тут произошло.
В коридоре жилого отсека он наткнулся еще на троих биологов, не успевших надеть скафандры. Под весёлую симфонию № 40 Моцарта смотреть на них было особенно жутко. Каюту Младича Теро опознал по надписи на остатках двери. Нырнул внутрь, и тут в наушниках щелкнуло, музыка стихла.
Доцента в оплетенной лианами каюте не было. Теро провел перчаткой по заросшему травой столу, в свете фонарика, рядом с пробитым корнем голографом компьютера, мелькнуло что-то белое, прямоугольное, исписанное кривыми буквами. Допотопное письмо на настоящей бумаге, адресованное ему, Теро.
«Миротворец Карвонен! Вы меня всячески игнорируете, поэтому пишу на бумаге, чтобы вы прочитали хотя бы из любопытства! Мы успешно скрестили ген сверхживучести с образцами земной флоры, теперь наши растения выживают даже в открытом космосе. Для ускоренного восстановления биосферы Земли мы также предполагали внедрить в земные образцы ген сверхбыстрого роста. Но обнаружили, что он работает только в паре с геном-уничтожителем, наделяющим растения способностью поглощать обработанную неорганику! После внедрения оба инопланетных гена какое-то время неактивны, но потом растения переходят в фазу стремительного роста, и тем быстрее, чем выше температура. Опытные образцы, разрастаясь, разрушали все, созданное человеком! Остановить их можно было только уничтожив или охладив до предела (при абсолютном нуле оба гена полностью блокируются). Работа застопорилась, образцы законсервированы, любые неполадки в терморегуляции чреваты катастрофой. Курирующие организации игнорируют наши опасения и требуют разделить гены для скорейшего восстановления Земли. Но нам не хватает знаний, нужна помощь ученых с других планет, ранее проводивших такую работу. И руководство отказывает нам из соображений престижа! Вы – представитель надзирающей за цивилизациями структуры, свяжитесь со своим руководством и сообщите об опасности. Для этого вам придется перебороть свою фобию и ознакомиться с проектом, но это ваш долг! Карвонен, надеюсь, все изложено так примитивно, что даже вы…»
Письмо обрывалось на полуслове, Теро скомкал его и сунул в нагрудный карман. Даже он. Даже он, наконец, все понял. Снова пискнул датчик – кислорода на пять минут. Теро стало трудно дышать. Какой он идиот! Так вот что хотел от него Младич! Надо возвращаться в оранжерею, раз там все началось... В иллюминаторе мелькнула его капсула – тоже темно-зеленого цвета, обвитая длинными белыми корнями. Вот почему молчит Таня. Действительно, чертов кактус… Теро поплыл назад, из-за пульсации в висках с трудом вспоминая дорогу.
Когда задыхающийся Теро добрался до оранжереи, в глазах у него уже все двоилось. Датчик протяжно запищал: кислород закончился. Вдруг остро почувствовав свое одиночество, Теро без сил всплыл к истерзанному корнями потолку, включил часы Новикова и запустил обратную перемотку на час. Дальше сознание окончательно поплыло, кажется, он парил в темноте, а потом с размаху упал плашмя на что-то твердое, и ничего не стало.
Он пришел в себя, лежа на металлическом полу – без шлема, в расстегнутом скафандре. Вокруг кто-то топал, где-то Младич гнал техников чинить терморегулятор, «пока все не полетело к чертям». Обозримое пространство выглядело как раньше. Значит, все живы-здоровы, кроме него, носителя часов Новикова, для которого время вспять не идет.
- Теро, отзовись! – Это Таня, волнуется, хоть и не человек. Значит, и дома все в порядке.
-Не кричи, голова болит, - промычал он. Таня замолчала, и в наушниках снова стало тихо и одиноко.
Над ним склонилась Лана, радостно крикнула в сторону:
- Очнулся!
Примчался Младич, лохматый и безумный, радостно замахал измятым бумажным письмом:
- Вот, я нашел и все по…
-Доцент, - перебил его Теро, приподнявшись на локте. - Если вам опять что-то от меня понадобится, вы не шепчите. Нормально говорите, громко! Если громко и простыми словами, пойму даже я. А то вы сначала выращиваете кошмар всей моей жизни, а потом хотите, чтобы я ваш бред с полуслова понимал!.. А что вы смеетесь? Не знали, что я разговаривать умею? Смешно им!
И так вышло, что этот день миротворец Теро Карвонен закончил, как и начал, – почти весело.
Этот день миротворец Теро Карвонен начал почти весело – вылавливая в открытом космосе среди мусора кактус. Ботаники со ЗНИКСА – Земной научно-исследовательской космической станции – утверждали, что кактус, один из первых удачных образцов скрещивания земной флоры с какой-то инопланетной дрянью, обладает геном сверживучести. Его зачем-то подарила Теро аспирантка Лана Болоцкая. Миротворец подарка не оценил (он боялся растений до дрожи), выбросил кактус за борт и забыл о нем. Но через две недели, устроившись позавтракать у иллюминатора, заметил дрейфующий неподалеку суккулент, живой-здоровый при абсолютном нуле и отсутствии атмосферы, и сумел убедить себя, что был неправ. Люди старались, скрещивали-выращивали, дарили, а с фобией надо бы бороться… Поэтому он влез в мультискафандр, включил в наушниках Генделя (безмолвие космоса пугало его чуть меньше растений) и, чувствуя себя клоуном, полетел ловить кактус.
Теро, год назад откомандированный к Земле, жил в компании болтливого искусственного интеллекта Тани в космической капсуле, нарезающей круги по орбите параллельно ЗНИКСу. Чтобы не загнуться от тоски и одиночества, слушал классическую музыку, изучал межпланетные рейтинги и спорил с Таней о судьбе Земли. Семьи и друзей у него, как и у многих миротворцев, не было – им, элитным космическим наёмникам, за подавлениями локальных звездных конфликтов часто было не до личной жизни.
Теро был приставлен к ЗНИКСу как наблюдатель, но следить за его работой предпочитал на расстоянии, через иллюминатор, и за прошедший год был на станции раз десять. Создание гибрида из остатков земных растений и непонятной инопланетной флоры, сверхживучей и стремительно размножающейся, – большего ужаса он и представить не мог. Общения с учеными старательно избегал. Наверно, у них был шанс поладить, но ботаники в первый же день показали ему фильм про свой проект «Суперфлора» (Теро, поседев на полголовы, сбежал через пять минут), потом завели разговоры о воссоздании биосферы Земли. Тогда Теро при встрече с ними перестал выключать наушники, и ботаники огорченно отстали. Только доцент Младич, руководитель «Суперфлоры», был назойлив. Сначала выспрашивал про входящие в комплектацию мультискафандра «часы Новикова» – правда ли с их помощью можно вернуть в исходное состояние любой разрушенный объект? Потом стал при встречах хватать за локоть и шепотом бредить на ходу. От единственной понятной в его речи фразы «активация гена-уничтожителя» у Теро шевелились волосы, и он, не желая слышать, прибавлял в наушниках громкость. Тогда доцент стал писать ему электронные письма. Теро хотел открыть одно, но отвлекся на рейтинг «Топ-5 цивилизаций-самоубийц», где Земля лидировала с большим отрывом, и про Младича забыл.
А сегодня, переключив наушники с Генделя на Баха, он поставил на стол спасенный кактус, глянул в иллюминатор на темную громаду ЗНИКСа, и сердце у него ухнуло не в такт, одновременно с грянувшей «Токкатой и фугой». Станция была полностью обесточена, в остеклении оранжерей чернели дыры.
- Таня, - тоскливо позвал он и подумал, что зря не стал слушать Младича. – Присмотри тут за всем, хорошо?
Он за секунду влез в мультискафандр и шагнул в открытый космос. Включил реактивный ранец и, пока летел к станции, ужас накрывал его все больше. Махина из гладкого блестящего металла и стекла на глазах превращалась в бугристое зеленоватое нечто. Подлетев к борту, покрывшемуся чем-то мягким и, кажется, травянистым, Теро ухватился за открывающую шлюз рукоятку … и выдохнул со свистом.
- Таня, - шепотом позвал Теро. - Это что, в самом деле… корни?
Гендель в наушниках затих, уступая место Тане.
- Да!- она подключилась к видеокамере на шлеме Теро,- это корни и мох! Да они тут везде! Потрясающе!
- Нет, не потрясающе!- рявкнул Теро, его трясло. - Корпус космического корабля должен быть металлическим, или это не корабль! И вообще, замолчи и не мешай!
Включив ранец на малую мощность, он полетел вдоль корпуса центрального отсека к оранжереям. Теперь от обшивки при малейшем прикосновении отлетали куски металла, оставляя за собой шлейф трухи. Станция рассыпалась на глазах.
Теро проник внутрь через купол оранжереи, нырнув в огромную дыру, пробитую корнями гигантского дерева. Включил на скафандре фонарь и выругался по-фински. Оранжерея превратилась в густой тропический лес. Все поверхности были покрыты мхом, оплетены корнями и цветущими лианами, и этому жизни не мешало отсутствие атмосферы и -270 по Цельсию. В тусклом свете фонаря плавали куски коры и металлическая крошка. Вся электроника, от генераторов искусственной гравитации до последней видеокамеры, вышла из строя.
- Люди! - Закричал в черноту Теро.- Есть кто живой?
Он медленно поплыл по одному из коридоров. «Токката и фуга» отгремела до конца, её сменил «Вальс феи Драже».
- Я тут с ума сойду. Таня, ау! Не дуйся, скажи что-нибудь.
Таня не отозвалась, в наушниках играл Чайковский. Листья и лепестки кружились под перезвон челесты.
Теро пробирался между корнями и лианами, проклиная тот день, когда его сюда откомандировали. Весь год он тешил свою фобию и избегал «Суперфлоры» как мог, и вот проект ему отомстил.
Наконец, он добрался до центрального отсека, тоже насквозь пробитого корнями, разъевшими металл, и огляделся. Опять мох, лианы, листья и цветы. И ни души! Таня молчала, сколько он ее ни звал.
В скафандре коротко пискнул датчик: кислорода осталось на двадцать минут. «Идиот! - Ругал себя Теро. – Забыл зарядить после выхода в космос! Чертов кактус, чертова Лана!». …И тут же на глаза ему попалась маленькая фигурка в старинном скафандре, опутанная корнями и лианами. Шлем плавал рядом, наверное, на спасение Лане не хватило нескольких секунд. Теро схватился за голову. Он за год говорил с ней раз пять от силы, как и со всем экипажем ЗНИКСа, почему же ему сейчас так больно? Нет, еще есть шанс. «Часы Новикова», с их помощью он отмотает время назад и все исправит. Но сначала поймет, что тут произошло.
В коридоре жилого отсека он наткнулся еще на троих биологов, не успевших надеть скафандры. Под весёлую симфонию № 40 Моцарта смотреть на них было особенно жутко. Каюту Младича Теро опознал по надписи на остатках двери. Нырнул внутрь, и тут в наушниках щелкнуло, музыка стихла.
Доцента в оплетенной лианами каюте не было. Теро провел перчаткой по заросшему травой столу, в свете фонарика, рядом с пробитым корнем голографом компьютера, мелькнуло что-то белое, прямоугольное, исписанное кривыми буквами. Допотопное письмо на настоящей бумаге, адресованное ему, Теро.
«Миротворец Карвонен! Вы меня всячески игнорируете, поэтому пишу на бумаге, чтобы вы прочитали хотя бы из любопытства! Мы успешно скрестили ген сверхживучести с образцами земной флоры, теперь наши растения выживают даже в открытом космосе. Для ускоренного восстановления биосферы Земли мы также предполагали внедрить в земные образцы ген сверхбыстрого роста. Но обнаружили, что он работает только в паре с геном-уничтожителем, наделяющим растения способностью поглощать обработанную неорганику! После внедрения оба инопланетных гена какое-то время неактивны, но потом растения переходят в фазу стремительного роста, и тем быстрее, чем выше температура. Опытные образцы, разрастаясь, разрушали все, созданное человеком! Остановить их можно было только уничтожив или охладив до предела (при абсолютном нуле оба гена полностью блокируются). Работа застопорилась, образцы законсервированы, любые неполадки в терморегуляции чреваты катастрофой. Курирующие организации игнорируют наши опасения и требуют разделить гены для скорейшего восстановления Земли. Но нам не хватает знаний, нужна помощь ученых с других планет, ранее проводивших такую работу. И руководство отказывает нам из соображений престижа! Вы – представитель надзирающей за цивилизациями структуры, свяжитесь со своим руководством и сообщите об опасности. Для этого вам придется перебороть свою фобию и ознакомиться с проектом, но это ваш долг! Карвонен, надеюсь, все изложено так примитивно, что даже вы…»
Письмо обрывалось на полуслове, Теро скомкал его и сунул в нагрудный карман. Даже он. Даже он, наконец, все понял. Снова пискнул датчик – кислорода на пять минут. Теро стало трудно дышать. Какой он идиот! Так вот что хотел от него Младич! Надо возвращаться в оранжерею, раз там все началось... В иллюминаторе мелькнула его капсула – тоже темно-зеленого цвета, обвитая длинными белыми корнями. Вот почему молчит Таня. Действительно, чертов кактус… Теро поплыл назад, из-за пульсации в висках с трудом вспоминая дорогу.
Когда задыхающийся Теро добрался до оранжереи, в глазах у него уже все двоилось. Датчик протяжно запищал: кислород закончился. Вдруг остро почувствовав свое одиночество, Теро без сил всплыл к истерзанному корнями потолку, включил часы Новикова и запустил обратную перемотку на час. Дальше сознание окончательно поплыло, кажется, он парил в темноте, а потом с размаху упал плашмя на что-то твердое, и ничего не стало.
Он пришел в себя, лежа на металлическом полу – без шлема, в расстегнутом скафандре. Вокруг кто-то топал, где-то Младич гнал техников чинить терморегулятор, «пока все не полетело к чертям». Обозримое пространство выглядело как раньше. Значит, все живы-здоровы, кроме него, носителя часов Новикова, для которого время вспять не идет.
- Теро, отзовись! – Это Таня, волнуется, хоть и не человек. Значит, и дома все в порядке.
-Не кричи, голова болит, - промычал он. Таня замолчала, и в наушниках снова стало тихо и одиноко.
Над ним склонилась Лана, радостно крикнула в сторону:
- Очнулся!
Примчался Младич, лохматый и безумный, радостно замахал измятым бумажным письмом:
- Вот, я нашел и все по…
-Доцент, - перебил его Теро, приподнявшись на локте. - Если вам опять что-то от меня понадобится, вы не шепчите. Нормально говорите, громко! Если громко и простыми словами, пойму даже я. А то вы сначала выращиваете кошмар всей моей жизни, а потом хотите, чтобы я ваш бред с полуслова понимал!.. А что вы смеетесь? Не знали, что я разговаривать умею? Смешно им!
И так вышло, что этот день миротворец Теро Карвонен закончил, как и начал, – почти весело.
Кузнецова Арина. Лупа неправильная!
Дорогая тётушка моя и благодетельница Дуся Залупина!
Пишет Вам от всего сердца я. У меня потерялся ключ от дома, и я целых пятнадцать вечеров уже его ищу. Могли бы Вы ко мне соизволить приехать и найти ключик? У Вас такая замечательная лупа есть… Я уже две недели не ходил в магазин по причине потери ключа. Хочется есть. Спасите.
Автор этих строк – Гена, которому, как вы уже поняли, срочно нужна помощь. Жил он в небольшом посёлке, где у каждого уважающего себя жителя была лупа. Однако подойти и попросить лупу у своих соседей Гена не решался. Дело в том, что он не мог общаться с людьми. Впрочем, если бы он всё-таки набрался смелости и выступил перед соседями, выглядело б это примерно так:
– Дорогая куча народа, есть у вас ли лупа, которую вы одолжите взаймы на несколько минут времени? Я уже совсем пятнадцать вечеров ищу ключ, но, будь я мёртвым трупом, найти его не имею!
Как бы то ни было, Гена уже давно смирился со своим «красноречием», поэтому ждал лишь одного: приезда тётушки.
Она появилась на вторые сутки. Всё в посёлке заскрипело, зазвенело, съёжилось. Гена, сидевший у окна, тоже съёжился, но как-то неудачно, потому что упал на пол вместе со стулом. Жители в панике выбегали на улицу, думая, что началось землетрясение. Увидев же тётю Дусю, облегчённо вздыхали, вытирали вспотевшие лбы и любезно кивали в знак приветствия.
В каждой руке у неё было по четыре сумки с загадочным содержимым, а за спиной виднелся рюкзак, набитый так, то вот-вот треснет по швам. Помимо этой необходимейшей, надо полагать, ноши, у тётушки была сногсшибательная логика и невероятная любовь к племяннику.
Радость, охватившая обоих при встрече, скоро сменилась удивлением.
– Тётушка, у меня взлетел вопрос: зачем ты столько в большом количестве вещей принесла?
– Ах, мой милый! Как это ЗАЧЕМ? Как это СТОЛЬКО? Я взяла лишь самое необходимое!!! Например, вот сумка с инструментами, чтобы починить стул, с которого ты упал. Есть и другие полезные вещи: морская соль, кирпичи, кошка, кроссовок, мешки для мусора, огурцы, топор, нитки, поваренная книга, компьютерная мышь, зеркало, огарок свечи….
Что только не привезла заботливая тётя Дуся! Естественно, захватила с собой и лупу. И сразу же начала действовать.
– Нужно, – говорит, – вынести все мелочи. Ключ потерялся в доме и лежит себе спокойненько где-нибудь в груде мелочей. Уберём лишнее, откроется большое пространство. Обзор. Обзор!!!
В приподнятом настроении Гена с тётушкой начали выбрасывать из дома мелочи. Затем вынесли посуду, одежду, мебель, бытовую технику… Сняли с петель двери, ободрали обои, разрушили стены, убрали потолок и пол второго этажа.
Тётя Дуся обвела глазами дом, точнее, пустую коробку, бывшую ещё этим утром домом. Она была в восторге:
– Идеально!
– Премного идеально! – подтвердил Гена.
– Начнём же поиски! – скомандовала тётя Дуся, зажав в своих крепких руках лупу с такой силой, что та сломалась.
– О, нет! – закричал в отчаянии Гена.
– Мой милый, ты опять, должно быть, всё перепутал, ведь надо сказать: «О, да!» Посуди сам: лупа была одна, а нас двое. Теперь лупы две! Каждому по лупе!
Вооружившись осколками лупы, бесстрашные сыщики взялись за дело. Миллиметр за миллиметром они исследовали поверхности стен и пола. Тётя Дуся даже пыталась залезть под крышу, но, поняв, что проще отправить туда племянника, приказала ему «показать, на что способен».
Гена стоял на трёхметровой шатающейся лестнице, вглядывался вверх, ему казалось, что ещё немного и… Вдруг Гена сорвался, упал на огромный тётушкин рюкзак. Это, конечно, не очень понравилось тёте Дусе (в рюкзаке были ёе любимые банные халаты).
– Тётушка, кажется мне, лупа неправильная.
– Думаешь? – она погладила по голове своего несчастного племянника. – Что это у тебя за воротом?
И тётя Дуся вытянула из-под рубашки Гены шнурок с ключом. Пять минут они сидели молча.
– Ты зачем его на себя повесил?!
– Чтоб не потерять…
Краснобаева Вера. В дыре тороида
Ждет… Ждет. Пятый час минул. Последний окурок давно утонул в грязи лужи. Кнопочный телефон под пальцами пищит – набирает номер.
Гриша? Добрый день. Это Абрамов Александр Михалыч. Я вот оказался на один день в Ленинграде и захватил для тебя несколько книг…
Гриша, я надеюсь, это все-таки может быть тебе интересно. Там томик – переписка Колмогорова и Александрова. Вообще много вещей… Совсем неинтересно?
Ну, хорошо.
Тогда что же? Одиночество не может продолжаться вечно.
Да, конечно, конечно. Работать, между прочим, нужно, независимо ни от чего. Простая практическая проблема. А если я тебе положу их в ящик, то ты их просто выкинешь?..
Ну, извини, если нарушил твой покой и… поступил неловко. Но я думаю, что ты здесь неправ.
Раскладушка захлопнулась. Ботинки пошли строить график на лужах, отчеканивая четкие точки.
Гриша, Гриша… Он с самого детства упрямый. И не то, что упрямый - безукоризненно честный. Вниз по оси Z, в метро. Да, да, метро. Едем в сторону Купчино. Грише семь лет, и он немилосердно потеет - меховая шапка с опущенными ушами завязана наглухо. Гриша, ну развяжи шапку, жарко же. Нет! Я маме обещал не развязывать - и не буду.
Что, что, а математика ему подходила точно. Нравственностью и аскетизмом. Ты с ней один на один. Кто кого? Ничьей не отделаешься. Победил – тебе правда, проиграл – полетел в пропасть тора.
Мимо гладкого многообразия колонн Мариинки, по оси X Театральной площади. Когда мы с Гришей в последний раз виделись, говорили о Мариинском. Музыка – отдушина, когда летишь в дыру тора. Это было спустя два года, как он вернулся из штатов. Не знаю, был ли он в галереях и концертных залах в Америке, говорят, там они бесплатные. Нет. А было, наверное, так: шум Манхеттена, ноты Шопена из закрытой двери кабинета, разговор с Гамильтоном о потоках Риччи и непрерывности пространства. Потом – самолет, дом, затворничество. Он хотел задуматься на несколько лет. И задумался.
За семь лет гипотеза Пуанкаре сыграла на Грише все комбинации октав торичных ноктюрнов… Каждый день давала веревки потолще. Он вязал узлы покрепче, искал способы распутать петли в любом пространстве – доказать, что вселенная – сфера.
По оси Y, вдоль Почтамтской. Исаакий светит золотом купола сквозь сумрак давящего пространства. Знаю, он сюда приходил – купол и колоннада в своей сущности тороид, и рядом консерватория Римского-Корсакова.
Гриша, Гриша… 82-ой год, Будапешт, международная олимпиада. Твои лаконичные решения точно мелодичны, не как у других глухцов. Лаконичные… Лаконичное решение задачи тысячелетия так просто тебе не простят. И проблема, Гриша, не в Пуанкаре и даже не в тысячелетии.
Опять, тикая, текут часы. Берем начало координат – энтропию потоков Риччи. Одна, два, три петли стягивают доказательство. Три петли – маринованные во лжи скандалы, споры, статьи. Ну что, кто кого? Гамильтон или Гриша? Или математика уже не безукоризненно честна… Или не математика?
Московский вокзал: точка отсчета – тупик. Что ж, график построен. В руках два конца узла. Звуки Шопена из музея музыки говорят: его нужно стянуть.
***
Нет. Александр Михалыч. Мне это сейчас неинтересно.
Я сказал уже…
Я понимаю, что вам непонятно, но ничего не могу сказать.
Я то, что хотел сказать… Мне нечего вам сказать – все обсуждают пустоту. Всего хорошего.
Никоноров Андрей. Ключ потерялся
— На том повороте надо было сворачивать.
— Нет, на этом!
— Я здесь штурман.
— Дай карту!
— Да подавись...
Прекрасны российские дороги... Особенно летним вечером, когда проносятся мимо бескрайние поля, на которые ложится свет закатного солнца.
— Лёх, он сколько учится, а так и не научился карты делать!
— Это ты их читать не научился, дурень. Не гони на Саню!
— Ты баранку крути, а ртом молчи!
— Я-то водить умею, а от тебя никакого толка.
Три студента геофака – Тоха, Лёха и Саня – ежегодно устраивали друг другу «квест»: один рисовал карту местности, а двое искали по ней тайники с буквами – ключом – названием места, куда нужно было попасть. Что ещё нужно скучным летом?
— Он уточнял, где нам четвертую букву искать?
— Сказал, будто из Лермонтова: «У свежего ключа за каменной стеной».
— Высокая душа… Куда нам!
— Только мы потерялись.
— Не мы потерялись, ключ потерялся! – заключил Лёха.
Сегодня ребята проехали немало и нашли уже три буквы – «о», «п» и «а». Сейчас они искали четвертую букву из пяти.
Смеркалось, когда переехали через мост. Речка лениво уходила за поворот, купола церквей парили над домами. По обе стороны дороги калейдоскопом кружились невысокие дома – перед путешественниками расстилался город Суздаль, и тут …
… машина заглохла.
Нет, бывает же так! Вечер, незнакомое место, заглохшая машина...
Лёха кое-как съехал на обочину. Ребята вышли. Расстроенный водитель открыл капот, яростно шепча:
— Ты кто такой, чтоб это делать...
Тоха же нервно взъерошил волосы и осмотрелся. Домики, похожие на купеческие, узкая улица, над деревьями и домами – купола. Прохожих никого, только одиноко торгует чем-то бабушка.
Лёха раздосадовано хлопнул крышкой капота и пошёл доставать вещи из багажника.
— Бабушка! А где здесь переночевать можно?
— Как где, милок! Через два дома гостиница ... а вот сбитень, попробуй, сама варю!
***
Солнце отсвечивает от позолоченного купола церкви и бьёт Тохе прямо в левый глаз. Туристы гуляют, глазеют по сторонам. Местные пытаются всучить сувениры или зазвать на экскурсию.
Ребята же искали мастера по ремонту автомобилей. Как назло, с этим в Суздале был дефицит.
— Вот чего я тебя послушал, сидел бы сейчас дома, нет, традиция... поехали, родники искать чёрт знает где! – Антон нервно ерошил волосы.
— Ты не о себе думай, а о том, что нам делать с машиной!
— Извините! – разговор парней прервал голос.
Ребята обернулись. Машина их заглохла недалеко от гаража, возле которого стоял мужчина кавказской наружности.
— А что у вас с машиной?
— Да вот, сами посмотрите.
Лёха открыл капот, мужчина оценивающим взглядом пробежался по внутренностям машины.
— Ну, могу вам сделать к завтрашнему дню.
— Отлично, только у нас почти нет денег...
— Да сколько дадите, чего уж.
Не веря своему счастью, парни торопливо дотолкали машину до гаража.
***
Солнце высилось над Суздалем, день только начинался.
Друзья вспомнили, что ещё не завтракали, и отправились в ближайшую «Пятёрочку» за традиционной едой студента: хлебом и кефиром.
В кассу была большая очередь. Какой-то мужчина громко ссорился с продавцом:
— Да ты мне недодала три рубля сдачи!
— Проверьте по чеку! Вот деньги, вот сумма!
— Какие деньги?
— Которые я вам отдала!
— Ничего ты не отдала!
— Ты кто вообще такой, чтобы тут считать...
— Михал Палыч.
— Какой Михал Палыч?
— Терентьев.
После долгих уговоров охраннику всё-таки удалось увести Михал Палыча на выход.
Очередь стала двигаться быстрее, скоро географы уже вновь оказались на крыльце магазина. Тоха жевал свежую булку, Лёха пил какой-то йогурт со злаками.
— Нет, ну вот что за беспредел! Я, вообще-то, уважаемый человек в городе! Каждую здесь трещину знаю! А они ...
Михал Палыч сидел на ступеньках магазина.
— Да чего вы по такой мелочи-то? – обратился к нему Антон.
— Вы понимаете! — продолжал бушевать Терентьев. – У меня дед почётный экскурсовод, отец краевед, мать рековед, и я – уважаемый в городе! Один из лучших экскурсоводов... А они вот так со мной обращаются! Мою честную фамилию позорит хабалка за прилавком! Горе тебе, Суздаль... придёт и к тебе со Средиземного моря тьма... Я – гид! Как покажу город, так и запомнят!
В голове у Лёхи вдруг проскользнула мысль.
— Слушайте, а у вас нет в районе какого-то знаменитого ключа?
— Ключа?
— Родника.
Михал Палыч вскочил:
— Да, конечно! Ключ, да... есть! Знаю. А зачем вы спрашиваете?
— Есть у нас задание, – сказал Тоха, доедая булку, – добраться до него.
— Могу предложить вам стать проводником. За символическую сумму!
Парни переглянулись. Отступать было поздно.
Выехать из города на автобусе удалось только под вечер. По словам «краевода», дорога занимала всего ничего, но ребята были не против ехать и дольше – русская природа завораживала.
Трое вышли на остановке «Вевь».
— Теперь по тропе через лес, и скоро вы на месте... мы на месте!
В густом лесу становилось всё темнее. Ребята шли молча, и лишь их проводник неумолкаемо вещал:
— Думается мне, что смог за время жизни в этом городе понять суть Русской идеи. Ни Бердяев, ни Достоевский ничего не поняли. А я понял!
— И что же вы поняли?
— Знаете... – Михал Палыч помолчал многозначительно. – Мне кажется, что русская душа – это что-то очень поверхностное. Все эти купола, берёзы... и есть душа наша, и мы разливаемся в ширину. А мама моя – рековед – говорила: если река широкая, то мелкая... Вот и мы, разлились внешне – широко-широко, а вот только мелко... и мелочные мы. За каждую копейку удавимся!
Ребята усмехнулись, вспомнив магазин.
Стало совсем темно. Путники выбрели на поляну – окаймленное деревьями тёмно-синее небо светило им звёздами и молчало. Да разве может у такого мелочного народа быть над головой такое глубокое небо?
— Так! Подождите здесь, мне нужно понять, куда идти дальше, – экскурсовед попятился назад, – плохо помню дорогу.
Тоха и Лёха переглянулись и стали ждать.
Шло время. Терентьев не возвращался.
— Слушай, мне кажется, что он нас кинул...
Лёха кивнул, соглашаясь с другом:
— Ещё полчаса подождём. Не придёт – выбираться будем.
— А у меня телефон сел.
Лёха проверил свой. Нет сети.
Ночь наступала.
***
— Вот чё ты с этим Терентьевым говорить начал?
— Конечно, давай всех собак на меня спустим! Нечего вообще было ехать в этот квест. Сане-то хорошо, он дома…
— Как ты меня достал!
— Я сейчас возьму и пойду куда глаза глядят. Останешься один!
— Ты кто такой, чтоб это делать!
В кустах напротив послышались шорохи. Парни притихли и почти синхронно перекрестились.
Из кустов вышел небольшого роста старичок. В темноте были хорошо видны его белая одежда и деревянный крестик на шее. В левой руке он держал корзину, другой рукой опирался на сучковатую палку.
— Вы чего ссоритесь, ребята? На весь лес слышно...
— А вы кто? — спросили парни хором.
— Я тут недалеко живу. Местный, суздальский.
— А нам бы как раз... вернуться...
— Заплутали! Эх, братцы. Источник – он же в монастыре.
— Какой источник?
— Который вы ищете.
Географы переглянулись.
— А откуда вы знаете?
— Да вы сами сказали!
Желание выбраться затмило все остальные мысли. Старичок был таким разговорчивым, что парни сами не заметили, как послушно пошли за ним.
— Ключ тот в монастыре местном. Здесь недолго идти, провожу, – старик зашагал по тропинке.
— Меня Иваном звать, – продолжал он. – Сегодня ночка такая славная, решил сходить за ягодами. Иду, значит, слышу – разговоры. Я и удивился: ночью, в лесу... пошёл на звук, а тут вы.
Светало. Ночные птицы пели тише. Небо снова заиграло красками.
— Путешествовать – это хорошо! Посещать святые места, узнавать о великих подвижниках... Счастье – жить в такой широте! — вдруг сказал Иван.
— А нам сегодня сказали, что человек русский широк только внешне, в душе он – мелок.
— И кто вам это сказал?
— Тоже местный.
— Вы не слушайте. У многих русских сейчас потерялся ключ от русской души. Таким нужно помогать, чтобы они смогли найти внутри себя свет. Когда не останется на Руси ни одного закрытого человека, то всё станет так, как должно.
Путники вышли в поле. Солнце мерно выкатывалось из-за холмов. На смену тропе пришла старая асфальтовая дорога, которая упиралась в деревянные ворота монастыря.
— Пришли. Там о вас позаботятся.
Алексей постучал в ворота. Ему открыл невысокий монах.
— Вы как здесь, путники?
— Всю ночь плутали по лесу, нас вот дедушка вывел сюда.
Ребята обернулись, чтобы указать монаху на спасителя Ивана, но никого не обнаружили – дорога была пуста.
— Дедушка, значит... – монах улыбнулся. – Что же, заходите.
Парней накормили свежим хлебом и отвели к ключу. На камне рядом с источником было высечено: «Святителю, отче Иоанне, угодниче Христов».
— Буква «с»!
— Думаешь?
— Да. Тогда что получается?
— «П», «о», «с», «а».
— Посад.
— Похоже, в Посад нам нужно... без буквы «д».
После посещения источника ребят пригласили на службу в храм.
Тоха и Лёха с любопытством осматривались. Собор был не похож на те, что они привыкли видеть в столице. Лики на иконах были живые, светлые. На одной из них надолго остановился взгляд Тохи.
— Лёш, – прошептал тот.
— Чего?
— Посмотри... третья слева икона.
В изображённом святом ребята узнали выведшего их из леса старца. Надпись гласила: «Иоанн, епископ Суздальский».
В собор через окна проникал мягкий солнечный свет. Пахло елеем, монахи совершали утренний молебен, а с икон на это смотрели святые, столпы православной веры. За стенами храма просыпалась родная страна.
***
Вечером географы подошли к гаражу. Бессонная ночь давала о себе знать: сил почти не было, но на душе у ребят было радостно. Всё позади. Впереди – Сергиев Посад.
— Как обещал, все сделал, – мастер открыл двери гаража. Машина была снова на ходу.
Ребята не поскупились, заплатив за работу. Утро оставило на них светлый отпечаток, думать о деньгах не хотелось.
— Теперь поедем сразу в конец, без последней буквы? – Тоха разместился на своём месте штурмана.
Лёха молчал и шарил по карманам, затем вылез из машины и что-то спросил у мастера. Тот покачал головой. Лёха порылся в сумке, осмотрел гараж и молча вернулся.
— Ты чего? – Антон слегка толкнул его в плечо. Лёха повернулся и, растерянно улыбнувшись, ответил:
— Знаешь, ещё не время нам в Сергиев Посад.
— Почему?
— От машины... ключ потерялся.
Пантюхова Виктория. Письмо в никуда
Моя милая сестренка, пишу тебе по привычке, хотя и знаю, что письмо мое никогда не дойдет. Оставлю его на столе, в этом бумажном океане с чернильными пароходами. А может, брошу в камин. Письмо с заботливо выведенными, крючковатыми буквами – лучшая подкормка для пламенных языков. Но это уже как приеду, разумеется. А пока я не знаю, какой путь меня ждет. Может, я выйду на следующей станции, возьму билет на другой поезд – а там… что Бог даст.
Через три дня я приеду к нашей матушке. Почти сутки придется протрястись на автобусе, пропахшем соленым потом и навязчивым запахом картонной елочки на зеркале кочующего брюхатого пеликана. Когда ты в последний раз навещала нашу старушку? Понимаю, она спряталась так далеко от мира, что добираться до нее долго и не особо приятно. Но она скучает. И по тебе гораздо больше, чем по мне. Я приеду к ней, и она как всегда встретит меня с той заботой, на которое способно лишь материнское сердце. Таким оно устроено. Заставит сесть за стол, хищно отобрав вещи, и да начнется пир! Пусть я и мужчина, превышающий среднестатистические габариты, но не какой-то викинг, на обед, съедающий поросенка, а на ужин трех баранов. Закормит до смерти, а потом будет стоять, посмеиваясь и стреляя вечно озорными глазами, приговаривая: «Ишь, какой мамон отрастил!». В общем, еду к матери, а зачем – не знаю.
Может, соскучился. По её ласковым рукам в морщинках, по любящему взгляду, по голосу, не меняющемуся со времени моего совершеннолетия. А может просто устал. Устал каждый день просыпаться и осознавать, что этот день будет точно такой же, как предыдущий, - вечное колесо жизни обывателя.
Ты всегда смеялась над моей любовью к поездам и дороге. Огромный мужчина, лапа которого больше чьей-нибудь ступни, а в душе – не выросший мальчик, мечтательно наблюдающий за каждым проносящимся поездом. Но над тем, что я боюсь самолетов, ты смеялась просто до колик, даже заплакала однажды, заметив, как у меня лицо побледнело от вида поднимающегося ввысь самолета. Еще бы, наверное, это и правда выглядело забавно.
И вот опять поезд. Наверное, поезда всегда будут сопровождать меня, может, именно в вагоне одного из них я встречу девушку, такую же веселую, такую же фантазерку и мечтательницу. Поезд судьбы. Звучит поэтично, но приторно.
Я помню первый мой поезд. Я сел на него, не зная, что меня ждет и куда привезет меня эта машина. Держал за руку краснощекую, счастливую и озябшую мать, которая тогда была так молода, что сейчас воспоминания о ней прежней больно впиваются в сердце. Через пару десятков лет и этот мальчик состарится, начнет «расти к земле», начнет говорить хрипловатым голосом и просить уступить место в метро. Тогда я еще не знал, что зайдя в вагон, я прошел сквозь невидимую завесу, разделяющую два мира. Тот мир, где я обязан был ходить в школу примерно сто семьдесят дней в году, где обязан был рано вставать и рано ложиться, где за каждую провинность корили мама, учительница, бабушка, отец, классная руководительница… Весь этот мир стерся. И возник Он. Мир, где лежа на верхнем ярусе, слышишь, как хрустит развертываемая курица в фольге, хрустит так, будто это и не фольга вовсе, а это шуршат серебристые костюмы настоящих космонавтов. Где, выглянув в окно, не увидишь недвижимого голого деревца с парой крошечных воробьев на ветках, а леса, поля, холмики с зеленой стружкой травы и опавших листьев, мелькающие изредка домики и вечно кочующие облака-дирижабли, плывущие по бездонному океану с молочной пеной. Где мама, чтобы ты не вредничал, дает тебе что-нибудь вкусное, будь то изюм в шоколаде или сладкий-сладкий апельсин.
Я и сейчас чувствую, что, войдя в вагон, оказываюсь в совершенно непохожем мире, где кипит так похожая на привычную, но совершенно иная жизнь. Ты замечала, что жизнь эта будто бы повторяется, но каждый раз как новый путь она уникальна? Да, звучит парадоксально, но так и есть. Каждый раз, сидя на нижней полке и разглядывая своих соседей по вагону. Я видел одни и те же лица: мужчину или женщину с промаслившимися руками, старающихся раздобыть у кого-нибудь салфетку, тряпку, да что угодно, лишь бы не пачкать свои полотенца и не прикасаться к сумке, где у них припрятана целая упаковка салфеток «на всяких случай». Женщину, без конца болтающую по телефону, удостоверяющуюся, что её двадцатилетние дети позаботились о квартире и проследили, чтобы не произошло никаких инцидентов. Сохранили их уютное гнездышко от: а) пожаров; б) пожаров по причине забытого, но работающего утюга; в) пожаров по причине забытой, но пылающей плиты; и г) наводнений, взрывов, нападения термитов или диких слонов, сбежавших из ближайшего цирка. Проводницу, чаще всего недовольную и солидного возраста, но порой крайне доброжелательную, зрелую и миловидную женщину, предлагающую магнитики с тем необыкновенным талантом, каким обладают лишь проводницы в поездах. Юношу или девушку, читающую книгу или слушающую музыку, чаще всего на боковом месте, у столика или на полке. Классические представители молодежи, спокойные и с оттенком задумчивости в глазах, чаще всего берущие в дорогу фрукты или орехи и большой термос с ароматным кофе. Есть еще особый вид вечных пассажиров – игроки. Они незаметны по утрам и чаще всего до шести-семи часов вечера, но как только приближается ночь, они собираются группами, успев познакомиться с кем-нибудь или заметив какого-нибудь из знакомых, и начинают играть. «Пьяница, дурак, переводной»… Разные вариации обыкновенной карточной игры. Они могут проиграть до полуночи, а могут сдаться через пару часов под бесперебойное бурчание какой-нибудь леди, которая никак не может заснуть «из-за этих глупых перешептываний и детских игр». Ну и, конечно, дети. Редкая поездка удается без детей. Счастливый звонкий смех наполняет вагон, топот маленьких легких ножек сливается с шумом скользящего по рельсам змея. Дети носятся по вагону, изучая пассажиров, и возвращаются обратно к родителям, чтобы рассказать о том, что им удалось увидеть. Про меня они обычно говорят, что-нибудь, похожее на: «Мама, там дядя, вылитый Хагрид!» или «Мама, там дядечка размером со шкаф!». Будь прокляты мои габариты. Не быть незамеченным в толпе, да даже в прятки играть, было бы мне сейчас проблематично. А иногда они просто ревут. Это, определенно, случается чаще.
Так что я тут делаю? Куда опять подался? Знаешь, все-таки не в маме дело. Я не знаю, куда еду, да и не хочу знать. Ничего не хочу. Только слышать разговоры на соседней полке и рассматривать морщины на собственных руках. Давно я так не старел, думал, что совсем не старею. И что это? Руки усыпаны этой мерзостью, да еще и какими-то пятнами. Зачем же ты это делаешь, Егорушка? Кто тебя просил? А мне и нечего ответить этому Егорушке. Куда я еду, зачем?
В прошлом месяце я нашел котенка, совсем черного с такими большущими глазами. Он мне понравился, назвал его Акуниным. Для своих этот найденыш - просто Окунь. Ходит теперь так вальяжно и гордо, хозяин. Оставил его у девочки по соседству, студентки. Это я так, к слову. В последнее время я все говорю к слову и невзначай. Ничего особенного, ничего вопиющего или хотя бы жизненно важного. Одни мелочи, разорванные и раскиданные. Эти мелочи и есть моя жизнь, а может быть, и жизнь каждого. Не так я представлял себе свое будущее. Оставался бы лучше мальчуганом в коротких шортах и с наживкой в кармане. Боже, как я любил рыбалку. А теперь люблю спать. Много спать, на рыб я уже насмотрелся, а вот поспать мне никто никогда не дает. Спасибо школе, в которую я зачем-то пошел работать, детям, что, кажется, добрались бы до меня даже в могиле. Хотя, наверное, работу свою я все-таки люблю. А может, просто хочется в это верить. А может, и ничего не хочется.
Давно уже ничего не хочется. Жил, любил, радовался, а тут как по макушке ударили - и все сломалось, выключилось.
Почините сломанный аппарат, пожалуйста. Я вложил в него слишком много денег.
И никто фольгу не разворачивает. Видимо, и поезда стали теперь другими. И все-таки я еду к маме, пусть примет меня, обнимет и пошлет работать. Стану деревенским учителем, хотя бы дети будут благодарные. И все же почему даже эта мысль не трогает? Деревяшкой ты стал, Егор, ножкой от стула. Бессмысленное существование. Забавно, я об этом подростком думал, а теперь, видимо, и переключиться на такой режим решил. Нельзя, нельзя… А не получается иначе. И никто даже в карты не играет. Совсем поезда другие стали. Совсем.
Как же я соскучился по тебе, сестренка. И по коту своему соскучился, и по маме. А больше всего – по себе, тогдашнему. Хагриду, сидящему на детских мультфильмах. Да мультфильмов хороших больше не выпускают. Бывает же такое, живешь-живешь, и будто бы ключ вытащили, вырвали с корнем - и аппарат работать перестал. Сердце будто не бьется, не то, что в груди, его-то только ножичком или пулькой сломаешь. А другое, неосязаемое сердце. Не бьется, не фурычит. А как без него, без крохотного? Я бы в Абхазию поехал, но денег нет. Максимум вот до Новосибирска и обратно, а говорят, что путешествия помогают. Пейзажи экзотические лечат. Может, и лечат, а мне остается только любоваться на станцию с кучей пористых людей. Странно, за окном ничего не меняется. Уже, наверное, сдурел. Явно же меняется, а я не вижу. Эх, мне бы только ключик повернуть тот, а дальше поедет, покатится, я же знаю. Да только не получается повернуть, руки не дотягиваются.
Пожалуйста, уважаемая леди с боковой полки, позвоните внуку. Вы же газ на кухне закрыть забыли, разве не помните? Сгорит кухня, сгорит квартира. Сломается жизнь.
- Извините, пожалуйста, за неудобства. Не желаете чая или пирожков с яйцом?
Проводница. Такая молодая, совсем юная. И улыбается так свежо, мягко. Никогда таких не видел.
- Пирожок.
Проводница. Такая настоящая, пахнет румяным тестом. Как из детства, отголосок меня вчерашнего. И пирожок, совсем горячий.
- Спасибо.
- Ваша сдача.
- Спасибо.
Повернулся.
Я вышел из поезда. А человечки оказались не такими уж и пористыми, почти гладкими. Оказалось, что поезд не сдвинулся с места, видно, что-то сломалось. Иногда даже ехать никуда не надо, чтобы вдруг оказаться на месте. Вкусный все-таки пирожок, хотя и с наценкой. Аппарат заработал и без чуда, спасибо вам, проводница с ангельской силой. Письмо я не отправлю, прости, дорогая сестренка. Позвоню тебе вечером, расскажу, как прошел мой день. Я все-таки люблю свою работу, а завтра пойду на мультфильм. Жаль, что кота с собой взять не позволят.
Серова Дарья. День, когда всё изменилось, но на самом деле нет
Проснувшись в субботу с утра пораньше, я к своему неудовольствию отметил, что у меня отвалилась нога.
Протянул руку, пощупал то место, где должно было быть моё бедро. Помимо явного его отсутствия, больше никакого дискомфорта я не испытывал. Пожав плечами, я осторожно приподнялся и спустил с кровати оставшуюся – левую – ногу. Правая нога валялась на полу, около кровати. Я разочарованно подобрал её, отряхнул от пыли и положил на прикроватный столик. Кажется, вечерний поход с Манюней на танцы отменяется.
С детства меня учили, что решение любой проблемы следует начинать с хорошей еды. Поэтому первым делом я встал и плотно позавтракал. Потом согнул ногу в колене, в ступне, пошевелил её пальцами. Нога функционировала нормально – просто незадолго до этого отвалилась. В кладовке я раздобыл пару рукоятей от старых ножей и молотков и соорудил себе из них деревянную ходулю как у пирата. Вновь поглядел на ногу. Она лежала на тумбочке, лишь изредка подёргивая мизинцем.
Пора было что-то со всем этим решать.
Худо-бедно опираясь на пиратскую ходулю, я оделся, сложил ногу пополам, закинул её в карман и выбрел на улицу. Уши шапки были меня по щекам, ходуля неприятно тёрлась о полы пальто. До кучи из безобидной тучки повалил градом снег. Я начал слегка поскальзываться. Словом, полное разочарование.
В книжной лавочке под потолком свистела муха. Я подошёл к прилавку и спросил у маленького деда, сидящего на табуретке о двух ножках:
- Скажите, а у вас есть книги с советами по поводу отвалившейся ноги?
- Не знаю, - перебирая журнальчики, буркнул дед. – Поищите вон там.
Я поплелся в том направлении, куда он указывал, и нашёл буклетик «Тысяча и один совет на тысячу и один случай из жизни». Полистав немного, обнаружил главу «Что предпринять при зуде в тазу» и вслед за ней «Рекомендации при заворачивании ушей в трубочку». Ничего толкового.
Дальнейший мой маршрут пролегал через овощной рынок, магазин канцелярских товаров, главпочтамт и швейное ателье. Из ателье я вышел совершенно опустошённым. Нога по-прежнему болталась в растянувшемся кармане пальто. Ко всему прочему, одна важная часть моей импровизированной конечности потерялась, и в ателье мне заменили его старой оконной балкой, которая отвратно скрипела при ходьбе.
Делать нечего. Скрипя, я поплёлся домой. По пути набрал Манюню.
- Да-да? – ответил мне сквозь трубку булькающий Манюнин голос. Есть у Манюни привычка – говоря, чуть побулькивать. Если честно, мне это даже нравится.
- Знаешь, Манюня, - сказал я. – Ты сегодня иди танцевать без меня.
- А что такое? – спросила Манюня.
- Да я приболел немного, - соврал я.
- Ну смотри, - сказала Манюня и сбросила звонок.
Я вернулся домой и вновь сел на кровать. Достал ногу, от нечего делать подергал её за пальцы, затем прилёг, поднялся, прислушался – будто и здесь муха свистит.
В дверь позвонили. Я подобрался к глазку и увидел длинный багряно-красный нос. Такой нос, говорят, давно считается признаком крайне положительного расположения духа. В дверь постучали. Тогда я открыл замок. В щелку толщиной со свой нос скользнула Манюня. Под мышкой у неё была старинная швейная машинка, а на ушах висели вишневые гроздья.
- С заболеванием! – сказала Манюня, снимая вишню с ушей и складывая её на мой прикроватный столик.
Она поглядела на меня, похлопала себя по круглому боку, надула губы, бросила короткий взгляд на карман пальто, на ходулю и сразу всё поняла.
- Сам оторвал? – спросила она, булькая.
- Если бы, - сказал я.
- С кем не бывает! – проницательно заметила Манюня. – Ну, ничего не поделаешь. Будем чинить. Говорила мне бабка, что швейная машинка в любом хозяйстве пригодится.
Она распаковала машинку и уселась на мою кровать, взяв в руки ногу.
- Что скажешь? – спросил я.
- Обмётку сделать не выйдет, - сказала Манюня, прицеливаясь в ушко иглы ниткой. – Придется резать по живому.
- Я везде был, - сказал я. – Мне даже в ателье не помогли.
- Ничего, - ответила Манюня. – Это ещё пустяки!
Она достала носовой платок и прошила на нём три ровные зигзагообразные строчки. Потом рукой поманила меня. Я подошёл. Она разогнула пополам мою ногу. У меня закололо в ягодице.
Манюня с мясом оторвала мою ходулю и приставила на её место ногу. Мгновение – и нога оказалась пришита.
- Ну вот и всё, - сказала Манюня, поднимаясь. – Ешь вишню и идём танцевать. Или ты ещё болеешь?
Я подвигался. Нога сидела как влитая. Тогда я отправился одеваться, на ходу доедая вишню.
Мы шли с Манюней по улице под руку. Я, взявшись за катушку, тащил старинную швейную машинку. В бедре приятно пощипывало. Манюня сбавляла обороты и старалась хромать мне в такт.
Мы по прямой прошли несколько кривых перекрёстков, и вдруг Манюня остановила меня у здания музея. О том, что это музей, было написано большими известковыми буквами снаружи. Внутри же, как мы могли видеть, оказывался всё-таки кинотеатр.
- Может, ну их? Эти танцы? – сказала Манюня. – Пойдём в кино лучше.
- Пойдём, - сказал я.
- И машинку оставь, - сказала Манюня. – Иначе нас не пустят внутрь.
- А я её в карман спрячу, - сказал я. И спрятал. И мы, начиная с правой ноги, похромали в музей.
На танцы мы этим вечером так и не пошли. Зато пошли в следующую субботу. И следующую за ней. И в другую, и потом. И нога у меня больше не отваливалась.
Шапошникова Галина. Так положено
Летава всегда говорила, что лень – мой главный недостаток. Хотя как говорила? Показывала. Летава у нас после той ночи немая.
Я лежу на простынях, вдыхая холодный воздух с улицы. Это моя задумка – открывать окно в холода, чтобы из страха замёрзнуть не залёживаться. Дышу в полоток и вижу белый-белый пар, который растворятся полностью, едва долетая по локоть.
Пора бы закрывать…
Вообще сегодня ответственная ночь, но я ничуть не волнуюсь. Наверное, из-за того, что ничего от меня не зависит. Из избы я слышу, как ведьмы ходят туда-сюда, будто нарочно у меня под самыми окнами. А что суетиться? Главное действо всё равно на плечах Бабушки, мы же – только стой да помалкивай. Тем более мы уже много-много лет закрываем этот сундук – крышка даже не успевает откинуться – и ничего из ряда вон не случалось.
Что-то размером с кошку прыгает на мою перину, и это заставляет меня подняться и посмотреть. Косматый коловёртыш двигает ушами и смотрит на меня чёрным глазком, перебирает лапками точно муха. В темноте можно было бы принять его за зайца – он такой же белый, с длинными ушами и коротким обрубком-хвостом. Только этот коловёртыш поглаживает свой живот, на котором у него что-то по роду сумы, только пришитой прямо к шкуре. Говорят, что когда коловёртыш уходит из дома, по возвращении он приносит своей ведьме что-то полезное – редкую траву, лучину, красивый камень или проклятье от Одноглазого Лиха в мешочке. Но мой коловёртыш – особенный. Надо бы дать ему имя, да такой диковинке, как он, ничего, кроме его прямого названия, не подходит. Обидно это, наверное, без имени. Да мой готов к лишениям, он с самого начала прибыл ко мне без глаза. Даже сейчас я смотрю на левую сторону мордочки и вижу пушок шерсти, может быть, слишком длинный, чем на всём теле моего помощника, а справа – блестящий глаз.
Коловёртыш выдерживает мой взгляд, но вдруг что-то внутри него меняется, и он мотает головой часто-часто, потирает лапы друг о друга, приглаживает свою сумку на животе, делая вид, что прихорашивается. Но я-то вижу – нашкодил.
- Ну, показывай, - я встаю с кровати, заранее зная, что коловёртыш так сразу не признается, что натворил. Капризный он у меня и гордый. А, быть может, все коловёртыши такие? Не знаю. Я только одного на своём веку встречала.
Я успеваю закрыть окно, а коловёртыш всё сидит на перине и постукивает задней лапой.
- У тебя же глаза нет, а не мозгов, - мягко журю его я, и помощник слушается.
Ловко запуская серую от земли лапу в свою шерстяную сумку, он шарит внутри какую-то секунду, а потом раздаётся чистый звон.
Я вздыхаю обречённо:
- Ссориться из-за тебя с другими ведьмами? Ладно стибрить что-то у русалок, морских чертей, да хотя бы лешего – а тут у своих!
В лапе у коловёртыша маленький серебряный колокольчик – это он так невинно звенел. Несмотря на мои попытки отругать воришку, помощник как-то приосанился, хвастливо помигивая глазом. Знает же, что это чужое – не может не знать.
- Хулиганье, - произношу я, отбирая колокольчик. Я сразу его узнала. Он принадлежит Летаве. Когда-то её голос был таким же высоким и громким. Она пела лучше всех нас. Когда-то… Но ведь сейчас у неё есть что-то лучшее. Разве нет?
Обижаться на коловёртыша нет никакого настроения, да и не привычно мне – люблю его, свой, как никак. Потому я присаживаюсь у кровати на корточки и глажу тремя пальцами у него меж ушами. Ласку всей ладонью он не любит. Плавали – знаем.
Резкий хлопок воздуха с порога заставляет нас обоих повернуться. Схватившись за дверь, в проёме стоит Летава. Толстая коса, сплетённая из трёх других, тянется почти до икр. Сама она светлая и как будто бы снежная. Как тот пар, что выдыхаешь на морозе. Улыбаюсь, завидев, как ведьма жмёт плечи, не особо чувствуя разницу в температуре на улице и у меня в избе.
Она, конечно же, молчит, но приоткрытый рот, частое моргание серых глаз говорят со мной. Что-то случилось.
- Ну? – спрашиваю я, точно подруга в состоянии мне что-то ответить.
Летава запахивает тонкую шубку и кивает головой к выходу. В волосах тут же гремит добрый десяток серебряных колоколов, таких же, какой принёс мне коловёртыш.
Я выпрямляюсь и натягиваю на себя свою шубу. В кулаке отозвался колокольчик.
- На вот, не теряй, - говорю я и передаю украденное хозяйке. – Я его накажу, обязательно, - добавляю, хоть и знаю, что это неправда.
Летава смотрит на колокольчик удивлённо, а потом беззвучно смеётся. Уж не знаю как, но коловёртыш умудрился вытянуть игрушку прямо у неё из волос. Он всё может, хоть и одноглазый.
Как и я. Я одноглазая.
Безумно хочется спросить, что происходит, пока мы чуть ли не бежим к избушке Бабушки. Одним глазком замечаю, что несколько ведьм идут с нами в одну сторону. Ладно бы, если Бабушка вызвала только меня – может, коловёртыш и у неё что-то стащил. За это Бабушка накажет, но толпа встревоженных ведьм у дома нашей предводительницы нагоняет куда больший страх.
Все стоят под лестницей. Бабушка сильнейшая из всех нас, могла бы наколдовать себе избу попросторней, чтобы вместить всех стоящих здесь ведьм, но отчего-то она всегда жила и живёт в своей маленькой избушке, точно в гробике.
Лёгкий говор товарок, который был слышен, пока я с Летавой бежали сюда, тут же стих около избушки. На этот раз я тоже не стала задавать вопросов, хоть и было у кого. Ведьмы вокруг косые, рябые, каждая со своим изъяном, но все говорящие. Только Летава немая. Удивительно, но недуг среди ведьм ни разу не повторяется.
Волнение почти уходит. Я разглядываю подруг, мы перемигиваемся (ну, я просто моргаю), ободряя друг друга. Как только мне кажется, что всё это как-то несерьёзно, скрипит расхлябанная дверь избушки Бабушки.
Я перестаю дышать, так хочется увидеть нашу предводительницу, но, словно желая нас подготовить, выходит Аглая. Эта ведьма шире всех нас в плечах и выше ростом. Никогда я ещё не видела, чтобы она носила какой-то другой цвет, кроме красного. Половина волос у неё была седой, остальная ещё сохранила чёрный природный цвет. На поясе, как и всегда, висела тройка ножей: ритуальный кинжал и атамы. Они всегда у неё заточены, может, оттого с этой ведьмой решают не шутить. Надеюсь, мой коловёртыш не удумает украсть что-то у неё. Рот Аглаи никогда не улыбался, и, уж не знаю почему, она был приближённой нашей Бабушки.
Аглая спустилась на пару степеней к нам и вытянула руку вверх, желая поддержать ту ведьму, которая выходит.
Наша Бабушка всегда, по моему скромному мнению, была какой-то суетливой. С веками к ней должно было бы прийти спокойствие, но этого не произошло. Даже сейчас, постукивая костяной ногой и опираясь на тяжёлую пыльную метлу, она махала руками, лихо перепрыгивая через ступеньки.
- Тьфу на тебя! – ругает Бабушка на протянутую руку. Но я, долго живя бок о бок с ней, вижу, что нет в её словах никакой злобы. Это даже больше похоже на моё общение с коловёртышем.
Бабушка спрыгивает в талый снег, разливая вокруг тяжёлые брызги воды. Они задевают юбки ведьм, но никто не высказывает недовольства. Все мы стоим и готовимся внимать.
Бабушка, скрюченная, лохматая и длинноносая, кажется в половину роста Аглаи, но всё равно видно, с каким уважением седая волчица стоит около предводительницы. Тело стоит на месте, широко расставив ноги в луже, но нос обходит кругом и едва-едва останавливается на каждой пришедшей ведьме.
- Все вы здесь? – спрашивает Бабушка.
Мы молчим. Вопрос риторический. Ещё никто не рискнул не прийти.
- Славно, - говорит предводительница, правильно переведя наше молчание. Она по новому кругу обводит носом всех собравшихся, а я не могу моргнуть, потому что на долю секунды выпущу из себя образ удивительной старухи.
Взяв черенок метлы в другую руку, Бабушка, наконец, произнесла:
- Ведьмы, говорю вам как есть – чиста и честна перед вами. Ключ-то наш пропал.
Несколько ведьм разом открывают рты. Я-то наоборот стискиваю зубы и чувствую, как волосы на затылке встают дыбом. Вот тебе и спокойствие.
Бабушка даёт секунду – не больше – чтобы усмирить наши чувства, а потом проходит к нам. Ведьмы послушно расступаются перед ней и её метлой, которая того и гляди ударит по макушке. Мы сразу же образуем полукруг, а Бабушка продолжает смотреть на нас дикими глазами.
Она думает, что кто-то из нас забрал ключ? Невозможно. Я, например, никогда и не была в её избе – надобности не было, и хорошо. Тогда кто? Не хватило бы смелости даже у Аглаи – самой диковатой из нас. Но диковатой в самом благородном смысле этого слова.
- Для чего есть ключ? – громко спрашивает Бабушка.
Никто не отвечает. Да и правильно, а то потом получишь, что говоришь, когда у тебе никто не обращается.
- Вот скажи, для чего? – Голос становится вкрадчивым, и все ведьмы замирают. – Ты! – резко кидается в сторону предводительница, и мне кажется, что я поседею наполовину, как Аглая, потому что смотрит Бабушка в мою сторону.
Но нет, не в мою. Палец с длинным ногтем тычет в грудь Летавы. Но Бабушка ведь не серьёзно…
- Говори, ведьма! Правду говори! – почти кричит старуха, а я всё думаю: «Не может на не знать, не может!».
Летава, кажется, дрожит – колокольчики в волосах зазвенели. Если не скажет, то накажет её Бабушка за дерзость, как есть накажет.
Я закрываю здоровый глаз, а больной с бельмом не пропускает ко мне вид лица предводительницы и на какое-то мгновение становится не так страшно.
- Немая она, Бабушка, - отвечаю я за Летаву.
Новый звон колокольчиков – подруга поворачивается ко мне. Равно как и все ведьмы, даже предводительница. Она, кстати, молчит. Видно, я сказала достаточно громко, и теперь радует одно – не придётся повторять. Снова своей шкурой я не рискну.
- Немая… - повторяет Бабушка. Палец её опустился и постучал по подбородку Летавы пару раз, но старуха не злится. По крайне мере не на неё. – А отчего немая? Прокляли? Говори уж, раз рот раскрыла!
- Летава нема после обращения. Это недуг за её силу, как и положено.
Бабушка отходит от Летавы и приближается ко мне, а я начинаю понимать, почему ей пугают маленьких шаловливых детей.
- А ты, я смотрю, тоже обращённая? – Она улыбается, но её слова больше похожи на издёвку. – Твой слепой глаз тоже после обращения?
Отвечаю:
- Тоже, Бабушка, тоже. За каждое серьёзное колдовство мы должны отдать часть своего здоровья и красоты. Так положено.
Я вижу, как все по-новому принимаются рассматривать Бабушку. Костяная нога, горб, седина, длинный нос, артрит, бородавка на шее – предводительница много колдовала и много за это отдала.
Она продолжает улыбаться, мне уже не по себе.
- Скажи, жалеешь, что глазом не видно? Не любишь, поди, себя?
Я вздыхаю. Видимо, это надолго.
- Нет, Бабушка. Мир вокруг всё равно красив, смотрю я на него или нет. – Отвечаю, и почему-то становится легче, даже не так страшно. – А красоткой я не была и с двумя глазами.
Бабушка опускает тонкие губы, но искра продолжает плясать в глубине её чёрных глаз. Она похлопала меня пару раз по плечу, как Летаву по подбородку.
- Говори ты тогда, для чего ключ.
Я выпрямилась и быстро затараторила:
- Ключ от замка, замок на сундуке, в сундуке останки Кощеевы. После его официальной погибели вы сложили в сундук, где когда-то была его смерть, всё, что от него осталось. Колдовской силы в старике осталось мало, но он умудряется накопить её и пытается снять замок с сундука изнутри. Вот вам и приходится закрывать его снова и снова, чтобы Кощей не вылез.
- Чтобы то, что от него осталось, не вылезло, - поправила Бабушка. – Жалко старика, как ты выразилась.
«Оступилась,» - подумала я и посмотрела в землю.
Но Бабушка уже отковыляла от меня, а я чуть не зацепилась волосами за её раскачивающуюся метлу.
- Но ключ-то пропал, - повторила старуха. – Вылезет же, старый хрыч, если не найдём ключа. Ой, что хотите делайте! – крикнула она. – Колдуйте, проклинайте, в речку мёрзлую входите, только найдите ключ! Зря учу вас ведовству?
Ведьмы вокруг отмерли и замотали головами.
- Быстро, а то потом будете колдовать в жабьих шкурках на болоте.
Дважды нас звать не пришлось.
Первое и последнее, что мы принялись обыскивать – это лес. Но проще сказать, чем сделать. Ключа точно не было ни у одной из ведьм. Страшно и бесполезно воровать к Бабушки. А вот какая-нибудь ворона из старой обиды на скверный характер нашей предводительницы могла. Какой-нибудь морской дух тоже мог. Да кто угодно мог! Иногда кажется, что только ведьмы Бабушку боятся.
Аглая, конечно же, возглавила поиски. Она размахивала копной чёрно-серых волос и делила нас по группам: одни – на опушку леса, другие – к болоту, третьи – к реке, другие – по сторонам света. Какая-то часть особо бесшабашных сталась в поселении и при помощи колдовства собиралась увидеть, где сейчас ключ. Но мне это сразу показалось бесполезным, и я ушла на болото со своими ведьмами.
Вернулись в поселение к темноте. Последняя прибывшая группа, Аглая была со мной и я видела, как бегают её глаза, ведь никто из ведьм ключ так и не нашёл. Временами мне казалось, что воздух над нашими головами свистит. Может, это Бабушка вылетела на поиски?
Моя изба к приходу успела протопиться. Коловёртыш помог. Он хоть и воришка, а кое-что в хозяйстве смыслит. Вокруг горящие свечи, из печи тянет чем-то вкусным и горячим. Хорошо…
Как знать, может, в последний раз так?
Выискивая ключ в самых неподходящих местах, измарав и шубу, и платье, я думала о том, что будет, если Кощей («То, что от него осталось!» - подсказывал голос Бабушки) выберется на свет. Если старуха его закрывала, то опасный он. По крайней мере, для нас – ведьм.
По полу застучали тяжёлые широкие лапы. Коловёртыш вышел из-под кровати, куда спрятался, как только я вошла в избу. Уши прижаты в голове, глазик полуприкрыт за подвижным веком. Видно, что тоже переживает. Мне всегда было интересно, как много он понимает. Он ведь и зверь и не зверь в равной мере.
Я протянула руку, чтобы его погладить, но помощник оставался на месте. Лапы лежали на пузике неподвижно.
- Чего ты?.. – спросила я и удивилась, как же устало звучал мой голос. Кажется, подступали слёзы – защипало здоровый глаз. – Откажешь в ласке, может, в последний раз?
Уставившись на меня, коловёртыш полез в свою суму. Нос вздрагивает, глаз закрыт, уши прижаты, весь он точно дрожит. Боится.
- Ну нет… - шепчу я и уже знаю, что коловёртыш достанет ключ. Сразу же думала на него, но надеялась на удачу. Ещё на болоте подумала, незадолго после обеда.
Теперь слёза полились всамделишные. Огребу, точно огребу. Не знаю, что мне за это будет, и от того ещё страшнее. Ключ, большой и старый, лежал на полу в свете живого огня, а я закрываю лицо руками. Одна половина мокрая, другая – нет.
Коловёртыш хочет спрятаться под кровать, но я не могу его винить – самой хочется. Вместо этого помощник – всё равно помощник, хоть и пакостник! – скачет ко мне и упирается белым лбом в колено.
Всё. Наплакалась. От этого пришло облегчение. А ещё от того, что кости Кощея никуда не выйдут. А значит, что с подругами всё будет хорошо.
А беру тяжёлый ключ и встаю, подхожу к двери. Коловёртыш скачет за мной и выбегает на улицу.
- Вот скажи, тебе жить надоело? – удивляюсь я. – Бабушка уши тебе отрежет и как ожерелье носить станет. Последний глаз ведь выколет…
Целую минуту пытаюсь загнать его в дом, но коловёртыш шустрый– шмыг под юбку и на другом конце двора. В итоге бросила это дело – вдвоём, может, не так страшно будет.
Коловёртыш в руках почти невесомый, только ключ тяжёл и тянет вниз, как рабское ярмо
- Давай ты, - говорю, а сама подталкиваю воришку к двери, чтоб постучал.
Он чует свою вину, иначе бы не застучал лапой по лестнице часто-часто, как долбят дятлы по дереву.
Дверь приоткрывается, но никто не выглядывает.
- Кого нелёгкая принесла?! – рявкнула Бабушка, а я, возвращая коловёртыша себе обратно на руки, захожу в избу. Смелости что-то ответить просто нет.
Внутри натоплено, почти душно. Пахнет травами и одновременно солью, оттого вокруг словно туман. Бабушка сидит за маленьким дубовым столом одна. Она бросает на меня удивлённый взгляд, мне так показалось, а потом скалится.
- А, одноглазая?
Я быстро подхожу к столу и оставляю на нём ключ. Лицо у старухи становится странное, почти неживое. Она не моргает, но поднять на меня глаза даже не пытается. Только сидит и вертит ключ в руках, словно проверяя, тот ли?
- Откуда? – спрашивает она, а я замечаю, как блестят её длинные желтые ногти в свете печи.
- Коловёртыш мой стащил. Видимо, у вас.
Бабушка подняла, наконец, голову. А одноглазый друг юркнул мне под шаль, не выдержав.
- Так тоже с одним глазом?
- У нас пара глаз на двоих, - отвечаю и хочется смеяться, но страшно.
Бабушка встаёт, а я невольно делаю шаг к двери. Старуха шипит:
- Бесёнок это, а не коловёртыш. Но ничего, воспитаю.
Я распахиваю рот. Со стороны я, должно быть, похожа на перепуганного коловёртыша.
- Вы забрать его хотите? – Голос дрожит. Опять начинаю плакать.
Бабушка лишь отмахивается от меня и уходит к печи. У неё снова появилась жизнь, снова эта суетливость. Я даже удивилась, что она ходит без опоры. Одно слово – ведьма.
Она сказала:
- Это горе луковое к тебе пришло, ты и мучайся! –коротко сказала Бабушка, - только домой его отправь, а теперь за мной!
Я поставила коловёртыша наземь, но он продолжал дрожать и жаться к моей юбке. Ну, хоть у него уши будут целы.
Бабушка наклонилась к полу и стащила в сторону дырявый плетёный из тряпок коврик. Под ним обнаружилось оранжевое медное кольцо, хозяйка избы потянула за него, и открылся тёмный проход в погреб.
- Ты идёшь или нет?!
Я подтолкнула помощника ногой. И он исчез. Коловёртышу даже дверь, порой, не нужна.
Несмотря на то, что, возможно, меня в этом погребе похоронят, какая-то доля любопытства всё же была. Значит, лень – не главный мой недостаток.
Белая макушка Бабушки уже скрылась в темноте.
- Свечку возьми! – услышала я эхо.
То ли свеча была мала, то ли погреб был велик, а одной капли света не доставало. Мне было мало, а вот Бабушка, похоже, даже в темноте нашла бы старый позолоченный сундук, погребённый здесь среди… солений?
- Кощей в гробу переворачивается, зная, что лежит тут у меня между опятами и вишней, - расхохоталась ведьма.
Вторя её хохоту, из сундука послышался скрип и лязг. Он был таким громким, словно звучал прямо под ухом.
- Да поставь ты свечу! Всё равно руки дрожат и ничего не видно, - Бабушка замахала руками, словно проделывая нехитрую гимнастику, похрустела больными пальцами.
- Ну, держи крышку сундука.
Её весёлость никуда не ушла, даже когда я вскрикнула от боли. Крышка была накалена до бела!
Предводительница повторила:
- Держи крышку! Наказание. Так положено… - Я даже не сразу поняла, что Бабушка передразнивает мои слова, потому что сундук обжог мне ладони.
Я часто задышала, будто это мне поможет. В голове я старательно крутила мысль, что это не живой огонь, а колдовской – ненастоящий по своей природе, а значит, не такой вредный, хоть и опасный. Но скрип металла и костей изнутри сундука сбивал с нужных мыслей.
Касаясь крышки едва-едва, я даже не думала о настоящей боли, которая пришла, когда из сундука что-то толкнуло меня в ладони. Инстинктивно я налегла весом на металл и дерево. Под руками стало мокро. Кровь.
- Давай, ведьма, колдуй… - звучал голос Бабушка издалека. Она то уходила в тень погреба, то возвращалась ко мне. – Так положено…
Я начала читать заговор. Вообще, можно и без него. Сработало бы и простое намерение, но звук собственной речи помогал забыться и отмахнуться от поглаживания чей-то кистью (вероятно, отделённой от общего скелета) с другой стороны крышки.
Второй толчок, третий. Только после него Бабушка вставила приготовленный ключ в угольно-чёрный замок. Вид у него был не ахти: искорёженный и грязный, он пылился здесь среди огурцов многие месяцы. Но вот щелчок, и словно бы победа. Свеча почти догорела, и огонь стал маленьким и слабым. Сколько же мы тут с Бабушкой?
Нутром я почуяла, что что-то внутри сундука успокоилось и отняло руку от крышки.
Мои руки в вонючей мази и цветной перевязке, которую Бабушка сделала тут же из дырявого ковра. Лекарство приятно холодило кожу, и я почти развеселилась. За раскрытыми ставнями пробивалось молодое весеннее солнце нового дня.
На столике из дуба стоял глиняный стакан с отваром. Ромашковый, с мёдом.
- А когда пройдут мои руки? – осмелилась спросить я. С тех пор, как мы вышли из погреба, Бабушка не сказала и словечка.
- За сильное колдовство нужно платить здоровьем и красотой, - сказала она. – Но за ключ спасибо.